Глава II
Людовик IX (1226–1270): политика на основе Священного Писания?
(
Эрве Мартен
)
Судя по последним работам, это царствование, которое часто описывали унылыми агиографическими красками, было, похоже, ключевой фазой построения государства. Не надо позволять обманывать себя заявлениям о монархе, всегда старавшемся соблюдать «честный старый порядок» и никогда не посягавшем ни на чьи привилегии. Лучше довериться другим источникам, более верно отражающим коллективные представления. В начале царствования, судя, например, по «Scripta de feodis ad regem spectantibus», высшие сановники еще воспринимали королевство как сеньорию с огромной господской запашкой (королевский домен) и гигантскими держаниями (большие фьефы). Не умея ясно осмыслить политические реалии, где все менялось, люди короля еще сводили их к традиционным структурам. Лет через двадцать понятие государства словно бы уже в какой-то мере было осознано, коль скоро Людовик IX в 1248 г. под Дамьеттой мог обратиться к окружению с такими словами: «Не думайте, что спасение церкви и государства зиждется на моей особе. Вы сами — государство и церковь». Следовало видеть дальше смертной особы монарха, видеть за ней Корону — воплощение политической общности, гаранта общего блага.
В этом долгом царствовании принято выделять этапные моменты: 1234 г. — год, когда король достиг совершеннолетия и женился на Маргарите Прованской; 1242 г. — конец феодальных смут и фактического правления Бланки Кастильской; 1248 г. — дата отплытия в египетский крестовый поход, откуда монарх вернется глубоко преобразившимся, приняв решение провести большие реформы.
Первоначальная ситуация и проблемы регенства (по 1242 г.)
Территории
Географически Французское королевство 1226 г. принципиально не отличалось от Francia occidentalis (Западной Франкии), уступленной Карлу Лысому по Верденскому договору 843 г. От империи Францию по-прежнему отделяла граница по четырем рекам (Шельде, Маасу, Соне и Роне), не без смещений в ту или иную сторону, как и не без отрезков, определенных приблизительно, — жители некоторых местностей не знали, которой власти подчиняются. На юге королевство упиралось в Средиземное море и в хребты Пиренеев; Руссильон в его состав уже не входил, «даже если Людовик Святой окончательно признал это только в 1258 г.». В сердце территории площадью 420 тыс. км2 находился королевский домен площадью которого составляла около 200 тыс. км2. Он включал лучшие земли, главные пути и их основные перекрестки. Из Иль-де-Франса капетингский спрут протягивал щупальца вдоль долин рек (Сены, Уазы, Соммы). Города как военные опорные пункты и этапы передачи административных распоряжений были объектами пристального внимания французских королей.
Франция была самой населенной страной Западной Европы. Можно считать, что в ней жило 12–13 млн человек, коль скоро «Опись приходов и очагов» 1328 г. перечисляет 16–17 млн индивидов. Указывать среднюю плотность населения, составлявшую 30–32 жителя на квадратный километр, особого смысла нет, потому что перенаселенные зоны, такие как Бос или Пикардия, соседствовали с «полупустынями». Область Шартра, изученная Андре Шедевилем, занимала среднее место по плотности населения — 15 семей на квадратный километр в долинах рек, от 7 до 10 на плоскогорьях, всего 4 в Перше. Население Франции, народ крепкий, в первой половине века, по полученным данным, росло на 0,4 % в год. С 1250 г. динамика его роста снизилась, но оно сохранило ментальность растущего народа, самыми явными признаками которой были бесконечно длинные наружные стены городов и соборы, столь же просторные, сколь и высокие. Смотря на жизнь оптимистично, современники Людовика Святого верили в будущее. Вследствие этого роста увеличился контраст между двумя Франциями, развивавшимися неравномерно. Если результаты расследования, которое в 1247 г. провели бальи и сенешали, прочесть должным образом, то, по мнению Жерара Сивери, можно заметить, что регионы значительно различались по богатству и по развитию торговли. Разве можно было сравнивать рыцарей из французской глубинки, вынужденных довольствоваться 60 ливрами годового дохода, с аррасскими купцами, способными платить выкупы в несколько тысяч ливров? «Франция новых богатств», по его мнению, включала в себя Фландрию, области западней Шельды, Шампань, Париж, а также Руан, атлантический морской фасад (Ла-Рошель, Бордо), средиземноморское побережье (Нарбонн, Эг-Морт) и внутренние районы Лангедока. В целом это были земли, которые контактировали с другими развитыми экономическими пространствами и где часто предпочитали селиться итальянцы. Кроме как через Иль-де-Франс, через сердце этой территории большие торговые потоки не шли.
Регентство и метания крупных феодалов (по 1242 г.)
В предыдущей главе мы видели, что Людовик VIII, предчувствуя близкую смерть, созвал прелатов и баронов в Монпансье и потребовал от них клятвы, что они в ближайшее время коронуют его двенадцатилетнего сына Людовика, назначенного его наследником по завещанию. Он опасался, как своеволия феодалов, так и конкуренции со стороны Филиппа Лохматого, графа Булонского, бастарда, которого Агнесса Меранская родила от Филиппа Августа.
Правящая команда как фактор стабильности осталась на месте. Ловко играя на соперничестве аристократических кланов, она доверила опеку юного Людовика не графу Булонскому, а матери, Бланке Кастильской, иностранное происхождение которой в некотором роде ставило ее над партиями. Выполняя заветы покойного монарха, откладывать коронацию не стали — она состоялась 29 ноября. Это значит, что события осени 1226 г. обнаружили определенную хрупкость династии, которую, по счастью, компенсировало постоянство администрации. Высшие сановники оказали помощь регентше, ее поддержал и папский легат — Романо, кардинал замка Святого Ангела. Несмотря на эту поддержку, королевская власть в период несовершеннолетия Людовика IX действовала с позиции слабости. Как недавно было отмечено, «крупные вассалы считали, что женщина на самой вершине феодальной лестницы — это унизительно и неприлично». Монархия долго держала феодалов в узде, и теперь они решили, что им представилось возможность сбросить ее иго, как это сделали английские бароны, восставшие в 1215 г. против Иоанна Безземельного. Филипп Лохматый, Тибо Шампанский, Пьер Моклерк и иже с ними начали разрозненные мятежи. Первая феодальная коалиция была только недолгой вспышкой — весной 1227 г. Пьер Моклерк и граф Маршский быстро договорились о своем подчинении. Первому из них поручили охрану королевских крепостей Сен-Жам-де-Беврон, Беллем и Ла-Перьер. Вторая коалиция баронов, собравшаяся в Корбее под предводительством Филиппа Лохматого, создала угрозу для самой особы юного короля, на помощь которому пришел народ Парижа. В 1228 г. знать съезжалась на собрания, но зимой 1229 г. волнения удалось прекратить, взяв замок Беллем в Перше. Пьер де Дре, он же Моклерк, герцог Бретонский, тогда потерял все, что приобрел в 1227 г. С другой стороны, на Великий четверг 1229 г. Раймунд VII Тулузский в городе Мо изъявил покорность папскому легату. По условиям Парижского договора, заключенного в апреле, сенешальства Бокер и Каркассон переходили к королю, брат которого Альфонс де Пуатье должен был жениться на наследнице Тулузского графства.
Бароны, уязвленные, что из окружения регентши их вытесняют испанцы и священники, с конца 1229 г. вновь начали сговариваться меж собой. На сей раз дело приняло гораздо более серьезный оборот. Об этих событиях в Западной Франции можно судить по рассказу, вышедшему из-под живого пера Жана-Пьера Легюэ. «Расстроенный тем, что его надежды оказались обманутыми, Пьер (де Дре) направился в Англию, которая до тех пор ему почти не помогала, встретился в октябре 1229 г. в Портсмуте с Генрихом III и совершил решительный жест- принес ему оммаж за герцогство. К этому обязательству исключительной важности добавился настоящий вызов, посланный письмом французскому королю […]. О дальнейшем нетрудно догадаться: обе стороны сразу начали мобилизацию сил, и в Бретани высадились английские войска, чтобы оказать вооруженную поддержку новому союзнику. Начались военные операции, и, к счастью для гражданского населения, они были, похоже, не такими смертоносными, не такими опустошительными, как в последующие века. Бойцы нередко строго придерживались вассальных обязанностей […]. Правильным сражениям предпочитали осады, мелкие стычки, нападения на обозы. Ничего решающего не случилось до 1234 г., кроме того, что Людовик Святой в районе Ансени созвал собрание, на котором Пьер был обвинен в вассальной неверности и лишен должности регента Бретонского герцогства […]. В 1231 и 1232 г. непрерывно шли кампании, в результате которых герцогство потеряло некоторые территории — были оккупированы города и крепости Ансени, Удон, Шатосо […]. Мятежному князю становилось все трудней продолжать борьбу. Атмосферу внутренней неуверенности усугубляли измены […]. Трехлетнее перемирие оказалось очень кстати, чтобы король и Бланка Кастильская укрепили свою власть, а Пьер получил сведения о намерениях английских союзников и вторгся на земли отпавших вассалов. Но в июле 1234 г. вернулась королевская армия и возобновила наступление, исполненная решимости на этот раз добиться окончательной победы. При виде развертывания сил на всех фронтах, от нормандской границы до Луары, князь бретонцев по обыкновению не стал упорствовать и вступил в переговоры, пока было еще не поздно. Его возвращение в ленную зависимость от французского короля фактически было капитуляцией в чистом виде, «сверху и снизу», которая сопровождалась временной передачей в залог нескольких замков, в том числе Сент-Обена. Он сохранил пост регента герцогства лишь на время и с 1237 г., когда его сын Жан стал совершеннолетним, фактически перестал играть какую-либо политическую роль». По мнению Шарля Виктора Ланглуа, знаменитая «Привилегия для бретонцев», жестоко высмеивавшая этот народ как торговцев метлами и мусорщиков, была написана в Париже в атмосфере обидного поражения Пьера де Дре. В 1234 г. в королевстве наконец воцарился мир. Главные противники монархии или умерли, как граф Фландрский и Филипп Лохматый, или были обузданы. Поучительный финал жизни Пьера Моклерка, принявшего участие в крестовом походе 1239–1240 гг., а потом последовавшего за Людовиком IX в Египет, ясно показал, что высшей аристократии пришлось пройти через «Кавдинское ущелье» христианнейшей монархии. Тем не менее внутренний мир в 1241 г. нарушило новое восстание. Когда Альфонс, именуемый «де Пуатье», достиг совершеннолетия и вступил во владение своим апанажем — Пуату и Овернью, Гуго де Лузиньян отказался приносить ему оммаж, подав тем самым сигнал к восстанию, быстро охватившему весь Юго-Запад, в том числе тулузские земли, и воспользовавшись помощью англичан. Королевская реакция не заставила себя ждать: фьефы Лузиньяна были конфискованы, Генрих III потерпел поражение в июле 1242 г. при Тайбуре и Сенте, Раймунду VII Тулузскому пришлось подчиниться, и королевская армия вступила на его земли, чтобы в 1244 г. захватить Монсегюр. Насколько важным был этот эпизод, о котором Жуанвиль не говорит ни слова? По мнению Этьена Деларюэля, было бы ошибкой называть крестовым походом то, что было простой полицейской операцией. Отныне страна была под контролем — от севера до юга, от основания до верхушки общества.
Медленный прогресс институтов власти с 1226 по 1248 г.
В первой половине царствования представление о королевской власти еще оставалось очень традиционным. Конечно, концепция государства у богословов и юристов стала чуть определенней — ведь теперь они проводили четкое различие между властью, сохраняющейся в любых обстоятельствах, и ее обладателем, который мог быть ребенком. Но на практике Капетинг оставался сюзереном и сувереном нераздельно. Для него было жизненно важным использовать феодальные правила к своей выгоде и добиться, чтобы держатели больших фьефов вели себя по отношению к нему как настоящие вассалы. Он шел на все, чтобы заручиться верностью знати, раздавая дары и жалуя должности, и, чтобы навязать свою власть баронам, пресекал частные войны, контролировал браки и разбирал некоторые тяжбы при дворе. Мимоходом отметим, что в безупречно упорядоченной феодальной пирамиде из школьных учебников не было ничего самобытного и стихийного. Совсем наоборот, она появилась в результате упорной и терпеливой деятельности короля, постоянно стремившегося расширить свои прерогативы, постоянно желавшего собирать под свою руку земли и бойцов, как в героические времена Людовика VI Толстого. Территориальные приобретения, хоть и не сравнимые с завоеваниями Филиппа Августа, были тем не менее значительными: Перш (1226 г.), графство Макон (1239 г.), Берри, не считая упомянутых ранее южных сенешальств. Что касается бойцов, то король набирал воинов повсюду, пытаясь поставить под свое непосредственное руководство предводителей отрядов вассалов. Подсчитано, что к северу от Луары, не считая Шампани и Бургундии, он имел в распоряжении минимум 8800 рыцарей, к которым добавлялись контингенты, выделявшиеся коммунами.
Центральная администрация не знала существенных перемен до 1250 г. Королевская курия (curia regis) включала в себя всех, кто принимал участие в руководстве королевством, часто выходцев из Иль-де-Франса и Пикардии — ближних областей, где действовало обычное право. Внутри двора небольшая группа людей, с которыми чаще всех консультировались, образовала совет. Но по-настоящему постоянных советников до 1248 г. не существовало, даже если люди вроде Руа и Клемана были словно бы особо на виду. В этом органе, где обсуждения, похоже, были довольно открытыми, знатные бароны играли в основном роль статистов.
Службы ведомства двора сохраняли ярко выраженный домашний характер, что не мешало кругу камергеров быть настоящим питомником администраторов. Раньше всего прогресс можно было заметить в финансовой администрации. Бухгалтерские записи велись ясней, каждой категории расходов с 1226 г. посвящалась отдельная строка, записи о доходах и расходах с 1248 г. делались напротив друг друга, в образцовом порядке, а потом счетоводы вернулись к традиционному расположению — в двух последовательных частях. Производили перебеливание, или составление расчетных балансов, счетов прево и бальи, где при упоминании любого излишка следовало ставить debet («он должен»), и деньги передавались в Тампль, которому было поручено ведать финансами королевства. При любом дефиците, наоборот, полагалось писать debetur ei («ему должны»). Как подчеркивает Жерар Сивери, королевская казна, о которой обыкновенно говорили, что она «помещена в Тампль», фактически уподобилась расчетному счету, который пополняли выплаты местных чиновников и деньги с которого списывали по решению курии, выделявшей средства по тому или иному назначению. В бухгалтерских практиках можно отметить и другие примеры прогресса, такие как появление особых счетов (например, счета войн) и классификацию расходов, которые шли на ренты и милостыню, на жалованье и работы.
Хотя делопроизводство и велось лучше, возможность составления какого-либо годового финансового баланса оставалась гипотетической. Ведь некоторые экстраординарные доходы не передавались в Тампль, например подати евреев и ломбардцев или феодальная «помощь», взимавшаяся с городов и местечек, выкупы за освобождение от военной службы, наконец, регальные доходы и десятины, которые могли составлять немалые суммы. Ввиду пробелов в документации, историку остается только рассчитывать среднее арифметическое между 438 тыс. ливров централизованных доходов, какие доставались Людовику VIII, и 605 тыс. ливров, собранными Филиппом Красивым в 1286 г. без поступлений из южных сенешальств. Таким образом, возможно, при Людовике Святом государство получало 700 тыс. ливров годового дохода. То есть финансовые возможности короля намного превосходили возможности его крупных вассалов: ведь графы Фландрский и Булонский около 1200 г, получали всего от 10 до 30 тыс. ливров, а Альфонс де Пуатье около 1250 г, был вынужден довольствоваться 40 тыс. ливров.
Если центральные службы еще имели много изъянов, то местная, или, если угодно, региональная администрация еще до 1248 г. как будто приобрела некоторую эффективность. Это мнение может показаться парадоксальным, если вспомнить, сколько жалоб на злоупотребления королевских чиновников собрали ревизоры в 1247 г. Но именно эти сетования, может быть, и показывают, что развитие администрации в смысле более строгого управления обществом происходило на самом деле и воспринималось населением болезненно. В основе этой системы главными административными кадрами были прево в количестве ста тридцати девяти человек, поставленные под контроль бальи. Окруженный подчиненными, по преимуществу мэрами, шателенами и лесничими, прево обеспечивал гражданское управление шателенствами — этим термином теперь назывались административно-территориальные единицы домена. Прево как настоящий фактотум следил за порядком, передавал по принадлежности королевские приказы, собирал отряды для королевского войска, выносил приговоры по гражданским делам и мелким проступкам. Как и в прошлом, должность прево сдавалась в откуп на три года; только если претендентов не было, его назначало государство. Превотства имели очень разные размеры: где-то это была одна деревня, где-то огромное пространство, как Амьен-Понтье, позже разделенное на семь округов.
Среди этих безвестных и стойких опор монархии, рядовых контролеров и сборщиков налогов, видное место занимал имевший резиденцию в Шатле парижский прево как представитель короля в его столице. Он брал свою должность на откуп до 1269 г., когда на этот пост стали просто назначать и в этом качестве парижскому прево начали платить жалованье. Фактически он обладал полномочиями, равными полномочиям бальи в остальном королевстве.
Бальи, как мы видели, первоначально выполняли свои обязанности на территориях с довольно размытыми границами. Только между 1230 и 1240 г. подчиненные им земли, бальяжи, разделили более четко, хоть и не все неясности были уточнены. Новые границы этих округов неизбежно оставались изменчивыми. Внутри них территории, относившиеся к домену, где непосредственным владельцем земли был король, соседствовали с сеньориальными анклавами с правом судебной власти. Между доменом и этими анклавами постоянно происходил обмен.
Известна поговорка: «Где бальи, там король». Этот «чиновник по постоянному посягательству» (Бернар Гене), без колебаний вторгавшийся в большие фьефы, чтобы, например, осуществить право рельефа, выполнял множество обязанностей: как посредник между двором и подданными он передавал королевские приказы, созывал бан и арьербан, приводил отряды в королевское войско; как судья он принимал апелляции, продолжал судебные процессы, начатые прево, и даже в сложных случаях, на землях сеньоров и в городах, выносил приговоры сам; как «государево око» он следил за лесами, инспектировал ярмарки и рынки; как сборщик налогов он взимал регальные пошлины и собирал эд («помощь») и чрезвычайные субсидии; как распорядитель королевских финансов он расходовал ресурсы для местных нужд, например, на содержание мостов, тюрем или замков, перечислял излишки в парижскую казну и передавал свои счета на проверку курии. Мы рискуем впасть в анахронизм, но в бальи, с 1238 г. регулярно получавшем жалованье, трудно не увидеть прототип современных префектов. Напрямую заинтересованный в укреплении государства, потому что часть денег от штрафов оставалась ему, он с крайним упорством старался расширить свои прерогативы. Жерар Сивери полагает, что, несмотря на все связанные с этим эксцессы, средний уровень королевской администрации, так же как и ее нижний слой, к 1248 г. были доведены почти до совершенства, тогда как верхушка системы, еще слабо специализированная, имела реальные недостатки.
Тот же Жерар Сивери позволяет нам лучше понять, как конкретно функционировала власть и на что была направлена деятельность правительства, когда проводит статистический анализ трехсот семидесяти документов, сохранившихся в Сокровищнице хартий. Ясно видно, что до 1248–1254 г. люди короля прежде всего старались подчинить традиционные силы. Ведь деятельность властей распределялась так: в 45,9 % случаев она имела отношение к фьефам и вассалам, в 24,3 % — к церкви, в 8 % — к папству, в 4,5 % — к экономике, в 10,6 % — к апанажам и разным третейским разбирательствам. Во Фландрии же, напротив, 36 % решений касалось экономических и городских проблем. Если присмотреться внимательней, то к действиям верховной власти, направленным на решение феодальных вопросов внутри королевства, в основном относились: требования оммажа; получение коллективной присяги от вассалов; притязания на получение рельефа, равного годичному доходу с пахотных земель; выдача разрешений на брак; судебное разрешение конфликтов; рассмотрение ходатайств вассалов; запрещение частных войн (в частности, ордонанс от 1245 г.). Мимоходом отметим, что в Бретонском герцогстве его правитель Пьер де Дре, принадлежавший к роду Капетингов, проводил сходную политику, которую знать терпела с большим трудом.
Результаты упорной деятельности центральной власти хорошо заметны: фьефы оказались под надзором, за браками власть следила и апанажи контролировала (часто этим занимались администраторы, назначаемые двором). Королевская юстиция утверждалась за счет сокращения судебных полномочий эшевенов и сеньоров. Делами земель, недавно присоединенных к домену, королевская власть занималась столь же успешно, сколь и неотступно. Например, в 1226 г. бальи, назначенный в Бурж, решил поставить крупных сеньоров области под контроль. Архиепископы выбирались из представителей рода Сюлли, к которому монарх питал особое доверие.
Подданные Людовика IX по всей социальной лестнице, сверху донизу, к растущему вмешательству государства в их дела отнеслись плохо, судя по нареканиям, высказанным в 1247 г. Добрый король дал им возможность высказаться: собравшись в конце 1244 г. отправиться в крестовый поход и настолько тяжело заболев, что едва не умер, он перед отъездом в Святую землю испытал некоторые сомнения, задавшись вопросом, выполнил ли он в отношении подданных миссию, возложенную на него Богом. И, чтобы в этом удостовериться, он рискнул посягнуть на собственную администрацию, разослав по королевству ревизоров — францисканцев, доминиканцев или белых клириков, поручив им принимать жалобы у подданных. Эмиссары короля собрали десять тысяч ответов, не менее, которые можно анализировать как первые результаты зондажа общественного мнения во Франции. Итоги оказались удручающими для королевских чиновников всех родов и рангов. В Вермандуа местных прево обвинили в том, что они стесняют передвижение, вымогают штрафы и производят произвольные конфискации и аресты. В Анжу их упрекнули, что они отбирают скот за долги и перепродают его по более дорогой цене. В Турени им выдвинули претензии, что они взимали непосильные налоги с владельцев скота, когда тот забредал на королевские земли, изымали предметы первой необходимости, такие как матрасы и подушки, и силой домогались постоя, отказываясь платить за него. Хуже того, у них вошло в обычай подвергать подопечных несоразмерно тяжелым наказаниям: три сожженных дома и семь конфискованных волов за убийство серва — это чересчур! В Лангедоке, области, присоединенной совсем недавно — в 1242 г., болезненно восприняли переход от сеньориальной системы к капетингскому режиму: сиры были лишены права высшего суда, тогда как прево превратился в этакого мелкого деревенского тирана — он отбирал камни и бревна для строительства своего дома, не платил за мясо, устраивал все новые реквизиции. Чиновники Его Величества считали себя неприкосновенными особами; имея общие интересы, солидарные меж собой, они взаимно «покрывали» друг друга. Они были жестоки к беднякам и надменны с сеньорами, и их мало заботила та ненависть, которую они вызывали у населения. За строительство правового государства предстояло заплатить высокую цену.
Эпоха перемен (1248–1270)
Расследование 1247 г. предвосхитило крутой поворот в практике управления страной, ясно оформившийся только после возвращения короля из Святой земли в 1254 г. Мы плохо осведомлены о том, как королевство управлялось в период долгого отсутствия Людовика IX (август 1248 г. — сентябрь 1254 г.). Счастливые были времена, когда монарх мог покинуть подданных на шесть лет, проведя четыре из них в Сирии для организации обороны франкских владений! Только весть о кончине матери, случившейся в декабре 1252 г., заставила его принять решение вернуться.
Преобразившийся король
В 1254 г. обнаружился другой Людовик IX, возмужавший после поражения при Мансуре в феврале 1250 г. и плена, избавившийся от бремени материнского присутствия, осознавший срочную необходимость улучшить работу институтов монархии, убедившийся в неспособности крупных феодалов, которые сопровождали его в крестовый поход, и принявший решение отныне окружить себя эффективной командой, для чего он обратился к финансистам и компетентным юристам. В отличие от предшественников, он не стремился во что бы то ни стало расширять домен. Приобретение в 1259 г. графства Клермон-ан-Бовези нельзя считать успехом первой величины. То же чувство меры проявилось и при раздаче апанажей принцам крови: Жану Тристану в 1258 г. досталось графство Валуа, Пьеру — Алансон и Перш, Роберту — Клермон-ан-Бовези. В этих актах дарения не было ничего необдуманного.
Чрезвычайно миролюбивый, Людовик IX старался договориться с иностранными монархами, начиная с Хайме I Арагонского. По Корбейскому договору 1258 г. Хайме отказался от Тулузы, сохранил Монпелье и был признан сюзереном Руссильона и Каталонии. Надо было ослабить и напряженность во франко-английских отношениях, заплатив за это должную цену. Генрих III Английский, свояк Людовика IX, хотел вернуть себе провинции, завоеванные Филиппом Августом в начале века. Переговоры, которые вели Эд Риго, архиепископ Руанский, и Симон де Монфор, граф Лестер, начались в 1254 г. и завершились подписанием Парижского договора, заверенного клятвой в мае 1258 г. и ратифицированного в 1259 г. Согласно Жуанвилю, люди из совета «очень противились этому миру», удивляясь, что французский король уступает своему вассалу из-за Ла-Манша «столь великую часть» своей земли. Они напирали на нелогичность договора: если ты не уверен в правоте своего дела, отдавать надо все, если же ты уверен, что прав, не надо отдавать ничего. Решение, принятое Людовиком IX, было компромиссным: он считал завоевания предка легитимными, но уступал их часть, «чтобы установилась любовь» между обеими династиями, и чтобы Плантагенет принес ему оммаж. Напомним основные положения этого знаменитого договора, приведя модернизированную версию документа, сохранившегося в Национальных архивах под шифром J629:
«Вот тот мир, который приняли короли Франции и Англии.
1. Король Франции отдаст королю Англии все права, какие король Франции имеет в трех епископствах и городах Лиможе, Кагоре и Периге, во фьефах и в доменах […].
2. Король Франции будет выплачивать королю Англии стоимость земли Ажене в денежных единицах ежегодно, согласно оценке, которую произведут достойные люди с обеих сторон […].
4. После смерти графа Пуатье король Франции или его наследники отдадут королю Англии землю, которую граф Пуатье держит в Сентонже, за рекой Шарантой […].
5. И за то, что король Франции отдаст королю Англии, последний и его наследники принесут ему тесный оммаж, равно как и за Бордо, Байонну и Гасконь и за всю землю, которую он держит по эту сторону Английского моря, и он будет держать ее как пэр Франции и герцог Аквитанский […].
6. Король Франции будет выплачивать королю Англии два года сумму, равноценную стоимости содержания пятисот рыцарей […].
7. В силу этого мира король Англии и оба его сына избавят короля Франции, его предков, братьев и наследников от всяких притязаний на землю Нормандии, на графство и на всю землю Анжу, Турени и Мэна, и на графство и всю землю Пуатье и проч. […] Они простят друг друга и избавят друг друга от всяких споров, войн и обид…»
С людей и городов возьмут клятву соблюдать договор, и эта клятва будет приноситься заново раз в десять лет по требованию короля Франции (см. карта 17).
Оммаж, предусмотренный договором, действительно был принесен в Париже 4 декабря 1259 г. Примирение обеих династий выразилось в заключении браков между Маргаритой, дочерью Филиппа Смелого, и Эдуардом I в 1299 г., а также между Изабеллой, дочерью Филиппа Красивого, и Эдуардом II в 1308 г. Тем не менее можно ли считать, что благодаря Парижскому договору между Францией и Англией восемьдесят лет царил мир? Это значит слишком оптимистично смотреть на вещи, забывая о многих спорах и конфликтах, в том числе о дорогостоящей Гиенской войне (1294–1296). Зато надо отметить, что соглашение 1259 г. принесло Людовику IX огромный престиж в Англии. Но каким бы миролюбивым он ни был, когда было надо, он умел защищать интересы монархии в целом и Капетингской династии в частности. Доказательством этому служит соглашение 1264 г. с папой Урбаном IV, который даровал Карлу Анжуйскому Неаполь и Сицилию при условии, что тот устранит Манфреда, внебрачного сына Фридриха II, ценившего арабскую науку и культуру. Победа при Беневенто позволила Карлу Анжуйскому «отправить султана Лучеры спать в ад».
Обновленная правящая команда
Теперь король окружил себя людьми компетентными, верными и сознающими свою миссию. Ги Фулькуа, юрист с Юга, овдовевший и после этого постригшийся в монахи, вышел на первый план и стал столпом королевского совета. Он быстро поднялся вверх в церковной иерархии, став в 1257 г. епископом Ле-Пюи, став 1265 г. — папой под именем Климента IV. С тех пор он активно поддерживал анжуйскую политику в Италии, находя полное согласие у флорентийских банкиров. Другой юрист, Пьер де Фонтен, с 1252 г. бальи Вермандуа, довольно ярко воплощал тип «рыцаря короля» (chevalier-le-roi), позже широко распространившийся. Он вошел в королевский совет, в 1258–1260 гг. заседал в парламенте и выполнял разные поручения в провинции. В «Письме другу», написанном между 1253 и 1258 г., он попытался проанализировать кутюмы Вермандуа в свете римского права. Что касается Эда де Лорриса, он сформировался как администратор в апанаже Анжу, прежде чем в 1254 г. поступить на королевскую службу. С ним можно сравнить Жюльена де Перонна, пикардийского бальи, поднявшегося в высшие сферы в качестве советника парламента. Наконец, францисканец Эд Риго был не только советником, к которому король особо прислушивался, но также его наперсником и внимательным прелатом, который с 1261 по 1269 г. вел дневник своих пастырских визитов, очень ценный в том отношении, что отражает состояние сельских приходов в Руанской епархии. Так ли далеко было в то время от попечения о душах до гражданской администрации? Разве на вершину государственной власти не вели два главных пути: проявление компетентности в наиболее структурированном аппарате, церкви, и неторопливая карьера в «региональной» администрации?
В системе, центром которой еще оставался монарх, очень влиятельными людьми были его приближенные. Службы в ведомстве двора были поделены между разными кланами. Известны настоящие династии камергеров, например Вильбеоны и Шамбли. Играла свою роль и солидарность географическая: так, выходцы из Тура способствовали возвышению Пьера де Ла Бросса, служащего двора, финансовые способности которого ценил Людовик IX и которого при Филиппе III Смелом ждала трагическая гибель.
Подъем политического мышления
Больше, чем на отдельных людей, попавших в милость при дворе, внимание следует обратить на интенсивные политические размышления, какими на второй стадии царствования занимались богословы и юристы. Умозрительные рассуждения Фомы Аквинского, который преподавал в Италии с 1259 по 1268 г. и на Людовика Святого почти не повлиял, в расчет можно не принимать. Зато нужно отметить активность некоторых братьев-доминиканцев из монастыря на улице Сен-Жак, которые, как считается, были чем-то вроде политической академии Людовика Святого. Когда король обратился к Гумберту Римскому, тот якобы попросил группу монахов составить «Зерцала», предназначенные для государей. К этой категории относятся две работы Винцента из Бове, в том числе «De morali principis Institutione» (О нравственных устоях государя), написанная между 1260 и 1263 г., и другое маленькое сочинение неизвестного брата-проповедника — «De eruditione principum» (О просвещении государя). При этом не все политические трактаты той эпохи принадлежали доминиканцам. Цистерцианец Иоанн Лиможский между 1255 и 1260 г. составил трактат «De regia disciplina» (О королевском обучении), а францисканец Гвиберт из Турне в 1259 г. написал для короля трактат «Eruditio regum et principum» (Просвещение королей и князей). Цель всякой власти, напоминал он как верный ученик святого Августина, состоит в том, чтобы подавлять дурные побуждения и предписывать или восстанавливать нравственное церковное наставление. Но государь должен также стремиться к общему благу государства, защищать обездоленных и слабых, служить щитом смиренным. Кроме того, он должен уметь добиваться любви подданных, выказывая милосердие и остерегаясь впадать в тиранию. Гвиберт очень болезненно воспринимал злоупотребления власти, жертвами которых становились прежде всего бедняки, особенно в судах, ввиду коррумпированности должностных лиц. Бедняк перед судом, напоминал он, это Иисус перед синедрионом. По отношению к нему сильные мира сего, солидарные меж собой, не стесняются использовать любые средства. Этот ученик поверелло из Ассизи беспощадно называл их пиявками, пьющими кровь бедняков, саранчой и хищниками и не испытывал особого почтения к придворному монашеству, очень многочисленному в это царствование, признавая при этом, что некоторые из них приносят пользу на службе церкви, на службе обездоленным и внушают уважение к законам.
Если мы имеем полное право выделять вклад богословов в развитие политического мышления, было бы парадоксальным и несправедливым недооценивать вклад юристов, проникшихся духом римского права в Болонье, Монпелье или Орлеане. В последнем прославился Жак де Ревиньи, учитель Жана де Монши и Симона Парижского, верных сподвижников Карла Анжуйского. По работам М. Буле-Сотель хорошо известны личность и идеи бургундца Жана де Блано, умершего около 1281 г., доктора Болонского университета, юриста, особо отмеченного герцогом Бургундским. В 1256 г. он опубликовал в Болонье комментарий к книге IV «Институций» Юстиниана и написал трактат об оммаже. К тому времени император Фридрих II только что умер, тогда как французский король еще находился в зените славы. Блано видел три лика власти: короля, феодалов и империю. На его взгляд, potestas regia (королевская власть), которую он уподоблял императорскому порядку, противостоит феодальному порядку, в основе которого лежит личное обязательство вассала и сеньора. Точней, potestas regia по природе отличается от власти барона, потому что «король имеет Imperium (верховную власть) над всеми людьми своего королевства». Цель его деятельности — общественный порядок: «Король повелевает из соображений общего блага […], желая общественной пользы […], ради блага всей страны, во имя страны […]». Пусть эти формулировки не вводят в заблуждение: в них отражено обновление государства, подчеркнуто отделенного от особы государя. В текстах, вышедших из-под пера Блано, обнаруживаются и другие семантические перемены, например, появляются слова patria (родина), corona и regnum (королевство), а также совмещение regnum с utiiitaspublica (общественным благом). Бургундский юрист хоть и был пропагандистом королевской власти, но считал, что государь не вправе уничтожать феодальный порядок, поскольку существует принцип: «Вассал моего вассала — не мой вассал». Но и феодалы, со своей стороны, не должны ни восставать, ни препятствовать королевской деятельности, которая идет на пользу общества. Следовательно, вассал обязан помогать прежде всего королю, а уж потом своему сеньору — propter bonum publicum, что переведем так: «когда речь идет об общественном благе». В этих условиях медиатизация баронов больше не должна производить пагубный эффект. Пусть королевская власть отправляется в стране беспрепятственно, как императорская власть — в мире. Блано делал не что иное, как передавал Капетингу атрибуты кесаря.
Другие юристы старались согласовать римское право с местными обычаями, как упомянутый выше Пьер де Фонтен. Прогресс римского права к концу царствования заметен по «Книге правосудия и тяжб» (около 1260 г.), а при Филиппе Смелом — по «Установлениям Людовика Святого» (около 1275 г.). Эти произведения содержали максимы типа «Король не должен зависеть ни от кого»; его суд выше любого другого, в этом отношении все ему подчиняются. Переход от этих текстов к централизаторской пропаганде легистов Филиппа Красивого обеспечит, в частности, Филипп де Бомануар (ок. 1250–1296), автор «Кутюм Бовези».
Специализация центральных служб
Процесс разветвления аппарата монархии, начавшийся только в 1248 г., во второй стадии царствования продолжился. Совет не был органом, по-настоящему отдельным от королевской курии, кроме как с 1252 по 1254 г. С 1254 г. вернулись к заседаниям совета по конкретным поводам, причем самых доверенных людей, таких как Рига, Фонтен или Фулькуа, отличали от технических специалистов, к которым обращались при возникновении частных проблем, по преимуществу финансовых или монетных. Первой специализацию претерпела судебная система. В самом деле, с 1250 г. суд вершило особое ведомство при дворе. Возник обычай созывать в Париже парламенты и приглашать в них опытных юристов (уже в 1255 г. они составляли две трети участников собрания). С 1253 по 1270 г. были заложены основы парламента XIV века. Его еще не делили на три палаты, но уже не смешивали тех, кто расследовал, и тех, кто судил. Появились подготовительные судебные решения, или consilia, различали суд первой инстанции и апелляционный (последние проводили редко, чтобы не перегружать ведомство). Намеренно провоцировать апелляции ради монархической централизации станут уже в следующих царствованиях.
В финансовой сфере изменения выглядят менее явственными, поскольку еще до 1248 г. был достигнут существенный прогресс. К казначею Тампля был приставлен помощник, действовавший в интересах короля. Некоторые подати больше не поступали в Тампль, например печатные пошлины (profits du sceau), отныне попадавшие в кассу ведомства двора, или Денежную палату, вверенную попечению опытных финансистов. Отметим еще одну незаметную перемену: постоянным органом стала Счетная палата. В обязанности ее магистров счетов (magistri compotorum), входил контроль над деятельностью бальи и оценка ресурсов. Ценные сведения о последних дает исследование Жана Фавье: домениальные доходы росли как следствие общего экономического подъема, несмотря на потери, связанные с выделением апанажей. Росли и феодальные пошлины со сделок об отчуждении имущества, канцелярские пошлины и пошлины за рассмотрение дел в особом производстве (juridiction gracieuse), а также доходы от чеканки монеты, ведь с 1263 г. у королевской монеты был принудительный курс, и грош Людовика IX пользовался за пределами королевства большой популярностью. Зато добрый король слишком щадил баронов, чтобы пользоваться «феодальной помощью» (aide feodale), которой потребовал только в 1268 г. на посвящение наследного принца Филиппа в рыцари и на крестовый поход в Тунис.
Можно ли считать, что Людовик IX по-настоящему взимал налоги с подданных? Жан Фавье без колебаний использует слово «налог» (irnpot). Налог, полагает он, взимался с домена в редкой форме эда (aide, помощи). По всему королевству собирали также налог за неучастие в военной службе. Ведь со времен Филиппа Августа король мог потребовать военной службы либо выкупа за отказ от нее (aide de lost) от вассалов, городов, а также простолюдинов из своего домена. С царствования Людовика VIII арьер-вассалы и простолюдины, жившие во фьефах, подлежали воинской повинности. Наследовав эти права, Людовик IX мог требовать военной службы либо денег с большей части общин, к которым принадлежали жители королевства. Наконец, он мог прибегнуть к третьей форме налога, еще не называемого этим словом, добиваясь, чтобы города предоставляли ему «дары», менее всего добровольные. В общем, король сумел постепенно добиться от подданных признания за ним права требовать от них выплат — в случае опасности или, когда ему просто не хватало денег.
Духовенство никакими льготами не пользовалось; оно должно было платить сеньориальные сборы за свои светские владения и многочисленные десятины, взимавшиеся с бенефициаристов. Возможность собирать эти чрезвычайные налоги, разрешенные папой, конечно же, удовлетворяла и короля, стесненного в средствах, и святого, получавшего «инструмент для необходимого умерщвления плоти духовенства, слишком склонного к компромиссу с миром» (Жан Фавье).
Разные службы монархии, от финансовой до судебной, включая канцелярию, претерпели заметные усовершенствования, благодаря которым утверждались новые понятия вроде налога или апелляции в парламент, свидетельствуя о постепенном зарождении государства Нового времени. Отмечено также, что несколько изменились и интересы разных подразделений. Большинство документов, сохраненных в Сокровищнице хартий, относится к привычным действиям центральной власти; решению религиозных споров, сбору десятин либо предъявлению прав на получение оммажа и на рельефы. Но 10–20 % всех документов позже 1260 г. отражает и новые заботы — контроль над счетами городов, регулирование деятельности ремесленных цехов, усиление присутствия короля в городском мире.
Время великих ордонансов
Ни один Капетинг не принял столько законов, как Людовик IX с 1254 по 1270 г. — период, когда реформаторские ордонансы появлялись в регулярном ритме. Восстанавливая связь с каролингской традицией, король во всеуслышание провозглашал себя верховной властью: «Мы, Людовик, Божьей милостью король Франции, постановляем». Серию масштабных законодательных мер открывает ордонанс 1254–1256 гг. о бальи и сенешалях, направленный на искоренение злоупотреблений, которые выявило расследование 1247 г. Не будет преувеличением говорить в этой связи о реформе местной администрации, которая сопровождалось комплексом мер, направленных на повышение общественной нравственности. Луи Каролюс-Барре основательно разъяснил происхождение и дух этого «постановления» за декабрь 1254 г., благодаря коему, если верить Жуанвилю, «управление королевством Францией стало намного лучше». Принятия этих мер не понять, если не соотнести их с убеждениями короля, считавшего себя ответственным перед Богом за провинности своих служащих, и с примером, который подал его брат Альфонс де Пуатье. Унаследовав в 1249 г, земли, завещанные ему двадцать лет назад тестем — Раймундом VII Тулузским, тот решил тщательно изучить все свои владения. Дело пошло живо, младших судебных чинов (auditeurs) быстро сменили ревизоры-реформаторы (enqueteurs- reformateurs). Проведя систематическую классификацию жалоб, высказанных подданными, в 1253 г. граф выпустил реформаторские ордонансы по Ажену, Керси и другим провинциям. Известны и авторы этих альфонсовских эдиктов (юрист Ги Фулькуа, рыцарь Жан де Мезон, двое миноритов, горожанин из Шартра), некоторые формулировки которых перешли в текст ордонанса 1254 г. Разработка последнего была особо медленной и сложной — ведь, как считается, известны четыре его последовательных редакции, не считая добавлений. Поначалу задача состояла только в том, чтобы заставить бальи и их подчиненных вести себя достойно: «Пусть все наши бальи, виконты, прево, мэры и все прочие, каким бы делом ни занимались […], присягнут […], что станут воздавать по справедливости каждому, не исключая никого, как бедным, так и богатым и как чужестранцу, так и соотечественнику; и будут хранить нравы и обычаи, которые добры и проверены временем.
И если окажется, что бальи или виконты либо прочие, как сержанты или лесничие, в чем-либо преступят свои клятвы и будут в этом уличены, — мы желаем, чтобы они были наказаны, чтобы пострадало как их владение, так и они сами, сообразно преступлению […].
И пусть они поклянутся и обещают, что, если узнают о присутствии среди них какого-либо чиновника, сержанта или прево, которые нечестны, творят грабежи, занимаются ростовщичеством или исполнены иных пороков, из-за которых должны оставить нашу службу, то не поддержат их ни из-за подарка, ни вследствие обещания, ни из любви, ни по другим причинам, но покарают и добросовестно осудят».
К тому времени наметилась некая административная география: королевский домен включал четырнадцать бальяжей (девять во «Франции», разделенных на превотства, и пять в Нормандии, разделенных на виконтства) и два южных сенешальства (Бокер и Каркассон), разделенных на вигьерии. Владения Альфонса де Пуатье, которые в 1271 г. будут присоединены к домену, включали десять сенешальств. Еще до 1250 г. бальи покинули королевский двор и стали жить в своих округах.
В дальнейшем текст ордонанса обогатился мерами по исправлению общественной нравственности, направленными против ростовщичества, богохульства и проституции: «Желаем и постановляем, чтобы все наши прево и бальи воздерживались от произнесения любого слова, выражающего презрение к Богу, Богоматери и всем святым, и чтобы они остерегались игры в кости и посещения таверн. Желаем, чтобы по всему нашему королевству было запрещено изготовление игральных костей и чтобы падшие женщины были изгнаны из домов, а всякий, кто сдаст дом падшей женщине, выплатил бы прево или бальи сумму, равную годичной плате за съем дома».
Было сделано новое добавление о ростовщичестве, определенном как взимание любой суммы, превосходящей отданный взаймы капитал, согласно решениям собрания в Мелене в 1230 г. Власть попыталась также воспрепятствовать произвольным реквизициям: «Кроме того, повелеваем, чтобы наши прево и бальи не отбирали ни у кого наследия, каковым он владеет, не разобравшись в деле или без нашего особого повеления; и чтобы они не обременяли наших людей новыми поборами, тальями и новыми податями; а также чтобы не призывали их в военный поход затем, чтобы получить с них деньги; ибо мы желаем, чтобы никого, обязанного ходить в походы, не призывали в войско без необходимости, и чтобы тех, кто хочет сам идти служить в войско, не принуждали откупаться от похода за деньги».
Согласно Луи Каролюсу-Барре, который в этом вопросе расходится с Жераром Сивери, первая редакция была написана для земель языка «ойль», вторая — для земель языков «ойль» и «ок», третья — только для северных областей, а четвертая — для сенешальств Бокера и Каркассона. В целом, как сообщается, это был законодательный текст с переменным размещением статей, настоящее «платье Арлекина», включавший ранние документы, например ордонансы 1230 и 1240 г. о евреях. Анализ ключевых терминов позволяет выявить несколько влияний, имевших одну направленность. Прежде всего — влияние римского права, которому учили в Болонье, Тулузе и Орлеане: какой-то пассаж взят из «Дигест», какой-то из Кодекса Юстиниана; для обозначения казны используется термин fiscus; гражданские дела отделены от уголовных; провозглашен принцип презумпции невиновности. На эти римские реминисценции накладываются заимствования из каролингского законодательства — возвеличивание королевской власти, стремление к миру и спокойствию королевства (pax et quies regni) и структура, похожая на структуру капитуляриев Карла Великого, да и ревизоры-реформаторы Людовика IX удивительно похожи на государевых посланцев (missi dominici). Близки они и к инквизиторам. Людовик IX и его советники действительно вдохновлялись церковной моделью, издавая statutum generate (общее постановление), которое трудно не сопоставить с постановлениями соборов. Напрашивается и сравнение языка государства с языком церкви. Наконец, этот разношерстный текст выявляет, что существовало некоторое противоречие между государем, внимательным к правам каждого человека, и не слишком щепетильными чиновниками — упорными и настойчивыми строителями централизованной монархии.
Какие конкретные результаты повлекли за собой меры, которые в 1254–1256 гг. было предписано принять? Обычно считают, что Людовик IX и его советники назначили компетентных бальи, выбрав их из числа хороших мэров и хороших прево домена, таких как Жюльен де Перонн, или из юристов, уже работавших в апанажах. С этим выбором согласился Филипп III, оставивший на местах десять из двадцати бальи, служивших при отце. Но говорить о переменах в персональном составе, которые в принципе должны были происходить раз в четыре-пять лет, надо осторожней. В 1254–1256 гг. сменилось четырнадцать чиновников, но некоторые оставались на своей должности очень долго, как Этьен Буало в Париже — с 1261 по 1271 г. или Этьен Тастесавер в Сансе — с 1253 по 1272 г. Лишь в следующем царствовании можно найти карьеру, сравнимую с карьерой современного префекта. Мы, конечно, имеем в виду Филиппа де Бомануара, поочередно бальи или сенешаля в Санлисе с 1273 г., в Клермон-ан-Бовези с 1280 г., в Сентонже с 1288 г., в Вермандуа с 1289 г., в Сен-Кантене с 1290 г., в Туре с 1292 г. и, наконец, снова в Санлисе с 1295 г. Остается навязчивый вопрос о злоупотреблениях, которых, как полагают, стало меньше с тех пор, как действия чиновников по окончании службы стали расследовать: «Мы желаем, — гласил ордонанс, — чтобы они оставались сорок дней на территории, где прежде служили, дабы могли ответить за ущерб, нанесенный кому-либо». Матье де Бон, бальи Вермандуа с 1256 по 1260 г., вышел из этого испытания с честью. Он описан в столь лестных тонах, что это наводит на подозрение о негласных соглашениях с целью замять сомнительные дела. Когда опрашиваемые могли говорить свободно, они наперебой доносили о взятках, сговорах, отложенных судах и необоснованных штрафах. Вероятно, реальные бальи не соответствовали заповедям образцового чиновника, которые сформулировал Бомануар: «Любить Бога. Быть кротким и снисходительным по отношению к тем, кто желает блага, и к простому народу». И, конечно же, выказывать верность, великодушие, учтивость и нравственную чистоту!
Находясь на службе в домене, бальи и сенешали вмешивались также в дела многочисленных сеньорий, расположенных в нем в виде анклавов, и в дела крупных феодальных владений. Поводами для них служили судебные тяжбы, призыв рыцарей и сержантов в королевское войско и сбор налога на крестовый поход. Королевские чиновники контролировали также апанажи, которым предстояло вернуться в состав домена. Владениями Альфонса де Пуатье управляли специалисты «из северян», прибывшие от парижского двора и преисполненные решимости навязать этим южным землям язык «ойль» и обычаи центральной администрации.
Ордонанс о муниципальной администрации, обнародованный в 1256 г., а потом дополненный в 1260 и 1262 г., служил продолжением постановления о бальи и сенешалях. На сей раз власть желала взять под контроль финансовое управление коммунами и вольными городами домена, статус которых, до тех пор явно различный, как раз унифицировался, отчего они получали общее название «добрые города» как loca Insignia (особые места), служащие точками опоры для королевской власти. По мнению Пти-Дютайи, это вмешательство стало следствием почти полного прекращения коммунального движения во «Франции», Пикардии и Нормандии с начала царствования Людовика IX и, более того, следствием внутренних проблем, с какими сталкивались города, в частности раздоров в результате выборов и плохого управления финансами, в котором была повинна олигархия, умевшая только выкачивать деньги из бедняков, как в Аррасе, так и в Дуэ или Дижоне. В результате лучшие администраторы покидали коммуны и поступали на королевскую службу. Королевская власть, по мнению этого автора, вовсе не собиралась ослаблять городские республики, которые рухнули сами из-за внутренних неурядиц и нуждались в том, чтобы их взяли под опеку. С этим не согласен Жерар Сивери. Следуя за Ашилем Люшером, говорившим о «стадии подчинения и эксплуатации коммун», он считает, что меры 1256 г. следует анализировать в свете финансовых потребностей короля. В самом деле, с 1248 г. города под любым предлогом облагали податями и требовали от них займов, иногда превращавшихся в дары, когда возвращение займа оказывалось невозможным. Поскольку от муниципалитетов требовалось много, их надо было поставить под более плотный контроль. Эту цель и преследовали авторы текста 1256 г.: мэров всех городов домена следовало сменять ежегодно, выборным путем, 29 октября; каждый город должен был 18 ноября посылать делегацию в Париж, чтобы передавать людям короля свои счета на проверку; городам следовало воздерживаться от ссуд и от чрезмерно больших даров — источников постоянной задолженности; делегации, отправляемые ко двору, должны были не превышать четырех-пяти человек и обходиться без дорогостоящих экипажей; наконец, во избежание растрат, деньги города следовало отныне помещать в общий сундук, за исключением некоторых мелких сумм на текущие расходы.
Что произошло в реальности? Через три года многие города уже не соблюдали дату выборов мэра. Ордонансы 1260 и 1262 г. напомнили, что города обязаны в ноябре предъявлять счета. Благодаря этому можно было лучше оценить финансовые возможности городов, бухгалтерские книги которых с тех пор, похоже, и вправду велись лучше, во всяком случае, в Пикардии и во Фландрии. Если делопроизводство оказывалось не на высоте, люди короля требовали уточнений, например, у магистратов Манта в 1260 г. Какой бы прогресс в распоряжении деньгами ни был достигнут, это не помешало банкротству нескольких коммун в конце XIII и начале XIV в. Санс, Нуайон, Компьень и некоторые другие города были вынуждены пожертвовать коммунальными вольностями.
В нудный перечень славных свершений Людовика Святого входит и ордонанс о мире от 1258 г. (который Жан Ришар относит скорей к 1265 или 1269 г.), запретивший ношение оружия, а также «любые войны и поджоги, и помехи труду землепашцев»; по-настоящему не уничтожив частных войн, он ограничил их, подобно установлениям о «Божьем мире» XI века. В том же 1258 г. либо в 1260 г., согласно Ришару, король осудил судебные поединки: он запретил «сражения в своих доменах и потребовал, чтобы вину доказывали с помощью показаний свидетелей. Тот, кто обвинит другого в убийстве, подлежит закону возмездия (peine du talion). Его предупредят, что сражения больше не будет, что ему придется доказывать свою правоту через посредство свидетелей и что его противник может дать этим свидетелям отвод».
И как не упомянуть в числе примечательных законодательных мер монетные ордонансы 1263–1265 гг.? Они сформулировали простые и ясные принципы: в домене имеет хождение только королевская монета; ходит она и во всем королевстве, не сталкиваясь ни с каким соперничеством на землях сеньоров, которые не могут чеканить монету, и соперничая с монетами баронов, имеющих право чеканки; хождение иностранных монет не допускается; подделывать королевскую монету и обрезать ее края запрещено. «Никто не вправе делать монеты, похожие на монету Короля, не имеющие явственного отличия от нее». Соблюдать эти принципы иногда становилось трудно; чтобы помешать подделке монет, король требовал собирать фальшивые деньги. В это царствование, в котором часто видят стремление к архаике, был пройден важный этап восстановления государственной монополии в монетной сфере.
Если обратить внимание на денежную эмиссию, надо отметить, что парижский денье стал тяжелей, чем при Филиппе Августе, а в 1266 г. появился турский грош как подражание монетам торговых итальянских городов. Его чеканили из расчета 58 из труаской марки, он весил 4,2198 г и приравнивался к турскому су. По праву нося изображение креста и надпись Ludovicus rex, он обеспечил большой престиж монетам Капетингов, позволив им вытеснить баронские монеты, и пользовался большой популярностью в международной торговле. Этого нельзя сказать о золотом экю, созданном между 1266 и 1270 г. Теоретически он должен был весить 4,1957 г, чеканиться из расчета 58 1/3 из марки и стоить 10 турских су, но нашел лишь ограниченное распространение. Тем самым Французское королевство перешло к системе биметаллизма на основе фиксированного соотношения цен на золото и серебро (9,65), и в этом числе с 1266 по 1270 г. не было ничего произвольного, потому что это соотношение соответствовало коммерческому курсу обоих металлов. Курс этой монеты Людовика Святого оставался стабильным до 1290 г.
Далее мы проанализируем ордонанс 1269 г., пресекавший богохульство, причем требования этого ордонанса касались не только религиозной сферы, но и государственных структур, претерпевших глубокую трансформацию с 1226 по 1270 г. Главным направлением политики было не расширение домена, как при Филиппе Августе, а качественное улучшение управления им, сопряженное с ощутимой эволюцией политических представлений. Если для первых двух десятилетий были характерны немалые трудности, то 1254–1270 гг. прошли под знаком почти непрерывных реформ. Лучше организованная администрация, лучше контролируемые чиновники, более строгий надзор над городами, хорошая монета — все способствовало укреплению монархии и стабилизации французского общества. Анархия вышла из моды, как показывает решение парламента, в феврале 1270 г. приговорившего сеньора Вьерзона компенсировать ущерб купцу, который был среди бела дня ограблен, пересекая земли этого сеньора. Отныне всякая территориальная власть должна была содействовать королевскому миру.
Христианнейший король
Связанных с этой избитой темой как шаблонов, так и наивных представлений хватает в избытке. Надо ли еще раз цитировать Жуанвиля? «Этот благочестивый человек любил Бога всем сердцем и следовал ему во всех делах. […] Был он сдержан в своих выражениях; и никогда в жизни я не слышал, чтобы он сказал о ком-нибудь что-то худое, как никогда не слыхивал, чтобы он помянул дьявола, каковое слово очень распространено в королевстве, что, как я полагаю, вовсе не угодно Богу. Вино он разбавлял, поскольку сознавал, что неразбавленное может причинить вред». Надо ли снова пересказывать некоторые назидательные анекдоты? Благочестивый вопреки всему, он, возвращаясь из Святой земли, велел установить на своем корабле алтарь со святым причастием. Нетерпимый святоша, он не выносил игры в кости, даже если ей предавался его брат Карл Анжуйский. Доблестный рыцарь, в презрении к опасности он доходил до неразумия, например, отказываясь покидать корабль, севший на мель. Эти несколько обрывков exempla хорошо показывают, какие опасности подстерегают нас: либо впасть в самую пошлую апологетику, либо неверно оценить некоторые психологические установки короля, рассматривая их в отрыве от окружающего. Есть ли лучший способ избежать подобных искажений действительности, чем критическое переосмысление источников? В отсутствии документов о процессе канонизации, от которых сохранились лишь фрагменты, остаются «жития» исповедника Жоффруа из Болье и Вильгельма Шартрского, а также Гильома из Сен-Патю (исповедника королевы Маргариты с 1277 по 1295 г.) и Жуанвиля. К ним добавляются «Речи Людовика Святого», включающие послание короля подданным от 1250 г., и его «Наставления» Филиппу Смелому и Изабелле Наваррской, написанные, вероятно, между июнем 1267 г. и февралем 1268 г. Все это не считая информации, которую мы можем почерпнуть в королевских ордонансах.
Образец христианского рыцаря
В тот период, когда феодальная система достигла определенного равновесия, Людовик IX представлял собой некое чистейшее ее порождение- образцового рыцаря со светлыми волосами и тонкой талией. Хоть он и обладал горячим темпераментом, но вел себя как послушный сын своей матери, навязавшей ему длительную опеку. Он хотел сделать это правилом поведения и для Филиппа Смелого: «Люби и почитай мать, помни и соблюдай ее добрые наставления». Добрый супруг, он нежно любил Маргариту Прованскую, хоть и не сам выбрал ее в жены, и умел улучать моменты для близости с ней, рискуя растравить материнскую ревность. Добрый отец, он старался хорошо воспитывать своих одиннадцать детей, рассказывая им назидательные истории и не скупясь на семейные наставления. Он не ставил ничего выше чувства семейного единства, в котором можно видеть один из столпов его идеологии. Старшему сыну он поручил заботиться о младших детях: «Люби братьев и всегда пекись об их благе и продвижении и займи для них место отца, чтобы поучать всему благому». Во имя рода, считал он, живые должны приходить на помощь усопшим. Духовного утешения того же рода он ожидал и для себя самого: «Вели, чтобы мне помогли мессами и прочими молебнами, и попроси, чтобы за мою душу молились монашеские ордены Французского королевства».
Добрый сеньор, Людовик IX умел выказывать властность, зная, как заставить себя слушать и себе подчиняться. Человек абсолютно безупречный, в полном смысле слова мудрый и мужественный, в своем поведении он никогда не отклонялся от рыцарского кодекса, был честен с врагами, смел, стоически держался в несчастье, очень заботился о судьбе своих людей: в Египте он велел разгрузить корабли, наполненные провиантом, чтобы передать его больным.
И современники тоже описывали его как человека, всегда соответствовавшего моральным канонам, учтивого, сдержанного, искреннего и безупречно владевшего речью. Доминиканец Симон дю Валь, приор Провенского монастыря, подолгу навещавший его, утверждал, что «никогда в жизни не слышал, чтобы он молвил развратное, праздное или клеветническое слово, и никогда не видел мужа, исполненного столь великого благоговения в речах и во взгляде». Эти самообладание и гармоничность, завоеванные долгим духовным трудом, внушали брату Симону «некое подобие страха, словно перед ним был святой».
Твердая и неустрашимая вера государя производила сильное впечатление на его окружение, как на клириков, так и на мирян. Предоставляя заботу подкреплять христианскую догму рациональными аргументами, во имя ансельмовского принципа fides quaerens Intellectum (вера, ищущая разумения), магистрам из университета, Людовик IX опирался на незыблемую скалу Священного писания, воздерживаясь от любых интеллектуальных дискуссий. Христианская благая весть сводилась для него к нескольким элементарным утверждениям: «Во-первых, я наставляю тебя, — говорил он сыну, — чтобы ты любил Бога всем сердцем и изо всей силы, ибо без этого никто никуда не годится». Богу надо служить, как вассал служит сеньору. Миряне, считал он, должны защищать веру мечом, «вонзая его в живот противника»; пусть они стараются убивать неверных, но спорить с последними о вере не следует. Применение этих решительных методов не исключало обращение других народов в религию Христа, единственно верную в его глазах. Этот мотив, видимо, и сыграл свою роль, когда было принято решение отправиться в крестовый поход в 1270 г.
Неустрашимая вера не обязательно означает слепую набожность. Благочестию Людовика Святого, при всей его привязанности к литургическим упражнениям духа, была присуща некая личная тональность. Он не довольствовался тем, что часто слушал мессу, — в ее ходе он был очень активен: «Когда будешь в церкви, воздержись от того, чтобы терять время и говорить пустые слова. Читай молитвы сосредоточенно, либо устами, либо про себя, и особо благоговеен и внимателен будь в молитве, когда во время мессы будет явлено тело Господа Нашего Иисуса Христа, а также незадолго перед этим». Стараясь лучше познать это откровение, с которым был абсолютно согласен, он любил читать Библию и говорить о ней за столом с сотрапезниками; он внимательно слушал чтение Священного писания у доминиканцев в Компьене. Он высоко ценил проповеди, которые ему доводилось слушать, так сказать, сидя на земле. Пламенный адепт «нового слова», какое проповедовали нищенствующие ордены, возможно, именно наставлениям францисканцев он и был обязан желанием подражать Христу во всем, а также театральным и трогательным почитанием распятия: «И склонился к земле, раскинув руки крестом и целуя крест, и так веровал, что испускал слезы, делая это».
Это сентиментальное благочестие, опиравшееся на некую внутреннюю «зону осмотра», не было лишено ни тревожности, ни сомнений, ни ханжества. Страдавший настоящей навязчивой идеей греха, характерной для эпохи, когда богословы находили удовольствие в классифицировании греховных поступков, Людовик IX хотел внушить эту боязнь дурного поведения старшему сыну: «Ты должен остерегаться всего, что, как ты полагаешь, должно быть неугодно Богу и совершение чего в твоей власти, и особо стремиться ни за что не совершать смертного греха, и лучше тебе допустить, чтобы тебе отрубили ноги и руки и лишили жизни самым мучительным способом, нежели сознательно совершить смертный грех» («Наставления»), Далее следует совет часто исповедаться у благочестивых и сведущих священников, какими в основном были францисканцы и доминиканцы, чтобы знать, что нужно делать и, главное, чего нужно избегать. В этом выразилась религия страха, столь любимого Жаном Делюмо, пусть даже певцы «прекрасного тринадцатого века» и наивные панегиристы готической улыбки, тронувшей уста реймсского ангела, с этим не согласятся. Этот вездесущий страх проистекал из первичной тревоги, порожденной убеждением, что человек постоянно находится в руке Создателя: «Если Наш Господь ниспошлет тебе гонение, болезнь или иное страдание, ты должен смиренно переносить его […]. Более того, ты должен считать, что заслужил его […], потому что мало Его любил и плохо Ему служил, и потому что совершил многое против Его воли». Такая тревога становится по-настоящему патологической, когда самое благополучие воспринимается как опасность, способная навлечь «беду, вызванную гордыней или другим грехом». В «Наставлениях» можно разглядеть религию болезненных сомнений, зарождение которой часто относят в самый конец Средневековья, с ее свитой недальновидных обычаев — покупки индульгенций, собирания реликвий и посещения как можно большего числа святилищ, где есть реликвии, особенно перед отъездом в крестовый поход. Желая приумножить символический капитал королевства, Людовик IX в 1241 г. купил у императора константинопольской Латинской империи терновый венец. Поместив его сначала у себя во дворце, он заказал для него Пьеру де Монтрею роскошную раку — Сент-Шапель (1243–1248), стоимость которой оценивается в 40 тыс. ливров. Отдельные шипы были обменяны на другие реликвии, в частности на мощи одиннадцати тысяч праведных кельнских дев.
С годами монарх усваивал все более монашеский образ жизни. Не довольствуясь тем, что исповедался каждую неделю, он велел духовнику бичевать себя. Он даже хотел приобщить к этим практикам свою дочь Изабеллу, королеву Наваррскую, навязывая ей власяницу и повиновение. Удаляясь в Руайомон к цистерцианцам, он принуждал себя к физическому труду, пел в хоре, ухаживал за прокаженными, заслужив стойкую репутацию монаха по призванию. А ведь в начале царствования он не впадал в презрение к миру, занимался псовой и соколиной охотой, окружил себя зверинцем и не пренебрегал ни дорогими тканями, ни красивой посудой. Пусть он довольствовался простым этикетом, но его окружало пятьдесят-шестьдесят слуг. В общем, он не доводил самоотречение до отказа от требований своего сана.
Некоторые вопросы, касающиеся благочестия Людовика Святого
Чем перечислять назидательные анекдоты, проиллюстрированные огромным количеством виньеток в иллюминированных рукописях (король велит исповеднику сечь себя; король принимает останки жертв из Сидона; король моет ноги беднякам), важней «расспросить» благочестие Людовика Святого о некоторых принципиально важных вещах: сколько стоили основанные им религиозные учреждения? Заходил ли он в одаривании бедняков дальше символической стадии? Как он обращался с еретиками? Каким было его отношение к евреям?
Самым показательным и самым дорогостоящим из религиозных учреждений этого царствования стало цистерцианское аббатство Руайомон, построенное в 1235 или 1236 г. Людовик IX лично участвовал в его строительстве, нося на носилках стройматериалы, и якобы потратил на него до 100 тыс. ливров. С другой стороны, Гильом из Сен-Патю приводит длинный перечень сооружений, которые с учетом стоимости земли, строительства и рент якобы обошлись более чем в 200 тыс. турских ливров. Упомянем богадельни в Понтуазе, Верноне (30 тыс. ливров, согласно Жану Ришару) и Компьене; расширение больницы Отель-Дье и доминиканского монастыря в Париже; церковь Кордельеров и монастырь кармелитов — тоже в столице; монастыри доминиканцев в Компьене и Кане, картезианский монастырь Вовер близ Жантийи, наконец, больницу Трехсот слепых, Дом бегинок и дом школяров в Париже. В этом скучном списке достославных и дорогостоящих строений не хватает как минимум монастыря Дочерей Господних и дома доминиканцев в Пуасси. Понятно, что некоторые советники короля, считая эти затраты чрезмерными, без колебаний порицали его за них, рискуя услышать такую отповедь: «Замолчите — все, что у меня есть, дал мне Бог. То, что я таким образом делаю, — лучшее, что я мог сделать».
Помощь беднякам была еще одним результативным в духовном плане приложением сил и средств. Забота об обездоленных объяснялась не только стихийным альтруизмом короля, под нее подводилась и теоретическая основа: ближний, оказавшийся в нужде, воспринимался как живой образ Бога. Добрый король отнюдь не ждал, чтобы неимущие обращались к нему, а сам шел навстречу: «Посетим бедняков такой-то земли и накормим их» (Гильом из Сен-Патю). Отсюда и рекомендация его сыну Филиппу: «Советую тебе иметь в сердце сочувствие к беднякам и ко всем, кого ты сочтешь страждущими либо душой, либо телом; и, насколько это будет в твоей власти, охотно помогай им либо моральной поддержкой, либо подаянием» («Наставления»), Не следует ли под моральной поддержкой понимать знаменитые символические жесты короля (омывание ног тринадцати беднякам в Великий четверг, прислуживание им за столом), воспевание которых в агиографической традиции уже слегка приелось? Эти действия соответствуют общей традиции духовного превознесения Христовых бедняков, столь заметного в XIII в. Правда, термин pauperes Christi (бедняки Христовы) оставался двусмысленным, так как применялся одновременно и к неимущим, и к монахам, давшим обет бедности. Среди них не самую ничтожную долю королевских щедрот получали, похоже, нищенствующие братья: «И эти малые подаяния, которые добрый король особо велел давать и братьям-миноритам, и братьям-проповедникам, и прочим монахам, мужчинам и женщинам, и другим беднякам, достигали каждый год суммы семь тысяч парижских серебряных ливров, не считая ткани «бюро», и башмаков, и сельдей, каковые он велел давать и раздавать каждый год» (Гильом из Сен-Патю). В этой фразе монахи, живущие милостыней, искусно смешаны с неимущими. Как и многие его современники, король, похоже, поверил речам нищенствующих монахов и цистерцианцев, ловко уподобивших себя pauperes Christi. Видимо, вследствие этого он и оказывал чрезмерные почести монахам Руайомона, прислуживая им: «Когда монахи сидели за столом, добрый король прислуживал им вместе с монахами, выделенными для прислуживания; и он подходил к окну кухни, и брал там миски, полные мяса, и нес их, и ставил перед монахами, сидящими за столом» (Гильом из Сен-Патю).
В результате подаяние «настоящим» бедным, пухнувшим от голода, не заходило дальше символической стадии. В 1256–1257 гг. на это выделялось около 10 % расходов ведомства двора, в последующие десять месяцев — возможно, больше. Когда Нормандию поразил голод, налоговые поступления из герцогства были пущены на помощь голодающим. Каждую неделю при дворе происходили две больших раздачи хлеба и денег. Там ежедневно присутствовало по шестьдесят бедняков, накануне праздников — до двухсот-трехсот. Проезжая по своему королевству, через Берри, Нормандию или другие местности, король рассыпал свою «манну» изголодавшимся людям: «Он велел вызывать по триста бедняков, кормить их и лично им прислуживал», вкладывая каждому в руку по двенадцать парижских денье. Такие действия, обходясь сравнительно недорого, оказывались очень выгодными для формирования образа короля как «Отца Народа». Когда он ездил по королевству, «бедные шли к нему», прося милостыню в зависимости от своей нужды — от денье до двадцати су. Классовая солидарность обязывает, и знатные люди, впавшие в бедность, получали более существенную помощь — от десяти до шестидесяти ливров, а порой и сто ливров, когда у них были дочери на выданье (Гильом из Сен-Патю). Надо уточнить, что эта эпизодическая помощь, оказывавшаяся конкретным людям и пропорциональная их статусу, оставалась ничтожной по сравнению с потребностями в ней, но перемену в состоянии умов отрицать не приходится.
Сочувствуя бедным, Людовик IX был неумолим к еретикам. Он испытывал утробную ненависть к катаризму, отрицавшему и Воплощение, и евхаристию, и церковь. Не созданный для богословских дискуссий, он любил называть себя сержантом Иисуса Христа, обязанным обнажать меч против хулителей веры. Он не скрывал восхищения Симоном де Монфором и высоко ценил его решительные методы. Как добрый сын Людовика VIII, он не осуждал ни одного из подвигов отца на катарском Юге. «В Альбижуа, — сообщает Гильом из Нанжи, — он приложил немало сил для истребления порока ереси». На Филиппа Смелого он возложил задачу завершить его дело: «Изгоняй бугров (еретиков) разумно и как подобает твоей власти над своей землей и прочими дурными людьми».
А Монсегюр, скажут нам? Ни Жуанвиль, ни Гильом из Сен-Пагю, ни Гильом из Нанжи о нем ничего не говорят. Или это был второстепенный эпизод? Послушаем сначала рассказ Гильома де Пюилорана, капеллана Раймунда VII Тулузского, из главы XLIV его «Historia albigensium» (Истории альбигойцев): «Граф Тулузский отправился в Курию к императору Фридриху, а тем временем замок Монсегюр был взят и двести еретиков, или около двухсот, сожжены.
Потом, весной, в год Господень 1243-й, он поехал к апостольскому престолу и провел, как при императоре, так и при Курии, год или около года, и добился, чтобы ему был возвращен Венессен. В тот же период в Курию приехал епископ Тулузский, вызванный туда.
Тем временем преподобный отец монсеньор Пьер-Амьель, архиепископ Нарбоннский, монсеньор Дюран, епископ Альби, и сенешаль Каркассона осадили замок Монсегюр в Тулузской епархии, который держали два знатных сеньора, давно захвативших его, — Пьер Роже де Мирпуа и Роже (Раймунд) де Перейль.
Там было общеизвестное убежище для всевозможных злодеев и еретиков, как бы «синагога Сатаны», по причине могущества замка, который, стоя на очень высокой скале, казался неприступным.
Они (осаждающие) провели там много времени и достигли весьма небольших успехов; но случилось так, что легковооруженные слуги были посланы (на вылазку) с людьми, знавшими это место, которые организовали ночью подъем по ужасным отвесным склонам. Ведомые Господом, они достигли сооружения, находившегося на уступе горы; внезапно напав на часовых, они заняли это укрепление и перебили мечами тех, кто там находился. Настал день, и, оказавшись почти наравне с другими (врагами), занимавшими главную позицию, они смело пошли в атаку. И, с удивлением увидев страшный путь, каким они поднялись ночью, они поняли, что никогда бы не посмели решиться на это среди бела дня. Но, когда они заперли других на вершине, доступ для остального войска сделался проще.
Поскольку те, кто находился внутри, подвергаясь атакам, не знали отдыха ни днем, ни ночью и поскольку эти безбожники не могли выдержать натиска правоверных войск, они согласились спасти себе жизнь и сдали атакующим замок и переодетых еретиков, каковых, как мужчин, так и женщин, находилось там около двухсот.
Среди них (еретиков) был Бертран Марти, которого они сделали своим епископом. Отказавшись от обращения в истинную веру, предложенного им, они были сожжены в месте, огороженном кольями, где был разведен костер, и отправились в пламя Тартара.
Замок же был возвращен маршалу де Мирпуа, которому принадлежал прежде».
Жан Дювернуа, признанный специалист по катаризму, сделал некоторые уточнения. Присутствие двух прелатов «подтверждает, — полагал он, — что экспедиция, которой командовал Гуго дез Арси, сенешаль Каркассона, поставленный во главе регулярных королевских войск, имела характер крестового похода». Замок Монсегюр был отстроен в начале века и превратился в убежище для «совершенных», которое Гиллаберт, епископ Кастра, в 1232 г. решил сделать главной резиденцией (caput et domicilium) катарской церкви. Там действительно проживали епископы еретиков. В 1232 г. граф Раймунд VII Тулузский устроил первый поход на Монсегюр, но мало чего добился. Этот «оплот» катаров, где укрывались рыцари-файдиты, был не единственным в своем роде: известно еще не менее трех, в том числе Мирамон в Сабартесе, который сохранился при попустительстве французов, не слишком горевших желанием возобновлять войну. Гарнизон Монсегюра, отнюдь не остававшийся в бездействии, принял участие в катарском восстании 1240–1242 гг. и в походе в Авиньонне 28–29 мая 1242 г., организованных ради «освобождения страны от инквизиторов». Осада крепости началась в апреле или мае 1243 г., когда Раймунд VII был в отъезде. Гарнизон, насчитывавший сотню рыцарей и сержантов, был хорошо вооружен и располагал большими запасами. Через полгода, осенью 1243 г., осаждавшим удалось закрепиться на нижней части гребня и «понемногу оттеснить осажденных к вершине». В результате они смогли бить из своих осадных орудий по замку и его пристройкам, настоящему «деревянному городку с улицами и палисадами». Защитники героически оборонялись до самого начала Великого поста, не теряя надежды получить помощь от графа. В середине Великого поста было заключено перемирие, позволившее некоторым осажденным спастись. Остальные «были вытащены из замка и все вместе сожжены» 16 марта 1244 г. у подножия горы. Число жертв колеблется в зависимости от источников — от двухсот до двухсот двадцати четырех. По именам известны шестьдесят пять из них. Новый владелец крепости, Ги де Леви, принес королю за нее оммаж в июле 1245 г. С тех пор в земле Фуа воцарился католический и королевский порядок.
Задаваясь вопросом, почему молчат «большие» северные свидетели царствования Людовика IX, Этьен Деларюэль выдвинул гипотезу, скорей соблазнительную, чем на самом деле убедительную, согласно которой взятие Монсегюра рассматривалось не как крестовый поход, а как полицейская операция против двухсот «совершенных», укрывшихся в замке. В доказательство этого автор утверждал: со времен альбигойского крестового похода Юг сильно изменился. Катарские сеньоры уступили место баронам с Севера, несомненным католикам. Файдиты на время эмигрировали в Италию; вернувшись, они вдохнули новую жизнь в «катаризм сопротивления, политического и религиозного, но уже не катаризм завоевания». Катаризм налетов, таких как упомянутая резня инквизиторов в Авиньонне. Чиновники Людовика IX относились к этим событиям как к «посягательствам на власть короля» и как к нарушениям договора в Мо и Париже, но не как к угрозам католической вере.
Что осталось от катарской церкви после Монсегюра? Лораге, где еще находило приют больше всего верующих и священнослужителей. Церковь Каркассона пришла в почти полный упадок. В Альбижуа пышным цветом расцвели доносы. В Аженё продолжалась охота на еретиков: в 1249 г. под Аженом погибло на костре восемьдесят катарских верующих. Теперь продолжать облаву и терпеливо искоренять катаризм надлежало инквизиторам. Это были времена выкупов или, точнее, поручительств. «Близкие брали на себя обязательство за значительные суммы гарантировать явку в суд обвиняемых, которых оставили на свободе» (Жан Дювернуа). Это были и времена ренегатов, которых подстерегала месть бывших единоверцев. Новообращенным катарам оставалось только уходить в изгнание и добираться до Ломбардии, подобно Пьеру де Банвилю, купцу из Авиньонне, который бежал сначала в Ланьи, оттуда с товарами переправился в Геную и наконец достиг Пьяченцы и Кремоны. Иногда уезжали группами, как известно из реестров инквизиции в Тулузе, из записей позже 1273 г. То есть Людовик IX как будто достиг цели, которую поставил перед собой: очистить свою землю от еретиков. В третьей четверти XIII в. «лорагеский катаризм агонизировал», — отмечает Жан Дювернуа. Но «совершенные» не замедлили вернуться из Ломбардии, чтобы «пробудить веру своих еще многочисленных верующих и прежде всего вдохнуть в них смелость». Это возрождение особенно ярко проявилось в Монтайю около 1300 г.
Отношение Людовика Святого к евреям — особо болезненная тема, вызывающая жаркие споры. Если верить одному современнику, Вильгельму Шартрскому, «он питал такое отвращение к евреям, ненавистным как людям, так и Богу, что не мог их видеть и отказывался пользоваться их услугами, каким бы ни было их имущество. Он не хотел, по его словам, сохранять ничего из их яда и позволять им заниматься ростовщичеством, желая, чтобы они зарабатывали на жизнь только при помощи любых дозволенных ремесел и торговли, как принято в других землях».
Надо ли делать из Людовика IX предтечу современного антисемитизма? Несведущий человек, ограничившись беглым прочтением сборника королевских ордонансов, мог бы счесть, что да. Красноречив уже простой перечень мер, принятых монархом. Ордонанс 1230 г. запрещал евреям давать ссуды и урезал долги перед ними на треть. Перед отъездом короля в Святую землю имущества евреев были конфискованы. Великий ордонанс 1254 г. предписывал: «Пусть евреи откажутся от ростовщичества, от богохульств, от колдовства и пусть их Талмуды и прочие книги, сочтенные богохульными, будут сожжены, евреи же, которые не пожелают подчиняться этим ордонансам, да будут изгнаны из королевства, а нарушители наказаны по закону. И пусть все евреи живут трудом своих рук или иными делами, не связанными с ростовщичеством». В 1258 г. долги перед ростовщиками было приказано отдавать в королевскую казну. На Рождество 1260 г. ордонанс велел мэрам добрых городов выяснить, какие преступления совершили на подведомственных им территориях крещеные евреи. В июне 1269 г. почитателям Ветхого завета было под угрозой штрафа предписано носить на одежде знак, отличающий их от христиан. На этой стадии подготовки крестового похода во множестве принимались дискриминационные меры против внутренних врагов. Отметим, что в этом король был не оригинален, ведь еще Латеранский собор в 1215 г. приказывал евреям носить особую одежду, а Арльский собор в 1234 г. потребовал только, чтобы они крепили к одежде отличительные значки. Тем не менее эти законодательные решения Капетинга дали повод обвинить его в антииудаизме. Первое возражение, выдвинутое его защитниками, может показаться смехотворным: он соглашался быть крестным отцом евреям, которые крестились. Короче говоря, он ничего не имел против евреев, но — обращенных! Другой, более весомый аргумент: в королевстве иудеи жили в таких же условиях, как и в Папском государстве, где их положение особо плохим не было. Они пользовались свободой совести и вероисповедания, и их нельзя было обращать насильно; но они не имели права нанимать слуг — Христиан, поскольку власти опасались обращения этих слуг в иудаизм. Третий довод, который приводят, ловко подменяет проблему: Людовик IX панически боялся богохульства, а ведь папа и видные парижские магистры, такие как Вильгельм Овернский и Альберт Великий, уверили его, что евреи «под видом Талмуда распространяют книги, наполненные богохульствами и оскорблениями Христа, Богоматери, христиан и самого Бога». Для защиты Талмуда перед королем и парижскими богословами были приглашены самые знаменитые раввины. После дискуссии, произошедшей 24 июня 1240 г., король назначил комиссию для изучения Талмудов, последствиями доклада которой стали гигантские аутодафе в июне 1242 г.: было сожжено двадцать телег книг, но ни один раввин не подвергся преследованиям. Прославленный рабби Иехиэль продолжал учить своих трехсот парижских учеников до 1257 г.
Защитники Людовика Святого утверждают также, что его настоящим врагом были не евреи, а ростовщичество. В самом деле, ордонанс 1269 г. обвинил ломбардцев и кагорцев, ссудодателей — Христиан, в жестоком разорении королевства и совершении многочисленных грехов в их конторах, после чего приговорил их к изгнанию на три месяца. Этот жестокий удар имел лишь ограниченные последствия: ведь с 1270 г. ломбардским купцам разрешили пользоваться некоторыми привилегиями, какие имели парижские горожане. Евреи же, хотя их ссудные операции имели небольшой масштаб, обвинялись не только в ростовщичестве, но также в богохульствах и колдовстве, а такой набор мог повлечь за собой сколь угодно опасные последствия. Действительно, в Анжу и Пуату, в апанажах королевских братьев, произошло несколько инцидентов.
В конечном счете антииудаизм Людовика Святого не вызывает сомнений, даже если он не дошел до степени истерии и даже если самые тяжкие обвинения — в ритуальных убийствах — распространялись за пределами королевства, в Вальреа и Вьеннской епархии, с 1247 по 1253 г. Отметим также в оправдание короля, что он позволял «врагам веры» пользоваться действующими обычаями, иметь в Лангедоке ткацкие мастерские и продолжать коммерцию. Поверим в этом рабби Иехиэлю: «У нас с ними (христианами) общие дела». В общем, Людовик IX был полностью согласен с Фомой Аквинским, который советовал герцогине Барской не лишать «ее» евреев «необходимых средств к существованию» в надежде на их обращение.
Крестоносец затмевает миссионера
Здесь мы затронем, вероятно, самый архаичный аспект личности короля — miles Christi (воина Христа), неустрашимого слуги Запада в борьбе с неверными. На самом деле оба его крестовых похода были предприятиями продуманными, тщательно подготовленными, в них неизменно присутствовали миссионерские намерения — в отношении монголов и тунисских Хафсидов.
Крестовый поход 1248–1254 гг., так называемый египетский, по счету седьмой, стал жестоким испытанием для короля и лег очень тяжелым бременем на королевство. Принять крест Людовика IX побуждал пример предшественников — Людовика VII и Филиппа Августа. Нужно было также вдохнуть новую жизнь в идеал, оказавшийся под угрозой из-за того, что походы направлялись куда угодно — против еретиков, язычников и даже восточных христиан; нельзя забывать и о непредвиденных последствиях того факта, что обет отправиться в Святую землю стал обычным делом. К этим побуждениям общего характера добавлялось влияние Жана де Бриенна, предводителя Пятого крестового похода (1217–1221), с 1231 по 1237 г. управлявшего константинопольской Латинской империей. Надо также учесть относительный успех крестового похода в Святую землю, который в 1239 г. предприняли Тибо Шампанский и Пьер Моклерк. Эта экспедиция баронов дала возможность вернуть значительную часть бывшего латинского королевства и даже сам город Иерусалим — на три года, в 1241 г. Наконец, окончательно заставила Людовика IX отправиться в поход тяжелая болезнь, поразившая его в декабре 1244 г. «Болезнь, не прекращала его терзать, — повествуют «Большие французские хроники», — так что уже наверняка думали, что король умер, и в стране, и во дворце все пришли в смятение (когда Господь вернул сознание государю). Когда он очнулся и смог говорить, он тотчас потребовал крест для отъезда за море и сделал это с благоговением». Произошло полное исцеление, которое сопровождалось глубокой духовной трансформацией: «После этой болезни он стал весьма щедрым на подаяние и благочестивым». Усилия епископа Парижского и Бланки Кастильской разубедить его идти на помощь Святой земле остались тщетными. Положение там было слишком тяжелым, чтобы Капетинг мог не вмешиваться. В 1244 г. тюрки — xорезмийцы окончательно отобрали Иерусалим у христиан, побежденных также египтянами при Газе, а через три года лишившихся Тивериады и Аскалона. В довершение несчастий они видели, что надвигается монгольская угроза.
С момента принятия обета в декабре 1244 г. до отплытия из Эг-Морта 25 августа 1248 г. прошло более трех лет. Переправить на Восток несколько десятков тысяч людей и коней оказалось очень трудно. Надо было также просить о возможном содействии других монархов и обезопасить себя как от возможного нападения Генриха III Английского, так и от арагонских притязаний. Мобилизацию сил христианства не упростило и осуждение императора Фридриха II Лионским собором в 1245 г. Следовало выделить время и на духовную подготовку: во Францию приехал легат Эд де Шатору, чтобы «проповедовать путь за море»; король встретился в аббатстве Клюни с папой, занялся исправлением несправедливостей, допущенных его чиновниками, и попытался снискать одобрение монастырских общин. Знатные бароны испрашивали у ленников разрешения на отъезд. Жуанвиль и его вассалы позволили себе целую неделю празднеств и балов.
В конечном счете армия Седьмого крестового похода очень напоминала королевское войско, получившее некоторые подкрепления из Шотландии и Норвегии. Жан Ришар, у которого мы в основном и берем данные для этого исследования, оценивает суммарную численность в 25 тыс. человек, при которых было 7–8 тыс. коней и которые распределялись так: от 2,5 до 2,8 тыс. рыцарей, около 5 тыс. вооруженных слуг и оруженосцев, 10 тыс. пехотинцев и арбалетчиков. Это повлекло за собой серьезные логистические проблемы. Чтобы перевезти бойцов, надо было нанять корабли у генуэзцев и марсельцев; чтобы их кормить, надо было складировать зерно и вино на Кипре: «Люди (короля) сложили на ровном месте на берегу моря огромные горы бочек с вином, купленных ими за два года до приезда короля […]. Что до пшеницы и ячменя, то их насыпали в поле грудами; и при виде их казалось, что это холмы» (Жуанвиль). Это предприятие обошлось в полтора миллиона ливров королевству, средний годовой доход которого исчислялся несколькими сотнями тысяч ливров. Пришлось требовать соучастия в расходах от городов — приблизительно на 250 тыс. ливров. Пришлось взимать с церковников десятую часть доходов с их бенефициев. Эта непопулярная десятина (decime Terre sancte) якобы принесла за пять лет почти миллион ливров. То есть финансирование этого благочестивого предприятия обеспечило по преимуществу духовенство.
Руководство крестовым походом не было на высоте его подготовки, очень тщательной. Прибыв в сентябре 1248 г. на Кипр, крестоносцы покинули его только в мае 1249 г. В ходе этих месяцев ожидания зародилась мечта о сотрудничестве с монголами против мусульман и был разработан план сражения, заключавшийся, как и в Пятом крестовом походе, в нападении на султана Египта, владыку Иерусалима. «Решение проблемы Святой земли по-прежнему надо было искать в Каире». Людовик IX якобы даже задумал сделать из Египта вассальное королевство и доверить его своему брату Роберту д’Артуа.
Первой целью крестоносцы назначили Дамьетту, расположенную на главном рукаве Нила, ведущем к Каиру, и очень легко захватили ее (6 июня 1249 г.). При разделе добычи вспыхнули ссоры, потому что Людовик IX не посчитался с обычаями Святой земли, Пребывание в Дамьетте продлилось пять месяцев, за это время прибыли подкрепления, приведенные Альфонсом де Пуатье, а под конец этого срока разлился Нил. Султан предложил обменять Дамьетту на Иерусалим, но Людовик IX, как в свое время легат Пелагий, отклонил это предложение. 20 ноября армия крестоносцев медленно двинулась к Каиру; в декабре она встала перед крепостью Мансурой. Хорошо начавшаяся операция в феврале 1250 г. сорвалась из-за торопливости Роберта д’Артуа, отряд которого был перебит внутри города. После этого мамлюки перешли в контрнаступление. В войске начала свирепствовать эпидемия — вероятно, цинги: «У людей на распухших деснах отмирала плоть, — рассказывает Жуанвиль, — и брадобреям (хирургам) приходилось ее удалять, дабы дать им возможность жевать и глотать пищу». В начале апреля 1250 г. пришлось принять решение отступать к Дамьетте. Заключить перемирие не удалось. Наконец, Людовик IX, больной дизентерией, 6 апреля попал в плен, тогда как почти вся армия была уничтожена. Жуанвиль рассказывает, что после того, как писцы султана записали его в качестве пленного, он попал в шатер, «где находились бароны, а с ними более десяти тысяч человек». И далее уточняет: «Многих рыцарей и прочих пленных сарацины держали во дворе, обнесенном земляным валом […]. Тех, кто не хотел отступиться от веры, отводили в одну сторону и отрубали голову, а тех, кто отрекался, в другую». Утопическая идея египетского похода привела к унизительному разгрому.
Начались переговоры. Речь шла о том, что король будет освобожден в обмен на сдачу Дамьетты, а бароны — за выкуп в 400 тыс. ливров. Но ситуация была сложной, ведь 2 мая 1250 г. мамлюки свергли султана. В конечном счете Дамьетта была возвращена мусульманам, что позволило Людовику IX и баронам вновь обрести свободу (8 мая), благодаря этому они отплыли в Сирию. Но двенадцать тысяч их товарищей по оружию осталось в плену. В ожидании их освобождения король в июле решил оставаться в Святой земле и реорганизовать ее оборону. Поколебавшись, он уступил доводу Жуанвиля: «И оставшись, он сумеет освободить бедных узников, взятых в плен на службе у Господа и его собственной, которые никогда не выйдут оттуда, если король уедет». Он поставил защиту Святой земли («Если я уеду, Иерусалимское королевство погибнет; ведь после моего отъезда никто не рискнет там оставаться») выше защиты своего королевства, хоть и находившегося в большой опасности: «У меня нет ни мира, ни перемирия с английским королем». Согласно «Большим французским хроникам», он приказал брату, графу Пуатье, «ехать охранять Французское королевство вместе с королевой Бланкой, его матерью, которая хранила его весьма мудро».
В конечном счете Людовик IX провел в Сирии четыре года, до 24 апреля 1254 г., сделав там «превосходное дело», на взгляд Рене Груссе. Еще располагая большим престижем и относительно сильной армией, он сумел воспользоваться разногласиями между мусульманскими монархами из династии Айюбидов и мамлюками. После долгих переговоров он в 1252 г. добился освобождения пленников и территориальных уступок. Он заботился и о том, чтобы приспособить для обороны франкские города побережья — Акру (1250–1251), Цезарею, Яффу (1252 г.) и Сидон, где сарацины внезапно напали на каменщиков и перебили их. Король счел своим долгом принять участие в погребении «зловонных и разложившихся тел жертв. Он клал их в полу и носил к ямам, где их закапывали» («Большие французские хроники»). В общем на восстановление сети франкских оборонительных укреплений было потрачено более 100 тыс. ливров. Нужно было также гасить ссоры между христианами, вершить суд, принимать посольства и отправлять эмиссаров к монголам в надежде обратить их в христианство. Наконец, следовало посетить памятные места земной жизни Христа, за исключением Иерусалима, находившегося в руках мусульман. Король побывал в Кане, «где Наш Господин сделал вино из воды», и в одежде кающегося — в Назарете, «в месте, где был вскормлен Наш Господь» («Большие французские хроники»).
Вернуться наконец на французскую землю Людовика IX побудило сообщение о кончине Бланки Кастильской, случившейся в декабре 1252 г. Следовало спешить. Движение «пастушков», стихийный крестовый поход молодежи, вышедшей из Пикардии в безумной надежде «освободить короля», с июня 1251 г. превратилось в опасное восстание против духовенства и богачей — сначала в Париже, а потом в Бурже и Орлеане, побудив королеву Бланку прибегнуть к суровым репрессиям. После того как последняя, уважаемая простым народом за то, что, если верить «Большим французским хроникам», «очень хорошо хранила справедливость», умерла, Совет раскололся на прелатов и баронов. Обострилась угроза, которую представлял Генрих III Английский, а щекотливый вопрос фламандского наследства мог вызвать конфликт с Германией.
Возвращение весной-летом 1254 г. было отмечено двумя неприятными событиями, случившимися поблизости от Кипра, — посадкой корабля на песчаную мель и очень сильным штормом. В обоих случаях королевская чета доверилась символическим средствам воздействия: не согласившись с перевозчиками, король отказался покинуть поврежденный корабль и препоручил себя Богу на дальнейшее путешествие; во время урагана королева дала обет преподнести святому Николаю Варанжевильскому серебряный кораблик (Жуанвиль). Высадившись в Йере, монарх не торопясь поспешил в Париж, куда вступил 7 сентября 1254 г., после более чем шести лет отсутствия. Святую землю он оставил на верного человека, Жоффруа де Сержина, и не собирался вновь выступать в крестовый поход в ближайшее время. Извлекая урок из поражения, которое он был склонен объяснить совершенными грехами, он решил исправить нравы в своем королевстве и даже подумывал постричься в монахи, но Карл Анжуйский и королева Маргарита сумели отговорить его от этого.
Восьмой крестовый поход: утопия или рассчитанный политический выбор?
Суждение Жуанвиля о тунисском крестовом походе было безапелляционным: «Думаю, что те, кто ему (королю) посоветовал пойти в поход, совершили смертный грех, потому что, пока он находился во Франции, в самом королевстве и со всеми соседями сохранялся мир, а с тех пор, как он уехал, положение дел в королевстве стало все хуже и хуже». Кстати, сенешаль Шампани отправляться в поход отказался, предпочтя остаться и защищать своих людей от посягательств королевских сержантов! На самом деле принятое монархом в 1267 г. решение пойти в крестовый поход следует оценивать с учетом сложной международной конъюнктуры, в которую входили и недавнее завоевание Сицилии Карлом Анжуйским, и крах константинопольской Латинской империи, и монгольская угроза, и испытания, какие терпели франки, жившие в Святой земле. Этот набор факторов и вызвал к жизни парадоксальное предприятие — так называемый тунисский крестовый поход, цель которого была провозглашена уже после отплытия, когда флот находился в Кальяри. Со времен Анри Валлона расхожим стало утверждение, что это Карл Анжуйский надоумил Людовика IX ехать в Тунис, чтобы заставить местного правителя аль-Мустансира платить дань королю Сицилии, которым с недавнего времени стал Карл.
Рассмотрим сначала анжуйскую составляющую событий. Карл Анжуйский, брат Людовика IX, обосновался на троне сицилийских норманнов по просьбе французских пап Урбана IV и Климента IV, желавших убрать с политической арены Манфреда, незаконного сына императора Фридриха II, ненавистного вождя партии гибеллинов. Сицилийская корона была возложена на Карла 28 июня 1265 г. в Риме. Оставалось завоевать Южную Италию; победа при Беневенто в феврале 1266 г. позволила избавиться от Манфреда, а победа при Тальякоццо в 1268 г. — устранить Конрадина, последнего из Штауфенов. После этого началось заселение Неаполитанского королевства провансальцами и французами, получавшими там лены. Амбиции Карла Анжуйского этим не ограничились: он также мечтал восстановить константинопольскую Латинскую империю, которая в 1261 г. рухнула, и столица которой перешла в руки греков. В 1267 г. император Балдуин II уступил часть своих прав Карлу, с тех пор усвоившему «глобальные притязания», для удовлетворения которых ему нужно было ехать в Восточное Средиземноморье, а не в Тунис. Он отнюдь не указывал Людовику IX последнюю дорогу, а как раз предпочел бы избежать войны в Северной Африке. Как выяснил Огюст Лоньон, Карл не направлял экспедицию 1270 г., он лишь следовал за ней. В июне и июле он собирал провиант для крестоносцев и прибыл в Тунис только 25 августа, когда его брат уже скончался. Кстати, Пьер де Конде, капеллан Людовика Святого, не ошибался, утверждая, что анжуйский государь «пытался избежать любого военного столкновения с аль-Мустансиром».
Монгольская составляющая тоже не повлияла непосредственно ни на решение Людовика IX, ни на выбор цели, но была очень заметна на заднем плане похода. Брат Андре из Лонжюмо, отправленный в 1249 г. с посольством ко двору Великого Хана, вернулся с обнадеживающими известиями: в окружении императора степей есть христиане, даже некоторые принцессы выбирают «истинную веру». Большего не требовалось, чтобы вызвать безумную надежду на то, что монголы обратятся в христианство. Известие об обращении Сартака, потомка Чингисхана, несколько укрепило эти надежды, вскоре рухнувшие из-за провала посольства Гильома де Рубрука (1253 г. и далее). Великий Хан вновь стал опасен для европейцев. В 1259 г. монголы снова вторглись в Польшу, а поход Хулагу в мусульманскую Сирию в том же году создал угрозу для Святой земли. Через два года монгольский вождь прибег к политике кнута и пряника: угрожая возможностью войны, он в то же время просил у Людовика IX поддержки его флота, чтобы напасть на Египет. Взамен он обещал вернуть Святую землю. Французский король не дал хода этому замыслу и отправил монгольских послов к папскому двору. Начались переговоры, но не похоже, чтобы перспективы, какие они открывали, сказались на подготовке Восьмого крестового похода.
Бедствия Святой земли, напротив, оказали прямое влияние на решение короля. Победив монголов в Галилее в сентябре 1260 г., мамлюки стали хозяевами мусульманской Сирии, включившей в себя Алеппо, Дамаск и Иерусалим. Опасаясь франко-монгольского союза, они под водительством султана Бейбарса усилили натиск. Антиохийское княжество исчезло, Иерусалимское королевство уподобилось шагреневой коже. Падение Цезареи и Арсуфа, соответственно, 27 февраля и 26 апреля 1265 г., а потом развал всей оборонительной системы за два последующих года вызвали опасения, что франков могут сбросить в море. Людовик IX не мог бездействовать в то время, когда Запад мобилизовал силы, а короли Арагона и Англии стали крестоносцами.
Согласно Жану Ришару, общественное мнение желало, чтобы король принял крест. Об этом свидетельствует знаменитый спор крестоносца и «снявшего крест», сочиненный Рютбефом. Трувер откликнулся на многочисленные замыслы походов, возникавшие в период с 1260 по 1270 г.: против Манфреда в Южной Италии, против Михаила Палеолога в Константинополе и против сарацин. Он устроил воображаемый словесный турнир между крестоносцем и «снявшим крест», считавшим переправу за море ненужной и губительной. Однако в конечном счете последний уступил доводам оппонента: «Я беру крест без всякого промедления; я отдаю Богу свое тело и свое имущество, ибо всякому, кто изменит Богу в этом деле, придется плохо».
Король принял крестоносный обет 25 марта 1267 г., и его примеру последовали многие бароны. Что это было — желание отомстить за поражение 1248–1250 гг.? Забота о том, чтобы исправить ошибки, прежде чем покидать дольний мир? Надежда обрести милость Всевышнего, совершив благочестивое деяние? Все эти объяснения скорей дополняют, чем исключают друг друга. «Большие французские хроники» подчеркивают: речь шла о том, чтобы помочь Святой земле, «отомстить за позор и урон, которые сарацины принесли заморской земле к досаде Нашего Господа». Чтобы оплатить намеченный поход, надо было использовать все средства, взимать десятину три года, нравилось это духовенству или нет. Король заключал разорительные договоры с рыцарями-баннеретами, которых должны были сопровождать их люди. Надо было также собрать флот, не прибегая к посредничеству генуэзцев. Корабли фрахтовали, а также строили за счет короля; покупали совсем новые нефы по 14 тыс. ливров каждый. Считается, что тогда флот впервые возглавил адмирал — им стал Флоран де Варенн.
Теперь осталось рассмотреть вопрос, почему крестоносцы повернули в Тунис. Надо ли говорить о стратегическом заблуждении? О химере? Надо ли ссылаться на недостаток энтузиазма у десяти-пятнадцати тысяч бойцов? Мнения Огюста Лоньона по этой проблеме кажутся нам достаточно убедительными. Для начала он напоминает факты. Отплыв 1 июля 1270 г. из Эг-Морта, 8 июля Людовик IX достиг Кальяри. 12–13 июля он провел заседание совета, чтобы назначить цель похода. Сам он был склонен выбрать Тунис, и легат тоже был с ним согласен. Поддержали его и бароны, не без оговорок. Этот выбор объяснялся прежде всего религиозными соображениями, которые воспроизводит исповедник Жоффруа из Болье: Капетинг надеялся обратить аль-Мустансира, короля Туниса, в христианство и стать его крестным отцом. Он хотел вернуть к Христовой вере землю Африки, где уже трудилось несколько доминиканских миссионеров. Впрочем, это решение не было безрассудным и в стратегическом плане: говорили, что занять Тунис легко; он мог стать этапом дороги в Египет и в Святую землю; это давало также возможность лишить египетского султана важной базы снабжения. В общем, план, разработанный в 1270 г., можно сравнить с планом 1204 г., на сей раз с очень выраженной миссионерской составляющей. Но не была ли химерической надежда, что при виде знамен с королевскими лилиями эмир обратится в христианство?
Двенадцатого июля 1270 г. крестоносцы высадились под стенами Туниса и разбили лагерь на Карфагенской равнине, в сложных условиях. Вскоре за свое дело взялись тиф и дизентерия. Заболев, король скоро ослаб, 24 августа он в знак покаяния лег на ложе из пепла, а 25 августа умер, и смерть его стала очень поучительной для очевидцев. Завершать переговоры с эмиром пришлось Карлу Анжуйскому, сумевшему добиться некоторого облегчения в отправлении христианского культа, а также получить кругленькую сумму в 500 тыс. ливров. 14 ноября 1270 г. флот вернулся в Трапани, но на следующий день сильный шторм уничтожил его большую часть. Крестовый поход был решительно отложен до лучших времен. Один Эдуард Английский с ограниченными боевыми силами достиг Святой земли, реализовав планы покойного короля очень в небольшой степени.
Привнесение морали в политику
Людовик IX отличался обостренным сознанием своей миссии, выдающегося характера своих обязанностей и ответственности, какие возложило на него миропомазание, полученное в день коронации. Он был очень привержен идее династической преемственности. Он проявлял совершенно особый интерес к «Историческому зерцалу» Винцента из Бове, прославлявшему род французских королей. Создавая в Сен-Дени династический некрополь, он выразил свое ощущение королевского величия.
Не ставил ли он как человек благочестивый интересы церкви выше интересов монархии? Тем, кого это могло бы беспокоить, недавние исследования дают неожиданный ответ: по мнению Ива Конгара, Людовик Святой, далекий от того, чтобы выполнять все желания клириков, «способствовал большей самостоятельности мирского, то есть светского, сословия». По внешней видимости это было совсем не так: король якобы заказал Винценту из Бове христианскую политическую «сумму», от которой до нас дошли только обрывки; он прилежно слушал богословов, которые формулировали обязанности короля, взяв за образец царствие Христово, и проводили строгие параллели между девятью классами гражданских служащих и девятью ангельскими хорами. Как монарх, настолько пропитанный проповедями и Священным писанием, которого Vox populi считал святошей, мог не погрязнуть в пучине теократии? И все-таки надо признать очевидное: хотя об обязанностях короля он имел представление религиозное, чтобы не сказать — мистическое, тем не менее он «расширил автономию мирских структур». В его царствование сеньоры и горожане выражали протесты против чрезмерных притязаний церковников в судебной и фискальной сферах. В 1246 г. магнаты королевства запретили мирянам обращаться в церковные суды, кроме как в случаях ереси и ростовщичества. Король отправил подряд два посольства к Иннокентию IV с жалобами на злоупотребления клира. Он отнюдь не спешил выполнять приговоры об отлучении, когда считал их несправедливыми, несмотря на давление со стороны епископов. Жуанвиль передает нам суровое предостережение, высказанное прелатом Ги Оксерским: «Сир, присутствующие здесь архиепископы и епископы поручили мне вам сказать, что христианская вера пришла в упадок и ускользает из ваших рук и что она ослабеет еще больше, если вы не придете на помощь, потому что никто ныне не боится отлучения». Ничто не поколебало твердости короля, ответившего, что «ни за что не отдаст приказа своим сержантам понуждать отлученных к принесению покаяния, будь то право или неправо». Не призывая к отделению церкви от государства, немыслимому в ту эпоху, Капетинг сумел добиться некоторой автономии для светской сферы, что согласовалось с недавно отмеченной эмансипацией сферы политической. Он очень ревностно, в положительном смысле, относился к своей власти. «Установления» Людовика Святого, свод, составленный незадолго до смерти, напоминал, что в мирском отношении над королем нет государя. Он обладает властью издавать законы, как император. В его окружении считалось, что «король Франции не признает никого стоящим выше себя». Согласно Иву Конгару, «была признана самодостаточность светского сословия». В этом отношении Филипп Красивый был верным наследником знаменитого деда.
Эти ученые соображения современных специалистов ничуть не умаляют того факта, что в коллективном воображаемом образ Людовика IX — это святой и христианнейший король, неуклонно проводивший политику на основе Священного писания. Его действия можно было бы классифицировать по воображаемым десяти заповедям, какие следует соблюдать идеальному христианскому монарху.
— Борись с ересью: королевские суды оказывали поддержку инквизиторам, подчас даже проявляя больше суровости по отношению к вероотступникам. Ересь приравнивали к мятежу против короля; катарская община в Лиму, например, была признана не только файдитской, но также враждебной и мятежной.
— Обращай евреев: предпочтительно убеждением и при надобности силой, как мы видели выше.
— Пресекай ростовщичество: независимо от того, занимаются им евреи или христиане. Благое пожелание ввиду нехватки монет, от которой страдала тогдашняя экономика.
— Суди всех по справедливости: это один из лейтмотивов ордонанса 1254–1256 гг. и «Наставлений» 1267–1268 гг.: «Дорогой сын, […] будь столь справедлив, чтобы ты ни в коем случае не отступал от справедливости. И если случится тяжба между бедным и богатым, лучше отдай предпочтение бедному против богатого, пока не узнаешь правду, когда же узнаешь ее, то суди, по справедливости. И если случится у тебя тяжба с кем-либо, поддержи перед своим советом дело противника и не создавай впечатление, что слишком рьяно отстаиваешь свое дело, пока не узнаешь правду, ибо члены твоего совета могут опасаться выступать против тебя, чего ты не должен желать». Такими были слова. А дела? Король вершил суд при входе во дворец, убеждая тяжущиеся стороны примириться. Летом он священнодействовал в Венсеннском лесу, не пренебрегая помощью советников. Он без колебаний сурово карал, в том числе и провинившихся крестоносцев: один рыцарь, которого застали в публичном доме, был вынужден покинуть лагерь в Цезарее без коня и доспехов (Жуанвиль). Известна знаменитая история о сире де Куси, наказанном за то, что повесил трех знатных юношей, охотившихся на его землях. Король хотел приговорить шателена к смерти; уступив давлению со стороны баронов, он согласился заменить это наказание штрафом в 10 тыс. ливров, а также обязательным пребыванием в Святой земле в течение трех лет.
— Выбирай добрых чиновников: выше мы отметили прогресс, достигнутый в этой сфере после 1254 г. Поэтому так важна была рекомендация сыну: «Старайся, чтобы на твоей земле были добрые бальи и добрые прево, и часто проверяй, судят ли они по справедливости и не творят ли другим ущерба и того, чего делать не должны».
— Воздерживайся от «пустых трат и несправедливых поборов»: на самом деле, в конце царствования был введен жесткий режим экономии, и бремя оплаты крестового похода в значительной мере было переложено на плечи церкви. Но с городов взимали большие подати, и уже зарождалось понятие постоянного налога — и на практике, и в теории.
— Защищай церковь: это еще один лейтмотив «Наставлений», плохо сочетающийся с принципом автономии светского. «Усердно оказывай покровительство […] служителям святой Церкви; не допускай, чтобы как они сами, так и их имущество терпели ущерб и подвергались насилию […]. Особо люби монахов и охотно помогай им в их нуждах; тех же, кто, как ты считаешь, более всех почитает Господа Нашего и служит Ему, люби больше, чем других». Некоторые жаловались, что на двор обрушилась целая туча францисканцев и доминиканцев. «Будь всегда предан римской Церкви и нашему святому отцу папе и оказывай ему уважение и почтение, какими ты обязан своему духовному отцу». Людовику IX это было нетрудно, с тех пор как в 1265 г. тиару получил его бывший советник Ги Фулькуа. Отметим, что за двадцать лет до того Капетинг не поддержал осуждения императора Фридриха II, отлученного Лионским собором.
— Обуздывай распущенность: ордонанс 1254–1256 гг. намечал, как мы видели, целую программу для этого, обрушившись, в частности, на таверны и на игру в кости. Бывать в «таверне греха», земном филиале ада, чиновникам и местным жителям запрещалось в принципе. Посещать ее могли только паломники и путники. Считалось, что игры и кости, где царит случай, посягают на Провидение и противоречат христианской трудовой этике, согласно которой всякое приобретение должно быть заработано в поте лица.
— Карай богохульство: ордонанс 1269 г. представлял собой настоящую «сумму» по этому вопросу, ведь до отъезда в крестовый поход надо было срочно очистить речь жителей королевства, чтобы заручиться Божьей помощью. В кампании по оздоровлению общественной нравственности были использованы все средства, какими располагало государство. «Да будет объявляться в городах, на ярмарках и на рынках не менее раза в месяц, чтобы никто не дерзал клясться никакими частями тела ни Бога, ни Богоматери, ни святых, не произносил никакой хулы и дурного слова […], оскорбляющего Бога […], если же он это сделает, будет за это наказан […]. Тот же, кто это услышит или узнает, обязан донести об этом суду». То есть донос сделался в то время обязанностью. Богохульники облагались огромными штрафами — от 20 до 40 ливров, в зависимости от положения. Неплатежеспособные бедняки имели право на позорный столб и шесть дней заключения. Суммы штрафов подлежали разделу между доносчиками, судьями и местными сеньорами. Преследование богохульства стало государственным делом: нужно было во что бы то ни стало отучить народ от языковых вольностей, заставить грех отступить, приблизить земной град к небесному. Ради этого мобилизовали весь руководящий состав — бальи, прево, мэров, сеньориальных судей. Нерадивые чиновники подлежали такому же наказанию, как и богохульники. Над ними тоже следовало установить надзор в рамках системы, тоталитарной по духу, но не на практике — ввиду ограниченности средств. Этот ордонанс, который вышел далеко за рамки узаконенного ханжества, представляется мне совместным порождением инквизиции (поскольку предусматривались следствие и доносы), обязательной исповеди (поскольку была разработана иерархия проступков и предполагалось создать настоящую полицию нравов) и зарождавшегося государства Нового времени, признаками которого были тесная взаимосвязь феодальных и государственных структур и ненасытные финансовые аппетиты. Тем не менее попытки установить полный контроль над поведением людей и пресекать самые укоренившиеся привычки повсюду «проседали». Поскольку социальная «сеть» оставалась редкой, создание общества «чистых», которые бы говорили на языке ангелов, оказалось недостижимой мечтой.
— Установи повсюду мир: Людовика IX ужасало, что христиане терзают друг друга. На его взгляд, допустимой была только война с неверными. Внутри его королевства война могла быть лишь последним средством, после того как исчерпаны все возможности примирения: «И если перед тобой неправы, испробуй несколько путей отстоять свою правоту, прежде чем начинать войну». Добрый король опасался, что первыми жертвами любого конфликта могут стать клирики и бедняки.
Здесь напрашивается рассказ о знаменитых третейских судах Людовика Святого, которым Жуанвиль посвятил сто тридцать седьмую главу своего сочинения. «Это был человек, который больше всех на свете заботился о мире между своими подданными и особенно между соседними знатными и влиятельными особами королевства». Когда феодальное общество достигло определенного равновесия, третейский суд стал обычным делом. При разрешении конфликтов юридические средства иногда могли выглядеть предпочтительней, чем использование оружия. Кроме Амьенской мизы 1264 г., «все эти арбитражи относились к конфликтам между владетельными сеньорами восточной и северной частей королевства, одни из которых были вассалами французской короны, другие находились за пределами того, что называли «территориями ленной зависимости» (от французского короля) (mоuvance), и зависели от империи».
Пероннский приговор в сентябре 1256 г. положил конец ссоре Авенов и Дампьеров из-за наследования Фландрии и Эно. Было принято ловкое решение — разделить обе провинции между собой. Жан д’Авен должен был принести оммаж «за Эно, от которого отделили некоторые земли, присоединив их к Фландрии […]. Все представители рода поклялись вечно соблюдать мир». Через девять лет началась тяжба за землю и замок Линьи между Тибо II, графом Барским, и Тибо V, графом Шампанским и королем Наваррским. Людовик IX поручил Пьеру Камергеру разобраться в этом деле, после чего добился от обеих сторон прекращения ссоры и поместил крепость, за которую они спорили, под секвестр. Капетинг выступал в качестве третейского судьи на территории империи после возвращения из Святой земли еще несколько раз — он разбирал конфликты между жителями Безансона и их архиепископом, между горожанами Лиона и канониками собора, между Жаном и Гуго Шалонскими (тянувшийся пять лет), между «дофином» Гигом VII и графом Филиппом Савойским. У бургундцев и лотарингцев авторитет французского короля затмил императорский. Сеньоры с периферии усвоили привычку обращаться со своими делами к иностранному королю, настолько чуждому всякого макиавеллизма, что он мог казаться немного наивным, даже когда использовал самый ловкий прием, чтобы обеспечить безопасность своих земель.
Тем не менее Соломон христианского Запада потерпел одно сокрушительное поражение. Втянувшись в упорную борьбу, Генрих III и английские бароны во главе с Симоном де Монфором в 1263 г. решили положиться на арбитраж Капетинга относительно «всех Оксфордских провизий, указов, постановлений и обязательств и того, что произошло до первого ноября» этого года. В данном случае Генрих III поступил как вассал, тогда как Симоном де Монфором двигало восхищение мудрым государем и реформатором. Он только забыл, что оба короля приходились друг другу родственниками и что Капетинг не терпел ни малейшего посягательства на божественное право монархов. Поэтому последний в форме Амьенского решения, или Амьенской мизы, от 23 января 1264 г. вынес категорический приговор, лишенный какого бы то ни было компромиссного духа и провозгласивший, что Оксфордские провизии «посягнули на честь и право короля» и посеяли смуту в королевстве. То есть он аннулировал этот знаменитый текст, позволивший олигархии баронов поставить королевскую власть под опеку. Исключительный факт — баронская партия не признала этого приговора, и разгорелась гражданская война. В качестве «морального арбитра» Людовик Святой, который в данном случае руководствовался логикой династических интересов, потерпел неудачу.
Из предыдущих страниц, как нам кажется, следует вывод: нужно очистить образ Людовика Святого от излишней и глуповатой сусальности, из-за которой он оказался вне времени и которая окрасила его чересчур традиционными красками. Ведь во многих сферах он выступил как новатор. Христианский рыцарь, он во многих важных отношениях порвал со старинным феодальным «порядком», когда отменил судебный поединок, покончил с частными войнами и открыл, что крестовый поход имеет смысл только в случае, когда вслед за воинами приходят миссионеры. Он был одним из немногих монархов, считавших, что феодальная система может достичь стадии равновесия, когда власти взаимно уравновешивают друг друга и когда «нормальное» использование оружия можно заменить диалогом и третейским судом. Его щепетильность, его почтительное отношение к «честному старому порядку» не помешали ему достигнуть решительного прогресса в развитии монархической администрации. Друг бедняков не довольствовался символическими жестами, а выделил на нужды благотворительности бюджет, достойный так называться. Богомолец не всегда избегал рутинного ханжества и святошества, но старался сделать свою веру более просвещенной. Один exemplum даже ставит ему в заслугу, что он не поддался общему суеверию.
Публикация Жаком Ле Гоффом столь же монументального, сколь и фундаментального труда «Людовик Святой» побуждает нас поставить еще два вопроса, чтобы дополнить наш портрет капетингского государя. Был ли это совершенно традиционный святой король, или он обладал оригинальными чертами? Допустимо ли называть его меценатом?
Вероятную оригинальность Людовика Святого можно оценить, только отметив для начала его традиционные черты. Прежде всего, он был «запрограммирован» уже потому, что был Капетингом. Миропомазание при коронации передало ему сверхъестественную силу и сделало его, так же как и его предков, «связующим звеном между Богом и народом»; оно придало королю сильно выраженные качества священника и епископа; оно наделило его способностью исцелять золотушных. «Запрограммирован» он был и как ученик нищенствующих братьев, старавшихся сделать из него некое смешение разных форм святости. Ради этого с 1270 по 1297 г. монахи написали ряд текстов, смахивающих на «хронику объявленной святости». «Житие», которое сочинил Жоффруа из Болье, можно сравнить с удачным монтажом, где состыковано несколько образцовых фигур. Ведь и в самом деле Людовик IX был святым мирянином, образцом «супружеской сексуальности», сочетая умеренность и плодовитость, святым рыцарем, когда надо — миротворцем, при необходимости — приверженцем священной и справедливой войны, а также идеальным иудео — Христианским государем, сопоставимым с Иосией — врагом идолопоклонников и организатором религиозной реформы на основе Второзакония. Кроме того, Людовик Святой был настоящим Капетингом — достойным наследником Роберта Благочестивого и Филиппа Августа, благочестивым и милосердным нищенствующим братом, оказавшимся в миру, п безупречным человеком, которого можно было сравнить с Полиевктом. Этого многообразного человека поднимали на щит разные группы давления — нищенствующие братья, сторонники крестовых походов, приспешники капетингской династии, стараясь добиться признания его святости как «суммы» разных достоинств. Они не упускали случая прославлять чудеса, совершавшиеся покойным королем. Эти чудеса гоже источают аромат традиции. Процентов восемьдесят из них совершалось на могиле государя в Сен-Дени. В основном они затронули страдавших от недугов и осчастливили подданных, живших в сердце королевства, в Иль-де-Франсе. Покровитель смиренных и бедных, святой Людовик исцелял страдавших парезом, парализованных, недужных, нельзя забыть также о «гниющих и смердящих».
Святость Людовика IX, прочно укорененная в прошлом, имела п новые коннотации. Капетинга по-настоящему нельзя поставить в один ряд с англосаксонскими и славянскими государями-«страстотерпцами», типичный пример которых — Вацлав Чешский, убитый в 929 г. Несмотря на Мансуру, несмотря на Тунис, французский король не испытал мученичества и не имел трагической судьбы; он довольствовался тем, что терпел и сублимировал страдание. Он сумел стать «королем боли», «постоянно страждущим». Он страдал и как паломник, и как крестоносец, и как отец подданных. Все эти испытания он сумел возвысить и сублимировать, извлекая из своих унижений некоторые второстепенные преимущества. Страдание во всех формах, включая провал египетского крестового похода, стало в его глазах средством искупления грехов, совершенных в этом дольнем мире, и он очень страстно сопоставлял себя с распятым Христом. Умирая под Тунисом, он, согласно Жоффруа из Болье, стал «гостией Христа». Король, «пожертвовавший собой», он повел себя как достойный современник Франциска Ассизского, обретшего стигматы.
Теперь нам в заключение остается задаться вопросом, можно ли присудить Людовику Святому титул мецената, обычно присваиваемый его современнику Альфонсу Кастильскому. В поддержку этого утверждения как будто можно привести ряд доводов. Король проявлял щедрость, финансируя строительство многих зданий, как мы видели выше. Он целиком отдался строительству Сент-Шапель, этой просвечивающей раки, возведенной с 1242 по 1248 г. Пьером де Монтреем или амьенцем Пьером де Кормоном для тернового венца и частицы истинного креста, купленных за 135 тыс. у императора Балдуина II Константинопольского. В верхней часовне, предназначенной для хранения этих священных реликвий, проемы в стенах были увеличены до максимума: так строители воплотили мечту о «здании со световыми стенами», аналогичном храму Грааля. Но Людовику IX было мало оставаться основателем и благодетелем в старинном духе — он оказывал помощь магистрам Парижского университета. Во время кризиса 1254–1256 гг. он поддержал папу и нищенствующие ордены, представлявшие всеобщие интересы. В 1257–1259 гг. он подарил несколько домов Роберу де Сорбону, чтобы тот мог создать коллегию, которой предстояло стать знаменитой. Он поддерживал дружеские связи с магистром Робером, перед которым исповедовался. В интеллектуальном отношении больше влияния на него оказал доминиканец Винцент из Бове, ставший его штатным энциклопедистом. Неизвестно, на самом ли деле король заказал ему «Сумму», или «Великое зерцало» (Speculum majus), составленное этим монахом при помощи цистерцианцев Руайомона и доминиканцев с улицы Сен-Жак, или только проявил интерес к этому сочинению. Утверждают, что Людовик IX помогал магистру Винценту приобретать книги и попросил его переработать свой труд. Именно в этом его можно сравнить с Альфонсом X. К тому же как частый посетитель Руайомона он, вероятно, слушал наставления автора знаменитого «Зерцала», книги, в которой Эмиль Маль усмотрел точное выражение мышления XIII в. В общем, Людовик IX поддерживал постоянные связи с самыми доступными из парижских интеллектуалов, с теми, кто мог передать ему полезное знание.
Король не был по-настоящему образованным человеком, но любил книги. Псалтырь, по которой он якобы научился читать, была создана в Британии в начале века. В Святой земле на него произвела впечатление культура мусульманских владык. Вернувшись в Париж, он с 1254 г. собирал для себя библиотеку христианских книг, которые охотно одалживал приближенным. Он любил читать во время путешествий в седле или по морю. Между 1253 и 1270 г. он заказал еще одну псалтырь, украшенную семьюдесятью восемью иллюстрациями, изображающими сцены из Ветхого Завета, на форму рамок для которых, похоже, повлияла архитектура Сент-Шапель. Размышляя над этими благочестивыми книгами, слушая проповеди, сын Бланки Кастильской обрел обширную религиозную культуру, основанную на хорошем знании Библии — источника постоянных параллелей между еврейским прошлым и современными временами. Эти параллели можно обнаружить в витражах Сент-Шапель, в которых Эмиль Маль не пожелал увидеть ничего, кроме развертывания нарративной программы. Более убедительной представляется аргументация Франсуазы Перро, по мнению которой большое место в святилище занимает «царская» тематика — коронации царей Израиля, царская родословная Христа в виде древа Иессеева, вероятное сопоставление Есфири и Бланки Кастильской. Если присмотреться к сценам изгнания неверных и поклонников идолов, по меньшей мере одиножды сделанных похожими на Мухаммеда, а также боев за Землю обетованную, напоминающих крестовые походы, можно предположить, что этот знаменитый памятник много говорит о Людовике Святом и что его создание было частью идеологической подготовки к египетской экспедиции.
Любитель священной истории, Капетинг приложил усилия и к тому, чтобы были письменно зафиксированы деяния его предков. Именно по его просьбе монах Примат, бенедиктинец из Сен-Дени, в 1260-е гг. начал составлять «Большие французские хроники». Закончив труд только в 1275 г., он преподнес его Филиппу III Смелому. Если к этому ряду доводов добавить, что Людовик Святой поощрял политические размышления в виде «Зерцал», адресованных государям, и настолько любил музыку и религиозное пение, что во время переездов возил за собой певческую капеллу, придется признать, что его культурная роль имела реальную значимость.
Но вполне допустимо утверждать и обратное, приведя много других аргументов, исключающих возможность признания Людовика IX меценатом. Непохоже, чтобы в его мотивах можно было разделить благочестие и меценатские чувства. Ведь последние предполагают роскошество, кичливость, бескорыстие, любовь к красоте самой по себе — все, что было немыслимо для существа, если и совершавшего сумасбродства, то лишь во имя религии. Покупка реликвий Страстей больше напоминает жертвоприношение, болезненную операцию над ресурсами королевства, чем сознательную попытку повысить свой престиж, хоть бы и за счет демонстрации сакрального характера династии.
Следует также отметить, что трудно говорить о «стиле Людовика Святого», несмотря на все усилия Роберта Бреннера. Вкусы короля известны очень плохо, и едва ли возможно принять на веру одно позднее свидетельство, приписывающее ему роль первого плана в разработке архитектурных проектов. Дать определение, каким мог быть придворный стиль, характерный для этого царствования, нелегко, пусть даже искусство той эпохи отличается изяществом, легкостью и стройностью, которые соблазнительно соотнести с изысканным силуэтом самого монарха. Но такое соотнесение — не более чем яркая метафора, и мы должны удовлетвориться тем, что вслед за Жаком Ле Гоффом укажем на «эстетическую и нравственную взаимосвязь» личности Людовика Святого и художественных произведений его времени.
Друг Робера де Сорбона и Винцента из Бове не общался с великими умами своего времени. Утверждение, будто он принимал у себя за столом Фому Аквинского, — всего лишь легенда. Он довольствовался тем, что слушал проповеди святого Бонавентуры. В общем, он воспринял некоторые отголоски богословского образования, какое давали в первом университете христианского мира, но непохоже, чтобы он дебатировал с великими учителями теологии. Как представляется, его способности к полемике были крайне ограниченными. Это подтверждают и его отказ вступать в диалог с исламом и иудаизмом, и его явное пристрастие к скорым решениям. Эта «рыцарская» резкость контрастирует с демонстративным пониманием, какое проявлял Альфонс X Кастильский, вскормленный мусульманской и иудейской ученостью, окруженный переводчиками, способными переходить с арабского на латынь, а с нее — на кастильский. Людовику IX крайне недоставало духовной открытости. Он не унаследовал вкуса предков к куртуазной лирике и никогда не желал петь ничего иного, кроме антифонов в честь Богоматери, обращая внимание лишь на самый бестелесный аспект любовной лирики. По всем этим причинам Людовику Святому нет места в галерее меценатов. Он скорей относится к традиционной категории основателей-дарителей. Тем не менее принесенные им жертвы позволили исключительным архитекторам, витражистам и миниатюристам полностью раскрыть свои таланты и придать его царствованию яркий блеск. Всем областям искусства этого времени, в частности архитектуре, скульптуре и миниатюре, присущи общие черты. Их стройность, радость и хрупкость выражают слегка нематериальное понимание прекрасного. Такая идеальная красота — это красота человека и мира до грехопадения или же после Искупления. Этому лучистому и гармоничному миру неведомы следы наслаждения или клеймо греха.
