Глава I

Людовик VIII: амбициозный принц, государь-завоеватель

(1223–1226)

(

Эрве Мартен

)

У принца Людовика, старшего сына Филиппа Августа, появившегося на свет 5 сентября 1187 г., подругой детства была Бланка, дочь Альфонса VIII Кастильского и Элеоноры Английской. Став позже его женой, Бланка приобрела на него большое влияние: «Женщина по рождению, она вела себя в совете подобно мужчине», — признавал английский хронист Матвей Парижский. Наследный принц, которому отец тоже не давал воли, не был коронован в качестве соправителя, и только в 1209 г., когда ему исполнилось двадцать два года, его посвятили в рыцари. Образованный, приобщенный Амальриком Венским к свободным искусствам, проникнутый каролингскими представлениями, он увлекался некоторыми химерическими идеями. Как личность он резко контрастировал с отцом: бледный и тщедушный, он не отличался ни жизнелюбием, ни цветущим обликом победителя при Бувине; верный супруг, он не ведал таких порывов чувств, как возлюбленный Агнессы Меранской; о нем, «святом человеке», никто не посмел бы сказать, что он едва избежал ада, как уверяли некоторые exempla в отношении его знаменитого родителя. Тем не менее Людовик VIII унаследовал от Филиппа Августа по меньшей мере два грандиозных замысла — добить державу Плантагенетов и завоевать еретический Юг.

Царствование его было кратковременным, как видно по датам. Неприметный государь? С этим уже можно поспорить. Эпическая поэма «Деяния Людовика VIII» (Gesta Ludovici VIII), написанная в 1228 г. клириком Николаем Брейским, славит два его главных свершения, сильно поразивших современников: взятие Ла-Рошели и взятие Авиньона. Другие источники тоже сообщают о его подвигах — будь то Альберик из Труа-Фонтена, Вильгельм Бретонец, Винцент из Бове, Бетюнский аноним или Турская хроника. Набор сохранившихся нарративных документов и дипломатических памятников позволил Шарлю Пти-Дютайи завершить в 1894 г. солидное «Исследование о жизни и царствовании Людовика VIII (1187–1226)». Этот обобщающий труд теперь устарел благодаря недавно вышедшей книге Жерара Сивери, посвященной «Людовику VIII Льву» и изданной в 1995 г. Последующие страницы очень многим обязаны этой книге, предлагающей новый взгляд на самого малоизвестного из королей династии Капетингов.

Долгое обучение власти под строгим надзором (по 1213 г.)

Принц Людовик был Каролингом, настоящим потомком Карла Великого по матери, Изабелле де Эно, скончавшейся в 1190 г. в возрасте двадцати лет. Он прошел рыцарскую подготовку под руководством маршала Генриха Клемана в обществе нескольких сыновей крупных вассалов. Интеллектуальное образование он получил в королевском дворце, под присмотром парижского магистра Амальрика Венского. Любивший литературу и готовый ей покровительствовать, прежде всего он был человеком действия, большим любителем турниров. Политическую программу для него начертал в 1200 г. клирик Эгидий Парижский в сочинении, озаглавленном «Carolinus». Жерар Сивери вычитал там между строк критику авторитаризма Филиппа Августа и его окружения. Ведь, по мнению Эгидия Парижского, королю следовало в первую очередь быть арбитром. Он должен был уважать нравы и обычаи феодалов и церковнослужителей и помнить, что Карл Великий без колебаний наделял магнатов большими полномочиями. Автор, который без особого сочувствия относился к административным реформам предыдущего десятилетия, приводил в пример императора Запада явно в консервативных целях.

Кастильский брак стал важным этапом в формировании личности будущего Людовика VIII. Чтобы укрепить мир между Филиппом Августом и Иоанном Безземельным, удачным ходом выглядело решение женить в 1200 г. наследного принца на Бланке, дочери Альфонса VIII Кастильского и Элеоноры, сестры английского короля. Этот матримониальный союз имел столь же политический характер, как и договор на острове Ле-Гуле, заключенный в том же году. Новобрачным было, соответственно, тринадцать и двенадцать лет. Их первый ребенок, Филипп, родится через девять лет. Проникнутые куртуазными ценностями, окруженные юными принцессами и принцами, в числе которых был поэт Тибо Шампанский, они умели удачно сочетать любовь и брачные узы.

Поскольку в 1206–1207 гг. в королевстве нарастало недовольство, Людовик против воли мог сделаться знаменем противников отца. Последние жаловались на произвол королевских бальи и обличали злоупотребления, от которых страдали епископы, рыцари и горожане. Возможно, в окружении наследного принца, которому в 1207 г. исполнился двадцать один год и посвящение которого в рыцари затягивали, происходило определенное брожение. Не опасались ли его наверху? Это можно допустить, зная о гонениях, каким подвергли его учителя Амальрика Венского, обвиненного в пантеизме, и учеников последнего, которых спешно поставили на одну доску с альбигойцами и в этом качестве приговорили к костру или заключению. Возможно, страшились не столько учения Амальрика как такового, сколько возникшего в той же среде пророчества, согласно которому Людовика ждала славная судьба и он должен был стать «бессмертным королем эпохи Святого Духа». Подавляя движение амальрикан, брат Герен и его присные посылали предупреждение противникам. Добавим, что в тот период Филипп Август не делал ничего, чтобы поощрить старшего сына: мало того, что король не допускал его в соправители, но еще и отложил его посвящение в рыцари до 1209 г. и не давал ему никакой самостоятельности в управлении графством Артуа, которое тот получил от матери. Людовик был только сеньором, но не графом этой области, где ему удалось в 1212 г. отвоевать Сент-Омер и Эр-сюр-ла-Лис и где он сумел привить населению преданность короне, но где у него никогда не было независимой канцелярии. Высшие сановники отца считали графство Артуа неотъемлемой частью королевства.

Служба династии и личные амбиции (1213–1223)

С 1213 по 1215 г. принц Людовик оказал династии Капетингов важные услуги. Первый план экспедиции в Британию был составлен, когда папа Иннокентий III в январе 1213 г. низложил Иоанна Безземельного. Верховный понтифик предложил Филиппу Августу устроить крестовый поход за Ла-Манш. Судя по официальным французским документам, речь шла о том, чтобы передать Англию Людовику, сославшись на права Бланки Кастильской. Поскольку Иоанн Безземельный в конце концов покорился папе, экспедицию отменили. Королевское войско направилось во Фландрию, чтобы покарать графа Феррана, нападения которого во Франции прежде опасались. Покрыв себя славой при Дамме, Людовик с июня по декабрь 1213 г. возглавлял кампанию сам. В следующем году он добился выдающегося успеха в борьбе с Иоанном Безземельным. Высадившись в Ла-Рошели, британский монарх привлек на свою сторону баронов Пуату и двинулся на Париж. По пути, рассчитывая на мощь своей армии, он решил захватить ла Рош-о-Муэн близ Анжера. Перейдя в это время в атаку, принц Людовик обратил английскую армию в бегство без столкновения как такового. В 1215 г. он совершил поход на альбигойский Юг для поддержки Симона де Монфора, которому помог захватить Тулузу.

Личные амбиции наследного принца пробудила экспедиция в Британию, происходившая с весны 1216 г. по осень 1217 г. Эта авантюра началась с обращения английских баронов, восставших против Иоанна Безземельного. Осенью 1215 г. эмиссары мятежников предложили старшему сыну Филиппа Августа корону Англии. Это неожиданное предложение можно понять, если знать, что королевский камерарий Варфоломей де Руа состоял в родстве с графом Лестерским и открыто одобрял замысел. Капетингский государь довольствовался тем, что оказал начинанию осторожную поддержку. В свою очередь Людовик и Бланка возмечтали об английской короне, тем более что весной 1216 г. поход начался при лучших предзнаменованиях. Через пролив переправились беспрепятственно, и лондонское население оказало Людовику радушный прием. Для знати и церковнослужителей далекий король был лучше близкого тирана. Это было для них прекрасной возможностью сохранить свои вольности.

Военные удачи и присоединение новых сторонников позволили Людовику с мая по июль 1216 г. занять Юго-Восточную Англию. Ветер начал меняться в октябре, после смерти Иоанна Безземельного. Восшествие на престол девятилетнего Генриха III позволило баронам рассчитывать на то, что до его совершеннолетия они будут самостоятельными. Плантагенетская партия, поддержанная папой Гонорием III, объединилась вокруг Вильгельма Маршала, знаменитого турнирного бойца, увековеченного Жаном Трувером, достигшего вершины карьеры и удостоенного титула «правителя короля и королевства» (rector regis et regni). Людовик Французский, воспринимавшийся теперь как нежеланный пришелец, не мог удержаться от того, чтобы прибегнуть к принуждению, и захватил бенефиции епископов и аббатов, перешедших в лагерь противника. Вскоре его назвали тираном, ряды его сторонников поредели, и ему пришлось перейти к обороне. После поражения при Линкольне в мае 1217 г. положение Людовика стало сложным, а в августе, после разгрома флота, который шел ему на помощь, — катастрофическим. Так что он был вынужден покинуть Англию, подписав в сентябре 1217 г. Ламбетский договор.

Это фиаско заставило супружескую чету на время отойти в тень. Став после этого поражения осторожными, Людовик и Бланка отклонили предложенную им в 1217 г. корону Кастилии. В течение шести следующих лет наследный принц не проявлял ни малейшей личной инициативы. Его как будто отстранили от власти, хоть и воздавали положенные почести. По существу, все решали Герен и Варфоломей де Руа, даже в 1219 г., когда Людовик официально возглавил второй поход на Юг, чтобы спасти часть завоеваний Симона де Монфора, погибшего в 1218 г., и покончить с упорным сопротивлением графа Тулузского Раймунда VI. За разграблением Марманда последовали поражение под Тулузой и возвращение в Париж в августе.

Эффективное царствование: государь-завоеватель (1223–1226)

Проведшего в бездействии несколько лет принца Людовика, может быть, преобразило восшествие на престол. От него ожидали многого — поэт Вильгельм Бретонец славил его как воина и завоевателя, способного превзойти Филиппа Августа и достичь Пиренеев. В то время как разные кланы полагали, что смогут им манипулировать, новый король поспешил расстроить их замыслы; он расчетливо делал уступки одним и другим и старался завязать прочные связи со своим народом. Народным ликованием будут встречены победы Людовика в Пуату и на юге, где станет ясней его главная стратегическая цель, ясно отмеченная Жераром Сивери, — распространить королевское влияние на атлантическое побережье и на берега Средиземного моря.

Завоевание Пуату

Завоевание Пуату в 1224 г. было предпринято потому, что Людовик VIII под воздействием окружения стремился, выдворив англичан из своего королевства, изгладить память об оскорбительном поражении за Ла-Маншем в 1217 г. Если он и хотел достичь Пиренеев (что, по Вильгельму Бретонцу, было его конечной целью), то сначала ему надо было установить свою власть на землях между Луарой и Гаронной — в Пуату, вообще-то покоренном в 1203–1204 гг., но с тех по большей части утраченном, в Перигоре и Лимузене, то и дело менявших сюзерена. Пуатевинские бароны извлекали выгоду из этой ситуации, бессовестно обирая «английские» города побережья, как Ла-Рошель и Сен-Жан-д’Анжели, торговавшие зерном, вином и шерстью. Гуго де Лузиньян, сеньор Марша и Ангулема, и Гуго де Туар вели себя как мелкие тираны и хищники. Это доказывает следующая угроза, которую Лузиньян адресовал ларошельцам в 1222 г.: «Если кто-либо нанесет мне какое-то оскорбление, вы не посмеете выйти за ворота своего города».

Людовик VIII нашел предлог, чтобы вторгнуться в Пуату: он сослался на то, что Филипп Август в свое время конфисковал все фьефы Иоанна Безземельного. Прежде чем начать эту кампанию, капетингский король отказался от идеи нового крестового похода на Юг и заручился поддержкой Гуго де Лузиньяна. 24 июня 1224 г. войска собрались в Туре. Согласно Николаю Брейскому, готовому предвосхищать объединение провинций в единую Францию, в городе на Луаре собрались бретонцы, «верившие, что король Артур еще жив», воинственные нормандцы, фламандцы — любители ячменного пива, шампанцы, исполненные отваги, и жители долины Роны, которые «богохульствуют, когда их кусает блоха».

Под началом короля было несколько сот вассалов, наемники (не менее шестисот наемных сержантов) и отряды, присланные городами. Он двинулся к Ла-Рошели, и по дороге к нему присоединился сир де Туар, вассалам которого он даровал рентные фьефы. Ньор сдался быстро, 5 июля 1224 г., и его примеру вскоре последовал Сен-Жан-д’Анжели. Далее король осадил Ла-Рошель, город, из которого англичане «контролировали весь регион» (Рожер Вендоверский). Бароны начали роптать: после двадцати дней похода они рассчитывали уже вернуться по домам. К счастью, Ла-Рошель капитулировала быстро — 3 августа 1224 г. Через десять дней тысяча семьсот сорок девять виднейших горожан принесли Капетингу присягу на верность. После этого завоевание Пуату легко завершилось, и продолжением его стало присоединение Перигора и Лимузена; Онис и Сентонж были захвачены, но большая часть Борделе осталась за англичанами.

В конечном счете результат этого пуатевинского похода оправдал ожидания не полностью: Пуату и земли по эту сторону Гаронны были в принципе покорены, бароны принесли оммаж за 100–125 ливров годовой ренты, но их верность осталась нестойкой (Лузиньян и Туар в 1226 г. вновь перешли на сторону англичан), дарованные городам хартии просто подтвердили их прежние вольности, а англичане с тех пор предпочитали запасаться вином в Бордо, покинув Ла-Рошель. Отнюдь не сложив оружия, они в 1225–1226 гг. подрывали пуатевинскую торговлю и неприкрыто договаривались со всеми противниками Людовика VIII, от самозваного Балдуина Фландрского до графа Тулузского, включая Пьера Моклерка, графа Бретонского, получившего в 1225 г, графство Ричмондское. Тем не менее капетингская монархия открыла для себя атлантические перспективы, а французский король показал, что способен положить конец анархии в этих нестабильных регионах.

«Крестовый поход» 1226 г.

Новый всплеск катарской ереси, особенно ощутимый в 1219 г., взволновал папу Гонория III. Он подталкивал Людовика VIII вмешаться, но из-за нехватки финансов Капетинг медлил. Наконец, легат Романо, кардинал замка Святого Ангела, поставил короля во главе экспедиции и подтвердил его права на домены молодого графа Тулузского Раймунда VII, отлученного от церкви. К этой классической версии событий мы, следуя Жерару Сивери, добавим, что тщательная подготовка кампании выдает скорей политический, чем религиозный замысел. Король желал подчинить крупного сеньора Юга и уже поглядывал на средиземноморское побережье. Он хотел быть уверенным, что захватит Нижний Лангедок, имея на руках все козыри. Папа, желая истребить ересь, уступил требованиям Капетинга, которому удалось добиться, чтобы, введя десятину, церковь оплатила поход, направленный на расширение королевского домена.

В апреле 1226 г. королевский ордонанс приговорил еретиков к сожжению на костре, а их сторонников — к бесчестью. Земли тех, кто остается под отлучением более года, подлежали конфискации. Тем самым судьба Раймунда VII на более или менее ближний срок была решена. Армия крестоносцев собралась в Бурже в мае 1226 г. Короля сопровождало несколько епископов; правда, некоторые крупные вассалы, как Пьер Моклерк и Тибо Шампанский, не собирались служить более сорока дней. Людовик VIII предпочел пройти долиной Роны, чтобы упрочить свое влияние в Арелатском королевстве и поддержать Раймунда Беренгария V, графа Прованского. Король осадил имперский город Авиньон, который 9 сентября сдался: его крепостные стены были снесены. Сопротивление города Воклюза воспели в знаменитой сирвенте два тарасконских рыцаря, Томьер и Палази: «У нас будет могущественная помощь — я уповаю на Бога — и мы одержим победу над людьми из Франции. Гнев Господень падет на воинство, кое не испытывает перед ним страха. Держитесь стойко, сеньоры, будем рассчитывать на помощь небесную»». Эти воинственные призывы и поэтический пыл не могли задержать триумфального продвижения короля на катарский Юг, где настоящее сопротивление оказал только городок Лиму. Территорию подготовила церковь: епископы и аббаты признавали себя королевскими вассалами за светские владения. Можно было даже считать, что высшее духовенство дало захватчикам ключи от Юга. Хуже того — и рыцари вяло поддерживали Раймунда VII. Обнаружилась даже французская партия, зарившаяся на имущество файдитов, альбигойцев, объявленных вне закона. По всем этим причинам с июня по сентябрь 1226 г. сеньоры и города один за другим принимали сторону Людовика VIII.

Цель, которой добивался Капетинг после победы, была вполне понятна: присоединить к домену Нижний Лангедок и не допустить, чтобы арагонцы расширили свои руссильонские владения за счет Прованса. Людовик VIII умело уладил переход от одной власти к другой: он оставил на постах местных управленцев: бальи, вигье и их помощников; он назначил одного сенешаля в Нимско-Бокерский округ и другого — в Каркассонский. Раскаявшиеся сеньоры могли сохранить свои фьефы, и было приказано даже возвращать владения. Приняв эти меры, король не стал изгонять Раймунда VII из Тулузы и повернул обратно на север. Заболев дизентерией, он 3 ноября 1226 г. остановился в Монпансье близ Рьома, в Оверни. Туда он созвал прелатов и баронов и потребовал «поклясться, как можно скорей провести коронацию его сына Людовика» (Пти-Дютайи), чтобы помешать магнатам, если вдруг они пожелают, избрать своего единокровного брата Филиппа Лохматого, графа Булонского. Бланка Кастильская была назначена baillistre (опекуншей) юного короля, действительно коронованного 29 ноября. Тот факт, что ни Пьера Моклерка, ни Тибо Шампанского в Рьоме не оказалось, предвещал смуты.

Дороги власти

Внешне в 1223 г. в королевском окружении не изменилось ничего — в нем по-прежнему доминировали Герен и Варфоломей де Руа. Последний стремился заправлять всеми делами и, возможно, слегка подправил завещание Филиппа Августа. Он воплощал чаяния средней знати, чья победа была неполной, потому что Герен стал канцлером и оставался приближенным советником нового короля, который сам твердо решил полностью исполнять свои обязанности, при тесном сотрудничестве с церковью. Когда требовалось, король сам умел принимать окончательные решения, и иногда, утверждая акты, довольствовался тем, что ставил свою печать, обходясь без подписи высших сановников. Он не был лишен выдержки — качества, приобретенного годами ожидания. С Бланкой Кастильской он составлял пару столь же единодушную, сколь и плодовитую: пятеро из двенадцати их детей, окруженные любовью, дожили до совершеннолетия. На службе у королевского семейства трудилось ведомство двора (hotel) численностью около двухсот человек, распределенных по шести ведомствам (хлебодара, виночерпия). Если к ним прибавить знать из королевского окружения, клириков, счетоводов и юристов курии, можно считать, что короля в его дворце на острове Сите окружало четыреста-пятьсот человек. Часть из них следовала за королем в его разъездах.

Ведь Людовик VIII любил появляться среди своего народа. Шарль Пги-Дютайи насчитал сто девять мест, где останавливался король, и может показаться, что для трех лет царствования — это много. На самом деле семьдесят из этих стоянок связано с коронацией и последовавшим за нею разъездом, с военными походами в Пуату и Лангедок и с одной поездкой в Вокулер. Оставшиеся тридцать девять мест находятся в Парижском бассейне, чаще всего в пятидесяти-ста километрах от Парижа. Король предпочитал жить в сердце своего королевства, его излюбленным пристанищем оставался дворец Сите. Из сорока месяцев царствования двадцать восемь он провел в Париже и окрестностях, остальные двенадцать — в походах и дальних поездках.

Сознавая ответственность перед короной, желая расширить домен, Людовик VIII тем не менее заботился и о будущем детей. В завещании за 1225 г, он не поскупился им на апанажи. Его второй сын Роберт получил Артуа, третий, Жан, — Анжу и Мэн, четвертый, Альфонс, — Пуату и Овернь. Надо ли говорить о необдуманном дроблении домена? Надо ли полагать, что главная цель завоеваний состояла в том, чтобы наделить землями младших сыновей? Если обратить внимание, что земли, уступленные в апанаж, были присоединены лишь недавно и располагались на проблемных территориях, можно предположить, что такие передачи представляли собой стадии их ассимиляции, а не безответственные щедроты короля.

В первом «круге власти» находилось несколько новых лиц и «старая гвардия», о раздорах между которыми мы уже упоминали. Варфоломея де Руа, королевского камерария с 1208 г., нельзя рассматривать как вице-короля, и в официальных актах его имя встречается редко. Его политическая линия возобладала в двух важнейших случаях — в 1224 и 1226 г., когда произошли походы в Пуату и Лангедок. Однако главой администрации оставался канцлер Герен, епископ Санлисский. Следов его деятельности можно заметить довольно много, особенно в церковной сфере. Герен олицетворял осторожное управление и к дальним походам относился враждебно. Он оказался в относительной тени, что, возможно, объяснялось его восьмидесятилетним возрастом, но это компенсировалось уважением и признательностью короля. Новые люди выдвинулись в 1225–1226 гг. Матье де Монморанси, с 1218 г. коннетабль, до тех пор не очень влиятельное лицо, взял на себя военную администрацию, предоставив командовать походами королю и маршалу Жану Клеману, Кравчий Робер де Куртене составлял протокол пиров и участвовал в утверждении актов. Урс де ла Шапель, камергер и ближайший советник короля, скрывал свои амбиции, ведя себя как обычный высокопоставленный служащий.

Ко второму кругу можно отнести представителей знати, интересы которых различались. Крупные вассалы следовали за королем в походы, проявляя больше или меньше энтузиазма. Некоторые оказались в немилости или томились в заключении, как граф Фландрский. Другие участвовали в собраниях королевской курии (curia regis), за исключением технических заседаний в День Всех Святых, Сретение и Вознесение, когда проверяли счета. Знать средней руки, прежде возлагавшая надежды на Людовика VIII, в принципе находилась в выгодном положении. Однако король не открыл ей широко двери советов, выделив лишь несколько родов, чтобы сбить спесь с магнатов. Этот второй круг сам вписывался в более широкую среду, состоявшую из собраний или расширенных курий.

Новый способ управления?

Учредил ли Людовик VIII «режим собраний», в большей или меньшей мере следуя английскому образцу? В этой сфере он действительно поступал совсем не так, как отец. Если не брать во внимание судебные и счетные курии, можно заметить, что Филипп Август созвал всего тридцать политических собраний за сорок три года, то есть в среднем по 0,6 собрания в год. Его сын созвал их двадцать пять за три с половиной года, то есть 6,2 в год, и на них принимали официальные акты. Значимость этих собраний была различной, судя по полезному перечню, составленному Шарлем Пти-Дютайи: в сентябре 1223 г. в Сомюре обсуждали права короля на территории аббатства Кормери, через два месяца в Париже разрабатывали постановление о евреях и отвечали на протесты английских послов. На эту курию в расширенном составе собирались клирики, счетоводы, мелкие рыцари и более родовитая знать. Когда речь шла о феодальных проблемах, запрашивали мнение знати средней руки. Держатели крупных фьефов, кроме Филиппа Лохматого, не отличались усердной посещаемостью. Беглый статистический анализ упомянутого ранее списка позволяет сделать некоторые интересные выводы. Девятнадцать собраний из двадцати пяти проводились к северу от Луары, в том числе девять — в Париже и три — в Иль-де-Франсе. Шесть из этих собраний, похоже, имели локальное значение, четыре — региональное и четырнадцать рассматривали общие проблемы государства. Среди повесток дня пальму первенства держали следующие: крестовый поход в Альбижуа обсуждался девять раз, вопросы общей политики и демонстрации суверенитета — три раза, франко-английская распря — четыре раза, отношения с высшей знатью — семь раз и с городами — два раза, проблемы оммажа и сеньориальные права — семь раз и, наконец, загадочное дело Лже-Балдуина Фландрского — один раз. Некоторые силовые линии царствования Людовика IX были уже намечены пунктиром: старания короля добиться, чтобы его признали верховным сюзереном, борьба с евреями и еретиками, тесное сотрудничество с церковью. Согласно Жерару Сивери, эти собрания клириков и администраторов по-настоящему ничего не решали и довольствовались тем, что утверждали решения «первого круга», Придворная знать гораздо активней участвовала в этих встречах, чем провинциальная аристократия. Из ста восьмидесяти трех зафиксированных участников 52 % находились на королевской службе в качестве бальи, сенешалей, высших должностных лиц, финансовых или административных чиновников. Насчитано также двадцать епископов, пятьдесят баронов и шателенов. Людей, всецело преданных государю, предположительно было сто семьдесят. Лишь тринадцать магнатов могли проявить строптивость, но они не составляли оппозицию, достойную этого названия. Таким образом, ссылаться на какой-либо английский образец и полагать, что Франция взяла уроки у общего совета (соmmun conseil), созданного за Ла-Маншем, рискованно. Большие собрания, чью деятельность подрывали изнутри высшие чины короны, на деле были всего лишь регистрационными палатами.

Работу главных учреждений в эти три года можно оценить скорей положительно. Канцелярия, более активная, чем при Филиппе Августе, оставила нам шестьсот актов, то есть выпускала в среднем по шестнадцать документов в месяц — намного больше, чем канцелярия времен предыдущего царствования (четыре в месяц). Эти грамоты адресовались прежде всего духовенству и знати, в меньшей степени городам, редко — крестьянам. С финансами все было хорошо, и благодаря этому Людовик VIII приобрел репутацию богатейшего государя Западной Европы. Если верить клирику Конону, прево Лозаннской церкви, учившемуся и жившему в Париже в 1223 г., доход Капетинга составлял 1200 ливров в день, то есть 438 тыс. ливров в год. Сохранился один-единственный счет за период с 1 ноября 1226 г. по 2 февраля 1227 г. Он выявляет некоторые основные тенденции управления финансами на рубеже двух царствований: крупные суммы взимались с горожан; доходы прево и бальи продолжали смешиваться; вклад недавно присоединенных областей еще не был ощутимым. Для этих трех месяцев суммарные доходы (54 тыс. ливров) заметно превышали расходы (37,5 тыс. ливров). В казне образовался солидный излишек в 123 900 ливров.

Передача распоряжений с вершины политической структуры к ее основанию оставляла желать лучшего. Бальи по-прежнему оставались членами королевской курии (curia regis) и еще не ведали четко разграниченными районами, кроме как, возможно, в Артуа и в Вермандуа. Случалось, что некоторые бальи сообща управляли одной и той же территорией и вместе вершили там суд. Им надлежало также собирать эд или талью за войско — налог, считавшийся одновременно выкупом за неучастие в военной службе и штрафом за неявку на нее. Важные миссии поручались не только бальи, но также епископам, клирикам и рыцарям. Они образовали взаимозаменяемый персонал, нередко служивший в ведомстве королевского двора — настоящем питомнике администраторов.

Эти три года царствования принесли большую или меньшую пользу разным категориям населения. В Парижском бассейне поощрялось освобождение сервов, особенно на монастырских землях. Заимодавцы из числа ломбардцев находились под защитой и пользовались реальными льготами, тогда как попытки взимать чрезмерные проценты пресекались. Собрание от 8 ноября 1223 г. отменило на три года проценты, какие должники должны были платить евреям. Далее надо было проявить больше понимания, чтобы не подорвать экономическую активность. Города власть держала в узде. В коммунах домена судопроизводство часто доверялось местным бальи. Городские финансы попали под более плотный контроль, чем прежде. В общем, король не пренебрегал ни финансовыми обязательствами, ни верностью городов.

В отношениях с духовенством Людовик VIII чередовал тепло и холод. Два прелата, Герен и легат Романо, кардинал замка Святого Ангела, вошли в его совет. Он консультировался с Готье Корню, архиепископом Сансским. Зато король требовал от церковных властей строгого выполнения обязанностей по службе в войске, защищал компетенцию и атрибуты королевского суда и добивался, чтобы епископами избирали его кандидатов. У него возникли трения с Парижским университетом, когда вышеупомянутый легат возглавил защитников власти ректора. «Лев» также выказывал твердость в отношении знати, требуя от нее верности, службы в войске и соблюдения права рельефа. В случае мятежа сюзерена его вассалы должны были поддержать государя. Для ведения войн знать средней руки была очень востребована, тогда как придворной знати никогда не оказывались чрезмерно большие милости.

Применив ретроспективный подход, историк может сделать вывод, что настоящим завершением царствования Людовика VIII на самом деле было заключение в апреле 1229 г. договора в Мо и Париже, окончательно санкционировавшего присоединение тулузского Юга к короне. Можно также полагать, что во многих сферах путь преемнику был проложен. Направленность поведения Капетингов как будто ясно определилась: следует тесно сотрудничать с высшим духовенством, бороться с катарской ересью, сражаться с евреями. Что касается отношений со знатью, то Пти-Дютайи склонен к чрезмерному оптимизму, когда ставит следующий диагноз: «К моменту восшествия Людовика Святого на престол все феодалы от Брюгге до Пиренеев, от Соны до Бретани — за исключением Плантагенетов — ощущали тяжелую руку французского короля». На самом деле в конце 1226 г. уже чувствовалась некоторая нестабильность. Тибо Шампанский и Пьер Моклерк и нетерпении грызли удила, не стоит забывать и сиров де Лузиньяна и де Туара. Кстати, последний политический акт Людовика VIII, составленный на смертном ложе, выдает некоторые опасения такого развития событий. Через несколько месяцев можно будет отметить, что за десять лет Франция и Англия обменялись позициями: в 1216 г. юный Генрих III унаследовал от Иоанна Безземельного расколотое королевство, где настоящим королем казался Людовик Французский; в начале 1227 г. юный Людовик IX и регентша Бланка Кастильская вели борьбу с коалицией феодалов, которых поддерживал государь из династии Плантагенетов.

 

Глава II

Людовик IX (1226–1270): политика на основе Священного Писания?

(

Эрве Мартен

)

Судя по последним работам, это царствование, которое часто описывали унылыми агиографическими красками, было, похоже, ключевой фазой построения государства. Не надо позволять обманывать себя заявлениям о монархе, всегда старавшемся соблюдать «честный старый порядок» и никогда не посягавшем ни на чьи привилегии. Лучше довериться другим источникам, более верно отражающим коллективные представления. В начале царствования, судя, например, по «Scripta de feodis ad regem spectantibus», высшие сановники еще воспринимали королевство как сеньорию с огромной господской запашкой (королевский домен) и гигантскими держаниями (большие фьефы). Не умея ясно осмыслить политические реалии, где все менялось, люди короля еще сводили их к традиционным структурам. Лет через двадцать понятие государства словно бы уже в какой-то мере было осознано, коль скоро Людовик IX в 1248 г. под Дамьеттой мог обратиться к окружению с такими словами: «Не думайте, что спасение церкви и государства зиждется на моей особе. Вы сами — государство и церковь». Следовало видеть дальше смертной особы монарха, видеть за ней Корону — воплощение политической общности, гаранта общего блага.

В этом долгом царствовании принято выделять этапные моменты: 1234 г. — год, когда король достиг совершеннолетия и женился на Маргарите Прованской; 1242 г. — конец феодальных смут и фактического правления Бланки Кастильской; 1248 г. — дата отплытия в египетский крестовый поход, откуда монарх вернется глубоко преобразившимся, приняв решение провести большие реформы.

Первоначальная ситуация и проблемы регенства (по 1242 г.)

Территории

Географически Французское королевство 1226 г. принципиально не отличалось от Francia occidentalis (Западной Франкии), уступленной Карлу Лысому по Верденскому договору 843 г. От империи Францию по-прежнему отделяла граница по четырем рекам (Шельде, Маасу, Соне и Роне), не без смещений в ту или иную сторону, как и не без отрезков, определенных приблизительно, — жители некоторых местностей не знали, которой власти подчиняются. На юге королевство упиралось в Средиземное море и в хребты Пиренеев; Руссильон в его состав уже не входил, «даже если Людовик Святой окончательно признал это только в 1258 г.». В сердце территории площадью 420 тыс. км2 находился королевский домен площадью которого составляла около 200 тыс. км2. Он включал лучшие земли, главные пути и их основные перекрестки. Из Иль-де-Франса капетингский спрут протягивал щупальца вдоль долин рек (Сены, Уазы, Соммы). Города как военные опорные пункты и этапы передачи административных распоряжений были объектами пристального внимания французских королей.

Франция была самой населенной страной Западной Европы. Можно считать, что в ней жило 12–13 млн человек, коль скоро «Опись приходов и очагов» 1328 г. перечисляет 16–17 млн индивидов. Указывать среднюю плотность населения, составлявшую 30–32 жителя на квадратный километр, особого смысла нет, потому что перенаселенные зоны, такие как Бос или Пикардия, соседствовали с «полупустынями». Область Шартра, изученная Андре Шедевилем, занимала среднее место по плотности населения — 15 семей на квадратный километр в долинах рек, от 7 до 10 на плоскогорьях, всего 4 в Перше. Население Франции, народ крепкий, в первой половине века, по полученным данным, росло на 0,4 % в год. С 1250 г. динамика его роста снизилась, но оно сохранило ментальность растущего народа, самыми явными признаками которой были бесконечно длинные наружные стены городов и соборы, столь же просторные, сколь и высокие. Смотря на жизнь оптимистично, современники Людовика Святого верили в будущее. Вследствие этого роста увеличился контраст между двумя Франциями, развивавшимися неравномерно. Если результаты расследования, которое в 1247 г. провели бальи и сенешали, прочесть должным образом, то, по мнению Жерара Сивери, можно заметить, что регионы значительно различались по богатству и по развитию торговли. Разве можно было сравнивать рыцарей из французской глубинки, вынужденных довольствоваться 60 ливрами годового дохода, с аррасскими купцами, способными платить выкупы в несколько тысяч ливров? «Франция новых богатств», по его мнению, включала в себя Фландрию, области западней Шельды, Шампань, Париж, а также Руан, атлантический морской фасад (Ла-Рошель, Бордо), средиземноморское побережье (Нарбонн, Эг-Морт) и внутренние районы Лангедока. В целом это были земли, которые контактировали с другими развитыми экономическими пространствами и где часто предпочитали селиться итальянцы. Кроме как через Иль-де-Франс, через сердце этой территории большие торговые потоки не шли.

Регентство и метания крупных феодалов (по 1242 г.)

В предыдущей главе мы видели, что Людовик VIII, предчувствуя близкую смерть, созвал прелатов и баронов в Монпансье и потребовал от них клятвы, что они в ближайшее время коронуют его двенадцатилетнего сына Людовика, назначенного его наследником по завещанию. Он опасался, как своеволия феодалов, так и конкуренции со стороны Филиппа Лохматого, графа Булонского, бастарда, которого Агнесса Меранская родила от Филиппа Августа.

Правящая команда как фактор стабильности осталась на месте. Ловко играя на соперничестве аристократических кланов, она доверила опеку юного Людовика не графу Булонскому, а матери, Бланке Кастильской, иностранное происхождение которой в некотором роде ставило ее над партиями. Выполняя заветы покойного монарха, откладывать коронацию не стали — она состоялась 29 ноября. Это значит, что события осени 1226 г. обнаружили определенную хрупкость династии, которую, по счастью, компенсировало постоянство администрации. Высшие сановники оказали помощь регентше, ее поддержал и папский легат — Романо, кардинал замка Святого Ангела. Несмотря на эту поддержку, королевская власть в период несовершеннолетия Людовика IX действовала с позиции слабости. Как недавно было отмечено, «крупные вассалы считали, что женщина на самой вершине феодальной лестницы — это унизительно и неприлично». Монархия долго держала феодалов в узде, и теперь они решили, что им представилось возможность сбросить ее иго, как это сделали английские бароны, восставшие в 1215 г. против Иоанна Безземельного. Филипп Лохматый, Тибо Шампанский, Пьер Моклерк и иже с ними начали разрозненные мятежи. Первая феодальная коалиция была только недолгой вспышкой — весной 1227 г. Пьер Моклерк и граф Маршский быстро договорились о своем подчинении. Первому из них поручили охрану королевских крепостей Сен-Жам-де-Беврон, Беллем и Ла-Перьер. Вторая коалиция баронов, собравшаяся в Корбее под предводительством Филиппа Лохматого, создала угрозу для самой особы юного короля, на помощь которому пришел народ Парижа. В 1228 г. знать съезжалась на собрания, но зимой 1229 г. волнения удалось прекратить, взяв замок Беллем в Перше. Пьер де Дре, он же Моклерк, герцог Бретонский, тогда потерял все, что приобрел в 1227 г. С другой стороны, на Великий четверг 1229 г. Раймунд VII Тулузский в городе Мо изъявил покорность папскому легату. По условиям Парижского договора, заключенного в апреле, сенешальства Бокер и Каркассон переходили к королю, брат которого Альфонс де Пуатье должен был жениться на наследнице Тулузского графства.

Бароны, уязвленные, что из окружения регентши их вытесняют испанцы и священники, с конца 1229 г. вновь начали сговариваться меж собой. На сей раз дело приняло гораздо более серьезный оборот. Об этих событиях в Западной Франции можно судить по рассказу, вышедшему из-под живого пера Жана-Пьера Легюэ. «Расстроенный тем, что его надежды оказались обманутыми, Пьер (де Дре) направился в Англию, которая до тех пор ему почти не помогала, встретился в октябре 1229 г. в Портсмуте с Генрихом III и совершил решительный жест- принес ему оммаж за герцогство. К этому обязательству исключительной важности добавился настоящий вызов, посланный письмом французскому королю […]. О дальнейшем нетрудно догадаться: обе стороны сразу начали мобилизацию сил, и в Бретани высадились английские войска, чтобы оказать вооруженную поддержку новому союзнику. Начались военные операции, и, к счастью для гражданского населения, они были, похоже, не такими смертоносными, не такими опустошительными, как в последующие века. Бойцы нередко строго придерживались вассальных обязанностей […]. Правильным сражениям предпочитали осады, мелкие стычки, нападения на обозы. Ничего решающего не случилось до 1234 г., кроме того, что Людовик Святой в районе Ансени созвал собрание, на котором Пьер был обвинен в вассальной неверности и лишен должности регента Бретонского герцогства […]. В 1231 и 1232 г. непрерывно шли кампании, в результате которых герцогство потеряло некоторые территории — были оккупированы города и крепости Ансени, Удон, Шатосо […]. Мятежному князю становилось все трудней продолжать борьбу. Атмосферу внутренней неуверенности усугубляли измены […]. Трехлетнее перемирие оказалось очень кстати, чтобы король и Бланка Кастильская укрепили свою власть, а Пьер получил сведения о намерениях английских союзников и вторгся на земли отпавших вассалов. Но в июле 1234 г. вернулась королевская армия и возобновила наступление, исполненная решимости на этот раз добиться окончательной победы. При виде развертывания сил на всех фронтах, от нормандской границы до Луары, князь бретонцев по обыкновению не стал упорствовать и вступил в переговоры, пока было еще не поздно. Его возвращение в ленную зависимость от французского короля фактически было капитуляцией в чистом виде, «сверху и снизу», которая сопровождалась временной передачей в залог нескольких замков, в том числе Сент-Обена. Он сохранил пост регента герцогства лишь на время и с 1237 г., когда его сын Жан стал совершеннолетним, фактически перестал играть какую-либо политическую роль». По мнению Шарля Виктора Ланглуа, знаменитая «Привилегия для бретонцев», жестоко высмеивавшая этот народ как торговцев метлами и мусорщиков, была написана в Париже в атмосфере обидного поражения Пьера де Дре. В 1234 г. в королевстве наконец воцарился мир. Главные противники монархии или умерли, как граф Фландрский и Филипп Лохматый, или были обузданы. Поучительный финал жизни Пьера Моклерка, принявшего участие в крестовом походе 1239–1240 гг., а потом последовавшего за Людовиком IX в Египет, ясно показал, что высшей аристократии пришлось пройти через «Кавдинское ущелье» христианнейшей монархии. Тем не менее внутренний мир в 1241 г. нарушило новое восстание. Когда Альфонс, именуемый «де Пуатье», достиг совершеннолетия и вступил во владение своим апанажем — Пуату и Овернью, Гуго де Лузиньян отказался приносить ему оммаж, подав тем самым сигнал к восстанию, быстро охватившему весь Юго-Запад, в том числе тулузские земли, и воспользовавшись помощью англичан. Королевская реакция не заставила себя ждать: фьефы Лузиньяна были конфискованы, Генрих III потерпел поражение в июле 1242 г. при Тайбуре и Сенте, Раймунду VII Тулузскому пришлось подчиниться, и королевская армия вступила на его земли, чтобы в 1244 г. захватить Монсегюр. Насколько важным был этот эпизод, о котором Жуанвиль не говорит ни слова? По мнению Этьена Деларюэля, было бы ошибкой называть крестовым походом то, что было простой полицейской операцией. Отныне страна была под контролем — от севера до юга, от основания до верхушки общества.

Медленный прогресс институтов власти с 1226 по 1248 г.

В первой половине царствования представление о королевской власти еще оставалось очень традиционным. Конечно, концепция государства у богословов и юристов стала чуть определенней — ведь теперь они проводили четкое различие между властью, сохраняющейся в любых обстоятельствах, и ее обладателем, который мог быть ребенком. Но на практике Капетинг оставался сюзереном и сувереном нераздельно. Для него было жизненно важным использовать феодальные правила к своей выгоде и добиться, чтобы держатели больших фьефов вели себя по отношению к нему как настоящие вассалы. Он шел на все, чтобы заручиться верностью знати, раздавая дары и жалуя должности, и, чтобы навязать свою власть баронам, пресекал частные войны, контролировал браки и разбирал некоторые тяжбы при дворе. Мимоходом отметим, что в безупречно упорядоченной феодальной пирамиде из школьных учебников не было ничего самобытного и стихийного. Совсем наоборот, она появилась в результате упорной и терпеливой деятельности короля, постоянно стремившегося расширить свои прерогативы, постоянно желавшего собирать под свою руку земли и бойцов, как в героические времена Людовика VI Толстого. Территориальные приобретения, хоть и не сравнимые с завоеваниями Филиппа Августа, были тем не менее значительными: Перш (1226 г.), графство Макон (1239 г.), Берри, не считая упомянутых ранее южных сенешальств. Что касается бойцов, то король набирал воинов повсюду, пытаясь поставить под свое непосредственное руководство предводителей отрядов вассалов. Подсчитано, что к северу от Луары, не считая Шампани и Бургундии, он имел в распоряжении минимум 8800 рыцарей, к которым добавлялись контингенты, выделявшиеся коммунами.

Центральная администрация не знала существенных перемен до 1250 г. Королевская курия (curia regis) включала в себя всех, кто принимал участие в руководстве королевством, часто выходцев из Иль-де-Франса и Пикардии — ближних областей, где действовало обычное право. Внутри двора небольшая группа людей, с которыми чаще всех консультировались, образовала совет. Но по-настоящему постоянных советников до 1248 г. не существовало, даже если люди вроде Руа и Клемана были словно бы особо на виду. В этом органе, где обсуждения, похоже, были довольно открытыми, знатные бароны играли в основном роль статистов.

Службы ведомства двора сохраняли ярко выраженный домашний характер, что не мешало кругу камергеров быть настоящим питомником администраторов. Раньше всего прогресс можно было заметить в финансовой администрации. Бухгалтерские записи велись ясней, каждой категории расходов с 1226 г. посвящалась отдельная строка, записи о доходах и расходах с 1248 г. делались напротив друг друга, в образцовом порядке, а потом счетоводы вернулись к традиционному расположению — в двух последовательных частях. Производили перебеливание, или составление расчетных балансов, счетов прево и бальи, где при упоминании любого излишка следовало ставить debet («он должен»), и деньги передавались в Тампль, которому было поручено ведать финансами королевства. При любом дефиците, наоборот, полагалось писать debetur ei («ему должны»). Как подчеркивает Жерар Сивери, королевская казна, о которой обыкновенно говорили, что она «помещена в Тампль», фактически уподобилась расчетному счету, который пополняли выплаты местных чиновников и деньги с которого списывали по решению курии, выделявшей средства по тому или иному назначению. В бухгалтерских практиках можно отметить и другие примеры прогресса, такие как появление особых счетов (например, счета войн) и классификацию расходов, которые шли на ренты и милостыню, на жалованье и работы.

Хотя делопроизводство и велось лучше, возможность составления какого-либо годового финансового баланса оставалась гипотетической. Ведь некоторые экстраординарные доходы не передавались в Тампль, например подати евреев и ломбардцев или феодальная «помощь», взимавшаяся с городов и местечек, выкупы за освобождение от военной службы, наконец, регальные доходы и десятины, которые могли составлять немалые суммы. Ввиду пробелов в документации, историку остается только рассчитывать среднее арифметическое между 438 тыс. ливров централизованных доходов, какие доставались Людовику VIII, и 605 тыс. ливров, собранными Филиппом Красивым в 1286 г. без поступлений из южных сенешальств. Таким образом, возможно, при Людовике Святом государство получало 700 тыс. ливров годового дохода. То есть финансовые возможности короля намного превосходили возможности его крупных вассалов: ведь графы Фландрский и Булонский около 1200 г, получали всего от 10 до 30 тыс. ливров, а Альфонс де Пуатье около 1250 г, был вынужден довольствоваться 40 тыс. ливров.

Если центральные службы еще имели много изъянов, то местная, или, если угодно, региональная администрация еще до 1248 г. как будто приобрела некоторую эффективность. Это мнение может показаться парадоксальным, если вспомнить, сколько жалоб на злоупотребления королевских чиновников собрали ревизоры в 1247 г. Но именно эти сетования, может быть, и показывают, что развитие администрации в смысле более строгого управления обществом происходило на самом деле и воспринималось населением болезненно. В основе этой системы главными административными кадрами были прево в количестве ста тридцати девяти человек, поставленные под контроль бальи. Окруженный подчиненными, по преимуществу мэрами, шателенами и лесничими, прево обеспечивал гражданское управление шателенствами — этим термином теперь назывались административно-территориальные единицы домена. Прево как настоящий фактотум следил за порядком, передавал по принадлежности королевские приказы, собирал отряды для королевского войска, выносил приговоры по гражданским делам и мелким проступкам. Как и в прошлом, должность прево сдавалась в откуп на три года; только если претендентов не было, его назначало государство. Превотства имели очень разные размеры: где-то это была одна деревня, где-то огромное пространство, как Амьен-Понтье, позже разделенное на семь округов.

Среди этих безвестных и стойких опор монархии, рядовых контролеров и сборщиков налогов, видное место занимал имевший резиденцию в Шатле парижский прево как представитель короля в его столице. Он брал свою должность на откуп до 1269 г., когда на этот пост стали просто назначать и в этом качестве парижскому прево начали платить жалованье. Фактически он обладал полномочиями, равными полномочиям бальи в остальном королевстве.

Бальи, как мы видели, первоначально выполняли свои обязанности на территориях с довольно размытыми границами. Только между 1230 и 1240 г. подчиненные им земли, бальяжи, разделили более четко, хоть и не все неясности были уточнены. Новые границы этих округов неизбежно оставались изменчивыми. Внутри них территории, относившиеся к домену, где непосредственным владельцем земли был король, соседствовали с сеньориальными анклавами с правом судебной власти. Между доменом и этими анклавами постоянно происходил обмен.

Известна поговорка: «Где бальи, там король». Этот «чиновник по постоянному посягательству» (Бернар Гене), без колебаний вторгавшийся в большие фьефы, чтобы, например, осуществить право рельефа, выполнял множество обязанностей: как посредник между двором и подданными он передавал королевские приказы, созывал бан и арьербан, приводил отряды в королевское войско; как судья он принимал апелляции, продолжал судебные процессы, начатые прево, и даже в сложных случаях, на землях сеньоров и в городах, выносил приговоры сам; как «государево око» он следил за лесами, инспектировал ярмарки и рынки; как сборщик налогов он взимал регальные пошлины и собирал эд («помощь») и чрезвычайные субсидии; как распорядитель королевских финансов он расходовал ресурсы для местных нужд, например, на содержание мостов, тюрем или замков, перечислял излишки в парижскую казну и передавал свои счета на проверку курии. Мы рискуем впасть в анахронизм, но в бальи, с 1238 г. регулярно получавшем жалованье, трудно не увидеть прототип современных префектов. Напрямую заинтересованный в укреплении государства, потому что часть денег от штрафов оставалась ему, он с крайним упорством старался расширить свои прерогативы. Жерар Сивери полагает, что, несмотря на все связанные с этим эксцессы, средний уровень королевской администрации, так же как и ее нижний слой, к 1248 г. были доведены почти до совершенства, тогда как верхушка системы, еще слабо специализированная, имела реальные недостатки.

Тот же Жерар Сивери позволяет нам лучше понять, как конкретно функционировала власть и на что была направлена деятельность правительства, когда проводит статистический анализ трехсот семидесяти документов, сохранившихся в Сокровищнице хартий. Ясно видно, что до 1248–1254 г. люди короля прежде всего старались подчинить традиционные силы. Ведь деятельность властей распределялась так: в 45,9 % случаев она имела отношение к фьефам и вассалам, в 24,3 % — к церкви, в 8 % — к папству, в 4,5 % — к экономике, в 10,6 % — к апанажам и разным третейским разбирательствам. Во Фландрии же, напротив, 36 % решений касалось экономических и городских проблем. Если присмотреться внимательней, то к действиям верховной власти, направленным на решение феодальных вопросов внутри королевства, в основном относились: требования оммажа; получение коллективной присяги от вассалов; притязания на получение рельефа, равного годичному доходу с пахотных земель; выдача разрешений на брак; судебное разрешение конфликтов; рассмотрение ходатайств вассалов; запрещение частных войн (в частности, ордонанс от 1245 г.). Мимоходом отметим, что в Бретонском герцогстве его правитель Пьер де Дре, принадлежавший к роду Капетингов, проводил сходную политику, которую знать терпела с большим трудом.

Результаты упорной деятельности центральной власти хорошо заметны: фьефы оказались под надзором, за браками власть следила и апанажи контролировала (часто этим занимались администраторы, назначаемые двором). Королевская юстиция утверждалась за счет сокращения судебных полномочий эшевенов и сеньоров. Делами земель, недавно присоединенных к домену, королевская власть занималась столь же успешно, сколь и неотступно. Например, в 1226 г. бальи, назначенный в Бурж, решил поставить крупных сеньоров области под контроль. Архиепископы выбирались из представителей рода Сюлли, к которому монарх питал особое доверие.

Подданные Людовика IX по всей социальной лестнице, сверху донизу, к растущему вмешательству государства в их дела отнеслись плохо, судя по нареканиям, высказанным в 1247 г. Добрый король дал им возможность высказаться: собравшись в конце 1244 г. отправиться в крестовый поход и настолько тяжело заболев, что едва не умер, он перед отъездом в Святую землю испытал некоторые сомнения, задавшись вопросом, выполнил ли он в отношении подданных миссию, возложенную на него Богом. И, чтобы в этом удостовериться, он рискнул посягнуть на собственную администрацию, разослав по королевству ревизоров — францисканцев, доминиканцев или белых клириков, поручив им принимать жалобы у подданных. Эмиссары короля собрали десять тысяч ответов, не менее, которые можно анализировать как первые результаты зондажа общественного мнения во Франции. Итоги оказались удручающими для королевских чиновников всех родов и рангов. В Вермандуа местных прево обвинили в том, что они стесняют передвижение, вымогают штрафы и производят произвольные конфискации и аресты. В Анжу их упрекнули, что они отбирают скот за долги и перепродают его по более дорогой цене. В Турени им выдвинули претензии, что они взимали непосильные налоги с владельцев скота, когда тот забредал на королевские земли, изымали предметы первой необходимости, такие как матрасы и подушки, и силой домогались постоя, отказываясь платить за него. Хуже того, у них вошло в обычай подвергать подопечных несоразмерно тяжелым наказаниям: три сожженных дома и семь конфискованных волов за убийство серва — это чересчур! В Лангедоке, области, присоединенной совсем недавно — в 1242 г., болезненно восприняли переход от сеньориальной системы к капетингскому режиму: сиры были лишены права высшего суда, тогда как прево превратился в этакого мелкого деревенского тирана — он отбирал камни и бревна для строительства своего дома, не платил за мясо, устраивал все новые реквизиции. Чиновники Его Величества считали себя неприкосновенными особами; имея общие интересы, солидарные меж собой, они взаимно «покрывали» друг друга. Они были жестоки к беднякам и надменны с сеньорами, и их мало заботила та ненависть, которую они вызывали у населения. За строительство правового государства предстояло заплатить высокую цену.

Эпоха перемен (1248–1270)

Расследование 1247 г. предвосхитило крутой поворот в практике управления страной, ясно оформившийся только после возвращения короля из Святой земли в 1254 г. Мы плохо осведомлены о том, как королевство управлялось в период долгого отсутствия Людовика IX (август 1248 г. — сентябрь 1254 г.). Счастливые были времена, когда монарх мог покинуть подданных на шесть лет, проведя четыре из них в Сирии для организации обороны франкских владений! Только весть о кончине матери, случившейся в декабре 1252 г., заставила его принять решение вернуться.

Преобразившийся король

В 1254 г. обнаружился другой Людовик IX, возмужавший после поражения при Мансуре в феврале 1250 г. и плена, избавившийся от бремени материнского присутствия, осознавший срочную необходимость улучшить работу институтов монархии, убедившийся в неспособности крупных феодалов, которые сопровождали его в крестовый поход, и принявший решение отныне окружить себя эффективной командой, для чего он обратился к финансистам и компетентным юристам. В отличие от предшественников, он не стремился во что бы то ни стало расширять домен. Приобретение в 1259 г. графства Клермон-ан-Бовези нельзя считать успехом первой величины. То же чувство меры проявилось и при раздаче апанажей принцам крови: Жану Тристану в 1258 г. досталось графство Валуа, Пьеру — Алансон и Перш, Роберту — Клермон-ан-Бовези. В этих актах дарения не было ничего необдуманного.

Чрезвычайно миролюбивый, Людовик IX старался договориться с иностранными монархами, начиная с Хайме I Арагонского. По Корбейскому договору 1258 г. Хайме отказался от Тулузы, сохранил Монпелье и был признан сюзереном Руссильона и Каталонии. Надо было ослабить и напряженность во франко-английских отношениях, заплатив за это должную цену. Генрих III Английский, свояк Людовика IX, хотел вернуть себе провинции, завоеванные Филиппом Августом в начале века. Переговоры, которые вели Эд Риго, архиепископ Руанский, и Симон де Монфор, граф Лестер, начались в 1254 г. и завершились подписанием Парижского договора, заверенного клятвой в мае 1258 г. и ратифицированного в 1259 г. Согласно Жуанвилю, люди из совета «очень противились этому миру», удивляясь, что французский король уступает своему вассалу из-за Ла-Манша «столь великую часть» своей земли. Они напирали на нелогичность договора: если ты не уверен в правоте своего дела, отдавать надо все, если же ты уверен, что прав, не надо отдавать ничего. Решение, принятое Людовиком IX, было компромиссным: он считал завоевания предка легитимными, но уступал их часть, «чтобы установилась любовь» между обеими династиями, и чтобы Плантагенет принес ему оммаж. Напомним основные положения этого знаменитого договора, приведя модернизированную версию документа, сохранившегося в Национальных архивах под шифром J629:

«Вот тот мир, который приняли короли Франции и Англии.

1. Король Франции отдаст королю Англии все права, какие король Франции имеет в трех епископствах и городах Лиможе, Кагоре и Периге, во фьефах и в доменах […].

2. Король Франции будет выплачивать королю Англии стоимость земли Ажене в денежных единицах ежегодно, согласно оценке, которую произведут достойные люди с обеих сторон […].

4. После смерти графа Пуатье король Франции или его наследники отдадут королю Англии землю, которую граф Пуатье держит в Сентонже, за рекой Шарантой […].

5. И за то, что король Франции отдаст королю Англии, последний и его наследники принесут ему тесный оммаж, равно как и за Бордо, Байонну и Гасконь и за всю землю, которую он держит по эту сторону Английского моря, и он будет держать ее как пэр Франции и герцог Аквитанский […].

6. Король Франции будет выплачивать королю Англии два года сумму, равноценную стоимости содержания пятисот рыцарей […].

7. В силу этого мира король Англии и оба его сына избавят короля Франции, его предков, братьев и наследников от всяких притязаний на землю Нормандии, на графство и на всю землю Анжу, Турени и Мэна, и на графство и всю землю Пуатье и проч. […] Они простят друг друга и избавят друг друга от всяких споров, войн и обид…»

С людей и городов возьмут клятву соблюдать договор, и эта клятва будет приноситься заново раз в десять лет по требованию короля Франции (см. карта 17).

Оммаж, предусмотренный договором, действительно был принесен в Париже 4 декабря 1259 г. Примирение обеих династий выразилось в заключении браков между Маргаритой, дочерью Филиппа Смелого, и Эдуардом I в 1299 г., а также между Изабеллой, дочерью Филиппа Красивого, и Эдуардом II в 1308 г. Тем не менее можно ли считать, что благодаря Парижскому договору между Францией и Англией восемьдесят лет царил мир? Это значит слишком оптимистично смотреть на вещи, забывая о многих спорах и конфликтах, в том числе о дорогостоящей Гиенской войне (1294–1296). Зато надо отметить, что соглашение 1259 г. принесло Людовику IX огромный престиж в Англии. Но каким бы миролюбивым он ни был, когда было надо, он умел защищать интересы монархии в целом и Капетингской династии в частности. Доказательством этому служит соглашение 1264 г. с папой Урбаном IV, который даровал Карлу Анжуйскому Неаполь и Сицилию при условии, что тот устранит Манфреда, внебрачного сына Фридриха II, ценившего арабскую науку и культуру. Победа при Беневенто позволила Карлу Анжуйскому «отправить султана Лучеры спать в ад».

Обновленная правящая команда

Теперь король окружил себя людьми компетентными, верными и сознающими свою миссию. Ги Фулькуа, юрист с Юга, овдовевший и после этого постригшийся в монахи, вышел на первый план и стал столпом королевского совета. Он быстро поднялся вверх в церковной иерархии, став в 1257 г. епископом Ле-Пюи, став 1265 г. — папой под именем Климента IV. С тех пор он активно поддерживал анжуйскую политику в Италии, находя полное согласие у флорентийских банкиров. Другой юрист, Пьер де Фонтен, с 1252 г. бальи Вермандуа, довольно ярко воплощал тип «рыцаря короля» (chevalier-le-roi), позже широко распространившийся. Он вошел в королевский совет, в 1258–1260 гг. заседал в парламенте и выполнял разные поручения в провинции. В «Письме другу», написанном между 1253 и 1258 г., он попытался проанализировать кутюмы Вермандуа в свете римского права. Что касается Эда де Лорриса, он сформировался как администратор в апанаже Анжу, прежде чем в 1254 г. поступить на королевскую службу. С ним можно сравнить Жюльена де Перонна, пикардийского бальи, поднявшегося в высшие сферы в качестве советника парламента. Наконец, францисканец Эд Риго был не только советником, к которому король особо прислушивался, но также его наперсником и внимательным прелатом, который с 1261 по 1269 г. вел дневник своих пастырских визитов, очень ценный в том отношении, что отражает состояние сельских приходов в Руанской епархии. Так ли далеко было в то время от попечения о душах до гражданской администрации? Разве на вершину государственной власти не вели два главных пути: проявление компетентности в наиболее структурированном аппарате, церкви, и неторопливая карьера в «региональной» администрации?

В системе, центром которой еще оставался монарх, очень влиятельными людьми были его приближенные. Службы в ведомстве двора были поделены между разными кланами. Известны настоящие династии камергеров, например Вильбеоны и Шамбли. Играла свою роль и солидарность географическая: так, выходцы из Тура способствовали возвышению Пьера де Ла Бросса, служащего двора, финансовые способности которого ценил Людовик IX и которого при Филиппе III Смелом ждала трагическая гибель.

Подъем политического мышления

Больше, чем на отдельных людей, попавших в милость при дворе, внимание следует обратить на интенсивные политические размышления, какими на второй стадии царствования занимались богословы и юристы. Умозрительные рассуждения Фомы Аквинского, который преподавал в Италии с 1259 по 1268 г. и на Людовика Святого почти не повлиял, в расчет можно не принимать. Зато нужно отметить активность некоторых братьев-доминиканцев из монастыря на улице Сен-Жак, которые, как считается, были чем-то вроде политической академии Людовика Святого. Когда король обратился к Гумберту Римскому, тот якобы попросил группу монахов составить «Зерцала», предназначенные для государей. К этой категории относятся две работы Винцента из Бове, в том числе «De morali principis Institutione» (О нравственных устоях государя), написанная между 1260 и 1263 г., и другое маленькое сочинение неизвестного брата-проповедника — «De eruditione principum» (О просвещении государя). При этом не все политические трактаты той эпохи принадлежали доминиканцам. Цистерцианец Иоанн Лиможский между 1255 и 1260 г. составил трактат «De regia disciplina» (О королевском обучении), а францисканец Гвиберт из Турне в 1259 г. написал для короля трактат «Eruditio regum et principum» (Просвещение королей и князей). Цель всякой власти, напоминал он как верный ученик святого Августина, состоит в том, чтобы подавлять дурные побуждения и предписывать или восстанавливать нравственное церковное наставление. Но государь должен также стремиться к общему благу государства, защищать обездоленных и слабых, служить щитом смиренным. Кроме того, он должен уметь добиваться любви подданных, выказывая милосердие и остерегаясь впадать в тиранию. Гвиберт очень болезненно воспринимал злоупотребления власти, жертвами которых становились прежде всего бедняки, особенно в судах, ввиду коррумпированности должностных лиц. Бедняк перед судом, напоминал он, это Иисус перед синедрионом. По отношению к нему сильные мира сего, солидарные меж собой, не стесняются использовать любые средства. Этот ученик поверелло из Ассизи беспощадно называл их пиявками, пьющими кровь бедняков, саранчой и хищниками и не испытывал особого почтения к придворному монашеству, очень многочисленному в это царствование, признавая при этом, что некоторые из них приносят пользу на службе церкви, на службе обездоленным и внушают уважение к законам.

Если мы имеем полное право выделять вклад богословов в развитие политического мышления, было бы парадоксальным и несправедливым недооценивать вклад юристов, проникшихся духом римского права в Болонье, Монпелье или Орлеане. В последнем прославился Жак де Ревиньи, учитель Жана де Монши и Симона Парижского, верных сподвижников Карла Анжуйского. По работам М. Буле-Сотель хорошо известны личность и идеи бургундца Жана де Блано, умершего около 1281 г., доктора Болонского университета, юриста, особо отмеченного герцогом Бургундским. В 1256 г. он опубликовал в Болонье комментарий к книге IV «Институций» Юстиниана и написал трактат об оммаже. К тому времени император Фридрих II только что умер, тогда как французский король еще находился в зените славы. Блано видел три лика власти: короля, феодалов и империю. На его взгляд, potestas regia (королевская власть), которую он уподоблял императорскому порядку, противостоит феодальному порядку, в основе которого лежит личное обязательство вассала и сеньора. Точней, potestas regia по природе отличается от власти барона, потому что «король имеет Imperium (верховную власть) над всеми людьми своего королевства». Цель его деятельности — общественный порядок: «Король повелевает из соображений общего блага […], желая общественной пользы […], ради блага всей страны, во имя страны […]». Пусть эти формулировки не вводят в заблуждение: в них отражено обновление государства, подчеркнуто отделенного от особы государя. В текстах, вышедших из-под пера Блано, обнаруживаются и другие семантические перемены, например, появляются слова patria (родина), corona и regnum (королевство), а также совмещение regnum с utiiitaspublica (общественным благом). Бургундский юрист хоть и был пропагандистом королевской власти, но считал, что государь не вправе уничтожать феодальный порядок, поскольку существует принцип: «Вассал моего вассала — не мой вассал». Но и феодалы, со своей стороны, не должны ни восставать, ни препятствовать королевской деятельности, которая идет на пользу общества. Следовательно, вассал обязан помогать прежде всего королю, а уж потом своему сеньору — propter bonum publicum, что переведем так: «когда речь идет об общественном благе». В этих условиях медиатизация баронов больше не должна производить пагубный эффект. Пусть королевская власть отправляется в стране беспрепятственно, как императорская власть — в мире. Блано делал не что иное, как передавал Капетингу атрибуты кесаря.

Другие юристы старались согласовать римское право с местными обычаями, как упомянутый выше Пьер де Фонтен. Прогресс римского права к концу царствования заметен по «Книге правосудия и тяжб» (около 1260 г.), а при Филиппе Смелом — по «Установлениям Людовика Святого» (около 1275 г.). Эти произведения содержали максимы типа «Король не должен зависеть ни от кого»; его суд выше любого другого, в этом отношении все ему подчиняются. Переход от этих текстов к централизаторской пропаганде легистов Филиппа Красивого обеспечит, в частности, Филипп де Бомануар (ок. 1250–1296), автор «Кутюм Бовези».

Специализация центральных служб

Процесс разветвления аппарата монархии, начавшийся только в 1248 г., во второй стадии царствования продолжился. Совет не был органом, по-настоящему отдельным от королевской курии, кроме как с 1252 по 1254 г. С 1254 г. вернулись к заседаниям совета по конкретным поводам, причем самых доверенных людей, таких как Рига, Фонтен или Фулькуа, отличали от технических специалистов, к которым обращались при возникновении частных проблем, по преимуществу финансовых или монетных. Первой специализацию претерпела судебная система. В самом деле, с 1250 г. суд вершило особое ведомство при дворе. Возник обычай созывать в Париже парламенты и приглашать в них опытных юристов (уже в 1255 г. они составляли две трети участников собрания). С 1253 по 1270 г. были заложены основы парламента XIV века. Его еще не делили на три палаты, но уже не смешивали тех, кто расследовал, и тех, кто судил. Появились подготовительные судебные решения, или consilia, различали суд первой инстанции и апелляционный (последние проводили редко, чтобы не перегружать ведомство). Намеренно провоцировать апелляции ради монархической централизации станут уже в следующих царствованиях.

В финансовой сфере изменения выглядят менее явственными, поскольку еще до 1248 г. был достигнут существенный прогресс. К казначею Тампля был приставлен помощник, действовавший в интересах короля. Некоторые подати больше не поступали в Тампль, например печатные пошлины (profits du sceau), отныне попадавшие в кассу ведомства двора, или Денежную палату, вверенную попечению опытных финансистов. Отметим еще одну незаметную перемену: постоянным органом стала Счетная палата. В обязанности ее магистров счетов (magistri compotorum), входил контроль над деятельностью бальи и оценка ресурсов. Ценные сведения о последних дает исследование Жана Фавье: домениальные доходы росли как следствие общего экономического подъема, несмотря на потери, связанные с выделением апанажей. Росли и феодальные пошлины со сделок об отчуждении имущества, канцелярские пошлины и пошлины за рассмотрение дел в особом производстве (juridiction gracieuse), а также доходы от чеканки монеты, ведь с 1263 г. у королевской монеты был принудительный курс, и грош Людовика IX пользовался за пределами королевства большой популярностью. Зато добрый король слишком щадил баронов, чтобы пользоваться «феодальной помощью» (aide feodale), которой потребовал только в 1268 г. на посвящение наследного принца Филиппа в рыцари и на крестовый поход в Тунис.

Можно ли считать, что Людовик IX по-настоящему взимал налоги с подданных? Жан Фавье без колебаний использует слово «налог» (irnpot). Налог, полагает он, взимался с домена в редкой форме эда (aide, помощи). По всему королевству собирали также налог за неучастие в военной службе. Ведь со времен Филиппа Августа король мог потребовать военной службы либо выкупа за отказ от нее (aide de lost) от вассалов, городов, а также простолюдинов из своего домена. С царствования Людовика VIII арьер-вассалы и простолюдины, жившие во фьефах, подлежали воинской повинности. Наследовав эти права, Людовик IX мог требовать военной службы либо денег с большей части общин, к которым принадлежали жители королевства. Наконец, он мог прибегнуть к третьей форме налога, еще не называемого этим словом, добиваясь, чтобы города предоставляли ему «дары», менее всего добровольные. В общем, король сумел постепенно добиться от подданных признания за ним права требовать от них выплат — в случае опасности или, когда ему просто не хватало денег.

Духовенство никакими льготами не пользовалось; оно должно было платить сеньориальные сборы за свои светские владения и многочисленные десятины, взимавшиеся с бенефициаристов. Возможность собирать эти чрезвычайные налоги, разрешенные папой, конечно же, удовлетворяла и короля, стесненного в средствах, и святого, получавшего «инструмент для необходимого умерщвления плоти духовенства, слишком склонного к компромиссу с миром» (Жан Фавье).

Разные службы монархии, от финансовой до судебной, включая канцелярию, претерпели заметные усовершенствования, благодаря которым утверждались новые понятия вроде налога или апелляции в парламент, свидетельствуя о постепенном зарождении государства Нового времени. Отмечено также, что несколько изменились и интересы разных подразделений. Большинство документов, сохраненных в Сокровищнице хартий, относится к привычным действиям центральной власти; решению религиозных споров, сбору десятин либо предъявлению прав на получение оммажа и на рельефы. Но 10–20 % всех документов позже 1260 г. отражает и новые заботы — контроль над счетами городов, регулирование деятельности ремесленных цехов, усиление присутствия короля в городском мире.

Время великих ордонансов

Ни один Капетинг не принял столько законов, как Людовик IX с 1254 по 1270 г. — период, когда реформаторские ордонансы появлялись в регулярном ритме. Восстанавливая связь с каролингской традицией, король во всеуслышание провозглашал себя верховной властью: «Мы, Людовик, Божьей милостью король Франции, постановляем». Серию масштабных законодательных мер открывает ордонанс 1254–1256 гг. о бальи и сенешалях, направленный на искоренение злоупотреблений, которые выявило расследование 1247 г. Не будет преувеличением говорить в этой связи о реформе местной администрации, которая сопровождалось комплексом мер, направленных на повышение общественной нравственности. Луи Каролюс-Барре основательно разъяснил происхождение и дух этого «постановления» за декабрь 1254 г., благодаря коему, если верить Жуанвилю, «управление королевством Францией стало намного лучше». Принятия этих мер не понять, если не соотнести их с убеждениями короля, считавшего себя ответственным перед Богом за провинности своих служащих, и с примером, который подал его брат Альфонс де Пуатье. Унаследовав в 1249 г, земли, завещанные ему двадцать лет назад тестем — Раймундом VII Тулузским, тот решил тщательно изучить все свои владения. Дело пошло живо, младших судебных чинов (auditeurs) быстро сменили ревизоры-реформаторы (enqueteurs- reformateurs). Проведя систематическую классификацию жалоб, высказанных подданными, в 1253 г. граф выпустил реформаторские ордонансы по Ажену, Керси и другим провинциям. Известны и авторы этих альфонсовских эдиктов (юрист Ги Фулькуа, рыцарь Жан де Мезон, двое миноритов, горожанин из Шартра), некоторые формулировки которых перешли в текст ордонанса 1254 г. Разработка последнего была особо медленной и сложной — ведь, как считается, известны четыре его последовательных редакции, не считая добавлений. Поначалу задача состояла только в том, чтобы заставить бальи и их подчиненных вести себя достойно: «Пусть все наши бальи, виконты, прево, мэры и все прочие, каким бы делом ни занимались […], присягнут […], что станут воздавать по справедливости каждому, не исключая никого, как бедным, так и богатым и как чужестранцу, так и соотечественнику; и будут хранить нравы и обычаи, которые добры и проверены временем.

И если окажется, что бальи или виконты либо прочие, как сержанты или лесничие, в чем-либо преступят свои клятвы и будут в этом уличены, — мы желаем, чтобы они были наказаны, чтобы пострадало как их владение, так и они сами, сообразно преступлению […].

И пусть они поклянутся и обещают, что, если узнают о присутствии среди них какого-либо чиновника, сержанта или прево, которые нечестны, творят грабежи, занимаются ростовщичеством или исполнены иных пороков, из-за которых должны оставить нашу службу, то не поддержат их ни из-за подарка, ни вследствие обещания, ни из любви, ни по другим причинам, но покарают и добросовестно осудят».

К тому времени наметилась некая административная география: королевский домен включал четырнадцать бальяжей (девять во «Франции», разделенных на превотства, и пять в Нормандии, разделенных на виконтства) и два южных сенешальства (Бокер и Каркассон), разделенных на вигьерии. Владения Альфонса де Пуатье, которые в 1271 г. будут присоединены к домену, включали десять сенешальств. Еще до 1250 г. бальи покинули королевский двор и стали жить в своих округах.

В дальнейшем текст ордонанса обогатился мерами по исправлению общественной нравственности, направленными против ростовщичества, богохульства и проституции: «Желаем и постановляем, чтобы все наши прево и бальи воздерживались от произнесения любого слова, выражающего презрение к Богу, Богоматери и всем святым, и чтобы они остерегались игры в кости и посещения таверн. Желаем, чтобы по всему нашему королевству было запрещено изготовление игральных костей и чтобы падшие женщины были изгнаны из домов, а всякий, кто сдаст дом падшей женщине, выплатил бы прево или бальи сумму, равную годичной плате за съем дома».

Было сделано новое добавление о ростовщичестве, определенном как взимание любой суммы, превосходящей отданный взаймы капитал, согласно решениям собрания в Мелене в 1230 г. Власть попыталась также воспрепятствовать произвольным реквизициям: «Кроме того, повелеваем, чтобы наши прево и бальи не отбирали ни у кого наследия, каковым он владеет, не разобравшись в деле или без нашего особого повеления; и чтобы они не обременяли наших людей новыми поборами, тальями и новыми податями; а также чтобы не призывали их в военный поход затем, чтобы получить с них деньги; ибо мы желаем, чтобы никого, обязанного ходить в походы, не призывали в войско без необходимости, и чтобы тех, кто хочет сам идти служить в войско, не принуждали откупаться от похода за деньги».

Согласно Луи Каролюсу-Барре, который в этом вопросе расходится с Жераром Сивери, первая редакция была написана для земель языка «ойль», вторая — для земель языков «ойль» и «ок», третья — только для северных областей, а четвертая — для сенешальств Бокера и Каркассона. В целом, как сообщается, это был законодательный текст с переменным размещением статей, настоящее «платье Арлекина», включавший ранние документы, например ордонансы 1230 и 1240 г. о евреях. Анализ ключевых терминов позволяет выявить несколько влияний, имевших одну направленность. Прежде всего — влияние римского права, которому учили в Болонье, Тулузе и Орлеане: какой-то пассаж взят из «Дигест», какой-то из Кодекса Юстиниана; для обозначения казны используется термин fiscus; гражданские дела отделены от уголовных; провозглашен принцип презумпции невиновности. На эти римские реминисценции накладываются заимствования из каролингского законодательства — возвеличивание королевской власти, стремление к миру и спокойствию королевства (pax et quies regni) и структура, похожая на структуру капитуляриев Карла Великого, да и ревизоры-реформаторы Людовика IX удивительно похожи на государевых посланцев (missi dominici). Близки они и к инквизиторам. Людовик IX и его советники действительно вдохновлялись церковной моделью, издавая statutum generate (общее постановление), которое трудно не сопоставить с постановлениями соборов. Напрашивается и сравнение языка государства с языком церкви. Наконец, этот разношерстный текст выявляет, что существовало некоторое противоречие между государем, внимательным к правам каждого человека, и не слишком щепетильными чиновниками — упорными и настойчивыми строителями централизованной монархии.

Какие конкретные результаты повлекли за собой меры, которые в 1254–1256 гг. было предписано принять? Обычно считают, что Людовик IX и его советники назначили компетентных бальи, выбрав их из числа хороших мэров и хороших прево домена, таких как Жюльен де Перонн, или из юристов, уже работавших в апанажах. С этим выбором согласился Филипп III, оставивший на местах десять из двадцати бальи, служивших при отце. Но говорить о переменах в персональном составе, которые в принципе должны были происходить раз в четыре-пять лет, надо осторожней. В 1254–1256 гг. сменилось четырнадцать чиновников, но некоторые оставались на своей должности очень долго, как Этьен Буало в Париже — с 1261 по 1271 г. или Этьен Тастесавер в Сансе — с 1253 по 1272 г. Лишь в следующем царствовании можно найти карьеру, сравнимую с карьерой современного префекта. Мы, конечно, имеем в виду Филиппа де Бомануара, поочередно бальи или сенешаля в Санлисе с 1273 г., в Клермон-ан-Бовези с 1280 г., в Сентонже с 1288 г., в Вермандуа с 1289 г., в Сен-Кантене с 1290 г., в Туре с 1292 г. и, наконец, снова в Санлисе с 1295 г. Остается навязчивый вопрос о злоупотреблениях, которых, как полагают, стало меньше с тех пор, как действия чиновников по окончании службы стали расследовать: «Мы желаем, — гласил ордонанс, — чтобы они оставались сорок дней на территории, где прежде служили, дабы могли ответить за ущерб, нанесенный кому-либо». Матье де Бон, бальи Вермандуа с 1256 по 1260 г., вышел из этого испытания с честью. Он описан в столь лестных тонах, что это наводит на подозрение о негласных соглашениях с целью замять сомнительные дела. Когда опрашиваемые могли говорить свободно, они наперебой доносили о взятках, сговорах, отложенных судах и необоснованных штрафах. Вероятно, реальные бальи не соответствовали заповедям образцового чиновника, которые сформулировал Бомануар: «Любить Бога. Быть кротким и снисходительным по отношению к тем, кто желает блага, и к простому народу». И, конечно же, выказывать верность, великодушие, учтивость и нравственную чистоту!

Находясь на службе в домене, бальи и сенешали вмешивались также в дела многочисленных сеньорий, расположенных в нем в виде анклавов, и в дела крупных феодальных владений. Поводами для них служили судебные тяжбы, призыв рыцарей и сержантов в королевское войско и сбор налога на крестовый поход. Королевские чиновники контролировали также апанажи, которым предстояло вернуться в состав домена. Владениями Альфонса де Пуатье управляли специалисты «из северян», прибывшие от парижского двора и преисполненные решимости навязать этим южным землям язык «ойль» и обычаи центральной администрации.

Ордонанс о муниципальной администрации, обнародованный в 1256 г., а потом дополненный в 1260 и 1262 г., служил продолжением постановления о бальи и сенешалях. На сей раз власть желала взять под контроль финансовое управление коммунами и вольными городами домена, статус которых, до тех пор явно различный, как раз унифицировался, отчего они получали общее название «добрые города» как loca Insignia (особые места), служащие точками опоры для королевской власти. По мнению Пти-Дютайи, это вмешательство стало следствием почти полного прекращения коммунального движения во «Франции», Пикардии и Нормандии с начала царствования Людовика IX и, более того, следствием внутренних проблем, с какими сталкивались города, в частности раздоров в результате выборов и плохого управления финансами, в котором была повинна олигархия, умевшая только выкачивать деньги из бедняков, как в Аррасе, так и в Дуэ или Дижоне. В результате лучшие администраторы покидали коммуны и поступали на королевскую службу. Королевская власть, по мнению этого автора, вовсе не собиралась ослаблять городские республики, которые рухнули сами из-за внутренних неурядиц и нуждались в том, чтобы их взяли под опеку. С этим не согласен Жерар Сивери. Следуя за Ашилем Люшером, говорившим о «стадии подчинения и эксплуатации коммун», он считает, что меры 1256 г. следует анализировать в свете финансовых потребностей короля. В самом деле, с 1248 г. города под любым предлогом облагали податями и требовали от них займов, иногда превращавшихся в дары, когда возвращение займа оказывалось невозможным. Поскольку от муниципалитетов требовалось много, их надо было поставить под более плотный контроль. Эту цель и преследовали авторы текста 1256 г.: мэров всех городов домена следовало сменять ежегодно, выборным путем, 29 октября; каждый город должен был 18 ноября посылать делегацию в Париж, чтобы передавать людям короля свои счета на проверку; городам следовало воздерживаться от ссуд и от чрезмерно больших даров — источников постоянной задолженности; делегации, отправляемые ко двору, должны были не превышать четырех-пяти человек и обходиться без дорогостоящих экипажей; наконец, во избежание растрат, деньги города следовало отныне помещать в общий сундук, за исключением некоторых мелких сумм на текущие расходы.

Что произошло в реальности? Через три года многие города уже не соблюдали дату выборов мэра. Ордонансы 1260 и 1262 г. напомнили, что города обязаны в ноябре предъявлять счета. Благодаря этому можно было лучше оценить финансовые возможности городов, бухгалтерские книги которых с тех пор, похоже, и вправду велись лучше, во всяком случае, в Пикардии и во Фландрии. Если делопроизводство оказывалось не на высоте, люди короля требовали уточнений, например, у магистратов Манта в 1260 г. Какой бы прогресс в распоряжении деньгами ни был достигнут, это не помешало банкротству нескольких коммун в конце XIII и начале XIV в. Санс, Нуайон, Компьень и некоторые другие города были вынуждены пожертвовать коммунальными вольностями.

В нудный перечень славных свершений Людовика Святого входит и ордонанс о мире от 1258 г. (который Жан Ришар относит скорей к 1265 или 1269 г.), запретивший ношение оружия, а также «любые войны и поджоги, и помехи труду землепашцев»; по-настоящему не уничтожив частных войн, он ограничил их, подобно установлениям о «Божьем мире» XI века. В том же 1258 г. либо в 1260 г., согласно Ришару, король осудил судебные поединки: он запретил «сражения в своих доменах и потребовал, чтобы вину доказывали с помощью показаний свидетелей. Тот, кто обвинит другого в убийстве, подлежит закону возмездия (peine du talion). Его предупредят, что сражения больше не будет, что ему придется доказывать свою правоту через посредство свидетелей и что его противник может дать этим свидетелям отвод».

И как не упомянуть в числе примечательных законодательных мер монетные ордонансы 1263–1265 гг.? Они сформулировали простые и ясные принципы: в домене имеет хождение только королевская монета; ходит она и во всем королевстве, не сталкиваясь ни с каким соперничеством на землях сеньоров, которые не могут чеканить монету, и соперничая с монетами баронов, имеющих право чеканки; хождение иностранных монет не допускается; подделывать королевскую монету и обрезать ее края запрещено. «Никто не вправе делать монеты, похожие на монету Короля, не имеющие явственного отличия от нее». Соблюдать эти принципы иногда становилось трудно; чтобы помешать подделке монет, король требовал собирать фальшивые деньги. В это царствование, в котором часто видят стремление к архаике, был пройден важный этап восстановления государственной монополии в монетной сфере.

Если обратить внимание на денежную эмиссию, надо отметить, что парижский денье стал тяжелей, чем при Филиппе Августе, а в 1266 г. появился турский грош как подражание монетам торговых итальянских городов. Его чеканили из расчета 58 из труаской марки, он весил 4,2198 г и приравнивался к турскому су. По праву нося изображение креста и надпись Ludovicus rex, он обеспечил большой престиж монетам Капетингов, позволив им вытеснить баронские монеты, и пользовался большой популярностью в международной торговле. Этого нельзя сказать о золотом экю, созданном между 1266 и 1270 г. Теоретически он должен был весить 4,1957 г, чеканиться из расчета 58 1/3 из марки и стоить 10 турских су, но нашел лишь ограниченное распространение. Тем самым Французское королевство перешло к системе биметаллизма на основе фиксированного соотношения цен на золото и серебро (9,65), и в этом числе с 1266 по 1270 г. не было ничего произвольного, потому что это соотношение соответствовало коммерческому курсу обоих металлов. Курс этой монеты Людовика Святого оставался стабильным до 1290 г.

Далее мы проанализируем ордонанс 1269 г., пресекавший богохульство, причем требования этого ордонанса касались не только религиозной сферы, но и государственных структур, претерпевших глубокую трансформацию с 1226 по 1270 г. Главным направлением политики было не расширение домена, как при Филиппе Августе, а качественное улучшение управления им, сопряженное с ощутимой эволюцией политических представлений. Если для первых двух десятилетий были характерны немалые трудности, то 1254–1270 гг. прошли под знаком почти непрерывных реформ. Лучше организованная администрация, лучше контролируемые чиновники, более строгий надзор над городами, хорошая монета — все способствовало укреплению монархии и стабилизации французского общества. Анархия вышла из моды, как показывает решение парламента, в феврале 1270 г. приговорившего сеньора Вьерзона компенсировать ущерб купцу, который был среди бела дня ограблен, пересекая земли этого сеньора. Отныне всякая территориальная власть должна была содействовать королевскому миру.

Христианнейший король

Связанных с этой избитой темой как шаблонов, так и наивных представлений хватает в избытке. Надо ли еще раз цитировать Жуанвиля? «Этот благочестивый человек любил Бога всем сердцем и следовал ему во всех делах. […] Был он сдержан в своих выражениях; и никогда в жизни я не слышал, чтобы он сказал о ком-нибудь что-то худое, как никогда не слыхивал, чтобы он помянул дьявола, каковое слово очень распространено в королевстве, что, как я полагаю, вовсе не угодно Богу. Вино он разбавлял, поскольку сознавал, что неразбавленное может причинить вред». Надо ли снова пересказывать некоторые назидательные анекдоты? Благочестивый вопреки всему, он, возвращаясь из Святой земли, велел установить на своем корабле алтарь со святым причастием. Нетерпимый святоша, он не выносил игры в кости, даже если ей предавался его брат Карл Анжуйский. Доблестный рыцарь, в презрении к опасности он доходил до неразумия, например, отказываясь покидать корабль, севший на мель. Эти несколько обрывков exempla хорошо показывают, какие опасности подстерегают нас: либо впасть в самую пошлую апологетику, либо неверно оценить некоторые психологические установки короля, рассматривая их в отрыве от окружающего. Есть ли лучший способ избежать подобных искажений действительности, чем критическое переосмысление источников? В отсутствии документов о процессе канонизации, от которых сохранились лишь фрагменты, остаются «жития» исповедника Жоффруа из Болье и Вильгельма Шартрского, а также Гильома из Сен-Патю (исповедника королевы Маргариты с 1277 по 1295 г.) и Жуанвиля. К ним добавляются «Речи Людовика Святого», включающие послание короля подданным от 1250 г., и его «Наставления» Филиппу Смелому и Изабелле Наваррской, написанные, вероятно, между июнем 1267 г. и февралем 1268 г. Все это не считая информации, которую мы можем почерпнуть в королевских ордонансах.

Образец христианского рыцаря

В тот период, когда феодальная система достигла определенного равновесия, Людовик IX представлял собой некое чистейшее ее порождение- образцового рыцаря со светлыми волосами и тонкой талией. Хоть он и обладал горячим темпераментом, но вел себя как послушный сын своей матери, навязавшей ему длительную опеку. Он хотел сделать это правилом поведения и для Филиппа Смелого: «Люби и почитай мать, помни и соблюдай ее добрые наставления». Добрый супруг, он нежно любил Маргариту Прованскую, хоть и не сам выбрал ее в жены, и умел улучать моменты для близости с ней, рискуя растравить материнскую ревность. Добрый отец, он старался хорошо воспитывать своих одиннадцать детей, рассказывая им назидательные истории и не скупясь на семейные наставления. Он не ставил ничего выше чувства семейного единства, в котором можно видеть один из столпов его идеологии. Старшему сыну он поручил заботиться о младших детях: «Люби братьев и всегда пекись об их благе и продвижении и займи для них место отца, чтобы поучать всему благому». Во имя рода, считал он, живые должны приходить на помощь усопшим. Духовного утешения того же рода он ожидал и для себя самого: «Вели, чтобы мне помогли мессами и прочими молебнами, и попроси, чтобы за мою душу молились монашеские ордены Французского королевства».

Добрый сеньор, Людовик IX умел выказывать властность, зная, как заставить себя слушать и себе подчиняться. Человек абсолютно безупречный, в полном смысле слова мудрый и мужественный, в своем поведении он никогда не отклонялся от рыцарского кодекса, был честен с врагами, смел, стоически держался в несчастье, очень заботился о судьбе своих людей: в Египте он велел разгрузить корабли, наполненные провиантом, чтобы передать его больным.

И современники тоже описывали его как человека, всегда соответствовавшего моральным канонам, учтивого, сдержанного, искреннего и безупречно владевшего речью. Доминиканец Симон дю Валь, приор Провенского монастыря, подолгу навещавший его, утверждал, что «никогда в жизни не слышал, чтобы он молвил развратное, праздное или клеветническое слово, и никогда не видел мужа, исполненного столь великого благоговения в речах и во взгляде». Эти самообладание и гармоничность, завоеванные долгим духовным трудом, внушали брату Симону «некое подобие страха, словно перед ним был святой».

Твердая и неустрашимая вера государя производила сильное впечатление на его окружение, как на клириков, так и на мирян. Предоставляя заботу подкреплять христианскую догму рациональными аргументами, во имя ансельмовского принципа fides quaerens Intellectum (вера, ищущая разумения), магистрам из университета, Людовик IX опирался на незыблемую скалу Священного писания, воздерживаясь от любых интеллектуальных дискуссий. Христианская благая весть сводилась для него к нескольким элементарным утверждениям: «Во-первых, я наставляю тебя, — говорил он сыну, — чтобы ты любил Бога всем сердцем и изо всей силы, ибо без этого никто никуда не годится». Богу надо служить, как вассал служит сеньору. Миряне, считал он, должны защищать веру мечом, «вонзая его в живот противника»; пусть они стараются убивать неверных, но спорить с последними о вере не следует. Применение этих решительных методов не исключало обращение других народов в религию Христа, единственно верную в его глазах. Этот мотив, видимо, и сыграл свою роль, когда было принято решение отправиться в крестовый поход в 1270 г.

Неустрашимая вера не обязательно означает слепую набожность. Благочестию Людовика Святого, при всей его привязанности к литургическим упражнениям духа, была присуща некая личная тональность. Он не довольствовался тем, что часто слушал мессу, — в ее ходе он был очень активен: «Когда будешь в церкви, воздержись от того, чтобы терять время и говорить пустые слова. Читай молитвы сосредоточенно, либо устами, либо про себя, и особо благоговеен и внимателен будь в молитве, когда во время мессы будет явлено тело Господа Нашего Иисуса Христа, а также незадолго перед этим». Стараясь лучше познать это откровение, с которым был абсолютно согласен, он любил читать Библию и говорить о ней за столом с сотрапезниками; он внимательно слушал чтение Священного писания у доминиканцев в Компьене. Он высоко ценил проповеди, которые ему доводилось слушать, так сказать, сидя на земле. Пламенный адепт «нового слова», какое проповедовали нищенствующие ордены, возможно, именно наставлениям францисканцев он и был обязан желанием подражать Христу во всем, а также театральным и трогательным почитанием распятия: «И склонился к земле, раскинув руки крестом и целуя крест, и так веровал, что испускал слезы, делая это».

Это сентиментальное благочестие, опиравшееся на некую внутреннюю «зону осмотра», не было лишено ни тревожности, ни сомнений, ни ханжества. Страдавший настоящей навязчивой идеей греха, характерной для эпохи, когда богословы находили удовольствие в классифицировании греховных поступков, Людовик IX хотел внушить эту боязнь дурного поведения старшему сыну: «Ты должен остерегаться всего, что, как ты полагаешь, должно быть неугодно Богу и совершение чего в твоей власти, и особо стремиться ни за что не совершать смертного греха, и лучше тебе допустить, чтобы тебе отрубили ноги и руки и лишили жизни самым мучительным способом, нежели сознательно совершить смертный грех» («Наставления»), Далее следует совет часто исповедаться у благочестивых и сведущих священников, какими в основном были францисканцы и доминиканцы, чтобы знать, что нужно делать и, главное, чего нужно избегать. В этом выразилась религия страха, столь любимого Жаном Делюмо, пусть даже певцы «прекрасного тринадцатого века» и наивные панегиристы готической улыбки, тронувшей уста реймсского ангела, с этим не согласятся. Этот вездесущий страх проистекал из первичной тревоги, порожденной убеждением, что человек постоянно находится в руке Создателя: «Если Наш Господь ниспошлет тебе гонение, болезнь или иное страдание, ты должен смиренно переносить его […]. Более того, ты должен считать, что заслужил его […], потому что мало Его любил и плохо Ему служил, и потому что совершил многое против Его воли». Такая тревога становится по-настоящему патологической, когда самое благополучие воспринимается как опасность, способная навлечь «беду, вызванную гордыней или другим грехом». В «Наставлениях» можно разглядеть религию болезненных сомнений, зарождение которой часто относят в самый конец Средневековья, с ее свитой недальновидных обычаев — покупки индульгенций, собирания реликвий и посещения как можно большего числа святилищ, где есть реликвии, особенно перед отъездом в крестовый поход. Желая приумножить символический капитал королевства, Людовик IX в 1241 г. купил у императора константинопольской Латинской империи терновый венец. Поместив его сначала у себя во дворце, он заказал для него Пьеру де Монтрею роскошную раку — Сент-Шапель (1243–1248), стоимость которой оценивается в 40 тыс. ливров. Отдельные шипы были обменяны на другие реликвии, в частности на мощи одиннадцати тысяч праведных кельнских дев.

С годами монарх усваивал все более монашеский образ жизни. Не довольствуясь тем, что исповедался каждую неделю, он велел духовнику бичевать себя. Он даже хотел приобщить к этим практикам свою дочь Изабеллу, королеву Наваррскую, навязывая ей власяницу и повиновение. Удаляясь в Руайомон к цистерцианцам, он принуждал себя к физическому труду, пел в хоре, ухаживал за прокаженными, заслужив стойкую репутацию монаха по призванию. А ведь в начале царствования он не впадал в презрение к миру, занимался псовой и соколиной охотой, окружил себя зверинцем и не пренебрегал ни дорогими тканями, ни красивой посудой. Пусть он довольствовался простым этикетом, но его окружало пятьдесят-шестьдесят слуг. В общем, он не доводил самоотречение до отказа от требований своего сана.

Некоторые вопросы, касающиеся благочестия Людовика Святого

Чем перечислять назидательные анекдоты, проиллюстрированные огромным количеством виньеток в иллюминированных рукописях (король велит исповеднику сечь себя; король принимает останки жертв из Сидона; король моет ноги беднякам), важней «расспросить» благочестие Людовика Святого о некоторых принципиально важных вещах: сколько стоили основанные им религиозные учреждения? Заходил ли он в одаривании бедняков дальше символической стадии? Как он обращался с еретиками? Каким было его отношение к евреям?

Самым показательным и самым дорогостоящим из религиозных учреждений этого царствования стало цистерцианское аббатство Руайомон, построенное в 1235 или 1236 г. Людовик IX лично участвовал в его строительстве, нося на носилках стройматериалы, и якобы потратил на него до 100 тыс. ливров. С другой стороны, Гильом из Сен-Патю приводит длинный перечень сооружений, которые с учетом стоимости земли, строительства и рент якобы обошлись более чем в 200 тыс. турских ливров. Упомянем богадельни в Понтуазе, Верноне (30 тыс. ливров, согласно Жану Ришару) и Компьене; расширение больницы Отель-Дье и доминиканского монастыря в Париже; церковь Кордельеров и монастырь кармелитов — тоже в столице; монастыри доминиканцев в Компьене и Кане, картезианский монастырь Вовер близ Жантийи, наконец, больницу Трехсот слепых, Дом бегинок и дом школяров в Париже. В этом скучном списке достославных и дорогостоящих строений не хватает как минимум монастыря Дочерей Господних и дома доминиканцев в Пуасси. Понятно, что некоторые советники короля, считая эти затраты чрезмерными, без колебаний порицали его за них, рискуя услышать такую отповедь: «Замолчите — все, что у меня есть, дал мне Бог. То, что я таким образом делаю, — лучшее, что я мог сделать».

Помощь беднякам была еще одним результативным в духовном плане приложением сил и средств. Забота об обездоленных объяснялась не только стихийным альтруизмом короля, под нее подводилась и теоретическая основа: ближний, оказавшийся в нужде, воспринимался как живой образ Бога. Добрый король отнюдь не ждал, чтобы неимущие обращались к нему, а сам шел навстречу: «Посетим бедняков такой-то земли и накормим их» (Гильом из Сен-Патю). Отсюда и рекомендация его сыну Филиппу: «Советую тебе иметь в сердце сочувствие к беднякам и ко всем, кого ты сочтешь страждущими либо душой, либо телом; и, насколько это будет в твоей власти, охотно помогай им либо моральной поддержкой, либо подаянием» («Наставления»), Не следует ли под моральной поддержкой понимать знаменитые символические жесты короля (омывание ног тринадцати беднякам в Великий четверг, прислуживание им за столом), воспевание которых в агиографической традиции уже слегка приелось? Эти действия соответствуют общей традиции духовного превознесения Христовых бедняков, столь заметного в XIII в. Правда, термин pauperes Christi (бедняки Христовы) оставался двусмысленным, так как применялся одновременно и к неимущим, и к монахам, давшим обет бедности. Среди них не самую ничтожную долю королевских щедрот получали, похоже, нищенствующие братья: «И эти малые подаяния, которые добрый король особо велел давать и братьям-миноритам, и братьям-проповедникам, и прочим монахам, мужчинам и женщинам, и другим беднякам, достигали каждый год суммы семь тысяч парижских серебряных ливров, не считая ткани «бюро», и башмаков, и сельдей, каковые он велел давать и раздавать каждый год» (Гильом из Сен-Патю). В этой фразе монахи, живущие милостыней, искусно смешаны с неимущими. Как и многие его современники, король, похоже, поверил речам нищенствующих монахов и цистерцианцев, ловко уподобивших себя pauperes Christi. Видимо, вследствие этого он и оказывал чрезмерные почести монахам Руайомона, прислуживая им: «Когда монахи сидели за столом, добрый король прислуживал им вместе с монахами, выделенными для прислуживания; и он подходил к окну кухни, и брал там миски, полные мяса, и нес их, и ставил перед монахами, сидящими за столом» (Гильом из Сен-Патю).

В результате подаяние «настоящим» бедным, пухнувшим от голода, не заходило дальше символической стадии. В 1256–1257 гг. на это выделялось около 10 % расходов ведомства двора, в последующие десять месяцев — возможно, больше. Когда Нормандию поразил голод, налоговые поступления из герцогства были пущены на помощь голодающим. Каждую неделю при дворе происходили две больших раздачи хлеба и денег. Там ежедневно присутствовало по шестьдесят бедняков, накануне праздников — до двухсот-трехсот. Проезжая по своему королевству, через Берри, Нормандию или другие местности, король рассыпал свою «манну» изголодавшимся людям: «Он велел вызывать по триста бедняков, кормить их и лично им прислуживал», вкладывая каждому в руку по двенадцать парижских денье. Такие действия, обходясь сравнительно недорого, оказывались очень выгодными для формирования образа короля как «Отца Народа». Когда он ездил по королевству, «бедные шли к нему», прося милостыню в зависимости от своей нужды — от денье до двадцати су. Классовая солидарность обязывает, и знатные люди, впавшие в бедность, получали более существенную помощь — от десяти до шестидесяти ливров, а порой и сто ливров, когда у них были дочери на выданье (Гильом из Сен-Патю). Надо уточнить, что эта эпизодическая помощь, оказывавшаяся конкретным людям и пропорциональная их статусу, оставалась ничтожной по сравнению с потребностями в ней, но перемену в состоянии умов отрицать не приходится.

Сочувствуя бедным, Людовик IX был неумолим к еретикам. Он испытывал утробную ненависть к катаризму, отрицавшему и Воплощение, и евхаристию, и церковь. Не созданный для богословских дискуссий, он любил называть себя сержантом Иисуса Христа, обязанным обнажать меч против хулителей веры. Он не скрывал восхищения Симоном де Монфором и высоко ценил его решительные методы. Как добрый сын Людовика VIII, он не осуждал ни одного из подвигов отца на катарском Юге. «В Альбижуа, — сообщает Гильом из Нанжи, — он приложил немало сил для истребления порока ереси». На Филиппа Смелого он возложил задачу завершить его дело: «Изгоняй бугров (еретиков) разумно и как подобает твоей власти над своей землей и прочими дурными людьми».

А Монсегюр, скажут нам? Ни Жуанвиль, ни Гильом из Сен-Пагю, ни Гильом из Нанжи о нем ничего не говорят. Или это был второстепенный эпизод? Послушаем сначала рассказ Гильома де Пюилорана, капеллана Раймунда VII Тулузского, из главы XLIV его «Historia albigensium» (Истории альбигойцев): «Граф Тулузский отправился в Курию к императору Фридриху, а тем временем замок Монсегюр был взят и двести еретиков, или около двухсот, сожжены.

Потом, весной, в год Господень 1243-й, он поехал к апостольскому престолу и провел, как при императоре, так и при Курии, год или около года, и добился, чтобы ему был возвращен Венессен. В тот же период в Курию приехал епископ Тулузский, вызванный туда.

Тем временем преподобный отец монсеньор Пьер-Амьель, архиепископ Нарбоннский, монсеньор Дюран, епископ Альби, и сенешаль Каркассона осадили замок Монсегюр в Тулузской епархии, который держали два знатных сеньора, давно захвативших его, — Пьер Роже де Мирпуа и Роже (Раймунд) де Перейль.

Там было общеизвестное убежище для всевозможных злодеев и еретиков, как бы «синагога Сатаны», по причине могущества замка, который, стоя на очень высокой скале, казался неприступным.

Они (осаждающие) провели там много времени и достигли весьма небольших успехов; но случилось так, что легковооруженные слуги были посланы (на вылазку) с людьми, знавшими это место, которые организовали ночью подъем по ужасным отвесным склонам. Ведомые Господом, они достигли сооружения, находившегося на уступе горы; внезапно напав на часовых, они заняли это укрепление и перебили мечами тех, кто там находился. Настал день, и, оказавшись почти наравне с другими (врагами), занимавшими главную позицию, они смело пошли в атаку. И, с удивлением увидев страшный путь, каким они поднялись ночью, они поняли, что никогда бы не посмели решиться на это среди бела дня. Но, когда они заперли других на вершине, доступ для остального войска сделался проще.

Поскольку те, кто находился внутри, подвергаясь атакам, не знали отдыха ни днем, ни ночью и поскольку эти безбожники не могли выдержать натиска правоверных войск, они согласились спасти себе жизнь и сдали атакующим замок и переодетых еретиков, каковых, как мужчин, так и женщин, находилось там около двухсот.

Среди них (еретиков) был Бертран Марти, которого они сделали своим епископом. Отказавшись от обращения в истинную веру, предложенного им, они были сожжены в месте, огороженном кольями, где был разведен костер, и отправились в пламя Тартара.

Замок же был возвращен маршалу де Мирпуа, которому принадлежал прежде».

Жан Дювернуа, признанный специалист по катаризму, сделал некоторые уточнения. Присутствие двух прелатов «подтверждает, — полагал он, — что экспедиция, которой командовал Гуго дез Арси, сенешаль Каркассона, поставленный во главе регулярных королевских войск, имела характер крестового похода». Замок Монсегюр был отстроен в начале века и превратился в убежище для «совершенных», которое Гиллаберт, епископ Кастра, в 1232 г. решил сделать главной резиденцией (caput et domicilium) катарской церкви. Там действительно проживали епископы еретиков. В 1232 г. граф Раймунд VII Тулузский устроил первый поход на Монсегюр, но мало чего добился. Этот «оплот» катаров, где укрывались рыцари-файдиты, был не единственным в своем роде: известно еще не менее трех, в том числе Мирамон в Сабартесе, который сохранился при попустительстве французов, не слишком горевших желанием возобновлять войну. Гарнизон Монсегюра, отнюдь не остававшийся в бездействии, принял участие в катарском восстании 1240–1242 гг. и в походе в Авиньонне 28–29 мая 1242 г., организованных ради «освобождения страны от инквизиторов». Осада крепости началась в апреле или мае 1243 г., когда Раймунд VII был в отъезде. Гарнизон, насчитывавший сотню рыцарей и сержантов, был хорошо вооружен и располагал большими запасами. Через полгода, осенью 1243 г., осаждавшим удалось закрепиться на нижней части гребня и «понемногу оттеснить осажденных к вершине». В результате они смогли бить из своих осадных орудий по замку и его пристройкам, настоящему «деревянному городку с улицами и палисадами». Защитники героически оборонялись до самого начала Великого поста, не теряя надежды получить помощь от графа. В середине Великого поста было заключено перемирие, позволившее некоторым осажденным спастись. Остальные «были вытащены из замка и все вместе сожжены» 16 марта 1244 г. у подножия горы. Число жертв колеблется в зависимости от источников — от двухсот до двухсот двадцати четырех. По именам известны шестьдесят пять из них. Новый владелец крепости, Ги де Леви, принес королю за нее оммаж в июле 1245 г. С тех пор в земле Фуа воцарился католический и королевский порядок.

Задаваясь вопросом, почему молчат «большие» северные свидетели царствования Людовика IX, Этьен Деларюэль выдвинул гипотезу, скорей соблазнительную, чем на самом деле убедительную, согласно которой взятие Монсегюра рассматривалось не как крестовый поход, а как полицейская операция против двухсот «совершенных», укрывшихся в замке. В доказательство этого автор утверждал: со времен альбигойского крестового похода Юг сильно изменился. Катарские сеньоры уступили место баронам с Севера, несомненным католикам. Файдиты на время эмигрировали в Италию; вернувшись, они вдохнули новую жизнь в «катаризм сопротивления, политического и религиозного, но уже не катаризм завоевания». Катаризм налетов, таких как упомянутая резня инквизиторов в Авиньонне. Чиновники Людовика IX относились к этим событиям как к «посягательствам на власть короля» и как к нарушениям договора в Мо и Париже, но не как к угрозам католической вере.

Что осталось от катарской церкви после Монсегюра? Лораге, где еще находило приют больше всего верующих и священнослужителей. Церковь Каркассона пришла в почти полный упадок. В Альбижуа пышным цветом расцвели доносы. В Аженё продолжалась охота на еретиков: в 1249 г. под Аженом погибло на костре восемьдесят катарских верующих. Теперь продолжать облаву и терпеливо искоренять катаризм надлежало инквизиторам. Это были времена выкупов или, точнее, поручительств. «Близкие брали на себя обязательство за значительные суммы гарантировать явку в суд обвиняемых, которых оставили на свободе» (Жан Дювернуа). Это были и времена ренегатов, которых подстерегала месть бывших единоверцев. Новообращенным катарам оставалось только уходить в изгнание и добираться до Ломбардии, подобно Пьеру де Банвилю, купцу из Авиньонне, который бежал сначала в Ланьи, оттуда с товарами переправился в Геную и наконец достиг Пьяченцы и Кремоны. Иногда уезжали группами, как известно из реестров инквизиции в Тулузе, из записей позже 1273 г. То есть Людовик IX как будто достиг цели, которую поставил перед собой: очистить свою землю от еретиков. В третьей четверти XIII в. «лорагеский катаризм агонизировал», — отмечает Жан Дювернуа. Но «совершенные» не замедлили вернуться из Ломбардии, чтобы «пробудить веру своих еще многочисленных верующих и прежде всего вдохнуть в них смелость». Это возрождение особенно ярко проявилось в Монтайю около 1300 г.

Отношение Людовика Святого к евреям — особо болезненная тема, вызывающая жаркие споры. Если верить одному современнику, Вильгельму Шартрскому, «он питал такое отвращение к евреям, ненавистным как людям, так и Богу, что не мог их видеть и отказывался пользоваться их услугами, каким бы ни было их имущество. Он не хотел, по его словам, сохранять ничего из их яда и позволять им заниматься ростовщичеством, желая, чтобы они зарабатывали на жизнь только при помощи любых дозволенных ремесел и торговли, как принято в других землях».

Надо ли делать из Людовика IX предтечу современного антисемитизма? Несведущий человек, ограничившись беглым прочтением сборника королевских ордонансов, мог бы счесть, что да. Красноречив уже простой перечень мер, принятых монархом. Ордонанс 1230 г. запрещал евреям давать ссуды и урезал долги перед ними на треть. Перед отъездом короля в Святую землю имущества евреев были конфискованы. Великий ордонанс 1254 г. предписывал: «Пусть евреи откажутся от ростовщичества, от богохульств, от колдовства и пусть их Талмуды и прочие книги, сочтенные богохульными, будут сожжены, евреи же, которые не пожелают подчиняться этим ордонансам, да будут изгнаны из королевства, а нарушители наказаны по закону. И пусть все евреи живут трудом своих рук или иными делами, не связанными с ростовщичеством». В 1258 г. долги перед ростовщиками было приказано отдавать в королевскую казну. На Рождество 1260 г. ордонанс велел мэрам добрых городов выяснить, какие преступления совершили на подведомственных им территориях крещеные евреи. В июне 1269 г. почитателям Ветхого завета было под угрозой штрафа предписано носить на одежде знак, отличающий их от христиан. На этой стадии подготовки крестового похода во множестве принимались дискриминационные меры против внутренних врагов. Отметим, что в этом король был не оригинален, ведь еще Латеранский собор в 1215 г. приказывал евреям носить особую одежду, а Арльский собор в 1234 г. потребовал только, чтобы они крепили к одежде отличительные значки. Тем не менее эти законодательные решения Капетинга дали повод обвинить его в антииудаизме. Первое возражение, выдвинутое его защитниками, может показаться смехотворным: он соглашался быть крестным отцом евреям, которые крестились. Короче говоря, он ничего не имел против евреев, но — обращенных! Другой, более весомый аргумент: в королевстве иудеи жили в таких же условиях, как и в Папском государстве, где их положение особо плохим не было. Они пользовались свободой совести и вероисповедания, и их нельзя было обращать насильно; но они не имели права нанимать слуг — Христиан, поскольку власти опасались обращения этих слуг в иудаизм. Третий довод, который приводят, ловко подменяет проблему: Людовик IX панически боялся богохульства, а ведь папа и видные парижские магистры, такие как Вильгельм Овернский и Альберт Великий, уверили его, что евреи «под видом Талмуда распространяют книги, наполненные богохульствами и оскорблениями Христа, Богоматери, христиан и самого Бога». Для защиты Талмуда перед королем и парижскими богословами были приглашены самые знаменитые раввины. После дискуссии, произошедшей 24 июня 1240 г., король назначил комиссию для изучения Талмудов, последствиями доклада которой стали гигантские аутодафе в июне 1242 г.: было сожжено двадцать телег книг, но ни один раввин не подвергся преследованиям. Прославленный рабби Иехиэль продолжал учить своих трехсот парижских учеников до 1257 г.

Защитники Людовика Святого утверждают также, что его настоящим врагом были не евреи, а ростовщичество. В самом деле, ордонанс 1269 г. обвинил ломбардцев и кагорцев, ссудодателей — Христиан, в жестоком разорении королевства и совершении многочисленных грехов в их конторах, после чего приговорил их к изгнанию на три месяца. Этот жестокий удар имел лишь ограниченные последствия: ведь с 1270 г. ломбардским купцам разрешили пользоваться некоторыми привилегиями, какие имели парижские горожане. Евреи же, хотя их ссудные операции имели небольшой масштаб, обвинялись не только в ростовщичестве, но также в богохульствах и колдовстве, а такой набор мог повлечь за собой сколь угодно опасные последствия. Действительно, в Анжу и Пуату, в апанажах королевских братьев, произошло несколько инцидентов.

В конечном счете антииудаизм Людовика Святого не вызывает сомнений, даже если он не дошел до степени истерии и даже если самые тяжкие обвинения — в ритуальных убийствах — распространялись за пределами королевства, в Вальреа и Вьеннской епархии, с 1247 по 1253 г. Отметим также в оправдание короля, что он позволял «врагам веры» пользоваться действующими обычаями, иметь в Лангедоке ткацкие мастерские и продолжать коммерцию. Поверим в этом рабби Иехиэлю: «У нас с ними (христианами) общие дела». В общем, Людовик IX был полностью согласен с Фомой Аквинским, который советовал герцогине Барской не лишать «ее» евреев «необходимых средств к существованию» в надежде на их обращение.

Крестоносец затмевает миссионера

Здесь мы затронем, вероятно, самый архаичный аспект личности короля — miles Christi (воина Христа), неустрашимого слуги Запада в борьбе с неверными. На самом деле оба его крестовых похода были предприятиями продуманными, тщательно подготовленными, в них неизменно присутствовали миссионерские намерения — в отношении монголов и тунисских Хафсидов.

Крестовый поход 1248–1254 гг., так называемый египетский, по счету седьмой, стал жестоким испытанием для короля и лег очень тяжелым бременем на королевство. Принять крест Людовика IX побуждал пример предшественников — Людовика VII и Филиппа Августа. Нужно было также вдохнуть новую жизнь в идеал, оказавшийся под угрозой из-за того, что походы направлялись куда угодно — против еретиков, язычников и даже восточных христиан; нельзя забывать и о непредвиденных последствиях того факта, что обет отправиться в Святую землю стал обычным делом. К этим побуждениям общего характера добавлялось влияние Жана де Бриенна, предводителя Пятого крестового похода (1217–1221), с 1231 по 1237 г. управлявшего константинопольской Латинской империей. Надо также учесть относительный успех крестового похода в Святую землю, который в 1239 г. предприняли Тибо Шампанский и Пьер Моклерк. Эта экспедиция баронов дала возможность вернуть значительную часть бывшего латинского королевства и даже сам город Иерусалим — на три года, в 1241 г. Наконец, окончательно заставила Людовика IX отправиться в поход тяжелая болезнь, поразившая его в декабре 1244 г. «Болезнь, не прекращала его терзать, — повествуют «Большие французские хроники», — так что уже наверняка думали, что король умер, и в стране, и во дворце все пришли в смятение (когда Господь вернул сознание государю). Когда он очнулся и смог говорить, он тотчас потребовал крест для отъезда за море и сделал это с благоговением». Произошло полное исцеление, которое сопровождалось глубокой духовной трансформацией: «После этой болезни он стал весьма щедрым на подаяние и благочестивым». Усилия епископа Парижского и Бланки Кастильской разубедить его идти на помощь Святой земле остались тщетными. Положение там было слишком тяжелым, чтобы Капетинг мог не вмешиваться. В 1244 г. тюрки — xорезмийцы окончательно отобрали Иерусалим у христиан, побежденных также египтянами при Газе, а через три года лишившихся Тивериады и Аскалона. В довершение несчастий они видели, что надвигается монгольская угроза.

С момента принятия обета в декабре 1244 г. до отплытия из Эг-Морта 25 августа 1248 г. прошло более трех лет. Переправить на Восток несколько десятков тысяч людей и коней оказалось очень трудно. Надо было также просить о возможном содействии других монархов и обезопасить себя как от возможного нападения Генриха III Английского, так и от арагонских притязаний. Мобилизацию сил христианства не упростило и осуждение императора Фридриха II Лионским собором в 1245 г. Следовало выделить время и на духовную подготовку: во Францию приехал легат Эд де Шатору, чтобы «проповедовать путь за море»; король встретился в аббатстве Клюни с папой, занялся исправлением несправедливостей, допущенных его чиновниками, и попытался снискать одобрение монастырских общин. Знатные бароны испрашивали у ленников разрешения на отъезд. Жуанвиль и его вассалы позволили себе целую неделю празднеств и балов.

В конечном счете армия Седьмого крестового похода очень напоминала королевское войско, получившее некоторые подкрепления из Шотландии и Норвегии. Жан Ришар, у которого мы в основном и берем данные для этого исследования, оценивает суммарную численность в 25 тыс. человек, при которых было 7–8 тыс. коней и которые распределялись так: от 2,5 до 2,8 тыс. рыцарей, около 5 тыс. вооруженных слуг и оруженосцев, 10 тыс. пехотинцев и арбалетчиков. Это повлекло за собой серьезные логистические проблемы. Чтобы перевезти бойцов, надо было нанять корабли у генуэзцев и марсельцев; чтобы их кормить, надо было складировать зерно и вино на Кипре: «Люди (короля) сложили на ровном месте на берегу моря огромные горы бочек с вином, купленных ими за два года до приезда короля […]. Что до пшеницы и ячменя, то их насыпали в поле грудами; и при виде их казалось, что это холмы» (Жуанвиль). Это предприятие обошлось в полтора миллиона ливров королевству, средний годовой доход которого исчислялся несколькими сотнями тысяч ливров. Пришлось требовать соучастия в расходах от городов — приблизительно на 250 тыс. ливров. Пришлось взимать с церковников десятую часть доходов с их бенефициев. Эта непопулярная десятина (decime Terre sancte) якобы принесла за пять лет почти миллион ливров. То есть финансирование этого благочестивого предприятия обеспечило по преимуществу духовенство.

Руководство крестовым походом не было на высоте его подготовки, очень тщательной. Прибыв в сентябре 1248 г. на Кипр, крестоносцы покинули его только в мае 1249 г. В ходе этих месяцев ожидания зародилась мечта о сотрудничестве с монголами против мусульман и был разработан план сражения, заключавшийся, как и в Пятом крестовом походе, в нападении на султана Египта, владыку Иерусалима. «Решение проблемы Святой земли по-прежнему надо было искать в Каире». Людовик IX якобы даже задумал сделать из Египта вассальное королевство и доверить его своему брату Роберту д’Артуа.

Первой целью крестоносцы назначили Дамьетту, расположенную на главном рукаве Нила, ведущем к Каиру, и очень легко захватили ее (6 июня 1249 г.). При разделе добычи вспыхнули ссоры, потому что Людовик IX не посчитался с обычаями Святой земли, Пребывание в Дамьетте продлилось пять месяцев, за это время прибыли подкрепления, приведенные Альфонсом де Пуатье, а под конец этого срока разлился Нил. Султан предложил обменять Дамьетту на Иерусалим, но Людовик IX, как в свое время легат Пелагий, отклонил это предложение. 20 ноября армия крестоносцев медленно двинулась к Каиру; в декабре она встала перед крепостью Мансурой. Хорошо начавшаяся операция в феврале 1250 г. сорвалась из-за торопливости Роберта д’Артуа, отряд которого был перебит внутри города. После этого мамлюки перешли в контрнаступление. В войске начала свирепствовать эпидемия — вероятно, цинги: «У людей на распухших деснах отмирала плоть, — рассказывает Жуанвиль, — и брадобреям (хирургам) приходилось ее удалять, дабы дать им возможность жевать и глотать пищу». В начале апреля 1250 г. пришлось принять решение отступать к Дамьетте. Заключить перемирие не удалось. Наконец, Людовик IX, больной дизентерией, 6 апреля попал в плен, тогда как почти вся армия была уничтожена. Жуанвиль рассказывает, что после того, как писцы султана записали его в качестве пленного, он попал в шатер, «где находились бароны, а с ними более десяти тысяч человек». И далее уточняет: «Многих рыцарей и прочих пленных сарацины держали во дворе, обнесенном земляным валом […]. Тех, кто не хотел отступиться от веры, отводили в одну сторону и отрубали голову, а тех, кто отрекался, в другую». Утопическая идея египетского похода привела к унизительному разгрому.

Начались переговоры. Речь шла о том, что король будет освобожден в обмен на сдачу Дамьетты, а бароны — за выкуп в 400 тыс. ливров. Но ситуация была сложной, ведь 2 мая 1250 г. мамлюки свергли султана. В конечном счете Дамьетта была возвращена мусульманам, что позволило Людовику IX и баронам вновь обрести свободу (8 мая), благодаря этому они отплыли в Сирию. Но двенадцать тысяч их товарищей по оружию осталось в плену. В ожидании их освобождения король в июле решил оставаться в Святой земле и реорганизовать ее оборону. Поколебавшись, он уступил доводу Жуанвиля: «И оставшись, он сумеет освободить бедных узников, взятых в плен на службе у Господа и его собственной, которые никогда не выйдут оттуда, если король уедет». Он поставил защиту Святой земли («Если я уеду, Иерусалимское королевство погибнет; ведь после моего отъезда никто не рискнет там оставаться») выше защиты своего королевства, хоть и находившегося в большой опасности: «У меня нет ни мира, ни перемирия с английским королем». Согласно «Большим французским хроникам», он приказал брату, графу Пуатье, «ехать охранять Французское королевство вместе с королевой Бланкой, его матерью, которая хранила его весьма мудро».

В конечном счете Людовик IX провел в Сирии четыре года, до 24 апреля 1254 г., сделав там «превосходное дело», на взгляд Рене Груссе. Еще располагая большим престижем и относительно сильной армией, он сумел воспользоваться разногласиями между мусульманскими монархами из династии Айюбидов и мамлюками. После долгих переговоров он в 1252 г. добился освобождения пленников и территориальных уступок. Он заботился и о том, чтобы приспособить для обороны франкские города побережья — Акру (1250–1251), Цезарею, Яффу (1252 г.) и Сидон, где сарацины внезапно напали на каменщиков и перебили их. Король счел своим долгом принять участие в погребении «зловонных и разложившихся тел жертв. Он клал их в полу и носил к ямам, где их закапывали» («Большие французские хроники»). В общем на восстановление сети франкских оборонительных укреплений было потрачено более 100 тыс. ливров. Нужно было также гасить ссоры между христианами, вершить суд, принимать посольства и отправлять эмиссаров к монголам в надежде обратить их в христианство. Наконец, следовало посетить памятные места земной жизни Христа, за исключением Иерусалима, находившегося в руках мусульман. Король побывал в Кане, «где Наш Господин сделал вино из воды», и в одежде кающегося — в Назарете, «в месте, где был вскормлен Наш Господь» («Большие французские хроники»).

Вернуться наконец на французскую землю Людовика IX побудило сообщение о кончине Бланки Кастильской, случившейся в декабре 1252 г. Следовало спешить. Движение «пастушков», стихийный крестовый поход молодежи, вышедшей из Пикардии в безумной надежде «освободить короля», с июня 1251 г. превратилось в опасное восстание против духовенства и богачей — сначала в Париже, а потом в Бурже и Орлеане, побудив королеву Бланку прибегнуть к суровым репрессиям. После того как последняя, уважаемая простым народом за то, что, если верить «Большим французским хроникам», «очень хорошо хранила справедливость», умерла, Совет раскололся на прелатов и баронов. Обострилась угроза, которую представлял Генрих III Английский, а щекотливый вопрос фламандского наследства мог вызвать конфликт с Германией.

Возвращение весной-летом 1254 г. было отмечено двумя неприятными событиями, случившимися поблизости от Кипра, — посадкой корабля на песчаную мель и очень сильным штормом. В обоих случаях королевская чета доверилась символическим средствам воздействия: не согласившись с перевозчиками, король отказался покинуть поврежденный корабль и препоручил себя Богу на дальнейшее путешествие; во время урагана королева дала обет преподнести святому Николаю Варанжевильскому серебряный кораблик (Жуанвиль). Высадившись в Йере, монарх не торопясь поспешил в Париж, куда вступил 7 сентября 1254 г., после более чем шести лет отсутствия. Святую землю он оставил на верного человека, Жоффруа де Сержина, и не собирался вновь выступать в крестовый поход в ближайшее время. Извлекая урок из поражения, которое он был склонен объяснить совершенными грехами, он решил исправить нравы в своем королевстве и даже подумывал постричься в монахи, но Карл Анжуйский и королева Маргарита сумели отговорить его от этого.

Восьмой крестовый поход: утопия или рассчитанный политический выбор?

Суждение Жуанвиля о тунисском крестовом походе было безапелляционным: «Думаю, что те, кто ему (королю) посоветовал пойти в поход, совершили смертный грех, потому что, пока он находился во Франции, в самом королевстве и со всеми соседями сохранялся мир, а с тех пор, как он уехал, положение дел в королевстве стало все хуже и хуже». Кстати, сенешаль Шампани отправляться в поход отказался, предпочтя остаться и защищать своих людей от посягательств королевских сержантов! На самом деле принятое монархом в 1267 г. решение пойти в крестовый поход следует оценивать с учетом сложной международной конъюнктуры, в которую входили и недавнее завоевание Сицилии Карлом Анжуйским, и крах константинопольской Латинской империи, и монгольская угроза, и испытания, какие терпели франки, жившие в Святой земле. Этот набор факторов и вызвал к жизни парадоксальное предприятие — так называемый тунисский крестовый поход, цель которого была провозглашена уже после отплытия, когда флот находился в Кальяри. Со времен Анри Валлона расхожим стало утверждение, что это Карл Анжуйский надоумил Людовика IX ехать в Тунис, чтобы заставить местного правителя аль-Мустансира платить дань королю Сицилии, которым с недавнего времени стал Карл.

Рассмотрим сначала анжуйскую составляющую событий. Карл Анжуйский, брат Людовика IX, обосновался на троне сицилийских норманнов по просьбе французских пап Урбана IV и Климента IV, желавших убрать с политической арены Манфреда, незаконного сына императора Фридриха II, ненавистного вождя партии гибеллинов. Сицилийская корона была возложена на Карла 28 июня 1265 г. в Риме. Оставалось завоевать Южную Италию; победа при Беневенто в феврале 1266 г. позволила избавиться от Манфреда, а победа при Тальякоццо в 1268 г. — устранить Конрадина, последнего из Штауфенов. После этого началось заселение Неаполитанского королевства провансальцами и французами, получавшими там лены. Амбиции Карла Анжуйского этим не ограничились: он также мечтал восстановить константинопольскую Латинскую империю, которая в 1261 г. рухнула, и столица которой перешла в руки греков. В 1267 г. император Балдуин II уступил часть своих прав Карлу, с тех пор усвоившему «глобальные притязания», для удовлетворения которых ему нужно было ехать в Восточное Средиземноморье, а не в Тунис. Он отнюдь не указывал Людовику IX последнюю дорогу, а как раз предпочел бы избежать войны в Северной Африке. Как выяснил Огюст Лоньон, Карл не направлял экспедицию 1270 г., он лишь следовал за ней. В июне и июле он собирал провиант для крестоносцев и прибыл в Тунис только 25 августа, когда его брат уже скончался. Кстати, Пьер де Конде, капеллан Людовика Святого, не ошибался, утверждая, что анжуйский государь «пытался избежать любого военного столкновения с аль-Мустансиром».

Монгольская составляющая тоже не повлияла непосредственно ни на решение Людовика IX, ни на выбор цели, но была очень заметна на заднем плане похода. Брат Андре из Лонжюмо, отправленный в 1249 г. с посольством ко двору Великого Хана, вернулся с обнадеживающими известиями: в окружении императора степей есть христиане, даже некоторые принцессы выбирают «истинную веру». Большего не требовалось, чтобы вызвать безумную надежду на то, что монголы обратятся в христианство. Известие об обращении Сартака, потомка Чингисхана, несколько укрепило эти надежды, вскоре рухнувшие из-за провала посольства Гильома де Рубрука (1253 г. и далее). Великий Хан вновь стал опасен для европейцев. В 1259 г. монголы снова вторглись в Польшу, а поход Хулагу в мусульманскую Сирию в том же году создал угрозу для Святой земли. Через два года монгольский вождь прибег к политике кнута и пряника: угрожая возможностью войны, он в то же время просил у Людовика IX поддержки его флота, чтобы напасть на Египет. Взамен он обещал вернуть Святую землю. Французский король не дал хода этому замыслу и отправил монгольских послов к папскому двору. Начались переговоры, но не похоже, чтобы перспективы, какие они открывали, сказались на подготовке Восьмого крестового похода.

Бедствия Святой земли, напротив, оказали прямое влияние на решение короля. Победив монголов в Галилее в сентябре 1260 г., мамлюки стали хозяевами мусульманской Сирии, включившей в себя Алеппо, Дамаск и Иерусалим. Опасаясь франко-монгольского союза, они под водительством султана Бейбарса усилили натиск. Антиохийское княжество исчезло, Иерусалимское королевство уподобилось шагреневой коже. Падение Цезареи и Арсуфа, соответственно, 27 февраля и 26 апреля 1265 г., а потом развал всей оборонительной системы за два последующих года вызвали опасения, что франков могут сбросить в море. Людовик IX не мог бездействовать в то время, когда Запад мобилизовал силы, а короли Арагона и Англии стали крестоносцами.

Согласно Жану Ришару, общественное мнение желало, чтобы король принял крест. Об этом свидетельствует знаменитый спор крестоносца и «снявшего крест», сочиненный Рютбефом. Трувер откликнулся на многочисленные замыслы походов, возникавшие в период с 1260 по 1270 г.: против Манфреда в Южной Италии, против Михаила Палеолога в Константинополе и против сарацин. Он устроил воображаемый словесный турнир между крестоносцем и «снявшим крест», считавшим переправу за море ненужной и губительной. Однако в конечном счете последний уступил доводам оппонента: «Я беру крест без всякого промедления; я отдаю Богу свое тело и свое имущество, ибо всякому, кто изменит Богу в этом деле, придется плохо».

Король принял крестоносный обет 25 марта 1267 г., и его примеру последовали многие бароны. Что это было — желание отомстить за поражение 1248–1250 гг.? Забота о том, чтобы исправить ошибки, прежде чем покидать дольний мир? Надежда обрести милость Всевышнего, совершив благочестивое деяние? Все эти объяснения скорей дополняют, чем исключают друг друга. «Большие французские хроники» подчеркивают: речь шла о том, чтобы помочь Святой земле, «отомстить за позор и урон, которые сарацины принесли заморской земле к досаде Нашего Господа». Чтобы оплатить намеченный поход, надо было использовать все средства, взимать десятину три года, нравилось это духовенству или нет. Король заключал разорительные договоры с рыцарями-баннеретами, которых должны были сопровождать их люди. Надо было также собрать флот, не прибегая к посредничеству генуэзцев. Корабли фрахтовали, а также строили за счет короля; покупали совсем новые нефы по 14 тыс. ливров каждый. Считается, что тогда флот впервые возглавил адмирал — им стал Флоран де Варенн.

Теперь осталось рассмотреть вопрос, почему крестоносцы повернули в Тунис. Надо ли говорить о стратегическом заблуждении? О химере? Надо ли ссылаться на недостаток энтузиазма у десяти-пятнадцати тысяч бойцов? Мнения Огюста Лоньона по этой проблеме кажутся нам достаточно убедительными. Для начала он напоминает факты. Отплыв 1 июля 1270 г. из Эг-Морта, 8 июля Людовик IX достиг Кальяри. 12–13 июля он провел заседание совета, чтобы назначить цель похода. Сам он был склонен выбрать Тунис, и легат тоже был с ним согласен. Поддержали его и бароны, не без оговорок. Этот выбор объяснялся прежде всего религиозными соображениями, которые воспроизводит исповедник Жоффруа из Болье: Капетинг надеялся обратить аль-Мустансира, короля Туниса, в христианство и стать его крестным отцом. Он хотел вернуть к Христовой вере землю Африки, где уже трудилось несколько доминиканских миссионеров. Впрочем, это решение не было безрассудным и в стратегическом плане: говорили, что занять Тунис легко; он мог стать этапом дороги в Египет и в Святую землю; это давало также возможность лишить египетского султана важной базы снабжения. В общем, план, разработанный в 1270 г., можно сравнить с планом 1204 г., на сей раз с очень выраженной миссионерской составляющей. Но не была ли химерической надежда, что при виде знамен с королевскими лилиями эмир обратится в христианство?

Двенадцатого июля 1270 г. крестоносцы высадились под стенами Туниса и разбили лагерь на Карфагенской равнине, в сложных условиях. Вскоре за свое дело взялись тиф и дизентерия. Заболев, король скоро ослаб, 24 августа он в знак покаяния лег на ложе из пепла, а 25 августа умер, и смерть его стала очень поучительной для очевидцев. Завершать переговоры с эмиром пришлось Карлу Анжуйскому, сумевшему добиться некоторого облегчения в отправлении христианского культа, а также получить кругленькую сумму в 500 тыс. ливров. 14 ноября 1270 г. флот вернулся в Трапани, но на следующий день сильный шторм уничтожил его большую часть. Крестовый поход был решительно отложен до лучших времен. Один Эдуард Английский с ограниченными боевыми силами достиг Святой земли, реализовав планы покойного короля очень в небольшой степени.

Привнесение морали в политику

Людовик IX отличался обостренным сознанием своей миссии, выдающегося характера своих обязанностей и ответственности, какие возложило на него миропомазание, полученное в день коронации. Он был очень привержен идее династической преемственности. Он проявлял совершенно особый интерес к «Историческому зерцалу» Винцента из Бове, прославлявшему род французских королей. Создавая в Сен-Дени династический некрополь, он выразил свое ощущение королевского величия.

Не ставил ли он как человек благочестивый интересы церкви выше интересов монархии? Тем, кого это могло бы беспокоить, недавние исследования дают неожиданный ответ: по мнению Ива Конгара, Людовик Святой, далекий от того, чтобы выполнять все желания клириков, «способствовал большей самостоятельности мирского, то есть светского, сословия». По внешней видимости это было совсем не так: король якобы заказал Винценту из Бове христианскую политическую «сумму», от которой до нас дошли только обрывки; он прилежно слушал богословов, которые формулировали обязанности короля, взяв за образец царствие Христово, и проводили строгие параллели между девятью классами гражданских служащих и девятью ангельскими хорами. Как монарх, настолько пропитанный проповедями и Священным писанием, которого Vox populi считал святошей, мог не погрязнуть в пучине теократии? И все-таки надо признать очевидное: хотя об обязанностях короля он имел представление религиозное, чтобы не сказать — мистическое, тем не менее он «расширил автономию мирских структур». В его царствование сеньоры и горожане выражали протесты против чрезмерных притязаний церковников в судебной и фискальной сферах. В 1246 г. магнаты королевства запретили мирянам обращаться в церковные суды, кроме как в случаях ереси и ростовщичества. Король отправил подряд два посольства к Иннокентию IV с жалобами на злоупотребления клира. Он отнюдь не спешил выполнять приговоры об отлучении, когда считал их несправедливыми, несмотря на давление со стороны епископов. Жуанвиль передает нам суровое предостережение, высказанное прелатом Ги Оксерским: «Сир, присутствующие здесь архиепископы и епископы поручили мне вам сказать, что христианская вера пришла в упадок и ускользает из ваших рук и что она ослабеет еще больше, если вы не придете на помощь, потому что никто ныне не боится отлучения». Ничто не поколебало твердости короля, ответившего, что «ни за что не отдаст приказа своим сержантам понуждать отлученных к принесению покаяния, будь то право или неправо». Не призывая к отделению церкви от государства, немыслимому в ту эпоху, Капетинг сумел добиться некоторой автономии для светской сферы, что согласовалось с недавно отмеченной эмансипацией сферы политической. Он очень ревностно, в положительном смысле, относился к своей власти. «Установления» Людовика Святого, свод, составленный незадолго до смерти, напоминал, что в мирском отношении над королем нет государя. Он обладает властью издавать законы, как император. В его окружении считалось, что «король Франции не признает никого стоящим выше себя». Согласно Иву Конгару, «была признана самодостаточность светского сословия». В этом отношении Филипп Красивый был верным наследником знаменитого деда.

Эти ученые соображения современных специалистов ничуть не умаляют того факта, что в коллективном воображаемом образ Людовика IX — это святой и христианнейший король, неуклонно проводивший политику на основе Священного писания. Его действия можно было бы классифицировать по воображаемым десяти заповедям, какие следует соблюдать идеальному христианскому монарху.

— Борись с ересью: королевские суды оказывали поддержку инквизиторам, подчас даже проявляя больше суровости по отношению к вероотступникам. Ересь приравнивали к мятежу против короля; катарская община в Лиму, например, была признана не только файдитской, но также враждебной и мятежной.

— Обращай евреев: предпочтительно убеждением и при надобности силой, как мы видели выше.

— Пресекай ростовщичество: независимо от того, занимаются им евреи или христиане. Благое пожелание ввиду нехватки монет, от которой страдала тогдашняя экономика.

— Суди всех по справедливости: это один из лейтмотивов ордонанса 1254–1256 гг. и «Наставлений» 1267–1268 гг.: «Дорогой сын, […] будь столь справедлив, чтобы ты ни в коем случае не отступал от справедливости. И если случится тяжба между бедным и богатым, лучше отдай предпочтение бедному против богатого, пока не узнаешь правду, когда же узнаешь ее, то суди, по справедливости. И если случится у тебя тяжба с кем-либо, поддержи перед своим советом дело противника и не создавай впечатление, что слишком рьяно отстаиваешь свое дело, пока не узнаешь правду, ибо члены твоего совета могут опасаться выступать против тебя, чего ты не должен желать». Такими были слова. А дела? Король вершил суд при входе во дворец, убеждая тяжущиеся стороны примириться. Летом он священнодействовал в Венсеннском лесу, не пренебрегая помощью советников. Он без колебаний сурово карал, в том числе и провинившихся крестоносцев: один рыцарь, которого застали в публичном доме, был вынужден покинуть лагерь в Цезарее без коня и доспехов (Жуанвиль). Известна знаменитая история о сире де Куси, наказанном за то, что повесил трех знатных юношей, охотившихся на его землях. Король хотел приговорить шателена к смерти; уступив давлению со стороны баронов, он согласился заменить это наказание штрафом в 10 тыс. ливров, а также обязательным пребыванием в Святой земле в течение трех лет.

— Выбирай добрых чиновников: выше мы отметили прогресс, достигнутый в этой сфере после 1254 г. Поэтому так важна была рекомендация сыну: «Старайся, чтобы на твоей земле были добрые бальи и добрые прево, и часто проверяй, судят ли они по справедливости и не творят ли другим ущерба и того, чего делать не должны».

— Воздерживайся от «пустых трат и несправедливых поборов»: на самом деле, в конце царствования был введен жесткий режим экономии, и бремя оплаты крестового похода в значительной мере было переложено на плечи церкви. Но с городов взимали большие подати, и уже зарождалось понятие постоянного налога — и на практике, и в теории.

— Защищай церковь: это еще один лейтмотив «Наставлений», плохо сочетающийся с принципом автономии светского. «Усердно оказывай покровительство […] служителям святой Церкви; не допускай, чтобы как они сами, так и их имущество терпели ущерб и подвергались насилию […]. Особо люби монахов и охотно помогай им в их нуждах; тех же, кто, как ты считаешь, более всех почитает Господа Нашего и служит Ему, люби больше, чем других». Некоторые жаловались, что на двор обрушилась целая туча францисканцев и доминиканцев. «Будь всегда предан римской Церкви и нашему святому отцу папе и оказывай ему уважение и почтение, какими ты обязан своему духовному отцу». Людовику IX это было нетрудно, с тех пор как в 1265 г. тиару получил его бывший советник Ги Фулькуа. Отметим, что за двадцать лет до того Капетинг не поддержал осуждения императора Фридриха II, отлученного Лионским собором.

— Обуздывай распущенность: ордонанс 1254–1256 гг. намечал, как мы видели, целую программу для этого, обрушившись, в частности, на таверны и на игру в кости. Бывать в «таверне греха», земном филиале ада, чиновникам и местным жителям запрещалось в принципе. Посещать ее могли только паломники и путники. Считалось, что игры и кости, где царит случай, посягают на Провидение и противоречат христианской трудовой этике, согласно которой всякое приобретение должно быть заработано в поте лица.

— Карай богохульство: ордонанс 1269 г. представлял собой настоящую «сумму» по этому вопросу, ведь до отъезда в крестовый поход надо было срочно очистить речь жителей королевства, чтобы заручиться Божьей помощью. В кампании по оздоровлению общественной нравственности были использованы все средства, какими располагало государство. «Да будет объявляться в городах, на ярмарках и на рынках не менее раза в месяц, чтобы никто не дерзал клясться никакими частями тела ни Бога, ни Богоматери, ни святых, не произносил никакой хулы и дурного слова […], оскорбляющего Бога […], если же он это сделает, будет за это наказан […]. Тот же, кто это услышит или узнает, обязан донести об этом суду». То есть донос сделался в то время обязанностью. Богохульники облагались огромными штрафами — от 20 до 40 ливров, в зависимости от положения. Неплатежеспособные бедняки имели право на позорный столб и шесть дней заключения. Суммы штрафов подлежали разделу между доносчиками, судьями и местными сеньорами. Преследование богохульства стало государственным делом: нужно было во что бы то ни стало отучить народ от языковых вольностей, заставить грех отступить, приблизить земной град к небесному. Ради этого мобилизовали весь руководящий состав — бальи, прево, мэров, сеньориальных судей. Нерадивые чиновники подлежали такому же наказанию, как и богохульники. Над ними тоже следовало установить надзор в рамках системы, тоталитарной по духу, но не на практике — ввиду ограниченности средств. Этот ордонанс, который вышел далеко за рамки узаконенного ханжества, представляется мне совместным порождением инквизиции (поскольку предусматривались следствие и доносы), обязательной исповеди (поскольку была разработана иерархия проступков и предполагалось создать настоящую полицию нравов) и зарождавшегося государства Нового времени, признаками которого были тесная взаимосвязь феодальных и государственных структур и ненасытные финансовые аппетиты. Тем не менее попытки установить полный контроль над поведением людей и пресекать самые укоренившиеся привычки повсюду «проседали». Поскольку социальная «сеть» оставалась редкой, создание общества «чистых», которые бы говорили на языке ангелов, оказалось недостижимой мечтой.

— Установи повсюду мир: Людовика IX ужасало, что христиане терзают друг друга. На его взгляд, допустимой была только война с неверными. Внутри его королевства война могла быть лишь последним средством, после того как исчерпаны все возможности примирения: «И если перед тобой неправы, испробуй несколько путей отстоять свою правоту, прежде чем начинать войну». Добрый король опасался, что первыми жертвами любого конфликта могут стать клирики и бедняки.

Здесь напрашивается рассказ о знаменитых третейских судах Людовика Святого, которым Жуанвиль посвятил сто тридцать седьмую главу своего сочинения. «Это был человек, который больше всех на свете заботился о мире между своими подданными и особенно между соседними знатными и влиятельными особами королевства». Когда феодальное общество достигло определенного равновесия, третейский суд стал обычным делом. При разрешении конфликтов юридические средства иногда могли выглядеть предпочтительней, чем использование оружия. Кроме Амьенской мизы 1264 г., «все эти арбитражи относились к конфликтам между владетельными сеньорами восточной и северной частей королевства, одни из которых были вассалами французской короны, другие находились за пределами того, что называли «территориями ленной зависимости» (от французского короля) (mоuvance), и зависели от империи».

Пероннский приговор в сентябре 1256 г. положил конец ссоре Авенов и Дампьеров из-за наследования Фландрии и Эно. Было принято ловкое решение — разделить обе провинции между собой. Жан д’Авен должен был принести оммаж «за Эно, от которого отделили некоторые земли, присоединив их к Фландрии […]. Все представители рода поклялись вечно соблюдать мир». Через девять лет началась тяжба за землю и замок Линьи между Тибо II, графом Барским, и Тибо V, графом Шампанским и королем Наваррским. Людовик IX поручил Пьеру Камергеру разобраться в этом деле, после чего добился от обеих сторон прекращения ссоры и поместил крепость, за которую они спорили, под секвестр. Капетинг выступал в качестве третейского судьи на территории империи после возвращения из Святой земли еще несколько раз — он разбирал конфликты между жителями Безансона и их архиепископом, между горожанами Лиона и канониками собора, между Жаном и Гуго Шалонскими (тянувшийся пять лет), между «дофином» Гигом VII и графом Филиппом Савойским. У бургундцев и лотарингцев авторитет французского короля затмил императорский. Сеньоры с периферии усвоили привычку обращаться со своими делами к иностранному королю, настолько чуждому всякого макиавеллизма, что он мог казаться немного наивным, даже когда использовал самый ловкий прием, чтобы обеспечить безопасность своих земель.

Тем не менее Соломон христианского Запада потерпел одно сокрушительное поражение. Втянувшись в упорную борьбу, Генрих III и английские бароны во главе с Симоном де Монфором в 1263 г. решили положиться на арбитраж Капетинга относительно «всех Оксфордских провизий, указов, постановлений и обязательств и того, что произошло до первого ноября» этого года. В данном случае Генрих III поступил как вассал, тогда как Симоном де Монфором двигало восхищение мудрым государем и реформатором. Он только забыл, что оба короля приходились друг другу родственниками и что Капетинг не терпел ни малейшего посягательства на божественное право монархов. Поэтому последний в форме Амьенского решения, или Амьенской мизы, от 23 января 1264 г. вынес категорический приговор, лишенный какого бы то ни было компромиссного духа и провозгласивший, что Оксфордские провизии «посягнули на честь и право короля» и посеяли смуту в королевстве. То есть он аннулировал этот знаменитый текст, позволивший олигархии баронов поставить королевскую власть под опеку. Исключительный факт — баронская партия не признала этого приговора, и разгорелась гражданская война. В качестве «морального арбитра» Людовик Святой, который в данном случае руководствовался логикой династических интересов, потерпел неудачу.

Из предыдущих страниц, как нам кажется, следует вывод: нужно очистить образ Людовика Святого от излишней и глуповатой сусальности, из-за которой он оказался вне времени и которая окрасила его чересчур традиционными красками. Ведь во многих сферах он выступил как новатор. Христианский рыцарь, он во многих важных отношениях порвал со старинным феодальным «порядком», когда отменил судебный поединок, покончил с частными войнами и открыл, что крестовый поход имеет смысл только в случае, когда вслед за воинами приходят миссионеры. Он был одним из немногих монархов, считавших, что феодальная система может достичь стадии равновесия, когда власти взаимно уравновешивают друг друга и когда «нормальное» использование оружия можно заменить диалогом и третейским судом. Его щепетильность, его почтительное отношение к «честному старому порядку» не помешали ему достигнуть решительного прогресса в развитии монархической администрации. Друг бедняков не довольствовался символическими жестами, а выделил на нужды благотворительности бюджет, достойный так называться. Богомолец не всегда избегал рутинного ханжества и святошества, но старался сделать свою веру более просвещенной. Один exemplum даже ставит ему в заслугу, что он не поддался общему суеверию.

Публикация Жаком Ле Гоффом столь же монументального, сколь и фундаментального труда «Людовик Святой» побуждает нас поставить еще два вопроса, чтобы дополнить наш портрет капетингского государя. Был ли это совершенно традиционный святой король, или он обладал оригинальными чертами? Допустимо ли называть его меценатом?

Вероятную оригинальность Людовика Святого можно оценить, только отметив для начала его традиционные черты. Прежде всего, он был «запрограммирован» уже потому, что был Капетингом. Миропомазание при коронации передало ему сверхъестественную силу и сделало его, так же как и его предков, «связующим звеном между Богом и народом»; оно придало королю сильно выраженные качества священника и епископа; оно наделило его способностью исцелять золотушных. «Запрограммирован» он был и как ученик нищенствующих братьев, старавшихся сделать из него некое смешение разных форм святости. Ради этого с 1270 по 1297 г. монахи написали ряд текстов, смахивающих на «хронику объявленной святости». «Житие», которое сочинил Жоффруа из Болье, можно сравнить с удачным монтажом, где состыковано несколько образцовых фигур. Ведь и в самом деле Людовик IX был святым мирянином, образцом «супружеской сексуальности», сочетая умеренность и плодовитость, святым рыцарем, когда надо — миротворцем, при необходимости — приверженцем священной и справедливой войны, а также идеальным иудео — Христианским государем, сопоставимым с Иосией — врагом идолопоклонников и организатором религиозной реформы на основе Второзакония. Кроме того, Людовик Святой был настоящим Капетингом — достойным наследником Роберта Благочестивого и Филиппа Августа, благочестивым и милосердным нищенствующим братом, оказавшимся в миру, п безупречным человеком, которого можно было сравнить с Полиевктом. Этого многообразного человека поднимали на щит разные группы давления — нищенствующие братья, сторонники крестовых походов, приспешники капетингской династии, стараясь добиться признания его святости как «суммы» разных достоинств. Они не упускали случая прославлять чудеса, совершавшиеся покойным королем. Эти чудеса гоже источают аромат традиции. Процентов восемьдесят из них совершалось на могиле государя в Сен-Дени. В основном они затронули страдавших от недугов и осчастливили подданных, живших в сердце королевства, в Иль-де-Франсе. Покровитель смиренных и бедных, святой Людовик исцелял страдавших парезом, парализованных, недужных, нельзя забыть также о «гниющих и смердящих».

Святость Людовика IX, прочно укорененная в прошлом, имела п новые коннотации. Капетинга по-настоящему нельзя поставить в один ряд с англосаксонскими и славянскими государями-«страстотерпцами», типичный пример которых — Вацлав Чешский, убитый в 929 г. Несмотря на Мансуру, несмотря на Тунис, французский король не испытал мученичества и не имел трагической судьбы; он довольствовался тем, что терпел и сублимировал страдание. Он сумел стать «королем боли», «постоянно страждущим». Он страдал и как паломник, и как крестоносец, и как отец подданных. Все эти испытания он сумел возвысить и сублимировать, извлекая из своих унижений некоторые второстепенные преимущества. Страдание во всех формах, включая провал египетского крестового похода, стало в его глазах средством искупления грехов, совершенных в этом дольнем мире, и он очень страстно сопоставлял себя с распятым Христом. Умирая под Тунисом, он, согласно Жоффруа из Болье, стал «гостией Христа». Король, «пожертвовавший собой», он повел себя как достойный современник Франциска Ассизского, обретшего стигматы.

Теперь нам в заключение остается задаться вопросом, можно ли присудить Людовику Святому титул мецената, обычно присваиваемый его современнику Альфонсу Кастильскому. В поддержку этого утверждения как будто можно привести ряд доводов. Король проявлял щедрость, финансируя строительство многих зданий, как мы видели выше. Он целиком отдался строительству Сент-Шапель, этой просвечивающей раки, возведенной с 1242 по 1248 г. Пьером де Монтреем или амьенцем Пьером де Кормоном для тернового венца и частицы истинного креста, купленных за 135 тыс. у императора Балдуина II Константинопольского. В верхней часовне, предназначенной для хранения этих священных реликвий, проемы в стенах были увеличены до максимума: так строители воплотили мечту о «здании со световыми стенами», аналогичном храму Грааля. Но Людовику IX было мало оставаться основателем и благодетелем в старинном духе — он оказывал помощь магистрам Парижского университета. Во время кризиса 1254–1256 гг. он поддержал папу и нищенствующие ордены, представлявшие всеобщие интересы. В 1257–1259 гг. он подарил несколько домов Роберу де Сорбону, чтобы тот мог создать коллегию, которой предстояло стать знаменитой. Он поддерживал дружеские связи с магистром Робером, перед которым исповедовался. В интеллектуальном отношении больше влияния на него оказал доминиканец Винцент из Бове, ставший его штатным энциклопедистом. Неизвестно, на самом ли деле король заказал ему «Сумму», или «Великое зерцало» (Speculum majus), составленное этим монахом при помощи цистерцианцев Руайомона и доминиканцев с улицы Сен-Жак, или только проявил интерес к этому сочинению. Утверждают, что Людовик IX помогал магистру Винценту приобретать книги и попросил его переработать свой труд. Именно в этом его можно сравнить с Альфонсом X. К тому же как частый посетитель Руайомона он, вероятно, слушал наставления автора знаменитого «Зерцала», книги, в которой Эмиль Маль усмотрел точное выражение мышления XIII в. В общем, Людовик IX поддерживал постоянные связи с самыми доступными из парижских интеллектуалов, с теми, кто мог передать ему полезное знание.

Король не был по-настоящему образованным человеком, но любил книги. Псалтырь, по которой он якобы научился читать, была создана в Британии в начале века. В Святой земле на него произвела впечатление культура мусульманских владык. Вернувшись в Париж, он с 1254 г. собирал для себя библиотеку христианских книг, которые охотно одалживал приближенным. Он любил читать во время путешествий в седле или по морю. Между 1253 и 1270 г. он заказал еще одну псалтырь, украшенную семьюдесятью восемью иллюстрациями, изображающими сцены из Ветхого Завета, на форму рамок для которых, похоже, повлияла архитектура Сент-Шапель. Размышляя над этими благочестивыми книгами, слушая проповеди, сын Бланки Кастильской обрел обширную религиозную культуру, основанную на хорошем знании Библии — источника постоянных параллелей между еврейским прошлым и современными временами. Эти параллели можно обнаружить в витражах Сент-Шапель, в которых Эмиль Маль не пожелал увидеть ничего, кроме развертывания нарративной программы. Более убедительной представляется аргументация Франсуазы Перро, по мнению которой большое место в святилище занимает «царская» тематика — коронации царей Израиля, царская родословная Христа в виде древа Иессеева, вероятное сопоставление Есфири и Бланки Кастильской. Если присмотреться к сценам изгнания неверных и поклонников идолов, по меньшей мере одиножды сделанных похожими на Мухаммеда, а также боев за Землю обетованную, напоминающих крестовые походы, можно предположить, что этот знаменитый памятник много говорит о Людовике Святом и что его создание было частью идеологической подготовки к египетской экспедиции.

Любитель священной истории, Капетинг приложил усилия и к тому, чтобы были письменно зафиксированы деяния его предков. Именно по его просьбе монах Примат, бенедиктинец из Сен-Дени, в 1260-е гг. начал составлять «Большие французские хроники». Закончив труд только в 1275 г., он преподнес его Филиппу III Смелому. Если к этому ряду доводов добавить, что Людовик Святой поощрял политические размышления в виде «Зерцал», адресованных государям, и настолько любил музыку и религиозное пение, что во время переездов возил за собой певческую капеллу, придется признать, что его культурная роль имела реальную значимость.

Но вполне допустимо утверждать и обратное, приведя много других аргументов, исключающих возможность признания Людовика IX меценатом. Непохоже, чтобы в его мотивах можно было разделить благочестие и меценатские чувства. Ведь последние предполагают роскошество, кичливость, бескорыстие, любовь к красоте самой по себе — все, что было немыслимо для существа, если и совершавшего сумасбродства, то лишь во имя религии. Покупка реликвий Страстей больше напоминает жертвоприношение, болезненную операцию над ресурсами королевства, чем сознательную попытку повысить свой престиж, хоть бы и за счет демонстрации сакрального характера династии.

Следует также отметить, что трудно говорить о «стиле Людовика Святого», несмотря на все усилия Роберта Бреннера. Вкусы короля известны очень плохо, и едва ли возможно принять на веру одно позднее свидетельство, приписывающее ему роль первого плана в разработке архитектурных проектов. Дать определение, каким мог быть придворный стиль, характерный для этого царствования, нелегко, пусть даже искусство той эпохи отличается изяществом, легкостью и стройностью, которые соблазнительно соотнести с изысканным силуэтом самого монарха. Но такое соотнесение — не более чем яркая метафора, и мы должны удовлетвориться тем, что вслед за Жаком Ле Гоффом укажем на «эстетическую и нравственную взаимосвязь» личности Людовика Святого и художественных произведений его времени.

Друг Робера де Сорбона и Винцента из Бове не общался с великими умами своего времени. Утверждение, будто он принимал у себя за столом Фому Аквинского, — всего лишь легенда. Он довольствовался тем, что слушал проповеди святого Бонавентуры. В общем, он воспринял некоторые отголоски богословского образования, какое давали в первом университете христианского мира, но непохоже, чтобы он дебатировал с великими учителями теологии. Как представляется, его способности к полемике были крайне ограниченными. Это подтверждают и его отказ вступать в диалог с исламом и иудаизмом, и его явное пристрастие к скорым решениям. Эта «рыцарская» резкость контрастирует с демонстративным пониманием, какое проявлял Альфонс X Кастильский, вскормленный мусульманской и иудейской ученостью, окруженный переводчиками, способными переходить с арабского на латынь, а с нее — на кастильский. Людовику IX крайне недоставало духовной открытости. Он не унаследовал вкуса предков к куртуазной лирике и никогда не желал петь ничего иного, кроме антифонов в честь Богоматери, обращая внимание лишь на самый бестелесный аспект любовной лирики. По всем этим причинам Людовику Святому нет места в галерее меценатов. Он скорей относится к традиционной категории основателей-дарителей. Тем не менее принесенные им жертвы позволили исключительным архитекторам, витражистам и миниатюристам полностью раскрыть свои таланты и придать его царствованию яркий блеск. Всем областям искусства этого времени, в частности архитектуре, скульптуре и миниатюре, присущи общие черты. Их стройность, радость и хрупкость выражают слегка нематериальное понимание прекрасного. Такая идеальная красота — это красота человека и мира до грехопадения или же после Искупления. Этому лучистому и гармоничному миру неведомы следы наслаждения или клеймо греха.

 

Глава III

Филипп III Смелый (1270–1285): бесцветный наследник Людовика Святого

(

Эрве Мартен

)

В качестве вступления к рассказу об этом сравнительно коротком царствовании, итог которого был во многих отношениях положительным, сравним два портрета этого короля, разделенные шестью веками и показательные для двух подходов к историографии. «Большие французские хроники» представляют Филиппа III достойным сыном Людовика IX, старающимся буквально выполнять «Наставления» знаменитого отца: «Пусть он не был образован, но был кроток и добр к прелатам святой Церкви и ко всем, кто пламенно желал служить Нашему Господу […]. После того как король возвратился во Францию и вступил на престол отца, он начал усваивать добрые нравы и учиться творить добрые дела». Следуя «совету мудрецов и достойных людей», он не раз прибегал к умерщвлению плоти, «отчего можно было бы сказать, что вел он скорей жизнь монаха, нежели рыцаря». Через шесть веков в «Истории Франции» под общей редакцией Эрнеста Лавиccа медиевист Шарль Виктор Ланглуа, один из мэтров так называемой позитивистской школы, высказал о старшем сыне Людовика IX, ставшем королем в двадцать пять лет, безапелляционное суждение: «Повелителя Запада на троне Франции сменил человек незначительный […]. Послушный отцу, послушный матери, до крайности покорный». Возможно, и сильный физически, но «имевший вид благодушный и заурядный». Он был благочестив, милосерден и честен, но «ему недоставало проницательности и энергии» — до такой степени, что он позволял приближенным руководить собой.

В подтверждение последнего заявления можно вспомнить, насколько влиятельным при дворе стал Пьер де Ла Бросс, уроженец Тура. Сделавшись в 1266 г. камергером Людовика IX, он сумел приобрести большое влияние на наследника и пользовался его щедротами. Делая с королем «все, что хотел», по выражению одного хрониста, он так же внушал страх баронам и прелатам, как и уважение — папе и английскому королю. Однако эту безраздельную власть подорвал второй брак Филиппа III. Овдовев после смерти Изабеллы Арагонской, король в августе 1274 г. женился на Марии Брабантской. После этого вспыхнула беспощадная война между кликой брабантцев, группировавшихся вокруг королевы, и кликой королевского фаворита Пьера де Ла Бросса. Обе стороны не брезговали самой бессовестной клеветой. Говорили, что Людовик, старший сын короля, умерший в 1276 г., был отравлен брабантцами. Ходили слухи о гомосексуализме монарха, наказанием за который якобы и стала кончина принца Людовика. Это темное дело плохо обернулось для Пьера де Ла Бросса. Ловкая интрига позволила его врагам добиться, чтобы его арестовали и повесили в июне 1278 г., не оставив ему времени привести доводы в свою защиту. Современники усмотрели в этом только превратность судьбы, переменчивой в своих милостях. На деле он пал жертвой заговора крупных феодалов (герцога Бургундского, герцога Брабантского и графа д’Артуа), желавших контролировать королевский совет.

После этого влияние королевы Марии на слабовольного Филиппа III упрочилось. Любившая роскошь королева окружила себя блестящим двором, где были не только французские вельможи (Дре, Сен-Поль), но и имперские (герцог Брабантский, графы Бургундский и Люксембург) и где выделялись Роберт д’Артуа и Карл Анжуйский, король Сицилии. Следовало считаться и с постоянным влиянием королевы-матери Маргариты Прованской, заклятой противницы анжуйцев, открыто поддерживавшей англичан. Король колебался между этими враждебными друг другу силами, и не следует забывать также о весе, какой еще сохраняли советники и чиновники его отца. Хронисты настаивают, что выдающуюся роль играл Матвей Вандомский, аббат Сен-Дени, которому якобы доверяли «все дела королевства».

Территориальные приобретения

В территориальном плане, очень важном, когда речь идет о ком-либо из Капетингов, по определению собирателей земель, в актив Филиппа III можно внести два больших успеха — присоединение к домену аквитанского Юга, а также графства Шампанского вместе с Наваррой. Смерть Альфонса де Пуатье и его супруги в 1271 г. не свелась к банальному пресечению династии, а стала очень значительным событием ввиду важности наследства — в него входили не только Пуату, но также Овернь, Онис, северная часть Сентонжа, Тулузская область, Альбижуа и Венессен. Стало возможным включить в состав домена основные земли аквитанского Юга. Короткая военная кампания, устроенная для того, чтобы приструнить графа Фуа, дала весной 1272 г. повод «представить правосудие и величие короля на землях Тулузы». Сенешаль Каркассона, взявший на себя задачу добиться присяги от консулов и баронов, умело осуществил переход графства Тулузского во власть короля (Saisimentum comitatus Tolose). Другие чиновники короля провели аналогичные церемонии в Аженё, Керси, Руэрге, Альбижуа и Венессене. Королевская администрация подтверждала местные привилегии более гибко и деликатно, чем это делал Альфонс де Пуатье, однако продолжала его политику в самом главном — строила бастиды, чтобы держать эту территорию в руках. В этот период появилось тринадцать укрепленных поселений (bourgades), в том числе Монрежо, Флеранс и Домм.

Филипп Смелый переуступил часть наследия Альфонса де Пуатье: графство Венессен в 1274 г. отошло Святому престолу, который требовал его с конца альбигойского крестового похода; Аженё и южная часть Сентонжа были переданы королю Англии, герцогу Аквитанскому, по условиям Амьенского соглашения 1279 г. Этому договору предшествовал оммаж, принесенный в 1273 г. Эдуардом I «за все земли, которые он должен был держать от французской короны». Несмотря на это изъявление верности, у него очень не заладились отношения с виконтом Беарнским и виконтессой Лиможской, которые не преминули пожаловаться на него во французский парламент. Однако эти ссоры не вылились в вооруженные конфликты, и в 1279 г. наконец было достигнуто примирение. Алиеноре Кастильской, королеве Англии, было даже «разрешено принять во владение Абвиль и Понтье, которые она только что унаследовала». Через шестьдесят лет эти опорные точки окажутся очень ценными. Примирившись с английским королем, Филипп III проявил немалую твердость в отношении Карла Анжуйского, когда тот в 1284 г. выдвинул притязания на Пуату и Овернь как на отцовское наследство.

В том же 1284 г. наследник престола, будущий Филипп Красивый, смог принять титул rex Navarre, Campanie et Вгуе (короля Наварры, Шампани и Бри). Для этого ему было достаточно жениться на наследнице этих владений, связанных общей судьбой, — Жанне Наваррской. Действительно, с 1234 г. маленькое пиренейское королевство перешло во владение Блуа-Шампанского рода и Памплона несколько затмила Труа и Мо. Поскольку Тибо V вел себя как послушный вассал, Капетинг хозяйничал на его землях. Поэтому в 1284 г. они были включены в королевский домен. Сохранились четыре шампанских бальяжа — Труа, Мо, Витри и Шомон, а также должности сенешаля, маршала, виночерпия и коннетабля. Что касается управления королевством Наваррой и его обороны, эти обязанности были возложены на сенешаля Тулузы.

Филипп III производил также покупки земель и прав, которые становились возможными в результате разорения некоторых сеньоров. Таким образом он приобрел графство Гин — в 1281 г., за три тысячи парижских ливров и пенсию в тысячу турских ливров, порт Арфлер и права на баронство Небур и виконтство Пьерфон. Столь же алчный до земель, как и его предки, король поручал своим бальи заключать договоры на совладение (pariage) с феодалами, особенно на Юге. Кроме того, он проторил путь для будущего присоединения Лиона (осуществившегося при Филиппе Красивом), Монпелье (при Филиппе V Длинном) и Виваре. Как дальновидный государь он старался не расточать приобретенное, предпочитая давать пожизненные пенсии, чем земли. Тем не менее своим сыновьям Карлу и Людовику он даровал апанажи Валуа и Эвре-Этамп.

Сбалансированные отношения с феодалами

Как и Людовик IX, Филипп III стремился сохранять мир у себя в государстве, пресекая восстания, частные войны и прочие феодальные беспорядки. Он смирил бунтарские поползновения «графов Божьей милостью» Фуа и Арманьяка и подавил мятеж виконта Эмери Нарбоннского в 1282 г. Он стал разрешать турниры только с 1279 г., когда крестовый поход был отложен. Он старался положить конец войнам между сеньорами, прибегая к процедуре королевского поручительства (asseurement), позволявшей ставить общественное благо выше частного насилия.

Не приходится отрицать, что сын Людовика Святого проявлял в отношениях с феодалами определенную гибкость. Желая, чтобы соблюдались законы вассалитета, ордонансом 1274 г. он потребовал предоставлять ему auxilium (помощь) и concilium (совет). Сознавая свои полномочия dominus superior (верховного повелителя), он держал крупных вассалов в узде, приглядывал за действиями администрации графа Фландрского, добивался повиновения от жителей Бретани, посылал своих агентов вмешиваться в аквитанские дела, несмотря на сопротивление и протесты чиновников Эдуарда I. Здесь множились как территориальные споры, так и споры о компетенции. Конфликт распространился даже на сферу титулования. В самом деле, аквитанские нотарии не останавливались перед тем, чтобы составлять грамоты, дерзко датируя их царствованием Эдуарда, короля Англии (Regnante Edwardo, rege Anglie). В 1282 г. за это их начали привлекать к ответственности, и в конечном счете им пришлось изменить формулировку и документах: «Это случилось в царствование Филиппа, короля Франции, когда королем Англии был Эдуард и держал герцогство Аквитанию» (Ланглуа).

Прогресс королевского правосудия

Судя по общему принципу, сформулированному Бомануаром: «Любую светскую юрисдикцию, держат во фьеф или в арьер-фьеф от короля», — феодалы не были лишены прав. Но на деле королевские чиновники не прекращали посягательств на сеньориальную юрисдикцию и оспаривали правомерность принятия вассальными судами того или иного дела на рассмотрение, возбуждая многочисленные процессы.

Церковное правосудие все больше граничило с духовной властью. Ratione materiae (ввиду обстоятельств, связанных с предметом рассмотрения) церковь знала все, что касалось веры, таинств, обетов и бенефициев. Кроме того, клирики — категория очень многочисленная, включавшая простых «постриженцев», — во всех доменах подлежали церковному суду. Часто возникала очень высокая степень неопределенности, порождая многочисленные споры. Местные чиновники, которых шокировала снисходительность, с какой церковные суды относились к клирикам, хотели упразднить эти суды и покончить с незаконными поблажками. Посягая на привилегии церковного суда, они не брезговали никакими средствами — ни насилием, ни подлогом.

В ходе дебатов был разработан теоретический подход как к преступлениям, подлежащим королевскому суду, так и к апелляциям на приговоры. Список преступлений ad regiam dignitatem pertinentes (касающихся королевского достоинства) был удлинен и уточнен, включив посягательства на общественный мир, нарушение договора, заключенного с королевским поручительством, и фальшивомонетничество. Что касается теоретической возможности апеллировать к королевскому суду, то ее появление способствовало укреплению государственной власти, «воссоздав то, что разрушили иммунитеты» (Ланглуа). Такие апелляции, подаваемые на приговор королевского или сеньориального судьи, вошли в обычай только в царствование Людовика Святого. При его сыне стало привычным делом апеллировать к королю, обращаясь в королевские апелляционные суды, которые были обязаны передать дело на рассмотрение бальи или парламента. Жители крупных фьефов могли обращаться непосредственно в верховный суд королевства. Достаточно было просто произнести слово «обжалую», чтобы процесс, начатый в местном суде, был приостановлен. Из Гиени апелляции поступали сотнями, как бы ни старались чиновники английского короля этому помешать. Если принять во внимание новые судебные права, приобретаемые то тут, то там благодаря договорам о совладении, например, в Гайяке, приходится признать, что Филипп III расширил судебные прерогативы короны.

Королевское законотворчество: под знаком непрерывности

В законодательном плане впечатление непрерывных перемен было по меньшей мере столь же сильным, как и в судебной сфере. Если любой сеньор считался «государем в своем баронстве», то король был «государем над всеми» и мог вводить «такие установления, какие ему угодно», применяя принцип, высказанный Фомой Аквинским (ум. 1274): «Право творить законы принадлежит тому, кто представляет многих». Фактически, если учесть наследие феодальных обычаев, монарх мог законодательствовать как барон в своем домене и как король во всей Франции. Чтобы иметь силу закона, общие установления не должны были посягать «на дела, совершенные в прошлое время», их должен был обсудить «очень большой совет», им следовало идти на пользу всему королевству и быть обоснованными. Ссылка на общую пользу отражает осознание требований гражданского порядка. В качестве обоснования власть могла сослаться, например, на опасность войны или угрозу голода. Что касается обсуждения «очень большим советом», то это был старинный феодальный обычай. Большие советы, действительно собиравшиеся в XIII в., обеспечили переход от феодальных собраний (conventus) в чистом виде к Генеральным штатам XIV в. Бароны и прелаты собирались по призыву короля, чтобы обсудить войну, крестовый поход или публичное право королевства. С 1270 по 1285 г. такие советы рассматривали важные вопросы, чреватые военными и финансовыми последствиями: в 1274 г. — проблему Наварры, в 1275 г. — «заморскую переправу», в 1280 г. — мир между Кастилией и Францией, и, наконец, возможность для одного из сыновей Капетинга наследовать арагонский трон. Эти собрания часто санкционировали распоряжения, подготовленные членами парламента.

Памятники законодательства этого царствования можно разделить на две основных категории. Прежде всего, существовали распоряжения, относящиеся к частному праву: по кодификации обычаев, исправлению обычаев дурных (таких, как очистительная клятва в Гаскони) и фиксации других практик, например доказательства существования обычая путем опроса («enquete par turbe», то есть массового опроса). Далее, были главные тексты — ордонансы, относящиеся к публичному праву, полный набор которых, к сожалению, до нас не дошел, поскольку многие свитки, информировавшие бальи, сенешалей и крупных вассалов о результатах совещаний в парламенте, пропали. Некоторые постановления просто подтверждали распоряжения времен Людовика Святого: евреи не имели права давать ссуды под проценты и должны были носить «кружок» (rouelle), им запрещалось отстраивать синагоги и хранить Талмуд (1280 и 1283 г.). Репрессивные меры предпринимались против разных категорий ростовщиков (1274 г.) и против тех, кто богохульствовал или играл в кости. Выходили постановления о монетах. Встречались и оригинальные законодательные меры: совершеннолетие старшего королевского сына было назначено на четырнадцать лет; принимались распоряжения о погашении долгов, о правосудии и по вопросам создания общей полиции, но ни один ордонанс не был посвящен реформированию королевства, в отличие от времен Людовика IX.

Очевидно, что можно задаться вопросом об эффективности этих законодательных мер. Касательно погашения долгов они, похоже, были выполнены в точности. Зато можно усомниться в том, что были исполнены все семь постановлений о монетах.

Медленное усовершенствование королевского двора

Шарль Виктор Ланглуа, писавший во времена, когда образцом для историков были естественные науки, в своем исследовании «Царствования Филиппа Смелого» любил сравнивать прогресс королевской курии (curia regis) с эволюцией живого организма: «Если живые существа стоят на лестнице животных или растений тем выше, чем более дифференцирована их масса и чем лучше каждая из их частей приспособлена к выполнению некой особой функции, то тому же закону подчинено и совершенствование государства: его достоинство и сила растут по мере того, как оно лучше определяет обязанности, возложенные на каждого из его членов. Но рациональное разделение двора происходило медленно, как любые органические трансформации».

Внутри curia, которая отныне венчала всю административную иерархию королевства, старинные дворцовые чины утратили значение. Их обладатели уже по-настоящему не влияли на работу правительства, составленного из советников (consiliarii). Один осведомленный наблюдатель действий правительства, доминиканец Гумберт Римский, с безупречной ясностью описал тройную миссию двора: «Завершать дела после обстоятельного обсуждения, принимать счета у королевских чиновников и направлять деятельность правительства». На самом деле разделение труда между разными службами оставалось еще в зачаточном состоянии. Курию надо представлять полиморфной, способной принимать три разных облика: curia in parlamento (суд в парламенте), curia In compotis (счетная палата) и curia in consilio (королевский совет).

Как исполнитель судебной функции двор окончательно отделился от особы короля. Можно считать, что в качестве суда он с 1270 г. состоял из профессионалов и в виде исключения его состав усиливали магнатами. Этот «суд в парламенте» (cour еn parlement) собирался с регулярными интервалами, чаще всего в отсутствие короля, который по-прежнему выносил судебные решения во время переездов. Ордонанс 1278 г. показывает, что внутри верховного суда были сформированы разные комиссии — Большая палата (Grand-Chambre), Следственная палата (Chambre des enquetes) и Палата прошений (Chambre des requites). Кроме того, южане, участвовавшие в тяжбах, представали перед Палатой слушаний писаного права (Auditoire du droit ecrit). He довольствуясь приемом апелляций, поступавших в него из всех областей королевства, парламент отправлял комиссии в присоединенные недавно большие фьефы, чтобы проводить заседания там (Великие дни в Труа, Суд шахматной доски в Нормандии). Не следует забывать и судей-делегатов in partibus tolosanis (в тулузских землях).

Счетная палата, или «палата королевских счетов» (chambre des contes le roi), заседала в Тампле, там же, где хранилась казна. Там служил Готье де Фонтен. Наконец, Королевский совет (соur еn conseil), обладавший судебными и политическими функциями, оставался собранием переменного состава, которое заседало во дворце на острове Сите. В качестве суда он мог выступать как суд двенадцати пэров королевства (шести светских и шести духовных), собиравшийся очень редко, чтобы судить крупных вассалов. В политическом отношении совет предоставлял государю сведения и толковал законы. Там совместно заседали духовные лица, в том числе Матвей Вандомский, аббат Сен-Дени, и рыцари на королевской службе, упомянутые в счетах ведомства двора. Ссылаясь больше на кутюмы, чем на римское право, эти советники доказали, что умеют мыслить по-настоящему независимо. Очень прагматичные, они умели выказывать уважение к приобретенным правам.

Срочные финансовые запросы: использование крайних средств

Новаторские взгляды Жана Фавье на финансы Людовика IX, которые этот автор представил, как очень передовую систему, трудно примирить с представлениями Шарля Виктора Ланглуа о финансах преемника этого короля. Автор «Введения к изучению истории» (Ланглуа) считал, что налоговая система Филиппа Смелого по существу оставалась феодальной — как ее дух, так и функционирование. Домениальные доходы, еще жизненно необходимые, включали выплаты (фермаж), которые делали прево, выкупая свои должности, и поступления, которые получали бальи и их служащие: чинш, кутюмы, разные ренты, судебные штрафы (expleta), бесхозное имущество, печатные пошлины (sigilla). Расходы — как правило, меньшие, чем доходы, — шли на выплату жалованья служащим, на строительство и на милостыню. Это подтверждают отдельные счета на День Всех Святых 1286 г., то есть за начало царствования Филиппа Красивого, где доходы с бальяжей Франции и с Шахматной доски Нормандии достигают более 209 тыс. ливров, а расходы составляют всего 160 тыс. ливров. Избыток передавался в казну в Тампль на содержание центрального правительства и ведомства двора, расходы на которые не прекращали расти.

В качестве крупного феодального собственника, сеньора в своем домене, король мог также взимать произвольную талью, как, например, 60 тыс. турских ливров, собранных в 1281–1282 гг. с евреев, и требовать от вассалов феодальной помощи. Но мог ли он идти дальше, мог ли он ввести общее налогообложение и требовать выплаты экс-традомениальных податей? В этой связи можно утверждать, что экспортные пошлины были не более чем домениальными пошлинами в более широком смысле, а «помощь на войско» (aides de lost) трудно отнести к постоянному налогу (impdt). Действительно, подати, представлявшие собой выкуп за неучастие в военной службе, или auxilia exercitus, существовали издавна. Их невыплата влекла за собой штраф, не имевший никакого отношения к налогу как таковому. Какую бы общую сумму ни составляла «помощь на войско», достигшая в Нарбонне в 1276 г. тысячи ливров, она оставалась, опять-таки согласно Шарлю Виктору Ланглуа, феодальной. Непосредственно центральная власть, по утверждению этого историка, взимала эту подать редко. Ее сбор с горожан и арьер-вассалов брали на себя крупные вассалы короля.

Этой традиционной системы оказалось недостаточно, чтобы оплатить управление Наваррой, а позже — арагонский крестовый поход. Эта экспедиция, организованная в 1285 г., чтобы отстоять права Карла Валуа, обошлась более чем в 1200 тыс. ливров. Поэтому понадобилось прибегнуть к крайним средствам. От Святого престола было получено разрешение собрать в 1284 г. десятину. Обложение податью цистерцианцев стало отнюдь не символическим — оно принесло 84 тыс. ливров. Деньги на хранение принимали папские сборщики и итальянские банкиры. Другим крайним средством, также очень распространенным, были кредиты — их брали умеренно и, как правило, в виде отдельных мелких операций. Однако в 1284 г, провели первую «национальную подписку», собрав займы в бальяжах и городах Фландрии. Филипп III сумел удержаться от еще одного простого решения — порчи монеты. Он довольствовался тем, что получал от своей монеты обычные доходы в форме пошлин за право ее чеканки и реальную политическую выгоду, поскольку она ходила в других феодальных владениях.

В общем, согласно тому же Ланглуа, новой налоговой системе еще предстояло родиться, а управление финансами едва ли отличалось от общего управления государством. «В провинциях подати взимали прево-откупщики и бальи; в центре их счета проверял отдел курии».

Местная администрация: сохранение темпа, взятого при Людовике Святом

Пятнадцать бальяжей Лангедойля (Париж, Жизор, Санлис, Вермандуа, Амьен, Санс, Орлеан, Бурж, Тур, Руан, Ко, Верней, Котантен, Овернь и Макон) были очень обширными, как и семь сенешальств Лангедока (Бокер, Каркассон, Перигор, Тулуза, Ажене, Руэрг, Керси). В их состав входили большие фьефы: герцогство Бургундия относилось к бальяжу Макон, а герцогство Аквитания — к сенешальству Перигор. Поскольку границы разных административно-территориальных единиц отнюдь не были проведены окончательно, то их «исправление» было достаточно обычным делом.

На подведомственных территориях в ходе «полного и безраздельного осуществления публичной власти» (Шарль Виктор Ланглуа) чиновники должны были проявлять универсальную компетентность. Не перечисляя еще раз подробно полномочий бальи, напомним, что Филипп де Бомануар ожидал от них незаурядных качеств: им следовало быть мудрыми, учтивыми и верными, разбираться в людях, чтобы иметь возможность руководить сержантами и прево, отличать «правоту от неправоты» в судебной сфере, «хорошо уметь считать», чтобы умело управлять доменом.

Документы показывают, что с 1270 по 1285 г. бальи созывали вассалов в королевское войско, обеспечивали замки и усадьбы короля гарнизонами, служили посредниками между населением и парламентом, сообщая о заседаниях последнего и исполняя его решения, сами вершили суд в окружении «прюдомов» («честных людей», prud'hommes), председательствовали на рыцарских судах (assises) во фьефах. Ведь им также полагалось рассматривать дела, выделенные в особое производство (чем в добрых городах занимались королевские нотарии), выдавая грамоты с печатью бальи, например, в обеспечение договоров. Что касается финансовых задач, они тоже становились все трудней, и бальи решали их при помощи сборщиков налогов и прево-откупщиков.

Отныне престиж бальи прежде всего определяла их роль, которую признавали все больше: роль защитников общественного мира, или королевского мира, если угодно, и поборников интересов угнетенных. Характерный симптом: в местах, которым грозил разгул насилия, ставили чучело, изображавшее королевского сержанта. Этот низший служащий, к которому население долго относилось как к хищнику, благодаря прогрессу бальяжной администрации постепенно превращался в защитника народа.

Тот же продолжавшийся «эффект Людовика Святого» побуждал центральные инстанции ужесточать контроль над региональными и местными служащими. Бальи должны были подчиняться приказам, поступавшим из королевской курии (curia regis). Их регулярно вызывали в парламент, чтобы они «разъясняли сомнительные факты, подтверждали существование обычая, отчитывались о своем управлении или докладывали о ресурсах или настроениях в своих провинциях» (Ланглуа). Если они допускали служебные нарушения или впадали в злоупотребления, им грозило иметь дело с ревизорами двора, настоящими «генеральными инспекторами» местной администрации. Можно последовать за двумя из них в 1277 г. в Тулузскую область и в Ажене, где они пытались реформировать суд и ограничить рост численности сержантов.

Этим missi dominici (государевым посланцам), конечно, не удавалось искоренить все преступления бальи, а тем более их подчиненных. Где-то очень кстати требовали выплаты натурального оброка, когда крайне дорожали продукты, в другом месте лесники, лесничие и сержанты плохо «охраняли» домены. Виконт Жан де Нюэви цинично вел себя как «Веррес Верхней Нормандии». В результате из французской глубинки вновь доносился хор жалоб и упреков, обличавших дурное поведение бальи, этих «авангардных бойцов монархической централизации», не всегда соответствующих образу хорошего чиновника, «которого земля считает своим сеньором, справедливым ко всем» (Ланглуа). Парламент, конечно, осуждал отдельных виновных чиновников, при этом защищая их в целом. Узнав, что монастырь Сен-Валери приговорили к выплате 800 ливров штрафа за то, что один монах положил руку на плечо амьенскому бальи, инспектировавшему эго заведение; что от одного горожанина из Вильнев-пре-Санс потребовали 1000 ливров за оскорбление сержанта, легко убедиться, что чиновника отныне считали pars corporis regis (частью тела короля) и в этом качестве защищали.

За исключением прево, бравших свою должность на откуп, служащие короны должны были оплачиваться из королевской казны. Самый скромный из бальи получал ежегодное жалованье 300–400 ливров, не считая премий и компенсации расходов. Сержанты и лесничие зарабатывали от 4 су до 10 денье в день. На это шла существенная часть бюджета монархии — таковы были издержки укрепления государства, процесса, который историки конца XIX в. оценивали чрезвычайно положительно: «Франция в ту эпоху нуждалась скорей в централизации, чем в местной автономии» (Ланглуа).

Среди местных властей, унаследованных от прошлого, в полном упадке были власти городские. В некоторых городах вспыхивали восстания, делая необходимым вмешательство королевской власти. В Шалоне-на-Марне, Руане, Аррасе, Ипре, Брюгге, Дуэ они были вызваны убыточной продажей сукна — главным проявлением экономического кризиса. Еще в трех местах: в Агде (1272 г.), Провене (1279 г.) и Каоре — их причиной стало чрезмерное рвение королевского фиска и его служащих. Во втором из названных городов за яростным бунтом последовали страшные репрессии. В других местах, например в Ле-Пюи, гнев народа обрушивался на сеньоров или на епископов, как в добрые старые времена зарождения коммун.

Во многих видных городах, например в Нуайоне, Шалоне и Дижоне, королевский арбитраж оказывался необходим, чтобы ослабить трения между простым народом и магистратами, начинавшиеся из-за тальи. Эшевены усвоили неприятное обыкновение возлагать ее бремя на простых людей. Возникавшие из-за этого конфликты способствовали вмешательству центральной власти в дела городов, начавшемуся еще в прошлом царствовании. Некоторые города были просто-напросто взяты под опеку (попечительство, curatelle) королевской властью, как Нуайон, который обанкротился, как Бове, где люди короля назначали сумму тальи, как Реймс, где эшевены в 1279 г. просили разрешения «облагать население податью именем короля». Так на «добрые города» (выражение, у которого было большое будущее) тоже легла тень власти монарха, от имени которого утихомиривали гражданские конфликты, выбирали магистратов и реорганизовали финансы. Этот все более мелочный контроль над местными автономиями дошел даже до реформирования писаных кутюм Руана и Тулузы, где двенадцать консулов из списка в тридцать шесть кандидатов отныне выбирал королевский вигье. Смысл этих перемен кажется вполне ясным: муниципальные чиновники и цеховые старшины постепенно превращались в служащих центральной власти и исполнителей ее воли.

Это царствование, как и предыдущее, закончилось неудачным крестовым походом, большую ответственность за который несет папа Мартин IV, он же Симон де Брион, бывший чиновник Людовика Святого, всецело преданный анжуйским интересам. В 1283 г. понтифик и его давний союзник Карл Анжуйский вознамерились с помощью Филиппа Смелого задушить движение гибеллинов, тлеющие угли которого в Италии раздувал арагонский король Педро III. Войска последнего высадились на Сицилии вскоре после знаменитой «Вечерни», случившейся 30 марта 1282 г., во время которой палермцы перерезали огромное количество французов и вынудили выживших убраться на материк. Эти трагические события привели к коронации Педро III королевским венцом Тринакрии (островной Сицилии).

Двадцать первого марта 1283 г. папа объявил арагонского короля низложенным, а его корона должна была перейти к сыну короля Франции. То есть с Арагоном проделали то, что двадцать лет назад — с Неаполем. Предложение папы было поддержано собранием прелатов и баронов в Бурже в ноябре 1283 г. Нерешительность, какую проявлял Филипп III, чрезвычайно раздражала Мартина IV. В феврале 1284 г. в 11ариже созвали еще одно собрание. Оно одобрило замысел похода на Пиренейский полуостров. Арагонская корона должна была достаться Карлу Валуа, третьему сыну короля. Крестовый поход 1285 г. был тщательно подготовлен: для этой «первой завоевательной войны, какую Капетинги предприняли за естественными границами Франции» (Ланглуа), собрали значительную армию. После нескольких успехов в Руссильоне «крестоносцы» с конца июня по начало сентября 1285 г. осаждали Жерону. Поддерживавший их флот был 4 сентября уничтожен у островов Формигес адмиралом Руджеро ди Лауриа. Пришлось в сложной обстановке отступать к Перпиньяну, Войска поразила эпидемия, от которой Филипп III скончался 5 октября 1285 г. Капитуляция Жероны стала заключительным аккордом этого военного и дипломатического поражения, погубившего репутацию арбитра Запада, какую некогда заслужил Людовик Святой.

 

Глава IV

Царствование Филиппа IV Красивого (1285–1314): ловко обделанные «дела»

(

Эрве Мартен

)

Это царствование обычно считают одним из важнейших переломных моментов в политической и институциональной истории Франции, даром что государь часто пытался, например в ордонансе о реформе королевства от 23 мая 1303 г., представить себя продолжателем дела Людовика Святого, тем самым извлекая выгоду из канонизации последнего, которая произошла в 1297 г. Не станем попадаться в словесную ловушку. Под многими заявлениями о верности на самом деле скрывается резкий разрыв, который историк должен замечать, если не хочет погрязнуть в бесконечном и монотонном повторении одного и того же. В течение этого двадцатидевятилетнего царствования, как нам кажется, последовательно проводились два главных принципа. Их можно сформулировать так: только государство обладает по-настоящему публичной властью; эта власть заставляет себя признать за счет значительного превосходства над своим объектом, не нуждаясь с его стороны ни в согласии, ни в подтверждении. Ее легитимирует тот простой факт, что она воплощает общую волю и заботится об общем благе народа.

К этому «гегельянскому» взгляду на царствование Филиппа IV, взгляду «с точки зрения обитателей Сириуса», нужно добавить два уточнения — во-первых, напомнив, что эти основные принципы были сформулированы в предыдущие десятилетия, во-вторых, подчеркнув, что государь в ментальном отношении оставался бароном, что его характер сформировало чтение трактата «De regimine principum» (О правлении государей), сочиненного в 1285 г. его воспитателем — братом-августинцем Эгидием Римским. Этот текст вдалбливал ему традиционные наставления: быть осторожным и смелым, выбирать хороших советников и честных судей. Так что не следует удивляться, если ученик брата Эгидия имел «вассалитетное» представление о государстве, считая верность главной его основой. Финансовую помощь, по его мнению, можно было требовать, только выдвигая феодальные обоснования. Участие в совете оставалось для королевского клирика или королевского рыцаря вассальной обязанностью. Но некоторые приближенные Филиппа IV придерживались более радикальных и новаторских взглядов.

Служители общественного блага

Корона отныне располагала целой иерархией служителей, сознававших свою ответственность, — от короля до легистов и до чиновников на местах. Хоть этот феномен и не был по-настоящему новым, но еще никогда он не проявлялся так остро. Филипп IV, как подчеркивали один за другим авторы его портретов, был глубоко убежден в своем величии, и это ясно почувствовал епископ Бернар Сессе: «Это не человек и не зверь. Это статуя». Скрытный и молчаливый, он не считал нужным объясняться по очень многим делам, от войн до осуждения тамплиеров. Он умел делегировать свои полномочия компетентным помощникам, «воздавать должное в больших делах и поручать другим судить других», как писал Пьер Дюбуа. Он часто предоставлял советникам свободу действий, довольствуясь председательством на собраниях и всегда давая себе время подумать. «Он вмешивался, чтобы завершить, когда все уже определилось», — констатирует Жан Фавье. Это наблюдение наводит нас на мысль, которую довел до предела Робер Фавтье, изобразивший Филиппа Красивого «фанатиком догмы, наделявшей французских королей верховной властью». Впрочем, народ, на который сильное впечатление производили его красота и «сила», не воспринимал его как самодержца. Напротив, он порицал короля за то, что тот позволяет руководить собой приближенным низкого происхождения. Отголосок этих настроений слышится у клирика Жоффруа Парижского:

Было бы неправильно отождествлять всех советников монарха со знаменитыми легистами-южанами, пусть даже последние внесли большой вклад в формирование духа царствования. Состав Совета оставался еще очень непостоянным. Первые места занимали в нем принцы, братья короля, — Людовик д’Эвре и прежде всего Карл Валуа, очень влиятельный в дипломатической сфере, получивший в 1301 г. поручение помочь Карлу II Анжуйскому отвоевать Сицилию. Проезжая через Флоренцию, он дал возможность «ультрагвельфской» партии «черных» одержать верх над более умеренной партией «белых». Королева Жанна имела право говорить в Совете только о том, что имело отношение к Шампани и Наварре. В 1305 г. она основала в Париже знаменитую Наваррскую коллегию, которой предстояло стать во второй половине XIV в. настоящим питомником ученых и богословов. Сыновья короля, в частности будущий Людовик Сварливый, тоже участвовали в работе Совета, и их примеру следовали такие крупные феодалы, как граф Артуа. Высшие сановники особо не блистали в этом органе, принимавшем решения в последней инстанции, поскольку должности сенешаля и канцлера оставались вакантными, а должности королевского казначея и виночерпия, на которые отныне назначали простых камергеров, утратили престиж.

Людей короля (категория еще расплывчатая) вызывали в Совет в зависимости от проблем, которые предстояло там обсуждать. Если речь шла о финансах и налогах, интересовались мнением парижского горожанина Бенуа Кокатрикса или флорентийских купцов Биша и Муша, на которых был возложен контроль над расходами королевской казны. Но бывало также, что советовались с Гандуфлем д’Арселем, богатейшим из жителей столицы, и Бетеном Кассинелем, которому в то время были подчинены монетные мастерские. Если речь заходила об общей администрации, обращались к легистам, самым знаменитым из советников Филиппа IV. Термин «легист», по видимости простой, на самом деле может дать повод для путаницы. В широком смысле слова легисты были не кем иным, как людьми, имевшими ученые степени в области римского права, вышедшими из университетов Тулузы, Монпелье или Орлеана, ставшими адвокатами или прокурорами короны, следователями или комиссарами короля, иногда продолжавшими преподавать или сохранявшими частных клиентов. В узком смысле слова легисты составляли элиту, «цвет» обладателей юридических ученых степеней, тех из них, кто добрался до высоких должностей в центральной администрации. Если верить Жану Фавье, то лет за тридцать из питомника юристов вышло двадцать-тридцать профессиональных политиков и едва ли больше. Селекция была строгой, чтобы не сказать — беспощадной. Из нескольких десятков юристов пробиться в Королевский совет удавалось одному. Эти «выскочки» в хорошем смысле слова достаточно часто имели низкое происхождение, принадлежа к горожанам или к недавней знати. Они могли долго ждать — например, Понс д’Омелас, в 1292 г. доктор права, до 1304 г. преподаватель и юрист-практик, потом судья в Руэрге, до тех пор пока в 1310 г. ему не поручили заняться расследованиями в Парижском парламенте, или Филипп де Вильпре (он же Выкрест (Cornvers), прозванный так потому, что родился евреем), поочередно сборщик налогов, смотритель королевских лесов и следователь на землях от Иль-де-Франса до Лангедока. Главное, что они в любом случае яростно стремились отстаивать права короля и выступать их пропагандистами, используя лапидарные формулировки, предвосхищавшие современные лозунги. Король, говорили они, «император в своем королевстве»; он вправе творить в нем законы, взимать налог, предоставлять и отменять привилегии. Они считали, что он стоит выше закона: «Чего хочет король, того хочет закон». Порывая в этом с томистскими представлениями, они не желали считать монарха просто уполномоченным политического сообщества: «Король не обязан своей королевской властью никому, кроме своего меча и самого себя». Было еще несколько фундаментальных концепций, способствовавших идеологическому сплочению этого маленького ядра апологетов абсолютизма. Они были твердо привержены представлениям о неотчуждаемости домена, о наследовании короны по мужской линии и о проведении различия между короной, абстрактным понятием, и особой короля.

Продолжение исследований, в частности, просопографии политических деятелей, позволило разделить узкий круг высокопоставленных легистов на две подгруппы. В нем можно выделить ядро «орлеанцев», сформированных в университете на Луаре: это были Пьер де Бельперш, прославленный преподаватель, проявлявший свои юридические таланты в Парижском парламенте и на Великих днях в Труа; Рауль де Прель, сын крепостной крестьянки из Сен-Дени, ставший адвокатом в Лане, а потом «главным адвокатом короля»; Пьер де Латийи, игравший при Филиппе Красивом роль Даркье де Пельпуа, — в 1301 г. ему было поручено конфисковать имущество евреев, потом рассчитать базу обложения налогами, а в 1313 г. он стал хранителем печати. Но лучше известна более многочисленная когорта юристов с Юга, возглавлявшаяся Пьером Флотом, который с 1296 г. отвечал за связи с папством, а в 1302 г, был убит в сражении при Куртре. Прелат Жиль Эйселен, с 1290 г. архиепископ Нарбоннский, а потом архиепископ Руанский, возможно, приходился ему племянником; посол при римской курии, судья в парламенте по церковным делам, он дальновидно поддержал короля против Бонифация VIII, а потом возглавил следственную комиссию по делу тамплиеров. Биография тулузского «доктора» Гильома де Ногаре образует образцовую кривую: профессор в Монпелье, королевский судья в сенешальстве Бокер, с 1299 г. рыцарь французского короля, он вполне показал себя в столкновении с папой Бонифацием VIII. Хранитель печати с 1307 по 1313 г., он, несомненно, сыграл в деле тамплиеров важнейшую роль. В 1311 г. из Совета его вытеснил Ангерран де Мариньи. Из-за поездки в Ананьи с именем Ногаре оказалась связана «черная легенда», хотя флорентинец Виллани характеризовал его как «мудрого и хитроумного священнослужителя». Жан Фавье увидел в нем «доктринера», «фанатика государства». Такая же разнообразная компетентность обнаруживается и у Гильома де Плезиана, тоже бывшего преподавателя права и бывшего судьи (Judex major) в Бокере, признанного знатока риторики, приехавшего в Париж в 1303 г. и с 1305 по 1310 г. побывавшего на всех фронтах. Его разносторонность предвосхитила многообразные умения некоторых современных энарков, способных формулировать проблемы, но не предлагать конкретных решений.

Ангерран де Мариньи, не принадлежавший к кружку юристов, тоже обнаружил немало способностей. Скромный рыцарь родом из Нормандии, он быстро поднялся по социальной лестнице. Поворотный момент в его жизни случился в 1298 г., когда он получил почетную должность хлебодара при дворе королевы Жанны. Став после этого советником короля, он значительно расширил свою власть, а с 1311 г. начал играть решающую роль в правительстве. Этот «серый кардинал» конца царствования создал себе властное положение за пределами существовавших институтов, занимая должности камергера и личного советника. Человек расчетливый, «без системы и предвзятых представлений», он умел заставить окружающих забыть, что, когда он вступил на поприще, его интеллектуальный багаж был весьма ограниченным.

Исключение, какое составлял Ангерран де Мариньи, подтверждает правило, которое может быть проиллюстрировано судьбой другого нормандца, Пьера Дюбуа: легисты любили систематические тезисы. «Картезианцы», даже «якобинцы» до появления этих понятий, в политике они хотели поставить во главу угла рациональность. Свидетельство этого — например, воспитательная утопия, которую изложил Пьер Дюбуа в трактате «Об отвоевании Святой земли», написанном и 1306 г. Этот уроженец Кутанса в Нижней Нормандии посещал лекции на факультете искусств в Париже и на юридическом факультете и Орлеане, а потом стал королевским адвокатом в Нормандии. Многословный и убежденный «бумагомаратель», он сочинил с 1300 по 1313 г. с десяток трактатов и памфлетов в защиту политики Филиппа Красивого. Двигало им стремление войти в Королевский совет или просто страсть к политике? Его тексты не позволяют однозначно ответить на этот вопрос. Человек систематичного склада ума, желавший, чтобы политические действия производились в соответствии с требованиями разума, в упомянутом трактате «Об отвоевании» он изложил подробный план крестового похода и окончательной колонизации Святой земли. Как ее добиться, не отправляя на Восток подготовленных мужчин и женщин? Для достижения этой цели он придумал рациональную систему обучения, которая включает иерархическую сеть разных и дополняющих друг друга учебных центров (studia). Во-первых, грамматические studia, по четыре в каждой церковной провинции, будут принимать детей от пяти до двенадцати лет, тщательно отобранных, и знакомить их с латынью. После этого studium греческого языка, восточных языков, естественной и нравственной философии, а также экзегезы возьмет к себе учеников в возрасте до шестнадцати — двадцати восьми лет. Завершив эту стадию, они будут произвольно рассортированы: девушек направят в школы по медицине и хирургии, малоодаренные юноши тоже будут ориентированы на хирургию, а также на усвоение технических и полезных для войны навыков; наконец, перед лучшими из молодых людей откроются благородные поприща права, медицины, богословия, математики и астрономии. Как не сравнить такую воспитательную утопию с планами, какие измышляли философы эпохи Просвещения? Не был ли Пьер Дюбуа предтечей Кондорсе, «интеллектуала и политика», недавно открытого заново?

Таким образом, по завершении обучения подопечные Пьера Дюбуа должны были ехать колонизовать Святую землю в качестве проповедников и исповедников, судей и правителей городов, врачей и военных инженеров. Страна подлежала разбивке на административные, военные и идеологические территориальные единицы. Дополнить все это должно было «самопожертвование» девушек, которым предстояло выйти за крестоносцев, восточных христиан или видных мусульман, причем последних, очевидно, они должны были обратить в христианство. Чтобы финансировать столь систематичный и грандиозный проект, Дюбуа придумал основать фонд Святой земли (provisio Terre sancte), в который поступит имущество монастырей и военных орденов.

Взгляды, изложенные нормандским адвокатом, во многих отношениях характерны для легистов. Образование, полагали они, должно преследовать практические цели, в том числе постижение необходимых восточных языков. К усвоению книжных знаний надо добавить уроки, посвященные опытам и переходу от теории к практике. Обучение, в основу которого следовало положить упрощенные учебники, избавленные от ненужных тонкостей, будет сравнительно недолгим, даже если ученик завершит курс в возрасте не менее тридцати лет — в традиционной системе богослов завершал его в тридцать пять — сорок. Не то чтобы эту систему переворачивали с ног на голову — ее просто рационализировали, реорганизовали и сокращали, чтобы можно было создать «интеллектуальную и политическую элиту», соответствовавшую чаяниям правящих кругов начала XIV в.

Отметив бесспорно особые черты легистов, тем не менее уточним, что по-манихейски противопоставлять их баронам из королевского окружения, уподобляя их отношения «спору древних и новых», наследников состояний и селф-мейд-менов, было бы преувеличением. В этой связи напомним, что Флот и Эйселен были из знати, Омелас и Плезиан аноблированы и что легисты никогда не отказывались советовать сеньорам. Были ли у них общие интересы? Посещение коридоров власти давало превосходную возможность разбогатеть, получить дары и пенсии, что хорошо замечали современники, очень критичные в отношении власть имущих. Среди последних существовали и отношения провинциальной солидарности, пусть южане пока не составляли настоящую «группу давления». Очень дальновидные нормандцы заселили княжеские дворцы. Ангерран де Мариньи, войдя в состав этого мирка, играл роль «крестного отца», внимательного к братьям и клиентам: «Бедных людей из жалкого состояния/Он делал господами при дворе».

Под конец этого экскурса в коридоры власти может возникнуть щекотливый вопрос: кто принимал решения — король или его советники? На него было дано не менее трех ответов. По мнению Робера Фавтье, никакого секрета здесь не было — все проходило через руки короля. Роберу-Анри Ботье тоже все ясно: поскольку короля никогда или почти никогда не бывало на месте, поскольку он проводил время, перемещаясь из резиденции в резиденцию, охотясь и совершая паломничества из одного святилища в другое, за него все решали советники. Лишь унизительное поражение, понесенное во Фландрии в 1302 г., вынудило Филиппа Красивого решительно взять дела в свои руки на несколько месяцев — время для подготовки реванша. Жан Фавье умело нашел Via media (средний путь) между этими антагонистическими позициями. Совет, признавал он, иногда правил самостоятельно. Например, в 1302 г. меры, касающиеся кампании во Фландрии, были приняты «людьми короля, проживавшими ради его нужд в Париже». Но даже в этой ситуации, которая повторилась в 1307 и 1308 г., заставлять магнатов выполнять решения советников должен был король. Среди этих советников в ходе царствования выделилось несколько фигур, каждая из которых отстаивала очень конкретную политику: если Флот и Ногаре главным образом хотели вырвать государство из-под влияния папы, то Латийи проявлял интерес прежде всего к налогам и монетным мутациям, пока реалист Мариньи не взял визуальное пилотирование в свои руки. Современники, хорошо сознававшие политический вес этих «слонов», переоценивали их влияние. На Мариньи нападали как в «Романе о плуте Лисе», так и в «Романе о Фовеле». Клирик Жоффруа Парижский энергично обличает его всемогущество: «В том году (1313) во всем королевстве очень часто и открыто говорили об одном рыцаре, который тогда жил и который правил королевством, творя дурные дела […]. Из бедного состояния он быстро поднялся к богатству […]. Он был ключом и замком, он взял на себя все королевство. От короля ничего нельзя было добиться, если этому противился Ангерран; чтобы поговорить с королем, обращаться следовало к нему». Мы не можем полностью довериться мнению современников и тем более не можем считать, что последние годы были показательны для царствования в целом.

На взгляд Жана Фавье, Филипп IV чаще всего правил совместно с советом, допуская дебаты и следуя мнению наиболее компетентных советников. В 1293 г., чтобы оплатить фламандскую войну, надо было выбирать между принудительным займом и девальвацией. В 1312 г. встал вопрос, необходимо ли создавать новый военный орден, чтобы передать ему имущество ордена Храма и дать новый импульс идее крестового похода. Во всех случаях государь оставлял за собой право принимать окончательное решение: «Король выбирал политику, какую предлагал тот или иной советник, что делало последнего самым влиятельным человеком в Совете».

Внешние амбиции

Можно ли усматривать в этой сфере проведение систематической политики или дело обстояло скромней, и мы имеем право говорить только о текущем регулировании дипломатических проблем, унаследованных от предыдущих царствований? Прошли те времена, когда историки могли довольствоваться объяснениями, основанными на «природе вещей», для которых само собой разумелось, что Франция должна расширяться за счет соседей и тем более — естественных врагов. Нужно ли в таком случае ссылаться на идеологические обоснования, подчеркивая, что тот или иной легист имел откровенно экспансионистские и галлоцентричные взгляды? Их можно найти у Пьера Дюбуа, в упомянутом трактате «Об отвоевании», а также в «Кратком изложении учения» «о способах ограничить войны и тяжбы». Весь мир, считал он, должен быть подчинен французам, «самым разумным из людей». Надо заставить папу отказаться от светской власти, надо захватить Ломбардию, чтобы покончить с вымогательствами ее населения. Надо присоединить к Франции Восточную Римскую империю при помощи брака, Кастилию — за счет восстановления в правах инфанта де ла Серда, внука Людовика IX, и Венгрию — при посредстве Карла II Анжуйского, сын которого Карл Мартелл в 1290 г. был коронован короной святого Стефана. В патриотическом порыве Дюбуа не отказывал себе в удовольствии перекраивать карту Европы, полагая, что левобережье Рейна и Паданская долина должны вернуться в состав Франции, а Сицилию можно выменять на Сардинию. Нет никаких доказательств, что эти тезисы оказывали реальное влияние в высших кругах государства, даже если и другие мыслители той эпохи могли высказывать сходные идеи. Разве Иоанн Яндунский в «Трактате о прославлении Парижа» не утверждал, что «преславным и полновластным королям Франции подобает монархическая власть над всем миром»? Было по меньшей мере соблазнительно представлять себе regnum Francie, где Капетинги распоряжаются всей Европой.

Внимание надо обращать не столько на систематические взгляды, сколько на случайные и кратковременные стечения обстоятельств, где смешивались неразрешенные споры, старые планы, к которым возвращались по нескольку раз, неудовлетворенные территориальные притязания, неосуществленная месть и неутоленная ненависть. На устранение последствий арагонского крестового похода понадобилось десять лет, и Филипп IV не гнушался тем временем собирать десятину на войну, которую, собственно, вести не предполагал. Карл II Анжуйский, король Неаполя, признав Альфонса III королем Арагона и островной Сицилии, оказался вынужден дать компенсацию Карлу Валуа, королю Арагона In partibus (за границей), выдав за него в 1290 г. старшую дочь Маргариту, принесшую в приданое Анжу и Мэн. После падения Акры в 1291 г. также обсуждали планы крестового похода в Святую землю. Любой призыв созвать собор непременно упоминал «заморскую переправу», на которую высокопоставленные завещатели передавали деньги, прежде чем скончаться. Иоанн II, герцог Бретонский, своим завещанием за сентябрь 1302 г. оставил на это дело 30 тыс. ливров.

Карлу Валуа, неудачливому в Испании, едва ли больше повезло и в Италии, куда он прибыл поддержать неаполитанских Анжуйцев против сицилийских Арагонцев. После упомянутого ранее вмешательства в дела Флоренции, на День Всех Святых 1301 г., весной следующего года он принял участие в походе против Арагонцев. Поражение вынудило Анжуйцев отказаться от притязаний на Сицилию, подписав мир в Кальтабеллотте. Отсюда — хлесткое замечание флорентийского хрониста Виллани: «Мессер Карл (Валуа) пришел в Тоскану миротворцем и покинул ее в состоянии жестокой войны; в Сицилию он поехал воевать и там заключил позорный мир».

Франко-английское примирение в 1259 г. было очень хрупким, доброе расположение Эдуарда I (1272–1307) в начале царствования отчасти объяснялось трудностями, какие для него создавали валлийцы и шотландцы. Не была ли неизбежной война между Францией и Англией постольку, поскольку Плантагенет владел землями на материке? Так считал автор «Слова о восстании Англии и Фландрии», предлагавший радикальное решение, чтобы покончить с конфликтами:

Пока такая «естественная граница» не была установлена, с 1290 г. эпизодически происходили стычки между английскими и гасконскими моряками — с одной стороны, французскими и нормандскими — с другой. Столкновения 1293 г., побудили Филиппа Красивого вызвать Эдуарда I в Парижский парламент. Хотя противник выдал заложников, Капетинг решил вторгнуться в Гиень, территорию которой захватил в ходе трех последовательных кампаний — 1294, 1295 и 1296 г. Он подумывал даже напасть на Британию, и Эдуард I в ноябре 1295 г. решил, что противник хочет захватить его королевство и «упразднить английский язык» — опасение, которое подтвердила высадка французов в Дувре.

В том же 1295 г. началась осторожная дипломатическая игра между Капетингом, рассчитывавшим на поддержку Норвегии и Шотландии, и Плантагенетом, сумевшим приобрести сторонников в империи и найти такого ценного союзника, как Ги де Дампьер, граф Фландрский (союз был заключен 2 февраля 1297 г.), уязвленный деспотическим поведением Филиппа Красивого. Мало того, что последний не дал дочери Ги де Дампьера выйти за наследника английского престола, но еще и вбил себе в голову, что должен собрать налог, называемый «пятидесятиной» (cinquantieme), с городов Фландрии, взяв их под охрану. Поскольку фламандская армия была слабой, французы легко разбили ее при Фюрне 20 августа 1297 г., и за этой победой последовали сдача Лилля и взятие Брюгге.

После того как Эдуард 1 внезапно утратил интерес к Фландрии, в октябре 1297 г. было заключено перемирие, позволившее достичь в июне 1298 г. соглашения о двух браках: английский государь должен был жениться на Маргарите, дочери Филиппа III, а его наследник — сочетаться браком с Изабеллой, дочерью Филиппа IV. Эти помолвки стали прелюдией к договору 1303 г., который восстановил положение, существовавшее до конфликта, вернув Гиень английскому королю и вдохнув жизнь в союз между обоими королевствами. Капетинг заключил этот пакт после того, как был ослаблен поражением, которое понес во Фландрии в июле 1302 г. Прежде чем перейти к этой теме, подчеркнем, что войны в Гиени обходились дорого, отчего чувствительно усилился налоговый гнет. Уточним также, что Филиппу IV подвернулся случай временно распространить свой контроль на бретонское побережье. В 1296 г. он поручил виконту Авранша собрать сведения о купцах западной оконечности Франции, торговавших с англичанами во время военных действий. Сохранился впечатляющий отчет об этом расследовании, проведенном на территории от Доля до Кемпера, включая Динан и Сен-Брие: этот отчет явно показывает, что капетингская власть могла свободно распоряжаться во владениях герцога Иоанна II.

Обратимся теперь к Фландрии, оккупированной Францией с начала 1300 г., управлявшейся от имени короля с 1301 г., к большому удовольствию городского патрициата (leliaerts, или «людей лилий) и к великому негодованию простого народа, к которому демагогически проявлял внимание граф Ги де Дампьер. Поддержав самых богатых, Жак де Шатильон, представитель короля в Брюгге, разгневал ремесленников, которые выбрали своим предводителем ткача Питера де Конинка («Короля»): «У него было столько слов и он так хорошо умел говорить, что это было настоящее чудо. И поэтому ткачи, валяльщики и стригали гак верили ему и так его любили, что он не мог бы сказать или приказать ничего, чего бы они ни выполнили», — сообщает «Артуаская хроника». Де Конинк сделал умелый ход, предложив помощь гентскому простонародью и тем самым добившись его поддержки, как и поддержки со стороны самого графа. Бунт простого народа вылился в национальное восстание, как пишут Молла и Вольф. В Брюгге распространился слух, будто французские солдаты доставили в город бочки веревок, чтобы всех перевешать. Рано утром 18 мая 1302 г. эти опасные конспираторы были захвачены врасплох в постелях. Согласно наиболее надежному источнику, жертвами этой «Брюггской заутрени», фламандской реплики «Сицилийской вечерни», пало сто двадцать человек, и в плен попало сорок четыре рыцаря, не считая оруженосцев. По словам Франца Функа-Брентано, заговорщики «выкопали между народом Брюгге и королем ров, полный крови». Брюгге перешел под власть простонародья, а вскоре его примеру последовали Ипр и другие города. В результате началась открытая война между фламандскими цехами и самым могущественным королем того времени. Ее по преимуществу вели ремесленники Брюгге — города, взявшего на себя расходы на военные операции и выплату жалованья наемникам. Французский командующий Роберт д’Артуа, противник этого народного ополчения, олицетворял традиционное феодальное общество.

Одиннадцатого июля 1302 г. при Куртре произошло столкновение двух армий почти равной численности: с одной стороны, была фламандская пехота, с другой — десять тысяч французских рыцарей и оруженосцев в сопровождении такого же количества пехотинцев. Всадники позволили заманить себя во рвы с водой, умело замаскированные, и изрубить в куски. «Большие французские хроники» приводят как минимум три причины этой кровавой гекатомбы: презрение рыцарей к валяльщикам и ткачам, их пренебрежение собственной пехотой, которую они заставили податься назад, чтобы легче было атаковать, и, наконец, беспорядочный характер их атаки. В церкви Богоматери в Куртре в знак этого жестокого поражения феодалов было выставлено семьсот золотых шпор. Благодаря этому по-настоящему «революционному» триумфу коммунального ополчения города на несколько лет перешли под контроль простого народа.

Поход, предпринятый французами в 1303 г., не изменил ничего. Только 18 августа 1304 г. Капетинг одержал пиррову победу при Монс-ан-Певеле, открывшую путь к заключению Атисско-Монсского мира в июне 1305 г. Его условия были следующими: король возвращал Роберту Бетюнскому, графу Фландрскому, его фьеф; стены главных городов — Лилля, Дуэ, Ипра, Гента и Брюгге — следовало снести; фламандцы должны были выплатить тяжелые репарации, в том числе 400 тыс. ливров в звонкой монете. Залогом надлежащего выполнения этого договора становились шателенства Лилль, Дуэ и Бетюн. Простой народ яростно протестовал против условий этих соглашений и добился их пересмотра в 1309 г. Но выполнение новых статей этого договора все равно затягивалось. В 1311 г. была выплачена еще только небольшая часть репараций. Фламандская проблема постоянно отравляла атмосферу конца царствования.

В конечном счете, при всех масштабных планах, о которых громко объявляли более или менее близкие к королю мыслители, практическую политику характеризовали больше провалы, чем успехи, особенно во Фландрии. Тем не менее именно в это царствование зародились некоторые лозунги ура-патриотов: защита страны, прославление заслуг французского языка, достижение естественных границ.

Совершенствование центральных и местных служб

Процесс разветвления государственного аппарата, начатый в предыдущие царствования, с 1285 по 1314 г. продолжился. Разрыв между странствующим государем и службами, осевшими в столице, стал очевидным. Обычно король проводил в Париже не более трех месяцев н год, полностью отдаваясь своей страсти к охоте и своим благочестивым побуждениям, дважды приводившим его в Мон-Сен-Мишель.

Службы ведомства королевского двора включали двести-триста персон, распределенных между королевской часовней, Палатой печати, Денежной палатой, Государевой палатой (Chambre du souverain) и другими необходимыми органами, такими как кухня, хлебохранилище, помещение для розлива вина и охотничий двор, на котором активно трудилось сорок человек. К ним надо добавить еще сто шестьдесят лиц, служивших королю Наварры, и сто пятьдесят, состоявших при графе Пуатье. В общем, о династии заботилось от четырехсот до шестисот человек. Основная ответственность ложилась на камергеров, которые отвечали за безопасность и соблюдение протокола. Ангерран де Мариньи сумел добиться, чтобы его признали первым среди них. Особое место надо также выделить исповеднику, обязанности которого состояли в том, чтобы очищать совесть короля от грехов и служить посредником между ним и Всевышним, а также давать советы в разных областях жизни. Это подтверждает влияние, каким обладал Вильгельм Парижский, доминиканец с улицы Сен-Жак, заклятый враг тамплиеров, решительный противник любых послаблений ереси, который сплел настоящую интригу против пикардийской мистички Маргариты Порет, хотя последнюю и защищали другие клирики.

Внутри ведомства двора приобрели значение два органа: Денежная палата (Chambre aux deniers), личная казна короля, и Палата печати (Chambre du seel), занявшая место особой канцелярии и ведавшая рассылкой секретной корреспонденции. Монарх располагал также сокращенным правительством, которое можно сравнить с «Гардеробом» короля Англии. Он мог рассчитывать на преданность верных рыцарей и клириков короля, иногда вызываемых в Совет.

Парламент продолжал приобретать статус института, представляющего монархию и совесть королевства, при этом сохраняя традиционный облик «собрания, где говорят» (Жан Фавье). Заседая в одном и том же месте, во Дворце на острове Сите, чтобы иметь возможность хранить архивы и вызывать участников судебных разбирательств на конкретные даты, парламент пока не имел определенного состава, и список его членов обнародовался на каждой сессии. Ни Большая палата, ни Следственная палата по-настоящему еще не сформировались. Зато Палата прошений, «ведавшая доступом к апелляционному суду короля», добилась для себя автономии. Еще только через несколько лет возникнет Верховный суд (соur supreme), который будет сформирован из специалистов-магистратов и разделен на разные палаты, — первый из высших органов управления и судебной системы, которому столько внимания уделила Франсуаза Отран.

Назначение Счетной палаты тоже ясно определилось между 1300 и 1310 г. До тех пор, пользуясь аморфной неопределенностью своих функций, управлять, судить и считать могли одни и те же люди. Но «специалисты по финансам», клирики или парижские горожане, как Жоффруа Кокатрикс, мало-помалу показывали финансовую компетентность. К 1300 г. вошло в обычай давать им работать, не беспокоя их. Эти «люди счетов» дважды в год заслушивали местных чиновников и анализировали их управление финансами, отстаивая права короны. С 1303 г. они разместились в особом здании, Camera compotorum, недалеко от Дворца, напротив западного портала Сент-Шапель.

Что касается Казны (Tresor), она была менее стабильна. В начале царствования денежные средства короля хранились в Тампле, где казначей вел журнал доходов и расходов. В 1295 г. их решили перевести в Лувр. В 1303 г. состоялись новая смена курса и возвращение в Тампль. С 1307 г. казна перешла под контроль Ангеррана де Мариньи, главного распорядителя доходов (grand maitre de depenses). Ордонанс 1314 г. разделил две кассы: в Тампле — для финансирования дворцов и центральной администрации, и в Лувре — для оплаты больших работ и войны. Это разделение отменили в 1315 г.

Канцелярия (chancellerie) была не чем иным, как конторой делопроизводства, где клирики облекали в письменную форму волю короля, и ведомством, где ставили печать, причем хранитель печати до 1299 г. относился к второстепенным чинам. С 1299 г. эта должность доверялась видным людям, таким как Пьер Флот (ум. 1302) и Гильом де Ногаре (1307–1313). Из канцелярии выходили ордонансы, жалованные грамоты, предписания и другие официальные документы, которыми фиксировались дары и даровались привилегии, тогда как более конфиденциальные акты выпускала Палата печати. Дипломатический анализ этих документов с конца XII в. но начало XIV в. выявляет, что с течением лет канцеляристы старались все точней излагать принятые решения и аккуратней ставить пометки, от которых зависела действительность документа (место, дату). Отныне монархия обладала памятью, коль скоро в ее обычаи вошла регистрация актов. Серия реестров Сокровищницы хартий началась именно в 1302 г., а в 1309 г. за работу принялся первый архивист короны, обязанный при необходимости заводить отдельные досье.

Становление центра для принятия политических решений нашло материальное выражение в росте численности людей короля, живущих в Париже. Клирики, нотарии, привратники, сержанты, адвокаты, прокуроры, члены парламента и другие советники наполняли залы и галереи Дворца на острове Сите (см. рис. 3) — резиденции власти, «места работы, жительства, приема». Тесное жилище Людовика Святого и Филиппа III было с 1296 по 1313 г. полностью перестроено, включив в себя просторные помещения для главных государственных служб, план расположения которых воссоздал Жан Геру. Залы на речном берегу, между башней Бонбек и Часовой башней, отдали парламенту. Канцелярия и Счетная палата разместились к северу и западу от Сент-Шапель. На западе находилась и резиденция короля, выходившая в сады.

Рис. 3. Дворец короля Капетинга на острове Сите в начале XIV в. (по Жану Геру)

Дворец находился в столице, население которой претерпело глубокие изменения: к клирикам, ремесленникам и лавочникам добавились законники, счетоводы, купцы и финансисты. Сколько жителей было в Париже к 1300 г.? Историки в зависимости от источника, на который опираются, разделились на два враждебных лагеря. Одни, исходя из «Описи приходов и очагов» 1328 г., перечисляющей около 62 тыс. очагов в Париже и окрестных приходах, считают, что в столице жило почти 200 тыс. жителей, то есть по меркам тогдашнего Запада она была чудовищно огромной. Другие, ссылаясь на книги сбора тальи 1292 г., указавшие в caput Regni (голове королевства) всего 15 200 податных, насчитывают едва 80 тыс. жителей, использовав обычные коэффициенты и приняв в расчет слуг, клириков, студентов и бродяг. То есть они низводят бесподобный мегаполис до уровня некоторых других ведущих городов Европы, таких как Флоренция, Милан или Венеция. Не вникая в детали спора, заметим, что в настоящее время чаша весов склоняется в пользу первой гипотезы. Париж, напоминает Жак Ле Гофф, современники воспринимали как исключительный город. При Людовике Святом, утверждает Раймон Казель, город насчитывал 150 тыс. жителей, к которым каждый год добавлялось по 750 человек, и к 1328 г. их численность превысила 230 тыс.

Если никто и не думает отрицать укрепление сердца королевства, материально выразившееся в этом демографическом росте, то выявить перемены в местной администрации, где главное уже совершилось с 1230 по 1270 г., представляется делом более трудным. Тем не менее некоторые изменения можно отследить. Выделили несколько новых административно-территориальных единиц: бальяжи Труа, Шомон и Витри-ан-Шампань, бальяж Лилль во французской Фландрии (после победы в 1304 г.), сенешальство Ангулем в 1308 г. В том же году решили присоединить город Лион к бальяжу Макон. Карьеры местных чиновников складывались заметно по-разному на Юге, где сенешалем можно было служить некоторое время, но не пожизненно, и на Севере, где бальи все больше походили на функционеров современного образца, вся карьера которых осуществляется на государственной службе. Они переходили из одной административно-территориальной единицы в другую, как Гильом де Анже-младший, который успел побывать бальи в семи местах последовательно, прежде чем оказался в королевском совете. Некоторые бальяжи, как Руан, Амьен, Санс и Санлис, похоже, давали доступ в Совет, в парламент или в Казну, как в наши дни через пост финансового инспектора проходит «царский путь» к высшим должностям. В мирке бальи могли происходить «перемещения кадров», как в современной префектуре Ландерно. Таким образом в 1303 г. своих руководителей сменили семнадцать бальяжей. С тех пор началась эпоха государственной службы.

Бальи и сенешали уже могли считаться «анонимными» агентами королевской власти: их окружала туча судей, сборщиков налогов, ногариев, прево, виконтов и других клерков, равно как адвокатов и прокуроров короны. Цепкая и упорная деятельность всех этих слуг короля вызывала, как и в прошлые царствования, хор упреков. В 1303 г. осуждали способ, каким собирали пошлины за рельеф и за свободный фьеф, — последняя подать взималась с незнатных людей, приобретавших земли знати. Власть, конечно, обещала посылать на периферию «добрых и деятельных людей», чтобы возродить добрые обычаи былых времен. Пустые слова! Злоупотребления продолжались, и гнет, который население испытывало со стороны чиновников, при случае выливался в самый обыкновенный шантаж. Как раз сержантов и сборщиков налогов, чьим делом было принуждать и изымать, добрые люди и порицали. Зато надо подчеркнуть, что подданные скорей искали королевского правосудия, чем избегали его. Апеллировать к королю было очень просто — надо было обратиться либо к бальи, либо в парламент. Домогались также королевского суда в особом производстве, через посредство нотариев, которые превращали частные договоры в публичные акты. Был усвоен обычай ссылаться при этом на верховную власть, которую символизировали королевская печать и геральдические лилии.

Служа этой тихой и упорной централизации, которая касалась одновременно территории и сознания людей, по королевству рыскали ревизоры-реформаторы. По Югу с 1301 по 1303 г. разъезжали Ришар Ле Неве и Жан де Пикиньи, собирая жалобы, контролируя управление местных чиновников, искореняя ту или иную предосудительную практику. Выше мы видели, что виконт Авранша произвел в 1296 г. в Бретани настоящее полицейское расследование. Действуя, как дальновидный инквизитор, он собирал сведения в монастырях — в Ле-Реле-ке, в Сен-Матье-де-Фин-Терр, в Ландевеннеке. Он выявил зарождение «бретонской» торговли, которую вели прежде всего итальянцы, байоннцы и нормандцы, и раскрыл некоторые подозрительные сделки. Отчет этого королевского уполномоченного наглядно показывает, как Капетинги пытались проникнуть в Бретань. Королевское око отныне видело все до самых пределов земель, находившихся в ленной зависимости от французской короны, in finibus terrae (в конце земли).

Новая финансовая политика: времена крайних средств

Финансовая и монетная политика Филиппа Красивого, столь спорная, объясняется прежде всего постоянным ростом расходов государства, лишавшим силы положение, согласно которому король должен был «жить за счет своего», то есть за счет дохода со своего домена, повинностей и услуг своих вилланов и помощи своих вассалов. Если учесть, что с 1290 по 1295 г. ординарный ресурс (домен) приносил в год от 400 тыс. до 600 тыс. турских ливров, то как бы он позволил удовлетворить все нужды, если каждый из приближенных короля обходился в 100–200 тыс. ливров в год, барон мог претендовать на 1000 ливров ренты, а содержание гарнизона из двадцати человек стоило не менее 500 ливров в год? Так что было настоятельно необходимо прибегать к экстраординарным ресурсам, явно дававшим больший доход, — десятина с церковного имущества или талья с евреев позволяли собрать от 200 тыс. до 250 тыс. ливров, принуждение горожан или клириков к дарам и займам могло принести 700 тыс. ливров. Поэтому сбор экстраординарных податей был выходом для власти, пребывавшей в отчаянном положении, даже если при этом ей приходилось ссылаться на угрозу войны в Гиени и во Фландрии или обсуждать планы крестового похода. Превратив тем самым экстраординарные сборы в обычное дело, король вступил на путь, который вел к постоянному налогу, введенному только при Карле V. В период, когда исследователи наслаждались первым лепетом государства Нового времени — нового золотого тельца историографии, — никто достаточно четко не указал на жизненно важную связь государства с постоянным налогом. Что такое государство, как не аппарат для изъятия денег, работающий в первую очередь благодаря принуждению (для чего и нужна разбивка его территории на части) и во вторую благодаря согласию, которое испрашивали у подданных на эпизодических собраниях Штатов? Можно ли назвать хоть одно собрание с 1302 г. до конца XV в., на котором король воздержался бы от того, чтобы выклянчить какую-нибудь талью или субсидию? Государство Нового времени устроено, в принципе, довольно просто — оно похоже на казнавоз Папаши Убю. Взобравшись на вершину общества, поддерживаемый тремя сословиями, монарх старается переместить к себе в казну все большую часть достояния жителей своего королевства, причем к тому эпизодическому его взиманию у населения со ссылкой на благородные и великие задачи, которое производит король, добавляются более скромные сезонные притязания феодалов. Ги Буа совершил большое дело, показав, как оба типа налогообложения, сеньориальное и королевское, в течение обоих последних веков Средневековья наложились друг на друга, породив того нового Левиафана, которого одни называют централизованным феодализмом, а другие — централизованной монархией. Рождение этого вампира, которому через шесть веков предстояло превратиться в мирную дойную корову («государство-провидение»), как нам кажется, следует датировать царствованием Филиппа IV. В оправдание последнего напомним о колоссальных суммах военных расходов: Гиень с 1293 по 1297 г. поглотила от двух до трех миллионов турских ливров, во Фландрии с октября 1298 г. по октябрь 1299 г. было потрачено еще 447 тыс. Не менее разорительной была дипломатия: 250 тыс. ливров надо было авансировать в 1293 г. Карлу II Анжуйскому, приходилось давать денежные вознаграждения князьям Брабанта, Лотарингии и других земель и покупать верность подданных на разных уровнях феодальной пирамиды. Способы решения срочных финансовых проблем были не бесконечными: монетные мутации, помощь вассалов, выкуп за неучастие в военной службе и некоторые другие крайние средства.

Чеканка монеты была королевским делом, король обеспечивал подлинность монеты и имел право ее менять при условии соблюдения общих интересов. С 1293 г. монетой ведал начальник монетного двора, иногда заседавший в королевском совете, а через три года — magistri monetarum. За фальшивомонетничество наказывали без послаблений, погружая виновных в котел с кипящей водой. Судя по счетам бальяжа Рьом, это наказание действительно было применено в 1305 г. Через шесть лет котел, использовавшийся для этого в Париже, пришлось чинить! По капризу истории Филипп Красивый сам снискал репутацию фальшивомонетчика, проводя совершенно легальные монетные мутации.

Не вдаваясь в излишние подробности, важно попытаться разобраться в этом аспекте политики Филиппа IV, который часто толкуют превратно, и воспользоваться для этого помощью Марка Блока, Раймона Казеля, Этьена Фурниаля и Жана Фавье. Тогдашняя монетная система оказалась очень подходящей для мутаций, потому что существовала счетная монета (абстрактная денежная единица; к счетным монетам относились ливр, су и денье) и реальная монета, звонкая и полновесная, как, например, серебряный турский грош (стоивший 1 су или 12 денье), золотой экю Людовика Святого (12 су, 6 денье), или рояльдор (royal dor) (с 1290 г. — 10 су). Соотношение стоимости счетных и реальных монет не фиксировалось; с другой стороны, номинальная стоимость монеты не высекалась на металле, ее определяло «публичное объявление». Поэтому властям было очень просто принять решение, как произошло в 1303 г., что золотые монеты, стоившие до тех пор 21 су, 6 денье, отныне будут иметь курс 62 су, 6 денье. Но можно было еще играть на весе или на пробе, то есть на содержании чистого золота или серебра в монетах. Монета, вес или проба которой уменьшались в результате переплавки, тем не менее сохраняла прежнюю платежную стоимость. Переплавка была тем выгодней для власти, что пошлины за чеканку, или сеньораж, достигали 2,5 % от стоимости металла.

Если вспомнить, что в девальвации, собственно, не было ничего нового, что уже в течение трех веков содержание чистого серебра в деньгах постоянно уменьшалось, то возникает вопрос: откуда же взялась досадная репутация Филиппа Красивого, который тут ничего не делал тайно? Несомненно, она возникла из-за размаха проводимых мутаций (двойной турский денье в 1303 г. девальвировался на 250 % по отношению к предыдущей чеканке) и их частоты, порождавшей сильное ощущение нестабильности. Символом этого царствования могло бы стать колесо Фортуны, возносящее одних, чтобы низвергнуть других. Должники и кредиторы поочередно то выигрывали, то проигрывали от королевской политики.

В 1295–1305 гг. королевская монета неоднократно слабела. Первая такая операция, которой предшествовал запрет на вывоз серебра за пределы королевства и на чеканку сеньориальных монет, произошла в апреле 1295 г.: были выпущены новые монеты с «платежной стоимостью, превосходившей ту, какую им придавали проба и вес». С 1303 г. перемены в монетной системе приобрели очень большой размах, как отмечено выше. Они затронули монеты из золота и серебра. Обесценившись по сравнению с золотом, серебро стало редкостью; торговые сделки были дезорганизованы, и стоимость жизни выросла. Это ослабление было выгодно должникам, потому что квартирная плата, рента и долги фиксировались в счетной монете. Зато пострадали кредиторы — 20 ливров, выплаченных в 1303 г., содержали не столько же драгоценного металла, сколько в 1295 г. Так что можно задаться вопросом, не была ли девальвация зародышем социальной политики. Такую гипотезу выдвинул Раймон Казель, говоря о первых годах царствования Иоанна Доброго. Ничто не мешает распространить ее и на более ранние времена — Филиппа Красивого.

Получал ли монарх выгоду от этих операций? Даже если верный Пьер Дюбуа ставил под сомнение барыши, полученные короной, ответить на этот вопрос надо утвердительно. Исследования Жюля Виара, который продолжил анализ Раймона Казеля, показывают, что мутации принесли королю огромные доходы. Это наглядно иллюстрирует следующая таблица:

С удивлением замечаешь, что с 1298 по 1300 г. монеты обеспечили более половины дохода, причем согласия подданных, от которых власть потребовала совсем другой субсидии, не спросили. Однако в принципе мутации могли происходить только по причине войны (ratione belli). Их доходность очень повысилась во второй половине царствования.

Под нажимом прелатов и нотаблей, то есть собственников, рантье и кредиторов, с 1305 г. пришлось начать политику усиления монеты, а в 1306 г. сделать попытку вернуться к «хорошей» монете Людовика Святого. Было принято решение, что все деньги, находящиеся в обращении, обесцениваются приблизительно на две трети от номинала. В результате сумма неоплаченных долгов в звонкой монете утроилась. Какие бы власть ни предпринимала меры в отношении арендной платы, квартирной платы и долгов, переход от слабой монеты к сильной происходил болезненно. В Париже зимой 1307 г. из-за роста квартирной платы вспыхнули волнения. Их подавили, повесив двадцать четыре мятежника. В Шалоне-на-Марне гнев народа обратился против сборщиков тонлье, которые хотели собирать свои подати в «хорошей монете».

В 1306 г. мутации не прекратились. Они происходили и позже сообразно потребностям момента. Только в 1313 г. случились одно ослабление и одно восстановление монеты, убыточные для торговли, если верить Жоффруа Парижскому. Непостоянный характер обмена вредно сказывался на сделках. В то же время серебро продолжало дешеветь по отношению к золоту: если в начале царствования официальное соотношение цен на эти металлы составляло 1:12, то в 1309 г. оно дошло до 16, а в 1311 г. — до 19,6. Поскольку из-за этого происходила утечка белого металла, распространилась «черная» монета с дурной репутацией. К концу царствования подданные понимали королевскую политику все хуже, хотя некоторые уполномоченные старались ее объяснять. Штаты 1314 г. потребовали возвращения к постоянной монете и приближения официального курса драгоценных металлов к коммерческому. Подданные видели лишь произвол и алчность там, где действовали чисто монетные факторы: королевство страдало от нехватки серебра, которую усугубляли происки спекулянтов, наживавшихся на вывозе металла. В результате этой нехватки белого металла действительная стоимость монет падала, затрудняя любое их усиление. Несмотря на похвальные старания затормозить вывоз серебра, в том числе и в виде посуды, власть не могла вырваться из порочного круга. Ее «пилообразная» политика казалась непоследовательной подданным, которые не могли уяснить себе механизм обращения монет. Эти недостатки усугубились в результате изгнания (в 1309 г.) или смерти итальянских советников, что с 1311 г. дало Ангеррану де Мариньи все возможности действовать эмпирически.

Вместо изменений монеты король мог попросить у вассалов финансовой помощи, будь это сеньоры или городские коммуны. Филипп IV трижды воспользовался этим правом: на свое посвящение в рыцари в 1285 г., на свадьбу своей дочери Изабеллы с Эдуардом II Английским и на посвящение в рыцари старшего сына в 1313 г. Всякий раз распространение этого обложения на арьер-вассалов вызывало протесты.

Лучшим решением для монарха, оставшегося без денег, было потребовать от всех подданных помощь, положенную защитнику королевства. Поэтому выкуп за неучастие в военной службе, предназначенный для содержания регулярных наемных войск, стал одним из важнейших компонентов чрезвычайного налогового обложения, но он взимался эмпирически, а в качестве постоянного введен так и не был. Когда позволяли обстоятельства, королевское правительство «переходило от военной обязанности непосредственно к финансовой» (Жан Фавье). В связи с войной в Гиени в 1294 г. лангедокцев обложили подымной податью из расчета 6 су с очага. В последующие годы бароны Севера и Юга давали согласие, всякий раз на одном и том же основании, на сбор сотой доли от состояния зависимых от них людей. Потом, с 1296 г., возникло сопротивление: графы и епископы присваивали третью часть от пятидесятины, причитавшейся королю; тут и там соглашались производить лишь частичные выплаты. Когда началась война во Фландрии, агенты короля должны были вести переговоры на местах, чтобы собрать пятидесятину. Извлекая выгоду из несчастья, поражение при Куртре в 1302 г. использовали как аргумент, чтобы потребовать от арьербана откупиться. В марте 1303 г. было объявлено о нескольких реформаторских решениях, чтобы получить полномочия на сбор налога. В 1304 г. у подданных удалось выманить кругленькую сумму в 735 тыс. турских ливров. Однако, как только призрак войны отдалился, больше никто не чувствовал себя обязанным оказывать королю финансовую помощь. Через несколько лет сбор фламандской субсидии, хоть и связанный с военными планами, в 1313 г. был прерван и в 1314 г. остался незавершенным. Тут видна вся неоднозначность ситуации: с одной стороны, народ не сознавал явной необходимости платить налог, с другой — власть старалась приучить его участвовать в ее расходах, договариваясь с Генеральными штатами, к которым обращались в 1303, 1308 и 1314 г., и с местными собраниями. Чтобы верней добиться своего, она прибегала к сомнительному аргументу, ссылаясь на военную угрозу. Согласно Раймону Казелю, такая политика станет систематической при некоторых преемниках Филиппа IV, сколь бы рискованной ни была.

Чтобы справиться со срочными финансовыми проблемами, король и его советники не забывали ничего из всего набора крайних средств. С церковных бенефициев двадцать четыре года из тридцати взималась десятина, несмотря на возражения папы. Податью обложили внешнюю торговлю, продавая экспортные лицензии, в частности, итальянским купцам. Прибегали к принудительным займам у зажиточных горожан и у чиновников. Время от времени собирали по несколько сот тысяч ливров, то конфискуя имущество ломбардцев (в 1292 г., в 1309 г. и 1311 г.), то обложив сбором евреев, а потом изгнав их в 1306 г., а несколько позже — захватив имущество ордена тамплиеров. Косвенным налогом, или побором (maltote), из расчета денье с ливра (0,4 %) обложили сделки и договоры, но при этом позволяли городам откупаться, платя всю сумму сразу.

Можно ли с учетом этих многочисленных денежных изъятий, которые своим появлением были обязаны богатому воображению усердных сотрудников финансового ведомства, оценить, насколько тяжким был финансовый гнет? С 1296 по 1302 г. общая сумма прямых налогов в принципе составляла 2 % (пятидесятую долю), что отнюдь не было непосильным бременем. Но в 1303 г. средний собственник якобы платил 30 % от дохода, а знатный человек — 70 %, кроме как если он находился на военной службе. Эти сногсшибательные цифры ставят в тупик. Легче допустить, что с купца в том же году взимали 4 % от стоимости товаров.

Прочитав все вышесказанное, можно убедиться, что переходная финансовая система была до крайности сложной, что доля экстраординарных доходов в ней оставалась значительной, что никто не мог быть уверен ни в чем приобретенном и что на всем надо было экономить. Тем не менее сквозь все эти колебания и противодействия проступают два главных принципа — «право короля оплачивать управление настоящим государством» и его право принуждать подданных платить ради защиты общих интересов.

Рождение светского государства

«Битва титанов» между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII была парадоксом сама по себе, потому что в ней столкнулись благочестивый король и папа, первоначально исполненный лучших намерений в его отношении. Но в то же время к этому столкновению привела двойная эволюция: с одной стороны — укрепление папской теократии, с другой — утверждение божественного права монарха. К тому же за несколько десятков лет образовалось три главных источника конфликтов между государством и церковью — проблема пожалования бенефициев, расширение полномочий церковного суда и, наконец, регулярный сбор десятины светской властью. Отныне все эти вопросы приобрели особую остроту. В 1289 г. Капетинг отправил посольство в Рим, сообщая в резких выражениях, что «французская церковь принадлежит королю, а не пaпe». Договор, подписанный в следующем году, позволил королю взимать десятину до 1293 г.

Пятого июля 1294 г. папой под именем Целестина V был избран отшельник Пьетро дель Морроне. Этот понтифик, близкий к францисканцам-спиритуалам, фактически был не более чем игрушкой в руках неаполитанских Анжуйцев и клана Колонна. Через шесть месяцев, 24 декабря 1294 г., он отказался от папской тиары, уступив место юристу Бенедетто Гаэтани, принявшему имя Бонифация VIII. Новоизбранного папу обвиняли в том, что он вынудил предшественника уйти, а потом поспособствовал его смерти. Эти слухи нашли определенный отголосок в анжуйском и французском лагере, который помог усилиться ордену целестинцев, созданному для того, чтобы увековечить память покойного папы и поддерживать галликанские убеждения в противовес притязаниям римского понтифика.

Бонифаций VIII не замедлил показать силу характера, очистив римскую администрацию от своих противников, заменив представителей рода Колонна на Гаэтани и поддержав нищенствующие ордены, всецело ему преданные. Отношения между этим теократом-централизатором и Филиппом IV быстро ухудшились. Десятина, взимаемая последним с 1294 г. для финансирования войны в Гаскони, стала первым источником трений, вскоре усилившихся из-за намерений короля собрать в 1296 г. пятидесятину с имущества клира. Декреталией «Clerici lai'cos» папа дал понять, что «любое обложение клириков податями, осуществляемое светскими властями», возможно только с его согласия. Он пригрозил применить санкции к клирикам, которые станут платить, и не остановился перед драматизацией конфликта: миряне «силятся разными способами обратить клириков в рабство и подчинить своему владычеству». Если сводить историю к войне абстрактных принципов, можно было бы сказать, что это теократический августинизм выступил против аристотелизма в томистской версии, признававшего за государством миссию управлять общественной жизнью в целом и право налагать на духовенство такие же обязанности, как и на другие сословия.

Король на эту декреталию отреагировал в практической плоскости — запретил всякий вывоз золота и серебра, тем самым помешав обложению бенефициев в пользу Рима, и изгнал папских сборщиков податей. Легисты, со своей стороны, взяли на себя теоретический ответ. Авторы «Диалога клирика и рыцаря» (1296) стараются поймать папу в ловушку Евангелия: «Христос не осуществлял никакой власти. Он отвергал даже мысль о ней. Он назначил Петра своим викарием ради того, что имеет касательство к нашему спасению, и только ради этого. Он не посвящал его в рыцари и не венчал королевской короной. Он рукоположил его в священники и епископы» (Жан Фавье). Призывая к отказу церкви от функций государства, легисты вели речи, довольно близкие к речам францисканцев-спиритуалов. Впрочем, они заходили даже дальше, уже формулируя понятие «национальной» церкви, находящейся на службе власти. Есть законное право, говорили они, «добиваться, чтобы они (церкви) служили укреплению и усилению королевской власти»; нужно также «закрепить за ними оборону земли». Мало того: эти принципы делали церковь идеологическим орудием и машиной для выдачи субсидий на службе у монархии. В таком духе выдержана записка «Antequam essent clerici» (Пока не станут клириками), утверждавшая, что если клирики не сражаются, то они должны содержать воинов.

Наконец произошло примирение. В феврале 1297 г. папа признал за королем право взимать без его разрешения, но в случае крайней необходимости подати со всего духовенства, которое тут же и обложили налогом на фламандский поход 1297 г. Канонизация святого Людовика 10 августа того же года случилась очень кстати, чтобы восстановить атмосферу доброго согласия между Парижем и Римом.

Конфликт между папой и королем вспыхнул снова в связи с делом Бернара Сессе. Последний, став в 1301 г. епископом Памье, показал себя заклятым противником Филиппа Красивого и поддержал графа Фуа. Прелата обвиняли в том, что он называл государя бастардом и фальшивомонетчиком, предрекал скорую гибель династии и королевству, утверждал, что Памье — не Франция, и вел себя как лангедокский патриот. «Жители этой земли, — говорил он, — не любят ни короля, ни французов, которые принесли им только зло […]. Двор развращен, это блудница. Пьер Флот не делает ничего, если не дать ему на лапу». После следствия, проведенного двумя королевскими служащими, Бернар Сессе в июле 1301 г. был арестован. Во время процесса над ним в Санлисе ему предъявили странные обвинения: якобы он называл папу «дьяволом во плоти» и утверждал, что Людовик Святой пребывает в аду. В свете позднейших событий это все наводит на мысль, что процесс был сфабрикован агентами короля. Разумеется, он завершился тюремным заключением епископа Памье, и папа потребовал его освобождения. Бонифаций VIII также созвал в Риме на День Всех Святых 1302 г. собор французской церкви, заботясь об «исправлении злоупотреблений и о добром управлении королевством». Он также лишил короля права взимать десятину. Буллой «Ausculta» от 5 декабря 1301 г. он выдвинул против Филиппа Красивого целый ряд обвинений: «Мы любили тебя отеческой любовью […], мы должны […] ясно дать тебе понять, что в тебе […] нас огорчает: угнетение твоих подданных, в котором ты повинен, ущерб, который ты творишь церквам, клирикам и мирянам, недовольство, какое твое деспотическое поведение вызывает у пэров, графов, баронов и прочих знатных мужей, коммун и народа королевства […]. Ты, вопреки справедливости, тянешь свои алчные руки к владениям и правам Церкви […]. Ты берешь несоразмерно много доходов с вакантных кафедральных церквей, присваивая их в силу регального права […]. Мы не говорим уж о подделке монет и прочих бесчинствах, в которых ты виновен перед подданными. До нас доходит на это множество жалоб, это известно всему миру». Можно ли представить более всеобъемлющее осуждение политики, исходящее от папы, видимо, очень хорошо осведомленного о многочисленных проявлениях произвола, которые он приписывает пагубному влиянию окружения: «Но именно этим дурным советникам нет прощения. Делать ложные и необдуманные шаги тебя подбивают лжепророки. Это они терзают подданных королевства […], это они под твоим покровительством расхищают твое достояние и достояние прочих и под видом правосудия угнетают твоих подданных и церкви». Бонифаций VIII умело пытался использовать общую враждебность к легистам, чтобы обеспечить полный успех решениям римского собора, который по всей теократической логике должен был предписать «то, что важно для исправления изъянов, для спасения королевства и хорошего управления им». Папа лишь забыл, что он не Иннокентий III и обращается не к Иоанну Безземельному.

Королевскую реакцию организовал Пьер Флот, начав агитационную кампанию, чтобы настроить университетские и церковные круги против папы, и созвав на весну 1302 г. в Париже чрезвычайное собрание. Булла «Ausculta fili» была сведена к шести главным тезисам такого рода: «Мы желаем, чтобы ты знал — ты подчинен нам в духовном и светском отношениях». Образчик этой антиримской кампании — памфлет Пьера Дюбуа, написанный в виде прошения к королю: «Вас, благороднейший государь […], молит и просит народ вашего королевства […], чтобы вы не признавали (над собой) на земле никакого светского владыки, кроме Бога […], и чтобы вы велели объявить […], что папа Бонифаций открыто впал в заблуждение и совершил заведомый смертный грех, оповестив вас письменной буллой, что является вашим сувереном за светские владения […]. Чтобы вы также велели объявить, что оного папу должно считать еретиком, а не вас и не народ вашего королевства, которые все полагали и полагают обратное». Отметим не столько обвинение в ереси, обычное для той эпохи, сколько то, что Пьер Дюбуа настаивает на нерушимой солидарности короля и его народа, единых в общей убежденности. На самом деле добрые люди, должно быть, имели смутное представление об этом деле, воодушевлявшем промежуточные органы управления. 10 апреля 1302 г. в Париже собрались Штаты — прелаты, доктора, бароны, представители капитулов и городов, в целом около тысячи человек. Король поручил Пьеру Флоту передать им, что не признает над собой никакого светского государя и предлагает предпринять «реформу королевства и галликанской церкви», Клирики поддержали эту идею, но нерешительно.

В последующие месяцы трения между Парижем и Римом еще усилились, ведь поражение Филиппа IV при Куртре повысило боевой дух папы, заявившего, что готов сместить Филиппа IV, «как увольняют слугу». Наконец, в Риме на День Всех Святых 1302 г. собрался собор, куда приехала половина французских прелатов. В связи с этим 18 ноября Бонифаций VIII обнародовал знаменитую буллу «Unam Sanctam», завершенный монумент теократического мышления. Напомним здесь некоторые ее тезисы, четкие и категоричные, хоть и не новые. «Мы должны признавать единственную Церковь, святую, католическую и апостолическую. Вне этой Церкви нет ни спасения, ни прощения грехов», как говорил еще святой Павел. «Церковь учит нас, что есть два меча — духовный и светский. Оба меча подвластны Церкви; первый использует сама Церковь, второй используют ради Церкви, первый — священники, второй — короли, но лишь до тех пор, пока этого желает и это допускает священник». Этот образ, как и образ двух светил, был широко распространен еще в XII в. «Духовная власть должна вводить в должность земную власть и судить ее, если та нехороша»; тут можно узнать старый аргумент ratione peccati (по причине греха). «Таким образом, всякое человеческое существо подчинено римскому понтифику […]; это совершенно необходимо для спасения». Столь резкое утверждение могло только задеть людей, привыкших разделять соответствующие сферы деятельности обеих властей. Не довольствуясь неприятием притязаний Рима, легисты перешли в яростные атаки на «клириков, раскормленных, разжиревших и распухших от благочестия государей»; они предлагали папе вновь обеднеть, требовали упразднения Папского государства и призывали к секуляризации церковных владений. Этот кризис мог иметь только драматическую развязку. Сменив Флота, Ногаре предпринял наступление на Бонифация VIII, рассчитывая созвать собор, чтобы его сместить. 13 июня 1303 г. в Лувре состоялось собрание, на котором прозвучали худшие обвинения лично по адресу папы: «Он не верит в бессмертие души […]. Он не стесняется открыто заявлять, что предпочел бы быть собакой или ослом, чем французом […]. Чтобы увековечить свою проклятую особу, он велел установить в церквях серебряные изображения себя самого, побуждая тем самым людей к идолопоклонству. У него есть личный бес, советам которого он слепо повинуется. Он обращается к колдунам и ведьмам.» Королевская пропаганда, не останавливавшаяся ни перед какими преувеличениями, явно старалась подстегнуть гордость французов. Заговорили о созыве собора ради спасения церкви и защиты веры.

Ногаре поехал в Италию, чтобы сообщить папе о королевских планах. Бонифаций VIII, со своей стороны, был уже готов отлучить врага от церкви и изгнать его из рядов христиан. Посланник Капетинга направился в городок Ананьи в Лации, чтобы вызвать понтифика на собор, но агрессивных намерений лично против его особы не имел. Может быть, его побудил «сорваться» его приспешник Шарра Колонна, представитель римского рода, яростно враждовавшего с родом Гаэтани? В конечном счете ночью с 6 на 7 сентября 1303 г. в папскую резиденцию в Ананьи ворвалась настоящая «свора». Нанесла ли она преемнику Петра самые тяжкие оскорбления? Похоже, знаменитая пощечина, полученная понтификом, — это все-таки легенда. Ногаре удалось добиться, чтобы отлучение его повелителя не было провозглашено. В остальном Бонифаций VIII остался несговорчив и отстаивал положения, выдвинутые в «Unam Sanctam». Освобожденный жителями Ананьи, он вернулся в Рим, где вскоре, 11 октября 1303 г., умер. Его преемники, Бенедикт XI и Климент V, простили Филиппа Красивого, и Бенедикт XI отменил приговор об отлучении, грозившем королю. Церковь подчинилась капетингской монархии.

Поселение папы в Авиньоне могло даже создать впечатление, будто он согласился на опеку со стороны французского короля. На самом деле обосноваться на берегах Роны главу церкви вынудило стечение обстоятельств, и ни о каком «пленении» — мифе, который выдумали задним числом итальянцы и немцы, — речи не было. Непохоже, чтобы Авиньон был выбран заранее, и до самого 1334 г. этот выбор оставался под сомнением. Бертран де Го, архиепископ Бордоский, избранный папой под именем Климента V, собирался уехать в Италию. Тем не менее, уступив просьбе Филиппа Красивого, он согласился короноваться в Лионе 14 ноября 1305 г. Позже пересечь Альпы ему помешала болезнь, а потом процесс тамплиеров (с осени 1307 г.), потребовавший созыва собора во Вьенне. Чтобы подготовить это собрание, он поселился в Авиньоне, владении Анжу-Сицилийского дома, недалеко от Конта-Венессен, с 1274 г. принадлежавшего Святому престолу. Службы римской курии присоединились к нему в 1307 г. и обосновались в Карпантрасе. При его преемнике Иоанне XXII (1316–1334), бывшем епископе Авиньонском, папство прочней укоренилось на берегах Роны, хотя папа и обещал итальянским кардиналам вернуться в Рим. Обнаружились преимущества новой резиденции, неподвластной французскому королю, находящейся в «гармоническом центре христианского мира», на соединявшей Северную Италию с Фландрией главной магистрали европейской торговли, и расположенной на сравнимых расстояниях — от 1200 до 1400 км — от Отранто, Лиссабона, Кракова и Эдинбурга. К тому же это способствовало расширению города — к подножию Домской скалы, которую венчали замок, собор и епископский дворец. Окрестности были приветливыми; на левом берегу Роны хлебные поля соседствовали с виноградниками. Эта плодородная и мирная земля была одним из самых приятных «мест изгнания».

Дело тамплиеров

Авторам некоторых недавних исследований, таких как, например, «Жизнь и смерть ордена Храма» Алена Демюрже, можно поставить в заслугу то, что они отделили дело тамплиеров от псевдоисторических заблуждений и вернули в рамки «потребностей» — более идеологических, чем материальных — вызревавшего государства Нового времени. Чтобы понять, почему 13 октября 1307 г. по всему королевству монахов ордена тамплиеров молниеносно арестовали, надо провести ретроспективное исследование того, как монахи-воины приобрели богатство, как они, возможно, ослабели в течение XIII в. и как мог назреть скрытый кризис в их отношениях с капетингской монархией.

Для описания богатств тамплиеров пролито немало чернил. Тамплиеры располагали значительными земельными владениями, в основном состоящими из даров, полученных ими со времен основания ордена в XII в. Замки, земли, мельницы. были впоследствии объединены в целые имения, «округленные» при помощи обменов и покупок и образовавшие обширные командорства. В такой области, как Бретань, хоть она и не была главным оплотом ордена, присутствие тамплиеров отразилось в топонимике (Ле-Тампль, Ле-Мустуар, Виль-Дье, Вильде) и в пейзаже — в виде скромных часовен (Лимерзель) и лапчатых крестов, установленных близ командорств. Что тогда говорить о тамплиерском могуществе на Юго-Западе, где над плато Ларзак возвышалось гордое поселение-крепость Ла-Кувертуарад, резиденция властей командорства? В принципе, треть доходов от тамплиерских владений отсылали на Святую землю. Как ни странно, похоже, поступления были не очень большими — со всех бургундских хозяйств в конце XIII в. они не превосходили 4 тыс. ливров, хотя тамплиеры были очень чуткими к аграрным новшествам, почти как цистерцианцы. Тем не менее Vox populi, мало знакомый с бухгалтерскими сводками, обвинял красных монахов в том, что они проявляют чрезмерную алчность, надзирая за своими имениями. Это обвинение подкрепляли спешное освоение ими банковской деятельности, связанное с необходимостью переправлять упомянутые доходы, или responsiones, на Святую землю, а также суммы, которые доверяли им крестоносцы, короли и папы. Так крепости ордена Храма постепенно превратились в депозитные и ссудные банки, где у королей, высших чиновников и купцов было нечто вроде текущих счетов.

Правда ли, что тамплиеры, посвятив себя в XIII в. коммерческой деятельности ради помощи Святой земле (ad subsidium Terre sancte), стали пренебрегать своей миссией? В их уставе не было ничего аскетического: две трапезы в день, мясо трижды в неделю, некоторое время следовало отводить на воинские упражнения, богослужению и благотворительности уделялось довольно мало внимания, — ничто не способствовало тому, чтобы они стали воплощением «монашеского идеала». У их внутреннего суда и капитулов были и тайные заседания, дававшие повод для сплетен. Тем не менее в XIII в. они были «истинными хозяевами латинского Востока» (Ален Демюрже). В этом качестве им доводилось вступать в конфликты с европейскими монархами и с итальянскими городами, имевшими на побережье фактории, или втягиваться в их ссоры. Их выбор не всегда совпадал с выбором ордена госпитальеров. В случае поражений общественное мнение упрекало их за эти раздоры, которые несведущим людям казались возмутительными. Когда латинские государства рухнули, а падение Акры в 1292 г. завершило их крах, монахи-воины утратили смысл существования. Не устояли и их «неприступные» крепости: в 1271 г. пал Крак-де-Шевалье, в 1291 г. — Шато-Пелерен. Их беспорядочное бегство с Востока контрастировало с активным присутствием во французских коридорах власти: духовники королей, послы и комиссары (при Людовике IX), штатные ответственные за финансы, тамплиеры казались преуспевающими — нагло и благодаря хорошим деньгам.

Монахи-воины страдали и от того, что общественное мнение в Европе вообще пересмотрело отношение к крестоносной системе — этот термин одновременно означал идеологию и институт, тесно связанные меж собой. Когда крестовые походы повернули в Тунис или в Арагон, они стали вызывать немало нареканий. Сеньоры больше не желали покидать свою mesnie (свое домашнее окружение), чтобы ехать воевать на Восток. Новые монашеские ордены, францисканцы и доминиканцы, призывали к миссионерству, к обращению мусульман, а тем более монголов в христианство, В этой психологической атмосфере военные ордены выглядели пережитками прошлого. Их критиковали одновременно за надменность, трусливую осторожность, мелочные склоки и за алчность. После взятия Акры поместные соборы заговорили о слиянии орденов тамплиеров и госпитальеров.

Подвергались ли тамплиеры тогда, в конце XIII в., нападкам и со стороны других монахов-воинов? Никаких подтверждений этого нет. У них были свои панегиристы, как Рютбеф, и свои хулители, обличавшие их за трусость, измену и расхищение средств, предназначенных на крестовые походы. Они с трудом оправились после нападок Фридриха II, который считал их безусловными приспешниками папы. Но их главная ошибка, видимо, имела политический характер: тамплиеры не сумели «переквалифицироваться», создав себе теократическое государство, как это в 1226 г. сделали тевтонские рыцари в Восточной Европе, на Кульмской земле, и госпитальеры на Родосе в 1306 г. В результате их позиция стала уязвимой.

До 1303 г. ничто не позволяло предчувствовать наступление кризиса в отношениях с капетингской монархией. Значит, дело, видимо, началось позже этого года. Может быть, свою роль сыграл и отказ в 1305 г. Жака де Моле, великого магистра ордена тамплиеров, от объединения с орденом госпитальеров. С июня 1307 г. по королевству поползли дурные слухи о тамплиерах. Помимо прочих преступлений, их обвиняли в ереси, идолопоклонстве и содомии. Похоже, очагом этой клеветы с конца 1305 г. и в начале 1306 г. была Аженская область, и тут могли приложить руку Ногаре и Плезиан. В ответ на эти лживые обвинения тамплиеры и папа потребовали расследования, «чтобы пролить свет» на это дело, которое агенты короля поспешили взять в свои руки.

Четырнадцатого сентября 1307 г. в Париже был отдан приказ арестовать тамплиеров: «Мы повелели, чтобы все члены ордена Храма в нашем королевстве были арестованы, отправлены в заключение и отданы под суд Церкви, а все их имущество изъято». Королевские комиссары, отвечавшие за выполнение этого приказа, получили следующие указания: «Они поместят этих лиц по отдельности под хорошую и надежную охрану; сначала произведут расследование их дел, потом призовут уполномоченных инквизитора и усердно выведают правду, если понадобится — с применением пытки». Секрет тщательно хранился до 13 октября 1307 г., когда молниеносный «удар» позволил арестовать пятьсот сорок шесть тамплиеров. Ускользнуть от облавы удалось лишь немногим.

Расследование вели по-макиавеллиевски: власть афишировала благородное намерение отделить чистых от нечистых и в феврале 1308 г. поручила инквизиции разобраться в деле. Против тамплиеров было выдвинуто семь главных обвинений:

«— Они отрицают Христа, которого считают лжепророком […]. Во время церемоний они топчут крест, плюют и мочатся на него.

— Они поклоняются идолам, коту и голове с тремя лицами, которыми подменяют Спасителя.

— Они не верят в таинства, а священники ордена во время мессы «забывают» произносить слова освящения.

— Магистры и сановники ордена, хоть они и миряне, отпускают братьям грехи.

— Они практикуют непристойные обычаи и мужеложство.

— Они обязуются способствовать обогащению ордена любыми средствами.

— Они тайно собираются по ночам; всякая огласка того, что происходит на капитулах, строго наказывается, вплоть до смерти».

Эти обвинения были сформулированы заранее, поскольку фигурируют уже в ордере на арест от 14 сентября 1307 г. Оставалось добиться признаний, прибегая при надобности к пытке. Сохранились протоколы двухсот тридцати двух допросов, проведенных в Париже и в провинциях. Вот несколько отрывков из показаний Гуго де Перо, досмотрщика Франции, записанных 9 ноября 1307 г.: «На вопрос, принимал ли он каких-либо братьев, показал под присягой, что да и несколько раз.

На вопрос, каким образом он их принимал, показал под присягой, что после того, как они обещали блюсти уставы и секреты ордена, и после того, как на них надевали плащи, он отводил их в тайные места и велел целовать себя в нижнюю часть позвоночника, в пупок и в уста, что потом он велел вносить крест, при чем кто-нибудь должен был присутствовать, и говорил, что им следует, в силу уставов оного ордена, трижды отречься от распятия и креста и плюнуть на крест и на образ Иисуса Христа, сказал же он при этом, что, хоть и приказывал им это делать, но поступал так не от всего сердца […]. Также показал под присягой, что говорил тем, кого принимал, что, если они не смогут сдерживать естественный пыл, он дает им дозволение утолять его с другими братьями». В этих признаниях слишком заметны умелое руководство и хорошее планирование, чтобы они не вызывали тягостного чувства. Кстати, некоторых современников эта инсценировка не одурачила. Но великий магистр Жак де Моле, проявив слабость, подтвердил эти показания. Из-за дурного обращения и психологического давления монахи-воины признали набор обвинений, достаточно обычных в конечном счете, — некоторые уже прежде предъявлялись еретикам.

Процесс затянулся. В декабре 1307 г. Моле и другие отказались от своих показаний. В феврале 1308 г. папа приостановил работу инквизиции. Король оказал на него давление, созвав в мае следующего года в Туре Штаты и добившись, чтобы провинциальные соборы судили тамплиеров индивидуально, пока вселенский собор, назначенный на 1310 г. во Вьенне, не вынесет решение о судьбе всего ордена в целом. В конце 1309 г. и в 1310 г. происходили епископские расследования; монахи тамплиеры решили защищать свой орден, рискуя, что их объявят впавшими в ересь повторно и отправят на костер, что и случилось в Сансе с пятьюдесятью четырьмя из них.

Вселенский собор открылся во Вьенне 16 октября 1311 г. Чтобы верней повлиять на него, Филипп Красивый в марте 1312 г. созвал в Лионе Штаты. Отцы собора желали, чтобы тамплиеры могли представить доводы в свою защиту; даже большинство членов комиссий высказалось в их пользу. Помедлив, Климент V не сумел отказать Капетингу в настойчивом требовании: «Вашему Святейшеству известно, что следствие выявило у тамплиеров такое количество ересей и преступлений, что орден должен быть упразднен». И понтифик смирился с этим решением, издав 22 марта 1312 г. буллу «Vox in excelso». Потом буллой «Ad providam» от 2 мая 1312 г. он передал имущество распущенного ордена госпитальерам. Эта операция шла медленно, то здесь, то гам встречая сопротивление. Филипп Красивый, считая себя кредитором госпитальеров, потребовал от них выплаты 200 тыс. ливров. Доход от этой операции был скудным, ее стоимость в людях — высокой (сам Жак де Моле погиб на костре в марте 1314 г. как повторно впавший в ересь), но настоящие ее последствия надо искать в другом месте, в области политики и идеологии.

Истинную природу процесса тамплиеров не понять, не сравнив его с другими делами, какими было отмечено это царствование, в частности с кампаниями против Бернара Сессе, Бонифация VIII и других противников абсолютизма. Как показал Ален Демюрже, это был политический процесс, который проводила инквизиция. Цель судей состояла не столько в выявлении истины, сколько в том, чтобы «сделать подозреваемого виновным», как заметил в 1308 г. один английский тамплиер. Если бы задача состояла в том, чтобы добиться торжества какой-то церковной ортодоксии над заведомой ересью, было бы сложно понять, почему так легко прощают тех, кто в этой ереси сознался.

Манипуляции во всем этом темном деле совершенно очевидны. Если еще раз перечесть статьи обвинения, заметишь, что любую из них, вероятно, можно было применить к отдельному тамплиеру, но не к ордену в целом. В каком-то исходном утверждении мог содержаться элемент истины, но это утверждение чрезмерно преувеличивали и с годами раздували все больше. Инициационные поцелуи по мере продолжения процесса становились все непристойней. Возможные случаи гомосексуальных отношений возводились в общее правило ордена: «Давая обет, — утверждал король в 1307 г., - они клянутся, не боясь оскорбить человеческий закон, безотказно отдаваться друг другу». Знаменитая голова, которую монахи якобы почитали как идола, на самом деле была реликварием. Тут все дышит фантасмагорией, создаваемой в корыстных целях, злонамеренной сплетней, сознательным искажением смысла: мнимое отрицание Христа, видимо, было всего лишь испытанием, разновидностью «дедовщины» (bizutage), за которым следовало грубое «иди исповедуйся, болван». Верх лицемерия: король сделал вид, будто ему крайне трудно поверить в обвинения, которыми он сам же велел осыпать тамплиеров! Это риторическое недоверие выглядит очень подозрительным и дополнительно загрязняет атмосферу, и так уже очень ядовитую.

Какими же были настоящие мотивы короля и его агентов? Возможность наложить руку на владения тамплиеров была лишь одним из способов добывания денег в числе прочих, имевшим ограниченный эффект. Желание гарантировать добрый христианский порядок, который распутство монахов-рыцарей ставило под угрозу, было более благовидным предлогом для действий, на который Филипп IV и легисты ловко ссылались, по-настоящему не веря в это. Попытка дать новый импульс крестовому походу, в котором христианские силы возглавит король-воин, оставалась туманной утопией. Укрепление государства — вот какую цель преследовали в конечном счете, уничтожая орден, имевший филиалы за границей. Этим и объясняется этот «сталинский процесс» до Сталина, как справедливо пишет Ален Демюрже, где главную роль играли пытка и психологическое давление, где обвиняемых приводило в ужас и растерянность то, что происходило с ними. Возводимые на них поклепы казались им немыслимыми: их, преданных Святой земле, называли «объективными союзниками» сарацин и еретиков. Достаточно заменить «Святую землю» на «социализм», а «сарацин» и «еретиков» на «империалистов» и «капиталистов», чтобы получить процессы в Москве, Праге и Будапеште. В этом смысле тамплиеры стали жертвами не только вызревавшего государства Нового времени, но и зарождавшегося тоталитарного государства. Это предчувствовали некоторые современники: ни Данте, ни Виллани, ни Боккаччо, ни цистерцианец Иаков Теринский не верили в виновность монахов-воинов.

Поиски поддержки со стороны общественного мнения

До царствования Филиппа IV королевская пропаганда осуществлялась в основном в символической форме, используя в качестве довода ореол короля как священника, судьи и целителя; отныне она проявляла себя открыто, в виде памфлетов и пасквилей, выступлений перед промежуточными органами управления и даже проведения настоящих митингов. 24 июня 1303 г. епископы, монахи, представители нищенствующих орденов и университета собрались в садах Дворца на острове Сите, чтобы наперебой заклеймить «преступления» Бонифация VIII. Нотарии записывали тех, кто поддерживал обращение, обличавшее папу. Чего не хватало для формирования современной системы манифестаций, петиций и делегаций? Придется сознаться, что немногого. Тот же сценарий был использован 15 июня 1308 г. на новом митинге в поддержку короля, вставшего на борьбу с тамплиерами. Верные соратники государя при помощи нескольких доминиканцев взяли на себя комментирование официального циркуляра.

При виде этих собраний нового типа, какие могли быть вызваны и борьбой Парижского университета за свои права, мы считаем возможным предположить, что с царствования Филиппа IV началась новая эпоха в истории политического поведения, отмеченная весомостью общественного мнения, влиятельностью религиозного и светского слова и развертыванием многоликой пропаганды. Обрушившись на тамплиеров, последняя приняла форму систематического оболванивания населения! Столкнувшись с сопротивлением папы Климента V, желавшего умерить рвение инквизиторов, она не остановилась перед шантажом: «Пусть папа побережется […], он повинен в симонии; по родственной привязанности он отдает бенефиции Святой Церкви Божьей близким родственникам». Желая оправдать изгнание евреев в 1306 г., пропаганда придумывала объяснительные мифы, которые впоследствии получат большую популярность. Широко распространилась история о ребенке в печи: христиане-однокашники юного еврея уговорили его «креститься». Когда он вернулся домой, отец закрыл его в раскаленной печи, от жара которой его спасла Дева Мария. Ходил рассказ о чуде с кровоточащей гостией: еврей-заимодавец потребовал от бедной женщины, чтобы она принесла ему гостию, которую он принялся протыкать булавкой. При виде крови, потекшей из нее, ростовщик и его семья обратились в христианство. Об этом триумфе истинной веры свидетельствует чудесная гостия, сохраненная в церкви Бийет. Эти легенды, следы которых можно найти в университетских диспутах того времени, послужили предлогом для ограбления процветавших еврейских общин в Шампани, в долине Луары и на Юге. В июле 1306 г. бальи и сенешали арестовали всех евреев, а потом конфисковали их имущество и торговые книги по всей Франции. В результате конфискаций и передачи долговых обязательств в пользу короля был, похоже, получен неплохой доход (более 75 тыс. турских ливров только в Тулузском сенешальстве), но меньший, чем рассчитывали.

Лживость пропаганды — еще не повод забывать, что при Филиппе Красивом впервые стали советоваться с представительными собраниями, куда был открыт доступ делегатам городов, и эти собрания иногда называли Генеральными штатами. Мы уже упоминали собрания, состоявшиеся в апреле 1302 г. и в июне 1303 г. В мае 1308 г. Штаты были созваны в Туре, чтобы одобрить меры, принятые против тамплиеров. Двести семьдесят городов делегировали туда представителей, которые предварительно изъявили верность. Оба делегата от Жьена, например, получили от сограждан наказ «отправляться в Тур или туда, куда будет угодно нашему господину королю, чтобы выслушать и усвоить волю, приказание и распоряжение короля, нашего государя, и его благородного совета». Обычай выдвигать упреки еще не был усвоен, не то что в английском парламенте или в испанских кортесах, уже имевших несколько десятков лет опыта работы. Следует также упомянуть собрания представителей всего нескольких городов, собиравшиеся в 1308, 1309 и 1314 г. для обсуждения феодальной помощи, монет и дефицита белого металла. У современных историков есть тенденция недооценивать такие собрания Штатов — они настаивают, что города, епископов или баронов могли представлять доверенные лица или даже люди короля. Представительное сознание народа пробуждалось, похоже, очень медленно. Генеральным штатам было сложно стать популярными, потому что их чаще всего созывали в периоды, когда страна нуждалась в принятии срочных решений и когда денежные ящики были пусты, что влекло за собой неприятные фискальные последствия.

Очень большое собрание состоялось в Париже в августе 1314 г., чтобы поддержать усилия властей в войне с фламандцами. Конфликты, ставшие следствием Атисско-Монсского договора, так и не были улажены. Кто будет платить репарации — патрициат или простой народ? Конференции в Турне в сентябре 1311 г. закончились безрезультатно. Агенты Филиппа IV попытались поднять фламандцев на восстание против их герцога, обвиняя его в том, что он присвоил часть собранных денег. В Понтуазе, вероятно, было заключено соглашение, по условиям которого шателенства Лилль, Дуэ и Бетюн присоединялись к королевскому домену. Но ни фламандцы не прекратили своих проволочек, ни французы — своих хитрых уловок. В июне 1314 г. по инициативе графа Фландрского, выведенного из себя вмешательствами французов в его дела, произошел разрыв. Поэтому Филиппу Красивому пришлось просить помощи у подданных. Перед Штатами, собравшимися в августе, красноречие показал Ангерран де Мариньи. С высоты помоста, сообщают «Большие французские хроники», он «показывал и демонстрировал, будто проповедуя народу». В форме проповеди он «произнес речь о природе и пище (de nature et de norriture)», добившись от представителей городов положительного ответа. Но собранная талья оказалась слишком тяжелым бременем, и Мариньи быстро стал «ненавистен простому народу».

Недовольные, которых была тьма, не замедлили проявиться. Добрые люди и горожане были измучены тем, что столько платят «и постоянно слышат, что казна пуста». Мелкая знать болезненно воспринимала необходимость платы за неучастие в военной службе, монетные мутации и конкуренцию со стороны зажиточных горожан — покупателей фьефов. Владельцы крупных фьефов жаловались на вмешательство бальи в их дела и на притязания легистов. Князья из королевского окружения ненавидели вытеснявших их советников. В этой напряженной атмосфере в конце лета 1314 г. началось движение баронских лиг (Ligues Baronniales), направленное против короля, которого обвинили в том, что он пожирает собственный gent (народ), против новых займов (которые пришлось отменить) и против неоднократных нарушений местных обычаев. Протесты начались во французской глубинке — в Пикардии, Нормандии, Пуату, Бретани и Оверни, в то время как королевская армия безуспешно осаждала Лилль. Филипп IV попытался подавить восстание, приказав арестовать мятежников и отдать их под суд парламента. Но ничто не помогло. Движение приобрело размах, получив поддержку народа и духовенства. Собравшись в Дижоне, сто десять знатных бургундцев разработали для себя организацию и программу и сформировали постоянную комиссию. Их примеру последовали в Шампани и Форе. Вскоре возникли конфедерации — между Вермандуа, Бовези и Артуа, а также между Шампанью, Бургундией и Форе. 24 ноября 1314 г. все эти провинции образовали общую коалицию. И лишь тогда в бой вступили нормандцы, бретонцы, лангедокцы и овернцы. Повсюду жаждали реформы, которая выглядела бы возвратом ко временам Людовика Святого, эталонному золотому веку. Это простое пожелание звучало приговором всей политике, какая велась почти тридцать лет.

К тому времени, когда Филипп Красивый скончался, к 29 ноября 1314 г., он уже утратил любовь и поддержку подданных. Налоговый гнет довел страну до крайности. Чрезмерный произвол в конце концов надоел. Это царствование, которое часто рассматривают с точки зрения прогресса институтов, можно воспринимать и как вереницу сомнительных и коварных поступков, способствовавших возникновению отравленной атмосферы. Взять хотя бы Бернара Делисье, пылкого францисканца из Каркассона, заклятого врага инквизиции, — король сначала к нему прислушивался, а потом от него отвернулся и в конечном счете осудил. Было и дело Гишара, епископа Труа, жертвы совершенно истерической кампании. Получивший кафедру в Труа в 1298 г., ставший членом королевского совета, Гишар играл при дворе определенную роль. Потеряв поддержку своих покровительниц, графини Бланки Шампанской и королевы Жанны, он с 1301 г. стал предметом самых клеветнических наветов. После передышки в 1307 г. нападки на него возобновились — они исходили из окружения Людовика Наваррского, будущего Людовика X. Прелата обвиняли в колдовстве, в попытках отравления и в других отвратительных преступлениях. Масла в огонь подливали также Мариньи и Ногаре. Ходили слухи, что у него был «личный бес, с которым он советовался, когда хотел», и хранил его в стеклянном флаконе или в остром кончике капюшона. Когда он беседовал с этим чертом, у него «волосы вставали дыбом», а из головы шло «нечто вроде дыма от сырых дров»! Гишар избавился от этих домыслов только в 1314 г. благодаря поддержке папы. Хронисты того времени на удочку не попались.

Одно дело тянуло за собой другое, и на начало 1314 г. пришелся арест трех невесток короля по его просьбе; Маргарита, жена Людовика Сварливого, и Бланка, супруга Карла Маршского, были заключены в замок Шато-Гайяр; Жанну, жену Филиппа Длинного, заперли в замке Дурдан. Двух первых обвинили в супружеской измене с двумя рыцарями королевского двора, Филиппом и Готье д’Онэ, которых казнили в Понтуазе, заживо содрав кожу. Третью обвинили в том, что она ничего не сказала. Всех трех принцесс погубила их золовка Изабелла, королева Англии, которая их ненавидела. Обвиняемых ждала разная судьба. Маргарита признала вину и якобы скоропостижно умерла; Бланка прожила семь лет в заключении, в 1322 г. Карл IV с ней развелся, и она закончила свои дни в аббатстве Мобюиссон. Жанна при поддержке своей матери Маго д’Артуа примирилась с Филиппом Длинным. В 1319 г. она получила Нельский дворец, который по завещанию отдала, чтобы в нем основали Бургундскую коллегию. Ее милости к школярам породили в конце Средних веков легенду о Нельской башне, куда, как говорили, королева Франции и Наварры заманивала студентов, а там их убивали, бросая в Сену. Так в коллективном сознании к мифу о короле-фальшивомонетчике добавился миф о королеве-людоедке.

 

Глава V

Последние Капетинги (1314–1328): время неопределённостей

(

Эрве Мартен

)

После фазы долгих царствований и сравнительной стабильности началась другая — быстрых перемен, отмеченная множеством неопределенностей. За четырнадцать лет на французском троне друг друга сменили три сына Филиппа Красивого, «такие же высокие и красивые, как их отец», — Людовик X Сварливый (конец 1314–1316), Филипп V Длинный (1316–1322) и Карл IV Красивый (1322–1328). Кроме стереотипных портретов работы хронистов, о личностях трех этих монархов сведений мало. Было бы неосмотрительно доверяться изображениям на их гробницах, выполненным в 1327–1329 гг. в той же мастерской, где изваяли статую их отца. «Они абсолютно похожи: та же поза, те же черты», — замечает Шарль Виктор Ланглуа. Поскольку скульптор, может быть, никогда не видел Филиппа Красивого, эти лежащие статуи в Сен-Дени надо рассматривать не с точки зрения биологической идентичности, а с точки зрения династической преемственности. Последняя с 1316 г. часто вызывала споры, поскольку ни один из трех сыновей Филиппа IV не оставил наследника мужского пола, который мог бы его сменить. В результате возникла опасная проблема: «Поскольку наследственное право к тому времени выработано не было, — замечает Робер Фавтье, — ни один текст не препятствовал наследованию по женской линии», допускавшемуся в некоторых крупных фьефах, в некоторых королевствах и в самом роду Капетингов. Это право женщин, в котором век спустя им будут отказывать, придумав миф о салическом законе, впервые проигнорировал в 1316 г. Филипп V, оттеснивший Жанну Наваррскую, дочь Людовика X и супругу Филиппа д’Эвре, с одобрения ассамблеи прелатов, баронов и горожан. «Большие французские хроники» кратко упомянули, что по этому поводу состоялся спор: герцог Бургундский и его мать поддержали право Жанны Наваррской, тогда как «другие говорили, что женщина не может наследовать Французское королевство». Тот же аргумент привел в 1322 г. Карл IV Красивый, что-бы преградить путь обеим дочерям Филиппа V — Жанне и Маргарите. В 1328 г., когда скончался Карл IV, не оставив ни наследника мужского пола, ни брата, который мог бы ему наследовать, проблема стала формулироваться иначе. На французскую корону мог выдвинуть притязания юный английский король Эдуард III, внук Филиппа Красивого по матери, — к этой теме мы вернемся.

Реакция на произвол и абсолютизм

Козлы отпущения

Скончавшись, Филипп Красивый оставил наследникам королевство, где вовсю полыхал баронский мятеж и везде проявлялась реакция на абсолютизм, выражавшаяся в иллюзии, что можно вернуться ко временам Людовика Святого. Как в подобной обстановке было обойтись без назначения козлов отпущения, которые бы понесли ответственность за все беды только что закончившегося царствования? Пьера де Латийи, епископа Шалонского, близкого к покойному королю, заподозрили, что он отравил последнего, и отдали под суд прелатов, собравшихся в Санлисе. Рауля де Преля тоже обвинили, что он-де «способствовал смерти короля Филиппа» (Ланглуа). Он яростно все отрицал, выдержал пытку и в конечном счете был освобожден.

Главным козлом отпущения стал Ангерран де Мариньи, бывший «всесильный министр», прямо-таки созданный, чтобы его «принесли в жертву ненависти двора» (Ланглуа) и прежде всего злобе Карла Валуа, его заклятого врага. На неделе перед Вербным воскресеньем 1315 г., в среду, его спросили, «что он сделал с казной и богатствами короля […], хранение которых было ему доверено», а потом заключили в Тампль. Через три дня Мариньи предстал в Венсенне перед собранием, на котором председательствовал Людовик Сварливый. Юрист Жан д’Аньер взялся в форме проповеди произнести обвинительную речь, содержавшую сорок один пункт обвинения, в том числе такие:

1. «Король Филипп при жизни сказал, что Ангерран обманул его и все его королевство».

2. Пока государь находился в агонии, «он (Ангерран) украл из Лувра казну […], и шесть человек переносили ее всю ночь».

3. Подкупленный графом Неверским, он «провалил последнюю кампанию во Фландрии» (Ланглуа).

35. «Он изъял все лучшее из королевских лесов».

40. Он населил свои пруды в Нормандии рыбой, взятой из королевских прудов.

41. Он приказал казначеям и магистрам счетов не слушаться повелений короля, дав им свою собственную печать. Последнее обвинение, особо тяжкое, поскольку речь шла о злоупотреблении властью, прозвучало после претензии, которая кажется мелкой. Однако, хоть Мариньи и обвинили во всех грехах, Людовик X не колебался насчет того, как его наказать. Он бы удовлетворился конфискацией имущества и ссылкой на Кипр. Но тут вовремя пустили слух, что госпожа де Мариньи и ее сестра в свое время пытались навести на короля порчу и погубить его, а также Карла Валуа и других баронов. Ужаснувшись, Людовик X поступил, как Понтий Пилат, и возложил решение на своего дядю Карла: «Делайте, что хотите». Приговор не заставил себя ждать: 30 апреля 1315 г. Ангеррана де Мариньи повесили на виселице Монфокон — к великой радости народа и крупных сеньоров.

Баронская смута

Другим элементом «наследия», который пришлось принять, было движение баронских лиг. Отнюдь не прекратившись после смерти Филиппа IV, оно продолжалось при двух первых его преемниках. Весной 1315 г. Людовик X вынужден был даровать привилегии бургундцам, шампанцам, нормандцам и пикардийцам, а потом, к середине мая, распространил эти милости на все королевство. Эти ордонансы, оригинальные по форме, включали требования знати и ответы, какие на них давал король. В них содержались безапелляционные обвинения только что закончившегося царствования: «И поскольку знать наших бальяжей Амьена и Вермандуа вновь поведала нам, сетуя, что после времен монсеньора Святого Людовика чиновники наших предшественников весьма притесняли ее и обращались недолжным образом и по-прежнему, говорит она, изо дня в день наши (чиновники) поступают противно старинным кутюмам или обычаям, каковые, говорит она, были в ходу в прежние времена […], смиренно прося и моля нас, дабы мы соблаговолили дать против этого надлежащее средство». Это было движение реакционное в буквальном смысле слова, лелеявшее утопическую идею, по видимости поддержанную новым королем, вернуться в некое подобие политического земного рая — в феодальную монархию в чистом виде, где не действует закон исторического становления: «Посему мы, вняв доброму увещеванию нашего большого совета, пожелали и приказали, дабы наши подданные были бы возвращены в место и состояние, в каковом обычно управлялись в прежние времена, сиречь при монсеньоре святом Людовике, до времен, когда взошел на трон наш дорогой государь и отец, да возлюбит Господь его душу, и если в чем-либо кутюмы и обычаи тех времен были нарушены, да будут в оном прекращены все нарушения и новшества».

Самые распространенные положения этих провинциальных хартий, принятых весной 1315 г., рассмотрел Андре Артонн. Следовало вернуться к хорошей монете Людовика Святого и разрешить в приграничных областях хождение иностранных монет. Чрезмерных налогов надлежало избегать, если нет настоятельной необходимости. В случае войны король должен был довольствоваться призывом в свое войско вассалов, не заставляя всех подданных откупаться от военной службы. Знать Шампани соглашалась покидать графство только за жалованье. Что касается народа, то призывать его можно было лишь при крайней опасности. Штрафы не могли превышать определенной суммы: 60 турских ливров — для знатного человека, 60 су — для человека, зависимого от сеньора. Были сделаны попытки создания гарантий от произвола королевских чиновников — опасного отродья. Бальи полагалось быть компетентными, а если их сместят, то восстановление их в должности требовало особой милости короля. Поскольку, как считалось, сержантов и нотариев стало слишком много, от дальнейшего умножения их численности следовало воздержаться. Все королевские служащие, разумеется, должны были уважать местные кутюмы и вольности.

Любого обвиняемого должны были судить местные судьи, а королевские магистраты — лишь в особо оговоренных случаях. Следовало уважать феодальные суды, допуская апелляцию к королю только в отсутствие соответствующего закона. Монарх обязывался ничего не приобретать без согласия знати, которая явно желала защитить себя от такой опасности, как договоры о совладении. Иногда феодалы заходили в своих притязаниях очень далеко — пикардийцы и бургундцы требовали даже права вернуться к судебному поединку и частным войнам. Было также решено, что знатных людей будут судить равные им, а не королевские чиновники. Наконец — последняя ссылка на Людовика Святого — потребовали проводить раз в три года генеральные инспекции, дабы сделать контроль со стороны ревизоров-реформаторов постоянным и не допускать, чтобы, как дурная трава, в прекрасном саду Франции разрастались злоупотребления.

Людовик X бесславно уступил почти по всем пунктам, отказавшись лишь больше не отдавать на откуп должность прево. Он согласился сделать знать и баронов посредниками между королевской властью и населением; он признал их единственными хозяевами на территориях, на которые распространялась их юрисдикция (их districtus). Разве такой возврат ко временам независимых шателенств не был анахронизмом?

Ободренное успехами, которые были достигнуты весной 1315 г., движение баронских лиг продолжилось и в начале царствования Филиппа V (1316–1322), не пользуясь поддержкой парижских горожан. «Слово о союзниках» упрекало знать в том, что она посягнула на священную корону, и требовало от короля покончить с этим мятежом. Последний все более терял популярность. Горожане, клирики и даже некоторые представители знати отходили от него. В Артуа «мятежники» были укрощены между 1316 и 1320 г.; в 1318 г. было заключено соглашение с бургундцами. Проводя ловкую политику, Филипп V смог заручиться в стране поддержкой, чтобы склонить чашу весов на свою сторону.

Институциональные нововведения при Филиппе V и Карле IV

Особо желая опереться на промежуточные органы управления, Филипп V трижды за пять лет собирал Штаты королевства и много раз созывал частичные собрания. В 1316 г., как мы видели, он добился от парижского собрания, чтобы оно признало его законным наследником Людовика X, и разослал комиссаров по городам. Он действительно искал опоры в низах, чтобы дать отпор феодалам, обвинявшим его в узурпации. В марте 1317 г. в Париже состоялось собрание земель Лангедойля с участием представителей сорока семи городов, а в Бурже заседало собрание земель Лангедока, куда отправили делегатов сто городов. Обсуждались «некоторые нужды, имевшие касательство к состоянию королевства, общему благу и хорошему состоянию добрых городов». В каждый из этих городов назначили капитана (capitaine). Король выказал похвальные намерения, подтвердил привилегии и пообещал провести расследования. В следующем месяце, в апреле 1317 г., собрались Генеральные штаты, куда города делегировали представителей, и те одобрили выделение субсидий, необходимых для борьбы с мятежниками в Артуа и Бургундии. В марте 1318 г. с добрыми городами советовались о своевременности введения сильной монеты. В ноябре того же года состоялась ассамблея бальяжных городов, а в январе 1319 г. за ней последовало собрание сенешальских городов. Повестку дня той и другого составляли фламандские дела и предоставление субсидий, необходимых, чтобы уладить эти дела.

В 1320 и 1321 г. в Понтуазе и Пуатье собирались «настоящие» Генеральные штаты, чтобы сократить разнообразие монет и внести единство в систему мер и весов. Никакого ощутимого результата достичь не удалось, хотя представители городов в принципе были настроены в пользу монетного единообразия. Итак, в Филиппе Длинном не было ничего от самодержца. Он принял решение советоваться и любил повторять: «Мы желаем услышать от вас мнение и совет». Смысл этого перечисления собраний Штатов, разумеется, слегка затянутого, состоит в том, что оно показывает: в эти годы Франция стала похожа на Кастилию, жившую в ритме одной-двух сессий кортесов в год. Это была лишь недолгая вспышка — при Карле IV можно найти разве что следы бальяжных собраний. Тем не менее можно считать, что возникла тенденция: для нормального функционирования институтов становилось необходимым обращаться к трем сословиям королевства в региональных или национальных рамках.

Решение о реорганизации королевского совета было принято осенью 1314 г. Уступив князьям, Людовик X был вынужден удалить из этой инстанции легистов, королевских рыцарей и королевских клириков и согласиться, чтобы совет был преобразован в соответствии с желаниями его дяди Карла Валуа, которого, возможно, вдохновлял пример английского Continual Council (Постоянного совета). Новый Совет состоял из двадцати четырех человек, к которым добавлялись канцлер Этьен де Морне — креатура Карла Валуа, коннетабль, маршалы, председатель (souverain) Счетной палаты и два епископа. Узкий, или Большой, совет после смерти Людовика X управлял королевством.

В период регентства будущего Филиппа V, в июле 1316 г., двадцать четыре магната, заседавших в Совете, раскололись на две группы в зависимости от того, сочувствовали ли они регенту или были ему враждебны. Филипп пошел на уступки, предоставив Совету право помилования, контроль над расходами и право назначения на должности. Проявив немалую ловкость, он втихомолку обновил эту инстанцию, проведя в нее своих приверженцев.

В июле 1318 г. было принято решение о важной реформе, состоявшей в учреждении Совета месяца (Conseil du mois): «Каждый месяц с нами будет (собираться) наш большой совет, там, где будем мы, и до этого дня все пожалования даров и прочие дела будут откладываться, кроме производства суда, каковое будет происходить каждый день. И через посредство нашего вышеупомянутого Совета мы будем повелевать то, что нам будет угодно». Записывать обсуждения и решения и вести делопроизводство должен был нотарий. Ежемесячная периодичность собраний Совета вроде бы соблюдалась до августа 1319 г., согласно Лоту и Фавтье, или до 1320 г., согласно Леюжеру. Утверждается, что в ходе этих заседаний улаживалась приблизительно третья часть государственных дел, в том числе происходили обсуждения ордонансов, назначения чиновников и капитанов городов и, наконец, принимались срочные меры, касавшиеся, например, Фландрии и Артуа. Однако где-то через год выяснилось, что некоторые дела надо решать и в промежутках между ежемесячными заседаниями. Эти вопросы передавались в Большой и Тайный совет, куда король назначил клириков и рыцарей, то есть управленцев, выбранных за компетентность и приверженность монархической традиции.

Состав Совета был изучен Полем Леюжером. Раз в месяц монарх окружал себя великими советниками в количестве от пяти до одиннадцати и таким же числом простых советников, выбранных среди магистров счетов, королевских клириков, придворных рыцарей и камергеров. За все царствование, с 1316 по 1322 г., источники упоминают восемьдесят пять советников, в том числе двадцать восемь великих, то есть довольно широкий круг. Этих людей можно классифицировать по количеству месяцев, в течение которых они участвовали в руководстве делами. На вершине находится канцлер Пьер де Шапп, с которым советовались сорок шесть месяцев; далее — исповедник, к которому обращались девятнадцать месяцев, епископы Мандский и Сен-Мало — по одиннадцать месяцев, Миль де Нуайе — десять месяцев. Это один из первых примеров «статистического анализа» функционирования государственной верхушки, который удалось провести.

Эти советники в то же время могли использоваться в качестве комиссаров короля, уполномоченных вести следствие, или в качестве реформаторов государства, уполномоченных покончить со злоупотреблениями в одной или нескольких провинциях. В деле они были особо заметны в 1317 г., когда по окончании движения лиг следовало восстановить порядок. На вершине административной пирамиды находились генеральные реформаторы государства, reformatores patrie generates, inquisitores generates regni, которые должны были руководить другими комиссарами и инспектировать все службы, отзывая провинившихся чиновников или перемещая их на другие должности. За ними можно последовать на тулузский Юг в 1319 г., чтобы увидеть, как они собирают субсидии на войну во Фландрии.

Серия ордонансов, выходивших с 1316 по 1320 г., почти окончательно придала форму парламенту. В Следственной палате «судьи» (jugeurs) рассматривали дела с помощью докладчиков (rapporteurs). Выслушав коллег, председатель принимал решение. Результатом становились juges, то есть проекты судебных постановлений, подаваемые в Большую палату. Последняя выслушивала прения и превращала juges Следственной палаты в arrets (приговоры). В июле 1316 г. Большая палата насчитывала четырех председателей, тринадцать церковных и семнадцать светских советников. Большой вес в ней имели епископы и знатные бароны. Она «оставляла за собой уголовные расследования и дела, в которых были замешаны важные лица». Наконец, Палата прошений занималась делами, относящимися к обычному праву, оставляя дела, поступавшие с Юга, Палате слушаний писаного права. В 1336 г. Парижский парламент насчитывал немногим более ста членов, пятьдесят семь из которых соответственно работали в первой из упомянутых палат, сорок один — во второй и пять — в третьей. Все парламентарии с 1316–1320 гг. должны были подчиняться очень строгим правилам: приходить в суд утром на рассвете и оставаться там до двенадцати часов под страхом лишиться жалованья, рассматривать дела из бальяжей и сенешальств в правильном порядке, не допуская путаницы. Советникам парламента официально запрещалось пить или есть вместе с участниками процесса, «ибо слишком большая близость порождает великое зло».

Деятельность Счетной палаты, еще одного высшего органа государственного управления, имевшей меньше персонала, регламентировал ордонанс, принятый в январе 1320 г. в Вивье-ан-Бри. Ее сфера деятельности была очень обширна: на Иванов день и на Рождество она проверяла отчеты местных сборщиков налогов, комиссаров-ревизоров и ведомства двора, а также контролировала дары, фонды и разные милости. Она разрешала споры, возникавшие в результате оплаты счетов, а также занималась экстраординарными финансами (десятинами, габелью), пока в 1390 г. не была создана Налоговая палата (Соur des aides). Функционирование Палаты регламентировалось ордонансом за октябрь 1320 г., который, помимо прочего, предписывал хорошо охранять двери, чтобы не допускать вторжения тех, кто будет мешать работе: «Поскольку некоторые прелаты, бароны и прочие члены нашего совета не раз приходят в означенную Палату, чтобы говорить с вами о посторонних вещах, то вам часто мешают, что может повредить вашей добросовестной работе». Тихо, идет счет!

В начале царствования Филиппа Длинного персонал этой знаменитой Палаты состоял всего из восьми магистров счетов, три из которых считались председателями (souverains). Клирики и миряне (три рыцаря и один горожанин) имели равную численность. Потом численный состав немного вырос, поскольку дел становилось все больше. Магистрам и председателям стало помогать одиннадцать счетоводов (clercs des comptes), или мелких клерков, и десятка два нотариев. Ведущей фигурой в Camera compotorum несколько лет был овернский купец Жеро Гейт, «Жерар де ла Гетт», достаточно богатый, чтобы между 1316 и 1320 г. ссудить королю огромную сумму в 439 тыс. ливров! Получив в 1319 г. дворянство, позже он тоже попал под колесо Фортуны — в начале царствования Карла IV его арестовали и замучили до смерти.

С функционированием ведомства королевского двора (Hotel du roi) теперь можно познакомиться ближе, благодаря тому, что были изданы три ордонанса (за июль и декабрь 1316 г. и за ноябрь 1317 г.) и сохранились счета Сокровищницы. Службы ведомства двора отвечали за содержание королевского жилища, за соблюдение престижного монархического декора, за питание и развлечение двора. Различные служащие, назначаемые королем, распределялись по различным «ремеслам» (metiers), или «службам» (ministeria), и причислялись к хлебохранилищу, службе виночерпия, фруктохранилищу, кухне, королевским покоям, конюшне. В целом ведомство двора Филиппа V включало в себя около пятисот человек, к которым надо добавить еще двести, служивших королеве и «детям Франции». Эти служащие принадлежали к слугам постольку, поскольку часть жалованья получали натурой, им полагались подарки к праздникам и они носили «ливреи». Их содержание обходилось так дорого, что в одном только 1329 г. на них было потрачено 300 тыс. ливров! Эти расходы возлагались на кассу ведомства двора, то есть Денежную палату (Chambre aux deniers), пополнявшуюся только за счет ресурсов домена. Таким образом, это было нечто вроде хозяйственного отдела. Создание Сокровищницы (Argenterie) в 1315 г. избавило Денежную палату от контроля над королевским имуществом и драгоценностями. Хранитель сокровищницы (argentier) — этой должности было уготовано большое будущее — должен был также отвечать за мебель и одежду и заниматься подготовкой праздников. Во времена, когда монархия бюрократизировалась, каждый день о ее «семейном и сельском происхождении напоминало» красочное зрелище двора, где вокруг монарха теснились домочадцы и где делались жесты, имевшие важное символическое значение. Король вкушал еду — и с ним его народ; король развлекался — и вместе с ним это дружно делало все королевство. Тут служили литургию королевского тела.

К королевскому дому (la maison du roi) относились также службы, не считавшиеся домашними: совет, канцелярия и придворное ведомство прошений (les requites de I'Hotel). К последнему принадлежало пять докладчиков, чей круг обязанностей ограничивался рассмотрением споров из-за должностей, на которые назначал король, жалоб на чиновников и прошений, авторы которых оспаривали решения парламента. Эти же люди служили посредниками между толпой просителей, домогающихся пенсий, аноблирования или прощения, и государем, от которого зависели все милости.

В общем, институциональный итог этого переходного периода, он же период неопределенностей, оказывается значительным. Добавим, что сократились полномочия бальи и прево: ордонанс 1320 г. лишил их права взимать налоги и расходовать государственные средства на местном уровне. За ними сохранились только судебные функции и обязанность передавать королевские указы. Воды и леса, дороги и монеты тоже перешли в ведение специальных служб. Процесс разветвления государственного аппарата вступил в решающую фазу.

Нельзя забывать и о беспорядках, вызванных крестовым походом «пастушков», вторым с таким названием, который Филипп V некстати спровоцировал в 1320 г., устроив публичное обсуждение планов похода в Святую землю. Немедленно, почти воспроизводя ход событий 1251 г., монах-вероотступник и священник-расстрига принялись проповедовать крестовый поход обездоленным массам Северной Франции, сильно пострадавшим от голода 1315 г. На призывы лжепророков откликнулись пастухи и свинопасы, а вскоре их примеру последовали босяки и люди, находившиеся вне закона. Ватаги «пастушков» сначала двинулись на Париж, где проникли в Шатле, а потом добрались до английского Юго-Запада, где укрывались евреи после изгнания из королевства в 1306 г. Повстанцы заявили, что иудеи — союзники мусульманских королей Туниса и Гранады, не слишком желающих появления новых крестоносцев, и подстрекают прокаженных отравлять колодцы и источники. Все эти наветы служили поводами для нападений на евреев, их массовых убийств и захвата их имущества, в чем поспешила принять участие и городская чернь. В Альби, Тулузе и Бордо произошли настоящие погромы. Не довольствуясь агрессией против почитателей Ветхого Завета, «пастушки» нападали и на священников, называя их ложными пастырями. Папа Иоанн XXII как твердый защитник института церкви отлучил повстанцев, и города стали закрывать перед ними ворота. На «пастушков» обрушились неумолимые репрессии, которыми руководили королевские чиновники. Отдельным выжившим удалось перейти Пиренеи, где они намеревались продолжить свою зловещую деятельность, уже против испанских евреев. Инфант Арагона окончательно пресек их бесчинства.

Фландрия — мастерская революций XIV в.

Около 1300 г. фламандское сукноделие еще процветало, несмотря на итальянскую и английскую конкуренцию. Шерсть, импортируемая из-за Ла-Манша, была необходима, чтобы ткацкое ремесло могло существовать в ожидании испанской шерсти. Брюгге, космополитический перекресток торговых путей, где встречались фламандцы, итальянцы, ганзейцы, англичане и иберийцы, был одним из главных центров европейской торговли, «миром-экономикой» по меркам той эпохи.

Обладавшее тремя крупными городами, где жило от 20 тыс. до 60 тыс. жителей, — Ипром, Брюгге и Гентом, имевшее сравнительно высокую степень урбанизации (25–30 % населения), графство Фландрия с начала XIII в. достигло намного более высокого уровня экономического развития, чем остальное королевство. Согласно недавнему исследованию Жерара Сивери, экономическая активность там уже подчинялась циклам капиталистического типа, в которых времена экспансии чередовались с периодами спада. То есть уже существовали фазы А и фазы В по Симиану.

В этой продвинутой экономической зоне, как во всех передовых средах, существовало множество источников социального напряжения — как между патрициатом и простым народом, так и между городом и деревней. Какие бы разногласия ни разделяли горожан, они были едины, защищая свои вольности и сохраняя свое влияние на сельскую местность с согласия графской власти. Роберт Бетюнский опирался на три главных города; Людовик Неверский в 1322 г. сделал им новые уступки, позволившие им безраздельно властвовать над настоящими округами, такими как «Вольный округ Брюгге» (фр. le Franc de Bruges, нид. Brugse Vrije). Городские власти диктовали законы селу в судебном, военном и экономическом отношениях и даже насильственным путем сдерживали развитие сельского сукноделия. Из Ипра карательные экспедиции ходили в Поперинге, из Гента — в Дендермонде. Когда гроза миновала, сельские жители старались восстанавливать свои мастерские. Даже небольшие города, как Дамме и Слейс, страдали от диктата метрополий, хотя некоторым их жителям удавалось получить права полноправных горожан. Наконец, крупные города ревниво блюли собственные интересы: так, Ипр и Гент возложили заботу о выплатах по Атисско-Монсскому договору на Брюгге. Через десять лет это бремя оказалось слишком тяжким.

В 1320 г. напряжение усилилось на всех уровнях, создав взрывоопасную ситуацию. Брюггцы испугались, как бы Слейс не перехватил прибыли от морской торговли; чтобы исключить эту угрозу, они не нашли ничего лучшего, чем разорить этот город. А сельские общины побережья в Западной Фландрии, в районах Касселя и Бурбура, болезненно переносили посягательства знати на их права; Атисско-Монсский договор они восприняли как измену, а статьи мира, заключенного в 1320 г. с французским королем, — как невыносимое бремя. Разве не надо было выплатить Капетингу более миллиона ливров? Брюгге рискнул поощрять волнения в сельской местности, надеясь избежать выплаты постыдной контрибуции. Первые возмущения были вызваны в 1323 г. злоупотреблениями, которые в шателенствах творили судьи и сборщики налогов — пресловутые keuriers и pointeurs. Так началось страшное восстание в Приморской Фландрии, воспламенившее всю область и залившее ее кровью на пять лет, с 1323 по 1328 г.

Восстание очень быстро обрело лидера — зажиточного крестьянина из Вольного Округа, Николаса Заннекина, окружением которого стали свободные держатели, приверженные эгалитарным идеям и мечтавшие создать аграрную демократию и раздать земли тем, кто их обрабатывает. Вождь, войска, программа — большего было не надо, чтобы возникло организованное движение, которое Пиренн без колебаний назвал «попыткой революции». Амнистия, объявленная после волнений 1323 г., не смогла восстановить спокойствие. Летом 1324 г. крестьяне отказались платить десятину и потребовали, чтобы монастырское зерно было роздано беднякам. Через несколько месяцев началась настоящая «война на уничтожение» между крестьянами и рыцарями, где первые в атмосфере возбуждения, которую поддерживали проповеди священников и монахов, вдохновляемых евангельским эгалитаризмом, штурмовали замки и изгоняли бальи. Граф, со своей стороны, потребовал подавить мятеж любыми средствами, «хоть сжигая их дома, хоть убивая и истребляя их, хоть топя их самих, их добро и земли в воде», хоть иным способом! В «Песнь против черни» (Kerelslied, от kerel — крестьянин) вошел настоящий призыв к резне, текст жестоко высмеивал притязания мужланов, которых зато поддержали брюггские ткачи и сукновалы, а вслед за ними, с 1325 г., - Ипр. Повстанцы взяли в плен графа Людовика Неверского и заменили его Робертом Кассельским, тогда как знать и патриции Гента, Брюгге и Ипра выбрали своим вождем Иоанна Намюрского. Пропасть между обоими лагерями углублялась.

В ноябре 1325 г. французский король Карл IV Красивый добился наложения интердикта на мятежников, которые тайком торговали с королем Англии, и провозгласил нечто вроде торгового бойкота Фландрии. Результатом этого стало относительное успокоение в 1326 г., когда Роберт Кассельский порвал с народной партией, а Людовик Неверский был освобожден. Но под пеплом тлел огонь. Для народных капитанов было неприемлемо возвращение графских бальи, а тем более возобновление их придирок. Восстание, которым на сей раз руководил Якоб Пейт из Берга, отличалось крайней жестокостью, вылившись даже в первые попытки проведения систематического террора. Нескольких священников повесили, со знатью и богачами быстро расправлялись, «умеренных» арестовывали. Граф Людовик Неверский, оказавшись в отчаянном положении, попросил помощи у французского короля. Поскольку Карл IV 1 февраля 1328 г. умер, французская интервенция против «безмозглых скотов» запаздывала. Брюггцы во главе с Виллемом де Декеном выразили готовность признать французским королем Эдуарда III. Наконец, Филипп VI Валуа перебил фламандских бунтовщиков на склонах горы Кассель 23 сентября 1328 г. Брюгге и Ипр открыли ворота в ожидании особо жестокой кары, соразмерной тяжести угрозы, которая нависла было над феодальным строем. Лидеры были обезглавлены, имущество конфисковано, привилегии отменены, городские стены снесены, и Фландрия попала под французское ярмо. Так закончилась одна из самых радикальных попыток установить демократическое правление, какую только знали Средние века. Тем не менее идеи равенства вместе с ненавистью к французскому королю продолжали тлеть в мастерских и подвалах, где трудились сукновалы и ткачи, ожидая новой искры. Похоже, Фландрия была матерью всех восстаний — деревенских и городских — страшного XIV века.

Когда умер Карл IV Красивый, к 1 февраля 1328 г., фламандская проблема отнюдь не была решена. Она служила дополнительным источником напряжения в отношениях между Францией и Англией, отягощенных множеством разногласий. И первым из этих яблок раздора явно была Гиень. С времени подписания Парижского договора 1259 г. английские короли хотели сделать свой большой аквитанский фьеф аллодом. Их бастиды стояли напротив бастид Капетингов, словно в непрерывной шахматной партии. В 1323 г. это напряжение на границе вылилось в захват и сожжение французской бастиды Сен-Сардо. В ответ Карл IV решил конфисковать Гиень и Понтье. Когда кризис миновал, французский король сохранил за собой Ажене и Базаде, оставив английскому противнику только узкую полоску земли вдоль океана, от Сентонжа до Байонны. Лишь в 1329 г. молодой английский король Эдуард III принес Филиппу VI оммаж за Гиень, а в 1331 г. признал этот оммаж «тесным» (см. карта 18).

К этой феодальной распре добавился опасный династический спор. Умерев, Карл IV оставил Жанну д’Эвре беременной. В случае, если бы у нее родилась дочь, на корону могли бы претендовать два кандидата — Эдуард III как внук Филиппа Красивого по матери Изабелле и Филипп Валуа, сын очень влиятельного Карла Валуа (умершего в 1325 г.) и племянник Филиппа Красивого. По мнению Раймона Казеля, Эдуард III был ближайшим родственником покойного короля, но проблема была не чисто династической. Собрание прелатов и баронов 5 февраля 1328 г. доверило регентство Филиппу Валуа, пока Жанна д’Эвре не родит. Бароны поддержали Филиппа, но университетские доктора без колебаний высказались за Эдуарда III. Если бы Жанна д’Эвре разрешилась дочерью, принц Валуа должен был вступить на трон, что и произошло 1 апреля 1328 г., а коронация состоялась 29 мая.

Подлинные причины поражения Эдуарда III теперь хорошо известны. В юридическом плане его мать, непристойное поведение которой уже шокировало французских баронов, не могла передать ему права, которые не могла осуществлять сама. С точки зрения зарождающегося национального самолюбия, «никогда не видели и не слышали, чтобы королевством Францией правил король Англии» («Большие Французские хроники»), тем более что магнаты имели все основания опасаться чрезмерно сильной власти повелителя двойной монархии. С точки зрения будущего было опасно признавать права Эдуарда III, потому что после этого право на царствование могли бы передавать детям все дочери из рода Капетингов, что создало бы совершенно запутанную ситуацию. Но пусть решение собрания 1328 г. и было проникнуто мудростью, тем не менее Эдуард III был убежден в своих правах и в мае 1328 г. дал об этом знать. Потому он и медлил с принесением оммажа за Гиень в 1329 г. К тому времени феодальная распря превратилась в династический конфликт, за которым крылся антагонизм двух монархий, выяснявших, какие территории «от природы» должны принадлежать им. Столкновение обостряла и экономическая конкуренция двух рождавшихся народов за обладание некоторыми ключевыми ресурсами: вином, солью и шерстью. Для разрешения этого спора понадобится столетие войн.

 

Глава VI

Города и городское общество во Франции с конца Х в. по 1328 г.

(

Эрве Мартен

)

Все специалисты по городской жизни в средневековой Франции дружно подчеркивают глубокий упадок городов с VI по X в. и их бесспорное возрождение с XI по XIII в. Если античное общество было очень урбанизированным, то сменившее его каролингское — намного меньше, и среди подданных Карла Великого и Гуго Капета не было, возможно, и 10 % горожан. Разногласия среди специалистов начинаются, когда речь заходит о причинах подъема городов в XI–XIII вв. Долгое время царившие безраздельно взгляды великого бельгийского историка Анри Пиренна стали с 1950-x гг. подвергаться резким нападкам. Рискуя представить в карикатурном виде, их часто сводили к двум главным утверждениям:

а) с начала XI в. появились населенные пункты, основанные с нуля бродячими купцами; эти поселения, лепившиеся к стенам городов (civitates) и укрепленных бургов (castra), породили предместья (suburbia), которые быстро разрослись;

б) отношения между купцами и феодалами и, шире, между городским и сельским мирами были откровенно враждебными. «Никогда прежде не существовало класса людей, столь специфически, столь строго городского, как средневековое бюргерство».

Сначала Пиренна критиковали с идеологических позиций. Так, Франк Веркаутерен особо отметил, что миф о воскрешении городов и сопутствующем расцвете коммун в XI и XII в. был создан при Июльской монархии такими либеральными мыслителями, как Гизо и Тьерри, готовыми славить завоевания буржуазии в ущерб дворянству.

Пиренн подвергся критике и с точки зрения здравого смысла, опирающегося на географические соображения, что ему предъявлял Пьер Лаведан, который полагал, что взгляды бельгийского историка были слишком упрощенными. Если они позволяли осмыслить некоторые «истории городов», то не учитывали, что с III по X в. сохранялись епископские города, что развивались сельскохозяйственные поселения и что политическая власть могла сама закладывать новые города. К тому же, напоминал Лаведан, зарождение поселения обусловлено целым рядом факторов, уже давно изучаемых географами: к ним относятся поиск пищи, забота о защите, встречи и обмен, которые могли происходить на выходе с моста, на рынке или в паломническом святилище. Для большей четкости анализа, полагал он, следовало бы проводить различение между исходным элементом города («первокупеческим» ядром) и фактором его роста (политической ролью или, чаще, торговой и ремесленной функцией).

Утверждалось также, что пиренновская модель не соответствует истории городов Южной Франции, сильный отпечаток на которую наложили римское наследие и присутствие аристократии, и что эта схема не всегда подходит даже для фламандских городов, в отношении которых подчеркивалось, что они были интегрированы в сельский округ, причем историки напоминали, что первыми купцами там были отнюдь не иноземцы, а зачастую служители аббатств. Дуалистическое представление о двух конфликтующих мирах, уже ставшее крайне сомнительным, было окончательно развенчано язвительными замечаниями Жака Эрса в его «Городе в Средние века», который мы вспомним на последующих страницах.

Рост городов

В феодальную эпоху подъем городов мог иметь три основных формы: расцвет монастырских или торговых бургов на периферии или внутри епископских городов; постепенный рост предместных городов (ville d’accession) за счет нового строительства вокруг первоначального ядра (монастыря, замка или рынка); наконец, намеренное создание новых городов по инициативе политических или религиозных властей.

Сама по себе история старинных городов может делиться на три этапа:

а) фаза спада (III — Х вв.), во время которой город «втягивался» внутрь городской стены, окружавшей территорию в несколько гектаров, при этом в меровингскую эпоху возникали зачатки монастырского или торгового пригорода;

б) фаза экспансии (XI–XIII вв.), для которой характерен быстрый рост предместий;

в) фаза перегруппировки, или объединения старого города с предместьями в пределах новой стены, чаще всего в XIII или в XIV в.

В конце X в. «город (la Ville) — это старый город, «сите» (la cite)», как замечает Андре Шедевиль, указывая при этом, что предместья уже начинали расти. Нападения норманнов, венгров и сарацин не вызывали серьезных перебоев в жизни города, а скорей побуждали горожан ремонтировать старые стены. Последние окружали площадь переменного размера — от территории менее 10 га в Ренне и Оксере до 30 га (в Орлеане) и даже 60 га (в Реймсе). Короли, герцоги и графы часто строили в этих городах замки, которые, судя по ковру из Байе, могли символизировать город. Пригородные святилища тоже обносили укреплениями, образуя castra, или castella, в Аррасе, Реймсе, Лиможе, в Туре, где Шатонеф занял пять гектаров, и в других местах. «Сите» и пристройки к ним выполняли важнейшую религиозную функцию: там хранились реликвии, там были кладбища, куда принимали покойников, и туда даже стремились общины клюнийских монахов. Эти «спящие красавицы» желали только, чтобы их разбудили; и из оцепенения, если верить Андре Шедевилю, их вывел подъем торговли. Не принижая роли связей с дальними странами, откуда привозили рабов, восточные товары и прочие дорогие продукты, надо подчеркнуть, что преобладали торговые операции между городом и ближайшей сельской местностью. Эта коммерческая активность и втянувшиеся в нее ремесленники создавали поселения, которые во Фландрии и долине Мааса стали называться portus, а на Соне и Луаре — burgus.

Бург, в единственном или множественном числе, был с 950 по 1150 г. первичной формой урбанизации. Происхождение и распространение этого термина очень показательны. С конца IV в. слово burgus означало место, предназначенное для обмена; в текстах VIII и IX вв. большинство бургов связаны со святилищами, как, например, Сен-Бенинь в Дижоне и Сен-Мартен в Туре. До 950 г. слово burgus встречалось только на Соне и Луаре. С 950 по 1000 г. оно распространилось на Нормандию, Дофине и Лангедок, а в течение XI в. — по всей Франции, хоть и наткнулось на сопротивление со стороны слова suburbium в сердце Парижского бассейна. В этой сфере, как и в других, от слова к вещи перейти трудно. Многие бурги не достигли городской стадии — сельские бурги, свободные поселения (sauvetes), монастырские бурги, образованные близ отдельного аббатства (Конк, Мон-Сен-Мишель), замковые бурги, где осуществлялись все три дюмезилевских функции (защиты, молитвы и производства), нельзя забывать и о бургах неудавшихся (bourgs manques) по причинам, в которых нет ничего фрейдовского.

Особенно нас интересуют пригородные бурги (les bourgs suburbans) — церковные, как Сен-Реми в Реймсе или Сен-Пер в Шартре, иногда специализировавшиеся на виноделии; новые бурги, возникавшие близ дороги, пристани или рынка. Жак Эре справедливо подчеркивает, что не все бурги были торговыми и что у некоторых городов было по нескольку бургов (шесть в Нарбонне в XI в., семь в Шартре в следующем веке). Возможно, поселения из многих ячеек встречались не реже, чем классические «двойные» города.

Обратим внимание на судьбы двух городов, для которых была характерна динамичная связь между старым городом и бургом. Аррас, столица атребатов, был разрушен захватчиками-варварами и восстановлен епископом Ведастом около 500 г. Над могилой последнего в VII в. возвели аббатство, которое привлекало паломников, купцов и ремесленников, что привело к появлению бурга. Классический пример двухъядерного города: civitas, обнесенная к 885 г. стеной для защиты от норманнов, и suburbium, активно росший в феодальную эпоху. Жители этого предместья оставались сервами аббатства Святого Ведаста (Сен-Вааст) и пользовались его покровительством. Служители аббатства постепенно занялись коммерцией. В XII в. были заложены основы богатства Арраса — появились торговля шерстью, сукноделие и обмен. Этот динамично развивавшийся город, включенный в королевский домен и получивший в 1180 г. коммунальную хартию, к концу XIII в. уже, возможно, насчитывал двадцать тысяч жителей, оставаясь двойным городом, где огороженный бург соседствовал с «сите», не сливаясь с ним (см. рис. 4).

Рис. 4. Два города, известных соседством бурга, очень разросшегося, со «старым городом». (Lavedan Р., Hugueney J. L'Urbunisme an Moyen Age. Paris: Arls et metiers graphiques, 1974.)

Что касается Реймса, он с трудом сумел преодолеть раздвоенность. В IX в. в старом городе жила церковная и военная элита. В следующем веке на расстоянии более километра от civitas вырос бург Сен-Реми, обнесенный в 925 г. стеной. Так как религиозная функция преобладала здесь над остальными, в Реймсе происходило миропомазание королей и располагались прославленные школы. С XI по XIII в. импульс для роста города давали архиепископы. Поскольку не все шестьдесят гектаров города были поделены между кем-либо, на его севере образовался новый бург. Но бург Сен-Реми тоже рос — и в конце XI, и в начале XII в. К 1150 г. оба городских ядра слились по Новой улице, ставшей чем-то вроде спинного хребта города, в то время как у различных ворот зарождались новые бурги. В 1176 г. архиепископ Вильгельм Белорукий, близкий к капетингским монархам, превратился в подрядчика, взявшего на себя строительство своего города, и руководил его расширением. Он решил построить новые кварталы в западной части, на своих землях, чтобы придать городскому ансамблю большее единство. С 1183 г. начали дробить на наделы район Ла-Кутюр («Шов»), раньше служивший чем-то вроде ярмарочного поля, а потом район Жардо-Драпье. Контуры большого Реймса был проведены, но не укреплены ранее 1230 г. в горячке заключения подрядов на строительство, которому церковники почти не противились. Сообщается, что в 1270 г. было застроено 160 из 200 га всей площади. В 1328 г. город насчитывал около 3 700 домов, небольших размеров и невысокой стоимости, где, вероятно, обитало 20 тыс. жителей; разделенный на владения архиепископа, аббатств Сен-Реми и Сен-Никез, он совсем не отличался единством — ни в юридическом, ни в архитектурном отношениях. Даже городская стена не была достроена к 1300 г., готовы были только рвы и ворота. Но процветание шампанскому городу было вполне обеспечено — и как региональному рынку сельскохозяйственных продуктов, и как центру производства черепицы и сукна.

Обычно рост предместий и внутригородской застройки обеспечивало строительство общей городской стены. Нужно было восстанавливать единство «старого города», в который могли войти дополнения, занимавшие в три-четыре раза большую площадь, чем первоначальное ядро. Впрочем, случалось, что слияния не происходило. Так было в Аррасе, так случилось и в Вердене, где старый город и купеческое поселение, обнесенное стеной, находились друг против друга по обоим берегам Мааса, а также в Лиможе, где бург Сен-Марсиаль затмевал civitas. В других местах, как, например, Руан, Дижон, Пуатье или Шартр, объединение назрело в XII в. В Париже стена Филиппа Августа, возводившаяся с 1190 по 1210 г., включила в себя площадь 273 га и, по оценкам, за ней жило пятьдесят тысяч человек. Расширения XIII и XIV в. позже оказались внутри стены Карла V.

Предместные города (villes daccession) — распространенное, хоть и несколько устаревшее название населенных пунктов, «стихийно» формировавшихся вокруг «негородского» элемента (монастыря, замка, рынка), — были, похоже, особо характерны для феодального периода и лучше всех иллюстрируют представление об органическом росте города, происходившем преимущественно в радиально-концентрическом плане и в ограниченных масштабах (от нескольких сотен до нескольких тысяч жителей). Урбанизацию стимулировали обе доминирующих силы феодального общества церковь и сеньориальная власть, — либо совместно, либо порознь, либо соперничая.

Поскольку города и поселки «монастырского происхождения» возникали рядом с отдельными аббатствами, монахи вмешивались в их дела, учреждая ярмарки и рынки, даруя юридические привилегии, а иногда даже распределяя земельные участки. Такая модель воспроизведена в сотнях экземпляров — это бург Сен-Дени при самом знаменитом аббатстве королевства, в жизнь которого ежегодно вносила оживление ярмарка в Ланди; это бург Клюни, обнесенный стеной в 1180 г., центр обширного иммунитетного округа, сильной сельской сеньории и огромной монастырской империи; это бург Сен-Дье. По планам бургов видны формы связи между поселением и монастырем: расположение рядом — в Муассаке, Клюни или Сен-Дье, притяжение (attraction) — в Шарлье, где к аббатству сходилось несколько улиц, или окружение концентрическими кольцами, которые напоминали паутину в Бриве и имели почти правильную форму в Берге, вокруг аббатства Сен-Винок (см. рис. 5).

Города и поселки «феодального происхождения», как, например, Шатоден, Шатору, Кастельжалу, Кастельсарразен или Ла-Ферте-Бернар, формировались вокруг замка, служившего убежищем для населения, административным центром и центром организации рынка, который, в свою очередь, стимулировали потребности сеньориального двора. Города, родившиеся таким образом, настолько многочисленны (к этой категории, в частности, относятся Амбуаз, Шинон, Сомюр и Ньор), что вся статистика в целом может дать лишь оценочное суждение об их количестве. Рене Крозе отметил сорок городов такого типа между Луарой и Гаронной, а Бурд де ла Ружери насчитал их в Бретани почти шестьдесят.

В зависимости от удобства или ограничений местности могло возникнуть несколько типов населенных пунктов. Замок мог возвышаться над городом, расположенным внизу, как в Шато-Тьерри, или спускающимся уступами по склону, воспроизводя перепады высоты, как в Гурдоне и Монлюсоне. Но крепость и поселение могли располагаться и на одном уровне, что было наглядным признаком общности их судеб. Примеры этого встречаются и на равнине, как Шательро на берегу Вьенны, и на возвышенностях, как Шатоден, возведенный на отроге 700х300 м, который доминирует над двумя долинами. Развитие Кана шло более сложным путем. Внутри замка, стоявшего на холме, мог находиться «настоящий город», но у подножия возникло четыре бурга, образовавшие нижний город. Такая модель роста города, похоже, преобладала во Фландрии, где импульс явно давал граф и где именно с замков начались почти все выдающиеся города, в том числе Гент, Ипр и Кассель, все три — с коллегиальной церковью и рынком. Города же, которые создавались намеренно, были одним из самых наглядных признаков динамичности феодальной экспансии. «Совте» (sanvetes) XII и XIII вв. мы оставим сельской истории, потому что они, как правило, не пошли дальше стадии деревни. Обратим внимание на блистательную цепь бастид Юго-Запада, первым звеном которой стал заложенный в 1144 г. Монтобан. Этот сюжет заслуживает отдельного историографического обзора, и в нем видное место могли бы занять Пьер Лаведан, который враждебно относился к идее бастиды, возникшей в мозгах профессиональных геометров, и Шарль Игуне, который настаивал, что эти новые центры колонизации органично вписались в сеть сельских поселений. Недавно четыре бельгийских исследователя произвели оригинальный и взвешенный анализ этого спорного вопроса.

На юго-западе Франции (см. карта 19) отмечено более двухсот случаев закладки бастид, «армировавших» площадь в 50 тыс. км2. Эти новые центры колонизации удалось идентифицировать на основе архивных текстов по правильным планам (около ста пятидесяти случаев) или по топонимике — тридцать раз встречается слово La Bastide. Их создание было обусловлено несколькими факторами, в отношении которых разные историки почти не расходятся во мнениях. Они подчеркивают, что тут сказалось соперничество французских Севера и Юга — Монтобан (1144 г.) и Корд (1222 г.), например, были заложены, чтобы попытаться дать отпор нападениям северных соседей. Немало населенных пунктов возникло в результате альбигойского крестового похода, и своим появлением они были обязаны Людовику IX (Эг-Морт и Каркассон), его брату Альфонсу де Пуатье, предполагаемому родителю сорока пяти бастид, и их преемникам Филиппу Смелому и Филиппу Красивому, желавшим закрепить территориальное господство в Аквитании. Надо также принять в расчет франко-английский антагонизм, проявлявшийся на земле Перигора, Ажене и в долине Адура. И не следует забывать ни об амбициях аквитанских сеньоров, в частности графов Фуа и Беарна, ни об интересах аббатств и монашеских орденов. Похоже, в данном конкретном случае мало смысла задаваться вопросом, было ли стратегическим императивом стремление к прибыли — поскольку чем больше держателей, тем больше податей можно собрать, — или элементарная забота об удержании земель. Легче составить список «самых активных» основателей бастид, где будут соседствовать имена Раймунда VII Тулузского (1222–1249), упомянутого Альфонса де Пуатье — графа Тулузского с 1249 по 1271 г., Эсташа де Бомарше, королевского сенешаля с 1270 по 1294 г., давшего свое имя одному из основанных им двадцати населенных пунктов, и, наконец, Эдуарда I Английского, «далекого отца» двадцати пяти поселений, включая Монпазье (1285 г.).

Каждая бастида действительно была звеном «линии», создание которой отражало первоочередную заботу об обороне, заселении и обмене, форму которой определяли стратегии, какие разные власти той эпохи использовали для внедрения. В Ажене и Перигоре французы, видимо, пытались выдвинуться поближе к Бордо, что провоцировало англичан на оборонительные меры. В Гаскони бастиды «отмечали рубежи продвижения королевской власти», сталкивавшейся на сей раз с сопротивлением крупных феодалов. Вполне логично, что любая власть старается заселить подвластную территорию и разбить ее на административные единицы, чтобы удерживать без содержания дорогостоящих гарнизонов: ведь жители новых центров колонизации должны сами обеспечивать себе защиту. От Перигора до земли Фуа шла исполинская шахматная партия, этапы которой для нас воссоздает современная картография.

Рис. 6. Монтобан. План (реконструкция Деваля). Первая и самая известная из бастид Юго-Запада, возводившаяся с 1144 г. и имевшая в плане трапецеидальную форму. (Lavedan R., Hugueney J. L'Urbanisme an Mayen Age. Paris: Arls et metiers graphiques, 1974.)

Как обстояло дело с усвоением ортогонального плана, знаменитой прямоугольной сети улиц в римском духе? Пьер Лаведан очень кстати отметил, что, судя по документам XIII в., здесь царил эмпиризм. Планы чертили наспех, и занимались этим бальи, судьи или нотарии. Впрочем, планы бывали всякими — неправильными, круговыми, разбитыми на прямоугольники вдоль одной или двух осей (см. рис. 6). Поселенцы получали наделы разного размера. Коллегиальные органы, в частности для улиц и площадей, упоминались редко. Главные магистрали часто не были прямолинейными, а их ширина ощутимо колебалась. И тем не менее половина бастид имела ортогональный план — признак «быстрого и упорядоченного овладения территорией», проявление «общинного и эгалитарного аспекта колонии», которую строили по простым правилам и с применением недорогих материалов. Площадь чаще всего была не чем иным, как «пустой клеткой сетки», пространством, оставленным для рынка. В то же время на площадь ориентировались, когда «разбивали план на равные части» и распределяли идентичные наделы, сообразуясь с местностью и безо всякого единообразия. Это соблазнительное сочетание регулярности и импровизации не допускает, конечно, мысли о модели идеального города, какую античность передала Средним векам, но позволяет ощутить очень своеобразную атмосферу Монфланкена, Вильреаля, Монпазье и других мест. Площади, окруженные «убежищами», над которыми поднимаются невысокие дома, закрытые пространства, в которые можно пройти только из углов по узким «водосточным желобам», в точности соответствуют определенному представлению о средневековом городе, так что даже рискуешь забыть о вкладе последующих поколений. А ведь разве Монтобан, по фасадам которого видно, что они были исключительно регулярными, не «выгадал» в XVII в. от реконструкции, которая стала необходимой из-за пожара?

Французские города в конце XIII в.

Рассмотрев процессы роста городов, попытаемся разглядеть с помощью Жака Ле Гоффа облик городской Франции конца XIII в. — периода, который часто рассматривают как некий апогей, несмотря на усиление социального напряжения. После тысячного года население городов более чем утроилось, тогда как население королевства всего лишь более чем удвоилось — с 6 млн до 13,5 млн жителей, что равноценно 16–17 млн в границах современной Франции. Этот большой прирост доли городского населения стал тихой революцией для социальной структуры. Париж, символ этой экспансии, населяло не менее 80 тыс. жителей, а возможно, и все 200 тыс., что ставило его в один ряд с итальянскими мегаполисами (Венецией, Флоренцией). За ним по мере убывания населения шли Руан и Монпелье (40 тыс. жителей), Тулуза (35 тыс.), Тур (30 тыс.), Орлеан, Страсбург и Нарбонн (по 25 тыс.), Бордо, Лилль и Мец (по 20 тыс.), Аррас, Лион и Реймс (от 20 тыс. до 10 тыс.). Во Фландрии, самой урбанизированной области, население Гента, Брюгге и Ипра достигало соответственно 60 тыс., 30 тыс. и 20 тыс. жителей.

Некоторые города пережили настоящий бум, судя по росту населения (в Монпелье — с 10 тыс. до 40 тыс. за век), или расширению огороженной площади (159 га в Меце против 70 га в прежней civitas), или по количеству участков под строительство (которое в Эксе удвоилось перед 1200 г. и еще раз — с 1200 по 1348 г.). Насчет самого адекватного термина, каким можно назвать подобные феномены, уверенности нет: ускоренный рост? быстрая экспансия? или «городской взрыв», некоторые признаки которого, похоже, можно было заметить в Эльзасе — в Агно или в Рибовиле? Этот подъем был бы невозможен без притока сельского населения из окрестностей. Изучение патронимов показывает, что решающий вклад в развитие городов сделала глубинка. Монбризон-ан-Форе набирал себе население в радиусе от 10 до 30 км; притяжение Арраса, Меца и Реймса действовало на расстоянии до 40 км. В самых крайних случаях порт, как Ла-Рошель, мог привлекать к себе и удерживать фламандцев, англичан и итальянцев (см. карта 20).

Населенные в немалой мере выходцами из деревни, города не испытывали более насущной потребности, чем отгородиться стеной от сельской местности. Стены строились и по вполне очевидным военным соображениям, и чтобы держать под контролем деревню, а также, может быть, с целью взимать пошлины у ворот. Психологические последствия такого «замыкания», далеко не всеобщего до 1350–1360 гг., несомненно, были значительными. «В кредит» городской стене можно было зачислить чувство принадлежности к сообществу, ощущение безопасности, отравляемое страхом измены, боязнь нехватки съестных припасов в случае осады и, может быть, некоторую дозу агрессивности по отношению к ближайшим соседям. Эту дорогостоящую стену поддерживали в порядке и защищали при взаимопомощи цехов и содействии селян. Укрепления, усиленные ворота с пороховыми башнями и машикулями и каменные мосты стали непременными атрибутами любого упрощенного изображения города.

Много толковали о хаотическом характере застройки французских городов в Средние века, об их извилистых улицах, тупиках и опасных местах. Несомненно, более точным будет говорить о полицентричности этих населенных пунктов, где несколько светских или религиозных «точек» служили центрами притяжения и структурировали ближайшую уличную сеть. Эту роль могли играть церкви, монастыри, замок сеньора, площади, рынки, а позже — и ратуша. Появлялись и кварталы с ярко выраженным характером, каждый из которых был организован по-своему, имел свои запахи и типичные звуки.

Больше, чем какая-либо другая сила, свой отпечаток на город накладывала церковь. Кстати, одним из самых надежных показателей роста города было увеличение численности приходов, очень заметное, например, в Париже XII в. Духовенство дробило на них любой крупный город, как Руан, разбитый на тридцать пять приходов. К белому духовенству в XIII в. добавились нищенствующие монахи, прежде всего францисканцы и доминиканцы. Желая проповедовать Евангелие, бороться с грехом и поражать ересь, они селились в городе ради большей эффективности проповеди, и чтобы им было проще пользоваться милосердием общества. Предпочтение ими городов было настолько выраженным, что одно их присутствие стало верным признаком урбанизации. Одно исследование, посвященное укоренению доминиканцев в Провансе, показывает, что сначала они внедрялись в «нервные узлы» региона, самые населенные и богатые города, потом наступала очередь населенных пунктов среднего размера и, наконец, самых незначительных поселений. В общем, расселение учеников святого Доминика к востоку от Роны отражало в упрощенном виде иерархию тамошних городов. Для других регионов «критерий нищенствующих орденов» способствовал восполнению пробелов в документации, выпускавшейся светскими властями, — при всех оговорках, каких требует использование таких дополнительных источников. Французский город XIII в., отнюдь не уподобляясь Вавилону, цитадели греха, часто был оплотом правоверия.

Экономические и социальные аспекты

Горожане феодальных времен имели ярко выраженную склонность к земледелию и садоводству. У некоторых были пахотные земли, пастбища, виноградники и чаще всего сады. Они жили в ритме аграрного календаря, производя сезонные работы, скульптурные изображения которых представлены на порталах соборов. Если присмотреться внимательней, можно заметить, что развитие городов связано со стадиями освоения окружающей территории. В истории Шартра влияние распашки нови в 1100–1150 гг. на подъем города очень ощутимо.

Потребление городского населения во многом определяло его экономическую активность и доход. Согласно бельгийскому историку Ван Хаутте, Брюгге стал крупным рынком потому, что ему надо было прокормить многочисленное население, и это было более важным фактором, чем его торговля с дальними странами. Во фламандских городах заниматься снабжением было не менее важно, чем контролировать экспорт сукна. В Генте в 1350 г. приблизительно одна семья из четырех посвящала себя производству продуктов питания. Добрая часть заработков тратилась на пропитание, прежде всего на покупку мяса и вина.

Каждому городу требовалась сеть обмена, дорог и мостов. Он был местом проведения ярмарок и рынков, привлекавших население более или менее дальних мест и отмеченных в большом количестве еще до 1150 г. Годовой цикл из шести шампанских ярмарок, распределенных между Труа, Провеном, Ланьи и Бар-сюр-Об, не имел себе равных на Западе до 1250–1275 гг., когда их финансовая функция стала брать верх над чисто торговой ролью. Не задерживаясь на стереотипных описаниях торговых улиц, где снует народ, важно задаться вопросом, как городская экономика вписывалась в феодальную систему. Была ли она инородным телом, как думал Пиренн, или надо полагать, что феодальный способ производства и город нуждались друг в друге постольку, поскольку крестьяне и сеньоры не могли не посещать рынков, где приобретали продукты питания и ремесленные изделия, нужные для повседневной жизни, и монеты, необходимые для выплаты повинностей. Жак Ле Гофф считает, что город не был ни сообществом, антифеодальным по сути, ни коллективной сеньорией, а представлял собой основной элемент феодально-буржуазной системы. Не выстраивая теоретическую модель, можно отметить многочисленные признаки симбиоза городов и феодалов: сеньоры по-прежнему осуществляли свои права, включая юридические, и в городах тоже; горожанами становились прежде всего по милости графа, епископа или аббата и только потом благодаря ремеслу или коммерческой деятельности; и наоборот, зажиточные горожане проникали в сеньориальные структуры власти, покупали держания и фьефы, тогда как город утверждал свое господство над окружающей сельской местностью.

Городская мастерская, которую славили богословы XII и XIII вв., была более живописной и многообразной, чем можно представить по списку официально признанных цехов. Взгляды Эмиля Корнарта на зарождение «корпораций» могли уточняться, но никогда не оспаривались по существу. Суть состояла именно в свободном объединении ремесленников, начавшемся в XII в., даже если где-то надо отвести должное место вмешательству сеньоров, где-то — инициативе церкви. Первыми организовались цеха суконщиков и кожевенников, но сапожники, кабатчики и мясники тоже проявили расторопность, особенно в Лане и Ле-Мане. Эпоха цехов, живущих по уставам и контролируемых сеньором или государем, наступила в XIII в. Эта организация ремесленников преследовала несколько целей: связать профессиональную солидарность с внутренним надзором внутри цеха; пресекать мошенничество, не допускать конкуренции и обеспечивать разделение труда; заботиться о качестве изделий, выпускаемых в городе, а значит, о его добром имени; позволять трудящимся несколько улучшать свое положение и поощрять их «работать хорошо и как следует», будь они мастерами, подмастерьями или учениками. В XIII в. почти весь труд был уже организованным, хотя оставались и независимые ремесленники. Мы довольно хорошо знаем ситуацию в столице благодаря парижской «Книге ремесел», в которой в 1268 г. по заказу прево Этьена Буало были записаны уставы ста одного из ста пятидесяти парижских цехов, обязанных обеспечивать охрану укрепленной городской стены. В классическом исследовании Бронислав Геремек описал тяжелое положение парижских учеников и подмастерьев, работавших в изнурительном режиме, получавших маленькое жалованье и вынужденных мириться с большим количеством неоплачиваемых выходных дней.

Купцы с XIX в. привлекали к себе все внимание историков (см. карта 21). По 1150 г. тексты упоминают разносчиков (cursores), лавочников (mercatores) и publici negotiators, которых можно рискнуть назвать негоциантами. Все началось с обмена между жителями ближних и не самых отдаленных местностей, пока дело не дошло до торговых операций в дальних краях. О первых фламандских торговцах сукном и шерстью упоминается в XI в. Через несколько десятков лет они уже бывали в Шампани, где с 1175 г. встречались с итальянцами. Сфера их деятельности неуклонно расширялась. За пределами Фландрии процветающие купцы попадались в Руане, Меце и Париже (где с 1121 г. объединились в «ганзу речных купцов»).

В XIII в., напомним, товарами были прежде всего основные продукты потребления — зерно, кожа, вина и сукно. Сначала надо удовлетворить потребности населения, а уж потом экспортировать — таким было правило. Торговлю вином в XII в. вела Ла-Рошель, в следующем веке — Оксер, Бон и Бордо. Оптовая торговля сукном не была монополией фламандцев — Руан продавал его в Испанию в XII в. и в Италию в XIII в. Уделять особое внимание знаменитым восточным товарам, пряностям, источнику столь же головокружительных, сколь и быстрых доходов, было бы ошибочно. Ведь торговая активность была очень обширной и очень разветвленной, в том числе и за пределами классических центров. Марсельская торговля, какой она предстает из договоров, составленных нотарием Амальриком в середине XIII в., распространялась на Левант, Северную Африку и Южную Италию. В городках Форе уже можно было отличить скромных ремесленников-лавочников от купцов, при случае бывавших ростовщиками, а последних — от банкиров и заодно негоциантов. Ярмарки не были исключительной привилегией ни Шампани, ни Фландрии. В Шалоне-на-Соне с 1180 г. благодаря покровительству герцогов Бургундских процветали крупные суконные ярмарки, где производители с Севера и Северо-Запада встречались с покупателями с Востоко-Юго-Востока. Календарь ярмарок и рынков в Лиможе удалось воспроизвести. В самых скромных селениях «афиши», указывающие размер рыночных пошлин, позволяют создать наглядное представление об обмене сельскохозяйственных продуктов на ремесленные изделия — источнике всей торговли (см. карта 22).

Любой, кто задается вопросом о происхождении французской буржуазии, не может довольствоваться ни взглядами Гизо, ни взглядами Пиренна, ни вяло ссылаться на «роль купцов». Все внимание следует уделить роли, какую играли агенты сеньориальной власти. Андре Шедевиль вполне обоснованно напоминает, что всегда были нужны посредники, которые бы занимали удачное место между властями и зарождавшимся городским миром, в частности сборщики повинностей и дорожных пошлин. Из этой посреднической среды вышло немало бюргерских родов, как в Шартре и Маконе, так и в Меце. Обладание должностью с постоянным доходом в качестве исходной позиции могло упростить переход к коммерческой деятельности. Первые бюргерские состояния удалось накопить не столько за счет торговли, сколько за счет феодальных податей, земельной спекуляции и ростовщических займов. Многие купцы были далеко не селф-мейд-менами, а сыновьями людей, разбогатевших другими способами. И тем не менее они выглядели новыми людьми — по менталитету и образу действий.

После 1150 г. выделился и утвердился высший слой бюргерства — городской патрициат, особенно во Фландрии и Лотарингии. Считается, что такие патриции происходили, с одной стороны, из второразрядной знати и сеньориальных служащих, с другой — из купцов. Эти potentes (сильные) и meliores urbis (лучшие в городе) сумели добиться, чтобы первоначальный капитал приносил плоды, для чего воспользовались новыми возможностями обогащения. Сколотив состояния, они проложили себе путь в «старый город». В Аррасе собрание домениальных эшевенов Сен-Вааста с 1150-x гг. превратилось в муниципалитет, быстро захваченный кучкой олигархов. В Меце епископские чиновники стали муниципальными магистратами, их число увеличивалось за счет крупных негоциантов. В галерее фламандских патрициев XIII в. выделяется зловещий Жан Буанброк, купец из Дуэ, который с 1243 по 1280 г. восемь раз был эшевеном. Торговец шерстью и сукном, он был также работодателем (для прядильщиков, ткачей и красильщиков) и владельцем земель и доходных домов. Он пользовался всеми возможностями, чтобы обкрадывать своих работников: поставлял некачественную шерсть для прядения, урезал зарплаты, повышал цены на продукты и сумму квартирной платы. Этот хищник высокого полета задолго до Маркса открыл механизм получения прибавочной стоимости.

Антагонизм между «крупными» и «мелкими», между патрициатом и «простонародьем» (народом, ремесленниками) во фламандских городах намного усилился после 1275 г. из-за экономического кризиса, возникшего в результате появления конкурирующих текстильных центров в Брабанте, Шампани и Нормандии. Волнения, заговоры и мятежи случались то здесь, то там — в Дуэ, Ипре, Турне, Аррасе, Брюгге и Генте с 1280 по 1302 г. Причины этих столкновений, за которые некоторые патриции заплатили жизнью, понятны. Замораживание зарплат влекло за собой забастовки, или taquehans, как верно отметил Филипп де Бомануар. Чрезмерная продолжительность рабочего дня, отмеряемого неумолимым колоколом на башне (la ban cheque), вызывала нарекания. Лихоимство патрициев, поставленных во главе коммуны и всегда готовых уклониться от налоговых тягот, возмущало народ: «Все затраты ложатся на сообщество бедняков». Недовольство достигло критической массы. Чтобы вспыхнуло восстание, не хватало лишь появления на сцене пламенных и красноречивых плебейских трибунов, каким с 1282 по 1289 г. был Жан Кабо из Арраса, заклятый враг эшевенов. Но хотя патрицианскую систему и расшатывали таранные удары народных волнений, она кое-как устояла до 1340-x гг.

Рождение муниципалитетов [319]

Путь к городским вольностям и коммунальной автономии был долгим. В начале XI в. городами управляли феодальные власти, где светские, где церковные. Довольно часто это были епископы, особенно в имперских городах, таких как Верден или Камбре. Из-за феодальной раздробленности миряне и духовенство вели ожесточенную борьбу за сеньориальную власть внутри городов. В результате в городском пространстве возникали настоящие юридические «перегородки» между отдельными территориями, особенно в южных городах. Феодальные обычаи регламентировали, в разных местах по-разному, отношения между сеньором и жителями (cives, urbani), подсудными сеньориальным судам, где заседали scabini — предшественники эшевенов. Такие обычаи, зависевшие от местного соотношения сил, приходили на смену старинным каролингским публичным законам.

Именно в новых поселениях, в бургах, возникали с XI в., на стадии экономического и демографического роста, новые юридические отношения между сеньорами и жителями. Бургам предоставляли кутюмы, вольности или привилегии, которые должны были усилить их привлекательность: очень облегченный чинш, личную свободу жителей, некоторые уступки в военном и судебном планах. В общем, это было ослабление, но не отмена сеньориального режима, потому что еще сохранялись некоторые баналитетные поборы (за пользование печью, мельницей, банвен). Уступки, какие делал сеньор, конечно, были разными в зависимости от конкретного места. Андре Шедевиль считает, что бург представлял собой только «адаптацию сеньориальной системы: чем более неопределенным было ее будущее, тем шире привилегии». Последние, на его взгляд, были не более чем «пособиями в связи с переселением», для того чтобы облегчить подъем населенного пункта, от которого местный властитель мог ожидать роста доходов.

Первые коммуны появились в 1070–1150 гг. в двух десятках городов между Луарой и Рейном. Известен пример Лана: признанная в 1106 г. епископом коммуна была здесь упразднена в 1112 г. и восстановлена королем в 1128 г. Насилия, какое имело место в этой ситуации, часто удавалось избежать в других местах, где коммуны формировались мирно, благодаря солидарности соседей и собратьев по ремеслу или в рамках ассоциаций «Божьего мира», как в Бурже (с 1108 г.), Ле-Мане и Валансьене. Такую солидарность укрепляло принесение клятвы, или conjuratio, которому либеральные историки придавали особое значение. Коммунальные привилегии, даруемые в XII в., в основном включали обладание печатью — признаком правосубъектности, определенную юридическую компетентность, признаваемую за присяжными, и некоторые средства, позволявшие обороняться и обеспечивать внутренний порядок.

Первые консульства появились позже — на Юге Франции, в Авиньоне до 1130 г., в Нарбонне в 1132 г., часто по инициативе знати (milites), которой в тамошних городах было немало. В ходе процесса, довольно похожего на возникновение итальянских коммун, совет boni homines («прюдомов»), помогавший графу или епископу творить суд, создавал коллегию консулов, принимавшую коллегиальные решения.

С 1150 г. началась эпоха муниципалитетов — городских органов с отчетливо выраженным своеобразием, назывались ли они «коммунами» или «вольными городами». Их эмансипация не была абсолютной, потому что суверенитет они по-прежнему делили с сеньором, которому надо было присягать и которому полагались право высшего суда и сбора некоторых податей. Горожанам приходилось «вырывать» вольности и привилегии, которые тексты называют великодушно пожалованными: личную свободу, право создавать сообщество (universitas), заключать клятвенные союзы, вершить низший суд и взимать штрафы, наконец, возможность установить «городскую демократию», которой бы руководили «мэр и самая здоровая часть» жителей, то есть самые видные и богатые из горожан.

Universitas принадлежали сундук, где хранились архивы, печать и, реже, ратуша. Как в коммуне, так и в вольном городе сообщество пользовалось определенным набором гарантий от произвола, к которым относились освобождение от сборов и барщины, право контроля над рынками и ярмарками и существование совета. В состав последнего в Северной Франции входили мэр и эшевены, в Южной — советники и консулы. При необходимости городское правление обращалось ко всем горожанам, созывая общие собрания в соответствии с принципом: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми». Финансам уделялось особое внимание. Ведь все городское сообщество должно было нести расходы, от которых зависело все остальное. Надо было строить стены, мосты, крытые рынки и мельницы; надо было следить за подводом и отводом воды, платить некоторым муниципальным чиновникам, обеспечивать затраты на прием важных гостей и оплачивать отправку делегатов. Чтобы покрыть все эти расходы, пошлин и штрафов было недостаточно. Поэтому приходилось облагать прямой тальей состояния, а косвенными налогами (aides) — экономическую деятельность, в частности продажу напитков. Эти поступления, как и затраты, записывались в толстые книги городских счетов, сохранившиеся в Ипре с 1267 г., а в Брюгге с 1281 г., - неисчерпаемые источники сведений для историка.

Городские бюджеты, как правило, были несбалансированными из-за некомпетентности городских элит в управлении коллективными фондами и их склонности уклоняться от налогов. В конце XIII в. Брюгге задолжал Креспену из Арраса 110 тыс. ливров, тогда как Санс, Нуайон и Бове полностью обанкротились и попали под опеку монархии. Несколько позже коммуны, обремененные долгами, стали по их просьбе упразднять, как случилось в Компьене в 1319 г. Начиналась эпоха городов, покоренных королевской властью и ставших составной частью королевства. Наступало время «добрых городов», встроенных в монархические структуры, посылавших делегатов в Штаты, поставлявших воинские отряды и субсидии, опорных точек монархической централизации. Свою политическую роль в национальных рамках они только начинали играть — в течение XIV в. она усилится.

В XIII в. Франция была не самой урбанизированной страной Западной Европы, и нельзя сказать, чтобы ее города играли решающую роль в торговле и политике. Но она, вместе с Италией, принадлежала к странам, где город как реалия был осмыслен наиболее тонко — благодаря парижским богословам, которые внимательно прислушивались к трудовому шуму мастерских, сознавали необходимость торговли и были готовы славить солидарность и «гражданскую добродетель», царившие в старом городе.

 

Глава VII

Религиозная жизнь во Франции в XIII в.

(

Бернар Мердриньяк

)

Тринадцатый век обычно считается очень набожным, и выразить сомнение в этой общепринятой истине значило бы высказать парадоксальное суждение, не имея на то оснований, — крепость тогдашней веры заметна, в частности, и в успехах нищенствующих орденов, и в утверждении университета, и в строительстве соборов. Однако в тот же период церковь столкнулась с самыми опасными вызовами, какие только встречала к тому времени, и тогда же окончательно потерпели провал блистательные теократические теории пап-канонистов. Иннокентий III и его преемники считали христианским миром не просто всех христиан. Теперь христианский мир получил и социально-политическое определение как совокупность королевств и народов и рассматривался отдельно от церкви, которой надлежало его возглавлять. Вопреки этим притязаниям папской теократии на dominium mundi («владычество над миром») капетингская королевская власть намеревалась следовать идеалам справедливости и мира, которые привели бы христиан к спасению, независимо от папства. Как сказано в сделанном Анри де Гоши переводе трактата «О правлении государей», написанного (между 1277 и 1279 г.) Эгидием Римским для будущего Филиппа Красивого, «король, превосходящий всех остальных силой и достоинством, должен быть очень добр и весьма подобен Богу и превосходить остальных добротой и добродетельной жизнью».

Папские притязания на теократию и утверждение Капетингской монархии

Как ни парадоксально, попытки оспорить полномочия верховного понтифика привели к большей централизации церковного правления во главе с римской курией. В то же время церковная элита могла предоставить в распоряжение светской власти интеллектуальную, юридическую и административную компетентность, без которой та не могла обойтись, чтобы утвердиться.

Папа считал, что наделен «полнотой власти». Решениям папства должны были подчиняться все христиане. Прием обращений в римский суд ограничивали только соображения эффективности. Эти представления, в которых не было ничего новаторского, так как они соответствовали духу «григорианской» реформы, в XIII в. распространились на новые сферы. Согласно Фоме Аквинскому, папа был «священником и королем» и короли должны были повиноваться ему, как Христу, место которого он занимает. А ведь король в силу миропомазания в какой-то мере получал священнический сан. Таким образом капетингская монархия постепенно осуществляла сакрализацию государства в свою пользу. Однако французские короли не доходили до того, чтобы претендовать на святость своего сана, и претендовали разве что на святость личную. В этом отношении канонизация Бонифацием VIII Людовика IX (короля-рыцаря, короля-судьи…) в 1297 г. освящала образцовое поведение христианина, имеющего королевский сан. «Христианнейший» король Людовик Святой не ограничился функцией арбитража, традиционно возлагаемой на королевскую власть, а пришел к представлению об «общественном благе», заново открытому богословами в то время. Людовик Святой пытался при помощи части духовенства установить новый религиозный порядок, выгодный монархии.

Добиваясь централизации, папство XIII в. не довольствовалось выпуском новых законов, как делали прежние папы со времен григорианской реформы. Оно взяло на себя инициативу кодификации папских решений («декреталий»), которых становилось все больше. Все великие папы XIII в. — от Иннокентия III до Бонифация VIII — изучили каноническое право. Под влиянием болонских школ римское право снова оказалось в чести, прежде всего в южных областях (Монпелье после 1140 г.; Тулуза с 1250 г.). Церковь поощряла синтез «того и другого права», в частности, во Франции (где работали Ги Фулькуа — будущий Климент IV — и Жак де Ревиньи).

До конца XII в. канонисты довольствовались тем, что классифицировали и комментировали декреталии для личного пользования. Самым знаменитым из таких частных собраний был «Декрет» («Согласование несогласных канонов») болонского монаха Грациана (около 1140 г.). Теперь папство собиралось систематизировать составление кодексов канонического права и тем самым снабдить юристов инструментом, сравнимым с «Кодексом Феодосия» или «Дигестами» (VI в.) для римского права.

Так, по указанию Григория IX каталонский доминиканец Раймунд Пеньяфортский опубликовал в 1236 г. четыре книги «Декреталий». В этом официальном сборнике соседствовали толкования законов, собранные Грацианом, и позднейшие решения предшественников папы

Григория (Иннокентия III) и последних соборов (IV Латеранского). У преемников Григория IX законотворческая активность не иссякала (законы Иннокентия IV, еще одного папы-канониста и бывшего студента Болоньи; каноны обоих вселенских соборов, состоявшихся в Лионе, в 1245 и 1274 г.). «Декреталии» тоже надо было дополнять. В 1274 г. Григорий X присоединил к ним пятую книгу; Бонифаций VIII добавил шестую («Сексту»).

Римское право соотносилось с идеей империи, а ведь Филипп Август только что, в 1214 г., разбил императора при Бувине, и поэтому римское право в Париже не преподавали. Тем не менее растущее влияние этого права (как минимум формальное) обнаруживалось в обычном праве, которое Капетинги намеревались уточнить. В «Книге правосудия и тяжб» (сборнике, составленном около 1255–1260 гг. в кругу орлеанских юристов) изобилуют заимствования из «Дигест» и «Кодекса Юстиниана» (в ста девяноста пяти статьях из трехсот сорока двух). Когда Филипп де Бомануар писал в 1283 г. «Книгу кутюмов и обычаев Бовези», он тоже явно вдохновлялся римским правом. С другой стороны, развитие канонического права предоставляло в распоряжение королевской власти систему воззрений, универсальные императивы которой способствовали (воз)рождению концепции государства. Действительно, утверждение, что существует личность (идея, для XIII в. новая), рассматривалось одновременно в каноническом праве и в богословии. Диалектика отношений между отдельным лицом и universitas (сообществом, к которому человек принадлежит) подразумевала, что надо определить отношения между церковью и каждым из верующих, а также между государством и индивидом. Иннокентий IV ввел в каноническое право понятие «юридического» лица (или «фиктивного» — например, отдельной церкви, пребенды, наделенных той же правоспособностью, что и физическое лицо). Во Франции поняли, какие перспективы открывает такое различение для зарождающегося государства. Юристы и богословы стали отделять физическую особу государя от власти, какую он олицетворял. В XIII в. была окончательно разработана теория «двух тел короля», изученная Эрнстом Канторовичем.

Вопреки уклончивости королевской администрации канонический суд все больше вторгался в сферу светского. Систематическое расследование злоупотреблений бальи, проведенное в 1247 г. по повелению Людовика IX, стало необходимым из-за принципа, утвердившегося в церковных судах. Тот же король отменил в 1258 г. ордалии, потому что IV Латеранский собор запретил духовным лицам принимать в них участие. Но тогда же было введено право апелляции к королевскому суду на сеньориальный. «Книга правосудия и тяжб» отражала укрепление королевской власти в таких выражениях: «То, что угодно государю, имеет силу закона, как если бы весь народ наделил всей своей силой и властью закон, какой издает король».

Дипломатические и военные действия Святого престола в интересах папской монархии, претендовавшей на всемирный охват, требовали и крупных финансовых средств. А ведь если церковь обладала значительным состоянием, папство как таковое располагало только доходами Римского епископства и патримония Святого Петра, который был маленьким феодальным государством. К ним добавлялись пожертвования паломников, приходивших ad limina («к порогам (апостольским)») — «обол святого Петра», — и феодальные чинши, с недавних пор взимавшиеся в нескольких королевствах. Римская курия никогда не облагала податью мирян. Зато она пыталась вычесть из доходов духовенства долю, которая пошла бы на оплату потребностей центральной церковной администрации.

Так, чтобы вознаграждать свой все более многочисленный персонал, курия присвоила себе право предоставлять все больше бенефициев. Другим крайним средством, к которому часто прибегали папы, было более или менее регулярное взимание налогов, пропорциональных доходам каждой церкви и каждого бенефиция. Дарения (oblationes), какие делали клирики, возведенные в новый сан, стали обязательной «услугой», сумма которой была точно оговорена при французских папах Урбане IV (1261–1264) и Клименте IV (1265–1268). «Десятину», первоначально собиравшуюся для финансирования крестовых походов, Климент IV превратил в постоянный налог. После альбигойского крестового похода, использованного в качестве прецедента, все крупные политические кампании папства в XIII в. стали называть «крестовыми походами», тем самым обеспечивая их финансирование, то есть священная война уже не велась исключительно против неверных, а могла быть объявлена кому угодно, кто в данный момент оказался врагом папства.

Применение любого из этих крайних средств вызывало резкое неприятие французского епископата. Платить десятину соглашались только в случае, если она пойдет на оплату крестового похода. В 1263 г. национальный собор отказал Урбану IV в выделении субсидий, которые тот просил, чтобы оказать помощь бывшему латинскому императору Константинополя. В 1267 г. епископы Реймсской провинции резко отреагировали на финансовые требования Климента IV. В самом деле, римская теократия, которой крах амбиций императора как будто открывал новые перспективы, уже ощущала угрозу в стремлении капетингских королей освободиться от ее власти, притом что в XIII в. распространилась максима: «Король не должен зависеть ни от кого, кроме Бога и самого себя». Как Филипп Август, так и Людовик IX сознавали важность сотрудничества трона и алтаря, которое символизировал церемониал миропомазания, но не всегда отождествляли церковь с папством. Получив помазание, Капетинг возглавлял церковь своего королевства, предоставлявшую ему важные ресурсы — непосредственно под рукой у него находилось двадцать пять королевских епископств и более шестидесяти монастырей.

Отныне функция короля как будто состояла в том, чтобы проводить морализацию и все более «светскую» рационализацию (в двойном значении слова ratio — «разум» и «расчет») экономики и общества. Еврейского меньшинства не должно было даже существовать, потому что отныне это подрывало единство, какого король ожидал от своего народа. Людовик IX оказывал королевское покровительство и предоставлял налоговые льготы евреям, которые обратятся в христианство. Может быть, остракизм, жертвами которого стали евреи, представлял собой «побочный продукт» процесса рождения государства. В ту же логику вписываются изданные Людовиком IX между 1254 и 1269 г. ордонансы, направленные против ростовщичества и проституции, а также ордонансы 1263–1266 гг., предписывавшие чеканить хорошую монету. Говоря о временах царствования Людовика IX и более поздних, можно, не используя анахроничного выражения «лаицизация» королевской власти, утверждать вслед за Ле Гоффом, что «увеличивалась доля (королевских) функций, относившихся к светскому началу, которое эволюция структур и ментальностей все более отделяла от духовного». Называть политику капетингских государей XIII в. антиклерикальной было бы анахронизмом. Но оказалось, что папская налоговая служба конкурирует с королевской. Благодаря привилегиям церковных судов последние присваивали полномочия королевской и сеньориальной юстиции и сокращали ее финансовые доходы. Без конца возникали конфликты. Григорий IX осудил вмешательство королевских чиновников в дела, подлежавшие церковному правосудию, в Бове в 1234 г. и в Нарбоннской провинции, а также в Альбижуа. Еще в 1236 г. папа жаловался королю на отношение баронов к церкви. Он упрекал их в том, что они игнорируют приговоры церковных судов и посягают на судебные привилегии епископов и клириков. В 1246 г. бароны обнародовали манифест, направленный против превышения полномочий судами официалов. В 1258 г. Эду Риго, архиепископу Руанскому, Рим поручил созвать собрание «некоторых французских прелатов и баронов, поднявшихся друг против друга, чтобы восстановить между ними мир и согласие». В 1274 г. ордонанс Филиппа III, сохранив привилегию церковного суда (for), отказал в ней тем клирикам, кто был женат, занимался торговлей или носил оружие. Все ясно — папство забирает часть доходов, которые интересуют короля! Так возрождение монархии подрывало «полноту власти», на которую претендовали понтифики в XIII в.

«Золотой век епископата» [323]

Понятно, что Капетинги продолжали оказывать косвенный нажим на соборные капитулы во время избрания епископов (особенно в двух десятках «королевских епископств», с которых король взимал регальные пошлины). И папство все более открыто вмешивалось в процесс назначения обладателей «высших» бенефициев (в том числе епископств). Но фактическое равновесие, установившееся между обеими этими силами в течение двух первых третей XIII в., гарантировало французским епископам реальную свободу действий. Епископы в XIII в., по преимуществу выходцы из мелкой знати и обычно выбиравшиеся из членов соборных капитулов, как правило, люди знающие и компетентные, продемонстрировали эффективность своих методов пастырской службы.

Действительно, в XIII в. церковные полномочия епископов, дававшие им власть над верующими, характерным образом расширились. К прежнему перечню общественных провинностей, какие могли прощать лишь эти прелаты, добавилось еще много «грехов, разрешаемых только епископом». Поскольку церковное судопроизводство неуклонно усложнялось, каждый епископ нуждался в том, чтобы при нем был судья — «лиценциат того и другого права» (кодекса Юстиниана и канонического права). Во всех епархиях за два первых десятилетия XIII в. были учреждены суды официалов (officialites) (впервые упомянутые собором, состоявшимся в 1163 г. в Туре), чтобы вершить церковный for. Официал был епископским судьей, а IV Латеранский собор распространил его юрисдикцию на мирян. Вскоре свои суды официалов появились также у капитулов и архидиаконов. Иннокентий IV в декреталии за 1246 г., изданной по итогам Лионского собора, должен был разграничить компетенции судов, уточнив, что при апелляции суд епископского официала имеет преимущество над всеми остальными епархиальными судами.

Кроме рассмотрения вопросов церковной дисциплины и матримониальных дел, суды официалов отныне выносили решения о завещаниях, а IV Латеранский собор разрешил им вести особое производство — регистрировать скрепленные клятвой договоры. Их деятельность способствовала распространению инквизиционного процесса, то есть расследования путем опроса свидетелей, давших клятву, — прежде всего в матримониальных делах.

Работу судам официалов давали и пастырские визиты, которые епископ должен был регулярно проводить у себя в епархии: миряне, на которых поступали доносы в ходе таких визитов, вызывались к официалу, чтобы ответить за свои провинности и выплатить штраф, если будут признаны виновными.

В самой по себе процедуре епископских визитов не было ничего нового, но после IV Латеранского собора каждый епископ был обязан совершать такой пастырский объезд не реже раза в год. Впоследствии архиепископы постарались распространить это право инспекции и на епархии своих викарных епископов; хоть последних это совсем не радовало, Лионский собор 1245 г. в конечном счете велел им подчиниться.

Перед таким объездом рассылались епископские мандаты, сообщавшие приходским кюре и заведениям, не освобожденным от обязанности приема, о дате прибытия епископа или его подчиненных и требовавшие от местного духовенства и прихожан присутствия на проверке. В назначенный день в сельских приходах производился осмотр приходской церкви и часовен — проверялись состояние построек, количество и качество облачений и богослужебных книг, сохранность святых даров (показатель растущего почитания причастия!), состояние крестильной купели, финансовое положение священника и церковного совета. Потом проверяющие выясняли моральный облик клириков, опрашивая их одного за другим, взяв клятву говорить правду и поощряя прихожан при необходимости подавать жалобы. Кюре тоже был обязан доносить как на тех верующих, которые вызывали подозрения в причастности к ереси или колдовству, так и на тех, чьи нравы оставляли желать лучшего (прелюбодеев или живущих в незаконном сожительстве). Впоследствии на основе протоколов визита епископская администрация принимала необходимые меры: например, священники, имевшие сожительниц, должны были подписать прошение об отставке; если в следующем году они не исправлялись, их вынуждали оставить свою должность.

Кроме того, все епархиальное духовенство должно было собираться в епископском городе на соборы, ежегодные или полугодичные, ставшие в XIII в. обязательными. В отличие от провинциальных соборов (synodes), регулярно проводить которые митрополитам рекомендовал IV Латеранский собор, чтобы согласовывать действия иерархии, епархиальный собор не имел права принимать решения. Он давал епископу возможность взыскивать синодальные налоги (synodalia). Их суммы епископская администрация вносила в книги церковных доходов (pouilles), где перечислялись приходы и размеры налога, какой каждый должен был платить собору. Епископам-реформаторам такое собрание позволяло прежде всего проводить и улучшать подготовку своих кюре, имевших попечение о душах.

Слово curatus («кюре»), каким называют приходских священников, появилось в конце XII в. Регулярно использовать его в некоторых синодальных проповедях вместо presbyter или sacerdos стали с первой половины XIII в.

Таким образом, пополнение рядов «кюре» в середине XIII в. происходило очень по-разному. После того как епископ назначал священника, тот становился владельцем своего бенефиция, и временно либо насовсем лишить его прихода можно было лишь за тяжелую провинность и по решению суда. По социальному уровню приходское духовенство, похоже, стояло несколько выше своих прихожан. Ведь в основном кадры белого духовенства поставляли зажиточные слои сельского общества. По каноническим правилам рукополагать в сан нельзя было только потомков сервов или незаконнорожденных, и то папы нередко разрешали отступать от этого правила.

Кюре, живущие в своих приходах, пользующиеся всеми приходскими доходами и лично выполняющие свои обязанности, несомненно, составляли меньшинство. Чаще всего из-за накопления нескольких бенефициев в одних руках (хоть это и было запрещено) кюре у себя в приходе не жил и был вынужден прибегать к услугам викарного священника, которому платил или сдавал приход в аренду. Такой пастырской «рабочей силы» хватало. Так, Эд Риго рукоположил восемнадцать священников в Руанской епархии в 1261 г. и еще двадцать одного через два года. Непредвиденным последствием заботы об образовании, какую проявил IV Латеранский собор, стало нередкое отношение к доходам кюре как к подобию стипендии, позволявшей получателю совершенствовать знания. Эту ситуацию официально закрепил Бонифаций VIII, потребовав, чтобы приходских священников рукополагали до получения прихода, но предоставив им семь лет для завершения учебы, что на практике стало терпимостью к абсентеизму.

Проблема подготовки приходского духовенства была в течение XIII в. предметом постоянного беспокойства церковной иерархии. Когда доступ к бенефициям зависел от светских раздатчиков (но в основном им ведали монахи), «приходы не давали, во имя Бога, лучшим священникам, а давали священникам недостойным, в обмен на материальные или словесные услуги, или на зависимость», — негодовал доминиканец Гумберт Римский. Епископ мог контролировать эту ситуацию, при надобности, только задним числом. Что можно сказать об образе жизни и нравах этого приходского духовенства? Слишком сгущать краски не следует. Постановления соборов свидетельствуют о стремлении приучить клир к дисциплине и ответственности. Клирикам рекомендовалось не надевать слишком яркие одежды, воздержаться от ношения оружия (особенно во время мессы!) и время от времени подбривать тонзуру. Они не должны были ни заниматься торговлей, ни предаваться азартным играм или пьянству. Пикантным анекдотам о священниках, «грешивших с духовными дочерьми», следует придавать значения не больше, чем они заслуживали. Браки священников, в XII в. еще частые, в понтификат Иннокентия III практически исчезли. Однако еще существовали concubinarii («священники-сожители»), жившие супружеской жизнью с focariae («содержательницами очага») и растившие своих незаконных детей на доходы от приходской службы.

Наряду со священником действовала очень активная приходская община. Она принимала участие в содержании культурных строений. Даже если иерархия старалась ограничить использование церкви или кладбища в мирских целях (например, для рыночной торговли), эти места «мощно» сохраняли свое качество «общего пространства» (как пишет Моник Бурен-Деррюо). В основном именно кюре должен был ведать храмом — как ризницей, так и облачениями, и богослужебными книгами; верующие брали на себя содержание нефа — единственной части церкви, куда имели доступ. Несомненно, именно поэтому многие сельские церкви имеют менее просторный и более старый неф, чем хоры! В XIII в. миряне делегировали свою ответственность церковным старостам, образовавшим «церковный совет» (fabrique).

Таинства, служившие в некотором роде ритуалами перехода, например крещение или венчание, публичным совершением которых отныне должен был руководить кюре, выполняли функции социальной интеграции. Кюре полагалось также объявлять приговоры об отлучении, которые выносили и которыми злоупотребляли епископы. Из-за того, что такими санкциями злоупотребляли (часто применяя их за долги), наказуемых они уже не страшили сверх меры. Обязанности прихожан присутствовать на службах не ограничивались воскресной мессой. Они включали и соблюдение праздничных дней (от пятидесяти до шестидесяти в год, в зависимости от епархии). Контроль духовенства отныне распространялся на исповеди и причастия, каких требовал канон utriusque sexus IV Латеранского собора: «Всякий верующий, достигший возраста благоразумия, должен исповедоваться в грехах своему кюре не менее раза в год, соблюдать епитимью, какую на него накладывают, получать, по меньшей мере на Пасху, святое причастие…»

Обычай исповеди, спасая кающегося от ада, обеспечивал кюре власть над прихожанами. Последние с восьми лет должны были признаваться в своих провинностях не менее раза в год. Об исповедальне речи еще не было, но священникам полагалось иметь место, «где люди могут их видеть с епитрахилью на шее». Широкое распространение причащения на Пасху, тоже ставшее следствием IV Латеранского собора, вылилось в почти суеверное почитание святого причастия. Кроме как в пасхальный период верующие не смели приближаться к алтарю. Боясь уронить каплю или крошку освященных даров, гостию во время раздачи мирянам больше не макали в вино. Причащаться под обоими видами уже мог только король во время церемонии миропомазания! Вместо частого причащения распространилась евхаристическая набожность. Папа Урбан IV, уроженец Труа, в 1264 г. сделал праздник Тела Господня, введенный в Льежской епархии по инициативе отшельницы Юлианы из Мон-Корнийона (ум. в 1258 г.), обязательным для всей церкви.

Новые формы монашеской жизни

Упорное требование, чтобы никто из верующих не уклонялся от исповеди и пасхального причащения, открывало для самых убежденных из них перспективу обрести спасение здесь и сейчас, не обязательно облачаясь в монашескую рясу. Главное, оно делало для всех очевидным, что необходимо посредничество священника, получившего свою власть совершать таинства от епископа. К тому же многовековое соперничество епископов и монахов за роль образца ослабло, так как монастыри мало участвовали в духовном окормлении верующих. Тем не менее традиционное монашество не пришло в упадок. Григорий IX в 1233 г. предложил Клюни приблизиться к цистерцианской модели. К 1300 г. в материнской обители Клюнийского ордена еще жило три сотни монахов! Однако «Клюни после Клюни» (как называется важнейшая статья Герта Мельвиля) и Сито оставались в стороне от быстро росших городов, тем самым утрачивая ведущую роль в христианском мире. Они были неприспособленны для сurа animarum (попечения о душах) городского населения. Зато главной целью, какую поставили перед собой нищенствующие ордены, стала евангелизация — «рехристианизация», как писал Робер Фоссье, — горожан.

Эта новая форма пропаганды веры требовала активного присутствия в миру. Доминиканцы и францисканцы создавали свои «монастыри» (монашеские общины) сначала в предместьях, а потом и в самих городах. С 1225 по 1275 г. во Франции появилось четыреста двадцать три монастыря братьев-проповедников и миноритов. В конце века их было около шести сотен. В формировании структуры этой монастырской сети видна продуманная стратегия, сочетавшая апостольские заботы с экономическими интересами.

По мнению Жака Ле Гоффа, по-настоящему говорить о городах тогда можно было только применительно к поселениям, где имелись монастыри. Росло население старых городов (Париж насчитывал семьдесят тысяч жителей), появлялись новые города. Их влияние превосходило их демографический вес. Следствием активности их жителей, как отмечал около 1230 г. Вильгельм Овернский, епископ Парижа, стали повседневное использование монеты и обязательная открытость миру, по крайней мере для купцов. Деньги (основа городского богатства) были «жизненным флюидом» города. Сравнительно высокая концентрация капиталов в городах вызывала высокое социальное напряжение, чаще всего выражавшееся в глухом, «распыленном» насилии. Бедность нарушала спокойствие городов, делала нечистой совесть церковников и волновала власти. К 1230–1250 гг. образовался «средний слой» — мастера-ремесленники, нотарии, а также разорившиеся рыцари. Он тревожился из-за пауперизации и заботился о сохранении установленного порядка, гарантировавшего социальное равновесие.

Папство поначалу отнеслось к нищенствующим орденам с недоверием. Побуждения их основателей нередко совпадали с нравственными и духовными требованиями противников существующей церкви. Как и некоторые элементы городского бюргерства, они точно так же превозносили бедных и евангельскую бедность, что побудило некоторых из них отречься от сана. Но поскольку эти монахи нового типа питали уважение к церковной иерархии, они подчинились ей. Разумеется, вскоре наметились две тенденции: идеал бедности мог стать либо «чем-то вроде лозунга, постепенно утрачивавшего всякое реальное содержание» (Андре Воше), либо поводом для споров внутри самих нищенствующих орденов. С тех пор эти движения, выходившие за рамки епархий и зависевшие только от вселенской церкви, стали самыми эффективными проводниками теократической политики папства. Во второй половине XIII в., подражая «якобинцам» (доминиканцам) и «кордельерам» (францисканцам), тот же образ жизни усвоили и другие объединения, такие как кармелиты или августинцы.

Благодаря поддержке папства минориты обосновались на юге страны, где развитию их движения способствовала проповедь Антония Падуанского (португальца Фердинанда из Лиссабона) в 1224, 1225 и 1227(?) гг. Прозванный «Молотом еретиков», этот блестящий проповедник жил, в частности, в Тулузе, где в 1222 г. был основан монастырь. Периоды строительства этого заведения отражают этапы укрепления позиций францисканцев в этих краях. В первый его период работы еще сильно зависели от разных дарений. На втором, в середине XIII в„строительство поддержали городские нотабли. Третий период, после 1275 г., финансировала церковная иерархия.

Описывая это успешное внедрение миноритов сначала в города Юга (с 1220 г.), а потом и Севера (после 1224 г.), нельзя упускать из виду, что их укоренению способствовали высшая аристократия и особенно королевская фамилия: так, монастырю миноритов в Париже покровительствовал Людовик IX, а в 1263 г. он основал в Лоншане монастырь клариссинок для своей сестры Изабеллы.

В отличие от францисканцев, основание ордена доминиканцев было связано прежде всего со специфической ситуацией во Франции, поскольку Доминго (Доминик) де Гусман главным образом стремился пресечь альбигойскую ересь на ее собственной территории. После смерти Симона де Монфора в 1218 г., когда политико-религиозный контекст в Лангедоке снова стал переменчивым, Доминик рискнул расселить своих братьев, еще малочисленных, в больших городах, переживавших бурный подъем (в частности, в Париже и Орлеане). В этих интеллектуальных центрах братья-проповедники могли совершенствовать богословские знания и даже вовлекать в свои ряды признанных магистров (таких, как Режинальд, декан церкви Сент-Аньян в Орлеане). Орден братьев-проповедников, отличавшийся высокой степенью централизации и зависевший непосредственно от папства, пользовался помощью Рима и поддержкой Людовика IX и его брата Карла Анжуйского. После смерти основателя в 1221 г. монастыри (два десятка, а также четыре женских) были разделены на пять «провинций». Через поколение в провинциях Прованс и Франция было уже шесть десятков монастырей, в основном расположенных в значительных городах. Среди них были studia (учебные центры, школы), способствовавшие подготовке знающих и активных теологов. В 1259 г. генеральный капитул организовал нечто вроде современной «школьной карты». В университетских центрах (Париже, Монпелье, Тулузе, Кагоре) существовали studia generalia, дававшие высшее образование. В городах, важных для ордена, но не имеющих университетов, приличное, как считалось, образование давали studia solemnia (обычные учебные центры). На провинциальном уровне обучение искусствам и философии находилось в ведении studia particularia, разъезжавших из одного монастыря в другой.

Нищенствующие ордены обзавелись интеллектуальными ресурсами, необходимыми для развития теологии с учетом чаяний светских элит. Но в то же время всемирные притязания этих агентов папства ставили перед ними задачу упрочения позиций ордена в христианском мире.

Средства воздействия церкви на верующих

В том, что касается «дела веры», папство положилось на нищенствующие ордены, прежде всего на доминиканцев. В 1231 г. Григорий IX учредил инквизицию, которая для начала обосновалась в Тулузе. В 1232 г. булла «Illе humanigeneris» известила епископат о присылке братьев-проповедников с поручением истреблять ересь. Епископский суд оставался правомочным, но инквизитор отправлял исполнительное правосудие в рамках специальных полномочий, полученных от папы.

По представлениям XIII в., когда методы убеждения и предупреждения оказывались безрезультатными, вопроса о допустимости инквизиционных процессов не возникало. Конечно, богословы XIII в. вновь провозгласили свободу веры и осудили насилие над евреями, но преследования еретиков и казни «релапсов» (тех, кто повторно впал в свое заблуждение) казались им необходимыми для сохранения единства веры.

Непопулярность инквизиции обнаружилась почти сразу же. Однако при поддержке папства, а именно Иннокентия IV (1243–1254), постепенно были разработаны суровые методы систематического выявления еретиков (заключение подозрительных в одиночную камеру, анонимность свидетелей обвинения). Доносы поощрялись, а любого, кто отказывался дать судьям сведения, можно было подвергнуть пытке (1252 г.). Какими бы отвратительными эти процедуры ни были, они не допускали никакого произвола. Кстати, слово Inquisitio, прежде чем в ходе процессов еретиков приобрело современный смысл, поначалу означало — в частности, в сфере канонизации — расследование, при помощи которого суд собирал показания свидетелей, данные под присягой, о достоверности фактов, упомянутых в опросном листе.

Осужденных еретиков приговаривали к разным наказаниям: ношению желтых крестов, паломничеству, конфискации имущества, к более или менее строгому заключению в «стене» (mur, собственной тюрьме инквизиции). А тех, кто упорствовал в своих верованиях или возвращался к ним (релапсов), поскольку клирики не имели права проливать кровь, передавали светской власти, которая отправляла их на костер. Суровость инквизиционных наказаний, конечно, способствовала восстановлению ортодоксии, особенно в южных областях. Однако одна инквизиция не могла бы добиться исчезновения катаризма. Восстановлению ортодоксии все-таки содействовали переход городских элит, ранее соблазненных ересью, на сторону королевской власти и старания нищенствующих орденов выработать такую духовность, какая учитывала бы перемены в обществе.

В этом отношении появление университета тоже можно считать ответом церкви на вызов еретиков. Рим рассчитывал на помощь университариев в насаждении богословских истин; вот почему в 1229 г. он основал Тулузский университет.

Термин universitas первоначально применялся к сообществу преподавателей и студентов одного и того же города и не обязательно означал высшее учебное заведение. Он приобрел современный смысл только около 1260 г. Но в Париже магистры и студенты, собравшиеся на острове Сите — а потом на горе святой Женевьевы (чтобы избежать епископского контроля), — организовались задолго до этого, чтобы защищать свои общие интересы. В 1215 г. папа велел канцлеру собора Парижской Богоматери присваивать ученые степени тем, кого сочтут достойными их магистры; в 1231 г. Григорий IX пожаловал университету, вскоре получившему собственную печать, полную автономию.

Тогда же, все так же благодаря поддержке папства, зарождавшийся Парижский университет вышел из подчинения светской власти. Прибывало все больше буйных студентов, которые устраивали драки с парижскими бюргерами и с силами порядка, возглавлявшимися королевским прево. В 1230 г. после долгой забастовки преподавателей университета и их исхода в Орлеан королевская власть отказалась от юрисдикции над ними.

«Именно в Париже род человеческий, изуродованный слепотой прирожденного невежества, вновь обретает зрение и красоту благодаря познанию истинного света, какой излучает божественное познание», — провозгласил в 1255 г. папа Александр IV. А ведь обнаружение неизданных произведений Аристотеля и особенно (с 1240–1250 г.) работ его арабского комментатора Аверроэса (ум. в 1198 г.) осложнило отношения между новой философией и традиционной теологией, проникнутой августинизмом. Как показал Этьен Жильсон в своей великой книге «Философия в Средние века», это противоречие уже содержало в зародыше конфликт двух концепций университета, приятие, одной из которых якобы могло бы «превратить его в центр чисто научных и беспристрастных исследований, другой — подчинить исследования религиозным целям и поставить их на службу настоящей интеллектуальной теократии». Пытаясь разрешить это противоречие в свою пользу, папство оказывало поддержку нищенствующим орденам, преданным ему. Как ему и следовало, орден братьев-проповедников очень скоро включил в свой состав таких учителей и студентов, как Альберт Великий (ум. в 1280 г.) или его самый блестящий ученик Фома Аквинский (ум. в 1274 г.). Александр Гэльский (ум. в 1245 г.) был не первым парижским магистром, примкнувшим к францисканцам, но его вступление в этот орден в 1231 г. принесло им кафедру теологии, которую он передал своему ученику Иоанну из Ла-Рошели. Светские магистры реагировали на нечестную конкуренцию нищенствующих братьев, желавших монополизировать теологические кафедры и ничего не отдать взамен. В 1254 г. Гильом из Сент-Амура (ум. в 1272 г.) организовал сопротивление в форме забастовок и полемических трактатов. После того как Александр IV осудил его, Людовик IX в 1257 г. окончательно отстранил его от преподавания. Францисканец Бонавентура (ум. в 1274 г.) и доминиканец Фома Аквинский были названы папой поименно и назначены им на теологические кафедры. В последующие десятилетия им еще приходилось отражать натиск светских магистров — противников идеала добровольной бедности. Но отголоски этого ученого спора не вышли за пределы университетской среды. Важней в тот момент были дебаты, которые Фома Аквинский одновременно вел и с богословами (Бонавентурой и вообще с францисканскими магистрами), которые придерживались августинизма, и с аверроистами с факультета искусств (учениками Сигера Брабантского), которые проповедовали радикальный аристотелизм. В конечном счете Этьен Тампье, епископ Парижский, в 1277 г. осудил не только аверроистов, но и некоторые философские тезисы Фомы Аквинского.

Париж был центром богословского обучения, и в 1292 г. Николай IV предоставил парижским магистрам привилегию преподавать повсюду, не сдавая ради этого нового экзамена. Несмотря на противодействие знати и богатых купцов, дипломанты университета постепенно находили себе места, соответствовавшие их образованию. Мы видели, что юристы становились необходимыми политической власти. Духовенство быстро поглощало богословов — подготовка методистов была одной из целей университетских поучений.

Столкновения между светскими и нищенствующими магистрами, в частности, способствовали выявлению неизбежных вторжений тех и других в сферу чужой компетенции. Согласно «Сумме теологии» (около 1270 г.) Фомы Аквинского, епископы и кюре, обязанные печься о душах, проповедуют «по должности», тогда как нищенствующие братья делают это «по доверенности», постольку, поскольку папа и епископы «дозволили» им проповедь как часть своих пастырских обязанностей. В течение всего века вопрос о проповеди нищенствующих братьев, запрещенной в приходских церквях, вызвал к жизни ряд более или менее ограничительных мер в соответствии с распоряжениями пап насчет этих монахов. В конце концов Бонифаций VIII в 1300 г., а потом Вьеннский собор 1311–1312 гг. разрешили им проповедовать в их собственных церквях и на городских площадях в часы, еще не зарезервированные за епископом. Что касается приходских церквей, то их должен был приглашать туда кюре. Интерьер церквей приспосабливали к потребностям проповеди. Амвон, с которого обращались к верующим, выдвинулся дальше внутрь нефа, чаще всего сместившись влево (в северной части церкви). В течение XIII в. амвон (ambon, jube) понемногу заменила кафедра.

Таким образом, со второго десятилетия XIII в. верующие получили доступ к «массовому образованию», которое распространяли сотни, а потом тысячи «методистов» (formateurs). Обычно подчеркивают, и справедливо, что большинство из этих проповедников в массах было нищенствующими братьями. Однако не следует забывать, что проповедью крестового похода в XIII в. занимались цистерцианцы. Надо также упомянуть госпитальеров, тринитариев (орден которых был основан в 1198 г.) и некоторое количество мирян, действовавших по побуждению епископов.

То есть оригинальность нищенствующих орденов заключалась не столько в их приверженности к жанру проповеди, сколько в интенсивности их проповедей и в том, что читать их были обязаны все монахи. За несколько десятков лет они разработали свои педагогические методы, добившись примечательной эффективности.

Чтобы сделать свои речи доходчивыми для простых верующих, клир теперь старался учитывать социальное разнообразие мирской аудитории, которого не отражала старая трехчастная модель. Обращаясь к церковникам, проповедники не отступали от традиционной классификации. Зато Жак де Витри в «Serrmones ad Status» (Проповедях людям разного положения), доминиканец Гумберт Римский или францисканец Гвиберт из Турне в своих проповедях искали подходящую форму, чтобы вызвать интерес у людей, принадлежавших к разным социально-профессиональным категориям: купцов, менял, ремесленников, моряков, молодежи и т. д. Так, Гвиберт из Турне различал у мирян двадцать один статус и учитывал также половой фактор (мужчины, женщины, а также те и другие вместе — например, во время процессий).

Это стремление быть открытыми для повседневных нужд верующих объясняет, почему те же клирики «на опыте» оценили воздействие на мирян exempta (примеров). Чтобы придать правдоподобие историям, которые они приводили, проповедники предваряли их словесными формулами, гарантировавшими подлинность: «я слышал, что…», «рассказывают…», «помню…» и даже «написано»… Рост популярности exempta у проповедников привел к тому, что с середины XIII в. стало расти число сборников, позволявших в нужный момент найти тот или иной пример. Для упрощения поиска exempta классифицировали по темам, потом в алфавитном порядке. Эти подборки прежде всего составляли францисканцы и доминиканцы. Создание сети монастырей нищенствующих монахов в середине века предоставило для этой компилятивной работы материальную базу. Бесспорный факт, что «профессионалы слова» широко использовали эти рабочие инструменты, означал также, что в числе приемов «убеждения» вырос процент стереотипов.

Верования, религиозные обычаи и набожность мирян

Обращение к этим сборникам exempla позволило историкам применить этнографический подход к верованиям людей Средневековья. Например, целый кладезь сведений содержится в «Трактате о разных темах для проповеди» доминиканца Этьена де Бурбона (около 1190–1261), записавшего для собратьев разные истории, которые он собрал в ходе инквизиторских разъездов.

Точно так же протоколы допросов, которым с 1319 г. Жак Фурнье, епископ Памье (будущий Бенедикт XII), подверг подозревавшихся в ереси жителей Монтайю, позволили Эмманюэлю Леруа Ладюри воссоздать минимальный религиозный багаж среднего обитателя этой деревни в конце XIII в. Этот багаж можно было бы свести к нескольким догматам (о спасительности последней исповеди) и к материальным обычаям: паломничества, милостыни и прежде всего выплаты десятины. Тем не менее скромные крестьяне как будто глубоко усвоили Христову религию, в центре которой находились устная исповедь и евхаристия, — религию в том виде, в каком ее распространяли нищенствующие братья. Успех популяризаторских сочинений, написанных доминиканцами (таких, как «Краткий рассказ о деяниях и чудесах святых» Жана де Майи, 1225–1230, или «Историческое зерцало» Винцента из Бове, около 1245 г.), а особенно «Золотой легенды» — агиографического сборника, составленного до 1265 г. доминиканцем Иаковом Ворагинским, свидетельствовал о неизменной и даже растущей популярности культа святых. Последние воспринимались не столько как образцы для подражания, сколько как заступники, занимавшие достаточно влиятельные места при «небесном дворе», чтобы покрывать слабости верующих. То есть эта форма религиозности, которая грозила привести к уклонам в суеверие, содержала также динамичность и надежду. Святой архангел Михаил, руководивший взвешиванием душ, имел возможность склонить весы в сторону спасения. Богоматерь считали доброй посредницей в отношениях между ее Сыном и грешниками — к самым трогательным выражениям ее почитания относятся «Чудеса Богородицы» Готье де Куэнси (ум. в 1236 г.) и «Чудо о Теофиле» Рютбефа (ум. около 1285 г.)… На смену величественному образу Марии, восседающей на троне с Сыном на коленях, пришел образ Святой Девы, которая стоит, чуть сильней опираясь на одну ногу и нежно держа на руках младенца.

Крупные центры паломничества, привлекавшие в предыдущем веке целые толпы, по-прежнему посещались. Сеть святилищ, содержавших реликвии, наиболее плотной была в южных областях. В результате перераспределения реликвий после взятия Константинополя в 1204 г. в ходе Четвертого крестового похода численность мест отправления культа выросла. Однако когда Людовик IX построил Сент-Шапель в качестве монументального реликвария для частицы тернового венца, народное благочестие вновь обрело централизацию — одновременно в географическом, политическом и теологическом смыслах.

На смену традиционному монастырскому окормлению, с которым монастыри уже не справлялись, поскольку в нем участвовало все меньшее их число, пришли милосердные богатые миряне. В окрестностях городов основывали многочисленные благотворительные заведения (богадельни, больницы, лепрозории…), где больным и неимущим скорей давали кров, чем лечили их. Миряне подхватили инициативу Фулька из Нейи (ум. в 1201 г.), открывшего приют для раскаявшихся блудниц: Людовик IX в монастыре «Дочерей Божьих» собрал парижских грешниц. Нельзя ли (в какой-то мере) истолковать и популярность «затворов» (redusoirs), в которых с конца XIII в. добровольно заточали себя благочестивые женщины, не имевшие возможности жить монастырской жизнью, как способ для содержавших их городских коммун дать выход набожности жительниц, которые не находили себе места в женских монастырях? Прокаженных помещали в приюты, покровителями которых часто были святой Лазарь или святая Мария Магдалина. Странноприимные ордены посвящали себя службе бедным. Орден Святого Духа, который основал Ги де Монпелье при поддержке Иннокентия III, принимал в качестве членов как священников, так и простых мирян, но великий магистр неизменно был мирянином. Друзья и благодетели ордена объединялись в братства (confréries).

Благотворительными заведениями, чаще всего скромных размеров, иногда руководили и мирские братства. Такие сообщества могли появляться в Париже, в Нормандии или в Провансе. Поместив себя под покровительство святого (или, на Юге, Святого Духа), многие из них делали особый акцент на взаимопомощи или добрых делах: раздаче хлеба, денег, при надобности — одежды. Поскольку такие братства были проявлением солидарности собратьев по ремеслу, жителей квартала или прихода, они вызывали подозрения у церковной иерархии, которой не нравились как их эгалитаризм, так и традиция проведения ежегодных пиров. В 1225 г. на соборе в Бордо призвали выразить порицание некоторым из таких групп, ставивших общение выше благочестия. Наметились и конфликты с нищенствующими братьями, придававшими все больше значения мистическим аспектам духовности. В конце XIII в. они пытались взять под свой контроль мирское благочестие, принимая мирян в «третьи ордены», одобряемые и организуемые папством.

Среди тех, кто занимался благотворительностью, были и члены оригинального института, который тоже пронизывали напряжения религиозной жизни XIII в., — бегинажа. Он зародился стихийно, когда некоторые женщины, по преимуществу из знати и городского патрициата, пожелали усвоить полумонашеский образ жизни. Не принимая устава, они посвящали себя молитве и ручному труду, занимались помощью бедным и больным, обучением девочек и погребением покойников. Во Фландрии (Лилль, Дуэ) и в Эно (Валансьен) «дворы бегинок», строившиеся при поддержке графской династии, представляли собой настоящие кварталы, обнесенные стеной, казначеем которых чаще всего был нищенствующий монах. В 1216 г. этот орден был признан Гонорием III по настоянию Жака де Витри, исповедника Марии из Уаньи (ум. в 1213 г.), основавшего бегинаж близ Намюра. В других местах, например в Париже и в Руане, где им покровительствовал Людовик IX, бегинки селились рядом с церквями и монастырями и жили поодиночке, маленькими группами или немногочисленными общинами. Немало их встречалось и в Провансе. Так, Дуселина, сестра францисканца-спи-ритуала Гуго из Диня (ум. в 1256 г.), в 1274 г. основала в Иере заведение «Дамы из Рубо», отделения которого возникли в Марселе и Эксе при поддержке нотаблей этих городов.

Пример Дуселины, которая была погребена в 1275 г. как святая рядом с братом в церкви миноритов в Марселе, показывает существование связи между южными бегинками и частью францисканского ордена, желавшей придерживаться идеала абсолютной бедности, который проповедовал основатель. На Лионском соборе в 1245 г. Гуго из Диня выступил как сторонник милленаристских спекуляций Иоахима Флорского (ум. в 1202 г.; посмертно осужден IV Латеранским собором), сказавшихся на взглядах течения «спиритуалов». В последней трети XIII в. один из самых блистательных полемистов, Пьер де Жан Олье (ум. в 1298 г.) из Лангедока, вдохнул новую жизнь в иоахимизм, представив Франциска, обретшего стигматы, воплощением Христа. Он находился в дружеских отношениях с провансальцем Раймундом Годфруа, великим магистром ордена францисканцев с 1289 г. Спиритуалы пользовались расположением папы Целестина V. Когда последний в 1294 г. подал в отставку в пользу Бонифация VIII, иерархия резко переменила взгляды и начала энергично преследовать фратичелли («братцев») как зачинщиков смут. Ошибки, вмененные в вину Пьеру де Жану Олье, экстремистские позиции спиритуалов и доктринальные заблуждения, в которые якобы впали бегинки, были огульно осуждены Вьеннским собором 1311–1312 гг., на основе решений которого Иоанн XXII в 1317 г. обнародовал конституцию, направленную против фратичелли и бегинок. Францисканцы-конвентуалы, сторонники некоторых компромиссов, одержали верх, деятельность спиритуалов сурово пресекли, а Бернар Делисье (ум. в 1320 г.), взявший их под защиту, попал в руки инквизиции.

Не вникая в детали прочих решений Вьеннского собора (дело ордена Храма, крестовый поход, реформа церкви), надо вслед за Робером Фоссье особо отметить важный характер мер, какими папство впервые в Средние века «пресекло в корне возможности какого-либо обновления благочестия и вернулось к традиции». Главной заботой Климента V было не дать Филиппу Красивому повода возобновить начатый в 1305 г. процесс по осуждению памяти Бонифация VIII (1294–1303). Напряженность в отношениях между папством и французской королевской властью привела к разрыву этих отношений, когда в 1303 г. папа Бонифаций VIII был арестован в Ананьи. Андре Воше предлагает видеть в этом событии «начало конца христианства как идеологической и политической системы». В то время «политический августинизм», господствовавший до конца XIII в., вошел в противоречие с притязаниями королевской власти на четкое разделение духовного и светского. Среди прочих последствий избрания Климента V верховным понтификом в 1305 г. подготовка им Вьеннского собора (на правом берегу Роны, на имперской земле, но в зоне влияния Французского королевства) подтолкнула его разместить папскую курию в Авиньоне. Впоследствии поселение французских пап в этом городе восстановило видимость равновесия между политическим и религиозным началами.