Глава I

Все началось в тот вечер, когда я познакомилась с Гарри Сендстером. Две тысячи модных журналистов, четыреста фотографов и пара сотен топ-моделей спикировали на Париж для участия в весенне-летнем показе коллекций 1988 года. В прошлом сезоне на подиумах прохаживались одни только темнокожие живые скелеты, до того плоские, что легко пролезли бы в щель почтового ящика. Мы у себя в агентстве прямо-таки купались в золоте: восемь из наших тридцати девушек были африканками. Казалось, все дефиле вышли из «Негритянского ревю». Чтобы понравиться педикам от моды, достаточно было обрядиться в бубу и вставить кольцо в нос. Но в этом году все дома высокой моды потребовали от нас новеньких, белокурых и бледнокожих моделей. Так что нынче в раздевалках щебетали отвратительные арийки и стаи шведок. Заглянуть им в декольте — все равно что в сырную лавку. А я сидела среди своих суданских девиц, погруженная в черную меланхолию.

— Чернокожая… Какая именно чернокожая? Как молочный шоколад или как черный? Нет-нет, о кофе забудь навсегда, в лучшем случае молочный… Так и быть, возьму парочку, и то ради тебя, но не темнее упаковочной бумаги, о'кей?

Если чернокожие модели больше никому не требовались, то негритянская музыка все еще была в ходу. Мои немногочисленные валькирии дефилировали под звуки рэпа. И это было довольно-таки мерзко: я ненавижу этот вид шума. А юные безмозглые дурочки дружно дергались под нее, скандируя хором: «Эй, дружок… Эй, дружок…» На всем пространстве от луврской арки Каррузель до Института арабского мира, повсюду, где креативщики представляли новые модели, зрители бубнили одни и те же слова, в одном и том же ритме, и это было так же весело, как вопли муэдзина. Естественно, я отвечала на эти камлания веселой улыбкой. В области высокой моды энтузиазм — азбука нашего ремесла. Впрочем, развлечений мне хватало. На показах высокой моды не знаешь куда деваться от развлечений. По вечерам я тщетно пыталась загнать своих девиц в отель — куда там! Пять двадцатилетних шведских телок на свободе в Париже — да кого они послушаются! Особенно мои: стоило воззвать к их разуму, и эти красотки замыкались в себе, как улитка в раковине. Что ж, это вполне простительно: им даже не приходилось проявлять инициативу. Сотни стервятников вились вокруг, выжидая удобный момент, чтобы кинуться на добычу. Мне следовало бы присматривать за ними, но роль дуэньи идет мне как корове седло. И я отправлялась домой, спать.

По традиции в конце первой Недели мод, в субботу, устраивается большой прием, знаменующий кульминацию наших безумств. В этом году хозяином был Dior. Мой муж принял приглашение. Послушать его, так речь шла о рабочем мероприятии. Не думаю, что ему известен точный смысл слова «работа». По-моему, он понимает ее как роль султана в гареме. В 25 лет он организовал агентство моделей. Его первая супруга заправляла этим агентством целых пять лет. Потом я, завершив свою карьеру манекенщицы, приняла бразды правления. Однако именно Фабрис, с его белокурыми волосами, белоснежными зубами и фигурой серфингиста, олицетворяет в нашем кругу гетеросексуальный динамизм. Вот уж кто родился под счастливой звездой: даже сидя в кресле перед телевизором (а это его любимое занятие), он излучает энергию. Все окружающие считают его великим спортсменом, тогда как его максимальным физическим усилием являются нескончаемые телефонные беседы с дружками-фотографами. Официально это называется «работа». И верно: ведь они говорят о девушках. Но при всем том я относилась к этому вполне спокойно: у меня был сексуально привлекательный муж, прекрасный любовник, который любил женщин. Конечно, я предпочла бы, чтобы он не любил их всех подряд, но в общем не жаловалась. Впрочем, и он, со своей стороны, когда моя супружеская верность ставила перед ним неприятные вопросы (что тоже случалось), никогда не доискивался ответов. Мы прекрасно ладили друг с другом.

Когда мы поселились вместе, я выставила только одно требование — личную ванную. Я обожаю одиночество, обожала всегда: мое первое детское воспоминание восходит к тому дню, когда я не разрешила матери одевать меня. Фабрис сразу же оценил все значение этого стратегического пункта. Мы проводим вместе все дни и большинство ночей, но самые свои важные разговоры он приберегает именно для моей ванной. Я как раз стояла там перед зеркалом, подводя глаза, когда он вошел и присел на краешек ванны. Как обычно, он начал осторожно, издалека. Кто же интересовал его на сей раз? Некая Аника, юная шведка, поступившая в наше агентство две недели назад. Он хотел знать ее завтрашнее расписание. Я ответила с металлом в голосе:

— Она выступает вместе с Линдой.

— Евангелистой?

— Нет, с Линдой Дюпон… Ну что ты спрашиваешь! Конечно, с Евангелистой!

— Сколько ей лет?

Обычно на такой вопрос я отвечаю: «Ей 17, но скоро исполнится 25». Это чтобы сразу заткнуть рот ассистентам Готье, Сен-Лорана, Монтаны и прочих кутюрье, которым на самом деле глубоко плевать на возраст наших ходячих вешалок, — после дефиле они на них и не взглянут. Но Фабрис — дело другое. Этот изысканный трус надеялся реализовать свое право первой ночи, но никогда не осмелился бы сделать это без молчаливого согласия хозяйки агентства, то бишь меня. Для этого у нас существовала условная фраза: «Она совершеннолетняя», и все было ясно. Что ж, девочка и правда была совершеннолетней, я это сообщила, он улыбнулся, я поняла, а он понял, что я поняла. Нам следовало бы сменить тему.

Но Фабрис гнул свою линию. Эта Аника не выходит у него из головы. Он считает, что у нее облик Клаудии (Шиффер, разумеется). В конце концов его мечтания вслух достали меня:

— Ну конечно, она вылитая Клаудия. При условии, что ты сузишь ей ноздри на три сантиметра, расширишь глаза на пять, окрасишь их в голубой цвет, подошьешь верхнюю губу и подрежешь уши. А заодно накачаешь силикона в груди и прибавишь сантиметров десять роста.

Мысли Фабриса, укрытые под броней осторожной лжи, медленно меняли ход. Ему не терпелось перепихнуться с юной шведкой, но это требовало некоторых предосторожностей. Он чувствовал, что рискует меня разозлить. Однако я успокоила его, с милой улыбкой выставив вон из ванной. Этот прием у Dior настраивал меня на снисходительный лад. У Джанфранко (Ферре), как у Черчилля, очень простые вкусы: он любит все самое лучшее. Он принимал гостей на крыше Института арабского мира, напротив Нотр-Дама, с видом на берега острова Сен-Луи. Лично я предпочитаю этот старомодный антураж тусовкам Жана-Поля (Готье), который косит под юношу и по этой причине заставляет людей тащиться в предместье, в какой-нибудь ангар на перепутье шоссе, среди океана автостоянок. И конечно, даже там единственные чернокожие, если не считать охранников, — это Наоми и ее подружки.

Высокая мода представляет собой одну большую семью типа мафиозного клана где все целуются и все друг друга подсиживают. Перед нами, ожидая своей очереди поздороваться с Джанфранко, стояла и тараторила без умолку Элин Уэнворт, знаменитая репортерша из «New York Times». Она воображает себя Карлом Великим: стоит ей явиться на показ и с царственным видом направить стопы в первый ряд, как публика расступается перед ней, точно Красное море перед Моисеем. Но не надейтесь, что она будет писать о звездах высокой моды. Ее интересуют только гениальные дебютанты. И вечно одна и та же песня. После первого дефиле она хвалит дерзость нового избранника, его презрение к законам моды и сногсшибательную фантазию. После второго — восхваляет потрясающий вкус «милого мальчика» в подборе тканей и выдает несколько классических комплиментов, поздравляя его с «заслуженным успехом». После третьего — превозносит его «чувство традиционного стиля», которое проявляется во всем блеске, стоит лишить моделей тех безумных аксессуаров, которые оживляют их наряды. После четвертого комментирует тоном «прощания в Фонтенбло» эволюцию «молодого художника, тяготеющего к шаблонам». Ну а после пятого напрочь забывает своего Маленького Принца, ставшего взрослым. При этом ее продолжают побаиваться все остальные, ибо временами она без всякой причины и повода, просто чтобы не терять формы, может обрушиться и на известных мэтров моды. И это не проходит незамеченным: уже через неделю американские оптовики на 50% срезают свои заказы. Тридцать лет подряд эта чума отравляет нам жизнь, а ведь ей не меньше шестидесяти пяти!

Древняя, как готический собор, она вдобавок разукрасила себя как средневековую миниатюру. В ее помаде, румянах, жидкой пудре, тенях для век и краске для бровей были представлены все цвета радуги. Мало того, она втиснула свои телеса в платьице, опутанное ленточками, которое при каждом ее вздохе грозило лопнуть по швам. Вдруг она обернулась, увидела Фабриса и расцеловала его, после чего впилась взглядом в кого-то позади нас. Я не выдержала:

— Ты что, ослепла на правый глаз или это я стала невидимкой?

— Ой, прости, милочка. Я смотрела на Рашель, новую топ-модель Монтаны. У нее такие большие глаза.

— Ну можно это назвать и так.

— А ты как это называешь?

— По-моему, у нее просто проблемы с щитовидкой.

Элин соблаговолила улыбнуться, чмокнула воздух в десяти сантиметрах от моей щеки и снова вперилась в Рашель.

— Скажи-ка, зачем она напялила на голову купальную шапочку?

— Это не шапочка, Элин. Это ее волосы, залитые литром геля.

Она захихикала и отвернулась со словами: «Вот злючка»; зная ее, я была уверена, что она запомнит этот диалог и всунет его в свою следующую статейку — отвратную мешанину из сплетен, изготовленную на медленном огне женской зависти.

Наконец нам удалось поздороваться с Джанфранко. У Dior он ходил в маршалах, но при этом ничуть не важничал:

— Ти знаешь, дорогуша, этот Арно… Я ему не довьерять. Я иметь с ним дело все равно как ходить на тонкий льёд.

Он не тешил себя иллюзиями, но пожелал нам приятного вечера. Девушки из службы приема указывали каждому его столик. Фабрис, более предусмотрительный, чем казался внешне, наверняка провел подготовительную работу по телефону: он сидел не со мной, а за столом Аники. Не успела я посмеяться над этой уловкой, как на меня налетела распорядительница церемонии, полька по имени Кароль Пилсудски. Она директриса агентства по связям с общественностью и устраивает целый тарарам из организации порученных ей приемов; при этом она разыгрывает пресыщенную аристократку и раздражает присутствующих сладеньким сюсюканьем, хотя ее режущий, как стекло, голос сразу выдает истинную натуру садистки. В мире моды Кароль знают только под очаровательным прозвищем, составленным из ее инициалов: Пипикака. Вцепившись в мою руку, она шепнула мне на ухо, как на исповеди:

— Я тебя посадила за очень важный стол, там одна из наших самых престижных клиенток, Клеманс Сен-Клод, жена ПГД лабораторий «Пуату», ну тех, где разрабатывают вакцину против СПИДа. Будешь сидеть рядом с фактическим владельцем фирмы, это некий Гарри Сендстер. Будь с ним полюбезней, развесели его. Он может быть нам очень полезен. И тебе тоже.

Этими последними словами, в которых таилась масса каких-то намеков, она наверняка хотела представить мне как тонкий знак внимания тот цветок, который на самом деле предназначался моему мужу. Я тут же неделикатно брякнула:

— А Фабриса ты кому поручила?

— Никому, дорогая, никому. Ну что такое эти восемнадцатилетние дурешки, они же глупы как пробка. Мало сказать, глупы — совершенно безмозглые. Так что не волнуйся, ты ничем не рискуешь.

Лицемерка чертова! Так бы и выцарапала ей глаза! Вместо этого я обещала быть умницей и перед тем, как сесть за стол, выпила пару бокалов шампанского, поболтав с несколькими подружками в моем роде — жужжащими пчелками, которые жалят людей просто так, ни за что ни про что, от нечего делать. К своему столику я подошла последней и начала знакомиться со своими сотрапезниками. Клеманс Сен-Клод сидела рядом с одной из правых рук Тьерри Мюглера — эдаким мачо с чрезмерно развитой мускулатурой, который томным голосом разглагольствовал о Марии Каллас; сильно подозреваю, что под брюками он носил кожаные трусики с просветами. Клеманс недоуменно взирала на своего соседа, явно не понимая, откуда он такой взялся. Как, впрочем, и я: мой сосед, Гарри Сендстер, вовсе не выглядел финансовым воротилой — ну просто рядом не лежал. Эдакий добрый дедушка, заплывший жиром, падкий на выпивку и курево. Но из этого слоя жира выглядывала пара маленьких зорких глаз, иронически озиравших все окружающее. Завидев меня, он учтиво встал. Он был почти двухметрового роста, а окружность его талии, наверное, равнялась моему QI, иными словами, примерно ста тридцати. Он был одет в белый костюм и слегка походил на Питера Устинова. Я изобразила святую наивность и простодушно высказала свое удивление:

— Мне рассказали про ваше высокое положение, и я ожидала увидеть важного босса в тройке, с тонкими губами и таким ледяным, пронизывающим взором, что так и хочется выложить все начистоту.

Он сел и ответил мне неспешным рокочущим басом, в котором слышался превосходный английский акцент:

— Это типичное заблуждение нашей эпохи: люди одержимы стремлением совместить логику и реальность. Вынужден разочаровать вас: я не учился в ENA и потому вошел в жизнь без престижных дипломов. Так что не обессудьте. Но мне тем не менее есть что сказать.

Вслед за чем он обволок меня взглядом любящего папочки; от таких взглядов сразу чувствуешь себя маленькой девочкой летом, на каникулах. Теперь я вспоминаю это тем более ясно, что в последующие годы его лицо выражало эту искренность в моем присутствии так же часто, как растет трава в Сахаре. А здесь, среди причудливых созданий мира моды, его воображение давало сбой, и он явно терялся, пытаясь определить, кто есть кто. Поскольку я всегда держусь на людях холодно и независимо, он наверняка счел меня бессердечной злыдней; тем не менее, когда Пипикака подбежала к нему с приветствием, он поблагодарил ее за то, что она усадила его рядом со мной. В ответ дама предостерегла его:

— Не доверяйте Ариэль, это инфернальное создание.

— Ну и прекрасно: я ценю небеса за их райский климат, но знакомства предпочитаю заводить в аду.

В общем, мы превосходно поладили, и я окончательно покорила его, когда он узнал, что я бретонка с берегов залива Морбиан. Ему никогда не приходилось бывать там, но он слышал, что это рай земной. Я принялась с жаром восхвалять родные места и совсем очаровала его, сообщив, что родилась на острове Монахов. Тут бы мне и насторожиться: он заставил меня дважды повторить все это — исключительный случай для человека, который, услышав некую информацию, сразу укладывает ее в памяти так же надежно, как нужный документ в досье. Он хотел знать об острове абсолютно все и страшно удивился, что там никогда не жили монахи. А этот факт составляет один из предметов нашей гордости.

— В старину наши земли принадлежали монахам Сен-Жильда-дю-Рюис, вот и все. Но монахи там не появлялись. Да и у нас самих никогда не было сеньора.

— Пф, эти сеньоры… Пустое место! Я их вот где держу, этих сеньоров!

Его ответ покоробил меня. Во-первых, при Старом режиме люди расстилались перед сеньорами, во-вторых, такой сеньор был у всех — у всех, кроме нас! И потом, я ненавижу эти пошлые высказывания мужиковатых нуворишей с их грубыми голосами: сказал — как скотину заклеймил. Я тотчас поставила его на место — вернула, так сказать, в стойло:

— Браво, но это звучит банально. Нынче никто не боится обливать грязью сеньоров. Это куда легче, чем оплевывать бедняков.

Мне показалось, что он сейчас бросится меня обнимать. Я доставила ему несказанную радость. Он заговорил о том, чтобы взять меня на работу в «Пуату». Им просто необходимы такие люди, как я. Интересно, для чего? Секрет. Мы еще не были так близко знакомы, чтобы откровенничать. И остановились на этой стадии, ибо Клеманс Сен-Клод, выпив кофе, встала и спросила, не будет ли он так любезен проводить ее. В своем фурро из золотой чешуи от шеи до пола она выглядела кольчугой, повешенной на стене замка. Кроме того, она была ниже меня на голову и испепелила меня взглядом, когда Сендстер поцеловал мне руку и попросил обдумать его предложение. Чтобы окончательно раздавить эту дрянь, я изобразила полнейшее равнодушие к знаменитой фирме ее супруга:

— Хорошо, обещаю. Дайте мне несколько дней на раздумья, а потом обратитесь к кому-нибудь другому. Договорились?

Он улыбнулся, взял Клеманс под руку и ушел.

 

Глава II

В общем-то Сендстеру было плевать на влиятельных людей; он осмеивал их на манер брюзги Катона, но по вечерам все же пробирался на их рауты. В Париже нет ничего банальнее подобной изворотливости, и я забыла бы о его предложении через три дня, если бы поведение Фабриса не заставило меня хлопнуть дверью. Мой дорогой супруг вот уже который день пренебрегал домашним очагом. Бедный дурачок, он размахивал своей чековой книжкой, как тореро мулетой, Аника висла у него на шее, и он считал это любовью. Я плакала от ярости — но невидимыми миру слезами, текущими где-то внутри, тяжелыми, медленными слезами злобы, готовой взорваться. В его присутствии я молчала, чутко прислушиваясь только к приступам боли в желудке, где дозревала моя язва. Теперь я твердо решила, что Фабрис дорого заплатит мне за свои пасторали, и с нетерпением ждала, когда Сендстер подаст мне знак. Что вскоре и случилось.

Ровно через неделю после приема у Dior он позвонил мне в агентство и предложил пообедать с ним. Это было ужасно некстати: с окончанием парижской Недели мод мы целыми днями висели на телефоне, чтобы пристроить наших девиц на показы в Милане. У меня не было минуты свободной. Но я решила устроить бяку Фабрису, исчезнув на пару-тройку часов. Мой дорогой глупенький супруг думал, что работать — значит подписать до обеда два чека и три письма, чмокнуть жену в лобик и поразмышлять о том, какой фильм он пойдет смотреть после обеда. Ничего, пускай хоть разок попотеет!

По дурацкой случайности именно эта безмозглая курица Аника открыла Сендстеру дверь и провела в мой кабинет. Когда ее взгляд падал на меня, в нем горело желание кинуться и растерзать; тем не менее ее ноги выглядели вдвое длиннее, чем у нас, простых смертных. Сендстер сразу обратил внимание на ее безупречную грацию.

— Она словно из пены морской, ей-богу! Легче воздуха!

— Вот именно. И, чтобы быть еще легковесней, вытряхнула у себя из мозгов все до одной мысли.

Он понял и тотчас оставил эту пустячную тему. Мой кабинет ему очень понравился. Простота неизменно производит большое впечатление на деревенских помещиков, принимающих позолоченные завитушки Букингемского дворца за идеал элегантности. Здесь же царило свободное пространство, и какое пространство! Пол был из светлого дерева, стены я выкрасила шероховатой светло-бежевой краской «под известняк». Комната казалась пустой, зато всю стену занимала огромная репродукция «Рождества Христова» Симона Вуэ, в ярко-синей лакированной раме. На столе высилась внушительная серебряная лампа под прозрачно-голубым абажуром, а портьеры от Versace в золотых, серебристых и ярко-синих тонах на широких окнах довершали это впечатление роскошного простора. Вдобавок явились девушки-фотографы из «Элль Декорасьон», и этот изыск подвиг Сендстера на комментарий вполне в его духе:

— Я вижу, дела у вас идут отлично!

Бедняга, видеть-то он видел, да только не то, что нужно. Этого Вуэ музей города Ренна преподнес моему отцу в качестве платы за предисловие к одному из их каталогов; портьерные ткани оказались с бракованным тиснением, и Донателла попросту избавилась от них, а мебель и черные стулья были куплены в IKEA… Но все это было неважно: если «мистер Пиквик» собирался сделать мне выгодное предложение, глупо было жаловаться на нищету. Самым что ни на есть светским тоном я закрыла денежную тему, как захлопывают железную дверь:

— Что вы хотите, в этом и заключается магия моды. Она не требует специальных знаний, и в ней полно невежд, но и сорняк подчас дает прелестные цветы.

Он буркнул: «Ясно», этот его словесный фетиш чаще всего не имел под собой оснований и был ложью, ибо ничего ему не было ясно. Но он все-таки спросил, как зовут моего декоратора, «если предоставление данной информации лежит в пределах возможного». «В пределах возможного», скажите, пожалуйста! Эта затейливая формулировка подходила ему как корове седло. Я невинным голоском спросила, где он научился подобным словесным выкрутасам.

— Такой стиль принят в «Пуату», вот у меня иногда и вырывается словцо в духе фирмы. Не обращайте внимания, за столом я буду говорить как нормальный человек.

Перед домом, во втором ряду машин, нас ждал длинный «ягуар». Сендстер забрал у шофера ключи и велел ему приехать за нами к «Петрюсу» часа в три. Потом он сам сел за руль. Приборная панель, отделанная карельской березой, темно-синяя кожаная обивка, телевизор… В общем, его боевая колесница выглядела как шикарная гостиная. Сендстер вел ее раздражающе медленно, словно эта неспешность составляла дополнительную роскошь. Мы так ползли, что нас обгоняли даже пешеходы. К счастью, ехать было недалеко. Чтобы добраться к «Петрюсу» от начала авеню Ваграм, где расположено агентство, нужно всего лишь пересечь площадь Терн и свернуть влево, на улицу Курсель: три минуты и один поворот руля. Однако это заняло у нас четверть часа.

Ресторан оглушил нас своей тишиной. Над колыбелью его декоратора явно склонилась фея с буржуазным уклоном. Казалось, вы попали в сонное царство, вернее, в сонный храм еды (за счет фирмы!), где вас усаживают в спокойном, приветливом зале и где считается хорошим тоном дать себя ограбить, ощутив при этом тайное наслаждение от своей избранности. Здесь подавали только рыбные блюда, и самая дешевая жареная рыбка стоила 100 франков. Наглость какая! Я разыграла из себя простушку:

— Их окуни, должно быть, очень знатного рода, если они так высоко ценятся?

В этих стенах с панелями мореного дуба персонал выражается в высшей степени изысканно. Метрдотель объявил, что наш «улов датируется нынешним утром». Я заказала порцию зубатки. Сендстеру очень хотелось, чтобы я разделила с ним горячие закуски; он принялся подтрунивать надо мной, говоря, что я ем как птичка. Обстановка меня раздражала, терпение лопнуло, и я отпарировала удар на лету:

— Сделайте милость, забудьте это выражение: птичка ежедневно съедает массу, равную весу ее тела.

Подошел сомелье, невысокий, бледный как мел, с рыжими волосами, остриженными почти наголо, — в общем, нечто вроде рэгбиста-ирландца; он уже издали видел, с каким клиентом имеет дело. Как истый англичанин, да еще приобщенный к французской цивилизации, Сендстер считал себя тонким знатоком вин. Итак, нам предложили на выбор три из них — «Сансер», «Батар-Монтраше» и «Куле-де-Серран». На столе появились три ведерка со льдом, в каждом по бутылке. Я не помнила ни одной книги, ни одного фильма, ни одного события в моей личной жизни, где богач-парвеню устроил бы такой трамтарарам из обычного обеда. Мистер Бин принимал свои деньги за атомную бомбу. На какой-то миг этот спектакль привел меня в растерянность, затем я пожала плечами и смирилась. Сама виновата: если уж работаешь пианистом в борделе, не тебе читать мораль клиентам.

Официант выложил на блюдце несколько серых креветок. Сендстер, вполне безразличный к моим переживаниям, убирал их одну за другой, отпуская попутно едкие шуточки в адрес «випов» за соседними столиками. Один из них, которому он при входе в зал пожал руку, вызвал у него поток саркастических замечаний. Этот человек, очень высокий, с седыми, аккуратно зачесанными назад волосами, в безупречном сером костюме с подобранными в тон рубашкой и галстуком, как две капли воды походил на Юбера де Живанши. Идеальный образец истинного аристократа, который, наверное, ни разу в жизни не повысил голос. Он явно раздражал Сендстера.

— Этот тип — вице-президент «Креди де ла Сэн» и абсолютное ничтожество. У него просто талант ошибаться во всем, что он делает. В 70-е годы он одалживал сумасшедшие суммы диктаторам третьего мира, которые теперь не могут вернуть ему заем, потом что привели свои страны на грань банкротства. Сегодня он с головой ушел в спекуляции недвижимостью и здесь тоже ухитряется бросать деньги на ветер. А завтра вздумает поправить свои дела, инвестировав капиталы в Россию. В общем, я его знаю, это полный нуль, от него никогда толку не будет.

— Зачем же в таком случае они его держат?

— Да затем, что у него дворянская приставка, и он-то как раз учился в ENA. Импозантная личность и великолепная ширма для всяких афер. Ни один делец не посмеет обойтись без услуг такого шикарного олуха. А впрочем, все они прекрасно знают друг друга, и им известно, что «Креди де ла Сэн» сидит в глубокой луже. И, если в ближайшее время не стронется с места, «друзья» налетят на него и раздавят в лепешку.

Иногда он говорил медленно, усталым тоном дряхлого старца, которого на мякине не проведешь. А в другие минуты прямо-таки излучал энергию всемогущего парижского магната. Он играл на всех струнах, но и у нас, в области моды, полно таких просвещенных умников с массой великолепных идей и кучей секретов в загашнике. Как бы то ни было, его английские интонации ласкали слух. И я позволила ему продолжать упражняться в злословии и сыпать оценками всего на свете, как рассыпают зерно по полю. Правда, со мной эти зерна падали в песок, так как он разглагольствовал в основном о политике, а во Франции эта тема не проходит: она сводится, как правило, к телеигре между политологами и политиками, где первые манипулируют опросами населения, вторые — статистическими данными и ни те, ни другие не способны изменить историю ни на йоту. Лично я любила историю в том виде, в каком ее рассказывал мой отец: в его изложении она выглядела оперным спектаклем. Но, когда речь шла о столкновении клоунад Ширака и финансовых афер Миттерана, она оставляла меня совершенно равнодушной. А поскольку ничего другого я от них не слышала, то ни разу в жизни не голосовала. Сендстера это не удивило.

— Вы, люди моды, забавные создания!

Бедный высокомерный дурачок! Он разбирался в моде ровно так же, как в кантианской философии. Мы, с нашими «выпендрежными» мыслями и кудрявыми фразами, знаем Францию куда лучше, чем министры с их пустопорожней болтовней. Весь их социализм и либерализм сводится к позе, которую они принимают на публике автоматически, как женщина машинально обмахивается веером. Иногда они на лету подхватывают чужую идею, зато у нас, в мире парикмахеров и модельеров-педиков, гримерш и fashion victims, все настроения, впечатления, ощущения, образы и расцветки эпохи бывают восприняты, проанализированы, поняты и предъявлены народу еще до того, как очередной тугоумный народный избранник уловит хотя бы намек на что-либо подобное. Пятнадцать лет назад им следовало не красоваться на телеэкранах, лопоча о политике с Аленом Дюамелем, а спросить себя, почему мода свернула к стилю «панк» и почему Голливуд снимает фильмы о бандах предместий. Вместо этого они посадили в Елисейский дворец старого болвана, а нас проигнорировали со снисходительной усмешкой, как проходят мимо щебечущих пташек в вольере. Ну можно ли дискутировать с людьми, принимающими СЗД всерьез, а Жана-Поля Готье в шутку?! Разозлившись, я послала своего «инглиша» подальше, к его пигмеям:

— Не надейтесь, что уязвили меня ярлыком «забавные создания». Мы, по крайней мере, если уж говорим, то хоть знаем, о чем.

— Боже меня упаси в этом усомниться.

— И правильно делаете, потому что весь мир преклоняется перед профессионализмом парижской моды, при том что весь мир потешается над нашими надутыми политиками-пустомелями, которые считают себя уж такими проницательными, такими образованными, дальше некуда!

Стоит мне захотеть, и я могу обжечь не хуже пучка крапивы. Но моя злость ему нравилась. Чужая грубость привлекала его, как гамак, где можно лениво разлечься со своим собственным хамством. По крайней мере, так бывало до тех пор, пока не смеялись над ним самим, ибо — я очень скоро обнаружила это — он, с безжалостным злорадством топтавший чужое самолюбие, не переносил даже булавочных уколов в свой адрес. Но я зря старалась, он меня уже не слушал. Первое вино не вызвало у него нареканий, зато второе он отослал на кухню с решительным приговором: «Слишком сладкое». Перед тем как оценить третье, он проглотил две последние креветки, лежавшие на блюдце между нами. Захоти я попробовать их, было бы уже поздно. Но зато он приберег для меня более пикантное угощение — свои идеи.

— Вы правильно делаете, что не интересуетесь политикой. Партии сменяют одна другую, а сытые неизменно поучают голодных. Левые ничуть не лучше правых. Социалисты пускаются на те же махинации, что и все остальные. Они так часто объясняли необъяснимое, что у их совести давно полопались все пружины. Через три месяца Миттеран будет переизбран на новый срок, и его банда снова возьмется за свои тайные сделки. Ждать от него хотя бы минимальной честности — все равно что ждать у моря погоды. Вы не согласны?

Смысл его последней метафоры от меня ускользнул, но вопрос был не в этом; он разоткровенничался, и я хотела послушать дальше. Снова кося под простушку, я заявила, что никогда не думала о таких высоких материях. Но ему это было безразлично. Его монолог шел какими-то загадочными зигзагами, без конца спотыкаясь на проблеме выбора вина. Он с упоением и с видом знатока совещался с сомелье; в результате после дегустации третьего вина было решено вернуться к первой бутылке, а именно к «Сансеру». Тогда и только тогда он наполнил мой бокал. Все это могло показаться дурацкой рисовкой, но, честное слово, в ту минуту Сендстер выглядел очень живописно. Этот тип был подобен шутке, но доброй старой шутке; его силуэт и расцветка приводили на память те копилки в виде свинок, куда дети бросают свои монетки; да и все в нем — и манера поведения, и речи, и самодовольство — говорило о деньгах. Чувствовалось, что он какими-то неведомыми нитями связан с реальной властью. При его появлении человек из «Креди де ла Сэн» почтительно поклонился, а его визитная карточка не вызывала ни тени сомнения: я действительно обедала с вице-президентом «Пуату», главной медицинской лаборатории Франции, международной фирмы под эгидой Министерства здравоохранения, имеющей филиалы на всех пяти континентах. Так что же он намерен мне предложить? Я терялась в догадках. Когда он начал расспрашивать меня о мужчинах, я испугалась. В какой-то миг я с опаской подумала: уж не собирается ли он приударить за мной в этом буржуазном храме кулинарии? В таком случае извините: все эти шестидесятилетние древности, замаринованные в бренди, или тощие старцы с дряблыми зобами, свисающими на грудь, как мокрые наволочки на веревке, — герои не моего романа. Я люблю свежую упругую плоть, сильные руки, квадратные плечи, тугие мускулы а, кроме всего прочего, я люблю Фабриса. При том что мое поклонение этому божеству временами дает сбои. Вот, например, этот юный рыжик сомелье: мои глаза невольно обращались в его сторону. Что мешало мне следить за ходом мысли Сендстера. После того как мне принесли мою зубатку, наш разговор вернулся к заливу Морбиан.

Устремив на меня взгляд из-под тяжелых век, в котором мелькала легкая ирония, он задавал мне вопросы с наигранным безразличием, как бы из чистого любопытства, о нашем имении на острове Монахов, о профессии моего отца, о политических убеждениях матери… Куда только подевались его грубость, обидные и бесцеремонные суждения; только что он, можно сказать, лез сапогами в душу, а теперь тщательно взвешивал каждое свое слово: это требовало изворотливости, которой никак нельзя было в нем заподозрить, но он ее проявил. Я поняла, что мы наконец подошли к самой сути проблемы. Он выбрал меня не из-за моей внешности, не из-за моего агентства, а ради моих связей с Морбианским заливом. Впрочем, за кофе он сам выложил все карты на стол:

— Если Миттеран победит, ему придется распустить Национальное собрание. И тогда Александр Дармон выдвинет свою кандидатуру на новых выборах от Ванна. Его уже выбирали в Эннбоне в 1973 году, но в 1978-м он проиграл выборы в этом округе и вернулся к своей профессии врача, а депутат-социалист, который занял его место, так просто его не отдаст. Стало быть, он приедет в ваши края. Родом он бретонец, один из молодых волков стаи Миттерана, и если его выберут, то дадут портфель министра здравоохранения. По некоторым весьма сложным причинам, которые я вам объясню позже, фирма «Пуату» будет нуждаться в нем. Мои условия крайне просты: я хочу, чтобы вы облегчили ему этот десант, а главное, завоевали его расположение. В награду я вам заплачу. Заплачу щедро.

С этими словами он вытащил из багрово-красного кожаного портсигара монументальную «Гавану». Впрочем, в тот день у него все было красное: замшевый жилет, галстук, носки, бумажник… Но даже это не выглядело смешным. На мой взгляд, англичане обладают одним потрясающим талантом: они умеют сообщать элегантность самым диким своим причудам. Он знаком потребовал у официанта зажигалку для сигар, которую тот давно уже положил на сервировочный столик. Раскурив наконец свою «ракету», он выпустил в потолок облако дыма, перевел на меня взгляд и уточнил свое предложение:

— А когда я говорю «щедро», это значит «необыкновенно щедро».

Теперь дело было ясное. Таким аргументам я противиться не умею. Ничего удивительного: я всегда любила деньги, и мне всегда нравилось быть богатой. Но меня смущала одна деталь: что за птица этот Дармон? Он был одним из верных гвардейцев Миттерана, из той новой когорты, которая родилась на съезде в Эпине. Мне смутно помнилось, что он похож на выпускника ENA — бесцветный, серьезный, из тех зануд, что никогда не были молодыми. Лет ему было примерно 45. Значит, не старик. Но его бицепсы служили ему лишь для того, чтобы удерживать перо в руке. И при этом он был очень важной шишкой. Хотя газета «Канар аншене» обозвала его «маленьким Александром Великим». При моей склонности к мускулистым красавцам, у меня было так же мало шансов втюриться в эту унылую жердь, как погибнуть от руки террориста. Тогда к чему же разыгрывать из себя ломаку? Я ответила, что, в принципе, такая авантюра меня привлекает. При этом я даже не лгала: меня воодушевляла перспектива оставить с носом Фабриса и Анику. Даже в самом худшем случае Дармон не причинит мне большого зла: всего-то и дел, что закрыть глаза и мысленно подсчитывать прибыль.

Мое мгновенное согласие ошеломило Сендстера. Он поставил на стол рюмку коньяка, которую согревал в ладони, и уставился на меня:

— Ваша решимость впечатляет. Если вы успешно проведете дело, то окажете мне огромную услугу. Я этого никогда не забуду.

— Только не надо клятв. Лучше скажите мне коротко и ясно, до каких пределов я могу дойти, когда нужно ехать и сколько вы заплатите?

Он вздрогнул так, словно я дала ему оплеуху. Этот прямолинейный, алчный, бесцеремонный, эгоистичный и фамильярный тип считал, что только он один имеет право на цинизм. Вместо ответа он подписал счет и пробурчал, что «возобновит со мной контакт» (снова эта фирменная абракадабра!), чтобы дать нужные инструкции.

Шофер уже ждал нас, но мне хотелось пройтись пешком, и я отклонила предложение отвезти меня в агентство. Сендстер велел шоферу сесть за руль, взял меня за руку, подвел к багажнику, открыл его и приподнял край лежавшего там шотландского пледа: под пледом я увидела пачки купюр по 500 франков. Взяв пять пачек, он протянул их мне:

— Вот вам пятьдесят тысяч. Считайте их задатком и не вздумайте крохоборничать. Вы скоро убедитесь, что, имея дело с Дармоном, нужно за все платить. Ему-то все едино — что 50 франков, что 50 000. Он терпеть не может тратиться. Скупердяй каких мало. Но вы не огорчайтесь: Франция вас очень позабавит, когда вы увидите ее вблизи, и из первых рядов, и из-за кулис. Это зрелище, достойное внимания.

С этими словами он захлопнул багажник, поцеловал мне руку и уселся в машину рядом с шофером.

 

Глава III

Ждать мне пришлось недолго: Сендстер развернул свою кампанию почти сразу. В следующий же понедельник он позвонил мне домой. В семь утра! Поступок вполне в его духе: он воображает, будто, вытягивая траву из земли, можно ускорить ее рост. В результате он проводит свою жизнь, подгоняя ход событий, а потом бесконечно ожидая, что из этого выйдет. Он без лишних слов приступил к делу:

— Итак, все решено, Миттеран выставляет свою кандидатуру. С этим маразматиком Барром и клоуном Шираком он справится одной левой. Как только его переизберут, он распустит парламент. В ближайший уикенд Дармон едет в Ванн для встречи с местными боссами-социалистами. Вы, кажется, говорили, что у вас там огромный замок?

Что за бред, откуда он это взял? Наше поместье датировалось 1633 годом, и дом действительно выглядел впечатляюще, но в разговоре с Сендстером я ни разу не назвала его «замком». Однако спорить было бесполезно. Пускай сначала выложит карты на стол. Я ответила медоточивым голосом:

— Совершенно верно.

— Прекрасно. Попросите вашу матушку приготовить для него комнату. Он будет жить у вас. И пусть отведет ему рабочий кабинет. Деньги я ей высылаю.

Он говорил повелительно и чересчур напористо, но эта увлеченность мне даже нравилась. Попутно он обдал грязью руководителей отделения соцпартии Западного Ванна.

— Это просто щенки, Дармон будет держать их в ежовых рукавицах. Они примут вас в штыки, но расценивайте их враждебность как должно: это признак завистливого почтения. Чем меньше они могут предложить сами, тем больше завидуют другим. В любом случае не расстраивайтесь, они погоды не делают.

Фабрис, разумеется, проводил ночи с Аникой. Поэтому мое счастье было неполным: я не могла уязвить его, поставив перед свершившимся фактом. В течение четырех дней я под покровом тайны готовила свой отъезд. И, когда наконец в четверг около полудня я объявила ему, что уезжаю, он изумленно вытаращил глаза. Это известие так потрясло его, что он даже не попытался меня удержать. Впрочем, будучи джентльменом, он не стал обвинять Анику, как это сделали бы на его месте многие мужчины, всегда готовые изменить своим мимолетным пассиям, когда ситуация усложняется. В глубине души он просто не верил, что я могу вот так взять и исчезнуть. И был не прав: я с первой же минуты почувствовала, что меня ждет захватывающее приключение и что я раз и навсегда покончила с агентством. Накануне отъезда, перед тем как исчезнуть с горизонта, я выписала себе последний скромный чек на 120 000 франков «за многолетний добросовестный труд» — законную сумму, положенную при уходе с работы с двухнедельным предупреждением, которым я, впрочем, во всей этой суматохе позволила себе пренебречь. Четыре с половиной часа спустя я уже стояла на пристани Пор-Блан, глядя в море, на остров Монахов.

Мой остров лежал там, поперек входа в морской залив, растянувшись во всю свою длину, до самого устья реки Ванна; казалось, он нежится в приятной, ленивой дреме, точно сирена на мягком ложе из водорослей. Близился вечер, солнце так и не появилось, и вместо него здесь царили все оттенки серого: серый цвет гранита, серые тона причалов, тины и рыбацких лодок, облаков и волн, деревьев и крыш… Все купалось в этом меланхоличном и безмолвном пепельном мареве, как будто с небес низвергся серый потоп. Вода отражала его, берега оттеняли, мачты пронзали насквозь, фасады подчеркивали… Меня настигло всегдашнее ощущение, что я нахожусь на корабле-призраке, а прежняя моя жизнь осталась где-то там, далеко позади, на материке. Сев на катерок, ходивший через залив, я поплыла по своему маленькому семейному морю, настоящей жемчужине Западной Европы, где время прерывало свой бег, растворяясь в ленивой грезе, рассыпаясь в величественной простоте окружающего пейзажа. Я еще не провела здесь и пяти минут, а уже чувствовала себя безмерно счастливой. И кто же поджидал меня на причале под береговым откосом? Мой отец.

На нем были серый фланелевый костюм и бежевая кашемировая водолазка, которую Dior подарил Фабрису в прошлом году. Бледно-голубые глаза, длинные, откинутые назад седые волосы и худощавое, почти тощее тело придавали ему безупречную элегантность, аристократическую законченность, неподдельную ценность оригинального издания. В моих глазах ни один мужчина никогда не сравнится с ним красотой, при том что сам он никогда не сознавал этого. Вся его любовь была сосредоточена на его матери, на моей и на мне самой. Других женщин он просто не замечает. Теперь, когда он перестал преподавать историю в коллеже Сен-Франсуа и вышел на пенсию, его повседневное существование заполнено написанием небольших искусствоведческих работ, длинными прогулками, короткими беседами и нескончаемым чтением — в общем, всем, что может украсить монотонный ход времени, убаюканный вдобавок классической музыкой, — ее он слушает с утра до вечера. Когда он счастлив, он ставит Моцарта, когда погружен в меланхолию, то непрерывно крутит одну и ту же пластинку — «Песни об умерших детях» Малера. В этом случае моя мать вторгается к нему, снимает пластинку и снаряжает его за покупками в Ванн. Отец покорно едет в город, накупает там журналов, позволяет себе роскошь — «Гавану» — и возвращается домой с улыбкой.

Мы обнялись, он подхватил мою дорожную сумку, и его приветственные слова омыли меня, как ласковое море омывает мелкий прибрежный песок. Я взяла его под руку, и мы прошли вдоль порта. Когда мы добрались до бухточки Лерьо у подножия крепостной стены, солнце, которое доселе словно подстерегало меня за мысом Трэш, вдруг щедро рассыпало по земле свои золотые блики. Воспрянув от этого буйства красок, отец спросил, почему я решила расстаться с Фабрисом, его дорогим зятем, который, как я подозреваю, разыграл по телефону настоящую трагедию супружеского отчаяния. Дабы не нарушить поэтический настрой, которого требовало в этот миг освещение, я приняла тон оскорбленной женщины, которой муж отказывает в ребенке. Но этот номер не прошел. Мой отец, даром что старый романтик, хорошо знал свою дочь; он громко рассмеялся:

— С каких это пор ты спрашиваешь мнения Фабриса о чем бы то ни было? Если бы ты действительно хотела ребенка, то родила бы его сама, никого не спрашивая, как все и всегда делаешь сама, как сейчас ни с того ни с сего бросила агентство.

Он преувеличивал мой цинизм, как преувеличивал все на свете, но не стал добиваться правды. Выбравшись из милого его сердцу XVII века, чтобы защитить Фабриса, и наткнувшись на первое же, совсем скромное, препятствие, он тут же отступил назад, к своим постоянным увлечениям. Не отличаясь любовью к крайностям — если не считать привычек, он объявил, что успел приготовить традиционный «фар» — бретонский крем-брюле, который ждал меня на кухонном столе в каждый из моих приездов. Сегодня он собирался устроить торжественное чаепитие в комнате, где Ее Величество, то есть моя мать, отдыхала после обеда. Это было очень на него похоже: после каждой вылазки он быстренько замыкался в себе; вот и теперь ему хотелось сбыть меня с рук, отправив к матери, чтобы та занялась делом Дармона. Разумеется, сам он даже не произнес имени министра. Думаю, он расценивал его приезд как катаклизм и намеревался окопаться в своем кабинете, пока все проблемы не будут решены без его участия.

Отцу пришлось как следует пнуть ворота, чтобы отворить их. Заржавленные от петель до ручки, они выглядели более чем жалко. Чудилось, будто входишь в замок Спящей красавицы. Краска на ставнях облупилась, парадный двор с его разоренным мощением выглядел как после бомбардировки, окна заглушил разросшийся дикий виноград, и даже деревянная входная дверь навевала ощущение поэтической запущенности: и свет, и, само собой, воздух свободно проходили сквозь щели в филенках. Согласно официальной версии, замок не ремонтировался по соображениям вкуса. Моя мать решительно объявила:

— Ремонтировать Кергантелек — все равно что перекрашивать фрески Микеланджело. Какой кошмар! Даже и не надейтесь, пока я жива, этому не бывать! Замки для того и созданы, чтобы в них гуляли сквозняки, скрипели половицы и висели выцветшие гобелены.

Она стыдилась бедности и скрывала это за категорическими формулировками, не позволявшими впадать в сентиментальные мечты. Поскольку у нас не хватало средств на реставрацию замка, мать изображала свое бездействие как эстетическое кредо. Я пошла поздороваться с ней в ее резиденцию — одну из двух огромных комнат на втором этаже, в старину отводимых для знати. Это великолепное помещение выходило на обе стороны замка — на парадный двор и в парк. Один антиквар предлагал целое состояние за стоявший там роскошный ампирный гарнитур — подарок нашему предку, главному придворному аптекарю, от королевы Гортензии, которую он за одни сутки избавил от приступа подагры. Три месяца спустя он погиб при Эйлау в тот момент, когда составлял реляцию в Академию наук, предлагая свое чудодейственное снадобье. Родственники перевернули весь Морбиан в поисках его записок. Увы, тщетно. Они канули в небытие на поле битвы, вместе с нашими мечтами о богатстве. Моя мать всегда рассказывала об этой катастрофе трагическим тоном. Уж она-то прекрасно сумела бы распорядиться полученным состоянием. Впрочем, она тут же доказала мне это:

— Дорогая, господин Сендстер позвонил мне три дня назад, и с тех пор я буквально потеряла сон. Я очень уповаю на твоего Дармона. Он выйдет отсюда не раньше, чем я его хорошенько ощиплю. Впрочем, думаю, он на меня не обидится. Власть и честность давным-давно уже ходят разными путями.

Мать взяла на себя руководство кампанией; она рассматривала Дармона как жирную добычу, а узнав о существовании первых 50 000 франков, полученных от Сендстера, тут же реквизировала у меня 20 000 — этого как раз должно было хватить на ремонт ворот и входной двери. Их ветхое очарование, которое она так долго превозносила, вдруг стало совершенно неприличным. От моей иронии она отмахнулась раздраженно, как от надоедливого комара:

— Да-да, можешь смеяться, но в этом-то и заключена магия денег: они превращают наши грешные помыслы в невинные грешки. Люди этого не понимают, потому что на самом деле боятся денег и не осмеливаются схватить удачу за подол, когда она проходит рядом. А для того, чтобы урвать лакомый кусок, нужен не аппетит — нужен вместительный желудок.

Н-да, дерзости и апломба ей хватало, так же как и беспардонной жадности. Дармона она ни за что не упустит.

— Я займусь всей грязной работой. И быстренько избавлю его от всяких наглецов, бездельников и паразитов, которые слетятся на него, как мухи на мед, стоит ему приехать. Поверь мне: через две недели он уже не сможет обходиться без нас. А покамест буду обхаживать его, как султана.

Тут она встала и потащила меня в другой конец коридора, в комнату отца, сосланного на третий этаж, чтоб не путался под ногами. За двое суток, пользуясь кредитом, который открыл ей Сендстер, она успела нанять мастеров, которые отциклевали и покрыли лаком паркет, сменить шторы и купить новый матрас на кровать. Дармону были пожертвованы два наших последних кашемировых одеяла. В ванной комнате источали изысканный травяной аромат кусочки мыла Roger и Gallet; кроме того, мать обновила запас полотенец и банных рукавичек. Две кроватки, стоявшие в смежной детской, были отправлены на чердак. На их месте красовался прелестный ампирный письменный стол с книжным шкафчиком наверху, а рядом маленькое канапе той же эпохи, конфискованное в гостиной.

— Все равно внизу вся обстановка — сплошной XVIII век, и этот стол с канапе нарушали единство стиля… А здесь твой Дармон будет чувствовать себя как в королевских апартаментах.

Я было заикнулась, что она слишком усердствует, но мать меня не слышала. Она упивалась мечтами и даже обняла меня от полноты чувств:

— Похоже, у этого министра акульи зубы. Ну так вот, ему не помешал бы и акулий плавник, иначе он от меня целеньким не уйдет.

Затем она покинула меня и отправилась заниматься «всем, что на нее свалили, как обычно!». Я вернулась в ее комнату, села в глубокое кресло возле кровати и задремала, а тем временем солнце за старым тисом, еще более древним, чем дом, клонясь к земле, расцвечивало веселыми розовыми сполохами обивку «жуи» с ее бесцветными пеликанами; я вспомнила, что, когда совсем маленькой девочкой глядела на их беспорядочный взлет, спальня матери казалась мне длинным пляжем…

И он действительно прибыл. Машина префектуры доставила его в Пор-Блан, там он сел на катер и высадился на остров, совсем один. Я ждала его на причале. Очень высокий, с очень черными и очень длинными волосами, он выглядел скорее Великим Инквизитором, нежели добрым доктором. Но, главное, он был некрасив, вернее сказать, почти безобразен. Как мог он быть бретонцем — с такой внешностью? Он походил на Носферату — кожа да кости. И еще нос во все лицо. Для полного сходства ему не хватало только загнутого кверху подбородка. Но при всем том, стоило отвести от него взгляд и прислушаться к голосу, как вы мгновенно подпадали под его обаяние. Этот мягкий, вкрадчивый голос придавал каждой фразе аромат доверительности. Наверное, развратные прелаты Старого режима практиковали такой же элегантный полушепот. В темноте он наверняка мог околдовать вас. В общем, предстоящая партия обещала быть сложной. Он поцеловал мне руку, я вручила два его чемодана островному таксисту, а сами мы отправились в центр острова пешком. Этот человек, бывший врач и бывший депутат, прекрасно умел задавать точные и нужные вопросы. Не успели мы дойти до конца порта, как он уже был посвящен в мою личную жизнь и прицепился к двусмысленной фразе, в которой я признавалась, что недавно бросила своего теперешнего мужа.

— Так сколько же мужей у вас было?

Я ответила самым что ни на есть светским тоном, в духе Катрин Денев, так, словно вела диалог, одновременно думая о другом:

— Вы хотите сказать, считая моего собственного?

Он расхохотался, взял мою руку и сжал ее в своей, продержав на несколько секунд дольше, чем это было необходимо, чтобы выразить свое одобрение:

— Я чувствую, мы с вами сойдемся. Терпеть не могу кривляк и недотрог. А вы, милуша, не похожи ни на первых, ни на вторых.

С самого начала нашей беседы я ждала момента, когда смогу вежливо, но однозначно разъяснить этому господину, что он мне не командир и никогда им не будет. Вот тут-то я и огорошила его:

— Будьте любезны, приберегите «милушу» для кого-нибудь другого. И запомните: у меня сильно развито чувство смешного.

Полагаю, что, когда ежедневно беседуешь с Франсуа Миттераном и чиновниками из администрации президента, быстро привыкаешь хранить на лице улыбку, что бы ни пришлось услышать. Во всяком случае, Дармон хорошо держал удар:

— Гарри Сендстер предупредил меня, что вы любите изображать ангелочка, но, спускаясь на землю, никогда не прозеваете свою добычу.

— Нехорошо с его стороны так злословить о друзьях.

— Ну зачем же лишать себя такого большого удовольствия!

Эта последняя сентенция окончательно покорила меня, он тотчас же снова воспользовался этим, чтобы сжать мою руку, и мы как ни в чем не бывало продолжили нашу прогулку. Солнце сверкало вовсю, но утром прошел дождь, и весь окружающий пейзаж, вплоть до самых тонких былинок, блестел, как свежевымытый. Отсутствие автомобилей, относительная тишина, извилистые тропинки под сенью старых деревьев, строения былых веков с монументальными воротами, а рядом с ними, по контрасту, низенькие белые домики, обсевшие берег, как чайки, — все напоминало о безмятежном прошлом, не знающем противостояний и жестокостей, о прошлом в блеклых зелено-голубых тонах, где настоящему нет места. Дармон, как и все другие, ощутил очарование этих мест, но на свой лад — со свойственной ему интуицией и цинизмом.

— Мне нравятся эти старинные хранилища честно заработанных состояний. Здесь ничто не лезет на глаза, не пыжится богатством. Похоже скорее на клуб людей, которые некогда были богаты, чем на тех, кто богат сейчас.

Да, это был истинный царедворец Его Величества Миттерана Первого. Высадившись на остров Монахов, он ни минуты не думал о здешних рыбаках и крестьянах, а с вожделением представлял себе древние фолианты, переплетенные в телячью кожу, которые обнаружит в наших книжных шкафах. Его Бретанью были: кресло у камина, кашемировый плед, Шатобриан и душистая «Гавана». Что ж, в нашем доме никто не собирался перечить такому душевному настрою — напротив. Мой отец более чем соответствовал этому идеалу несовременного помещика. История, традиция и общепринятые формы составляли для него основу жизни в обществе; соответственно, он принял нашего гостя со старомодной учтивостью. Сам Дармон приветствовал моих родителей с безукоризненной вежливостью и очаровательным, чуточку шутливым благодушием, в котором, однако, сквозило почти оскорбительное пренебрежение. Каждый из нас играл свою роль: помещики без гроша, дорожащие единственным своим наследием — хорошим воспитанием, и всемогущий министр, держащийся за свою последнюю роскошь — простоту. Перед тем как он поднялся в свою комнату, мы выпили чаю в библиотеке, сидя напротив огромного камина, где в XVII веке первые обитатели этого дома — пиратская семейка Пинто — жарили добытую на охоте дичь. Единственное фамильное сокровище — картина, висевшая над дверью, — была подписана Эсташем Лесюэром. Отец разыскал ее четверть века назад у старьевщика в Кемпере. Дармон моментально заприметил эту картину. Они с отцом побеседовали о художнике. Отец считался самым сведущим во Франции специалистом по Лесюэру. Он небрежно упомянул об этом в разговоре:

— Сначала я писал работы по истории французского искусства, затем по истории живописи XVII века, но теперь, последние десять лет, занимаюсь исключительно Лесюэром. Эта любознательность в ограниченных пределах не требует особых усилий, и моих скромных трудов вполне достаточно для подобных исследований. Не правда ли, такие занятия вполне в духе времени? Скоро специалисты по левой почке ничего не будут знать о правой. В общем, отныне со мной консультируются как с узким специалистом.

Дармон, посмеиваясь, ответил в том же духе:

— Не вините себя: жизнь совершенно непредсказуема. Я, например, не имею никакой особой предрасположенности к работе в правительстве. И прикрываю свои недостатки чувством юмора, четкими формулировками и свободой выражения. Миттерану этого вполне достаточно, и отныне он тоже консультируется со мной.

В общем, все прошло чудесно. Только моя мать исходила нетерпением. Она любит сразу, незамедлительно, расставлять все точки над «i». Решив не ограничиваться ролью трактирщицы, она хотела разузнать побольше о предвыборных планах Дармона в нашем округе. Если они у него и были, он не торопился их излагать: встав, он спросил, в котором часу ужин. В промежутке он собирался прочесть несколько страниц о Бретани из «Замогильных записок» Шатобриана:

— Хочу украсть оттуда несколько нужных формулировок. Мои литературные вкусы крайне просты: для этой избирательной кампании мне вполне хватит виконта де Шатобриана и «Голубого путеводителя». Я побаиваюсь тех, кто хочет слишком много знать. Очень уж они кичатся тем, что подорвали здоровье, сидя за книгами. Но не волнуйтесь, это не мой жанр.

И он доказал это за ужином, поставив мою мать на место, как только она заикнулась о его плане действий. Он не тешил себя никакими иллюзиями: с одной стороны, он не был знаком с местными проблемами, с другой — вовсе не собирался углубляться в них, как был пришлым, так и останется. И чем меньше шума произведет его кампания, тем легче ему будет скрыть обличительные пробелы в своей эрудиции «парижского гостя». Он хотел, чтобы о нем говорили, но не знали его подноготной. При этом он не выказывал ни малейшей боязни провала:

— Меня выберут в любом случае. Французы ведь прирожденные легитимисты и тянутся к сплоченности. В 1981 году, когда они прогнали Жискара и выбрали, к собственному своему изумлению, Миттерана, они вдобавок предоставили его партии подавляющее большинство в Национальном собрании. Мы очень зрелый народ и потому великолепно переносим чередования правителей и сосуществование разных партий. Поэтому в 1988 году будет ровно то же, что в 1981-м. И я пройду в Ванне так же, как прошел в 1973 в Эннбоне: тютелька в тютельку, но без единого отвода.

Все казалось таким простым. Он оперировал своими доводами так же свободно, как ходят по дворцу с широко распахнутыми дверями. И, нужно сказать, был прав — последующие события это доказали. Покончив с расхожими рассуждениями о политике, мы заговорили о более приятных вещах. Мой отец был воплощением трудолюбивой эрудиции, духовности, гуманизма и знания — административные вопросы его интересовали меньше. Дармон же смотрел на культуру свысока, был насмешлив, неглубок и обладал властью — государственные проблемы его тоже интересовали меньше. При этом они прекрасно поладили абсолютно во всем. И только в одном пункте резко разошлись во мнениях: этим пунктом была я. Бог знает почему отец объявил, что его дочь — прямодушная и порядочная женщина. Кому понадобились эти пышные эпитеты за вечерним столом? Тайна. Я уже собралась пожать плечами, когда в дискуссию ввязалась моя мать. Прямодушие и порядочность дочери волновали ее не больше чем мой школьный аттестат; она ценила эти пресловутые добродетели куда меньше дерзости и расчетливости. И сочла необходимым представить меня в менее слюнявом виде:

— Мой дорогой супруг, как всегда, грезит наяву. Наша дочь совсем не такая, она вообще непредсказуема. Иногда кажется, будто она взяла все лучшее от своего отца и меня: мои глаза, его фигуру, его сентиментальность и мою энергию… А иногда вдруг проявляет все наши недостатки: мою вспыльчивость, его мягкотелость, мою ненасытность, его лень…

Дармон с ухмылкой посмотрел мне в глаза:

— Я думаю, что предпочел бы вас во второй роли. Нужно быть ненасытным, ленивым и никогда не противиться естественным побуждениям. Каждый человек мечтает о неспешной, беззаботной прогулке в тенистой аллее… — Он сделал едва заметную паузу и договорил: — …в приятной компании.

Мы нашли друг друга, он и я. И поначалу это было изумительно.

 

Глава IV

За несколько недель все вошло в свое русло. Дармон приезжал на остров Монахов в четверг вечером. Следующий день он проводил на материке, объезжая округ в компании местных руководителей соцпартии, которых находил скучными, как осенние мухи. Возвращался он ближе к вечеру, и мы уходили гулять по обрывистым тропинкам мыса Бруэль или в сторону Трэша. Его поведение все время менялось. Когда мы шли через посад, он церемонно брал меня под руку, и мне казалось, будто он ведет меня к алтарю. Но, прогуливаясь по пляжу Врана, чей романтичный пейзаж внушал ему опаску, он держался от меня подальше и говорил только на серьезные темы. Эта старомодная манера ухаживания меня вполне устраивала, и я остерегалась торопить события. Мое возбуждение прыгало вверх-вниз, как на «русских горках». Я знала, что переспать мы с ним всегда успеем. А пока он, как опытный соблазнитель и распутник, отодвигал эту перспективу на будущее и только пересыпал свои разговоры двусмысленными фразами. Эта выжидательная позиция составляла одно из врожденных качеств его личности. Где бы он ни был, он всегда присутствовал там лишь наполовину. Работая врачом в Эннбоне, он погибал от скуки. Одним из первых присоединился к Кушнеру, когда тот основал организацию «Врачи без границ». А теперь считал его своим главным соперником. Они разошлись в вопросе о Никарагуа — не смогли договориться, каким образом использовать сандинистов себе в помощь. На самом деле им обоим надоела медицина. Они воображали себя героями в духе Джона Ле Карре. Александр был уязвлен тем, что ему прочат портфель министра здравоохранения. Его больше воодушевило бы Министерство обороны. Он с 1984 года, в течение трех лет, занимался социальным обеспечением и был сыт этим по горло. Затем с помощью сложных интриг добился статуса международного чиновника, был назначен номером вторым в ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения) и в этом качестве объездил весь мир. Вот это занятие он любил больше всего на свете. В общем, герой романа. И в самом деле, во время прогулок он вовлекал меня в долгие беседы, уводя на узкие тропинки, где я мечтала остаться с ним наедине. Культура исподволь подогревала его фантазии, а элегантные фразы плавно подводили к тонким ироничным наблюдениям. В его обществе любая женщина чувствовала бы себя умницей — и красавицей тоже: он и дверь способен был обольстить. Что уж говорить обо мне: взбудораженная этим долгим романтическим флиртом, я влюбилась без памяти. И ждала только знака, чтобы погибнуть. Но он не спешил — и, без сомнения, из-за моей матери: спать с ее дочерью под крышей ее же дома — это крайне осложнило бы ему, притом без всякой пользы для дела, пребывание в избирательном округе. Он собирался приступить к этому по возвращении в Париж. И, когда ему уже приспичило, распорядился вызвать меня туда.

В один прекрасный день, на рассвете, мне позвонил Сендстер. В половине седьмого утра! Этому дуболому было абсолютно незнакомо опасение кого-то побеспокоить, во всяком проявлении приличий он видел только свидетельство прибитости людей middle class; итак, он хотел встретиться со мной сегодня же вечером. К счастью, мое дурное настроение (как и совесть) снабжено внутренним переключателем. Я не обругала его, напротив, любезно сказала:

— Ну что ж, мне как раз очень удобно заехать к вам, на дорогу у меня уйдет всего часов шесть.

Он так и не уразумел, говорю ли я серьезно. Зато я, едва войдя вечером к нему в квартиру, сразу поняла, с кем имею дело. Определить точный стиль дизайна помещения было так же сложно, как разрешить пресловутую загадку Сфинкса. Рассматривая денежный фонд «Пуату» как свой личный, он, вероятно, не глядя скупил весь блошиный рынок. Думаю, что в этом антикварном Лувре продавцы разглядели его за километр: еще бы, такая жирная добыча, самодовольный выскочка, ярко выраженный нувориш. Таких лохов они передают из рук в руки, как священные реликвии. Они сбыли ему кучи раззолоченного хлама: низенькие столики с перламутровой инкрустацией и арабскими узорами, стол-секретер Мазарини (ой-ли?) о восьми ногах, с бронзовыми маскаронами над замками, кресла с фигурными ножками… Мне стало просто стыдно за него. Рамки картин были такими пышными и громоздкими, что сами полотна казались в них безвкусными. Излишне говорить, что все эти холсты висели именно там, где и полагалось, — над комодом, строго посередине между дверями, и так далее.

Людовик XIII, Людовик XIV, Людовик XV и Людовик XVI — всех их он смешал в одну кучу. Был представлен даже Карл X — очаровательные хрупкие стульчики вокруг карточного стола. Поскольку квартира была необъятной, опытный декоратор смог бы привести эту свалку в божеский вид, но Сендстер ухитрился перегрузить пространство аксессуарами до такой степени, что просто рябило в глазах: поверх паласов лежали ковры, бархатные подхваты придерживали портьеры, золоченые карнизы обрамляли окна, тянулись вдоль стен под потолком, украшали двери… И еще одна живописная деталь: телевизор был вмонтирован во что-то вроде китайского шкафчика; второй такой же, его близнец, скрывал в своих недрах бар с холодильником. Я всегда думала, что подобный кошмар можно увидеть только в фильмах о гонконгской мафии. Или в душном будуаре кокотки. Будь моя воля, я бы посрывала со стен эти узорчатые обои, вышвырнула в окно накидочки, спустила в подвал лампы с витыми ножками…

Сендстер вырядился в стиле всей этой крикливой роскоши, а именно в пурпурный халат, накинутый поверх одежды, и в домашние шлепанцы из черной замши. Еще одна замечательная деталь: на шлепанцах красовался герб. Ему казалось, будто он подражает первому лорду Адмиралтейства, принимающему гостей в своем home, sweet home, а на самом деле это был попросту Робер Хирш в роли господина де Пурсоньяка. Он курил «Гавану» и спросил, чего я хочу выпить. Я ответила: кока-колу, и он раскупорил бутылку «Вдовы Клико» — правда, всего лишь пол-литровую, но бог с ним. Себе он налил — кажется, не в первый раз — виски. Сидя на широченном, бежевого бархата, канапе, он ужасно напоминал кляксу красной туши на листе пергамента. В этой свалке дешевого барахла с лотков квартала Барбес отсутствовали только книги. По крайней мере, я не увидела ни одной. Подивившись тому, что он не заказал себе метров двести кожаных переплетов, я задала ему вопрос. Он изумленно воззрился на меня:

— Романы читают только те люди, которые не переносят реальной действительности. В этом году я купил только один — Пауло Коэльо.

— И он вам понравился?

— Да, потому что я купил карманное издание за 40 франков. За 110 я бы его не одобрил.

Он хотел выглядеть эдаким медведем, с которым шутки плохи, и я решила не дразнить его. В любом случае он меня переиграет. Вдруг он изобразил на лице сияющую улыбку и осведомился, на какой стадии находятся мои отношения с Дармоном. Проникся ли он моим шармом? Попала ли я сама под его обаяние?

— Я, разумеется, прошу, чтобы вы мне ответили как женщина.

Он попросту желал знать, трахались или не трахались. Я не стала увиливать от ответа: да, я захомутала его подопечного, и теперь мы ждем подходящего романтического момента, чтобы перейти к главному. Эта откровенность ему явно понравилась, и он счел себя вправе продолжать беседу в том же духе. К несчастью, бедняга все время метался между развязностью и откровенной грубостью:

— Так я и думал. Позавчера я видел Дармона, мы говорили о вас, и он мне сказал: «Она не отличается безупречной красотой, но способна за десять секунд убедить всех в обратном».

В устах Сендстера эта цитата звучала комплиментом. Я сделала вид, что восприняла его как таковой, притом сделанный в тонкой форме. Сендстер вообразил, будто его поощряют к скабрезным рассуждениям, и пошел еще дальше: под видом галантной похвалы он позволил себе отпустить колкость:

— У вас потрясающая грудь, что правда, то правда. Небось, благодаря силикону?

Его толстокожее остроумие начинало действовать мне на нервы. Я решила положить этому конец:

— А ваша пошлая наглость богатого хама — она, небось, прет из вас благодаря коллагену?

Вместо того чтобы оскорбиться, он подлил себе еще виски. Вслед за чем сменил тему, и тут уж пошел серьезный разговор. Согласно опросам, у Миттерана были все шансы смести с дороги и Барра, и Ширака. Весь Париж уже знал, что Дармон получит Министерство здравоохранения. Высокопоставленные чиновники из крупных лабораторий либо писали, либо звонили ему. И то же самое наблюдалось у всех партнеров правительства: каждый из них реанимировал свои связи. Вот почему «Пуату» не намерена ждать июня-месяца, чтобы взять на работу подружку нового министра, — это породит ненужные сплетни. Уже завтра меня примет главный менеджер по кадрам. Я буду работать в пресс-службе президента компании, в должности чиновника по особым поручениям. Эта абсолютно безликая формулировка очень нравилась Сендстеру.

— Проще говоря, вы будете подчиняться непосредственно мне. Ваша зарплата составит 30 000 франков в месяц плюс кредитная карта фирмы «Пуату». По ней сможете получать до 100 000 франков ежемесячно.

До сих пор я верила, что у меня есть принципы. Но тут поняла, что лучше мне поскорее вырыть яму в земле и закопать их поглубже. Для немногих избранных власть была неотделима от пещеры Али-Бабы, и вот они, бог знает почему, приглашали меня войти туда. На какой-то — очень короткий — миг я подумала об отце, не таком уж наивном, каким он казался, и ясно видевшем Францию с изнанки. Однако его мораль никак не соответствовала нынешней ситуации, и я ограничилась тем, что устремила на Сендстера насмешливый взгляд. Неужели я надеялась, что легкая ирония придаст моей сговорчивости хоть какой-то оттенок высокомерия? Если так, то он быстренько поставил меня на место. Причем с сильным английским акцентом. Когда его нервировали, сразу было понятно, что французский ему не родной:

— И нечего на меня так смотреть. Можно презирать человека, но нельзя презирать его деньги.

Да, от его маленьких прищуренных глазок ничто не ускользало. Он оценил меня в энную сумму, и плевать ему было на мои переживания. Отныне он числил меня среди своих подчиненных и не собирался долго терпеть мои кичливые замашки. Он заговорил таким жестким тоном, что я даже покраснела от стыда. Он воспользовался и этим, чтобы окончательно раздавить меня:

— Вы еще способны краснеть, как это трогательно! Но ничего, это скоро пройдет. Лично я уже давно разучился.

Мне была приготовлена квартира этажом ниже. Сендстер проводил меня туда даже не сняв шлепанцев. Чтобы избавить себя от труда пройти пятнадцать ступеней, он вызвал лифт, но при этом вручил мой чемодан дворецкому, которого заставил спускаться по лестнице. Я ненавижу эти мелкие проявления барского хамства и потому поблагодарила слугу преувеличенно горячо. Как все самонадеянные выскочки, не понимающие, что следует быть любезными с людьми, которых встречаешь на подъеме, хотя бы из страха встретиться с ними, когда упадешь вниз, Сендстер раздраженно закатил глаза. Потом он принял свой любимый тон — тон полковника Бруйяра, таинственный до ужаса:

— «Пуату» владеет многими квартирами в этом доме. Жильцов вы наверняка здесь не увидите. Большинство из них живет за границей, и улица Любек служит для них перевалочным пунктом. Не пытайтесь узнавать их имена. Если встретите кого-то на лестнице, не заводите никаких разговоров. Я не скажу, что нужно отвергать все без исключения конфиденциальные признания, но будьте осторожны: в некоторых сферах выслушивать их так же опасно, как и высказывать. Люди, которых мы поселяем здесь, не стремятся кричать на каждом углу, что они обитают у торговца бактериями…

Эта формулировка меня сразила наповал. Очаровательный акцент Сендстера несколько смягчал ее нелепость, но он произнес ее абсолютно спокойным тоном человека, изрекшего очевидную истину. Защищать незащищаемое или порочить любимое — он обожал такие провокации. А это было именно провокацией. Сендстер избрал медицину по призванию и, будучи любителем приключений, уже в 20 лет специализировался на колониальных патологиях. В Кении в конце 50-х годов он заработал себе громкую репутацию борца с лихорадкой Денге на горных плато близ Килиманджаро. Затем поступил в одну из английских лабораторий и следующие двенадцать лет работал над проведением вакцинаций в Африке. Говоря об этом периоде, он, англичанин, непрерывно игравший роль типичного англичанина, эдакого мрачного шутника, любил называть искоренение рабства одним из главных бедствий XX века. В 1970 году, возмущенный поведением британских властей во время войны в Биафре, он отказался от своей медали МВО (Member of the British Empire), переехал во Францию и поступил на работу в «Пуату», тогда еще совсем скромную лабораторию. Для нее он создал гигантский рынок сбыта — настоящую империю — в Африке, и вот уже двадцать лет это предприятие и он сам держались на гребне успеха. В настоящее время этой империей владела горстка фактических ее хозяев — профессиональных финансистов; правда, в отличие от них, он хорошо знал, что такое бактерия. И мог рассуждать на эту тему как истинный специалист, когда хотел облить грязью своих соперников. Однажды, гораздо позже, он нарисовал мне портрет Поля Сен-Клода. Это была убийственная оценка:

— Бедняга Поль — он из числа тех ничтожеств, которых замечаешь не больше чем канализационный люк под ногами. Настолько мелок, что даже никому не мешает. И в этом его сила: он летает на малой высоте, где его не засечет никакой радар…

В передней висела унылая картинка с изображением бечевой дороги под зимним дождем. Я стала искать глазами чулан, куда можно было бы ее запихнуть, но тут Сендстер объявил, что «этот очаровательный маленький Коро повешен здесь в честь вашего приезда». Так что я смолчала и, глядя на его жирный угрожающий затылок, покорно проследовала в гостиную, где тоже оказалось полно картин, ковров и безделушек… Свет, и без того скупо сочившийся на третий этаж с узенькой улочки, полностью терялся в этой вакханалии бархата и тисненых обоев. К счастью, три другие комнаты еще не были обставлены. Значит, достаточно будет свалить туда весь этот хлам, а стены перекрасить в белые, розовые и серые тона… Я не успела как следует поразмышлять над этими пустяками — Сендстер вернул меня на грешную землю.

— Дармон заедет за вами к восьми вечера. Поэтому я и попросил вас приехать в Париж. Он повезет вас на ужин. Постарайтесь быть в хорошей форме: ужинать вы будете у Поля Сен-Клода, моего босса. А теперь и вашего тоже. Я забегу завтра утречком, и вы мне все расскажете.

Я открыла чемодан и включила воду в ванной. Ванная напоминала гостиничную: мыло, шампуни, зубная щетка — все было запечатано в целлофан. Бедняга Сендстер в своем шикарном халате, наверное, возомнил себя не то Рупертом Мэрдоком, не то бароном Ротшильдом, но как хозяин дома понятия не имел, чем полагается встречать гостей; у него была масса вкуса, только плохого. Если фирма «Пуату» собирается платить мне за безделье, то в благодарность я хотя бы оформлю эту квартиру. Их кредитная карточка заранее жгла мне руки. В четверть девятого зазвонил телефон — Дармон попросил меня спуститься. Он ждал на тротуаре. Я заговорила с ним томным голосом опасной обольстительницы:

— Так, значит, я не очень красива, но умею заставить людей поверить в свою красоту? Ну а вы — вы не очень-то хитры, даже если ваши шавки уверяют вас в обратном. Не знаю, каковы ваши намерения, но хочу вас разочаровать: вы меня пока еще не заполучили.

Мое заявление его ничуть не обескуражило. Улыбнувшись, он поцеловал мне руку, обнял за талию и шепнул на ухо:

— Внешняя красота — это пустяк, сущий пустяк. Я по примеру классиков «предоставляю красивых женщин мужчинам, лишенным воображения». Избрать себе подругу за красоту — все равно что съесть птичку потому, что она сладко поет… Но я в любом случае нахожу вас восхитительной.

Его проникновенный голос и медленный ритм фраз идеально примиряли врожденный цинизм с благоприобретенной любезностью, и я, как всегда, покорилась очарованию этой насмешливой учтивости, в которой не было ни капли пошлости или вожделения, — в общем, она меня устраивала на все сто. Шофер открыл перед нами дверцу машины, и мы отправились на авеню Жоржа Манделя, к Полю и Клеманс. По дороге Дармон буквально стер их в порошок:

— На официальных приемах Поль утверждает, что их квартира принадлежит дирекции «Пуату», но это вранье. Он добился, чтобы ее записали на его имя. В газетных интервью он нахваливает себя как идеального хозяина своих рабочих, но это выглядит попросту издевательством. Стоит только посмотреть на меню Клеманс: она ест икру как зеленый горошек. Каждый месяц она выбрасывает на ветер суммы, которых хватило бы на прокорм целого предместья Сен-Сен-Дени.

Колонны, портики, статуи, затейливые цветочные гирлянды… Дом выглядел настоящим именинным тортом. Архитектор, наверное, извел на эти финтифлюшки целую гору мрамора и прочего камня. В вестибюле нужно было пройти через множество застекленных дверей красного дерева. Лифт из кованого железа в стиле «исторический памятник» вмещал не менее десяти человек. Настоящий апофеоз роскоши, одновременно чопорной, унылой и хвастливой, просто «Тысяча и одна ночь»! Дармон выбрал единственно возможный тип поведения — полностью игнорировать ее.

Дворецкий в белом фраке и белых перчатках принял у нас пальто и передал их дальше по инстанции, гардеробщикам. Второй дворецкий проводил нас в салон, для чего потребовалось пройти по километровому коридору с беломраморным полом в черных медальонах. Квартира была гигантских размеров, типа «там, где солнце никогда не заходит». В гостиной нас встретила Клеманс, светская и холодная, апатичная и учтивая, улыбающаяся и отрешенная, респектабельная до такой степени, что даже позволяла себе иногда пренебрегать правилами, которые обеспечивали ей, притом совершенно незаслуженно, эту сказочную жизнь. Из вежливости она упомянула нашу с ней встречу на приеме у Dior в Институте арабского мира, но таким безразличным тоном, что ее любезность прозвучала как стук ледяшки, упавшей наземь. Меня представили владельцу какого-то рекламного агентства и его жене, финансовому директору Генерального управления водными ресурсами и его половине, издателю дома «Альбен Мишель» и секс-бомбе, которая его сопровождала. Эта особа носила за всё про всё слабый намек на черную юбочку, а сверху что-то вроде прозрачной накидки того же цвета. Ее улыбка профессионального убийцы ясно гласила: «Осторожно, минное поле!» Среди всего этого старичья она выглядела приятным освежающим исключением. Я только мысленно помолилась, чтобы никто из присутствующих не сообщил ей, что я хозяйка модельного агентства, иначе не избежать мне танца живота.

Куда ни глянь, всюду сновали официанты. Один из них поднес мне шампанское в чаше размером с тазик, чем весьма удивил меня: в Париже уже десять лет пьют шампанское из высоких узких бокалов. Чтобы, упаси боже, не плеснуть на пол, я уселась на один из пяти (!) широких диванов гостиной. Она была просторна, как актовый зал, однако ее атмосфера дышала уютным, дремотным покоем. Комнату освещало великое множество ламп, но все они источали приглушенный или слегка тонированный свет. Стенные драпировки, изначально розовые или бежевые, выглядели так, будто их окунули в чай. Здесь царил искусно организованный беспорядок, а уж разложенные повсюду альбомы живописи можно было бы листать часами. Имелась тут и настоящая живопись — большая современная картина, стоявшая прямо на полу, прислоненная к комоду. Декоратор Сен-Клодов постарался на славу: этот салон, служивший для их презентации, создавал самый что ни на есть лестный автопортрет хозяев. Я сидела в приятном забытье, как вдруг ко мне подобралась красотка спутница издателя. У нее был ястребиный профиль и соответствующий характер.

— Обалдеть можно! Вы успели принюхаться к этой курице Клеманс? Она считает себя обязанной с ног до головы обливаться Guerlain, чтобы забыть про свою трудную жизнь в разъездах на «остине» между Franck & fils и Dalloyau.

Я была отнюдь не против слегка перемыть косточки хозяйке салона. Она, как и все мы, вела свой корабль по волнам денежного океана, но, в отличие от других, не довольствовалась малым, а стремилась урвать по максимуму. Дав волю глупой зависти, я внесла поправку: скорее легче представить Клеманс в магазинах Dior и Chanel, чем у Franck & fils. Юная хищница согласилась со мной.

— А вы только гляньте на свечи — они от Fauchon, а бокалы от Baccarat. Она покупает только известные марки. Ей не хватает вкуса понять, что вещи могут красивыми и без лейблов.

Ну и так далее. Она не скупилась на шпильки и никого не пощадила: ни Дармона («кажется, он ходит в министрах с тех пор, как я родилась на свет»), ни издателя («ему бы сделать липосакцию — только не жира, а самодовольства»), ни Поля («этот как опьянел от денег, так и не просыхает»)… Я не пожалела, что она удостоила меня беседы. Девочка была одета как для карнавала в Рио, но на этом торжественном съезде живых мертвецов только она и обещала хоть какое-то развлечение. Когда ее друг-издатель подошел к нам, чтобы вести ее к столу, Дармон представился ей и поздравил с тем, как отважно она носит такие прелестные декольте. Но красотку не так-то легко было смутить:

— Мы же находимся в двух шагах от площади Дофины. После ужина мой кавалер подвезет меня к Булонскому лесу. Так что мне не придется ехать домой переодеваться.

Я свирепо ущипнула Дармона за руку, чтобы он не вздумал предложить этой куколке свое сопровождение. Он обнял меня за талию и принялся шепотом изничтожать хозяйку дома.

— Три бокала у каждого прибора, подставки для ножей от Christofle и море белых роз посреди стола!.. Клеманс на расходы не скупится. Держу пари, что на десерт нас побалуют пирамидой «Roche d'or» от Ferrero. Хоть наизнанку вывернись, а эту левацкую страсть пускать пыль в глаза не скроешь, она неодолима, как скала.

Я привожу эти слова, поскольку они характеризуют Дармона лучше всяких аналитических документов в «Монд». Миттеран умело дурачил публику, а на самом деле грешил тем же снобизмом, что и его приспешники. Левые идеи совершенно не волновали их, зато атмосфера роскоши приводила в телячий восторг, как и всех неофитов: чайный салон Harrods, стеклянная крыша курзала в Пломбьере, причал довоенного Кнокке-ле-Зут вызывали у них ностальгические вздохи. Долгие годы им приходилось слушать один лишь «Интернационал»; теперь они желали внимать только пианисту, играющему Шумана и сидящему на стульчике с белыми ножками и розовой атласной спинкой эпохи Людовика XV. В своем кругу они присваивали прозвища, вычитанные в «Поисках», всем важным шишкам социалистической номенклатуры; так, нынче вечером Клеманс звалась «мадам Вердюрен».

Перед тем как сесть за стол, наш «месье Сегела» обвел его влюбленным взглядом. Сервировка подвигла его на сентенцию:

— Жалко, змей не хватает, а то прямо как в раю!

Судя по размеренности его голоса, было ясно, что он строит свои фразы, точно шествует по дворцу, и что мы еще нескоро услышим конец его изречения. К несчастью для него, моя новая подружка испортила ему заготовленный эффект:

— Не волнуйтесь, зато я здесь!

Все рассмеялись, даже он сам, хотя при этом обвел ее взглядом холодным, как январское солнце, которое светит да не греет. Сен-Клод рассказал, что их «кооператив» отказался поселить в доме Джонни Холидея. Они организовали его встречу с жильцами. После часовой беседы старая графиня, которая принимала их всех у себя, проводила певца до двери и спросила, действительно ли его родной язык — французский. Не уточняя, за какое решение голосовал он сам, Сен-Клод хотел в скрытой форме дать понять присутствующим, что поощряет этот остракизм, хотя затем, разумеется, собирался его осудить. Однако бедняжка Клеманс не вытерпела и вмешалась слишком рано, объявив, что лично она этим очень довольна, и прервав тем самым тщательно взвешенную речь супруга, который остановил ее, понизив голос и принужденно улыбнувшись, словно делал выговор маленькой девочке, которую любят, но которая мало что понимает в разговоре взрослых. Атмосфера вечера слегка накалилась. Стараясь избежать острых тем, все набросились на президентские выборы. Никто и гроша не поставил бы на Ширака, этого бедного беззубого волка, вообразившего себя львом. Даже его «друг» издатель считал его трагической фигурой:

— У него есть и ум, и энергия, но одно мешает другому. Когда он с вами здоровается, вы еще пожимаете ему руку, а он уже на другом конце кабинета. В Елисейском дворце он заскучает. Ему нужны войны, раздоры, драмы…

У каждого из присутствующих было свое представление о Миттеране, но все сходились в одном: он наверняка выиграет, он слегка поумерит аппетиты капиталистов, и… все пойдет по-старому. Социализм Миттерана устраивал обе стороны: он служил интересам тех, кто страдал от несправедливости, но также интересам тех, кто на ней наживался. Дармон, которому полагалось носить нимб над головой, ни с кем не спорил и только иногда, извинившись, позволял себе короткую справку; гости вежливо выслушивали бывшего и будущего министра здравоохранения, чьи фразы неизбежно добавляли ложку цинизма в бочку восхвалений. Позже, уже ночью, он попытался открыть мне глаза на все это:

— В Париже следует узурпировать пороки, которых у тебя нет, и скрывать добродетели, которыми обладаешь. Я принадлежу к левым — иначе говоря, к тем, кто по определению должен вытаскивать на свет божий людские беды и носиться с ними, крича на всех углах о своем сострадании и упиваясь собственным благородством. Ввиду полной бесполезности этого занятия я не желаю им уподобляться. В правительстве должны работать не сестры милосердия и не монашки… Хотя бывают минуты, когда и я могу быть очень милым.

И в самом деле. В половине первого ночи он отвез меня на улицу Любек. Из учтивости сопроводил до самой двери. Из вежливости я пригласила его зайти выпить напоследок. Наделенный каким-то седьмым чувством, он уверенно направился к китайскому шкафчику, служившему баром (еще один такой же стоял в кабинете Сендстера в башне «Пуату»). Меня очень интересовало, откуда у него такая необыкновенная интуиция, но тут он подошел, и мне стало ясно, что для допросов ревнивой женщины минута не совсем подходящая. Я ужасно трусила. Физически он мне по-прежнему не нравился. Никогда еще ко мне не прикасался мужчина, настолько обделенный красотой. Вначале я держала глаза открытыми, устремив их в потолок, на портьеры, на гравюру… Потом, чтобы подавить смятение, стала вспоминать Фабриса. Но Дармон очень скоро вернул меня в настоящее, покрыв искусными поцелуями мои плечи, шею, грудь, лодыжки… Куда только девалась его властная, повелительная манера держаться. Он с божественной щедростью расточал время. Мы пошли в спальню, где не стали зажигать свет. И там, шаг за шагом, не принуждая себя, не чувствуя, что приношу жертву, а только наслаждаясь его близостью, я открыла ворота крепости…

Позже, глубокой ночью, он прошептал, целуя мои волосы, что «никогда этого не забудет». Он был далеко не первый, кто приносил подобную клятву верности, но мне очень хотелось спать, и я только успела высказать короткое сомнение:

— Никогда? Это очень долго.

Он оставил мои слова без комментариев, и я не настаивала. Время показало, как я была права.

 

Глава V

В семь часов утра позвонили в дверь. Дармон уже исчез. Как истинный джентльмен — не желая будить меня? Или как истинный невежа — не желая прощаться? Тайна. Пока я задавалась этим вопросом, еще не совсем продрав глаза и не придя в себя, во входной двери щелкнул замок. Никаких сюрпризов: это явился Сендстер, опять в шлепанцах. Мой хозяин, однако, еще старался соблюдать приличия: он держал в руке пакет с круассанами и объявил, что сейчас подаст мне чай в постель. Я поддержала его игру, сделав вид, будто очарована вниманием этого наглеца, беспардонно ввалившегося ко мне чуть свет. Но все же решила ему показать, что он такое же ничтожество: вышла из постели в чем мать родила и, не говоря ни слова, направилась в ванную, пройдя мимо него с полнейшим безразличием, как мимо стенки. Пока я накидывала пеньюар и споласкивала лицо, на что ушло добрых десять минут, папочка успел приготовить завтрак. Более того, он водрузил поднос на мою кровать — не иначе как вообразил себя в романе XIX века и надеялся, что я буду мило болтать с ним, лежа в постели в рубашонке до пупа.

Не спросившись, я взяла поднос и отнесла в гостиную; ему пришлось идти за мной. Этот мелкий мятеж не ускользнул от его внимания. Уязвленный, он тут же отомстил мне, задав хамский вопрос:

— Ну как, счастливы?

Вот скотина! Это называется лезть сапогами в душу! Неужто он думает, что я сейчас представлю ему полный отчет о наших ночных шалостях? Видимо, это унижение входило в программу моей дрессировки. С минуту я колебалась: пойти на подлость, притворившись сообщницей Сендстера, или послать его ко всем чертям? Бесполезно было искать ответ на его каменной физиономии: он глядел на меня пустыми глазами, как на огонь в камине. В конце концов я снова перевоплотилась в безупречно воспитанную молодую особу и ответила в высшей степени светским тоном, что вечер был просто очаровательный: Поль Сен-Клод принимает гостей как истинный аристократ. И что же вы думаете: к великому моему удивлению, этот номер с Золушкой, попавшей на бал, удался! Сендстер даже позабыл о Дармоне. Вполне вероятно, что этот с виду грозный тигр был попросту толстым порочным котярой. Все, что он хотел, — это вонзить в кого-нибудь когти с утра пораньше. И, поскольку я подкинула ему Сен-Клода, он в него и вцепился:

— Ну, этот артист как никто умеет работать на публику. Его дом украшал Ральф Лоран, его жену — Dior, а лацканы его пиджака — Джек Ланг. Сам он полное ничтожество, но, я гляжу, и вам сумел запудрить мозги. Впрочем, для этого его и держат.

Выпустив этот ядовитый заряд, Сендстер умял круассан. Пока он его запивал, я встала на защиту «ничтожества» — как-никак руководитель самой крупной французской лаборатории. Но Сендстер тут же добил его:

— Вы что, с Луны свалились? Да ничем он не руководит. Сидит-посиживает в шикарном кабинете на 35-м этаже своей башни, целые дни читает газеты и время от времени поглядывает на экран компьютера, вот и вся работа. Его подчиненные распродают вакцины «Пуату» по всему свету, а он только следит за боевым духом своего воинства. Эдакий Месье-Всё-О'кей.

Как алкоголики обожают поносить других алкоголиков, а скряги обличают в скупости других скупцов, я тоже терпеть не могу людишек, обливающих грязью свое окружение, — ведь это моя специальность. Вполне возможно, что Сен-Клод только тем и занимался, что надувал щеки с утра до вечера, но все-таки он был президентом компании «Пуату». В моих глазах этот факт, несомненно, искупал некоторые его сомнительные качества. Однако Сендстер воспринял мою реплику как личное оскорбление:

— Умные люди предпочитают держаться тени. Помните, у «Петрюса» я показал вам вице-президента «Креди де ла Сэн»? Этот «номер два» замешан во всех незаконных аферах банка. Рано или поздно он угодит в сети правосудия, как Русалочка Андерсена, но никто и глазом не моргнет. Когда разражается скандал, жертвуют первыми номерами, так что на растерзание отдадут его босса, а он преспокойно уйдет сквозь дырки в сети. И все потому, что не высовывается! То же самое произойдет и у нас, если дела пойдут скверно. Пока судьи будут разбираться с Сен-Клодом, нас уже и след простынет. Можете мне поверить, красавчик Поль обязательно сядет за решетку. Ну а пока пусть гуляет и пыжится.

— В общем, живем по закону джунглей.

— Именно так! Джунгли — это великолепно организованное место, где лев царит над зверями, но кончает жизнь растерзанным на куски, тогда как гиены довольствуются объедками его пиршества, зато доживают до старости.

Эти циничные мини-конференции приводили Сендстера в прекрасное расположение духа. С минуту он помолчал, мысленно перебирая один за другим свои ленивые расчеты. Затем, подобно кошке, играющей с еле живой мышью, еще раз куснул Сен-Клода:

— Поль считает, что если его назначил Миттеран и он сохранил свой мандат при Шираке, то ему нечего бояться. Он принимает себя за хамелеона. Но, когда фининспекторы вплотную подступаются к вашим счетам, лучше быть беленьким. А хамелеоны этот цвет не принимают.

На чемпионатах мира по лицемерию я всякий раз поднимаюсь на пьедестал почета. Итак, я ответила улыбкой на его сентенцию и замолчала. Это была удачная мысль: Сендстер встал. В нем все-таки было что-то от денди: произведя впечатление на аудиторию, он удалялся, не дожидаясь, когда оно потускнеет. Крайне довольный своей эффектной речью, он даже слегка подобрел:

— Будьте готовы к половине девятого, я отвезу вас в офис «Пуату». Сегодня утром вы подпишете свой контракт. Вас хочет видеть директриса кадровой службы. Это ее работа — знать персонально каждую осу из своего гнезда.

«Ягуар» ждал перед домом, как всегда, во втором ряду. Шофер открыл нам дверцу и протянул Сендстеру пачку газет. Все они, кроме «Фигаро», были английскими: «Times», «Financial Times» и «Guardian». Переделать Гарри Сендстера не мог никто. Это был Фальстаф, стопроцентный англичанин, крутее всех крутых, не лягушатник какой-нибудь. В этот утренний час нам понадобилось полчаса, чтобы доехать до квартала Дефанс. Сендстер высадил меня из машины до того, как зарулить на стоянку: мне не следовало идти в офис в его сопровождении. Я должна была появиться на входе как улыбающаяся дебютантка.

Башня «Пуату», с ее тридцатью пятью этажами черного тонированного стекла и конусообразной верхушкой, напоминала величественную, устремленную в небо ракету — или по меньшей мере медицинскую свечу, основу процветания фирмы. Десятки мужчин и женщин исчезали в разверстой пасти ее входа. От этого становилось жутко. Долгие годы они как проклятые корпели над книжками, чтобы пролезть в Политехническую или Высшую коммерческую школу; теперь они вкалывали, как каторжные, чтобы подняться вверх по иерархической лестнице. Что же они подумают обо мне, никчемной бездельнице? Приуныв, я побрела вдоль эспланады в поисках кафе. Но никаких кафе в поле зрения не было. Наконец я обнаружила одно — на краю света, в чреве огромного мрачного универсама. А затем все-таки решилась и переступила порог башни «Пуату». Это произошло 15 апреля 1988 года, в 9.30 утра.

Холл, облицованный черным мрамором, был размером с аэровокзал. Пять гигантских букв из серебристого металла, составляющих название «Пуату», спускались по вертикали с потолка до пола, занимая, по самым скромным оценкам, метров десять в высоту. Стайки служащих спешили к лифтам и разлетались по коридорам, всовывая карточки в электронные турникеты. В здании царила неприятная тишина. Я предъявила паспорт. Девушка-портье в черном костюме вручила мне бэджик и объяснила, как найти кабинет Люси де Вибер на 33-м этаже, в высших сферах. Я прошла по нескончаемо длинным коридорам, где только и слышалось что слабое гудение невидимых аппаратов. В кабинетах с распахнутыми дверями можно было видеть людей, прилежно уткнувшихся в компьютеры. Фантастическое зрелище — пчелы, собирающие добычу.

Добравшись до нужного этажа, я пошла по коридору; впереди шествовала важная пожилая дама, одетая в твид; она держала на поводке крошечную таксу, которая тащила ее вперед, — точь-в-точь буксирчик, тянущий за собой супертанкер. На плечах у дамы красовалось какое-то немыслимое боа из светлой норки. В таких местах чего только не увидишь. Но, главное, здесь сразу видят и засекают вас: очередная администраторша, улыбающаяся и крайне вежливая, перехватила меня и отправила на запасной путь, а именно в комнату ожидания, крошечное помещеньице без окон, затерянное в самом сердце этого гигантского механизма, где меня и забыли. На мраморном столике валялись брошюрки с описанием деятельности «Пуату». Движимая профессиональным усердием, я попыталась прочесть одну из них. Но этот талмуд оказался мне не по зубам. Колонки цифр, непонятные аббревиатуры — чтобы не потонуть в этом море статистики, нужно было цепляться за столь же загадочные отсылки типа: «Требует дополнительных справок. По трансфертам — см. стр. 12, по цифровым данным Брюсселя — стр. 26, по договору о социальных программах — стр. 31…» Я еще не прочла ни строчки, а мои нейроны уже рассыпались в прах. Подумать только: эти люди хотели замешать меня в свои дела! Я струхнула всерьез. Наконец ближе к одиннадцати за мной явилась новая администраторша. Мадам де Вибер ждала меня.

Такса уютно разлеглась в своей корзинке, положив вытянутую мордочку на подушку. Когда я вошла, она встала и неторопливо потрюхала ко мне. Я не собиралась унижаться до того, чтобы сюсюкать над этой ходячей сарделькой, и проигнорировала ее. Старушка, встреченная утром в коридоре, не спускала с меня зорких глаз. Она величественно восседала за письменным столом с бумагами, разложенными в идеальном, парадном порядке. Ни одна из них не лежала косо. Хозяйка кабинета наверняка подсунула себе под зад толстый справочник: в сидячем положении она казалась почти высокой. Меня пригласили сесть коротким мановением, словно Цезарь в Колизее, и я опустилась в низкое глубокое кресло. Теперь можно было начинать партию: хозяйка кабинета смотрела на меня свысока.

На первый взгляд она выглядела вполне симпатичной — эдакая Mamie Nova: тщательно подвитые кудряшки, красивая седина с голубоватым оттенком. В воздухе нежно веяло старой кожей, пудрой и одеколоном — короче, ароматами «бабушкиного ридикюля». Однако бабуля и ее боа были начеку. Она хотела знать абсолютно все про мои дипломы, про мои предыдущие места работы, про мои запросы… Увидев платежки из моего агентства, она внезапно встрепенулась и бросила взгляд на фотографию в рамочке, стоявшую у нее на столе, — снимок ослепительной рыжей красавицы, ее внучки:

— Она мечтает стать моделью!

Сравнивая эту юную богиню со старой вислокожей гарпией, можно было констатировать, что природа развивается скачкообразно, однако я приберегла это мудрое рассуждение для себя. Я проявила чисто японское смирение. До сих пор восхищаюсь собственной выдержкой. Хотя Люси на все сто заслуживала свое прозвище — Люциферша, под которым ее знали все в «Пуату». Закончив свой допрос, она оглоушила меня безжалостным выводом:

— В общем, если я правильно поняла, ваше единственное выдающееся качество — это требование выдающейся зарплаты.

Я, конечно, люблю ясность, но, услышав это от старой карги, просто лишилась дара речи и с минуту сидела молча. Такой упрек предъявляют очень редко. Я лихорадочно соображала, какую же карту мне разыграть. И нашла только одну — моду. Решив прибегнуть к этой наживке, то есть намекнуть, что я могу открыть двери в агентство ее внучке, я заговорила самым резким и деловым тоном:

— В моей отрасли 30 000 франков — это гонорар некоторых топ-моделей за один день работы. Гарри Сендстер предлагает мне ту же сумму в месяц. Это отнюдь не золотое дно, и у него, несомненно, есть какие-то запасные варианты.

— Несомненно. И, думаю, даже очень много. Вот почему сверх ваших 30 000 франков он предоставляет вам еще и кредитную карту «Пуату». Что, впрочем, вполне естественно, ведь у вас будут немалые расходы.

Какие еще расходы? Я понятия не имела, о чем она говорит, но она этого не знала и слово за слово, как будто речь шла об очевидных вещах, раскрыла мне тайну:

— Это разрешение на испытания терапевтических средств в Африке с неба не упадет, ни завтра, ни послезавтра. Полагаю, что ваш друг, господин Дармон, посодействует нам в этом.

Не нужно и говорить, какой это был для меня шок. На несколько секунд я просто онемела и застыла на месте, тупо глядя в пустоту и раскрыв рот, как рыба на берегу. Потом, собравшись с силами, разыграла святую наивность:

— Какой господин Дармон — бывший министр здравоохранения?

Старухе не понравилось, что ее держат за идиотку, и она презрительно бросила, пожав пухлыми плечами:

— Нет, господин Дармон — сантехник.

После чего извинилась и вышла из кабинета, сказав, что ей не хватает каких-то бумаг. В один миг я пришла в чувство и выдралась из кресла, которое словно лежало на полу. Подойдя к ее рабочему столу, я сразу приметила стопку визиток с логотипом «Пуату-Дирекция». На всякий случай я схватила пять-шесть штук и запихнула к себе в сумку. Сарделька уже покушалась на мои щиколотки. Я села на место. Когда старуха вернулась, я снова выглядела маленькой примерной девочкой, в жизни не помышлявшей ни о каких шалостях. Она одарила меня улыбкой:

— Ну вот вы и приняты в наш сераль.

Похоже, меня в вежливой форме назвали «шлюхой». Люциферша не церемонилась в выражениях, как и доказала это позже. Но в тот день она еще прикрывала свою откровенность метафорами, и я предпочла думать, что она всего лишь обозначила этими словами мое официальное вхождение в штат дирекции. Затем, не вникая в подробности, я подписала бумаги, которые она передо мной разложила. И последний пункт: она хотела знать, понадобится ли мне кабинет здесь, в башне.

— Кто знает, может, вам захочется поработать.

Я не ответила, и ее сморщенную физиономию прорезала садистская ухмылка:

— Я, конечно, говорю в превентивном будущем времени.

Новая загадка: она опять расставляла точки над «i», а я не видела этих «i». На сей раз она мне помогла:

— Вы могли бы заходить туда время от времени. Сделать несколько звонков. Написать пару писем. Почитать женскую прессу. Чтобы секретарши знали вас в лицо. На всякий случай. А то вдруг вас в один прекрасный день попросят разъяснить источник ваших доходов. Ну и еще, конечно, из чистой дипломатии. Люди начнут злобствовать, если узнают, сколько вы получаете не ходя на работу. Они вас возненавидят.

Она излагала мне все эти предостережения, чтобы я повторила их Сендстеру, но в тот момент ее расчеты были мне непонятны. Кто тут мог меня возненавидеть? Я отмела эти страхи, пожав плечами:

— Ненавидеть меня? Это, конечно, разобьет мне сердце. Но ничего, я уж как-нибудь переживу такую трагедию.

Мой цинизм оскорбил ее до глубины души, но она не стала мне перечить. Эта старая усталая кошка была создана для мелких интриг, а не для открытых схваток. Более того, она соблаговолила улыбнуться и проводила меня до двери, обещав, что я получу свой контракт и кредитную карту сегодня же:

— Их пришлют к вам, на улицу Любек.

Сделав многозначительную паузу, она поправилась:

— То есть к нам…

Выйдя на эспланаду Дефанс, я ощутила такую легкость, что казалось, вот-вот взлечу на крыльях счастья. Люциферша была настоящей добренькой старой феей, из тех сказочных волшебниц, что превращают зиму в лето. Я буду купаться в деньгах и тратить их без счета. По крайней мере когда они у меня будут, ибо в настоящий момент, имея всего сто франков в кармане, я вернулась к себе на метро.

В этом состоянии нирваны Коро, висевший в прихожей, снова шокировал меня, как пощечина, своим нарочитым уродством. Да и вся обстановка была мне отвратительна. Тяжелые портьеры не пропускали даже ту жалкую толику света, что просачивалась сюда из узкой щели, какой была улица Любек; тут средь бела дня нужно было ходить с фонарем, чтобы не запутаться в коврах и ковриках. Нет, я посрываю все эти тряпки, выброшу в окно паласы, отциклюю добела паркет, покрашу стены в светлые тона… Вот и будет мне занятие. Причем сейчас же, не откладывая. И не подумаю спрашивать разрешения у Сендстера. У бедняги нет никакого вкуса, да и не будет никогда, ведь он-то не родился в Кергантелеке.

По внутреннему телефону я вызвала его дворецкого, весьма сексапильного индуса, который накануне тащил вниз по лестнице мой чемодан. Он был слишком смугл, но зато с дивными длинными ресницами; его мощный торс никак не соответствовал длинным, тонким, как ходули, ногам, модным на берегах Ганга, зато прекрасно соответствовал моим собственным вкусам. На всякий случай — а вдруг сгодится! — я постаралась обаять его. Ну а в качестве сегодняшнего задания указала на два шкафа, пару консолей, три ковра и два канделябра, которые нужно было немедленно спустить в подвал. Китайский шкафчик под бар и телевизор был настолько китчевым, что заслуживал особой судьбы. Сендстер, видимо, давно приучил своего дворецкого к экстравагантным выходкам жильцов, ибо тот счел мою просьбу абсолютно нормальной и ответил, что домовые службы «Пуату» займутся всем этим сегодня же. Я моментально успокоилась и предложила ему выпить со мной чаю, надеясь выведать побольше информации о нашем с ним дорогом хозяине. Но тут я потерпела фиаско: он с улыбкой отклонил мое приглашение. Что ж, он ничего не терял, еще успеется.

Для начала я вернулась к себе, то есть к Фабрису, потому что, живя с ним, никогда не бываешь «у себя». Я хотела забрать оттуда кое-какую одежду, туалетные принадлежности, книги, наши CD, постер Эдварда Хоппера… В это время дня Фабрис должен был обедать в ресторане. Но я плохо рассчитала: он еще нежился в постели. Раскинувшись на подушках, он покуривал и грезил наяву. Никаких перемен не было и никогда не будет: утренние часы для него не существовали, только ночь имела значение, долгая и непредсказуемая. В ожидании ее он послал Анику в агентство — работать вместо меня. А сам очаровательный принц заглянет туда попозже, к чаю. Настоящий трутень.

Мое возвращение как будто не застало его врасплох. Он встретил меня веселым смехом, счастливый, точно дитя, которого угостили конфеткой. Трудно представить, что ему уже стукнуло 35 лет, на четыре года больше, чем мне! Он выглядел как минимум на десять лет моложе. Этот юный бездельник никогда не отягощал себя никакими заботами. Вот поэтому-то он и будет вечно зеленым и нежным, словно молодой кустик салата. Мне безумно захотелось броситься на него. Эти маленькие, прилегающие к голове уши, этот короткий прямой нос, эти пухлые, но не толстые губы, и белокурые, разметавшиеся по лбу пряди, и гладкая, светлая, широкая грудь… Ох, у меня прямо слюнки потекли. Я бы охотно насладилась безжалостной и дружеской атакой моего мужа. И даже решила сказать ему об этом:

— Ты меня знаешь, Фабрис, я человек прямой и откровенный…

— Это правда, — прервал он меня, — я тебя знаю: ты откровенна. С этим все ясно. А теперь продолжай: я умею переводить твое вранье.

Его слова пресекли мои поползновения, но возражать я не стала. Фабрис никогда не спорит: стоит мне занервничать, как он приносит извинения и берет все сказанное назад. Это самая застенчивая натура на свете и самая скрытная — иными словами, внешне самая что ни на есть пустая. В результате никто не принимает его всерьез, но никто не может устоять перед его шармом. Вот и теперь произошло то же самое: он бросил мне в лицо обидную правду, а я села к нему на постель, и мы начали болтать как ни в чем не бывало. Ему было известно обо мне почти все, он знал о роли Сендстера, пренебрежительно упомянул Дармона и «Пуату»… Похоже, мой отец держал его в курсе каждого эпизода моих приключений. И они не очень-то ему нравились.

— Ты воображаешь себя хитрой бестией, но тебе нужно быть начеку. Ты влезла в рискованную авантюру, с которой можешь не справиться, ради людей, которые подставят тебя в любой момент. Вся эта история дурно пахнет. Так что остерегись. И фиксируй все, что делается вокруг тебя.

Вот так с ним всегда. Мой супруг, аппетитный, как спелое яблоко, по идее, должен был бы иметь нулевой QI, однако он совсем не глуп, напротив, и неизменно доводит свои рассуждения до логического конца.

— Во всяком случае, старайся не выходить за рамки закона. Сто раз прочти каждую букву своего контракта. Потребуй, чтобы тебе дали кабинет в башне «Пуату». Порядок в документах — все равно что добродетели: ни одна из них не нужна, но если их не иметь, то и от пороков пользы не будет.

С ума сойти! Неужто наша юная шведка заставляет его читать Шопенгауэра?

К счастью, Фабрис вспомнил о своей дежурной сверкающей улыбке и начал разглядывать меня так, словно мерку снимал. Живя среди топ-моделей, этих ходячих мумий, он явно находил мои округлости привлекательными. Он погладил меня по руке, как будто хотел снова оценить нежность кожи, о которой сохранил приятные воспоминания. Я шепотом, но не очень уверенно выразила опасение, что для интимной близости выбран неподходящий момент. Фабрис ответил, что я, вероятно, права, он и сам задает себе тот же вопрос, но все же решил изучить ситуацию более тщательно… Изучение прошло великолепно, и я ушла совершенно очарованная. Как истый джентльмен, он проводил меня до самого дома в машине, чтобы я не утруждала себя тасканием чемоданов, набитых одеждой. Это было более чем любезно с его стороны. И более чем великодушно. Великодушно до такой степени, что в момент прощания, на тротуаре улицы Любек, я даже растрогалась:

— Но ты меня все-таки любишь или нет?

Он натянуто улыбнулся.

— Бедная моя девочка, ты уже не знаешь, на каком ты свете. Барахтаешься во всех этих тайнах, и твоя правая рука не ведает, что творит левая. Ты способна изображать Мату Хари так же, как я читать проповеди в Соборе Парижской Богоматери. Но зато твоя красота все искупает.

Он был прав. Но не совсем. Как бы то ни было, тогда я была уверена, что он заблуждается.

 

Глава VI

Кредитная карточка заманчиво золотистого цвета была украшена моей фамилией и логотипом «Пуату». Через пятнадцать минут после ее получения я уже входила в бутик Mugler на авеню Монтень. По каким-то неведомым признакам, которые никогда не ускользают от продавцов, они сразу почуяли, что к ним пожаловала завидная добыча. Для начала я провела лишь разведывательный рейд и, твердо решив не безумствовать, истратила всего 15 000 франков. Естественно, я не собиралась обременять себя свертками, а оставила им адрес своей квартиры. Перейдя улицу и оказавшись у Dior, я не устояла и купила сумочку Lady Dior, ставшую модной благодаря леди Ди, и в придачу несколько безделушек, которые должны были доставить удовольствие моей матери. Бережливость не то качество, коим нужно злоупотреблять. Раз уж я попала в сказку, пускай она будет расцвечена всеми цветами радуги.

Несколько дней я раздумывала, не потребовать ли мне в самом деле кабинет в башне «Пуату», но потом отказалась от этой мысли. К чему осложнять себе жизнь? Если им потребуется мое присутствие, они знают, где меня найти. Я предпочла заняться новым дизайном своей квартиры. Меня привлекал строгий стиль, лишенный украшательства, но моя мать воспротивилась этой крайности. Чердаки Кергантелека были битком набиты выцветшими «морскими видами», ободранными вольтеровскими креслами и колченогими столиками, оплатить которые она намеревалась заставить, притом втридорога, фирму «Пуату». Для этого она попросила меня раздобыть на блошином рынке фальшивые чеки и продумать, как удачнее сочетать старину с современностью и пустотой. Трудности часто стимулируют талант, и в конечном счете эти несколько древностей не могли очень уж грубо нарушить общую гармонию, совсем наоборот.

Наконец-то солнце заиграло на стенах, отмытых и выкрашенных в легкие веселые цвета. Темные паласы были сосланы в чулан, а ковры в подвал. Отциклеванный и покрытый лаком паркет заблестел, как ледяной каток, и пройти по нему в носках или чулках, неся поднос, стало весьма проблематично. Сендстер даже не думал оспаривать мои планы. Что ни день он являлся и забирал то портьеры, то тумбочку под телевизор, то столик для своего маленького замка на Мальте, единственном «английском» острове, чей климат он хорошо переносил, а уж банковскую систему просто обожал. Все мои инициативы его вполне устраивали. И только в одном пункте он был непреклонен, потребовав украсить огромным зеркалом стену, обрамлявшую камин, как раз там, где я собиралась разместить книжные полки. Мне была противна эта вызывающая безвкусица, тем более что он желал зеркало с тонированным стеклом. Я, конечно, не была юной непорочной девой, взращенной у чистого источника, но категорически не желала жить в борделе. После бурных споров мне удалось добиться лишь одного — чтобы зеркало было нетонированным. Итак, он достиг своей цели, и комната стала похоже на казино в Лас-Вегасе. Впрочем, зеркало зрительно увеличивало ее и освещало так удачно, что я сдалась. И хорошо сделала, потому что Сендстер все равно не уступил бы. Но этим не ограничилось: люди из его секретной службы встроили зеркала без амальгамы по бокам камина, в стену, за которой располагалась маленькая гардеробная при моей спальне. Более того, они вмонтировали микрофоны в оба дивана и под обеденным столом. Таким образом Сендстер, затаившись в этой мини-обсерватории, мог видеть и слышать все, что происходило и говорилось в моем прелестном салоне. И притом без всякого риска, что шпиона накроют за этим занятием: дверь каморки была скрыта в платяном шкафу напротив моей постели.

В течение тех месяцев, что я прожила на улице Любек, Сендстер организовал около десятка тайных вечерних приемов. Я играла роль хозяйки салона и записывала на пленку беседы гостей. На многих таких ужинах за столом сидели высокопоставленные африканские чиновники и их так называемые оппоненты, в частности конголезцы. Но так же часто бывали здесь и французские политические деятели, вполне респектабельные личности, желавшие по каким-то необъяснимым причинам встретиться с людьми, которых трудно было назвать почтенными. Сендстер никак не комментировал эти встречи. Ему было важно лишь запечатлеть их.

— Воспринимайте эти кассеты и фотографии как страхование жизни. Когда наши фокусы перестанут их забавлять, они трижды подумают, прежде чем обрубить нити, на которых пляшут наши марионетки, если узнают, что они спутаны с их собственными.

Вот так обстояли дела, и мне оставалось только подчиняться. Впрочем, даже если бы диктаторские замашки Сендстера и подстрекнули меня к мятежу, моя мать живо пресекла бы это стремление к независимости. Она дожила в бедности до шестидесяти лет, как вдруг перед ее семьей замаячила перспектива богатства, и она не собиралась упускать его. Желая удостовериться в моей лояльности, она совершила вылазку в Париж, прихватив с собой и отца. Такого с ними не было уже целых три года. Официально это объяснялось необходимостью проследить за обновлением моего жилья. На самом же деле мать приехала, чтобы надавать мне инструкций.

В тот момент она была преисполнена энтузиазма, и квартира ей понравилась. Ее вкус выражался в отрицательных вкусовых эмоциях; мой дизайн не вызвал у нее таковых, с чем она меня и поздравила. Сама она, благодаря фондам «Пуату», отреставрировала лестницу Кергантелека, источенную короедом и грозившую обрушиться, а теперь собиралась вымостить заново парадный двор, чей волнистый рельеф выглядел, конечно, весьма романтично, но был опасен для ног. Излишне говорить, что она почитала «Мсьёсендстера» (она произносила эти два слова слитно, точно единое целое) как одного из богов-покровителей нашей семьи. Мой отец, менее восторженный, спросил, дозволено ли ему будет когда-нибудь узреть этого фокусника. Обычно мать обращалась с ним как врач с пациентом, но тут она взбесилась не на шутку, забыв и про капельницу, и про инвалидное кресло:

— Замолчи, ради бога, бедный мой Шарль! Мсьёсендстер — последний человек, которого нужно опасаться. Какое счастье, что не все проводят свою жизнь, лежа с грелками в постели и дрожа от страха! Такие люди, как он, и движут вперед общество.

Отец возразил — не сразу, а медленно и раздумчиво, заранее готовясь взять назад свои слова и явно сокрушаясь, что ему приходится осуждать подданного великой Англии, страны, которую он всегда превозносил до небес:

— Я не доверяю людям, у которые больше не осталось потребностей, но остались желания. Это аморально.

Как он только осмелился это выговорить?! Моя матушка вскипела пуще прежнего:

— Ах аморально, скажите, пожалуйста! Да твоя мораль — это зонтик, который слабаки придумали, чтобы укрываться от сильных. Ты критикуешь энергичных людей так, словно в жизни не слышал про лодырей. Лично я восхищаюсь Мсьёсендстером, и мне не терпится выразить ему нашу признательность и дружеские чувства.

Она не скупилась на выражения восторга. Более того, увидев наблюдательный пост, оборудованный за спальней, она принялась громогласно нахваливать гениальность Гарри; тем временем мой отец оторопело взирал на зеркало, как будто уже читал в нем предвестия моего заключения в тюрьму Флери-Мерожи. Мать была на седьмом небе от счастья: человек, подобный Талейрану, — нет, куда там, самому Черчиллю! — взял в свои руки судьбу ее дочери. Этот факт будет вдохновлять ее на дальнейшие подвиги. Уже теперь она оплачивала работы в Кергантелеке только наличными, чтобы ни перед кем не пришлось отчитываться в источниках своих доходов. А в мечтах видела, как мы скупаем для себя весь остров Монахов:

— Я верну нашей семье ее прежнее место.

— Вот именно, — прошептал отец, — место в долговой яме.

Бедняга был не способен жить такими бурными упованиями изо дня в день. При одном только слове «авантюра» у него начиналась экзема. А мать, наоборот, при первой же возможности начинала строить воздушные замки. Ее глаза сверкали опасным блеском.

— Всю жизнь мы прозябали в этой старой развалюхе со сквозняками. А теперь сможем позволить себе все что угодно, хоть молочные ванны.

— Бедняжка Перретта, не слишком ли ты увлеклась? Смотри не захлебнись в этом молоке.

Спасайся кто может! Если уж отец назвал свою половину Перреттой, плохи мои дела; в воздухе запахло семейным скандалом. Я поспешила объявить, что заказала столик в «Фуке», сверхразорительном заведении на Елисейских полях, куда уже привыкла регулярно захаживать. Мать в полном восторге побежала переодеваться. Отец в самом мрачном настроении отправился посмотреть на строительство пирамиды Лувра, назначив мне (исключительно мне с ним!) встречу в четыре часа — возле «Аркадских пастухов». Пуссена, уточнил он на всякий случай.

В ресторане моя мать, которая всегда хвастала тем, что с первого взгляда распознает суть человека, показала себя главным образом экспертом в искусстве замечать одну лишь видимость. Вокруг нас сидели звездочки всех калибров в компании таких же кавалеров, однако матери хватило для счастья нескольких лиц, увиденных ею на телеэкране; она вообразила, что попала в святая святых. Судя по ее светскому, мечтательному полушепоту с восторженными нотками, она витала в облаках сладкого предчувствия нашего грядущего благоденствия. Мимо нас прошествовала дама, похожая на американку, с потрясающе искусной укладкой, в бледно-зеленом, оттенка хлорофилла, ансамбле. Она поздоровалась с другой дамой, сидевшей за соседним столиком; эта ее подружка была облачена в оранжево-мандариновые тона, и вместе они напоминали пару шариков шербета «Бертильон». Их не растрепал бы даже ураган: когда они обнялись, на нас густо пахнуло лаком. Вдохновленная этой картиной, мать приступила ко мне с нравоучениями, в которых приличия были отодвинуты на задний план. Если коротко, она советовала мне не строить из себя святую невинность и хватать все что подвернется, не ожидая особого приглашения. Она не церемонилась в выражениях:

— Извлеки урок из своих неудач и не повторяй их. Вспомни, как ты себя вела в школе, на устном экзамене на бакалавра: кончилось тем, что тебе вкатили десять баллов, тогда как весь год ставили не ниже восемнадцати. А в 25 лет ты посадила себе на шею этого бездельника вместе с его модельным агентством. Так вот, хватит дурить. И, главное, веди себя поумнее с Мсьёсендстером.

На мой взгляд, единственный урок, который следует из наших ошибок, заключается в том, что их будут повторять и повторять. Меню, которое нам вручили, тотчас же подтвердило мой вывод. Все самые аппетитные блюда носили имена прославленных завсегдатаев ресторана: салат из зеленой фасоли имени Жоржа Кравена, томатный мусс имени Робера Оссейна, «плавучий остров» имени Жозе Артюра… Я разъяснила официанту, что не желаю видеть за столом никого из этой троицы отравителей, пусть прикажет им подождать на кухне. Моя мать возмущенно затрясла головой: нет, ты неисправима! С таким мерзким характером ты мне все дело испортишь! В утешение я обещала пригласить ее на ужин с Сендстером. Эта радужная перспектива вновь вернула ее к приятным мечтам. Впрочем, ничего особенно грандиозного в них не было: просто она вот уже тридцать лет мечтала делать покупки на авеню Монтень. По окончании трапезы я отвезла ее туда. Сама же отправилась в Лувр и едва успела выяснить, где прячется этот знаменитый Пуссен, как пробило пять часов.

Отец сидел на диванчике, перечитывая свои записи. Он как будто и не заметил моего опоздания.

— Я тут не скучал. Лучше уж пообщаться с Пуссеном, чем без конца слушать, как твоя мать сравнивает проценты по вкладам в «Сосьете Женераль» и в «Кэсс д'Эпарнь».

Он взял меня под руку, и мы прошлись по залам. В конце концов он признался, что не так уж любит Пуссена.

— Невозможно выразить меньше, чем он, — при таком обилии образов. Вдобавок он не боится никаких нелепостей: на одном и том же полотне видишь спереди озеро, залитое солнечным светом, а на заднем плане — вязы, согнутые под ураганным ветром. Он обрел славу скорее благодаря дурному характеру, нежели своей кисти: ослушался приказа Ришелье покинуть Рим и вернуться в Париж и тем самым сразу же превратился из обыкновенного художника в выдающуюся личность. За сей дерзкий поступок интеллигенция удостоила его своей вечной признательностью. Но ты только взгляни на его деревенские пейзажи: до чего же они расплывчаты и вязки! Он пытается изобразить развевающееся одеяние Аполлона, а я не чувствую здесь даже легкого дуновения…

И так далее в том же роде. Ведя свой неторопливый тихий монолог, он постепенно привел меня к мастерам своего обожаемого XVII века — это был, конечно, Лесюэр, но еще и Лагир, и Стелла, и другие — впрочем, я их всегда путаю. У отца был дар видеть то, что ускользало от внимания всех других. Он подмечал не только далекие вязы под грозовым ветром, но и такие черточки, которые вообще отсутствовали. Бланшар приводил его в восторг.

— Вглядись хорошенько в это большое полотно — «Марию Магдалину». От лба до грудей ты не увидишь ни одной рисованной линии, лишь игру красок и света. От нее веет радостью. Вот он — французский дух, во всей своей чувственной полноте. Это была эпоха, когда религия обрела оттенок некоторой вольности и Париж изобрел такой вид искусства — плотского, поверхностного и праздничного. Эпоха, когда Франсуа де Саль опубликовал свое «Введение в благочинную жизнь», первый бестселлер нашей литературы, разновидность куртуазного романа, в котором прекрасная дама носит имя Мария, Иисус походит на Ланселота Озерного, а молитва очень напоминает салонную беседу. Потом были даже опубликованы стихотворные варианты этой книги. Ну да ты и сама это знаешь…

Я ровно ничего не знала, но видела сияющие отцовские глаза. Когда он любовался картинами, его страх перед реальной жизнью таял, как дымок под ветром. Он то брал меня за руку, то сжимал плечо; блаженная улыбка придавала хитринку его ясному лицу человека, не способного на приступ гнева. Проходя по залу, где висел «Брак в Канне», он пустился в рассуждения об аппетите Веронезе, который обожал писать торжественные застолья — у Симона Фарисея, у Левия, у папы Григория Великого… Этим насмешливым пренебрежением к священным коровам и столпам культуры он очень напоминал Дармона, только был красивее его. И благороднее. А также старозаветнее: в глубине души он тосковал по временам кюре в сутанах, ни в одной романистке не находил таланта мадам де Севинье и считал импрессионистов «слишком поздними» для себя. К семи вечера, когда музей начал закрываться, мы обошли столько залов и осмотрели столько картин, что я уже ног под собой не чуяла. А отец, свеженький, как огурчик, мог бы еще ходить и ходить. Но вместо этого мы отправились выпить чего-нибудь в кафе Пале-Рояля.

Восторги моей матери по поводу Сендстера выглядели слишком театрально, чтобы быть искренними, но отец никак не мог понять, куда его вовлекает дорогая супруга:

— Она всегда производила впечатление уравновешенной натуры, но в данном случае просто пугает меня. Она как будто свихнулась, ей все мало и мало. Умоляю тебя, не поощряй мать в ее безумствах.

Я обещала, но мой бедный папа сразу понял, что будущее не сулит отдохновения, о котором он мечтал для всех нас. И в самом деле, два дня спустя, накануне отъезда моих родителей на остров Монахов, Сендстер зашел познакомиться с ними. Очень элегантный, крайне любезный, он расписал им фирму «Пуату» как элитный клуб, членство в котором считается хорошим тоном. Затем вскользь, как бы между делом, сообщил интригующим тоном человека, способного открыть вам двери в рай, что их дочери предстоит регулярно участвовать в заседаниях административного совета. Эти слова вызвали у моей матери нечто вроде оргазма. Ей пришлось срочно влить в себя второй бокал шампанского. Вслед за чем она незамедлительно пригласила Сендстера провести уикенд в Кергантелеке. Услышав это предложение, мой отец в бессильном ужасе закрыл глаза, словно на него рушилась лавина. К счастью для него, Сендстер не захотел променять отдых в Сассексе на перспективу мокнуть в Морбиане. Во Франции он ценил только Прованс, сухой, прокаленный солнцем и удушающе-жаркий летом, мертвый зимой и полный любителей аперитива «Казанис» круглый год; по его словам, это была единственная наша провинция, годная для обитания…

Я представляла себе административный совет как мирное сборище дряхлых, едва ковыляющих на тощих ножках старичков, которых извлекают из нафталина дважды в год. До сих пор не знаю, так ли это, ибо меня пригласили всего лишь на обед, устроенный несколькими членами правления «Пуату» на 34-м этаже нашей знаменитой башни, самом роскошном из всех, том самом, где фирма принимала важных гостей, которых требовалось соблазнить и привлечь к делам. Широкий коридор с великолепными панелями светлого дуба тянулся вдоль анфилады салонов и столовых, носивших самые что ни на есть громкие имена. В салоне «Версаль», где проходила трапеза, сквозь широченное, минимум десятиметровое, окно был виден сверху весь Париж и, в частности, величественная магистраль, которая тянулась до Триумфальной арки и дальше, до самого Лувра. Метрдотель в белом пиджаке разносил аперитивы. Я робко попросила стаканчик «Перье». Другие гости, как видно, завсегдатаи этих мест, пили виски или шампанское. Я была здесь единственной женщиной. Какой-то обаятельный старый господин представился мне и сообщил, как он рад принимать бретонку с острова Монахов. Похоже, все они отлично знали, кто я такая. Он рассказал, что часто плавал в нашем заливе, когда служил на флоте, где начинал судовым аптекарем и дослужился до звания контр-адмирала. Теперь он работает в «Пуату» и занимается изысканиями в области гематологии. В ответ я бессмысленно улыбнулась ему, поскольку ровно ничего не могла сказать по поводу столь захватывающей профессии. Храбрость покинула меня. Почувствовав мой страх, Сендстер сжал мне плечо:

— Без паники, малютка. Адмирал Фуке — типичный кабинетный вояка, который выигрывал морские сражения разве что в водоеме Тюильри. Он здесь только для блезиру. С учетом скромного контракта, который обеспечивает вам доход, его нельзя было не пригласить сегодня. Но не робейте, наше дельце касается только Поля, Дармона, вас и меня. Все остальные — только ширма. Побеседуйте с ними о погоде, о природе, и хватит с них.

Слегка успокоившись, я начала разглядывать гостей. Они выглядели вполне респектабельно и вовсе не походили на молодых, поджарых и голодных волков, которые обычно охотятся всей стаей в штаб-квартирах крупных фирм. Тип Сендстера распространен больше, чем можно себе представить. Пример не заставил себя ждать: вторым ко мне подошел пожилой толстяк с носом картошкой и пухлыми щеками томатного цвета — судьба явно ходила за ним по пятам, гремя вилкой. Оказалось, что, несмотря на свой облик торговца гусиной печенкой на рынке в Оше, он долгие годы колесил по миру и продавал молекулярные сцинтиллографы, будучи самым опытным французским специалистом в этой области. Более того, он свободно говорил на шести языках, в том числе и китайском. Эта лавина знаний в сочетании с плебейской внешностью просто лишила меня дара речи. Наверное, он счел меня круглой дурой. К счастью, тут вошел Поль Сен-Клод.

В салоне по-прежнему царил легкий хаос, однако в присутствии босса все как-то подтянулись, стараясь не упускать его из поля зрения, даже те, кто до сих пор держался особняком. Он был на «ты» с большинством гостей и всех встречал сияющей улыбкой, но некоторые суперважные шишки вставляли в каждую свою фразу «господин президент» так, словно считали себя его лакеями. Его важный размеренный голос еще больше усиливал впечатление исходившей от него спокойной силы. Он поцеловал мне руку, поздравил с поступлением в фирму, представил целую армию своих заместителей, затем взял под руку и повел к столу, где попросил сесть справа от него. Там он коротко рассказал присутствующим о моей блестящей карьере в мире моды, на удивление точно обрисовал мою роль в работе агентства Фабриса и объявил, что теперь, вспомнив о своем дипломе Школы политических наук (первый сюрприз для меня!), я решила вернуться в ту область, где смогу с наибольшей пользой применить свои знания, а именно в область общественных отношений. Все с той же сияющей улыбкой он попросил меня поправить его, если он что-то изложил неточно. Каждое его слово было наглой ложью, но этот вымышленный персонаж мне очень понравился, и я не стала перечить, подтвердив:

— Вы абсолютно правы.

После чего он сообщил, что мне предстоит работать над проектом «СПИД-Заир», но перед тем, как обсудить это, ему нужно задать несколько вопросов другим гостям. Мое присутствие явно мешало свободному обмену мнениями, и мужчины быстренько разделались с текущими вопросами, прибегнув к техническим терминам, в которых я не поняла ни единого слова. Все эти люди работали с зарубежными странами, и одни только названия этих стран-партнеров звучали как нежная музыка, как тихий шелест банковских купюр, но не более того. В области медицинских патентов молчание — основной и нерушимый закон. Однако внезапно в разговоре об Индии прозвучало слово «комиссионные», столь неуместное здесь, как будто на стол плюхнули бачок с овощными очистками. Все было ясно: чиновник, ответственный за досье, потирал себе запястья, как будто на них уже сомкнулись наручники. В довершение всего, он бросил слова «злоупотребление общественными фондами». Я решила приобщиться к делам и спросила тоном наивной институтки, о чем идет речь. Сендстер расхохотался в ответ:

— Этим занимаются все, моя дорогая. Но не беспокойтесь, все в рамках закона. Для правильного подхода к коммерческому кодексу требуется скорее искусство, нежели научные знания.

Наконец дошла очередь и до меня. До сих пор, беседуя со своей очередной правой рукой, Поль ограничивался уклончивыми формулировками, косвенными одобрениями или немыми отказами, которые выражались отрицательным покачиванием головой. Его паузы были так тверды и неприступны, словно их закатали в пластик. Я боялась, что он и тут начнет прибегать к недоговоренностям, в которых ничего не пойму. Напрасная тревога: он определил мою миссию в высшей степени ясно и недвусмысленно:

— Видите ли, Ариэль, первая же лаборатория, которая сможет предложить людям вакцину против СПИДа, моментально станет властелином мира. Наши исследовательские группы намного обогнали другие фирмы, но нужно очень быстро провести испытания этих терапевтических разработок. Я не сомневаюсь, что скоро нашими главными клиентами станут жители северных стран, но сейчас нам, конечно, будет гораздо легче найти подопытных кроликов среди южных народов. У некоторых это вызовет возмущение, но давление со стороны жертв СПИДа будет таково, что если западные правозащитники и поднимут шум, то чисто формально. Зато государственные и международные организации начнут совать нам палки в колеса. Такая уж у них роль. Особенно здесь, во Франции, где власть обожает кутаться в тогу морали, стараясь при этом не слишком усердствовать, чтобы, боже упаси, не нарушить установленные правила игры. Итак, мы хотим провести большую серию испытаний лекарства против СПИДа в Африке, и для этого нам требуется поддержка французского правительства. Я называю это поле деятельности «африканским заповедником» не для красного словца. В случае согласия правительства перед нами откроются все нужные двери, а голоса противников тут же смолкнут. Только вот в чем проблема: наш большой друг Александр Дармон будет долго колебаться. Он похож на своего хозяина Франсуа Миттерана: ему так же трудно принять решение, как корнелиевскому герою. Он любит одни полумеры. К сожалению, если он сейчас же не даст «добро», все наши упования на эксклюзивность проекта развеются как дым. Вот в чем и состоит важность вашей миссии. Миссии в первую очередь финансовой, так как на карту поставлены огромные средства. И во вторую очередь моральной, поскольку мы явимся, так сказать, отважными первопроходцами в области лечения СПИДа, а социалисты больше не желают брать на себя никакого риска…

Ну вот, теперь все стало предельно ясно. Я-то возомнила, будто вытащила счастливый билет, а на самом деле мне попросту поручали соблазнить некрасивого мужика, с которым и спать-то можно было только с закрытыми глазами, — чтобы убедить его самого закрыть глаза на циничные опыты некой французской фирмы. Меня затошнило от омерзения, во рту пересохло. Я с трудом выговорила, что сперва должна как следует изучить документацию. Сендстер бросил на меня грозный взгляд, от какого и молоко скисло бы. Похоже, он надеялся, что я объявлю прямо тут, за столом, что поговорю на эту тему с министром сегодня же, как только лягу с ним в постель. Я не доставила ему такого удовольствия. И вполне понятно почему: мне уже было не до смеха. Все мои иллюзии разлетелись вдребезги. От меня требовали, чтобы я полностью порвала со своим прошлым. В области моды СПИД был священной коровой, и мне не простили бы любого неверного шага. Вздумай я продавать атомные бомбы талибам, одеяла с электроподогревом — саудитам или холодильники — эскимосам, никто бы мне и слова не сказал. Но наживаться на вакцине анти-СПИД — такого греха мне не забудут до конца жизни. Друзья покинут меня. Это я поняла в первый же миг. Меня словно громом ударило. Нужно было мгновенно решать, соглашаться или бросить все на полпути. Я не колебалась ни секунды. Первым делом завладеть ставкой. А потом уж думать дальше. Ну а пока я даже не собиралась притворяться, что мне весело. И больше не раскрыла рта до самого конца ужина.

 

Глава VII

Поль небрежно, словно это само собой разумелось, бросил, что мне понадобится гардероб. У Mugler на меня уже просто молились: удивляюсь, как только я не протерла до дыр их зеркала, вертясь перед ними в десятках платьев, одном за другим. Мне хотелось иметь туалеты на все случаи жизни, так как Дармон водил меня с собой всюду: на матчи Ролан-Гарроса и в Оперу, на прием в чешском посольстве и на дружеский коктейль в коммуне близ Ванна, в его избирательном округе (то есть в моем). Но одно я должна уточнить: если он и принял меня в число своих приближенных, то никогда не расспрашивал ни о моей деятельности, ни об источнике моих доходов. Он знал, что я работаю в службе «общественных связей» «Пуату» — просто знал и все. Однако хочу добавить, что моя скрытность стоила его такта: по совету Сендстера я не затрагивала вопрос об африканских медикаментозных испытаниях. И в самом деле, лучше было подождать, пока Поль сам не обсудит с министром ставки в этой игре. Сендстер рассчитывал принять участие в их беседе, и, на мой взгляд, совершенно напрасно, так как Дармон не выносил его.

— Ваш друг Сендстер действует мне на нервы. Слишком уж его много. Когда он садится рядом со мной, его присутствие так меня стесняет, словно за мой стол уселся официант и начал пожирать салат из помидоров. Я его терпеть не могу, это сильнее меня.

Он сильно преувеличивал. На самом деле они с Сендстером были два сапога пара и отлично понимали друг друга. В 20 лет оба изучали медицину, в 30 отправились практиковать наудачу в дальние края, в 40 избрали для себя власть. И оба были прожженными циниками. Позже, в кабинете следователя, я узнала, что они часто встречались тайком от меня. Но в то время, весной и летом 1988 года, я об этом и думать не хотела. Дармон завораживал меня. Непредсказуемый, как кошка, он всегда появлялся неожиданно и исчезал по-английски. Мог быть отечески добродушным или мрачным, как туча; обращался со мной то с наглой снисходительной фамильярностью, то с умным обворожительным юмором. Больше всего мне импонировало в нем отсутствие претенциозности. Франции не было места в его разговорах. К политической обстановке в стране он относился с иронически-насмешливым пренебрежением человека, который берется за все, никого и ничего не уважает, работает спустя рукава, а, запоров дело, иронически пожимает плечами. Ни один министр еще не трудился над своими досье с таким вызывающим легкомыслием. Дважды в день посыльный на мотоцикле привозил мне от него нежные записочки. А цветочные магазины доставляли в мою квартиру великолепные букеты «по заказу канцелярии министерства». Однажды в среду, после ланча, Дармон стащил у меня тоненькие трусики, сунул их в нагрудный карман, как платочек, и отправился в Национальное собрание давать телеинтервью и отвечать на актуальные вопросы. Иногда он приглашал меня пообедать с ним в саду министерства, и тогда мне чудилось, что наши с ним уединенные беседы слегка походят на райские песнопения. После стольких лет гульбы на шумных тусовках в самых экзотических местах, где было полно живописных, но плохо воспитанных личностей, я обнаружила, что мне нравятся тихие уголки, где с вами здороваются вполголоса, величая на «вы». Провожая меня до дверей своего необъятного кабинета, он брал мою руку, нежно целовал ее, потом рывком притягивал к себе, покрывал поцелуями мою грудь и… выставлял вон легким шлепком под зад. При этом он был до странности скуп: в ресторане мне всегда приходилось платить самой. Если я выражала недоумение по этому поводу, он объяснял свою скаредность тем, что его сексуальное возбуждение возрастает, когда он играет на публике роль жиголо хорошенькой женщины. Вот так я мало-помалу узнавала все стороны натуры моего «великого человека», не такой уж широкой, как казалось на первый взгляд, но это было не важно. Его обаяние искупало все недостатки. И его ум тоже. Какую бы тему он ни затронул, он излагал ее с идеальной ясностью. Неспособный к резким жестам, скверно построенной фразе или неудачному выражению, он все объяснял спокойно, логично и с полным безразличием к сюжету. Социализм, например, оставлял его совершенно равнодушным. Когда он рассуждал о нем, его циничные фразы звучали как погребальный стук земляных комьев о крышку гроба Жореса, или Блюма, или прочих старозаветных деятелей. В тесном кругу он осмеивал все идеалы, а на публике превозносил их как святыню. Так, когда он в первый раз взял меня с собой в деловую поездку в Луксор, на торжественное открытие госпиталя и водолечебницы, то откровенно заявил, что это беззастенчивое разбазаривание денег:

— Общественные фонды развития, субсидии на экспортные поставки, комиссионные по контрактам, финансовые гарантии… В этой неразберихе все, кто может, набивают себе карманы. А чтобы заглушить звон монет, просят меня выступить с прочувствованной речью. В ней я буду говорить о Франции и ее благородной щедрости. Что ж, я просто обязан оказать ей эту скромную честь, ведь до сих пор она служила мне вполне удовлетворительно.

На самом деле ему просто хотелось использовать эту поездку, чтобы перелистать вместе со мной несколько страниц Ветхого Завета. Открытие курорта для феллахов он рассматривал как предлог для совершения коротенького свадебного путешествия. Я согласилась. Последние недели научили меня, что в Париже достаточно хорошо знать правила, но совершенно бессмысленно соблюдать их.

Я была игрушкой министра, а «Пуату» была нашей дойной коровой, и слово «работа» звучало здесь смешно. Может, некоторые актеры и вымазываются черной краской с головы до ног, чтобы сыграть Отелло, но только не я: в башне «Пуату» меня никогда не видели. Зато при первом же удобном случае я мчалась в Африку — насладиться хорошей погодой за счет фирмы. Впрочем, теперь у меня были на это все основания: Сендстер наконец дал мне разрешение на разговор с Дармоном о нашем великом плане африканских испытаний.

Высокопоставленные чиновники протокольной службы обладают истинным талантом упрощать жизнь важным шишкам. Сойдя с самолета, Дармон тут же исчез вместе с египетской принимающей стороной, а меня отвезли в отель «Old Winter» и поселили в люкс-апартаментах с видом на Нил. Поплавав часа два в бассейне, я села в коляску и отправилась во Дворец съездов, где мой великий человек должен был произносить свою речь. В ней не была забыта ни одна звонкая формулировка. Оратор призывал мобилизовать творческую общественность для возвеличивания современной гуманистической этики, снимал шляпу перед всемирной Декларацией прав человека, объявлял идеологию служанкой совести, гарантировал неизбежность деколонизации умов, беспокоился о новых линиях раздела (интересно чего?), торжественно клялся содействовать процветанию культур малых народов… Словом, это была настоящая интеллектуальная вакханалия, полный набор третьемирских благоглупостей. Ночная тьма отрезала слушателей от фантазий Дармона с неумолимостью упавшего занавеса.

Но это еще был не конец. Египетский коллега министра устроил торжественный ужин. Он проходил в огромном зале с кондиционированным воздухом, какие можно встретить повсюду, от Лиможа до Боготы: никакого вида на Нил или на соседние храмы, со всех сторон одни только раздвижные стены, потолки из полистирола и стулья, укладываемые в штабеля. Дармон сидел за столом для почетных гостей, меня посадили за другой, подальше. Моя соседка слева, видимо, принимала себя за Далиду пятидесятых годов: кроваво-красные губы и ногти, угольно-черные волосы и ресницы, удушливый аромат цветочных духов… Поскольку она явно успела захватить ту эпоху, зрелище было весьма патетическое. К счастью, справа мне достался очаровательный пожилой господин из Верховного совета по древностям при правительстве Египта, изъяснявшийся на безупречном (даже слишком безупречном) французском. Он учтиво осведомился, чем я занимаюсь. Я ответила самым естественным тоном, какой подобает истинно элегантной особе:

— Ничем. Я сплю с Александром Дармоном.

На миг в его глазах блеснула паника, как будто я призналась в принадлежности к террористам-смертникам из «Хезболла». Потом он счел за лучшее рассмеяться и приготовился провести приятный вечер. Он явно пользовался известностью и всеобщим уважением, а потому добился от официанта, чтобы тот принес нам двоим бутылку местного вина, честно говоря, отвратительного, похожего на смесь виноградного сока и сладкого дезодоранта. Но, несмотря на это, оно очень подняло нам настроение. Поскольку «проф» считал всех французов безбожниками и насмешниками, он долго и злорадно распространялся о коварных выдумках жрецов фараона, которые изобрели политеизм только для того, чтобы увеличить количество жертвоприношений. Особенно ретиво он обрушился на обезьяньего бога Тота; сильно подозреваю, что он изливал на него всю ту желчь, которую не осмеливался излить на современных мулл. Но, когда он приписал Джимми Картеру изречение, согласно которому мужчина, заставляющий страдать других, не может считаться джентльменом, я возразила в том же иконоборческом духе:

— Вы ошибаетесь. Министр Дармон часто повторяет эти слова — на самом деле они принадлежат Саддаму Хусейну.

Ухмыльнувшись, он одобрительно взглянул на автора этой смачной нелепости, перевел на меня глаза, уже загоревшиеся от вина, и бархатным голосом предложил мне сопровождать его завтра в Долину Царей. Он собирался показать ее Коринне Герье. Я попросила его повторить это имя. И действительно услышала:

— Да-да, Коринна Герье, звезда…

Она приехала на открытие диспансера, построенного на деньги фирмы Chanel, и эта благотворительная акция повергла ее в самое мрачное расположение духа. Назавтра в 10 часов утра я увидела ее у подъезда отеля «Winter». Неприступная, высокомерная и бледная, как далекая звезда, она бросила на меня ледяной взгляд, которым Венера, наверное, удостаивает жалкие метеориты, что оскверняют ее орбиту. На фелуке, перевозившей нас через Нил, она не сказала мне ни слова, если не считать ядовитого замечания «Странно, что ваш министр не поехал с нами». Я принесла ей извинения от имени правительства Франции:

— Александр не очень-то любит могилы. И потом, его друг Миттеран подвергает его этой пытке раз десять за год — вот уж кто обожает надгробия.

Она повернулась ко мне спиной и забыла о моем существовании. По всей видимости, эта дама считала себя существом иной, высшей породы, типа бесхребетной форели или безникотиновой сигареты. Время от времени она шепотом бросала несколько слов замученному молодому человеку, который после каждой фразы Ее Величества отходил в уголок и что-то бормотал в свой мобильник. Когда старый профессор встретил нас на Берегу мертвых, она протянула ему руку со снисходительной усталостью Елизаветы II, приветствующей туземного шамана. Перед тем как усесться в довольно-таки ветхое такси-кабриолет «Пежо-504», которому предстояло везти нас к могилам фараонов, она устремила на машину испуганный взгляд Марии Стюарт, которую собираются доставить к месту казни в тележке. Секретарю тут же было поручено сделать новый звонок. Она начинала меня раздражать.

Мы осмотрели гробницы Рамзеса И, Аменхотепа IV, Тутмоса III и прочих египетских властителей. «Проф» читал иероглифы так же легко, как мы по-французски, и при нем все сразу становилось понятно: полотнища ткани, плотно облегавшие бедра, означали, что перед нами бог, который не двигается с места, тогда как повязки людей развевались на ветру; глаза иноземцев были обведены голубым контуром; на саркофагах, где были похоронены женщины, рисовались бледно-желтые женские фигурки, мужские же были окрашены в охряные тона… Наш старик веселился от души, высмеивая хвастливые надписи, превращавшие любую мелкую стычку в грандиозную битву, однако Герьерша на все отвечала только кислой улыбкой, а ее коротенькие фразы, произнесенные сквозь зубы, без всякого намека на интонацию, звучали как незаконченные, словно она приберегала продолжение своих мыслей для более подходящего случая. Едва мы выходили из пирамид на свет, как она спешила надеть черные очки и косынку, дабы укрыться от охотников за автографами, которые никто и не думал просить у такой важной птицы. Наконец мы выбрались наружу из пирамиды какого-то очередного Сети, и только я подумала, что благодаря нашему замечательному гиду провела чудесное утро, как наша героиня совсем взбеленилась. Ее зачумленный секретарь, ожидавший у входа с мобильником в руке — я так думаю, на случай, если вдруг позвонит Спилберг из Голливуда! — что-то прошептал ей на ухо, и мне показалось, что она сейчас отхлещет его по щекам. Она даже заикаться начала от ярости.

— Чтобы я… пошевелилась? Эти бандиты требуют, чтобы я пошевелилась! Это в каком же направлении? Сверху вниз? Или справа налево?

Сети, наверное, до сих пор смеется над этой сценой: кто-то из Chanel позвонил ей с просьбой погладить две-три детские головки в ближайшем дуаре, где их гуманитарный филиал собирался открыть второй диспансер. Побушевав секунд двадцать, дама успокоилась, завладела мобильником и ледяным тоном истинной звезды лениво, что называется, через губу, продекламировала свой монолог, как великая актриса, оскорбленная тем, что должна произносить столь жалкий текст перед столь тупой публикой:

— Вы меня утомляете. Данный визит не предусмотрен нашим договором. Вы плохо владеете своей профессией. Если вам угодно, чтобы я рекламировала ваш новый бидонвиль, обсудите иные условия контракта с моим агентом. У меня все.

С этими словами она вернула мобильник своему пажу, приказала ему срочно вернуться в Луксор и уладить это дело до ее приезда. После чего экскурсия продолжилась, но дама, хоть и по-прежнему неразговорчивая, вдруг стала необыкновенно внимательна, заулыбалась ироническим комментариям нашего гида и вообще стала явно наслаждаться прогулкой, как будто ей требовалось выплюнуть немного яда, чтобы прочистить горло и нормально начать день.

На обратном пути мы вернулись в город по суше: нам хотели продемонстрировать новый мост через Нил. Переправившись на другой берег и заранее приуныв от перспективы просидеть весь день одной, я пригласила нашего гида пообедать со мной в гостинице, у бассейна. Он с извинениями отказался: его ждали в храме Карнака, где какой-то нубиец, работавший на раскопках Красной Молельни, стал жертвой солнечного удара. Коринна Герье была потрясена:

— Как! Разве у негра может быть солнечный удар?

Эта реплика, произнесенная ее бесстрастным, ровным голосом, прозвучала как наивная провокация в духе Марии-Антуанетты, советующей есть пирожные тем, у кого нет хлеба. Окончательно потеряв терпение, наш гид заткнул ей рот:

— Ну да, представьте себе, совсем как у белых. Которые, между прочим, едят бананы, совсем как негры.

Доказав таким образом, что им руководит любезность, но отнюдь не рабская услужливость, гид тотчас заверил Герьершу, что все это не так страшно. Тем не менее она была оскорблена и по возвращении в отель ушла не попрощавшись. Старик изничтожил ее вконец, сказав:

— Это вы так на нее подействовали. Она считает, что никто не имеет права быть красивой рядом с ней.

Джентльмены, способные на такой комплимент, на улице не валяются, и я вручила ему 500 франков. Кажется, он счел такую сумму чрезмерной, но я, не вдаваясь в подробности, заверила его, что для фирмы «Пуату» это сущие пустяки. И снова начала уговаривать его отобедать со мной. На его месте я, всегда готовая променять худшее на лучшее, уступила бы без колебаний, но эти тонко воспитанные, деликатные господа преклонного возраста требуют большего внимания, и мне пришлось долго обольщать его улыбками; наконец он сдался. Это была удачная мысль: пока нам накрывали на стол, появился Дармон.

Он удрал с официального рабочего обеда под предлогом плохого самочувствия от жары. В Верхнем Египте месяц июль делал это алиби вполне убедительным. Он вошел ко мне босиком, и я впервые вдруг нашла его необычайно привлекательным. Длинные, откинутые назад волосы придавали ему романтический вид. Одетый в бежевые шорты в стиле английских полковников и бледно-голубую рубашку поло навыпуск, он держался как богатый яхтсмен-аристократ, беззаботно проводящий жизнь на прогулочных причалах Ньюпорта. И был, как ни странно, ужасно похож на подростка. Безразличие к тяготам министерских обязанностей еще больше молодило его. С первых же слов он разоткровенничался со старым профессором:

— Когда я просмотрел речь, написанную моими спичрайтерами, я чуть не заснул от скуки. Любую оригинальную идею приходится проталкивать с трудом, но тут их и в помине не было. В таких речах положено клеймить несправедливость рыночной экономики, пугать людей глобализацией и, разумеется — без этого не обойтись, — высказывать озабоченность по поводу «того мира, который мы оставим своим детям». Я знаю, что читать наставления богатым, ничего не давая бедным, — моя основная обязанность в данной акции, но тут я просто «потёк». В настоящий момент атташе по культуре зачитывает эти глупости вместо меня.

Излишне говорить, что мой язвительный старичок-профессор сполна оценил этот насмешливый цинизм. Он тоже давным-давно отказался от сомнительного удовольствия слушать заезженные пластинки официальных речей. Великие идеи служили ему теперь лишь источником кратких изречений. И он ответил в том же духе:

— В следующий раз, господин министр, поступайте как Калигула: ставьте свою мысль с ног на голову. Например, спросите публику, что она думает по поводу опасных детей, которым мы оставим наш добрый старый мир.

Дармон резко поднял голову, пристально взглянул на профессора и отчеканил бесстрастным тоном, совсем как Герье:

— Прошу вас не называть меня «господином министром».

Обескураженный старик замолчал, не понимая, чем он прогневал своего собеседника. Дармон холодно объяснил то, что мой гид не осмеливался спросить:

— Вам следует обращаться ко мне «ваше превосходительство».

Куда только подевались его улыбки и очаровательная небрежность осанки?!

Эта заносчивость просто ошарашила меня. Неужели он не чувствует, насколько мерзко и смехотворно его поведение? Атмосфера резко накалилась. Прошло несколько длинных, томительных мгновений. И вдруг Дармон разразился хохотом, обозвал нас «дурачками» и попросил старого профессора называть его Александром.

Я пересказываю этот эпизод потому, что он сполна характеризует его. Всю жизнь Дармон придерживался границ своего круга, и социальный успех был его давним и верным спутником, но он обожал подзуживать этого старого товарища грубоватыми шутками и сарказмами. Он строго требовал соблюдения правил этикета по отношению к себе, но, установив сей церемониал, любил тут же послать его к черту. Он презирал общество и его обычаи, доходя в этом до экстравагантности; но опасность заключалась в том, что, относясь с полным безразличием к внешним знакам почтительности, он тем не менее бдительно следил за словесным ее выражением.

Сидя за столом в непринужденной обстановке и накачиваясь французским розовым вином, как простой водой, Дармон и «проф» весело блуждали в лабиринтах своей эрудиции. Древняя эпоха фараонов была для обоих пестрым клубком, из которого они время от времени вытягивали для меня ту или иную путеводную нить. Дармон ориентировался в античных царствах как у себя дома, однако его восхищение перед ними не умаляло его критического настроя, и он не пощадил древних писцов и художников: они, мол, были лишены чувства юмора, никогда не изображали любовь, а их архитектура ни на пядь не продвинулась вперед за две тысячи лет… Старый профессор и не думал спорить; в свой черед он обвинял жрецов в приверженности к застывшим религиозным канонам. Боги были слишком вечны, чтобы любить перемены…

После обеда Дармон целый час плавал в бассейне, потом пришел в мой сьют, и мы занялись любовью. Средь бела дня, при открытых окнах, с видом на Берег мертвых. И снова я всецело поддалась его обаянию.

Позже, на закате, мы совершили прогулку в фелуке по Нилу. Во время беседы я вскользь, как бы не придавая этому значения, коротко, но ясно сказала о том, чего ждет от меня «Пуату». Дармон не стал требовать уточнений, не высказал никаких оценок, просто прижал меня к себе и несколькими словами обратил дело в шутку:

— Прекрасно. Очень интересно. Поговорим об этом через год. А пока — пусть они вам платят!

 

Глава VIII

Ситуация развивалась именно так, как ему и хотелось. Шел месяц за месяцем. При случае я наведывалась в башню «Пуату». Девицы-портье с 35-го этажа неизменно встречали меня дежурной радушной улыбкой, и мне безумно хотелось отхлестать их по щекам, чтобы проверить, не прилипнут ли они к моей ладони. Вместо этого я пробиралась в кабинет Сендстера. Не зная, чем заняться, я цеплялась за него, точно беззаботная мартышка за ветку. Время от времени он приглашал меня пообедать с ним в одной из столовых правления. А иногда я просто сидела и просматривала подготовленную его службами документацию о странах, куда он возил меня в «обозе» Поля. Но чаще всего я приходила за посланиями, которые фирма «Пуату» желала передать лично Дармону, — это были секретные письма, в содержание которых руководство не считало нужным посвящать меня. При первом же удобном случае я стащила в канцелярии пачку конвертов с логотипом правления фирмы и теперь, имея возможность подменять их, частенько знакомилась с этими письмами. Но вскоре мой интерес к ним остыл: они содержали исключительно профессиональную информацию. Что не мешало мне отксеривать их и отсылать матери, которая хранила весь наш архив где-то на острове Монахов. И как же разумно мы с ней поступили! Во-первых, потому, что в один прекрасный день мать узнала из одного такого сообщения, что «Пуату» собирается приобрести некую английскую фирму по производству медицинской электронной аппаратуры, и купила пакет ее акций еще до того, как их выставили на продажу. Во-вторых — и это самое важное — в письмах дважды упоминалось имя одного посредника, знакомство с которым Дармон позже, в кабинете следователя, категорически отрицал. Что и дало мне тогда драгоценную возможность давить на него. Однако я забегаю вперед.

Весной 1989 года я просто утопала в блаженстве. Я восторгалась Дармоном, восторгалась своим статусом, и никакие моральные соображения не заставили бы меня отказаться от моих фиктивных обязанностей. Этот status quo вполне устраивал меня, и, чтобы продолжать им наслаждаться, я пускалась на самые низкие, самые фантастические выдумки. Когда мой отец начинал ворчать, а Фабрис разыгрывал Кассандру, я затыкала им рот искусной ложью о великой значимости моей работы. И река моей жизни лениво текла к устью, за которым мне чудились райские кущи. Я не старалась ускорить ее бег.

Так что, когда дела вдруг пошли полным ходом, моей заслуги в том не было. Как, впрочем, и заслуги Дармона: сигнал к отправлению был дан самим Франсуа Миттераном. В какой же это момент? Да на Троицу, когда он пригласил Александра сопровождать его при восхождении на вершину скалы Солютре. Я страшно удивилась, что оказанная честь не только не польстила моему дорогому покровителю, но, напротив, привела его в крайнее раздражение.

— Ну вот, моя кошечка, теперь нам придется перенести наши беседы в Морван, вы уж простите великодушно. Это серое захолустье, где впору удавиться со скуки; все, кроме президента, опрометью бегут из тех мест, одни только кладбища полным-полнехоньки. В этой мрачной дыре что ни день, то дождь, а ботанические изыскания дядюшки Франсуа — просто пытка; он знает название каждой былинки, заставляет нас все их заучивать наизусть и неизменно кончает свою прогулку слезливой одой в честь Соны, что «несет свои воды вдали».

Это королевское восхождение повергло его в поистине королевскую скорбь. Слишком молодой, чтобы принадлежать к ближайшему окружению президента, он, как правило, был избавлен от подобных мероприятий. Тем не менее дважды ему уже пришлось поучаствовать в них, и он был сыт этим по горло. В предвидении роковой даты он обычно старался приурочить к ней какую-нибудь встречу министров на европейском уровне. Но в этом году его застали врасплох, и он просто себя не помнил от злости:

— Я просил, чтобы меня не соединяли с Мари-Клер Папегей, личной секретаршей президента. Но все напрасно: она сама предложила мою кандидатуру, теперь делать нечего. Версаль есть Версаль. Меня включили в круг ближайших придворных.

Он презирал себя за то, что подчинился этому приглашению, низводившему его до ранга простых прислужников властителя.

— Он создает вокруг себя кружки преданных людей, которые плохо знают друг друга, почти не пересекаются, но не способны затмить его и проявить хоть какую-нибудь инициативу без его ведома. Подумать только, некоторые министры плачутся, что их никогда не приглашают на такие мероприятия! И из кожи вон лезут, чтобы напомнить о себе. Бродят вокруг него, как голодные коты, в надежде, что он их заметит и обласкает. А в результате их он презирает, а из меня делает комнатную собачку и при этом уверен, что осчастливил своей благосклонностью. Просто сумасшедший дом какой-то: в прошлом году они вздумали организовать подписку, чтобы воздвигнуть монумент в память об этом «паломничестве»…

В субботу вечером, не желая вливаться в ряды президентских лизоблюдов, наводнивших Лионский вокзал, Александр спешно организовал ужин с наследным принцем Кувейта. Таким образом, мы присоединились к экскурсии лишь ранним воскресным утром, прибыв на место вертолетом. Уже с девяти утра вся эта шайка торчала перед семейной обителью Даниэль Миттеран — хибарой, которая старалась выглядеть малым Трианоном, даром что находилась в Клюни. Но оттуда никто не выходил. Люди ждали, некоторые искали приюта в ближайшем бистро. С «придворных», пока они мокли под дождем, наверное, слетела вся спесь. К счастью, выглянуло солнце. Временами ворота приоткрывались, и местные торговцы тащили внутрь цветы, заносили корзинки с клубникой, за ними в дверь протискивались министры… Через некоторое время они выходили обратно. Соседи из сострадания предложили Александру стул, чтобы он посидел в ожидании приема возле их дверей. Он мрачно ворчал:

— Вот так всегда. Он назначает отправление то на 9 часов, то на 11, то на 12… Как получится. Если вообще уже не уехал. В таком случае нужно будет мчаться за ним вдогонку до самой вершины. И никому не отвертеться: в хорошую погоду он воображает себя Людовиком Святым и начинает вещать, как оракул. Хотя я его понимаю: в окружении всех этих шавок он вполне может считать себя «королем под священным дубом». Ладно, потерпим…

Джек Ланг и Моника раскланивались направо и налево; со мной они поздоровались так, словно знали всю жизнь. Александр представил меня Жоржу Кьежману, которого не любил, Пьеру Берже, которого побаивался, Паскалю Севрану, который его забавлял, и какому-то герою Сопротивления из Пюи-де-Дом, чье имя он забыл. Джинсы и вельветовые штаны, толстые свитера и твидовые куртки, фетровые широкополые шляпы и кепки в духе Шерлока Холмса — здесь были представлены все виды прогулочных нарядов. Это походило на воскресный день в «Гесперидах», когда дряхлые старички натягивают новые сапоги-дутики и отправляются на природу, протрясти кости. Честно говоря, все это — улица, люди, скудный солнечный свет — вызывало жалость, как вдруг за минуту до 10 часов поднялся переполох: десять автомобилей на бешеной скорости подкатили к дому, оттеснив собравшихся. Мы залезли в Safrane вместе с Луи Мерма, облачившимся в костюм French Doc и совершенно очарованным всем этим балаганом.

Наконец нас доставили к подножию скалы. Вид у нее был просто устрашающий — 500 метров в высоту! Она была похожа на природную неприступную крепость типа Монте-Кассино, иными словами, не внушала никакого желания карабкаться на вершину. Но о дезертирстве не могло быть и речи. Президент уже опередил нас метров на двести. Я успела заметить, что сегодня он нарядился в стиле Великого Кормчего: морская фуражка и серая парка с капюшоном. Для того чтобы забраться в свое «орлиное гнездо», лучше не придумаешь: таким образом он отдавал почести всем этапам истории нашего века, от Берхтесгадена до Великого похода. Президентская свита ринулась вдогонку, но Александр предпочел остаться в хвосте процессии. Первую четверть часа нужно было лезть вверх по обрывистой тропе для мулов, петлявшей среди лесов и виноградников. И толкаться там среди прочих ему совсем не улыбалось. Да и все остальное было противно. Он мрачно озирал окрестности:

— До чего же унылое место! Вот уж не хотел бы стать здешним депутатом. Ни долин, ни озер, ни журчащих речек… Ни вереска, ни ландов… Земля плотная, как глина, каждый клочок возделан. И вот посреди этой бесцветной щеки торчит бородавка, на которую нам приказано взобраться! Ну почему он не выбрал для отдыха плаванье в заливе?! Там столько островков, рифов, пляжей, лугов, отдаленных хижин и приветливых колоколен, там такое многоцветье зеленого, голубого, белого… Господи, что я здесь делаю?

Он, конечно, преувеличивал, но расстилавшиеся внизу аккуратные виноградники и правильные квадратики полей выглядели непреложным подтверждением этих ядовитых насмешек. Да и крестьяне тоже что-то не попадались на глаза. Это была типичная деревенская довольно унылая местность, из тех, которые фермеры-промышленники, не вылезающие из сапог, засыпают и травят пестицидами. И все же Александр хватил через край: воздух был напоен цветочными ароматами, а небосвод сиял нежными акварельными красками, напоминая о чисто французской идиллии. В деревнях старушки наверняка пекли яблочные пироги для своих мужей, почитывающих «Пари-Тёрф». Это была Франция Шардонна, Миттеран чувствовал себя здесь счастливым, и я тоже. Я взяла Александра под руку, чмокнула его в губы, и мы дружной парочкой бодро полезли в гору, обгоняя запыхавшихся энтузиастов.

Какой-то старый генерал сидел в тени каштана — видно, тоже выдохся. Когда он отвечал на приветствие Александра, слышалось попискивание его сердечного стимулятора. Но утешать слабаков было не время, нас ждал подъем. Мы перебирались через растрескавшиеся каменные барьеры, шлепали по красной глинистой жиже, оставшейся от недавних дождей, вереницей карабкались по козьим тропам. В одиночестве такая прогулка была бы чудесной. В группе она была отвратительной. Я задела плечом длинную ветку с шипами, и она хлестнула по щеке господина, шедшего позади меня. Он любезно воздержался от жалоб, я протянула ему бумажную салфетку. Все это походило на финиш горного этапа «Тур-де-Франс». Иногда какой-нибудь репортер, обрядившийся в камуфляж, совал в лицо Александру свой микрофон, словно брал его на мушку. Стоит этим молодчикам выйти за пределы кольцевого бульвара, как они воображают себя в Сараево. Препятствий на пути было полно: даже на верхушке скалы легко было переломать ноги на каменной осыпи, полной острых осколков. Древние люди приходили сюда обтесывать кремниевые наконечники и топоры. Дама, шедшая передо мной, в кровь разодрала себе лодыжку. Александр заставил меня одолеть этот маршрут: мы уже почти достигли цели, близился миг Нагорной проповеди и встречи с Богом. Со всех ног, точно скаковые лошади, возбужденные видом фотофиниша, мы домчались до вершины. Теперь нужно было подыскать себе местечко получше в кружке апостолов. Это оказалось легко: там, где незнакомцу не уступили бы ни пяди земли, министру здравоохранения любезно уступали дорогу. Я рассылала во все стороны благодарные улыбки. За моей спиной человек двадцать, не меньше, поинтересовались, кто я такая.

И вдруг он возник впереди, между мной и панорамой; его одинокую фигуру окружал ярко-голубой ореол неба, сочного, как на открытках с видами Лурда. Я чуть было не присела в реверансе, он насмешливо взглянул на меня и что-то коротко шепнул Александру на ухо. Он отмеривал свою дружбу скупо, как горсть муки, и не собирался посвящать нам свое время: оно требовалось ему для мифотворчества. Усевшись на складной, неведомо откуда взявшийся стул-треножник, он ответил на вопросы обступивших его журналистов. Ироничный, насмешливый, невозмутимый, он говорил на изысканном французском, с видом знатного вельможи, стоящего над схваткой, но при этом издевался над кем только мог. Так, по его словам, для правых он являлся «последним оплотом», премьер-министр маскировал своей наигранной враждебностью «слабость старой девы», журналисты были неспособны оценить это зрелище, потому что пользовались им бесплатно… Остроумный без натуги, он изрекал свои фразы, как Рита Хейворт снимала перчатки в «Джильде», — с медлительным высокомерием. Вблизи он выглядел хрупким, точно сухарик. Лицо, иссеченное тонкими морщинками, походило на сморщенное, слегка вздутое яблоко. При этом он был очень бледен, очень красив, а его завораживающий голос излагал реакционные идеи из чистой провокации, так, словно он выставлял напоказ обутые в сабо ноги. Например, простерев руку к хребту Юра, а затем в сторону Монблана, который, как утверждают, виден отсюда в ясную погоду, он изрек с самым простодушным видом: «Земля не лжет!» И все прыснули со смеху.

Это сегодня, очнувшись от нирваны тех лет, я иронизирую, но тогда его обаяние завоевало меня, как и всех других. Один только Александр стоял надутый. Спорт не был его стихией. Вытирая вспотевший лоб, он бурчал:

— Ну прямо вылитый Шантеклер — воображает, что будит солнце своим кукареканьем. А все эти болваны ловят каждое его слово, как откровение. До чего же все обрыдло…

Мне следовало бы утешить его, польстить чем-нибудь. Вместо этого я обняла его за талию, и мы потихоньку выбрались из толпы, чтобы спуститься первыми. Через час Александр уже расположился на заднем сиденье машины и приказал сейчас же отвезти нас в ресторан «Солютре де Реле», следующий этап нашей экскурсии. Как всегда после горных пророчеств, Сфинкс садился за стол, где процедура возобновлялась с новой силой. Я называю президента Сфинксом не без причины, ибо в ресторане он окончательно отринул сферу реальной действительности и начиная с аперитива разглагольствовал исключительно о «морализации общественной жизни»; лично мне показалось, что эта тема вызывает интерес и бурный восторг только у него самого.

Мы прибыли в ресторан раньше всех, и Александр показал мне его, проведя по залам. Главное помещение было декорировано одним из менестрелей «Леруа-Мерлен». Резная деревянная полка над камином придавала ему средневековый вид. Вместо стекол в окнах мерцали витражи. К стульям даже страшно было прикоснуться: их спинки достигали человеческого роста. В общем, неприкрытый китч, атмосфера теледекорации для съемок «Проклятых королей». Но главное заключалось в другом: нам предоставили два места за столом президента, и это была самая важная деталь в глазах Александра; зафиксировав выигранное очко, он увел меня в сад, пить шампанское в тени деревьев. Мало-помалу к нам подтягивался остальной народ. Сыновья, невестки, внуки, братья и сестры, зятья и золовки — в общем, королевское семейство путешествовало в полном составе. Было много веселья и смеха. Александр прохаживался от одной группы к другой и даже представил меня распорядителю церемонии. Этот крайне вежливый улыбающийся господин внимательно оглядел меня — так смотрят на девушку, которая славится тем, что ее бальная книжечка никогда не пустеет. Окончив свое визуальное изучение, он обратился к Александру и все так же любезно осведомился, как поживает его жена — настоящая. Затем повернулся к нам спиной. Я начала понимать, что мои дела обстоят не так уж блестяще. Десять минут спустя, когда мы вернулись в зал, я испытала настоящий шок: меня сослали за стол журналистов, самый дальний от святая святых. Это было обидно, но я не стала особенно горевать. Зато Александр отреагировал крайне болезненно. Обычно высокое положение министра помогало ему игнорировать мелкие превратности судьбы. А тут вдруг по моей милости его низвели до уровня простых смертных. Он и не думал оскорбляться за меня, он страдал от жестокой раны, нанесенной его самолюбию. Кто-то где-то в ближайшем окружении властителя — скорее всего, женщина — решил, что его статус несовместим с экстрасупружескими шалостями в присутствии Двора. Он упал с высоты, на которую было вознесся, и упал очень больно. Но повел себя как истинный вельможа: смолчал, оставил пустующим свое место за почетным столом и сел рядом со мной. Это польстило моей уязвленной гордости. Моей, но не его.

Он сидел, мрачно уставившись в свой бокал с «Пуйи-Фюиссе». Его соседка, начинающая журналисточка из лионского «Прогресса», не осмеливалась приставать к нему с вопросами. К счастью, молодой репортер из «Актуальных ценностей» внес оживление в нашу трапезу, ухватившись за возможность побеседовать со знаменитостью. Все в нем — и фигура, и костюм, и голос — обличало юного медийного аристократика, всегда готового хулить ближних и переделывать мир. Он не без остроумия иронизировал над президентом, говоря, что тот проводит свою жизнь, с отвращением зализывая раны нашего века. Через минуту Александр вышел из ступора, но вместо того, чтобы взять на себя роль защитника, чего ждали все присутствующие, добавил еще немного черной краски в портрет Франсуа Миттерана:

— Он всегда и всем слегка лжет, никто ему не верит, и сам он не верит никому. Это осложняет жизнь, но помогает держаться начеку.

Юная лионская журналисточка, безмозглая курица, которую любая неожиданная мысль повергала в транс, после каждой фразы Александра восклицала: «Вы шутите?» Он отвечал ей загадочной усмешкой. Но когда нам подали горячую колбасу, он не выдержал, схватил меня за руку и потащил вон из-за стола. До этого он не притронулся к первому блюду — буколической вязкой смеси под названием «пюре». Теперь он счел, что эта пытка слишком затянулась. Спустя пятнадцать минут мы уже сидели в вертолете, который и доставил нас в Париж.

Честолюбие общественных деятелей — это их личное сокровище, их белоснежная тога. И вот эту тогу публично вываляли в грязи. За все время полета он ни разу не раскрыл рта. Я тоже молчала, но старалась быть с ним нежной. И правильно сделала: через несколько дней министр дал «добро» на проведение серии экспериментов в Африке. Так я выполнила свою миссию.

 

Глава IX

Чудо из чудес: фортуна не замедлила с наградой. Две недели спустя в 11 часов вечера Сендстер попросил меня на минуту подняться к нему. Я уже лежала в постели, читая «Содом и Гоморру». Но, когда Сендстер отдавал приказ, спорить с ним было так же бесполезно, как умолять грозу стихнуть. Пришлось мне покорно натянуть на себя одежду и идти к нему. Индус-мажордом, тоже поднятый на ноги, проводил меня в салон, делая вид, будто не замечает моей унылой физиономии. Сендстер восседал на своем обычном месте, в центре дивана, в окружении толстых журналов. Он проводил ночи с ножницами в руке, за чтением научных изданий, периодически делая вырезки. Эти вырезки превращались в карточки досье, а затем в грозные указания, которыми он бомбардировал свои исследовательские группы.

Мне почудилось, что он сосет полицейский жезл. Но я ошиблась: он просто невозмутимо жевал сигару. Судя по ее размерам, ему хватило бы этого занятия до утреннего завтрака. Но благодаря огню в камине по комнате витал чудесный запах: мой бесстрастный индус подбрасывал в пламя щепотку сандала всякий раз, как ворошил горящие поленья. Эти изыски, более подходившие гейше, чем толстому борову Сендстеру, очаровывали меня, но я не сказала ни слова. Я уже неплохо изучила своего хозяина: он не переносил и не прощал никаких шуток в свой адрес. Все ваши насмешки он заносил в свой кондуит и при первой же возможности предъявлял вам счет. Более того, иногда он позволял себе разораться и выгнать собеседника из комнаты, осыпая его грубыми английскими ругательствами и швыряясь пепельницами. В башне «Пуату» его боялись не только люди, но и стулья со столами.

Он предложил мне бренди, щедро плеснул себе в бокал и, согревая его в ладонях, молча уставился на меня. Начать разговор сразу же, с интересующей его темы, было не в его духе. Эту поспешность он оставлял своим молодым подчиненным, сам же заводил дискуссии только после неторопливого обмена мыслями общего плана. Так же он поступил и в этот вечер, выспросив, чем я занималась, и сделав выпад «в сторону» Германтов:

— Бедняжка Ариэль, да вы завязнете в них на долгие месяцы. Эти «Поиски девушек в цвету» — нескончаемая тягомотина, 100 000 страниц, не меньше.

— Ну нет, чуточку меньше. Примерно раз в сто.

— И все про любовь да про любовь. Наверное, черт-те как заверчено.

— Напротив, все очень просто. Часть первая: как я влюбился в женщину, которая меня не любила. Часть вторая: как я обнаружил, что она не в моем вкусе. Часть третья: как я не могу прийти в себя после ее бегства. В общем, жизнь как она есть. Вполне банальная история, ничего сложного.

— Конечно, ничего сложного — для всяких лодырей-интеллектуалов, которые занимаются поисками, обожают заниматься поисками, привыкают заниматься поисками и за этими поисками забывают что-либо находить. От этой писанины, наверное, мухи на лету дохнут.

— Вовсе нет, это очень занимательно. Пруст описывает все места и всех людей, с которыми его столкнула жизнь. Он знает парижское общество как никто другой, от него не ускользает ни один типаж. Думаю, он был бы в восторге от Дармона. Я уж не говорю о вас. Вы послужили бы ему великолепным персонажем для романа.

Это мое последнее высказывание явно покоробило его. Сама мысль о том, что однажды некий автор — хуже того, некий журналист — может вдохновиться его особой, привела его в крайнее раздражение. Желая поставить крест на этой неприятной перспективе, он поспешил вернуться к своему обычному хозяйскому тону:

— Все это замечательно, но сегодня вам больше читать не придется. Пора спать. Завтра мы уезжаем в семь утра.

Я ненавижу тягостные утренние вставания еще с давних школьных времен, когда мне приходилось на рассвете переправляться на материк, чтобы сесть в лицейский автобус. По природе я «сова» и, сдав экзамены на бакалавра, торжественно поклялась, что больше никто и никогда не заставит меня подниматься спозаранку. Увидев мою гримасу, Сендстер заговорил тоном любящего папочки, желающего развеселить дочку. Он объявил, что увозит меня в Швейцарию, где мы пообедаем на берегу озера: настал час торжества, «Пуату» выплатила мне мои комиссионные, и нам предстоит встреча с неким банкиром. И не где-нибудь, а в Лугано!

Итак, дело сделано: я все-таки добралась до золотого дна! Мне захотелось броситься перед Сендстером на колени и целовать ему руки. Но я ограничилась коротким «Аллилуйя!», восхищенно подняв глаза к потолку. Сендстер не выказал ни малейшего намерения разделить со мной благодарность, пусть даже адресованную такому всемогущему герою, как Бог.

— Не трудитесь понапрасну взывать к великим людям. Особенно к этому. В наших делах он полный профан.

Тут он был абсолютно прав, да я и сама не принимала религию всерьез. Поэтому вместо того, чтобы заступиться за мифического типа, который выставил себя на посмешище, объявив фетву девушке, надкусившей яблоко, я поинтересовалась нашей завтрашней программой. Никаких сюрпризов, все уже было расписано как по нотам. Мы сядем в самолет Falcon, принадлежащий «Пуату», который доставит человек пятнадцать наших биологов в Милан, на конгресс по тропическим болезням. Получив свои бэджи у входа во Дворец конгрессов, мы тут же уедем на машине, только нас и видели. Таможенники никогда не проверяют документы, наша поездка сойдет незамеченной, а мы вернемся вечером того же дня вместе с сотрудниками Гарри (между прочим, и моими тоже). И последняя деталь: мне запрещалось брать с собой мобильник. Вдруг кто-то позвонит завтра, и тогда со временем можно будет разузнать, что я была в Лугано. Я подумала: если он собирается вести машину сам, нам понадобится не меньше трех дней, чтобы доехать до границы, но и бог с ним, все равно его осторожность мне очень нравилась. Я тоже, когда надо, проявляю разумную сдержанность. Например, я не стала спрашивать его, какая сумма вписана в мой чек. Как я и предвидела, это в конце концов уязвило Гарри. Я лишила его удовольствия произвести эффект.

— Вы не хотите узнать, какая сумма вас ждет?

— Ну разумеется, хочу. Можете не стесняться и напомнить мне.

— Двадцать четыре миллиона.

Даже в самых безумных своих мечтах я надеялась получить один, ну от силы два миллиона. Меня как громом поразило. Я стиснула зубы, чтобы не переспросить. Может, он имел в виду старые франки? В его возрасте такая рассеянность вполне возможна. Но не на его посту. Угнездившись в диванных подушках, как кошка в корзинке, он с улыбочкой следил за моей реакцией:

— Приятный сюрприз, не правда ли?

Да, вот уж сюрприз так сюрприз. Мне даже как-то не по себе стало, а если честно, то просто страшно. Я плеснула себе в рюмку коньяку. Внезапно меня посетило смутное предчувствие, что шикарные рестораны, путешествия в первом классе и флирт с министром не всегда будут похожи на увеселительное плаванье по спокойной реке. Я плыла в утлом челне по бриллиантовому потоку, а в таких водах рано или поздно всем грозит опасная качка. И, хотя я довольно легкомысленно относилась к настоящему, конец фильма угадывался довольно явственно, и он не предвещал ничего хорошего. Чтобы сохранить такие деньги, требовалось проявить невероятную хитрость. И в первую очередь никому не показывать своего страха. Я поднялась к себе и легла спать.

Вот когда моя дорогая Швейцария показала себя в истинном свете — спокойной и умиротворяющей. Едва мы пересекли границу, как нам показалось, будто мы проникли в капиталистический монастырь. Ровные террасы виноградников, идеально аккуратная стрижка живых изгородей, вылизанные до блеска часовенки, карликовые квадратики пшеничных полей, белоснежные горные вершины… Этот сплошной райский сад, цветущий вокруг банковских сейфов, внушал желание навсегда прекратить работу. Войдя ровно в полдень в банк «Сен-Бернар», я сразу же почувствовала себя как дома. За этим порогом я мгновенно забыла о своей прошлой жизни, как о страшном сне. Даже цветы, замершие в вазах, и те внушали мне полное доверие. Сендстер, как завсегдатай банка, уверенно повел меня на второй этаж. Ни одна складка не оскверняла ковровые дорожки, ни одно пятнышко, ни одна пылинка не имели права на существование — хоть ешь прямо на полу. Тишина и та была совсем иного, высшего свойства, нежели снаружи; ее изысканно оттеняли шепотки на немецком (прекрасная мысль — говорить по-немецки; итальянский, услышанный на автостоянке, меня слегка обеспокоил). Пожилая дама попросила минутку подождать, затем встала и сопроводила нас в кабинет господина В.

Дверь открылась, и мы увидели огромную черепаху, поднявшую на нас глаза. Тяжелые веки, экономные движения, тихий, неторопливый голос… Хорст В. выглядел как утес из белого шоколада. Пока он выбирался из своего кресла, чтобы поздороваться, его взгляд и шея не сдвинулись ни на градус, один только корпус произвел величественный разворот вокруг своей оси, замедленный, как наведение танковой башни, внушительный, как вермахт. Ничто никогда не могло сокрушить Хорста. Ничто не могло исказить черты этого лика, гладкого, румяного, «на чистом сливочном масле». Он не поднимал и не опускал глаза, не морщил лоб, не вздергивал брови. Более того, говоря, он ухитрялся не шевелить губами. Его голос, низкий и неспешный, механический и точный, почти не вибрировал, и было ясно, что он не собирается дважды повторять сказанное (на безупречном французском). При одном лишь взгляде на него вы чувствовали себя невиновным в том, что богаты. При одном звуке его голоса все страхи и сомнения истаивали как дым. Его фразы были уютны и теплы, как пуховая перина. Этот человек обладал истинно отеческим характером. Он подробно разъяснил мне, как создал для меня IBC (International Business Company) на Багамах, по какому номеру я могу ему звонить, каким образом он будет сообщать мне о курсе ценностей моего вклада… Наверное, я показалась ему не слишком любопытной и не слишком строптивой. Я внимала ему, как Моисею, получившему Господни заповеди на горе Синай, иными словами, в благоговейном столбняке. И позволила себе лишь одну небольшую смелость: когда он набирал мое имя в компьютере, попросила его написать вместо Ариэль де Кергантелек мое второе имя — Мари. Это его не удивило. Так поступают многие, и он счел мою просьбу делом вкуса. Я не стала разубеждать его, и вот таким образом мне удалось надуть их всех. Теперь мы с моей матерью имели общий счет в Лугано. И я предчувствовала, что она сумеет распорядиться им куда лучше меня.

Мне пришлось заполнить анкету, написать доверенность, зарегистрировать свою подпись (я подделала подпись матери), придумать пароль для вклада (я выбрала слово Izenah, кельтское название острова Монахов), зашифровать в своей записной книжке координаты моего парижского поверенного… Хорст руководил мной, как маленьким ребенком. Трудно себе представить, на какую деликатность способны эти мастодонты. Он давал мне советы шепотом на ухо. В безмятежной тиши этого здания ни один звук не должен был раздражать барабанные перепонки клиентов, особенно скрип тех осей, на которых вращается мир. И при этом джентльмен до мозга костей под конец он вручил мне красивый кожаный баульчик с миллионом французских франков: в крупных швейцарских купюрах это занимало совсем не много места.

— На случай, если вы пожелаете сделать себе скромный подарок.

В Хорсте было все, что мне так нравится в людях: мягкость, вальяжность, благорасположение и некоторая тайна. Тем не менее я сдержала себя и не кинулась ему на шею: на скользкой дороге фортуны первая заповедь — избегать резких движений. Среди этих гладких ковров и ламбрекенов никому не дозволялось воспринимать жизнь как тяжкую ношу и ничто не должно было выдавать ваш восторг. В крайнем случае, если уж вам предстояло проиграть, вы получали разрешение принять успокоительные таблетки, да и те полагалось сосать, как карамель.

Через час дело было завершено, и Хорст проводил нас до дверей своего кабинета. Старая секретарша беседовала по телефону и не обратила на нас внимания; таким образом, мы вышли, избежав прощальных поклонов и приветствий служащих. В таких местах не знать ничего и ни о ком — уже свидетельство того, что вы человек понимающий. Однако у Сендстера стремление сохранить инкогнито сочеталось с самыми неожиданными эскападами. Пообедать абы где — даже речи быть не может! Он желал откушать только на «Вилле Гандиа» — эта якобы старинная рыбацкая таверна ныне представляла собой род тосканского палаццо, стоявшего посреди озера. На всем пути от банка в центре города до ресторана, расположенного возле дворца Тиссена, богатство просто лезло в глаза. Чувствовалось, с каким удовольствием швейцарцы холят и лелеют свое благополучие. Ни одна лампочка не должна была гореть без абажура, ни одно окно не обходилось без цветочных горшков, все газоны были подстрижены так тщательно, словно над ними потрудились маникюрши. Прямо-таки город принца Чарльза и Нэнси Рейган.

Наша «306-я» выглядела рядом с «ягуарами» и «мерседесами» как детский педальный автомобильчик. Я торопливо сунула ключи охраннику стоянки, чтобы он куда-нибудь упрятал ее, и мы вошли в ресторан, где нам пришлось клянчить столик у герцогини (никак не меньше!), встречавшей клиентов. Судя по ее возмущенному миганию, отсутствие предварительного заказа показалось ей верхом хамства. Она смерила меня взглядом с головы до ног. Нужно признать, что рядом с ней я, со своим единственным тоненьким браслетиком, выглядела просто Золушкой. Наконец она милостиво согласилась «помочь» и, бряцая украшениями, повела нас на крытую террасу, к одному из трех свободных столиков с видом на озеро. Сендстер громко выразил свое удивление, я же молча встала возле своего стула, дожидаясь, когда эта надутая индюшка отодвинет его для меня. За это я наградила ее самой томной из своих улыбок и поняла, что ей безумно хочется выцарапать мне глаза. Но я уже вжилась в свою новую роль и отныне никому не позволю измываться над собой, даже Сендстеру.

— Дорогой Гарри, сегодня я вас приглашаю. И потому, надеюсь, вы избавите меня от испытания тремя сортами вин. Вдобавок, это слишком уж бросается в глаза. Давайте-ка лучше выпьем хорошего шампанского.

На вид ресторан заслуживал пятерки с плюсом. Он стоял на сваях, и зал был с трех сторон окружен водой. Складывалось впечатление, будто вы едите прямо посреди озера. Идеальное местечко для лунного света, тихих аккордов фортепиано, бесед шепотом и пузырьков Piper Heidsieck, — уединенный приют для избранных, нечто вроде сейфовой комнаты старика Хорста. Я уж не говорю о столовом серебре, вышитых скатертях и хрустальных бокалах — все сплошь высшего качества, а ели мы на лиможском фарфоре. Но самую высшую луганскую пробу можно было поставить на посетителях. Конечно, не все мужчины носили костюмы-тройки, и не все их супруги щеголяли в жемчужных колье. Напротив, здесь можно было увидеть все что угодно. За одним столом сидели даже люди в спортивных костюмах. Но достаточно было хоть чуточку задержать на них взгляд, чтобы понять, о чем они говорили. Мужчины-бизнесмены: «С тех пор как у меня провели бухгалтерскую экспертизу, я больше не могу ездить в Бельгию»; старлетки: «Милый, отпусти мою руку, вдруг на этом кораблике есть папарацци»; спортсмены: «Без футбола я бы давно скурвился»… В сторонке сидела наедине с бутылкой Cristal Roederer маленькая старушка бомжеватого вида, но явно принадлежавшая к сливкам общества: мятая тряпица, которую она набросила себе на плечи, была из чесучи, самой редкой, самой дорогой и самой тонкой ткани в мире. Наши клиентки по ней с ума сходят, ведь шаль двухметровой ширины свободно протягивается через обручальное кольцо. Чтобы соткать такую материю, уничтожают последних диких коз с горных тибетских плато. И эти трофеи стоят бешеных денег!

Гарри, видимо, давно привыкший к элитным харчевням и убежденный, что миллионеры являют собой людскую разновидность, совершенно неспособную вести интересные разговоры, зато очень способную удовлетворять свои потребности, не уделял никакого внимания нашим соседям. Пока я исследовала зал и глазами, и ушами, он провел десятиминутную беседу с сомелье, а затем составил нам изысканное меню. Выполнив свою миссию, он велел принести шампанское и поднял бокал за мое новое процветание.

Уверенным, торжественным тоном, словно подводя окончательный итог нашей истории, он пожелал мне попутного ветра в плавании по денежному морю, где отныне мне не грозят никакие проблемы. Я едва не обиделась: терпеть не могу, когда меня держат за дурочку. Я боялась не проблем, а того, что мне будут задавать неприятные вопросы. Все это выглядело слишком прекрасно, чтобы быть правдой. И я призналась ему в своих опасениях, как истинная простушка, не постигающая хода событий:

— Это сильнее меня. Мне не верится, что все нормально. И более того, я не верю, что это не аморально.

Я хорошо поступила, высказавшись откровенно. Когда при Гарри заговаривали о морали, он тотчас выпускал когти. Стоило ему услышать громкое слово такого рода, как он тут же начинал давать мне уроки реализма. И учить жить — это было его любимое занятие:

— Бедная моя крошка, только не вздумайте размышлять о Добре и Зле. Любой вопрос теряет смысл, когда ответ не имеет значения. Так вот, в вашем случае он не имеет никакого значения. Представьте себе, что вы избрали Добро и отказались от этих грязных денег, — ну и что же из этого выйдет? Да ровно ничего! Они попадут в другие карманы, только и всего. Разве что вам вздумается разоблачить в прессе и перед судьями то, что вы якобы знаете. Но тогда это будет называться «доносом», и Добро сейчас же обернется Злом. Причем Злом весьма опасным, примите это к сведению. И поверьте мне, что лучше вам спокойно наслаждаться настоящим и ни о чем не думать. Carpe diem, как говорят американцы.

Неделей раньше он прочел «Кружок исчезнувших поэтов», и я едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Однако сегодня мои сдерживающие центры, слава богу, сработали, и я вовремя заметила, что он насторожился и следит за мной, как кошка за мышью. Было видно, что за его лбом собираются грозовые тучи и кошка в любой момент может превратиться в тигра. Три месяца назад на деловом ланче в башне «Пуату» я видела, как он стер в порошок молоденького петушка из службы общественных отношений, который позволил себе дерзость поправить его при свидетелях в вопросе о распределении зон английского и французского влияния в Камеруне. Он совершенно не выносил пренебрежительного отношения со стороны подчиненных. Имея у себя в активе 24 миллиона, я должна была соблюдать крайнюю осторожность. Благосклонный сообщник мог превратиться в капризного тирана, вздумай я сейчас процитировать ему Горация. Вместо этого я изобразила робкую улыбочку проститутки, восторгающейся солеными шуточками своего альфонса, и мой Аль Капоне, удовлетворенный тем, что внушил страх, продолжал свои курс философии. Не такой уж, впрочем, и глупой. А для деревенщины из Сассекса даже вполне мудрой.

— Видите ли, настоящее — это единственная вещь, которой можно лишиться. Вспомните Блаженного Августина: все в настоящем, даже прошлое, называемое «памятью», и будущее, являющее собой ожидание. Или боязнь грядущего, если вам так больше нравится…

И так далее, и тому подобное. Я слушала его вполуха, одновременно думая о покупке квартиры, где буду в полном одиночестве готовить себе салаты с грейпфрутом и креветками. Если уж сам Блаженный Августин объяснял, что я нахожусь в зале ожидания, то нечего и спорить. Остается только как можно лучше украсить помещение. И поручить матери приготовить надежный запасной выход. Уж тут-то мы с ней были идеальной парой. Когда Гарри смолк, чтобы перевести дыхание, я послала ему губами легкий примиряющий воздушный поцелуй:

— Если отцы церкви предусмотрели мой случай, это в корне меняет дело. Я удовольствуюсь тем, что поблагодарю их за дарованное богатство, и больше не буду терзаться сомнениями, клянусь! Устраивает?

Ну разумеется, это его устраивало. Как устраивала гусиная печенка. И морской язык. И уж конечно, суфле с ликером Grand-Marnier. Здесь, посреди озера, все было устроено в высшей степени прекрасно. На протяжении двух часов он жевал и пережевывал Откровенность и Цинизм, два источника своего ораторского вдохновения. Потом, на обратном пути в Милан, задремал, осоловев от вина. Я воспользовалась этим, чтобы привести в порядок свои мечты: первым делом купить отцу авторучку у Cartier, затем к Mugler и Dior…

В аэропорту Бурже я так и не увидела таможенников. Миланский рейс их не интересовал. Так что мой кожаный саквояжик въехал в Париж без всяких препятствий. Я победила: отныне начиналась новая жизнь — простая и безмятежная.

 

Глава X

Издали богатство кажется волшебной мечтой. Но при ближайшем рассмотрении в нем иногда обнаруживаются подводные камни. Излишне объяснять, что это мудрое соображение не приходило мне в голову летом 1989 года. Вступив в клуб миллионеров, я вообразила себя гурией в райских садах Магомета и недолго думая на следующий же день после поездки в Лугано в 10 часов утра отправилась в «Пуату» — увольняться.

Повелительным тоном я истребовала у секретарши немедленной встречи с Люси де Вибер, знаменитой Люцифершей, противной святошей, которая чуть ли не крестилась, сталкиваясь со мной в коридоре. Она считала меня шлюхой и позже без зазрения совести обливала помоями перед следователем Лекорром, но в тот день, услышав о моем намерении уйти, начала с отказа. Не буду описывать ее праведный гнев. Можно ли слушать без смеха, как повелительница персонала толкует вам о корпоративной этике? Я, во всяком случае, в этом не нуждалась. Для своего «прощания в Фонтенбло» я экипировалась по высшему классу: в моем туалете были представлены Chanel, Guerlain, Cartier, Celine и Dior; и, когда она завела речи о лояльности своих служащих к фирме «Пуату», я живо поставила ее на место тоном герцогини при дворе:

— Будьте любезны, избавьте меня от ваших сказочек о преданных тружениках. На что им надеяться, вашим вышколенным кадрам? На то, что «Пуату» воздвигнет им памятник за верную службу? Сильно сомневаюсь. Достаточно посмотреть на них в вестибюле в шесть часов вечера: они рвутся наружу, как быки на арену.

В общем, сцена получилась до того драматичная, как будто Ланселот Озерный отказывался от звания рыцаря Круглого Стола. Люси даже не могла смотреть мне в глаза, до того она меня ненавидела. Ее взгляд блуждал по бумагам на столе, а голова тряслась так, что мне даже страшно стало: вдруг да оторвется! Эта поганка пришла в себя лишь в тот миг, когда я вернула ей кредитную карту «Пуату»: схватила ее, как голодный корку хлеба. И тут же едким тоном осведомилась, когда я покину квартиру на улице Любек. Я ответила: как можно скорее — и удалилась с величественным видом знатной особы, которую утомляют все эти низменные подробности. Скажу сразу: никогда еще легкомысленный поступок не приносил столько пользы, как мне эта выходка. Два года спустя, когда на меня обрушилось несчастье, мой молниеносный уход заткнул рот адвокатам «Пуату». Вся их защита строилась на утверждении, что Ариэль Кергантелек, куколка министра, принятая на работу по его приказу, получала зарплату ровно ничего не делая. Но в таком случае почему же они уволили меня сразу, как только перестали нуждаться в моих услугах? Ибо такова была моя версия событий: когда между нами завязалась битва, обе стороны начали клепать друг на друга, как на мертвых. Но даже под страхом смертной казни у меня не вырвали бы признания, что я ушла по собственной воле.

Я «работала» в «Пуату» на протяжении года, но так и не уразумела, где тут можно найти такси. Поэтому, будучи весьма скромной миллионершей, спустилась в метро и проехала до Оперы. Естественно, оттуда ноги привели меня на улицу Мира. Я обожаю это название, как и площадь Согласия, как в Ванне — площадь Де Лис. Это не людские имена, это названия добродетелей или игр, совсем как в Китае, где дорога Просвещенной Мудрости проходит под вратами Всеобщей Гармонии и приводит к Вилле Лотосов. Из меня получилась бы очаровательная наложница при императорском дворе. Ну или в худшем случае кокотка с площади Оперы, эта роль мне тоже прекрасно подошла бы. Выходящие на площадь улицы неизменно чаруют меня. Их здания из светлого тесаного камня плывут на фоне бледного неба, словно могучие корабли, порывая с городской суетой, ее непредсказуемостью, ее нервозностью, останавливая время, которое отполировало, смягчило и приукрасило эти аристократические руины. У Cartier меня, как обычно, посетило ощущение, будто я вхожу в Версаль — в малый салон Версаля, хотя тут было гораздо уютнее, ибо Версаль настолько монументален, что там чувствуешь себя карликом, тогда как здешний тщательно продуманный интерьер тотчас приводит вас в прекрасное настроение. Вот это я особенно любила — делать покупки в историческом памятнике. Мое обслуживание доверили пожилому господину, судя по его виду, ровеснику здания. Он продемонстрировал мне авторучки Cartier — для Дармона, Сендстера и отца, затем часы Cartier — для Фабриса, затем кольца Cartier — «для вашей уважаемой матушки», затем браслеты Cartier — для меня самой. Дело было сделано: я вступила в свою новую жизнь, я выжала ручку скоростей до предела и готовилась отпустить руль. При этом я даже не чувствовала встречного ветра: мой продавец сделал процедуру покупки вполне естественной. В таких фирмах служащие довели до полного, изысканного совершенства искусство соглашаться с клиентом. Ничто не могло его удивить. Он даже не выказал недоумения, когда я объявила, что заплачу наличными в швейцарских франках. Желая снять с себя подозрения — как будто я каждое утро тратила в магазинах 250 000 франков! — я указала свое имя и адрес, чтобы они доставили все эти побрякушки мне на дом. Излишне уточнять, что меня с нижайшими поклонами проводили до дверей. И угадайте, на кого я наткнулась там, на улице, вернувшись в XX век? На Клеманс Сен-Клод, озиравшую витрины Cartier и одетую, как всегда, безобразно до крайности, в мешковатое манто до земли. Эта женщина, скованная, неуклюжая, неспособная на искреннюю улыбку, всегда будет выглядеть, несмотря на все свои старания, принаряженной скалкой для теста. Она смерила меня взглядом с головы до ног:

— Вы выполняете поручения «Пуату»?

— А разве вы не в курсе? Я вижу, Поль вам ничего не рассказывает. Я ушла из фирмы. Видеть больше не могу этих болванов, которые с утра до вечера торгуют своими таблетками.

Хорошее ядреное злословие всегда оказывает эффект: получив, как пощечину, мою оценку ничтожества ее супруга и фирмы «Пуату», Клеманс ответила широкой улыбкой. Ну чистая идиотка: с той минуты как я перестала быть ее служащей, она решила держаться со мной любезно. И ясно почему: с ней мало кто хотел дружить. Ее унылая физиономия наводила тоску. Благодаря деньгам ее жизнь уподоблялась изысканной трапезе, но она ни с кем и никогда не могла ее разделить. Например, в данный момент эта бедная занудливая богачка в полном одиночестве шла в свой спортивный клуб.

Где же это? Да в ста метрах отсюда, в отеле «Royal-Vendôme», где расположен самый что ни на есть элитный бассейн Парижа. Ни она, ни я не упустили такого удобного случая: она наконец заимела «подружку», а я нашла покровительницу, которая могла ввести меня в это недоступное обиталище богов, чье дыхание благоухало большими бабками. При этом я не питала никаких иллюзий и надежд по поводу людей, стоящих у власти. Два месяца назад фирма «Пуату» в моем лице преподнесла Дармону коробку сигар Dunhill, он растрогался, и я, воспарив в мечтах, заикнулась о возможности совместной жизни. Он сразу же безжалостно вернул меня на землю:

— Ариэль, вы, конечно, ангел, но совершенно не понимаете, что такое политический деятель: я больше не женюсь, я только сплю с женщинами.

Что ж, делать нечего; однако, едва я переступила порог «Royal-Vendôme», мои мечты приняли совершенно другое направление. С первого же взгляда мне захотелось пощупать не бумажник, а чужие бицепсы. В свое оправдание скажу, что передо мной стоял действительно идеальный образец мужчины, настоящий мачо, с тугими мускулами и выговором парижских предместий, типичный фанат и знаток футбола… Привлекательность этого тренера по гимнастике объяснялась еще и разительным контрастом между ним и интерьером заведения. Чтобы спуститься в Health Club, на цокольный этаж здания, нужно было сесть в лифт, разукрашенный, как портшез времен Людовика XV. Не окажись внизу этого поджидавшего меня санкюлота, я тут же поднялась бы обратно. Но он меня ждал, и я пошла за ним, слушая его хозяйские объяснения: здесь бассейн с 28-градусной нехлорированной водой, тут сауна, там массажные залы, дальше помещение с орудиями пытки — десятками всевозможных тренажеров, «диетический» бар и, в качестве премии — но это было ясно и без объяснений, — сам мистер Мускул. На эту экскурсию в обществе Клеманс меня всего лишь «пригласили», но если я желала записаться в клуб, мне требовался второй поручитель. С этой целью мой провожатый предложил мне показать крайне конфиденциальный список членов клуба. Однако я с улыбкой попросила его не беспокоиться о таких мелочах, а выдать мне купальник, халат и полотенца. И тотчас замкнулась, как устрица в раковине. Я ведь знаю мужчин: всегда полезно слегка усложнить им задачу.

Стены были расписаны фресками в античном духе, меж колонн сверкали зеркала, а мраморный пол довершал впечатление, что вы находитесь на вилле в Помпеях, однако главную экзотическую нотку вносили сами клиенты, словно сошедшие со страниц «Сатирикона». Не успела я сесть на край бассейна рядом с Клеманс, как мимо нас прошествовал призрак. Настоящий скелет, пучок кое-как скрепленных костей, Поппея, восставшая из мертвых. Это была баронесса де Лилиан: час на раздевание, час на то, чтобы проплыть две дорожки в бассейне, час на одевание. Она приходила сюда ежедневно и ни с кем не разговаривала. Вдобавок она была одержима манией гигиены: не доверяя качеству душевой воды, требовала три бутылки «Эвиана», чтобы сполоснуться. Персонал покорно исполнял любые причуды. А здесь они были у каждого. Мужчины, например, заказывали фруктовый сок и таблетку виагры. Одни только дети были лишены всех прав, их сюда категорически не допускали. В этом роскошном хосписе ни один случайный брызг не должен был испортить вашу укладку.

Зачарованная этой атмосферой, я сидела и размышляла, кого бы мне взять вторым поручителем, как вдруг предо мной явилось решение этой проблемы — бледная, опухшая Коринна Герье собственной персоной. Невероятно, но факт: она подошла, чтобы поздороваться. Сегодня точно был счастливый день — мне все были рады.

— Последний раз мы виделись в Долине Мертвых, а нынче — в термах живых мертвецов, — я вижу, вы любите Античность. Наверное, вам по душе ее прославленная мудрость…

Вот ехидна! Она в открытую издевалась надо мной. Но в ответ я не стала открывать огонь, а ограничилась улыбкой. И моя выдержка была вознаграждена: она попросила разрешения посидеть с нами и с первой же минуты завела речь о своих звездных успехах. Я благосклонно слушала и вместо того, чтобы сбросить ее в воду, вернулась к рассуждениям на возвышенные темы:

— Только не говорите мне о мудрости древних. Они молились богу Крокодилу, пожирали сердца своих врагов, приносили человеческие жертвы… Скорее меня привлекает их богатство… Интеллектуальное богатство, разумеется!

Все знают, что за штучка эта Герье. У нее каждое слово на вес золота, а свои улыбки она дарует, как ордена Почетного легиона. Сесть рядом с ней у края бассейна — все равно что сложить одежду возле неприступного утеса. Она уверена, что ее холодность облагораживает душевную вялость, и абсолютно права: вот уже тридцать лет как кинорежиссеры попадаются в эту ловушку. Вся ее сила в молчании. По крайней мере на публике. Зато здесь, в тесной компании, она буквально засыпала нас слезливыми жалобами. Предметом ее возмущения были папарацци. Газета «Вуаси» опубликовала ее фотографию в ресторане, в обществе любовника — бывшего министра и члена НРС. Вероятно, она думала, что мне близка эта тема:

— Какая мерзость! Ну ничего, эта подлая газетенка мне дорого заплатит. Мой адвокат их в порошок сотрет. Но что толку, бедняжка Эдмон все равно страдает. Он не притрагивался к жене целых двадцать лет, а она считала его верным супругом. Я ее хорошо понимаю: он очень мил, но до того высокомерен, что трудно даже представить его без штанов. В первый раз, когда это случилось, я ущипнула себя, чтобы проверить, не снится ли мне все это.

Она трещала и трещала. Настоящая трескучая змея. Клеманс одобрительно кивала при каждом ее слове, я — нет. На мой взгляд, звезды, которые жалуются на свою известность, так же непристойны, как миллионеры, сетующие на высокие налоги. А еще непристойнее те вполне реальные суммы, которые они получают за свой воображаемый моральный ущерб. В данном случае ее адвокат потребовал от газеты 500 000 франков и был уверен, что отсудит их. Притом не облагаемых налогом. Герье произнесла эти слова так, будто смаковала изысканное вино. Она упивалась мечтами. Я не выдержала:

— Знаете, у меня еще не выработались рефлексы вашего круга, но я считаю неприличным взимать штраф с людей, которые говорят правду. Они допустили нескромность, только и всего.

Герье разразилась смехом — иными словами, еле заметно улыбнулась, сопроводив это горловым придыханием, слышным за двадцать сантиметров.

— Ничего, моя красавица, вы их быстро обретете, эти рефлексы. В один прекрасный день где-нибудь пропечатают ваше фото с Александром Дармоном, и тогда вы поблагодарите французских депутатов, которые возводят неприступную стену между частной и общественной жизнью. И будете благословлять наших несчастных нищих судей, которые осыпают вас золотом. Им так приятно доставлять нам это удовольствие. Иногда кто-то из них просит у меня автограф.

От злословия у нее пересохло в горле, и она заказала двойную порцию охлажденной водки. Для себя. А нам — ничего! Если не считать диетологической лекции, призванной навести страх на саму ораторшу:

— Вообще-то зря я пью «Абсолют», сегодня у меня наверху обед с Жеромом Сейду. Я его знаю: он наверняка закажет мне шампанское. Это чистое безумие: никогда нельзя смешивать виноград и пшеницу. И ведь мне это хорошо известно. Ладно, потом вернусь вниз и отпарюсь в сауне…

Не могу выразить, до чего она меня раздражала, эта министерская подстилка. В нашем жестоком и несправедливом обществе она позволяла себе все мыслимые и немыслимые удовольствия, да еще требовала привилегии хранить их в тайне. Не способная хоть раз сыграть что-то в театре, она тем не менее была твердо уверена, что ее баснословные доходы объясняются именно актерским талантом. Став звездой по какому-то недоразумению, она сделала свое лицо общественным достоянием и тут же, обуянная скупостью, превратила свою частную жизнь в денежный станок, вот и все. Жаль, что я не могла сфотографировать ее в ту минуту, когда она дула свою водку: двойной подбородок, валики жира на животе, целлюлитные складки на боках — «Вуаси» была бы в восторге.

Наконец она нас покинула, милостиво согласившись перед этим стать моей поручительницей в клубе. Таким образом, я могла сразу же заполнить все необходимые документы. И кто же мне их принес? Разумеется, тренер по гимнастике. В шортах он выглядел еще соблазнительней, чем в спортивном костюме. Под атласной кожей его могучих рук голубыми ручейками извивались вены. Брюшной пресс был обрисован четко, словно по лекалу. Тонкая, как у подростка, талия и мощные грудные мышцы уподобляли его фигуру портальному подъемному крану. Мне безумно захотелось плюнуть на все и перепихнуться с ним. Я распрощалась с Клеманс в раздевалке, вошла к нему в кабинет, и… мой замысел не замедлил осуществиться. Едва тренер запер дверь, как я вцепилась в него мертвой хваткой, и сеанс прошел чудесно, хотя и оказался несколько утомительным. Стоя передо мной с чуть согнутыми ногами, он, казалось, был готов работать своим поршнем до скончания века. Я лежала на его столе, и мне чудилось, будто мы проводим тренировку брюшных и ягодичных мышц. В какой-то момент я даже проделала по собственной инициативе серию «восьмерок» без помощи рук. Наконец тренинг закончился. Я еле дышала, но полностью примирилась со спортом. Через неделю все было улажено: я стала членом Health Club в «Royal-Vendôme».

Стоит мне спланировать какое-то мероприятие, как я сразу стремлюсь к конечной цели. Моя мать, напротив, всегда осуществляет свои планы поэтапно. Разумеется, она вмешалась в мои дела. Рассказ о моем походе к Cartier встревожил ее до глубины души. Муравьи не любят констатировать, что произвели на свет стрекозу. Как только я завела речь о покупке квартиры, мать тут же примчалась в Париж. Прежде всего она вытянула у меня «для Кергантелека» 100 000 швейцарских франков. На эти деньги она собиралась отреставрировать голубятню на парадном дворе, где в 1850 году прабабушка, разорившаяся вконец, устроила кухню. Затем она подробнейшим образом расспросила меня о старике Хорсте, взяла адрес его парижского поверенного, добилась встречи с банкиром и отбыла в Лугано. Через три дня она вернулась оттуда, победно размахивая чеком на предъявителя, позволяющим заключить договор на покупку квартиры от имени некоего агентства недвижимости, находящегося в Женеве. Никто не смог бы усмотреть связи между этим агентством и деньгами «Пуату» в банке «Сен-Бернар». Мать вынула из него два миллиона наличными и сама положила их в другой банк, в Лозанне, под кодом Arz — так назывался соседний остров, наш соперник. Она торжествовала:

— Теперь, что бы ни стряслось, ты будешь в безопасности. У тебя не смогут конфисковать квартиру, которую ты всего-навсего снимаешь. А что касается счета у Хорста, я займусь его ликвидацией. Потому что не нужно строить иллюзий: как только правосудие хоть что-то заподозрит, «Пуату» всех вас выдаст с потрохами.

Она была права. Случилось именно то, чего она и боялась, вот только следователь Лекорр, ужасно гордившийся тем, что изъял с моего счета в банке «Сен-Бернар» четыре миллиона, так никогда и не узнал о двенадцати других, которые мать один за другим вытащила оттуда. Я подчеркиваю: именно один за другим. В течение двух лет, пока длилось мое торжество, между моим уходом из «Пуату» и моим арестом, она побывала в Лугано раз тридцать, не меньше, всегда одна, не оставляя там никаких следов своего пребывания, неизменно оплачивая проезд и отель только наличными. Мой отец ничего не знал. Даже я сама ничего не знала. Каждый месяц Хорст переводил 100 000 франков на мой парижский счет, вот и все дела. Остальное меня не касалось. И тем лучше. Когда меня подвергли допросу, мне нечего было сказать.

В тот вечер когда мать вернулась из Лозанны, я организовала для нас с ней скромный праздник в русском духе: блины, водка, шампанское, копченая лососина. Мать сказала, что икрой займется сама. Начав готовить поднос с яствами, я спросила ее, не забыла ли она про икру. Мать ответила, как всегда, безапелляционно:

— Нет, дорогая, не забыла: я подумала, что лучше обойтись без нее. Нам с тобой вполне достаточно шампанского и копченой лососины.

В этом вся моя мать. Свои безумства она отмеривает наперстками, со своими страхами носится как с писаной торбой, своим предчувствиям верит безраздельно… Покупка квартиры превратилась в затяжную войну. Я искала двухэтажные апартаменты в районе Марсова поля, мать же рыскала в окрестностях Отейля в поисках банальных пятикомнатных квартир. Она вконец замучила своей дотошностью агента по недвижимости. Мы с ней ходили осматривать прелестные дома, но послушать ее, так необходимо было в каждом из них все перекрасить сверху донизу, поменять водопроводные трубы, снести перегородки, дезинфицировать подвал и так далее. Любая, самая тоненькая трещина на потолке ужасала ее так, словно это была пропасть в Андах. Если я возражала, она тут же ставила меня на место, обращаясь к народным поговоркам — эдакая старая бретонка, которую вокруг пальца не обведешь:

— Бедная моя девочка, не забывай: чем выше залетишь, тем больнее падать. Вернись-ка на грешную землю да стой на ней обеими ногами. И не позволяй пускать себе пыль в глаза.

Это было любимое присловье матери, которым она сопровождала всё — и новые манто, и машины, и блюда, если они не соответствовали ее личным, совершенно непостижимым, параметрам соотношения цена — качество. Ибо что касается трат, то здесь, уж будьте покойны, она могла дать мне сто очков вперед: ездила на метро, чтобы осмотреть квартиру стоимостью шесть миллионов, но при этом покупала себе исключительно духи Shalimar по 100 франков за каплю, не дешевле. Продлись наши поиски еще немного, и я бы просто отослала ее домой, на острова, но мне повезло: через десять дней я нашла свою хрустальную мечту — квартиру в самом центре острова Сите, на четвертом этаже. Двести квадратных метров и куда ни глянь деревянные панели, старинный паркет, лепнина и золоченые дверные ручки. Гостиная и столовая выходили на площадь Дофины, остальные комнаты — на набережную Орлож. Вы отворяли дверь и попадали в подлинный XVII век, из всех чужих краев — мой любимейший. Я приняла решение с первого же взгляда. И целый час провела там в радужных мечтах, улыбаясь, как святой Франциск, и благословляя доброго Боженьку. Единственная загадка: представитель агентства недвижимости, блондинчик с невинными небесно-голубыми глазами, категорически отказался назвать нам имя владельцев квартиры. Однако, кто бы они ни были, они хотели за нее восемь миллионов. Я бы охотно выложила и все десять. Моя мать скорее готова была дать руку на отсечение, нежели заплатить больше шести. Наконец мы решили обратиться за советом к ее кумиру, «дорогому Мсьёсендстеру», единственному человеку, чьи суждения она полагала независимыми. Независимыми от чего? Видимо, от моего снобизма.

Мы пригласили его к «Лассерру». Разумеется, он не упустил случая разыграть перед нами свой коронный спектакль изысканного гурмана: суп-суфле из белой фасоли с каштановыми крокетами, гребешки святого Якова в яичном соусе à la Germiny, медальоны из мяса косули с грушами под ягодным сиропом, сыр, торт, кофе, кривляния, любезности и сигара, и все это под «Пуйи-Фюиссе», «Шато-Лионна» и коньяк. На этой стадии обеда его размоченный вином метаболизм являл ему жизнь в розовом свете. И я победила: развалившись в кресле, с сытой улыбкой и затуманенным взглядом пресыщенного султана, он взял мою сторону. Нужно воспользоваться случаем, сказал он, и не упустить такую квартиру. Мать назвала цену, по ее мнению, сумасшедшую. Она всегда все сводит к цифрам. Но Сендстер нашел нужные аргументы, чтобы убедить ее. Он уже провел небольшое расследование и узнал имя владельца. Бог воров — в лице этого господина — был заодно с нами: он стремился одновременно и разорить, и обелить нас.

— Не придавайте такого значения цифре на вашем чеке. Лучше приглядитесь, кому вы его выписали — Этьену Шартье, первому хирургу, занявшемуся пересадкой сердца во Франции. Он, конечно, не Клод Бернар, но близко к тому. Еще его дед был членом Медицинской академии. А отец организовал движение Сопротивления. Сам он дружит с Миттераном. В этих буржуазных династиях последние пять-шесть поколений представляют собой аристократию республики. Они женятся на богатых наследницах, покупают замки, говорят на безупречном французском и вроде бы ровно ничего не меняют в жизни общества, но при этом каким-то чудом становятся символами справедливости, порядочности и гражданского самосознания, на манер Катона Старшего. Покупая его квартиру, вы тем самым заткнете рот всем, кто когда-нибудь вздумает рассориться с вами. Люди будут думать, что Шартье уступил вам эту квартиру из дружеского расположения к Дармону. Правда, они не знакомы, но это никому не известно. Только будьте осторожны: Шартье отличается невероятным чутьем богача, который никогда не нуждался в деньгах. И, главное, не упоминайте при нем о Дармоне. Он насторожится и продаст другим.

Он умолк на несколько минут, погрузившись в размышления, потом добавил:

— Настоящая граница в Париже разделяет не богатых и бедных, а респектабельных людей и всякую шушеру. Шартье, с его репутацией, оградит вас от этих последних. Так что подписывайте договор не глядя на цену.

Что я и сделала. Заплатив семь с половиной миллионов. И не как-нибудь из-под полы, а в кабинете нотариуса, в присутствии моей матери. Наш праведник Шартье и глазом не моргнул, увидев даму средних лет, представлявшую некое швейцарское общество по управлению и торговле зданиями. Он принял эту сделку, как принимают свою долю пирога. Иными словами, поступил как все.

 

Глава XI

Никто не богат настолько, чтобы выкупить свое прошлое; лично я даже не пыталась. Будь моя воля, я больше не высунула бы носа на улицу. Влюбившись в свою новую квартиру, я чувствовала себя в ней, как капитан Немо в «Наутилусе». И пусть снаружи валил снег, завывал ветер, кусался мороз, в этих стенах время останавливалось. Величественный размах древесных ветвей, мощное течение Сены, благородная простота Нового моста — все создавало ощущение извечного, нерушимого спокойствия. Явись ко мне на ужин Вольтер, он бы почувствовал себя здесь как дома. Конечно, его заинтриговали бы машины, но думаю, он уделил бы им не больше внимания, чем повозкам и мулам своего времени. По утрам, когда я глядела из своей спальни на набережную, мне чудилось, будто я стою на носу речного трамвайчика. А по вечерам казалось, что деревья на площади Дофины танцуют под музыку ветра на другом конце гостиной. Париж неслышно волновался за окнами моего жилища.

Я тратила бешеные деньги на ремонт и устройство квартиры; вздумай я похвастаться этими суммами, мне никто не поверил бы. Жидкие обои, деревянные панели, паркет в стиле XVIII (разумеется, века, а не округа), зеркала, камины… Все, к чему я прикладывала руку, превращалось в неподдельную старину (возникшую буквально накануне). Позже, когда следователь Лекорр явился, чтобы опечатать помещение, его чуть удар не хватил. При виде моих счетов он решил, что увидит пещеру Али-Бабы. Он ограничился тем, что старательно зафиксировал количество дверных замков, ручек и шпингалетов, безупречно соответствующих эпохе Старого режима. И увез в своей колымаге только одно сокровище — «Материнство» Эсташа Лесюэра, картину, которую Гарри вручил мне за несколько недель до празднования новоселья, сопроводив сей дар рекомендацией:

— Очень вас прошу, прибейте ее к стене, да покрепче. Тогда Александр хоть ее не утащит. А насчет всего остального будьте бдительны: он способен украсть все, что плохо лежит. Я вас предупредил.

Теперь, когда компания медицинских экспериментов в Африке шла по намеченному плану, у «Пуату» появилась новая неотложная задача — добиться, чтобы правительство дало разрешение выбросить на рынок другое чудодейственное средство — от грудной жабы. Единственное препятствие состояло в том, что в Bayer разработали такое же лекарство и оно уже было готово. Следовало любой ценой помешать немцам выпускать его и ускорить процесс раскрутки нашего препарата. Послушать Поля и Гарри, так выходило, что от этого зависит все будущее нашей фармацевтической промышленности. Но и тут, к несчастью, требовалось получить «добро» от Министерства здравоохранения, то есть от Александра, чьи капризы были законом для всех. А он принимал от «Пуату» подарки с поистине королевской непринужденностью, точно бисквит заглатывал, просьбы же пропускал мимо ушей. В этом и крылась его сила: он был абсолютно беззастенчив. Когда я удивлялась этому, он приводил в пример десяток других случаев, еще более серьезных. Никто не мог его ангажировать. Его мораль походила на «новую кухню», в которой чего только ни намешано: клубника, шампиньоны, борьба с безработицей, взятки и защита наших сегментов рынка… В общем, я находила его доводы убедительными. И не требовала слишком многого. Мне всегда нравилась простота. А это был и его девиз: он всегда утверждал, что действует по велению природы. Как животные берут еду там, где находят, так и он хватал добычу, как только представлялся удобный случай. Его цинизм, приукрашенный грамматическими изысками и красноречием, возвышался до степени беззаботной элегантности. У него никогда не возникало сомнений в праве на свое место в этой жизни. Однажды он повез меня на уикенд в Лугано. Излишне уточнять, что там он велел мне ждать его в гостинице, в постели, а сам отправился в банк «Сен-Бернар». Я не уставала дивиться его наглости.

Из Лугано мы полетели вертолетом в Давос, где миллиардеры и министры, которых там как собак нерезаных, собираются раз в год, чтобы поразмышлять о благотворных тайнах либерализма. Все как один круглые сутки говорят по мобильникам или кучкуются в залах, где особо просвещенные личности вещают в микрофон заумную абракадабру, основанную на статистических данных. Беседовать об этике с Александром было так же бессмысленно, как обсуждать армейский устав с Ганди, но какое это имело значение: едва выйдя из кабинета нашего дорогого Хорста, он отправился читать лекцию о морали в политике. Это было очень остроумно и вполне в духе социализма с городским лицом: в конце концов, пусть каждый глотает то, чем его потчуют. Если бы я вздумала протестовать, он попросил бы меня всего-навсего помассировать ему плечи. Мы редко шли дальше этого. С ним мне не требовалось надевать пояс непорочности. Его оргазмы достигали апогея еще на начальной стадии, когда я должна была сказать ему похотливым тоном: «А ну-ка подойди, сейчас я тебя вылижу дочиста». Уж и не помню, почему я произнесла эти слова в первый раз, но впоследствии они стали нашим обязательным «сезамом». И тем лучше. Покончив с этой приятной процедурой, Александр чаще всего ложился в постель с интересной книжкой. Я же, со своей стороны, благоразумно не мешала ему погружаться в чтение, а сама растроганно вспоминала моего тренера из «Royal-Vendôme». Трижды в неделю он приходил ко мне на дом — давать уроки. Стоило ему войти своей походочкой ковбоя, готового обротать норовистую лошадь, как у меня прямо ноги подкашивались. Мы не всегда проделывали упражнения строго по программе, но он не жаловался. Его мораль тоже отличалась приятной гибкостью:

— На свете столько всяких вещей, за которые хорошо платят, но которыми совсем не обязательно заниматься.

Например, совсем не обязательно заниматься любовью с политическим деятелем, да и трудно было бы Александру соперничать с моим гимнастом — или с Фабрисом, которого я по-прежнему навещала. И, однако, из них троих я предпочитала именно Александра. Сейчас мне уже непонятно постигшее меня ослепление, но факт остается фактом: я была влюблена. Его голос делал естественными самые серьезные рассуждения, придавал оттенок беззаботности самым едким замечаниям, сообщал глубину самым легковесным мыслям. Все, что он делал, было ясно и логично, лишено чванства и педантизма. Когда я переживала по поводу наших отклонений от норм морали, он заявлял, что вовсе не достаточно быть бедным, чтобы быть честным, а потом с улыбкой пожимал плечами. Его легкомыслие трудно было осудить. Он возил меня на уикенды в свои любимые города: Флоренцию, Венецию, Лондон, Марракеш или Каир. Нас с ним овеивал какой-то неуловимый фимиам веселого, смешливого, нежного сообщничества. Я могла бы говорить о нем часами.

Именно по его советам и указаниям я отпраздновала новоселье в своей квартире 31 декабря, в канун 1990 года. Деньги текли рекой, я оседлала своего любимого боевого конька — расточительность. Начать с того, что каждому из пятнадцати приглашенных я послала открытку, расписанную от руки одним юным аргентинским гением, который делал зарисовки на всех показах для престижной профессиональной газеты «Gap», писавшей о моде. Эта затея обошлась мне в 15 000 франков. Художник изобразил площадь Дофины, набережную, гостиную, круглую прихожую, столовую, меня — и даже метрдотеля, весьма колоритную личность. Возраст — между тридцатью и пятьюдесятью, ни одной морщины, зато седые волосы и низкий торжественный голос в безупречном стиле XVI (не века, а округа города Парижа), стройная фигура, высокий рост и скорбный вид капеллана, огорченного неприличными выходками своей королевы. Впервые я засекла его на приеме у Клеманс, потом встретила на ужине у Франсуазы Галлимар и хорошенько рассмотрела на вечере у швейцарского посла, куда пришла с Александром. Таких дворецких высшего полета, обслуживающих самые элегантные парижские вечеринки, было всего трое или четверо, но этот нравился мне больше других. При одной мысли о том, что он будет встречать моих гостей, я уже чувствовала себя знатной дамой. Впервые за сто пятьдесят лет наша дворянская частичка обрела смысл. По крайней мере для меня. Ибо ему она явно была безразлична. Какое бы желание я ни высказала, он встречал его брезгливой гримасой. Но между этим неприятием и его словесным выражением лежала целая революционная пропасть, которую он никогда не переходил. Если, например, я велела ему ставить возле каждого прибора по три бокала, он только печально опускал веки, но скорее дал бы вырвать себе язык, чем сказал бы, что их нужно два или четыре. На все мои предложения у него был один ответ:

— Мы сделаем так, как угодно мадам.

Разумеется, он говорил во множественном числе о себе, любимом. Если я при этом не удерживалась от смешка, он обводил меня бесстрастным взглядом, каким удостаивают современную живопись: полная ерунда, но может принести большие деньги. Мой шарм его не пронимал. Эти метрдотели, несомненно, организованы более сложно, чем тренеры по гимнастике. И чем министры. Даже их лексикон и тот нам недоступен. Стоило ему произнести какое-нибудь простое слово, скажем «соус», он тотчас исправлял эту небрежность изысканным термином эрудита, предоставляя вам на выбор «Нантюа», «Субиз», «Прентаньер» или «Сюпрем». И я, конечно, позорно капитулировала. В конце концов он снисходительно показывал мне фотографии своих фирменных блюд. Впрочем, какие там блюда — это была смесь живописи и архитектуры! К примеру, я приняла его «лососину à la Chambord» за цветочную икебану. И это окончательно вывело меня из терпения.

— Мы, кажется, не понимаем друг друга. Я прошу вас организовать чисто дружеский ужин. А вы собираетесь устроить пир по случаю бракосочетания Карла V с Эммой Бовари!

Изобразив на лице глубокую меланхолию, он снизошел до моего жалкого уровня светской выскочки:

— Теперь мне все ясно. Мадам желает встретить Новый год с меню Великого поста.

Ох, с какой радостью я бы поколотила его! Но делать нечего, я заставила себя продолжить переговоры. И — хвала моей выдержке! — они увенчались успехом: на закуску он милостиво согласился подать паштет из утиной печенки-торшон с салатом и маринованными фруктами, потом желе из морского гребешка с креветками, за которым следовал каплун «Демидофф», вернее сказать, курица, тушенная с овощами и трюфелями. Но, уж будьте уверены, не простая курица: послушать, каким тоном он о ней говорил, и казалось, будто эта пернатая живность воспитывалась не на пошлом птичьем дворе, а по меньшей мере в иезуитском коллеже. Вообще, все, что исходило из уст моего метрдотеля, принимало масштабы антологии. Все, но не десерт. Тут он держался как скала:

— Сладости в конце трапезы придуманы для того, чтобы удержать за столом детей. К счастью, здесь их не будет. Это момент, когда господа мужчины, разогревшись от блюд и вин, хотят интимнее пообщаться с дамами. Поэтому следует подать что-нибудь легкое и необременительное. Например, шербет или фруктовое мороженое.

Он не любил детей, он называл еду «блюдами», а когда я осмелилась предложить на десерт меренговый торт, обозвал его «живописным, конечно», но уже десять лет как вышедшим из моды. Я сдалась, я больше не могла оспаривать его вердикты. Сопротивление было бесполезно. Стоило мне подвергнуть сомнению его выбор вин, как он самым что ни на есть аристократическим тоном поставил меня на место:

— Если мадам соблаговолит проводить меня в свой погреб, мы выберем вина вместе с мадам.

Никакого погреба у меня, конечно, не было. Так что я выкинула белый флаг, а он представил мне свой список: розовый «Дом Периньон» 1982 года, белое «Мюзиньи де Вогюэ» 1982 года, «Шато-Латур» 1985 года. Но прежде всего мне надлежало купить графины.

— Иначе ваши друзья сочтут наши вина не заслуживающими декантирования.

Он предложил мне проехаться с ним в Baccarat, а также в Christofle, поскольку нам требовались еще и бокалы, и столовое серебро, и канделябры, и так далее… Он все брал в свои руки, не считая рук двух ассистентов (один на кухне, второй в столовой, а сам он будет встречать гостей и руководить их обслуживанием). Главное, чтобы я не проявляла никакой личной инициативы:

— Я сам доставлю вам стулья. Очень простые, современные, черные стулья. Никакой фальшивой позолоты, завитушек и поддельного пунцового бархата: это нарушит идеальный стиль вашего интерьера.

Ага, наконец-то прозвучал комплимент! Я еле удержалась, чтобы не попросить его повторить. Теперь я могла сполна рассчитаться с ним за все его выкрутасы:

— Перед тем как вы спросите имя декоратора у богатой выскочки, каковой я выгляжу в ваших глазах, хочу сообщить, что всю свою квартиру я оформила сама. Я довольно требовательна — надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Так что желаю вам оказаться на высоте ваших аристократических притязаний.

Он все понял, он все одобрил, он обещал, что все пройдет безупречно, — и сдержал слово. Фальшивые нотки донеслись с другой стороны. Со стороны гостей.

Фабрис согласился играть роль хозяина дома, мой отец изобразил старого просвещенного сеньора, приехавшего на денек из своих владений, а моя мать, в черном костюме от Yves Saint Laurent, преподала всем гостьям урок элегантности: строгая цветовая гамма, скупые жесты, четкий силуэт. Даже Герьерша на сей раз забыла выпустить когти и подошла ко мне с похвалами в ее адрес. Впрочем, она тут же отыгралась, наговорив гадостей о Клеманс:

— Похоже, она решила, что вы даете костюмированный бал. Ну вылитая Шехерезада! Бедняжка, она носит туалеты от Lanvin как тряпки из Катманду.

Клеманс не везло, для нее это был явно несчастливый день. И однако она находилась в приподнятом настроении. Моя квартира вдохновляла ее на острословие.

— Ни телевизора, ни бара, ни занавесей… Вы уверены, что действительно живете здесь?

Как правило, ее высказывания представляли собой пустыню мертвящей скуки, которую изредка пересекали караваны банальностей. Так что, услышав от нее столь остроумное замечание, я рассмеялась от чистого сердца. Но тут она решила закрепить успех:

— Вы как будто готовитесь к жизни в тюрьме, ей-богу!

Почему она произнесла это слово? Поль испепелил ее взглядом и сказал вымученным голосом, с расстановкой и сдержанной яростью, словно медленно давил каждый звук гусеницами танка:

— Ради всего святого, ты не могла бы заткнуться хоть на пять минут?

Атмосфера мгновенно накалилась, но тут, к счастью, подоспел Гарри. Обычно он, как и я, обожает наблюдать за чужими ссорами и никогда не упускает случая добавить щепотку перца в кипящий котел страстей. Но сейчас он изменил своему правилу — обнял Поля за плечи и громким смехом выправил ситуацию. В этом и была его сила: если Поль любил грубо демонстрировать свою власть, Сендстер ею забавлялся, точно любимой игрушкой. Позже, когда первый воспринял вызов следователя Лекорра как трагедию, второй увидел в нем обыкновенное препятствие, которое следует преодолеть шутя. Он потащил своего шефа к метрдотелю, чтобы выпить за их грядущие победы. Этот скромный провинциал не собирался мешать нашим жизням струиться мирным потоком меж золотоносных берегов.

Моя мать, ни сном, ни духом не ведавшая о наших тревогах, подошла к Гарри. Ее любовь к нему стала еще горячее. Как обычно, она начала с того, что пригласила его провести несколько дней на острове Монахов, и взяла Поля в свидетели природных красот Бретани. Но Гарри с милой улыбкой пресек ее поползновения:

— Дорогая Мари, я ведь уже говорил вам, что боюсь холода. Самое страшное мое зимнее воспоминание — это август-месяц, который я провел однажды в Бресте. Я предпочитаю любить Бретань издали.

Мать восторженно принимала каждое его слово; иногда я даже задаюсь вопросом: уж не ждала ли она, что он начнет заигрывать с ней? Прожив сорок лет в браке с безупречным и высокообразованным джентльменом, она учуяла под бесцеремонностью Гарри пикантный антиконформизм и буквально упивалась им. Взяв Гарри под руку, она повела его знакомиться с «ее зятем, очаровательным молодым человеком». Фабрис прекрасно играл свою роль и в высшей степени любезно и непринужденно держался с человеком, который похитил у него жену. Он обладает счастливым даром везения: дождь никогда не застает его врасплох, и, где бы он ни оказался, его всюду ждет убежище от невзгод. В своем простом, прямого покроя, смокинге и белоснежной рубашке он выглядел стройным, то серьезным, то улыбчивым, ангелом, для которого жизнь — всего лишь забавный спектакль. Неторопливо и тщательно строя фразы мягким, певучим, близким к шепоту голосом, он завел долгую беседу с Гарри, который, напротив, говорил уверенно, энергично и напористо. Увидев, что они смеются, я подошла. Как всегда, у Гарри нашлось для меня готовое объяснение:

— Прекрасная мысль — собрать нас здесь. В Париже самое важное — место встречи. В этой квартире, с этими гостями ваш супруг просто не может не быть очаровательным. Он дал вам свое благословение на уход, а мне — отпущение грехов за участие в этом.

— Ну я не столько великодушен, сколько труслив: терпеть не могу ссор, — поправил его Фабрис. И продолжал: — А потом, я ведь по-прежнему вижусь с Ариэль. Это моя слабость, я предпочитаю разделить с другим вкусный пирог, нежели глодать свою корку хлеба в одиночестве. По крайней мере в настоящее время.

Эта смесь цинизма и завуалированных угроз не могла не понравиться Гарри. В ответ он процитировал Фабрису изречение фон Мольтке, которым восхищался: «Самое хорошее объяснение — то, которое можно при желании истолковать превратно». Они охотно поболтали бы еще, но я увела от него Фабриса: пришел издатель из «Альбен Мишель», с которым я подружилась еще со времени ужина у Поля; его сопровождала все та же по-прежнему сногсшибательная куколка. По-видимому, никто не растолковал ей, что 31 декабря приходится на зиму, и ее полураспахнутое белое парео открывало взорам присутствующих тоненькие трусики-стринги. На нее уставились все мужчины, включая даже метрдотеля, который откупоривал бутылки шампанского с величавым видом Моисея, высекающего на скрижалях Господни заповеди; однако я предложила этот трофей моему любящему супругу. Едва я представила Фабриса как хозяина агентства «Стиль», как девушка обвела его плотоядным взглядом кошки, увидевшей золотую рыбку. Фабрис предусмотрительно объявил, что на приемах он о «бизнесе» не говорит, но она прервала его мяукающим голоском, тягучим, как ее стринги:

— О, прошу вас, не надо плохих новостей. Я для них слишком легко одета. Я хочу слышать только приятные вещи. Расскажите мне о себе. Я вся внимание.

Дело было сделано, теперь она не выпустит Фабриса из коготков. Он явно не рисковал заскучать. Я оставила их наедине, поскольку должна была встретить новых гостей: двое других моих мужчин, Александр и Ромен, по чистой случайности явились одновременно. На полпути к ним меня перехватила Герьерша. Приход нашего тренера по гимнастике поверг ее в шок. Но она не собиралась упускать добычу:

— Если я правильно поняла, вы сегодня вывели на смотр вашего мужа, официального любовника и тайного. Вы не против, если я займусь юным Роменом? Обычно у меня ломит поясницу от одного только звука его имени, но ради вас я готова пожертвовать собой…

Почему бы и нет?! Я не путаю добродетель с правом собственности, и он мне не принадлежит. Я улыбнулась, она тоже, и я подумала: а не сделала ли она подтяжку? Ее зубы так и вылезали наружу, даже когда она держала рот на замке. Желая соблюсти приличия, Александр привел с собой знакомую, Элизу де Сейрен, руководительницу отдела культурных связей из Министерства иностранных дел. Эта шестидесятилетняя дама, тощая, как скелет, и приветливая, как тюремная камера, тоже посещала Health Club в «Royal-Vendôme», где одержимо крутила педали тренажера, видимо, надеясь — мало ли что! — в один прекрасный день сравняться красотой с Венерой Милосской. Ромен считал ее воплощением стервозности: она всегда опаздывала на занятия, но сама не желала ждать ни секунды. Она же, со своей стороны, обращалась с ним как с лакеем и, увидев его здесь, обмерла от изумления, хотя скорее дала бы отрезать себе язык, чем обнаружить свои чувства. Эти старые аристократки с набережной Орсе умеют мастерски сочетать врожденный эгоизм, благоприобретенную элегантность и замаскированные предрассудки. Александр, безразличный к переживаниям своей спутницы, уже покинул ее и устремился к Сендстеру. Они оба явно начали праздновать Новый год еще в министерстве. Он был навеселе.

— То что вы не в смокинге — ладно, бог с вами! Но что это за пиджак со шлицей! Для приемов годятся только пиджаки без шлицы. А ваши рукава! Они слишком длинны, из-под них не видны манжеты. Зато орден Почетного легиона сразу лезет в глаза. Хотя в вашем возрасте неприлично выставлять напоказ тоненькую ленточку. Розетка и та смотрелась бы лучше…

На людях ему обычно очень нравилось третировать Гарри, хотя это была всего лишь комедия: три рюмочки спиртного, и маски падали. Впрочем, и сам Гарри, уже сильно распалившись от алкоголя, женского общества, огня в камине, роскошного интерьера и праздничной атмосферы, парировал его выпад в том же едком, убийственном тоне:

— Я и не знал, что вы так хорошо разбираетесь в пиджаках. На мой взгляд, вам бы следовало скорее специализироваться по доспехам.

Александр вопросительно вздернул брови, выражая непонимание. Но Гарри, с саркастическим видом старого лорда, которого просто так не возьмешь, тут же сбил с него спесь:

— Вы накопили столько работы для следственных органов, что вам в конце концов потребуется непробиваемый панцирь.

Ну что на это скажешь — оставалось только рассмеяться. Александр хлопнул Гарри по плечу, притворно возмутился его остракизмом в отношении класса политиков и, отказавшись от боевых действий, отошел к моей матери, чтобы позлословить о депутате, представлявшем ныне в Национальном собрании наш избирательный округ. Он мог и не стараться: мать и без того стояла за него горой, и они шептались, как парочка зловредных колдунов, до тех пор, пока Поль не отвел его в сторонку. Мой отец тоже усердно играл свою роль: он увел Элизу де Сейрен в переднюю и прочел ей там небольшую лекцию о своем любимом Лесюэре. В общем, все шло чудесно, в половине одиннадцатого мы наконец пошли к столу, и в этот момент явились последние гости — Оливье, лучший друг Фабриса и его компаньон по агентству, и две их помощницы, Флоранс и Жеральдина, пикантные и в высшей степени декоративные сексапилочки.

Близость Консьержери, видимо, настолько повлияла на моего метрдотеля, что столовая производила сильное впечатление: она еще с порога выглядела как похоронная часовня. Стол был похож на алтарь, ужинали мы при свечах — их было десятка два, и они освещали всю комнату. От них струился аромат не то ванили, не то ладана. В камине уютно потрескивал огонь. В общем, все это напоминало фоторазворот в журнале «Вог Декорасьон». Мы с Фабрисом сидели, по французской традиции, в середине стола, друг против друга; справа от меня находился Дармон, справа от Фабриса — Герье. Мои родители занимали места по английской традиции каждый в конце стола; справа от матери расположился Гарри, справа от отца — Элиза де Сейрен. Ну а гости помоложе и посексуальнее служили связкой между свадебными генералами. На настоящих парижских ужинах каждому мужчине надлежит беседовать со своей соседкой то справа, то слева — иными словами, вежливо скучать и слово за слово постепенно приближаться к десерту. Здесь ничего такого и в помине не было. Слегка переутомленные истекшим годом и сильно подогретые моим долгим аперитивом, гости быстро забыли о хороших манерах и завязали живой, в высшей степени непринужденный общий разговор. Даже Герьерша, обычно ускользавшая от вопросов, как угорь, только бы не сказать о себе лишнего, пустилась на откровения и во всеуслышанье объявила, что ее ужасно волнует Силиконовая долина, а в доказательство прижала руку к груди. Да и остальные гости в подпитии шумели и перекрикивали друг друга. Исключение составлял один лишь Поль — поистине оазис безмолвия среди нашего гомона. Неужели ему уже виделся на светлом небосклоне закат его блестящей карьеры? Во всяком случае, он страшно нервничал и цеплялся к Александру. Решив излить свое мрачное настроение в праведном гневе, он принялся называть фамилии министров, словно уже составлял проскрипционные списки: Кьежман, Ланг, Дюма, Русселе… В конце концов Александр поинтересовался, к кому он причисляет себя самого — к победителям или побежденным? Поль явно ожидал, что к нему отнесутся с большим сочувствием. Видимо, он надеялся, что его выслушают с бережным вниманием, как человека, перечисляющего симптомы своего рака. Сидя на светском ужине в Париже, он грезил наяву. Когда он объявил, что скажет следователю всю правду и ничего, кроме правды, Герье разразилась хохотом:

— Попробуйте сделать обратное, часто это дает гораздо лучшие результаты. У лжи быстрые ноги, она успевает обогнуть всю землю еще до того, как ее нагонит правда.

Поль позеленел: над ним насмехаются! Мне показалось, что он сейчас встанет и уйдет. Но тут сидели Гарри, Александр и издатель, и он сдержал свои эмоции до конца ужина, хотя больше не произнес ни слова. Когда все вернулись в гостиную, он взял Клеманс под руку, и они удалились.

Я не придала этому значения. И напрасно. Адская машина уже была запущена, а мы вступали в бой с разрозненными силами.

 

Глава XII

Но, пока суд да дело, праздник продолжался. Клеманс уговорила меня слетать на «Конкорде» в Нью-Йорк — за покупками. Вернувшись оттуда, я уехала на уикенд в Лугано с Александром. Архитектор из ваннского департамента архитектурных памятников переделал деревянную лестницу Кергантелека в каменную. Я устроила себе каникулы на Сейшелах в компании своего тренера по гимнастике. Моя мать создала еще два акционерных общества в Лозанне. Так все и шло. В течение полутора лет мое существование во всем уподоблялось беззаботной жизни миллионеров. Один только Гарри поддерживал меня в боевой форме. Александр медлил с разрешением на выпуск новых медикаментов, и «Пуату» охотно прибегла бы снова к моей помощи. Излишне объяснять, что об этом и речи быть не могло: мне хватило бы моих денег на тысячу лет вперед, но на тысячу лет сладкой жизни, а не работы. И, когда я посылала Гарри подальше, он мрачнел как туча. Обычно он обрушивал свой гнев на Александра. Почему? Потому что тот желал, чтобы «Пуату» жертвовала деньги новой Опере на площади Бастилии, которую любил посещать. Его каприз приводил Гарри в ярость:

— Кому, к дьяволу, нужен этот идиотский балаган, эти картонные декорации, эти пузатые гении тенора с их итальянскими завываниями! У Оперы, видите ли, средств не хватает! Ну так пусть плачется на бедность педикам и старым козам, которым по вкусу весь этот китч. Ведь платят же богачи в ресторанах, и платят щедро. Почему бы им не подкинуть деньжат и Опере?!

Ответ простой: потому что командовал здесь Александр. Всякий раз как Гарри заводил речь о том, что больные грудной жабой рискуют погибнуть от немецких медикаментов, министр отвечал, что они потолкуют об этом после того, как он увидит на сцене «Тоску», «Травиату» или еще какой-нибудь бенефис очередной примадонны. Честно говоря, я любила посещать оперу примерно так же, как ждать, когда высохнет побелка на стене. Тем не менее я относилась к этой вечерней лирической повинности как истинный философ. Я, но не Гарри. Он уже перерос возраст, когда в обещания верят как в Деда Мороза. Нынешний режим стал ему ненавистен. Теперь он вешал всех собак на Миттерана:

— Ну и жулик! Первые семь лет — для избирателей, вторые семь — для друзей. Отныне все продается. Пустить эту змею подколодную в Елисейский дворец — все равно что козла в огород. Подумать только: эта банда смогла убедить народ, что лишь она и способна отличить добро от зла! Нет, Франция — просто страна дебилов.

В конце концов он со скрытой яростью тащил меня в Оперу, где в антрактах, встречаясь с Александром, начинал расшаркиваться перед ним. Мой милый любовник с садистским наслаждением заставлял Гарри хвалить представление и упивался его комплиментами, как младенец материнским молоком. Но однажды Гарри не выдержал и сорвался. И дела сразу пошли под откос.

Это случилось в большом фойе Оперы Бастилии. Мы пришли послушать два первых акта «Нормы» с Монтсеррат Кабалье — два центнера жира в роли соблазнительной друидессы. Дармон, как обычно, прохаживался от группы к группе, улыбаясь направо и налево, пожимая руки, отходя в сторонку то с тем, то с другим. Даже в быстром темпе все эти светские любезности занимали немало времени. Каждый хотел использовать свой шанс. Париж обожает благосклонность министров. И ускользнуть от просителей невозможно. Дармона перехватил, можно сказать, налету, хроникер из «Фигаро Магазин»; он вел увлеченную меломанскую дискуссию со своим коллегой-журналистом, автором передовиц в «Нувель Обсерватер», который соглашался с ним по всем пунктам, а особенно в том, что их статьи никоим образом не должны отражать это трогательное единство мнений. Александр не доверял ни тому, ни другому. Вернувшись к нам, он излил свою желчь:

— Как подумаю, что эта парочка газетных аристократов возглавляет крестовый поход в защиту общественной морали, просто плакать хочется. Париж — мировая столица философствующих халявщиков. Мы должны слушать их рассуждения о демократической бдительности, а они тем временем не пропускают ни одного светского приема, ни одной оперной премьеры, не сходят с телеэкранов и жируют за счет государства. До чего же мне осточертели эти «совестливые» господа: их шоферы развозят своих хозяев по всем тусовкам, где пахнет деньгами, а мне приходится вместо того, чтобы наслаждаться музыкой, ублажать их речами об Ираке и Сараево. Но уж будьте уверены: когда этих бульдогов принимаешь с глазу на глаз, они тут же превращаются в ласковых пуделей. Предел их мечтаний — чтобы Дядюшка пригласил их в свой очередной официальный вояж.

Гарри соглашался с каждым словом Дармона: он был идеальным собеседником для того, кто упражнялся в цинизме. Однако ему нравилась и роль адвоката дьявола, и он, к великому моему удивлению, заступился за обоих «мыслителей» из «ФигМага» и «НувОбса», процитировав Бенжамена Констана: «Живи как можешь, суди как должно». Этот всплеск эрудиции не входил в его обычный репертуар, Александр и тот поперхнулся от неожиданности:

— А я-то думал, вы читаете только свои банковские отчеты.

Гарри, конечно, воспринял этот комплимент как пощечину своему самолюбию и, будучи неотесанным мужланом, тут же ответил знатной оплеухой. Но, разумеется, не самому Александру, а бедняжке Монтсеррат, которую изничтожил одной фразой:

— Я боюсь за нее: она так пылко поет, что того и гляди сожжет дотла весь свой жир.

Как и следовало ожидать, Александр счел эту грубость посягательством на честь королевы вокала. Его снобизм сдавал позиции медленнее, чем социалистические принципы. Он легко терпел сомнения в искренности своих политических убеждений, но не в культурных вкусах. Он и глазом не моргнул бы, слушая нападки на Миттерана, но стоило хоть чем-то задеть одну из его любимых оперных див, как он ставил дерзкого на место едким, как кислота, тоном:

— Это вам не Джонни Холидей на стадионе Парк де Пренс. Здесь микрофонов не ставят. К счастью для нас, кроме матчей МО и «Тур-де-Франс» в жизни есть и другие удовольствия. Но вы, англичане, никогда ничего не смыслили в музыке. Даже ваш Гендель и тот был немцем.

И, переведя дыхание, он медленно, словно высказывал давно назревшую мысль, добавил:

— Вам следовало бы меньше пить.

Я испугалась, что разговор зашел слишком далеко. Кому понравится такое оскорбительное обвинение на людях! Но многочисленные враги Гарри давно уже ставили ему в вину пристрастие к алкоголю, и у него было заготовлено несколько удачных ответов. Оставалось только выбрать в своих закромах самый подходящий:

— Когда генералы Линкольна обвиняли Гранта в алкоголизме, президент всех их посылал подальше, рекомендуя пить то же виски, что и он. Принимая во внимание все услуги, которые я вам уже оказал, вам следовало бы внять этому совету. Я охотно назову вам марку своего любимого бренди, и вы сможете подарить мне бутылку. Или даже целый ящик.

Дело явно пахло скандалом. Дармон вышел из себя:

— Когда настанет ваш черед явиться на допрос к следователю Лекорру, расскажите ему о Гранте и Линкольне: XIX вам очень идет — я имею в виду не только век, но и округ тоже. И еще: мне не нравится ваш тон. Вы забыли, с кем говорите. Как бы вам не пожалеть об этом.

На что Гарри ответил с полнейшим хладнокровием:

— Ага, теперь вы мне угрожаете. Неужели вы решили опуститься до моего уровня?

Разозлившись на то, что последнее слово осталось не за ним, Александр повернулся к Гарри спиной и, не попрощавшись, потащил меня прочь, забыв, что я пришла не с ним, а с его противником, и объявив, что у Гарри слишком дурной вкус, чтобы быть моим кавалером. Он был прав, но дурной вкус меня забавляет. Я попыталась выправить ситуацию:

— Сама жизнь отличается дурным вкусом.

— Может быть, — согласился Александр, — но это не причина, чтобы завоевывать первую премию по дурновкусию.

Эта острота развеселила его (он повторял каждое свое удачное словцо раз по десять) и настроила на снисходительный лад. В общем-то, ему не хотелось ссор. И он неожиданно отослал меня назад, к Гарри, чтобы успокоить его. К счастью, тот догадался меня подождать, и мы с ним вместо того, чтобы терпеть до конца душераздирающие вопли Нормы, отправились ужинать в ресторан. На сей раз ничего грандиозного — всего лишь «Гранд Марш», обычное заведение на площади Бастилии, рядом с Оперой. Пять минут спустя он уже забыл о размолвке с Александром. Его беспокоила только его нервозность:

— Мне наплевать, что он держит меня за алкаша, я не обижаюсь. Да ему и не удастся меня обидеть, поскольку он никем, кроме своей персоны, не интересуется, он не способен нащупать у человека болевую точку. Но зато меня очень волнует его обидчивость. Он ослеплен собственным величием: корона съехала ему на глаза и застит свет. Если «его превосходительство» вызовут к следователю Лекорру, боюсь, он расколется на первой же минуте.

Лекорр уже дважды вызывал к себе Поля. К великому изумлению генерального штаба «Пуату», этот чиновник дал ход анонимным письмам. Гарри пыжился, стараясь не принимать угрозу всерьез:

— Мы заключаем контракты с десятками стран. Всем известно, что эта процедура сопровождается выплатой комиссионных. И вот этот борец за законность начинает расследование, опираясь на обвинения какого-нибудь паршивого клерка, уволенного за некомпетентность. Это ни на что не похоже. Мы просто опередили принятие закона — в конце концов он будет утвержден, как это произошло с контрацептивами, абортами, отказом от военной службы по религиозным соображениями и прочим. И выплата комиссионных тоже будет узаконена.

Он сидел, удобно развалившись в кресле и посмеиваясь. Казалось, эта неожиданная судебная каверза его забавляет. Он даже не думал считать следователя Лекорра своим врагом. Он видел в нем партнера, с которым ему предстояло сыграть долгую интересную шахматную партию:

— В любом случае мы выиграем. Если нам не удастся похоронить дело, мы пустим этого господина по ложному следу. Поверьте мне, у меня достаточно запасных ходов, на которые наше правосудие клюнет как миленькое. Ну а уж пресса…

По-моему, «Пуату» и ее чудодейственные препараты слегка повредили ему мозги: он воспринимал любую свою инициативу как надежно апробированную вакцину. Решив проверить его первичные реакции, я спросила, что он будет делать, если правосудие заинтересуется им самим. Но его такие пустяки не смущали.

— Я, моя милая, ровно ничем не рискую. Это когда вашим дружкам Полю и Александру подставят ножку, их тут же затопчут. А меня поддержат минимум полсотни добрых душ. «Пуату» действительно идет впереди в разработках вакцины анти-СПИД. А я тот самый сейф, где хранятся научные данные этой группы. Пара-тройка дискет с информацией, и я позволяю нашим конкурентам выиграть месяцы работы и миллиарды долларов. Уверяю вас, американские лаборатории прекрасно сумеют защитить меня от преследований. И правосудие нескоро добьется мандата на арест и выдачу старины Гарри. Если же дела пойдут скверно, уеду на Мальту. А потом начну путешествовать. Знаете, у холостяков, живущих за счет фирмы, имеются кое-какие заначки. Я стану туристом. В моем возрасте это вполне естественно.

Упиваясь собственным апломбом, он заказал себе огромное блюдо морепродуктов, затем толстенный шатобриан по-беарнски, а к ним бутылку белого «Сансерра» и бутылку красного. Трапеза грозила затянуться часа на два, не меньше, а пока что он начал оглядывать меня так, словно я была из шоколада. Он облизывался от удовольствия, заранее предвкушая все гадости, которые собирался мне наговорить. Господи, и до чего же он был тучен! Словно шину проглотил. Но при этом прекрасно гармонировал с интерьером. Турецкие коврики, потолок, разрисованный розовыми облачками, гигантские люстры из плексигласа под хрусталь — весь этот ресторан, как и мой спутник, просто исходил вульгарностью. И все же здесь, как и в обществе Гарри, мне было хорошо, мне все нравилось, и я почти растрогалась, увидев, как он обмотал шею салфеткой и взялся смаковать свои устрицы. Неожиданно в зал ввалилась целая ватага пьяных шотландцев. Они щеголяли в килтах, и я внимательно оглядела их, одного за другим. Гарри объяснил мне, что завтра на стадионе Парк де Пренс состоится матч регби Франция — Шотландия. Я удивилась:

— Мне казалось, что матчи проводят обычно в конце недели.

— Верно. А у нас сегодня вечер пятницы.

Ай-яй-яй! Я совсем оторвалась от действительности, мне-то казалось, что сегодня среда. Но Гарри отвлек меня от размышлений, попросив спуститься на грешную землю. Делать нечего, я обратила взор на горилл за соседним столом. Мне всегда нравились мускулистые мужские ноги, а уж эти, когда их обладатели стояли, были просто великолепны; однако за столом весь шарм этих мощных зверей пропадал начисто. Единственный из них, чье лицо мне приглянулось (да и возраст, и плечи, и рот, и все остальное тоже), сидел ко мне спиной. И все же трудно было не обращать на них внимание. Они изучали меню, как будто расшифровывали иероглифы, засыпали официанта вопросами, перекрикивали друг друга, гоготали на весь зал… Едва усевшись, они спросили виски и то и дело подливали себе из бутылки, которую потихоньку передавали из рук в руки. От одного их запаха можно было охмелеть, но в общем они вели себя почти так же пристойно, как любители оперы, и ужин прошел неспешно и приятно, под тихую воркотню Гарри, который бесконечно пережевывал любимые сюжеты: Александр, Миттеран, Поль, «Фигаро», «Монд», Африка — ни один из них не был забыт. Я машинально кивала, поглядывая тем временем на наших соседей — не миллионеров, не жирующих бездельников, а обыкновенных буржуа, знающих, куда они пришли (для некоторых из них это местечко, может быть, было раем, хотя по их средствам довольно ненастным). Когда Гарри наконец разделался со второй бутылкой, я предложила ему пройтись вместе со мной пешком, а шоферу велеть подождать на площади Вогезов. Я думала, он бросится меня обнимать, так он обрадовался.

— Вы такая простая, искренняя, нормальная женщина! И такая красивая!

Всегда приятно чувствовать себя желанной, но не следует внушать людям ложное представление о себе. Взяв его под руку, я с наигранным удивлением ответила:

— Да неужели? Я и не знала, что у меня столько достоинств. Кроме красоты, конечно.

Поскольку громкие декларации были не в его характере, он не настаивал. Его внимание привлекли байкеры, заполонившие площадь, которая сразу сделалась чужой, слегка враждебной от дикого рева незаглушенных моторов. Девушки выглядели как парикмахерши; их дружки, скорее всего простые работяги, походили на умственно отсталых подростков; несмотря на кожаные доспехи, вид у них был какой-то ощипанный. Все это напоминало скорее любителей «Кроненбурга», чем дикую орду. Марлона Брандо среди них явно не было. Гарри пустился в философские рассуждения:

— Я разочарован. Если они относятся к своей жизни так же заботливо, как к своим мотоциклам, их безумие не очень-то поколеблет окружающий мир. Кажется, будто они играют не всерьез: ставят на кон не живые деньги, а жетоны…

Этот сюжет ему нравился, он оседлал любимого конька: как разрушить существующую систему. Он верил только в свою собственную формулу успеха: без кожи, без хрома, без газа и тормозов, а главное, не иначе как в одиночку.

— С каких это пор бунтари сбиваются в стаи?!

У меня не нашлось ответа, но тут мы дошли до улицы Турнель, байкеры исчезли, вокруг снова воцарилось спокойствие, мы оказались в квартале Маре, и как-то незаметно XX век отодвинулся и утих, словно завод, от которого бегут, чтобы вернуться к себе, в далекое XVII столетие. В этом квартале названия улиц не менялись веками, но сразу чувствуешь, что именно в таких местах, а не на берегах Куру или на Зимнем велодроме нужно искать подлинную Францию. Этот музей под открытым небом, спокойный, меланхоличный, прекрасный и процветающий, сообщает ауру просвещенности врожденному циничному безразличию парижан. Здесь аристократы, потом евреи, потом гомосексуалисты почувствовали, как смыкаются на их горле костлявые пальцы смерти, но теперь ничто и нигде не напоминало о трагедии. В этих каменных декорациях осталось место для королевы Марго, Люсьена де Рюбампре или Сирила Коллара, но не для Сентябрьской бойни, облавы на Зим-Вело или эпидемии СПИДа. В Париже поведать кому-то о личном горе — все равно что поставить блюдце с молоком перед кошкой: его украдут у вас, чтобы сделать предметом разборок. Но разборок на французский лад — с криком и драками, проклятиями и театральными эффектами и, наконец, с тем, что зовется business as usual, а именно с книгами. Прошлое служит всего лишь придатком настоящего. Страдания погребены под горой слов. Гарри, даже не подозревавший об этих циничных играх, шел погруженный в мечты, навеянные площадью Вогезов. Правда, эти мечты не выходили за рамки его обычного репертуара. Главное, что он здесь увидел, — это блестящая операция с недвижимостью:

— Генрих IV нуждался в деньгах и пустил на продажу пространство, которое ему не принадлежало, но которое якобы следовало исключить из королевских владений, потому что Генрих II погиб тут на дуэли. Все было провернуто за какой-нибудь десяток лет. Он решил загнать подороже два самых красивых здания и для этого окрестил их «павильоном короля» и «павильоном королевы», велев выбить на каменных фасадах большую букву «Г». Открытие этого нового ансамбля приурочили к свадьбе Людовика XIII.

Воспринимать исторические события сквозь призму архивов суперинтенданта финансов — в этом был весь Гарри. А впрочем, почему бы и нет?! Удачные спекуляции свидетельствуют об эпохе не менее ясно, чем дурацкие дискуссии янсенистов и иезуитов о достаточной благодати и необходимом провидении. Однако его эрудиция меня впечатлила. И, будучи в общем-то девушкой довольно простодушной, я не преминула выразить ему свое восхищение такой странностью. Оно его удивило:

— В жизни много всяких странностей. Вот, например, есть масса бедняков, которые голосуют за правых. Так что же странного, если неотесанное мужичье вроде меня кое-что знает из истории? Послушайте как-нибудь игру «Кто хочет стать богачом?» на «Франс-Интер». Вы будете поражены: где только не гнездятся эрудиты во Франции! Мясник из Бастии, начальник вокзала из Периге, бабулька из Локмарьякера — что ни спроси, все на свете знают!

Ну и прекрасно. Я не ответила. Я держала его под руку, мы шагали под сводами галереи на площади, нас окутывал мягкий вечер, я наслаждалась жизнью. Но Гарри снова вернул меня на землю:

— Да ладно, я пошутил. Ничего такого я и знать не знал. Ваш отец рассказал мне эту историю по телефону.

— Мой отец знал, что мы с вами придем сюда?

— Нет, конечно, просто я позвонил ему по поводу Лесюэра, который украшает вашу переднюю. Бухгалтерия «Пуату» потребовала заключение эксперта. Удобный случай польстить вашему отцу. Ну а потом, слово за слово, мы стали перебирать творения главных парижских художников XVII века и добрались до площади Вогезов. Он упоминает о ней в книге, которую пишет для Элизы де Сейрен.

Вот это новость: отец работает для Элизы! Я как с неба свалилась. Растерянность, которую Гарри прочел в моих глазах, еще больше развеселила его:

— Послушайте, лапочка моя дорогая, придите в себя. Вы ходите среди нас, как сомнамбула, как гостья с другой планеты — никакого интереса к жизни. Или словно сидите рядом с водителем и смотрите на мелькающий пейзаж. А вам пора бы самой сесть за руль… Причем давным-давно пора.

Гарри отпустил мою руку, вышел на шоссе, махнул своему шоферу и приказал ему возвращаться домой. Он решил поговорить со мной начистоту, и я его вполне понимала. Кому хочется иметь дело с безмозглой курицей, да еще в своем ближайшем окружении. И вот, возвращаясь пешком к острову Сите, он объявил мне три новости: первая, забавная, состояла в том, что после моего новогоднего ужина отдел культурного сотрудничества Министерства иностранных дел в лице Элизы де Сейрен заказал моему отцу брошюру о французской живописи Великого века. Официальный предлог — грядущая выставка в Квебеке, приуроченная к празднованию четырехсотлетия основания Монреаля. Вторая была тревожной: Полю рано или поздно грозил арест. Перепутав государственные средства с личными, он наделал глупостей, о которых неизвестные доброжелатели подробно поведали следователю Лекорру. Третья была совсем убийственной: Дармон попросил Миттерана о своей немедленной отставке с поста министра здравоохранения. «Пуату» была просто в шоке, но сам Гарри, опытный игрок, снимал перед Александром шляпу:

— Я им просто восхищаюсь. Этот осел Поль держался за высокую должность, как коза за свой колышек, и следователю останется только потянуть за веревку. А вот Александр действует вовсю. Он знает, что в 1993 году правые вернутся к власти и не помилуют его. Тогда ему понадобится знаковый пост — такой, чтобы правосудие не смело к нему подступиться из страха подорвать основы государства. И он его нашел: это должность председателя Высшего совета франкоязычных стран. Наряду с ним туда войдут такие известные личности, как Леопольд Сенгор, Бутрос Бутрос-Гали, Уфуэ-Буаньи, Пьер Эллиот Трюдо или Амин Жемайель. Он познакомился со многими из них, когда изображал французского дока и заводил себе друзей по всей Африке, — нам это доподлинно известно. За три года работы в ВОЗ он заручился поддержкой во всем мире. И если он получит этот пост, его уже никто не достанет. Наш пресловутый «франкоязычный союз» — это в общем-то карточный домик, который Париж упорно строит невзирая на насмешки или полное безразличие всех остальных стран. Одно лишь дуновение, и домик обрушится, к великому удовольствию мирового сообщества. Тем не менее всем понятно, что следователь Лекорр не имеет никакого веса в этом раскладе. Прокурор сумеет заткнуть ему рот.

Прошло три месяца, и все произошло именно так. 1 июня 1991 года по случаю вступления в руководящую должность Совета (скорее, декоративную, чем высокую) Александр устроил прием на три сотни гостей в своем новом офисе, который размещался на острове Сен-Луи в особняке Каброль де Дюн — роскошном дворце, возведенном в 1730 году главным откупщиком Франции, коему журчание Сены, видимо, помогало спокойно спать. Здесь собрался весь Париж — и я в первую очередь. Поскольку жена Александра очень кстати перенесла операцию на лодыжке и еще не оправилась, по салонам дворца рука об руку с виновником торжества прошла я. Как истинный сподвижник Франсуа Миттерана, он изничтожал безжалостными характеристиками десятки людей, которых представлял мне. Изничтожал всех подряд. Без всякого зазрения совести:

— Что делать? В двадцать лет я мечтал быть львом, в сорок пять меня больше прельщает роль лисицы. В любом случае, я ненавижу людишек, которые тявкают, как шакалы. Предпочитаю рвать их на куски.

И в подтверждение этих слов десятью секундами позже он облил грязью философа, которого только что восторженно приветствовал:

— Этот господинчик принимает себя за Мальро. Франсуа Миттеран прозвал его «философским булыжником». Он требует, чтобы мы немедленно арестовали Саддама Хусейна. Какое счастье, что никто не слушает таких паяцев.

А слушать полезно всех. Никогда не знаешь, с какой стороны придет следующая хорошая мысль. И при этом невредно глядеть в оба, да и третий глаз — чужой — тоже не помешает. Я сказала об этом Александру. Это вызвало у него улыбку. Он сжал мое запястье и шепнул на ухо:

— Вот уж нет. В реальной жизни принять чужую точку зрения — значит проиграть.

Это было последнее откровение, которое я услышала от Александра. Потому что на следующий день, на рассвете, нас с ним разлучили. Навсегда.