Мэтр Франсуа Делор, адвокат.

Ничего не имею против журналистов. Благодаря ним я зарабатываю себе на жизнь. В этом одно из очарований Франции: здесь получают выкуп от прессы. Такую шутку не стоит даже пытаться практиковать в Англии. Там уважают истину; здесь обожают власть — это просто манна небесная для адвокатов моего вида. Троньте только волосок на голове у одного из моих клиентов, и я вас заставлю заплатить. Это так легко. А в Лондоне самая знаменитая британская топ-модель, судившаяся с журналом, который рассказал, как она разворотила комнату в Дорчестере, проиграла. В Париже я пригвоздил бы продажное издание к стене. Этот инцидент относился к частной жизни принцессы массмедиа и не имел никакого отношения к ее профессиональной или публичной деятельности. Значит, опускайте занавес! Когда я читаю «Вэнити фэйр», глазам своим не верю. Маленькие секреты, большие тайны, бестактное раскрытие секретов, признания… В суде высшей инстанции Нантерра, который я предпочитаю, каждый из этих пунктов подпадал бы под действие закона. Франция продолжает быть кастовым обществом, где удовольствие остается движущей силой для власть имущих и для звезд. Не стоит и говорить, что я одобряю этот изысканный пережиток Старого порядка: привилегированное сословие сохраняет право наслаждаться своими привилегиями втайне. Я надзираю за этим. И не думайте, что журналисты ко мне в претензии. Они находят мою бдительность такой же нормальной, как и попустительство со стороны судебных властей. Адвокаты носят шапки, судьи надевают ливреи, и те и другие находятся на службе, вот и все. Однако пресса все-таки устраивает свои дела. Доказательство: досье Аньес де Курруа попало в мой портфель во время вечера, где все мы были в своем кругу, на междусобойчике адвокатов и журналистов, с участием, кроме того, некоторых политиков. Это была прекрасная иллюстрация жизни парижского общества, где ужинают с теми, на кого нападают, и обращаются к ним на «ты».

Мероприятие, проходившее в павильоне Сентонж в садах на Елисейских Полях, было устроено по поводу вручения ордена Почетного легиона Тьерри Невэтуалю, директору «7x7». Такой наградой были отмечены скорее физиологические достоинства выдающегося представителя четвертой власти, чем редакторские заслуги: государство сняло шляпу перед бронированным пищеводом, способным проглатывать добычу одну за другой. Тот, кто должен был вручить награду Тьерри, должен бы был аккуратно составлять свои фразы, чтобы избежать любого пикантного намека на пособничество. Эту миссию осуществлял министр культуры и массовых коммуникаций де Фабр. Журналист Невэтуаль получил орден, и весь Париж собирался похлопать его по плечу — для провинциала из Жера ничего больше не имело значения. Он достиг этого. Чего же? С точки зрения всеобщего уважения — ничего, но он достиг этого! И все мы вместе с ним. «Ле Пуан», «Экспресс», «Пари-Матч», «Нувель Обсерватер», «Марианна», «Фигаро», «Монд» и другие журналы и газеты делегировали сюда своих директоров и главных редакторов; сюда пришли рок-музыкант Джонни Холлидей, актер Ален Делон, актер и певец Патрик Брюэль, телеведущие Тьерри Ардиссон и Марк-Оливье Фожьель; явились пять или шесть министров, несколько их предшественников и множество их потенциальных преемников пожимали руки; не забуду упомянуть и Карла Лагерфельда, штаб-квартиру Диора, Гуччи и других основных поставщиков рекламы в «7x7». Настоящее семейное сборище: парижская мафия, самая цивилизованная из всех. Мы не в Палермо, не в Москве и не в Гонконге. Шампанское было «Поль Роже», цветы — от Жиля Клемана, пирожные — от Пьера Эрме, а наряды — от Ланвена. Не говорю уже о женщинах: в 40 лет парижанкам нет равных во всем мире. Они уже нашли к этому времени свою прическу, свой силуэт, своего кутюрье, свой тон, и они ведут охоту на мужчин в том возрасте, когда другие женщины уже толпятся в секции для матерей семейства. Как только они начинают говорить, чувствуется, что у них есть стиль, и они с достигшей совершенства грацией забрасывают свой крючок в рассадник светского коварства. Если бы я об этом забыл, то Анн-Мари Видаль, главный редактор женского журнала «Гала», заставила бы меня вспомнить. Обожаю эту цыпочку. Довольно высокого роста, очень изящная, с длинными белокурыми волосами, обладательница улыбки, которая может вызвать автомобильную пробку, предпочитающая классические, но облегающие туалеты, она надела бы лодочки и на Северном полюсе. При этом ее невозможно поставить в тупик ни вопросами по истории Франции, ни вопросами о сравнительных достоинствах увлажняющих кремов «Ланком» и «Ив Сен-Лоран». Взяв меня под руку во время выступления Рено Доннедье де Фабра, который вручал Невэтуалю эту побрякушку, она синхронно комментировала его речь:

— То, что он снимает шляпу перед отказом Тьерри от мелких определений, которые убивают и ничего не предлагают, — это скрытая ссылка на Поля Морана, который сравнивал Пуанкаре с караваном общих мест в пустыне идей…

И дальше в том же духе. Был процитирован Сен-Симон, Шатобриан также получил слово, и Невэтуалю было дано Анн-Мари следующее определение: ничтожество, удобное, потому что от него можно не ожидать сюрпризов. Стоявшая рядом с нами Режина повернулась к нам с широко раскрытыми глазами. Ее удивление не обеспокоило Анн-Мари:

— Без паники, она конечно же ничего не слышала. Из-за операции по подтягиванию век у нее всегда такой ошеломленный вид.

Сказав это, она вернулась к своей жертве. У нее было свое представление о статьях Тьерри от имени редакции. Анн-Мари разложила на посылки всю эту писанину. Первый пункт: эта ситуация невыносима, так не может больше продолжаться, политическому классу должно быть стыдно. Второй пункт: ничего нового в этом нет, так было всегда. Третий пункт: демагогия принесет больше вреда, чем пользы, нам не следует ничего упрощать. Последний пункт: все плохо, и мне стыдно за наше поколение, но ничего нельзя поделать…

Франц-Оливье Жисбер расхохотался. Он одобрял сказанное. В своей манере, всегда больше или меньше подхлестнутой тестостероном орангутанга.

— Действительно, у Тьерри не яйца, а какой-то сок кашу вместо них. А за твоими губками, Анн-Мари, скрывается не язык, а настоящая электропила.

С этими словами он подставил ей щеку для того, чтобы она его чмокнула. Все целовались, все любили друг друга, день шел к концу, а скоро и вся неделя, и в пятницу вечером никто не спешил возвращаться скучать домой. Лучше немного виски и светского разговора со своими дорогими врагами. Анн-Мари, например, обязательно вписала меня во главу списка своих врагов. Только в прошлом месяце я добился удовлетворения двух исков к ней. Суд обязал журнал «Гала» выплатить большую сумму бывшей жене Алена Делона за публикацию без ее согласия фотографий ее детей и их отца, которые вместе позировали перед камерой по случаю участия в съемках вместе со старшим Делоном. Мало того, я добился выплаты 20 000 евро принцессе Монако Каролине и ее мужу, которые были недовольны тем, что журнал упомянул о выздоровлении последнего. Заявляю (чтобы подчеркнуть свои персональные заслуги), что указанный принц до этого сам говорил об этом по телевидению и что его врач также давал до этого интервью. В стране, которая отрубала головы своим королям, моя победа была скандалом. Нужен был действительно суд, состоящий из мелких буржуа парижского пригорода, чтобы защитить право на неприкосновенность частной жизни этой пары гуляк, которых целый год называют «Ваша светлость». Уверяю вас, я не впадаю в гротеск, я не бываю в Монако, я не принимаю принцев и принцесс у себя в кабинете, и никогда в жизни я не называл кого-либо иначе, чем просто «мадам» и «месье». Людовик XVI был славным парнем, но я проголосовал бы за его казнь без минутного колебания: я не люблю королей, но принимаю у них деньги. И герцогство Монако не пренебрегает теми небольшими субсидиями, которых я добиваюсь для него от наших славных судов. Мы все созданы договариваться друг с другом. Достаточно лишь отказаться от излишней обидчивости — это наихудший бич, мешающий сделать карьеру в Париже, потому что это все запутывает. В этом отношении с Анн-Мари я ничем не рисковал. Никакое самолюбие никогда не могло помешать ее расчетам. Она заносила мои победы в левый столбик баланса, а свои отличные доходы от проданного тиража в правый столбик, вот и все. Однажды вечером когда-то мы с ней даже чуть не переспали. Эта возможность продолжала витать между нами. Месяцем раньше Анн-Мари попросила меня сопроводить ее на вечер, который устраивала страховая компания АКСА по случаю вернисажа собрания картин Энгра в Лувре. Одна из ее прапрабабушек послужила моделью художнику, когда тот жил в Риме. За ужином Анн-Мари свела счеты с актрисами, которым ее журнал посвящал целые страницы:

— К счастью, я никогда не встречаюсь с людьми, о которых пишет мой журнал. От самой мысли, что мне надо будет говорить с актерами, я умираю от скуки. Что я им сказала бы? У нас нет никаких общих точек соприкосновения, имена, о которых я грежу, им ничего не говорят. Когда я случайно с ними сталкиваюсь, я чувствую себя пришельцем с того света. Говорить с ними — значит доказывать всем, что мой мир ушел в небытие. Как цитировать Дрие, Поля Морана или Дидро людям, которые снимаются в телевизионном сериале «Кемпинг»?

Ни малейшего представления. Конечно, есть разница между образованными людьми и всеми остальными, вот только не помню какая. Комиксы, джаз, скульптура модерн, персидская живопись, современный танец, телесериалы, японское кино, рэп… Есть столько культур, о которых Анн-Мари не имеет ни малейшего представления, так что я не собирался принимать участия в ее игре. Я тоже прочитал тридцать раз «Племянника Рамо» Дидро, но не думаю, что говорил об этом произведении после выпускного класса школы. Зачем ей было нужно говорить с Патриком Брюэлем о Дидро? Если Анн-Мари мне нравилась, то из-за ее злого языка, а не из-за цитат. Стоит пробыть с ней пять минут, и вам приходило в голову, что слово «парижанка» в шараде может состоять из слов «Париж» и «гиена». Как и гиена, Анн-Мари предпочитала раненых зверей: например, президента Ширака или премьер-министра Доминика де Вильпена. Она высказала большой комплимент Жисберу по поводу когтей, которые в его новой книге вонзались в эти две жертвы. Поскольку Жисбер предпочитал прятать свои клыки, когда переваривал добычу, он отправился в сторону Доннедье де Фабра и его коллег-министров, возможных будущих жертв его эссе. Анн-Мари проводила его нежным взглядом, сказав при этом:

— Он мне нравится. Он сексуальный. К тому же он напоминает политическим деятелям, что маленького топорика может быть достаточно, чтобы срубить большой дуб.

Кому она это говорила? В этом также заключается и миссия адвокатов. И кое-кто как раз пришел, чтобы напомнить мне об этом. Сам Эдуар Бреда, главный редактор «Сенсаций». Сначала я думал, что он подходит, чтобы поприветствовать Анн-Мари. Некоторые страницы «Сенсаций» посвящены охоте на тех же угодьях, где промышляет и «Гала», а большие соперники часто бывают лучшими друзьями. В данном случае моя догадка оказалась неверной. Эдуар вежливо приветствовал Анн-Мари, но попросил извинения: он хотел поговорить со мной наедине. Он хотел ангажировать меня, чтобы вести процесс против кого-то другого! Я не мог поверить, что Эдуар Бреда выбрал меня, постоянного противника «Сенсаций» на протяжении последних десяти лет. А он находил это вполне естественным:

— Это всегда так. Обращаются к тем, кого знают. А в случае с адвокатами, это обязательно те, кто нас больше всего достает. Вспомните Шарлотту Корде. Первым, о ком подумала убийца Марата в качестве своего возможного защитника, был Робеспьер!

Надо же! Это от меня как-то ускользнуло. Надо будет, однако, проверить. Но позднее. Я был нужен Эдуару прямо сейчас. Когда я предложил, чтобы он зашел ко мне в офис на следующей неделе, он уточнил: нужно, чтобы мы с ним отправились туда сейчас же. К моей будущей клиентке! Они собирались объявить войну мастодонту шоу-бизнеса Брюсу Фэйрфилду и, следовательно, «Континентал Мьюзик». Даже у меня, хотя я люблю только Баха и Моцарта, есть пара компакт-дисков американского певца. И я никогда не работал на его рекорд-компанию. Короче говоря, дело обещало быть доходным, и для меня не было риска конфликта интересов. Я быстро взял пальто в раздевальне, и Эдуар втолкнул меня в такси. Мы спешили как на пожар. Я люблю это. Спустя десять минут мы уже были близ Трокадеро, у моей новой клиентки Аньес де Курруа.

Несмотря на подпухший глаз и руку на перевязи, ей достаточно было произнести пару слов, сделать пару шагов, указать мне на кресло, предлагая сесть, предложить мне немного виски, чтобы я оказался связанным по рукам и ногам путами этой обольстительницы. Полминуты общения с мадам де Курруа оказалось достаточно, чтобы понять: в ее обществе солнце заблестит у вас под ногами. Не то чтобы у нее была такая внешность, но здесь, у нее дома, ее наряд, ее квартира, ее духи, ее нежный голос, выбранные ею гравюры, висевшие на стенах, — все говорило о том, что вино, которое, может быть, удастся попробовать, будет восхитительным. Да, по десятибалльной шкале шарма она заслуживала, как минимум, 11 баллов. При этом не прилагая для этого никаких особых усилий. Дом, где она жила, был красивым, но квартира — маленькой. Входя, вы сразу попадали в гостиную. Единственного двойного окна было достаточно для освещения, но создавалось впечатление, что вы попали в библиотеку. За исключением одной стены, отделанной дымчатым стеклом, чтобы придать комнате глубины и улучшить вид ее обитателей, глаза останавливались только на полках из светлого дуба, заполненных альбомами по искусству, заново переплетенными книгами, часто перечитываемыми романами, судя по растрепанным обложкам. Обиталище женщины, которая живет одна, обедает с подносом на коленях напротив телеэкрана, потому что два дивана-канапе, низкий столик, красивые лампы из посеребренного металла и внушительных размеров телевизор составляли основную обстановку комнаты. Ковер, застилавший весь пол, небольшие коврики и вся эта масса бумаги заглушали звуки. Складывалось впечатление, что находишься внутри кокона, обшитого золотом, без следа уже увиденной где-то роскоши. Что касается Аньес, она напоминала ту обстановку, в которой любила уединяться: классика без какой-либо липы. Она раскрыла свои карты спокойным тоном:

— Мне сорок три года, и у меня появился случай наконец-то составить себе небольшое состояние. Рассчитываю не упустить его. Брюс вел себя как ангел на протяжении двух недель, но алкоголь быстро возвращает его к деревенским манерам его родного Вайоминга. За три часа crooner превратился в дикаря из района Аппалачей. Он принял «Бристоль» за конюшню и обращался со мной, как с кобылой. Хотелось бы, чтобы вы заставили его пожалеть об этом. И если возможно, не слишком вдавались в подробности. Не думаю, что о моей семье когда-либо писали в газетах. Моей матери не понравится эта новость, и особенно я хотела бы уберечь от этого моего сына.

Неудачно: подробности — это как раз моя сильная сторона. Их никогда не бывает слишком много. Даже здесь они мне были нужны. На первый взгляд я могу уничтожить этого бедного Брюса быстрее, чем сорвать колосок пшеницы, но до прополки я предпочитал все знать. В наших делах щепетильность — это как сорная трава, она бесполезна и опасна. Из-за нее можно забыть о перипетиях, которые впоследствии надо будет скрыть, что заставляет лгать, а начиная с этого момента ты становишься пленником своего собственного молчания, находясь как бы на зыбучих песках. Итак, самым профессиональным тоном я попросил Аньес, чтобы она ничего не забыла мне рассказать. При этом я действовал мягко. У меня и мысли не было о том, чтобы быть с ней резким.

— Право — это предмет очень гибкий для профессионалов, но совершенно жесткий для потребителей. Судьи и адвокаты делают с ним, что хотят, но жертвы и обвиняемые вынуждены принимать его таким, как его им подают. Фэйрфилд и «Континенталь» наймут очень хороших адвокатов, и они так повернут гражданский кодекс, что вы превратитесь в гарпию-провокаторшу, жадную и лживую. Я хочу знать все о ваших отношениях с Фэйрфилдом, чтобы предусмотреть, где они нанесут свои удары.

Был риск, что этот рассказ может затянуться. Она налила себе капельку виски, поставила бутылку на стол рядом с ведерком со льдом и предложила нам самим наливать себе. Затем она начала. Фонтенбло, «Кристал Рум», Саркози, «Бристоль», «Пелликано», «Глоб»… Она мне поведала целую историю, в начале похожую на дамский роман, а в конце напоминающую детектив. Это выглядело правдоподобным. И она избавила меня от эмоций. Короче говоря, Аньес де Курруа сразу же отнесла Фэйрфилда к категории дойных коров, и если она считала его полностью никчемным в постели (она просто подняла его на смех), то находила, что он очень хорошо выглядит на публике. Если бы не его неразрешимая проблема с алкоголем, она сказала бы «да», когда он попросил ее руки; но она потребовала дать ей время на размышление, что и вывело звезду из себя.

— Вы должны понять, — сказала Аньес, — что никто никогда не говорит ему «нет». В его жизни нет ничего нормального. Брюс и жеста не делает сам. Он проводит свое время в сопровождении целого двора, с эскортом парикмахеров, пресс-атташе, персональных тренеров и агентов. Даже для того, чтобы открыть бутылку минеральной воды, ему нужен ассистент. К тому же как он это сделает? У него целый день мобильник у уха.

И так далее. Почему она решила перевернуть эту страницу? Тут у Аньес не было колебаний: отныне Фэйрфилд ничего не значил для нее. Единственным проявлением деликатности с ее стороны было то, что она ни разу не упомянула о его возможной гомосексуальности, и когда Эдуар затронул этот вопрос, она быстро закрыла тему:

— Что у него нарциссизм, в этом сомнений нет. Он проводит по два часа в день, прихорашиваясь перед зеркалом, и гораздо больше заставляет работать свои мышцы живота, чем свой член. Кроме этого — ничего. Если хотите знать, он не пристает к своим слугам. Его никто не интересует, кроме него самого. И ничто. Кроме его музыки.

Тем лучше для него. Он утешится со своим пианино. При условии, конечно, что я смогу пригвоздить его к стене. Только для этого мне было нужно знать как можно больше деталей, гораздо более грубых, чем воспоминания о закате солнца над Тирренским морем. Поэтому я попросил Аньес рассказать мне поминутно о том роковом вечере в «Бристоле». И здесь ее тон резко изменился. Фразы стали растянутыми, пропала живость. Обычную ее манеру рассказывать, стремительную и полную замечаний, сменил старательный отчет. Можно было подумать, что она переводит с латыни. Короче говоря, рассказ был не слишком длинным и не слишком убедительным. В общих чертах все выглядело так: Фэйрфилд грубо толкнул ее на пол, затем на радиатор отопления и сломал ей руку. Вместо того чтобы попросить прощения, он дал ей пощечину с такой силой, что у нее под глазом появился синяк. Благожелательно настроенный слушатель объяснил бы нечеткость изложения волнением жертвы, испытавшей шок. Что касается скептика, он счел бы это воспроизведение событий слишком гладким. Стоит ли говорить о том, что я принадлежу ко второй категории. Когда Аньес закончила свой рассказ, я молчал. Достаточно долго, чтобы она начала сомневаться. Всегда нужно без колебаний привести клиента в растерянность. Тогда он лучше почувствует, сколько усилий нужно приложить адвокату для выполнения его поручения. Мое молчание быстро дало тот результат, на который я и рассчитывал. Она бросилась в воду:

— Вы мне верите, не правда ли?

Спасибо. Тысячу раз спасибо. Это именно тот вопрос, которого я ожидал. Все они, и жертвы, и виновные, в конце концов задают этот вопрос. Однако он не представляет интереса. Право основано не на истине, а на переговорах, устрашении, блефе, манипуляциях, отводах… Хорошие свидетели могут обелить виновного, плохие свидетельские показания могут очернить невинного. Суд — это не книга, где есть черное и белое. Это как фотографии в технике «сепия». Все серое, размытое, все вызывает сомнения. Кроме того, мой цинизм имеет свои пределы: я не даю отвод истине, это одно из мнений, наряду с другими. Я не стал переворачивать слова:

— Если вы слегка привираете, это меня не станет смущать. Напротив. У меня есть правило брать сверхналог с клиентов, полностью искренних и невинных. Я чувствую себя с ними не в своей тарелке. Их правота налагает слишком много обязательств. Вместо того чтобы рассматривать дело как поединок, приходится превращать его в бой на жизнь или на смерть. А я этого не люблю. Поэтому я включаю это в счет. Я предпочитаю иметь разрешение для маневра. Если вы слегка измените факты, это меня совсем не будет беспокоить. Единственное условие — вы ни в коем случае не должны врать мне, когда я задам один конкретный вопрос. Но будьте спокойны, если все пойдет хорошо, я этого делать не стану. Это мое абсолютное правило: я слушаю то, что мои клиенты хотят мне рассказать, и я задаю им вопросы в самом крайнем случае. Когда дело начато, то говорит уже не жертва, а адвокат. Чем меньше он нагромождает неправды, тем лучше. Я не буду пытаться вырвать у вас истину.

Короче говоря, я верил ей лишь наполовину, но я взялся за это дело. Аньес смотрела на меня, как на кубик Рубика. Она не ожидала от меня такого номера. Однако не могу сказать, что она была повергнута в изумление и растерялась, совсем нет. Она скрыла свое удивление и предложила спуститься, чтобы поужинать в ресторанчике по соседству, на авеню Эйлау. Думаю, что ей хотелось открыть скобку, чтобы иметь время самой определить свою позицию. Пока мы располагались бы за столом, она привела бы в порядок свои мысли. Только меня это не устраивало. Нельзя с легкостью начать процесс против американской суперзвезды. И в особенности невозможно делать это одному из Парижа. Итак, я внес ясность в суть нашего дела:

— То, что я занимаюсь вашим делом, это хорошо. Я справляюсь, как и другие. Эдуар вам расскажет, как я заставляю кровоточить самую крошечную царапину. Но я веду дела во Франции. А у нас, поверьте мне, вы не составите себе состояния за счет Фэйрфилда. Правосудие больше будет испытывать ваше терпение, чем ваши возможные таланты по распоряжению денежными средствами. Допустим, завтра я подаю жалобу в суд дуайену, старшему среди судей, производящих предварительное следствие, и вы становитесь гражданским заявителем по этому делу. Что произойдет дальше? Да ничего. Позднее старший судья назначит судью, который будет производить предварительное следствие по вашему делу. Потом дальше тот откроет предварительное следствие. Еще позднее, намного, будет начат судебный процесс. В присутствии кого? Вас, несомненно, меня — и только. Не представляю себе, чтобы Соединенные Штаты согласились на экстрадицию одной из своих суперзвезд по обвинению в переломе руки. Итак, будем присутствовать только мы, это будет продолжаться месяцы, а то и годы, — и в конце концов, по завершении процесса, что же мы получим? Десять тысяч евро, может быть, двадцать. В лучшем случае тридцать, если я буду биться как лев, чтобы вырвать эту сумму и чтобы потом оставить ее у себя в качестве гонорара. Ваше имя станут трепать в прессе, вы причините немалый вред господину Фэйрфилду, но вам придется в конце дистанции удовольствоваться лишь моральной победой.

Если Аньес принимала меня за засахаренный фрукт, то теперь ее вкусовые ощущения говорили ей нечто совсем другое. Ее взгляд погас. Это был самый подходящий момент, чтобы сделать снимок жертвы Фэйрфилда: она вызывала жалость. Под влиянием шока Эдуар налил себе третью порцию виски. Лучше было бы ему не закуривать сразу же — вдруг вспыхнет пламенем? Обожаю такого рода ситуации: вы вводите всех в замешательство, загоняете в угол и вдруг предстаете в роли спасителя. Это возможно, когда у вас есть решение, и в этот раз оно у меня было.

— Без паники, — сказал я. — Вы могли бы подвергнуться насилию со стороны французской звезды. Результат: вы ничего бы не получили. Но вам повезло, потому что нападавший на вас — американец. Мы привлечем его к суду у него на родине. А там не шутят: это лямки, уголовный и гражданский кодекс, публичное унижение и разорение в частной жизни. Они хотят всего, а если вы сопротивляетесь — снимут с вас последние штаны и зубы вырвут. Следовательно, если вы согласны, то я позвоню своему коллеге Чарлзу Бенфорду. Только услышав его имя, фирма «Континенталь» почувствует, что у нее кишка тонка. Чарлз — это настоящий зубр. Во Дворце правосудия в Париже нет такого коридора, чтобы, идя по нему навстречу Бенфорду, можно было бы с ним разминуться. Вы увидите, благодаря нему все пойдет очень быстро. Мы, конечно, не поедем на процесс. Когда вы придете в банк, вам не придется стоять в очереди.

Забудьте запах крови. Аньес волновали только деньги. Ей было наплевать, что она подвергнет унижениям Фэйрфилда, то, что она отнимет у него несколько миллионов, уже приводило ее в восторг. У нее восстановился цвет лица. Одна деталь только ее беспокоила. Все та же — деньги. Она заранее опасалась, что ее будущий приз уйдет на оплату гонораров Чарлзу. Бедная милашка считала американских адвокатов просто хищниками. Я ее успокоил:

— Никакого риска. Чарлз не выставит вам фактуру. Он получит вознаграждение за счет этой глупой скотины. Если, как я полагаю, нам только достаточно появиться с иском, чтобы Фэйрфилд и «Континенталь» дрогнули, он возьмет 15 или 20 процентов того, что вы получите. Если придется вести расследование и крутиться, процент увеличится. Но будьте уверены, если где-то есть айсберг, Чарлз его обнаружит.

— Что?

— Айсберг. Какая-то большая и ледяная истина, скрытая Фэйрфилдом. Но это уже мое дело, вам почти ничего не придется платить из своего кармана. А сумма денег будет большая.

Аньес поверила мне на слово. Поскольку к ней вернулся определенный тонус, она попросила меня позвонить Чарлзу тут же. Что я и сделал ради нашей большой выгоды. И после разговора с ним у меня было для Аньес срочной работы на десять — двенадцать часов. Она должна была кратко изложить свое дело на десяти — двенадцати страницах, не упустив ни одной даты и не забыв упомянуть каждого человека, который видел ее и Фэйрфилда во время их медового месяца. Все должно было быть готово к завтрашнему утру. Она, казалось, сгибалась под тяжестью этой задачи. Но не я. Все улаживалось. Осталось дать последние рекомендации.

— Вы не должны ужинать, выпейте кофе и курите всю ночь напролет до утра. Когда вы будете совсем без сил, Эдуар пришлет вам фотографа из «Сенсаций». Надо, чтобы была заметна каждая морщинка, чтобы были отчетливо видны синяки под глазами! Если хотите, я еще могу как следует приложиться. Постарайтесь, чтобы глаз был закрытым и опухшим. И плачьте обоими глазами. Пусть у вас будет затравленный вид.

Назавтра в 10 часов утра я забрал текст и фотографии. В то время как моя ассистентка передала свидетельское показание в бюро переводов, я сопроводил Аньес в комиссариат полиции на Елисейских Полях. Дело было начато. На всякий случай я попросил у Эдуара чек на 4000 евро. Он не упирался. И его тоже она опутала.