Брюс Фэйрфилд.

Вот сука-лягушатница! Мы же были в Париже, черт побери, не на планете Марс. И весь этот спектакль был разыгран, потому что я ушел из-за стола до десерта. Аньес — француженка, которая все время изображает настоящую француженку и спрашивает себя, что она делает рядом с деревенщиной. Но тут я нашел ее просто комичной. Когда она треснулась о дверь в ванной, я чуть не расхохотался. Хотел расхохотаться. Только, отступая, я опрокинул торшер, и потребовалась постараться, чтобы удержать подставку со столиком и поправить абажур, сохраняя при этом равновесие. Невозможно одновременно с этим еще держаться за бока от смеха. Это точно: я здорово набрался. Я совсем забыл, какие оскорбления Аньес бросала мне в лицо. Хорошее воспитание в монастыре Уазо, ее любимой школе, куда-то испарилось, но в моем состоянии все в одно ухо влетало, а из другого вылетало, как ветер в клетке. Думаю, она орала по-французски. Во всяком случае, повторяю, я не впал в панику. Она, конечно, могла с пафосом осыпать меня проклятиями, но мы лучше поговорим обо всем завтра. Литр «Шато-Латур» — старой перечнице, МП3-плеер — пацану, прогулка в Багателль с Аньес, и все пойдет, как прежде. А сейчас мне надо было только поспать. Проблеваться и поспать. И поверьте, я уснул.

А потом я ждал. Без беспокойства. Аньес была женщиной с характером, а когда характер есть, он обычно плохой. О'кей. Но кризис продлится недолго. Все три дня, которые я еще был в Париже, я ни на минуту не расставался со своим мобильником. Ночью я клал его рядом с кроватью, а днем — в карман своей рубашки, я даже брал телефон с собой в ванную. Я был убежден и уверен, что она мне позвонит, найдет какую-нибудь саркастическую формулировку, и все придет в норму. Согласен, разлитую воду не соберешь, но здесь, откровенно говоря, речь шла только о брызгах. В течение пятнадцати дней мы наслаждались каждой минутой, проведенной вместе. Мы же не разбежимся каждый в свою сторону только из-за этой небольшой вспышки гнева. Я пошел в Лувр. Коко организовала мне поездку на целый день в Евродисней. Я пообедал с Моби. Сделал покупки на авеню Монтень, а у Диора купил колье и браслет от дизайнера Виктуар Кастеллане для Аньес. То есть я рассчитывал на то, что все должно было вновь пойти так, как будто ничего и не было. Одно только меня беспокоило: я не хотел звонить первым. Это она ушла, а я не принадлежу к тем людям, которые любят кризисы. Когда напряжение нарастает, поверьте, я пропускаю свою очередь. Особенно с женщинами. Я, в конце концов, решаюсь встретиться со своим продюсером или с каким-нибудь музыкантом, но объясняться с моей подружкой — это выше моих сил. Ничего не могу тут поделать: это обычная история. Мне не приходят в голову никакие фразы по случаю. Я любил Аньес всем сердцем, я желал только ее возвращения, но внутренний голос говорил мне, что идеальным было бы продолжать все так, как будто ничего не произошло. Главным образом не возвращаться к бесконечным обсуждениям того, что я сделал, что она поняла… Знаю я женщин: они всегда хотят расстелить целые слои слов на то, что их ранило. Если меня загоняют в угол, я молчу. В таких обстоятельствах моя мысль и мои слова — как вода и камень, соединить их невозможно. Результат: ты видишь, как девушка напротив тебя из сил выбивается, чтобы взломать замок двери, на протяжении безумно долгого времени — в конце концов, только для того, чтобы увидеть, что за дверью глухая стена. И тебя сразу же начинают считать хамом. Единственная вещь, которую следует делать, это дать время пройти времени. И в этом я лучший. Кстати, зачем подвергать себя стрессам, если так легко проявить немного терпения? Гнев Аньес пройдет, она приедет ко мне в Соединенные Штаты. Прежде чем уехать из «Бристоля», я просто попросил Коко передать Аньес мои номера телефонов в Нью-Йорке, чтобы она могла в любой момент соединиться со мной. Поскольку я не смог сам их ей сообщить, я также попросил послать ей подарок, купленный для нее у Диора. Повторяю вам, это была просто небольшая семейная сцена, ничего большего. И потом, я по-прежнему любил Аньес.

Забудьте Нью-Йорк во время уик-эндов. Весь Квинс выходит на прогулку. А чокнутые с Уолл-стрит после стрессов и употребления кокаина вызывают у себя галлюцинации и пьют белое вино и водку с апельсиновым соком. Если я где-нибудь показываюсь, незнакомые люди хлопают меня по плечу, просят автограф и предлагают с ними выпить по стаканчику. И ты или соглашаешься, или тебя принимают за диву, которая уже и в двери не входит, как все люди. В любом случае ты проклинаешь себя за то, что вышел из дома. В аэропорту Кеннеди, когда Скотт, мой козел отпущения, предложил мне поехать прямо на Лонг-Айленд, я тут же ухватился за это предложение. Во время нашего брака София купила там деревенский дом на пляже Амангасетт. Скотт открыл его, а служанка-пуэрториканка зажгла огонь в камине. То, что это предложение исходило от Скотта, должно было бы удивить меня. Как только он удаляется от выхлопных газов Манхэттена, ему чего-то недостает. Даже если он проезжает на машине мимо цветочного магазина, этого достаточно, чтобы у него появилась одышка. Однако моя система тревожного оповещения не сработала. Как только я ступил ногой на родную землю, мои проблемы с координацией снова вернулись. Тремя днями раньше, с Аньес, захотев пить, я мог сам найти дверцу мини-бара. Или, если надо было позвонить, самостоятельно набрать номер, как большой. И даже вынуть свою карточку «Америкэн экспресс» и протянуть ее. Я больше не узнавал самого себя. Пять минут со Скоттом — и я вновь стал, как обычно, взрослым, но ни на что неспособным, вроде инвалида. Он нашел носильщика, он получил мои десять чемоданов, он купил газеты, он подогнал «кадиллак» к входу в терминал, и мы уехали, при этом я и пальцем не пошевельнул. Потом уже я понял, что Коко, нарушив инструкции этого подонка Оливье, ввела его в курс дела. Нужно было удалить меня из пейзажа на то время, пока «Континенталь Париж» не достигнет с «Континентал Нью-Йорк» соглашения по поводу моей участи. На этой стадии дела я ничего не узнал, мы поехали на берег океана и находились там в течение недели. Мне это было очень кстати. После двух песен, написанных в «Пелликано», я нашел аккорды, на которых будет основана третья песня. Я проводил дни, гуляя по пляжу, а ночи — за пианино рядом со своей бутылкой. Это был рай в моем измерении. Я мог бродить, пить, мечтать и заниматься музыкой — это все, что я люблю. А вот читать, играть в карты, в гольф или в теннис я ненавижу, если быть точным, я не люблю игры вообще. Не говорите мне также о кошках и собаках. Подумать только, миллиарды долларов тратятся ежегодно на эти клубки шерсти! — я этим просто потрясен. Было бы лучше раздать эти деньги в гетто Нью-Йорка, не говоря уже об Африке. В тот вечер, когда я сказал это на шоу у Дэвида Леттермана, телефонный коммутатор буквально взорвался. Миллион старых слабоумных католиков, для которых милосердие состоит в том, чтобы ласкать свой мешок с блохами, заклеймил меня позором. На следующий день на вебсайт «Континентал» пришли тысячи писем — но на этот раз мнения разделились: одни толпы меня оскорбляли, другие поздравляли. Через две недели мой портрет появился в журнале «Тайм», вместе с целым расследованием о бизнесе на домашних животных. Настоящая непристойность. В общем, я бросил это. Во-первых, этот сюжет был мне до смерти скучен. Во-вторых, Скотт и «Континентал» не желали больше слышать об этой полемике. У них так заведено: как только появляется негативная реакция, они все бросают. Это меня устраивало. Мы перешли к другим вещам.

По сути дела в Амангасетте у меня было все, чем питаются мои мечты: гигантский телеэкран, рояль «Стейнвей», несколько диванов-канапе королевского размера, литры белого и красного вина, «Джонни Уокер» и всегда под рукой Эпифания. Можно было не переживать, что с ней я забуду Аньес. У Эпифании фигура, как кегля для боулинга. Или бутылка «Перрье», если оставаться в старой Франции. Ее плечи не опускаются, они падают. Что касается ее таза, то он средиземноморский. При этом Эпифания молчалива, как евнух в гареме. Тем лучше, потому что она лопочет по-английски с таким акцентом, что понять ее трудно. Даже свое имя с трудом произносит. По утрам она согласовывает меню вместе со Скоттом, а потом — полное молчание. Поскольку в это время я обычно еще сплю, не уверен, слышал ли я когда-нибудь ее голос. Но она славная: в прошлом году она подарила мне два компакт-диска лучшей группы Сан-Хуана, ее города. Стиль комбо, на гаитянский манер. Никогда не скажешь, что эти люди — уже давно американцы. Сама она происходила с Балеарских островов, расположенных неподалеку от Испании, по словам Скотта. Возможно, потому что она все время носила на голове какую-то тряпку. Ладно, идем дальше. Итак, я провел неделю в зимней спячке, тет-а-тет со Скоттом. Это значит, что всю неделю я видел, как он с мобильником у уха бродит по окрестным дюнам. Он действительно помешан на мультимедиа. Помимо этого, Скотт мой лучший друг и человек, который выполняет всю рутинную работу: говорить десять раз в день «нет» от моего имени или передать как симфонию мое «да», если я говорю «да». Без него я никогда бы не довел до конца своего развода. Тогда он просто неистовствовал. Он ненавидел Софию. И должен признать, у него были для этого веские причины. За три недели она надела мне на палец кольцо, и тут начался ад.

С того дня как она стала Мадам Фэйрфилд, я перестал существовать. Она посвящала свою жизнь планированию шопинга на следующую неделю. И то, о чем говорят «делать покупки», она делала, как Рокфеллер. Достаточно рассмотреть внимательно обстановку в нашей хижине, чтобы понять, в каких масштабах развивалась ее мания. Напоминаю, что речь идет о деревянном доме, в котором есть только одна большая комната на первом этаже и две небольшие спальни и ванная на втором этаже. Здесь нет и половика, который бы не был куплен у «Кристис». При входе — стиль короля Густава: все из белого дерева, простоты настолько же законченной, сколь и разорительной. Котел — не иначе как разработка НАСА.

Вместо кухонного уголка в гостиной она велела построить отдельную кухню-пристройку напротив дома — прямо как в «Бристоле». Не стоило даже и говорить с Софией о том, чтобы устроить барбекю на террасе (отделанной в стиле хай-тек), она запретила употреблять мясо, сливочное и растительное масло. На протяжении двух с половиной лет нашей совместной жизни я питался только суши. В конце мы стали разговаривать друг с другом на манер японских трехстиший хокку: «Ветер дует. Море волнуется. Твоя рожа мне осточертела». Все, что я выиграл, живя рядом с Софией, — это фигура. В сорок лет я стал весить меньше, чем в восемнадцать. Нужно было видеть, как она следила за своей талией. Ее пояса были такими узкими, что у нее дыхание перехватывало. Даже пальцы на ногах выглядели у нее, как у скелета. Мы сидели на жесткой диете. При этом я и жаловаться не смел. Как только я начинал говорить о «еде», она смотрела на меня так, будто я собираюсь плюнуть ей в лицо. Ее причуды не подлежали обсуждению. Как и ее фобии — например, ненависть к табаку. В Манхэттене она хмурилась, как только кто-то зажигал сигарету в этом многоквартирном доме на четыре этажа ниже нас. Она вызвала этим всеобщую ненависть на собраниях собственников жилья — что, между прочим, позволило мне сохранить за собой квартиру после развода. И адские мучения не ограничивались этим: следовало спать с открытыми окнами, чтобы сжигать небольшие жировые отложения, которые могли еще сохраниться после этой голодовки. Я думаю, что мечтой Софии было умереть от голода в домашних тапочках от «Гуччи». Потому что она носила вещи только от известных кутюрье. Даже половые тряпки в нашем доме были от Диора. Она была просто помешана на моде. Для нее в Америке было только два времени года: осень-зима и весна-лето. Через полгода я понял: надо скорее разводиться с этой ненормальной. Но от принятия решения до его реализации путь был трудным. Как только появлялся кто-то третий, София тут же становилась любезной. Все думали, что у меня это просто капризы звезды. София повсюду жаловалась, что я педик и что я по уши влюблен в Скотта. Даже и сегодня эти инсинуации продолжаются. Без Скотта я и сегодня оставался бы прикованным к ней цепью. Но ему все-таки удалось не дать ей обобрать меня. Каждый раз, когда я готов был уступить, он заставлял меня мобилизоваться. Он пустил по ее следам частных детективов и собрал свидетельские показания от продавщиц, поставщиков, служащих, все не в ее пользу. Даже Эпифания внесла в это свой вклад. Ее свидетельские показания заняли два листа. Она никогда столько бы не сказала. Скотт также составил список расходов этой чокнутой. Он проделал всю эту работу. И в конце концов решение суда о разводе было принято. Через три года. Это заняло столько же времени, сколько у Сербии и Боснии. Легко ли я отделался от Софии? Два миллиона долларов. Зато я сохранил за собой квартиру и деревенский дом. Чего она мне никогда не простит. Неважно, она исчезла из пейзажа, и я больше не слышал о ней. Думаю, она вернулась в свою Финляндию. Если да, то удачи ей там. Ее родители приезжали на свадьбу: он — гризли, она — блаженная лютеранка. Меня удивило бы, если бы София поехала к ним. Отец никого не слушает, а мать говорит только с Богом. За годы моей совместной жизни с Софией родители ей никогда не писали писем, не звонили. Они с ней разошлись задолго до меня.

Привычка, от которой даже Аньес не заставила меня избавиться во время пребывания в «Пелликано», — я никогда не отвечаю сам на телефонные звонки. В лучшем случае слушаю сообщения на автоответчике, а так — это работа Скотта. Отсюда мое дивное спокойствие на пляже, в загородном доме. Скотт привез меня туда на уик-энд, а мы остались на неделю, потом — на две. Я написал там две песни, заказанные Синди Лаупер, в том числе ту, которую Рон Говард взял для саундтрека к своему новому фильму. Иногда мы ездили обедать в «Коммодорз», рыбный ресторан в Монтоке. Каждый день я гулял у воды по два-три часа, в моих легких не осталось ни пылинки, я был насыщен йодом, как морские ракушки. Охранник следил за почтой в Нью-Йорке, Скотт занимался текущими делами, а я подписывал чеки на незначительные суммы. Во всяком случае, я не пропустил ничего серьезного, поскольку каждое утро вместе с фруктами и кукурузными хлопьями я получал «Нью-Йорк пост» и прочитывал любимую «Шестую страницу» — собрание вздора в духе Мими Пенсон и всех светских слухов и сплетен, в курсе которых надо быть, прежде чем ногой ступить куда-либо на Манхэттене. В момент нашего развода Ричард Джонсон, ответственный за эту рубрику, наслаждался откровенными признаниями Софии. Я узнал об этом в тот день, когда он написал, что я пью как извозчик, «чтобы забыть, что у меня нет никаких забот», — это один из оборотов Софии, которая сама беспрестанно пила бутылку за бутылкой воду с Северного полюса, импортированную по ценам ее родных айсбергов.

На пляже между Амангасеттом и Монтоком Аньес чувствовала бы себя как дома. Это место Америки, больше всего похожее на старушку Европу. Мини-рай Восточного побережья. Единственное место в Соединенных Штатах, где на вас не смотрят оторопелым взглядом, если вы спрашиваете газету «Монд». Аньес могла бы читать свои журналы и собирать ракушки — это единственное занятие, которое она считала достойным во время каникул, привычка, сохранившаяся у нее с детства, которое прошло в ее знаменитой Бретани. Что касается ее любви к роскоши, то об этом заранее позаботилась София. Спальня была маленькой, но кровать — гигантской, а ванная не уступала ванным в отеле «Ритц». Не говорю уже о соседях. Их просто нет. Все здесь расположились в низинах между дюнами, и с дороги ничего не видно. Для французской ведьмы, которая любит воздвигать стену между собой и другими, Амангасетт был бы землей обетованной. На первом этаже книжный шкаф из белого дуба только и ждал ее книг. Откровенно говоря, если бы я строил дом для Аньес, это был бы именно такой дом, как построила София. Только вот Аньес здесь не было. Я думал о ней день и ночь. Если счастье узнаешь по тому, что остается, когда оно уходит, то могу сказать: я был с Аньес счастлив. Мне ее безумно недоставало. Кажется, я рассказывал о ней Скотту за каждым ужином. Не стоит и говорить, что я натыкался на стену: по его мнению, достаточно было Аньес появиться здесь, и через два дня я уже не смог бы ее выносить.

— Эта женщина — как ладан. Он хорошо пахнет именно потому, что он горит. А когда она появится, ты увидишь, что это просто кусок угля, который считает себя бриллиантом. Мы уже попали с финкой. Избавь нас от француженки. Почему бы тебе лучше не найти славную местную девушку? Я уже вижу твою парижанку: если она будет давать нам уроки истории искусства и умения жить утром, днем и вечером, я уйду.

Поскольку я восхвалял Аньес, я изображал ее как своего рода Дайан Китон, выросшую в деловом районе, получившую образование в элитном учебном заведении и одетую в дизайнерские наряды. А Скотт, который любит только моряков с рыбацких судов с угрожающими кулачищами, уже представлял, как стрижет газон в ливрее и в белом парике. Во всяком случае, такую картину он рисовал для меня. Умышленно, как я теперь думаю, потому что его ежедневно держали в курсе наступления Аньес и маневров Коко. Считая, что не стоит меня беспокоить, пока американская пресса и слова не проронила об этом деле, он создавал передо мной завесу без моего ведома. Бег против часовой стрелки разыгрывался в ожидании того, что будет идти быстрее — продвижение моего нового альбома или действия адвокатов Аньес. Я бы и дальше ничего не знал, если бы однажды вечером, через три недели после приезда, в ресторане «Коммодорз» добрая душа не открыла мне глаза.

Обожаю этот ресторан. Настоящий монумент фальши. При первом взгляде на него видишь дом рыбака, заброшенный еще первыми пионерами, осваивавшими побережье, но когда попадаешь в паркинг, то ставишь свою машину среди машин марок «роллс-ройс», «бентли» и открытых «мерседесов», выпущенных «Даймлером». Затем лорд, переодетый в славного парня из округи, подводит тебя к твоему столику, по соседству со столиками, занятыми бывшими и настоящими женами миллионеров и политиков, и ты расшифровываешь меню при свете свечи от Тиффани. Ни в коем случае при походе сюда не надо надевать галстук — можно всем испортить удовольствие. Здесь считается недостатком вкуса, если не есть картошку фри прямо руками. При этом куриная ножка стоит здесь как драгоценность. Итак, славный парень, подобранный в ходе долгого кастинга и одетый в обтягивающий комбинезон от Томми Хилфиджера со специально поставленными на него пятнами, записывает твой заказ в блокноте от «Гермес» ручкой «Монблан». После этого запрещено разглядывать соседние столики — твое любопытство будет выдавать твой низкий социальный статус. «Пелликано» ресторан в таком же самом духе, но он просто дешевая столовка по сравнению с «Коммодорз». Идем дальше. Я часто приезжаю сюда, и у меня здесь есть свой столик. Как и всегда, я заказал себе морской язык меньер и бутылку белого вина сансерр. А Скотт — свиные ребрышки и кока-колу. Как только сомелье, одетый в матросскую блузу, закончил свой номер со мной, подошел Фрэнк, Коммодор собственной персоной, и сказал, что Доминик Данн разыскивает меня и никак не может связаться со мной. Он звонил мне домой раз пятнадцать. Не дозвонившись, он оставил для меня сообщение в моем любимом ресторане. После этих слов Фрэнк протянул мне номер мобильника Данна. Я спросил Фрэнка, знает ли он, что нужно от меня этому сплетнику. Нет, ни малейшего представления. Потом он отошел, и тут Скотт раскололся:

— Твоя монархическая подружка подала на тебя жалобу в Париже. Она пришла к легавым с разбитой рожей и обвинила тебя, что ты избил ее. В Нью-Йорке дело ведет Бен-форд.

Данн и Бенфорд! Хорошо, что у меня в руках был только рыбный нож, иначе я тут же перерезал бы себе вены. Данн, старый светский сноб, собирает сплетни в центре Нью-Йорка так же, как губка впитывает воду. Бенфорд затем окончательно раздевает догола жертв злословия Данна, которые уже ославлены из-за того, что тот опубликовал о них в своей ежедневной колонке «Вэнити Фэйр». Если я попал под прицел этой парочки, то я уже могу готовиться к возвращению в родной Вайоминг. Небо обрушилось мне на голову. Мне теперь уже нужен был не морской язык, а сеанс электрошока. Что это за бред? Кто ударил Аньес? Как могло стать возможным такое недоразумение? Подумать только, еще вчера я послал ей открытку с видом дюн Монтока, на обороте которой написал, что скучаю один, без нее! Это было так неожиданно, что я просто сидел несколько минут, ошарашенный, и не был в состоянии даже задать вопрос Скотту. Он вернул меня на землю в своей манере янки из пригорода, сказав:

— Кажется, твоя секс-бомба взорвалась прямо у тебя перед носом. Но в твоем большом горе у тебя есть шансы. Эта Аньес, у нее самой рыльце в пушку. Коко быстро с ней разберется.

Ай, ай, ай… Аньес в лапах Коко. Только этого еще не хватало. Через шесть месяцев, если я не буду принимать ответные действия, я останусь на свете один, без гроша и навечно заклейменный как алкоголик и человеконенавистник, то есть зачумленный. Что я мог сделать? По словам Скотта, ничего. Лучше не предпринимать никаких движений. Посмотреть, что будут делать другие, и дать Коко, юридической службе «Континентал» и ему лично отделать портрет этой Аньес отбойным молотком. В общем, вывалять в грязи женщину, которую я любил, и признать тем самым мою подразумеваемую виновность. Ловушка, которую поставили мне мои друзья, была ужасной. Я загнал Скотта в угол:

— Так, ты сейчас заткнешься. Во-первых, я никогда Аньес и пальцем не тронул. Во-вторых, я ее люблю и хочу на ней жениться. В-третьих, придется сейчас же дать ответ на эти слухи. Не надо, чтобы Данн сам копал. В Лос-Анджелесе сейчас еще даже не наступило время вечернего чая. Я ему позвоню.

И я набрал номер Данна по возвращении в свою хижину. Давно пора было это сделать. Еще один час, и Данн не смог бы изменить ни строчки. Что, возможно, и не было бы хуже. Потому что тут я оказался у позорного столба и к тому же сам снабдил их гвоздями для себя. Это просто: когда я прочитал статью Данна через неделю, я думал, что ослепну. Данн все сделал, как Данн. Кстати, чему же тут удивляться? Льва не заставишь мяукать. Его статья была серией ударов когтей и злобного облизывания. В его меню нас было трое: Майкл Шэкел, двоюродный брат Кеннеди, обвиненный в убийстве двадцатилетней давности, Эндрю Меллон, наследник династии Меллонов и сын одной из представительниц династии Дрекселов, которого обвиняли по делу о компьютерных пиратах, и я. Не буду перечислять, что говорилось о первых двоих: их истории служили только для того, чтобы напомнить читателю, как много знает о наших патрициях Данн, который встречался с теткой одного в Белом доме и обедал с ней у лорда такого-то, разговаривал о другом у Ларри Кинга и получил изысканную открытку с поздравлениями от его родителей несколько лет назад. Кроме этого, он на них не наезжал. Мой случай был более двусмысленным. Судите сами.

«Несколько лет назад я обедал с Брюсом Фэйрфилдом у Масбахеров. Роберт Масбахер был в то время министром торговли в администрации Джорджа Буша. Я знал только имя Фэйрфилда как певца, но, увидев его, вы никогда бы не подумали, что перед вами звезда современной музыки. У него был, скорее, вид яппи, который только что вышел из «Банка Морган» на Уолл-стрит. Не знаю, что он рассказывал, но сидевшая справа от него Линн Вайатт за ужином все время смеялась над этим. Когда принесли коньяк, Брюс Фэйрфилд сел за пианино и сыграл «Песню для друга» Элтона Джона, а потом мазурку Листа. Женщины были тем более очарованы им, что пресса в тот период публиковала ужасную клевету в связи с его разводом и по поводу его более чем дружеских отношений с его помощником, имевших якобы место в тот период. Эти пакости слетели с Брюса, как вода с тефлоновой сковороды, притом что он совсем не казался надменным. Он просто был там, улыбающийся и уверенный в себе. Надеюсь, что он останется таким же непроницаемым для обвинений, потому что сейчас молодая французская аристократка обвиняет его в том, что он нанес ей ушибы и раны. Их роман заинтересовал французскую прессу, которая выследила их в Италии, в «Пелликано», очаровательном отеле над Средиземным морем, где я обедал когда-то с Нэн Кемпнер и Валентино. По словам Чарлза Бенфорда, адвоката, которого все обожают ненавидеть, молодая женщина поступила в больницу с переломом плеча и множественными ушибами. Это так непохоже на Брюса Фэйрфилда, которого я встречал, что, разговаривая с Бенфордом, мне показалось, что я друг доктора Джекилла, который слышит разговор о мистере Хайде. Я сразу же позвонил Брюсу в его очаровательный загородный дом в Монтоке, по соседству с домом, который несколько лет назад принадлежал Майклу Левину, кудеснику пиара. Брюс был буквально опустошенным и полностью дезориентированным. Никогда, утверждает Брюс, он не бил женщин, тем более эту француженку, приезда которой в Нью-Йорк он непременно ожидает. Его тон показался мне искренним, хотя его объяснения оставались самыми общими — несомненно, под давлением его адвокатов. Я пожелал Брюсу Фэйрфилду удачи. Она ему понадобится».

Ну, вот. Спасибо, Доминик. С такими друзьями и враги не нужны. Если Америка уже забыла это, он напомнил: я был отвратительным педиком, затеявшим странный развод. Моя подружка едва волочила ноги, избитая, на берегах Сены. Но у меня были шансы, потому что такого человека, как я, насквозь фальшивого, для которого фальшь стала профессией, рокера — в одни часы, брокера — в другие, больше не найти.

Когда я прочитал эту статью, то понял, что мое падение началось.