Ахиллесова пята монетарного общества

Этой проблемой были долги – точнее, свойство долгов накапливаться до запредельного уровня. Сегодня мы прекрасно знакомы с этим бедствием, застенчиво именуемым «финансовой нестабильностью». Но начавшийся в 2007 году финансовый кризис является только последним из череды подобных – достаточно вспомнить аргентинский дефолт 2002 года, или российский кризис 1998-го, или лопнувший в марте 2000-го пузырь «доткомов», или произошедший в начале 1990-х кризис американских ссудо-сберегательных ассоциаций, или «черный вторник» октября 1987 года. Однако необычная продолжительность нынешнего кризиса заставила экономистов заинтересоваться долговременными последствиями долговых кризисов вообще. Многие из них вспомнили о великом историке финансов Чарльзе Киндлбергере. Во всяком случае, именно так поступили в руководстве ряда международных финансовых компаний в Вашингтоне. В апреле 2007 года, вскоре после первой волны кризиса, я отправился в объединенную библиотеку МВФ и Всемирного банка, чтобы взять книгу Киндлбергера, посвященную истории финансовых кризисов. Впервые за много лет оказалось, что ни одного свободного экземпляра в данный момент нет – как мне объяснили, все были разобраны еще неделю назад. Так вот, Киндлбергер обнаружил, что «финансовые кризисы возникали с регулярностью примерно раз в десять лет на протяжении последних четырех веков или около того». В зависимости от точки зрения этот вывод может показаться либо тревожным, либо утешительным. Впрочем, спустя пару лет экономисты Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф опубликовали еще более подробное исследование истории финансовых кризисов. Зловещий подзаголовок предупреждал читателя, что ему предстоит узнать не о четырех, а аж о «Восьми столетиях финансового безрассудства». А если верить Тациту, описавшему кредитный кризис в эпоху правления императора Тиберия, денежное общество было склонно к накоплению долгов – и следующему за ним кризису платежеспособности – еще в глубокой древности.

Причина подобной неустойчивости кроется в том, что деньги обещают объединить безопасность и свободу, то есть гарантировать одновременно социальную стабильность и социальную мобильность. Традиционное общество с его не способной к изменениям структурой подобных вещей никогда не сулило. Именно это обещание сделало деньги столь революционным и привлекательным изобретением. В ходе истории распространение денег неизбежно сопровождалось энергичным подстегиванием амбиций и появлением нововведений в обществах, до того скованных традициями. Деньги служили инструментом резких и фундаментальных социальных перемен – не говоря уже о политических. Не случайно два известных критика положительного воздействия денег на экономику – Карл Маркс и Фридрих Энгельс, – описывая развитое денежное общество середины XIX века, не скрывали скепсиса: «Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется».

Проблема заключалась в том, что ситуация никогда не была настолько простой, как утверждали скептики. Социальная текучесть являла собой только половину «сделки». Вторую половину представляло парадоксальное обещание сохранения стабильности. Денежное общество не грозило анархией, иначе оно не могло рассчитывать на популярность. Вместо этого оно сулило анархию по правилам: и мобильность, и стабильность, и свободу, и постоянство. И вот соблюдение этой второй части договора обеспечивалось таким свойством денег, как фиксированная номинальная стоимость кредита и долга. Каждый раз с исчезновением общественных обязательств их место занимали обязательства финансовые – то есть долги. Смысл этой замены сводился к тому, что финансовые долги в отличие от устаревших социальных обязательств игнорировать не получалось. Смит и его сторонники создали теорию, в рамках которой могли быть соблюдены оба обещания денег – объективные законы монетарного общества, утверждали экономисты, не позволят фиксированным финансовым обязательствам вступить в конфликт с постоянно поощряемыми деньгами социальными переменами. Однако в реальности монетарное общество – и сегодня, и в прошлом – ведет себя не совсем так.

Неспособность новой экономической мысли решить центральную проблему монетарного общества была не просто косметическим дефектом. Как показали последствия глобального финансового кризиса, постоянное накопление долга создает для монетарного общества не только кратковременные и локальные, но и фундаментальные проблемы. Иными словами, тенденция денег к созданию нестабильности представляет опасность не только для жертв финансовых крахов и рецессий, но и для самих денег. Когда финансовый кризис приводит к тому, что половина молодежи не может найти работу, или когда госслужащий рискует быть уволенным, поскольку у государства нет свободных средств, чтобы рассчитаться с зарубежными держателями облигаций, тогда стандартные решения, предлагаемые экономической системой, могут показаться не самыми привлекательными. Руководство центробанка и министры финансов работают исходя из представления, что монетарное общество само по себе функционирует нормально. Его правила нужно уважать, говорят они, а если в результате имеет место несправедливость, то ее нужно лечить введением прогрессивного налогообложения или вливанием средств от зарубежных благодетелей. Однако те, кто пострадал от финансового кризиса сильнее всего, крайне недовольны подобной трактовкой «нормального функционирования общества». Зачем уважать правила системы, спрашивают нью-йоркские участники движения «Оккупай Уолл-стрит» и мадридские indignados, если эта система постоянно порождает новые кризисы?

Идея, что предоставленное самому себе монетарное общество склонно к созданию запредельных объемов долга, не нова. В июне 1919 года Джон Мейнард Кейнс вышел из состава британской делегации на Версальских мирных переговорах. Союзники, стремясь выжать из побежденных немцев все, что только возможно, назначили им огромные репарации. По их словам, это был единственный способ гарантировать, что агрессор усвоит полученный урок и настанет эпоха мира во всем мире. Но Кейнс понял, что новые финансовые обязательства Германии нереализуемы и попытка потребовать их выполнения не приведет ни к чему хорошему. В декабре 1919 года он опубликовал «Экономические последствия мира» – книгу, в которой, дав подробный отчет о прошедших переговорах, буквально умолял союзнические страны уменьшить репарационные поборы с Германии. Его предложение было расценено как глупость, и глупость опасная, равнозначная стремлению пошатнуть устоявшиеся правила международной финансовой системы – основы стабильности и мира. Однако прогноз Кейнса оказался пророческим. Германия, не способная восстановить экономику и, как следствие, выплатить репарации, покатилась к полному экономическому коллапсу – достаточно сказать, что уровень гиперинфляции достиг рекордных для того времени показателей на планете. В 1923 году, как и предсказывал Кейнс, произошел дефолт, и союзникам пришлось переписать условия соглашения о репарациях.

К тому моменту Кейнс уже подготовил анализ общих уроков, извлеченных из этой внешнеполитической ошибки. Версальский призрак незримо присутствует на страницах его «Трактата о денежной реформе». Невероятные по объему долги создают не только политики на мирных переговорах, пишет он. Проблема кроется в природе монетарного общества: «Влияние ничем не сдерживаемого ростовщичества велико. Если бы накопление процентов продолжалось на протяжении многих поколений, половина населения была бы рабами другой половины». Поэтому в конечном счете виноваты в возникших проблемах те, кто превозносил соблюдение контракта в ущерб высшему закону, гласившему, что любой контракт должен быть справедливым, иначе он невыполним, – то есть победители на Версальских переговорах, последователи Локка. «Подобные люди, – продолжает Кейнс, – игнорируют величайший из всех общественных принципов, то есть фундаментальное различие между правом индивида на расторжение договора и правом государства на контроль закрепленных законом имущественных прав, и являются злейшими врагами того, что сами хотят сохранить. Ничто не может обеспечить незыблемость контракта между двумя лицами, кроме права государства на пересмотр условий, если они стали невыносимыми». Иначе выражаясь, денежная доктрина Локка привела к парадоксальному результату. Одного уважения к контракту оказалось недостаточно для выживания и процветания монетарного общества, мало того, выяснилось, что «абсолютисты контракта… и есть настоящие прародители революции».

Кейнс был прав. Истинная природа и финансовых кризисов, и методов борьбы с ними продемонстрировала фундаментальный изъян в логике Локка и его сторонников. Деньги обещают организовать общество так, что в нем будут и свобода, и стабильность. Для этого они сначала превратят общественные обязательства – традиционные права и обязанности, принципиально несоизмеримые друг с другом, – в финансовые обязательства, которые поддаются измерению в одних и тех же единицах абстрактной экономической ценности. Затем эти финансовые обязательства должны стать ликвидными – то есть доступными для обмена между людьми. Проблема в том, что в мире царит неопределенность. Ликвидность испаряется, платежеспособность переоценивается, а бывшая минуту назад функциональной и живучей сеть долговых обязательств внезапно перестает быть таковой. Эта сеть взаимосвязанных долгов должна уметь адаптироваться к изменившейся ситуации, но есть одна сложность. Деньги создали систему, заинтересованную в сети долговых обязательств, – но именно в том виде, в каком она была на момент создания. Ключевой вопрос: что произойдет, когда обстоятельства (а вместе с ними и сеть долгов) изменятся? Локк и его последователи не дали на него ответа.

Как так получилось, что новая дисциплина упустила из виду проблему долгов и вызываемой ими финансовой нестабильности? Почему она не известила благодарных жителей новой Утопии об этом изъяне в ее фундаменте? С учетом последующей финансовой истории это был серьезный недосмотр. Одна очевидная посылка пользуется популярностью уже несколько веков: финансовая наука, как и экономика в целом, – просто-напросто безнравственная, порочная дисциплина. Эту точку зрения высказывал, например, Никола Орем, согласно которому ортодоксальные экономисты суть марионетки денежного класса, а их якобы объективные теории на самом деле не более чем уловки и трюки определенных заинтересованных групп. Название получившей «Оскар» документальной ленты американского режиссера Чарльза Фергюсона суммирует подобные воззрения. Современные экономисты, считает режиссер, отнюдь не беспристрастные ученые, хоть и выдают себя за них. Они просто рупор банковского лобби, и им платят очень хорошие деньги, чтобы они создавали сложные интеллектуальные конструкции, оправдывающие аморальные коммерческие действия. Весь долговой кризис – дело рук «Инсайдеров».

Но есть и другая вероятность. Впрочем, она в конечном итоге тоже не утешает, скорее наоборот. Что, если действительная причина хронической неспособности экономики взглянуть на реальность монетарного общества – не вина денежных классов? Что, если это результат ошибки на уровне идей? Иначе говоря, что, если проблемы в структуре монетарного общества никто не изучал потому, что теоретики искренне верили, что изучать нечего? Реальный виновник существования гигантского пробела в теории Смита – не заинтересованные группы, а идея – идея традиционного понимания денег, развитая Джоном Локком.

 

Деньги в Зазеркалье

Проблема в том, что попытки Джона Локка сделать деньги безопасными для государственного строя имели скрытую, неявную цену. Как показал спор о перечеканке монет, понимание природы денег Локком было прямо противоположно точке зрения Лаундса и его коллег, «прикладных» экономистов. Для них было очевидно, что фунт – просто абстрактный стандарт экономической ценности. Он утратил свою ценность относительно серебра – последовала инфляция, в результате которой стоимость серебра возросла. Монеты потеряли часть содержавшегося в них серебра, поскольку фунт утратил свою ценность. Локк же предлагал диаметрально противоположную трактовку. Фунт был просто определенной мерой веса серебра. Фунт утратил ценность, потому что монеты утратили содержавшееся в них серебро. Старая точка зрения гласила, что деньги – это кредит, а монеты – просто физическое отражение этого кредита. Новая точка зрения утверждала, что деньги – это монеты, а кредит – просто отражение этих монет. Лаундс с коллегами считали, что Земля вращается вокруг Солнца. Локк же объяснил, что на самом деле Солнце вращается вокруг Земли.

Последствия подобного взгляда на Вселенную оказались драматичными. Словно деньги, подобно Алисе, оказались в Зазеркалье – в мире, где центральной проблемы, занимавшей человеческие умы на протяжении веков, просто не существовало. В первую очередь речь идет о том, каково в регулировании социальной жизни место монетарного общества и какую роль должна играть его центральная идея – понятие экономической ценности. Как мы уже видели, эта проблематика существовала со времен изобретения греками денег. Однако в зазеркальном мире общепринятого понимания денег все обстояло иначе. Экономическая ценность воспринималась просто как свойство естественного мира – подобно весу, длине или объему. Как следствие, было бессмысленно возмущаться тем, что кто-то назвал цену человеческой жизни – как было бы бессмысленно возмущаться, что кто-то измерил расстояние между Пхеньяном и Сеулом.

А ведь оставался еще вопрос денежного стандарта. Долгие века эта тема была камнем политического преткновения, своего рода осью весов, на которых балансировали противоположные устремления правителя и его подданных. Где конкретно должна располагаться эта ось – в этом-то и заключался ключевой вопрос политической справедливости. В Зазеркалье Локка, однако, деньги были вещью, ценность – природным свойством, а денежный стандарт, следовательно, – объективным фактом. Ось весов необходимо было закрепить раз и навсегда – иначе как они смогут служить точным измерительным инструментом, без отклонений взвешивая противостоящие друг другу интересы? В Древнем мире уважение условий договора и денежного стандарта воспринималось как необходимое правило игры, тогда как нравственный (или безнравственный) характер таких действий, как расторжение контракта, изменение денежного стандарта за счет реструктуризации долгов, обесценивание денег или инфляция, относился к политической сфере. Но в Зазеркалье Локка соблюдение договора и уважение к денежному стандарту стали не вопросом честности, а вопросом точности.

Разумеется, это Зазеркалье, как и то, в котором побывала Алиса, – было просто сном. Концепция экономической ценности не есть свойство природного мира – как мы знаем, в прошлом на планете существовали общества, вовсе не знакомые с ней, – поскольку они знать не знали, что такое деньги. Выбор денежного стандарта – всегда политическое решение, поскольку не существует некоего объективного, истинного стандарта, отражением которого он должен быть. Это всегда политическое решение, так как сам стандарт отражает только волю власти относительно того, какое распределение благ, доходов и рисков считать справедливым. Как следствие, триумф понимания Локком природы денег не привел к эпохе объективности в экономической сфере, а наоборот. Он открыл путь вполне конкретным, зачастую беспочвенным предубеждениям – и, что еще хуже, замаскировал их кажущейся научной объективностью.

В Зазеркалье – вот куда ведет общепринятый взгляд на деньги (иллюстрация Джона Тенниела к книге «Алиса в Зазеркалье» © Lebrecht Music & Arts Photo Library)

Новое понимание природы денег не означало, что не будет споров об этике, вовсе нет. Просто теперь этика означала нечто совсем иное. Старые дилеммы исчезли. Если деньги – это вещь, а ценность – физическая характеристика, рассуждать о деньгах с точки зрения этики бессмысленно. Называть денежный стандарт несправедливым так же глупо, как называть погоду нечестной. Теперь центральными темами рассуждений о морали стали свобода служения собственным интересам и уважение к условиям договора. Моральное поведение в денежном обществе теперь означало беспрекословное следование философии laissez-faire (невмешательства государства в экономику) и выплату долгов. Заповеди денег, так же как законы государства, необходимо было соблюдать – нарушение их считалось неэтичным. Возможно, «Алиса в Зазеркалье» – слишком жизнерадостная аналогия. Возможно, правильнее было бы сказать, что деньги оказались в Праге из «Процесса» Кафки или в Париже, описанном Анатолем Франсом в «Красной лилии». В этом произведении циник Шулетт говорит о равенстве всех перед «величественным лицом закона, который и богатым и бедным равно запрещает ночевать под мостами, просить милостыню на улицах и красть хлеб».

Именно сюда, в локковское понимание природы денег, и уходит корнями неспособность ортодоксальной экономической мысли увидеть истоки общественной и политической нестабильности монетарного общества. Локк хотел сделать деньги безопасными для демократии. Однако самой большой ценой за это оказались изменения не экономические, а те, что лежали вне сферы экономики. Изложенные Локком идеи о природе денег и экономической ценности способствовали тому, что экономисты стали рассматривать уважение к ничем не сдерживаемому рынку как моральный долг каждого разумного человека.

Подобные этические шоры – вещь довольно прискорбная, как показали события, последовавшие сразу за перечеканкой монет по проекту Локка. Однако все эти трагедии были только тенью грядущих катастроф. Чем активнее распространялась убежденность экономистов в том, что монетарное общество способно регулировать себя само, тем страшнее были моральные последствия в тех случаях, когда люди, стоявшие у штурвала власти, поддавались соблазну Зазеркалья. История одного из самых позорных эпизодов в истории экономической политики наглядно показывает, насколько печально может обернуться дело.

 

Невидимая рука в действии

К 1845 году Ирландия уже больше четырех десятков лет была частью Великобритании, а в экономическом и политическом отношении считалась ею, – не всегда добровольно – на протяжении нескольких веков. В то же время благодаря своей религиозной и языковой самобытности страна сохраняла достаточно высокую степень культурной самостоятельности – а в социально-экономическом аспекте существовала практически в другой эпохе. К началу XIX века Британия превратилась в крупнейшую в мире промышленную экономику, тогда как Ирландия оставалась одной из наименее развитых стран Европы. Возьмем, к примеру, такой показательный факт: сельская экономика (и крестьянство в целом) практически полностью зависели от урожаев одной-единственной культуры – картофеля. Поэтому уже первые сообщения о катастрофическом неурожае картофеля в Ирландии, начавшие поступать в сентябре 1845 года, тут же насторожили британское правительство.

Реакция властей была молниеносной. Организованная для сбора данных научная группа отправилась в Ирландию и на месте оценила серьезность ситуации, после чего была создана Комиссия по оказанию помощи пострадавшим. Возглавил ее офицер Рэндольф Раут, в свое время руководивший снабжением войск в битве при Ватерлоо. За политику правительства по этому вопросу отвечал молодой заместитель секретаря Казначейства Чарльз Эдвард Тревельян. Тревельян – один из наиболее блистательных представителей новой породы прогрессивных реформаторов, которых в британской государственной системе становилось все больше, – был чрезвычайно одаренным человеком. С такой командой, вдохновляемой благородными принципами и обладающей основательным практическим опытом, за судьбу Ирландии можно было не беспокоиться – она оказалась в надежных руках.

Впрочем, если кто-то рассчитывал на особое милосердие со стороны Казначейства, ему следовало бы обратить внимание на статью Тревельяна, опубликованную в журнале Te Economist в конце ноября 1845 года. Он начал ее с предупреждения: «Благотворительность – ошибка, характерная для всех англичан». Разумеется, нет смысла отрицать, что надвигающийся голод в Ирландии – экономическая катастрофа и трагедия для многих людей. Однако простое предоставление помощи – неправильная стратегия, нарушающая сразу два фундаментальных принципа экономической теории. Первый из них гласит, что необходимо избегать аморальных действий. Если предоставить Ирландии безвозмездную помощь, то актуальная проблема будет решена, но страна попадет в зависимость от Великобритании. Согласно второму принципу, вмешиваться в действие рынка нельзя. Адам Смит доказал, что самый эффективный способ достижения общественного блага заключается в предоставлении людям экономической свободы. Следовательно, вмешиваясь в работу рыночных механизмов с целью разрешения кризиса, правительство совершило бы ошибку.

Вторая статья, опубликованная в журнале The Economist в марте 1846 года, продемонстрировала отношение британского истеблишмента к сложившейся ситуации. Активное вмешательство государства, настаивали ее авторы, бессмысленно: «Накормить или попытаться накормить ирландцев физически невозможно». Подобная инициатива рискует поставить под угрозу авторитет власти: она «только навредит законодателям, бездумно вмешивающимся в происходящее, направит на них недовольство нуждающихся и в конечном итоге приведет к потере ими власти». Иными словами, вреда будет гораздо больше, чем пользы: «Законодательная власть не в силах помочь Ирландии… Точно так же как страдающий от белой горячки не может излечиться, каждый день выпивая все больше спиртного». А главное – каждый, кто отрицает эту очевидную истину, предлагая альтернативные политические шаги, тем самым пытается оспорить объективные, научно подтвержденные факты. Призывать британцев помочь Ирландии, пишет Te Economist, «то же, что призывать их забыть правила арифметики и вести счет исходя из того, что дважды два – пять». Спустя семьдесят лет после создания теории монетарного общества Адама Смита она приобрела статус научной математической истины.

Поскольку практически каждый чиновник и политик, занимавшийся проблемой голода в Ирландии, поддерживал эту доктрину, то не приходится удивляться той политике, какую проводила в этом вопросе Британия. Прежде чем рухнул кабинет Роберта Пила, а вместе с ним – и всякая надежда на дальнейшую поддержку Ирландии, он уговорил парламент одобрить однократную покупку американской кукурузы на сумму в 100 тысяч фунтов стерлингов. Последствия дальнейшего бездействия обернулись подлинной катастрофой.

Зимой 1845-го и весной 1846 года в Ирландии свирепствовал голод, равного которому страна не знала никогда. Летом 1846-го по ирландским лугам и полям бродили толпы бедняков, питавшиеся крапивой и другими сорняками. Страна вплотную приблизилась к грани, за которой наступает полный коллапс, – по сути, Ирландия перешла на военное положение. Однако самое страшное ее ждало впереди. В августе, к всеобщему ужасу, погиб очередной урожай картофеля. При этом никто не делал из бедствия особенной тайны – статья в лондонской Te Times от 2 сентября дает ситуации краткую, но емкую характеристику: «Полное опустошение». Как ни удивительно, политические споры в Лондоне продолжали вестись на уровне абстрактного теоретизирования. Раз Смит и его последователи доказали, что вмешательство в естественные процессы развития монетарного общества не приносит позитивного эффекта, значит, можно игнорировать мольбы умирающих от голода людей. «Ни одна другая теория и ни один другой научный подход не получил такого подтверждения, как идеи Смита», – категорично заявили авторы Te Economist 2 января 1847 года. Мораль, по их мнению, тут была ни при чем. Позволить правительству «вернуться к старым опровергнутым идеям о вмешательстве в экономику, начав применять ненаучные и сурово осуждаемые методы», недопустимо. Эта редакторская колонка была опубликована меньше чем через сутки после того, как член магистрата в Корке Николас Камминс обратился к герцогу Веллингтону с письмом, в котором рассказал о ситуации в округе Скибберин.

«Милорд! Без предисловий и лишних слов хочу поделиться с вами, а через вас и с британской публикой подробностями картины, очевидцем которой я стал в последние три дня… Я приехал в одну бедную деревню и крайне удивился, не увидев на улице ни одного человека. Терзаемый любопытством, я решил заглянуть в несколько хижин. То, что предстало моему взору, не поддается описанию на человеческом языке. В первой хижине я увидел шесть изможденных до состояния скелетов существ, по всем признакам мертвых, что, сжавшись в комок, лежали в углу на грязном сене. Содрогаясь от ужаса, я приблизился к ним и по тихим стонам понял, что они еще живы: четверо горящих в лихорадке детей, женщина и тень того, кто когда-то был мужчиной. У меня нет слов, чтобы передать охватившую меня боль. Тем же утром полицейские открыли стоявший по соседству дом, из которого, по словам очевидцев, уже несколько дней никто не выходил. В доме, на земляном полу, они обнаружили два замерзших, обглоданных крысами трупа… В тот же день я видел, как полуживая от голода женщина тащила за собой тело дочери – нагой девочки лет двенадцати; опустив покойницу на землю, она лишь прикрыла тело камнями. В другом доме, расположенном в 500 ярдах от кавалерийской казармы в Скибберине, врач обнаружил семерых несчастных, жавшихся под одним одеялом. Один из них был уже давно мертв, однако остальные не могли даже двинуться с места, чтобы убрать мертвеца».

Это тяжкое обвинение в адрес вполне разумных и в общем-то гуманных людей, совершавших политические ошибки и упрямо придерживавшихся своих интеллектуальных заблуждений. Как ни странно, ужасающие провалы экономической стратегии уходят корнями в идеи Локка, изменившие представление о деньгах. Стоило деньгам с подачи Локка оказаться в Зазеркалье, как традиционный спор о нравственности и безнравственности монетарного общества прекратился. Главный вопрос – «какова степень воздействия денег на механизмы общественной жизни?» – утратил значение, поскольку теперь деньги рассматривались как вещь – безобидный природный фактор. Сторонники новой экономической парадигмы сделали смелое заявление, низведя вопросы моральной и политической справедливости, некогда казавшиеся жизненно важными, до уровня механического применения объективных научных выводов. Разумеется, некоторые из современников отмечали причастность нового экономического мышления к появлению таких чудовищных бедствий, как голод в Ирландии. Так, Бенджамин Джоэтт, глава оксфордского Баллиол-колледжа, годы спустя сказавший: «Я боюсь политэкономистов с тех пор, как один из них заявил, что вряд ли ирландский голод 1848 года убьет больше миллиона человек, и этого будет недостаточно, чтобы серьезно исправить положение», имел в виду Нассау Сениора – профессора политэкономии Оксфорда и одного из авторитетных правительственных советников по вопросам экономической политики, проводимой в Ирландии.

К счастью, подобный взгляд на деньги был не единственным. Как мы уже видели ранее, существовало и другое направление экономической мысли, так и не шагнувшее в Зазеркалье, – направление, сторонники которого никогда не боялись задавать вопросы об этических последствиях идеи универсальной экономической ценности, а также о политико-экономических последствиях, связанных с выбором денежного стандарта. Это направление возникло тогда и там же, когда и где появились сами деньги, – в Древней Греции.