Что уводило в сторону теорию экономики

Бэджет и его классические предшественники по-разному понимали деньги и финансы. Дело в том, что за спинами Смита и его последователей маячил призрак Джона Локка и его монетарного «натурализма». По мнению классических экономистов с их непоколебимой приверженностью Локку, деньгами могли служить лишь золото или серебро. Соответственно деньги рассматривались как своего рода товар, подчиняющийся тем же законам спроса и предложения, что и любой другой. «Деньги (money), или “звонкая монета” (specie), как это некоторые еще называют, – пишет французский экономист Жан-Батист Сэй в 1803 году, – являются товаром, стоимость которого определяется теми же общими законами, что справедливы и для прочих товаров». «Деньги, – и 45 лет спустя настаивает Джон Стюарт, – являются товаром, и их стоимость определяется так же, как и стоимость других товаров». Напротив, инструменты частного кредитования деньгами не считались – они лишь служили заменой деньгам и имели стоимость ровно до тех пор, пока были обеспечены реальными золотом или серебром.

Традиционное понимание денег привело классических экономистов к резкому расхождению со взглядами Бэджета в трех областях. Во-первых, в том, что касается принципов правильной денежно-кредитной политики в условиях кризиса. Если классическая концепция денег верна, то есть если деньгами считать золото и серебро, тогда в условиях кризиса все будут стремиться накапливать именно «металл» и только металл и останется в обращении. Государственный банк Англии должен поэтому защищать свой запас, либо вовсе отказывая частным лицам в доступе к нему, либо поднимая процентную ставку по выдаваемым золотым ссудам. Такова была политика, рекомендуемая классическими экономистами, – политика, которую Бэджет однозначно называет «полным бредом» и «заблуждением – слишком абсурдным, чтобы настаивать на нем всерьез». В действительности, поясняет он, это наихудшая политика, потому что она скорее всего приведет лишь к усилению паники. При кризисе в дефиците – не золото, а доверие и надежность, восстановить которые в состоянии только центральный банк при готовности обменивать потерявшие доверие векселя частных эмитентов на собственную «суверенную» валюту. В любом случае именно к такому решению всегда эмпирически в конце концов и приходило руководство Банка, реагируя на сложившуюся ситуацию. Поэтому, естественно, наступил момент, когда экономисты поняли, что деньги – не товар, а кредит доверия, что дало им возможность ясно сформулировать свои взгляды на этот вопрос.

Однако расхождения относительно надлежащей политики при банковском кризисе бледнели перед гораздо более глубоким разногласием, касавшимся потребности в правительственной, главным образом денежно-кредитной, политике с целью более полного управления макроэкономикой. Традиционный взгляд на деньги как на товар, служащий посредником в процессе обмена, лежал в основе одного из самых известных постулатов, связанных с классической школой: так называемого экономического закона натурального обмена, который, несмотря на свой парадоксальный характер, признавался единственным, имеющим практическое значение. Это четко сформулировал Жан-Батист Сэй в своем «Трактате по политической экономии», вышедшем в 1803 году. Если деньги являются товаром, пишет Сэй, то нет никакого реального различия между национальной валютой и «частными деньгами»: золото остается золотом, отчеканено оно в виде монет или нет. Более того, так как выбор товара-посредника для обмена достаточно произволен, опасности дефицита денег не существует, так как предприимчивый торговый класс всегда сможет оперативно найти им альтернативу.

Все, что здесь говорилось до сих пор, широко известно. Но объедините эти общеизвестные факты с теорией рынка Смита, и вы получите ключ к ответу на главный вопрос макроэкономики: каковы причины экономического спада? Смит показал, как взаимодействие спроса и предложения в отсутствие постороннего вмешательства приводит к установлению цен, которые оздоровят рынок. Так как деньги – всего лишь товар, подчиняющийся тем же законам, что другие товары, разъясняет Сэй, аргумент о механизме действия отдельных рынков может быть распространен на все рынки сразу, включая денежный. Иначе говоря, здесь все тот же традиционный взгляд на деньги, а согласно теории Смита свободный рыночный механизм рождает цены, которые оказывают оздоравливающее воздействие на все рынки в экономике – так, что все, что производится, потребляется. Из этого в свою очередь вытекает, как утверждает Сэй, «вывод, который может на первый взгляд показаться парадоксальным: именно производство порождает спрос на продукцию»; или – в более знакомой современной версии – производство товаров и создает спрос на эти товары.

Этот результат, известный как закон Сэя, был широко принят на вооружение как центральный принцип организации классической макроэкономики. Если закон Сэя верен, то рецессии не могут вызываться недостаточным спросом. Вместо этого они должны объясняться сбоями со стороны предложения: стихийными бедствиями, от которых гибнет урожай; неожиданными остановками производства; забастовками трудящихся; открытием новых прорывных производственных технологий и т. д. Популярное объяснение – вот уж действительно, не судите опрометчиво! – что спад деловой активности якобы вызывается дефицитом денег, судя по всему, иллюзорно. Тот факт, что у покупателей нет денег, чтобы совершать покупки, означает лишь, что они не имеют достаточного количества продукции на продажу. Предложение того или иного товара создает спрос на данный товар. Поэтому, естественно, если происходит прерывание совокупного предложения, тогда – и только тогда – совокупный спрос будет колебаться в той же степени. Результатом станет падение стоимости совокупного продукта; другими словами, последует резкий спад в экономике.

Таким образом, монетаризм Бэджета радикально расходится с предписаниями классической школы не в отношении политики по борьбе с финансовыми кризисами, а в отношении политики по предотвращению рецессий. Основной практический вывод из закона Сэя состоит в том, что нет никакого смысла стимулировать совокупный спрос сам по себе. Поскольку причины рецессий коренятся именно в предложении, то, если уж вообще что-то предпринимать, действия должны быть направлены на стимулирование предложения. Необходимо отменить статьи трудового законодательства, препятствующие найму рабочей силы; надо снизить налоги и тарифы и т. д. При этом пытаться поддерживать национальную экономику через денежно-кредитную политику означало бы ставить телегу впереди лошади, потому что потребность в деньгах растет и удовлетворяется вследствие увеличения производства, а не наоборот. Фактически, учитывая, что чаще всего рецессии разражаются внезапно и весьма быстро заканчиваются, реальная политика, рекомендуемая в свете закона Сэя для правительства страны, угодившей в рецессию, еще более проста. Так как условия со стороны предложения невозможно изменить за короткий срок, то лучше вообще ничего не предпринимать.

В отличие от этого подхода экономическая концепция Бэджета утверждает, что традиционный взгляд, согласно которому спад возникает в результате того, что у людей недостаточно денег, несмотря на кажущуюся примитивность, совершенно верен, и поэтому закон Сэя – это экономика «умных дураков». Когда экономика переживает кризис, спрос на суверенные деньги не подчиняется тем же правилам, что спрос на товар. Он не падает вслед за падением производства и доверия. Как раз наоборот: уникальный характер суверенных денег лишь стимулирует спрос на них. Практики осознали суть этого парадокса по крайней мере начиная с кризиса 1825 года, когда преуспевающий нью-каслский торговец древесиной и экономический памфлетист Томас Джоплин выдал следующую краткую формулировку: «Спрос на деньги в обычные времена и спрос на них в периоды паники, – пишет он, – диаметрально противоположен. Первый – это спрос на деньги, которые люди намерены пустить в оборот; второй – на деньги, которые будут изъяты из оборота». Поэтому правильное средство от начинающейся рецессии – не фатализм политики, подразумеваемый законом Сэя, а увеличение предложения суверенных денег, чтобы встретить избыточный спрос и восстановить доверие. К счастью, как указывает Бэджет, в реальном мире предложение суверенных денег находится в ведении центрального банка.

Было одно конечное следствие из «одержимости» классической экономики локковской концепцией денег, которое в долгосрочной перспективе сыграло еще более важную роль, чем ее практическое применение для выстраивания политики центрального банка при финансовом кризисе или проведения грамотной макроэкономической стратегии в борьбе с рецессией. Это следствие в конечном счете привело к большим раздорам, о которых упоминал Лоуренс Саммерс. Дело в том, что классические экономисты были обязаны Локку отнюдь не одной только идеей, что реальные деньги – это золото и серебро. Это наследие также включало фундаментальную особенность локковского понимания денег: мысль о том, что экономическая стоимость (ценность) является естественным, а не исторически обусловленным свойством. Это положение отразилось на всей сути классического экономического анализа. По существу, оно значительно упростило задачу понимания экономики. Поскольку если принять понятие экономической ценности (стоимости), то экономический анализ мог и должен был бы проводиться вообще без учета денег. В конце концов, экономическая ценность существовала в природе сама по себе, задолго до изобретения денег, или банков, или любых других «наворотов» современных финансов. Сами деньги – просто один из бесчисленных видов товаров, который был выбран в качестве посредника для обмена, дабы минимизировать неудобства бартера. Деньги сами по себе никому не нужны: реально требуется товар, который можно купить посредством денег. А коли так, самый простой и лучший метод анализа – для начала проигнорировать деньги. Экономический анализ должен проводиться, как стали говорить экономисты, в «реальных» терминах. Деньги могут быть добавлены впоследствии, если это представляет интерес для исследования, а нет – так нет.

Со стороны денежного натурализма Локка это было великодушным и привлекательным предложением, и классические экономисты тут же радостно его приняли. Может сложиться впечатление, что современные финансы имеют большое экономическое значение, признавал Смит. Однако в действительности «то, чего заемщик действительно хочет и что кредитор ему реально предоставляет, является не деньгами, а денежным эквивалентом, или товарами, в обмен на которые тот может приобрести желаемое». Поэтому экономика производства и распределения дохода может быть успешно проанализирована с учетом одних только этих товаров. Конечно, верно то, что практически за каждую сделку в современной экономике рассчитываются деньгами, соглашается Сэй. Однако стоит лишь действительно задуматься об этом – и становится ясно, что «одномоментно деньги выполняют в этом двойном обмене любые функции, кроме собственно денежной; и когда сделка наконец завершена, всегда выясняется, что один вид товара был обменен на другой». Но окончательную ясность внес великий систематизатор Джон Стюарт Милль. «Основным различием между страной с деньгами и страной, где они полностью отсутствуют, будет лишь удобство: экономия времени и труда, – пишет он, – подобна помолу муки при помощи водяной мельницы вместо помола вручную». В результате вопрос о деньгах рассматривался лишь в середине третьей книги учебника Милля как некая экзотическая виньетка в контексте экономической дисциплины. А поскольку в основе главных экономических тем – производства, распределения и торговли – лежит ключевое понятие стоимости, которая логически предшествует деньгам, все, что стоит о них знать, может быть вскрыто анализом «реальной» экономики. «Короче говоря, – делает вывод Милль, – нет более незначительной вещи в экономике, чем деньги».

Никто не изложил более сжато различие между экономической теорией, которую выстроили классические экономисты, используя обычное понимание денег, и доктриной, которую пытался популяризировать Бэджет в своей книге «Финансовый мир Великобритании». И ничто в свете кризисов 1866-го или 2008–2009 годов не представляется более очевидно абсурдным.

 

Как же это могло произойти?

Читатель, неискушенный в последующей истории ортодоксальной политэкономии, без сомнения, подумает, что последствия разрушительной атаки Бэджета на нереалистичный аппарат классической школы были стремительны и смертоносны. Что было бы неудивительно, если бы Бэджет стал первым в списке авторитетов для Лоуренса Саммерса, к которому фактически перешло руководство самой крупной экономикой планеты в разгар тяжелейшего в истории финансового кризиса. Ведь Бэджет в конце концов сбросил интеллектуальные кандалы классической школы и привнес в практический бизнес аналитическую строгость в области оценки того, как работают деньги в реальном мире. Он объяснил, как принципы политики центрального банка могут быть выведены из надлежащего понимания монетарной экономики. Он также показал, почему утверждение классиков о том, что резкий спад не может быть следствием дефицита суверенных денег, было заблуждением и как это заблуждение произошло из ошибочного представления о деньгах как о некой вещи. Конечно, глубокомысленные и неадекватные построения классической школы с их чудны́м «слепым пятном» на месте денежно-финансовой сферы наверняка рухнули как карточный домик перед лицом чудовищного катаклизма 1866 года. Вероятно, альтернативное учение Бэджета стало фундаментом для всей последующей макроэкономики.

Неискушенному читателю вполне простительно такое простодушие, если учесть мощные усилия другого поборника «альтернативного канона» Саммерса, – главного экономического мыслителя первой половины ХХ века Джона Мэйнарда Кейнса. О чем бы он ни писал, деньги и финансы лежали в центре его интересов. В начале 1920-х годов Кейнс пытался проследить происхождение финансов в Древней Месопотамии – эпизод, который он будет позже шутливо называть «мое вавилонское безумие» и допускать, что это было «просто абсурдно и совершенно бесполезно». В 1923 году он публикует «Трактат о денежной реформе», на страницах которого утверждает, что денежная «сумятица» во время и сразу после Первой мировой войны продемонстрировала первоочередную важность инфляции и дефляции как для экономического роста, так и для распределения благосостояния и доходов. Стабильность, имевшая своей причиной ортодоксальный подход XIX века в отношении золотого стандарта, а также полное laissez-faire (невмешательство правительства в бизнес и торговлю), которую классические экономисты утверждали как научно обоснованную необходимость, была представлена как частный случай, полностью зависимый от конкретного «социального договора» довоенного мира. Послевоенный опыт показал, что общее правило заключается в том, что сознательное управление денежным стандартом необходимо, чтобы справиться с проблемами роста и распределения. Это был аргумент за то, чтобы поместить деньги в центр экономики и экономической политики – что Джон Ло безусловно бы одобрил.

Эти идеи уже далеко выходили за рамки классической политэкономии; вообще говоря, они едва ли были постижимы с точки зрения ее «безденежных» доктрин. Если его идеи невозможно «подогнать» под ортодоксальную теорию, понял Кейнс, то нужно сделать так, чтобы теория соответствовала его идеям. И решил переписать классическую теорию целиком и полностью. Результатом, опубликованным в 1936 году, стала его «Общая теория занятости, процента и денег» – работа, на которой основывались макроэкономические исследования и разработка макроэкономической политики на протяжении всего дальнейшего ХХ столетия.

В «Общей теории» Кейнс делает следующий после Бэджета шаг в критике классических экономистов. Реалистический взгляд на деньги, считает он, диктует необходимость проведения осознанной политики не только в монетарной, но и в фискальной сфере. Как и Бэджет, он полагает, что ошибки классической школы коренятся в ее ошибочно чрезмерном увлечении законом Сэя. Суть вопроса, по его мнению, в том, что в монетарной экономике закон Сэя не действует. Нет никакой гарантии, что совокупное предложение будет всегда равно спросу – по той простой причине, что в монетарной экономике люди не обязаны тратить все свои доходы на товары и услуги, а могут вместо этого откладывать деньги. Когда перспективы выглядят мрачными, то именно так они и поступают, а для этого годятся только самые надежные и самые ликвидные деньги – то есть суверенные деньги, валюта.

Опыт Великой мировой депрессии в период между двумя войнами дал Кейнсу понимание того, что не входило даже в обширный опыт Бэджета. Превентивная политика, направленная на стимулирование спроса косвенными способами, путем обеспечения достаточного количества доступных суверенных денег с целью подавить панику и удовлетворить возросшие потребности в безопасности и спрос на ликвидность, является действительно необходимым условием борьбы с резким спадом в экономике. Однако когда доверие частного сектора постоянно разъедается давлением чрезмерного долга, этого, возможно, недостаточно. На этой стадии приходит время прямого вмешательства. Если частный сектор не желает тратить, то вкладываться должно будет правительство. Это «основное положение кейнсианства», которое, как считает Саммерс, призвано помочь тем, кто определяет политику непосредственно после кризиса 2008 года. Это момент для проведения активной финансовой и монетарной политики.

Казалось бы, события еще раз показали, что так называемая классическая школа и ее традиционная теория денег ошибочны: так же как кризис 1866 года опроверг классическую теорию кризисного управления, денежная нестабильность и массовая безработица 1930-х доказали неадекватность денежно-кредитной и фискальной политики невмешательства. И снова нашелся блестящий мыслитель и неотразимый популяризатор, который объяснил, как альтернативный подход, основанный на реалистическом понимании денег и финансов, может помочь оптимизировать политику в данной сфере. Однако история знает множество случаев чрезвычайной стойкости интеллектуальной ортодоксии – традиционная концепция денег и классическая теория экономики, которая на ней основана, являет собой один из особенно ярких примеров подобной живучести. Как и при многочисленных попытках модернизации церкви, классическая школа реагировала на практические неудачи и неприятную теоретическую критику не капитуляцией, а приспособлением и «забалтыванием» проблемы. Пусть деньги не являются товаром в буквальном смысле слова, главное – воспринимать их как товар. Пусть стоимость не является имманентным свойством вещей, ее по-прежнему следует рассматривать как «природную» данность. Пусть, как показала практика, суверенные и частные деньги не полностью взаимозаменяемы, но это совершенно не означает, что для объяснения данного факта следует отказаться от традиционных верований в пользу опасной монетарной ереси в духе Бэджета или Кейнса. Безденежная экономическая теория классической школы вышла из Второй мировой войны разбитой, дискредитированной и очевидно потесненной новыми и убедительными концепциями. И все же старая школа возродилась – примерно через десять лет после войны она получила мощный новый импульс, который ее не только реанимировал, но и дал новую «путевку в жизнь».

Классической школе удалось выжить также благодаря собственной идейной подпитке. Спустя всего год после публикации «Финансового мира Великобритании» французский экономист Леон Вальра в своем труде «Элементы чистой экономики» представил математически строгое изложение классической теории ценообразования. В 1937 году британский экономист и будущий нобелевский лауреат Джон Хикс выдвинул утверждение, что центральные идеи «Общей теории» Кейнса фактически согласуются с классической ортодоксальной доктриной. Для тех, кто в нее верил, это было подобно открытию пятого евангелия – правда, произошло это только в 1954 году, когда статья Хикса увидела свет. Американский экономист Кеннет Эрроу и французский математик Жерар Дебрё предложили формальное доказательство, согласно которому при определенных допущениях рыночная экономика действительно имеет тенденцию к «общему равновесию»; при этом единый комплекс цен служит гарантией того, что на совокупном рынке не возникнет избыточного спроса или предложения. Это был убойный аргумент в пользу канонической классической доктрины – формальное доказательство закона Сэя. Сомнительный тезис, на протяжении долгих лет служивший предметом обсуждения в туманных «литературных» трактатах, теперь получил математически точное доказательство. Однако почти тут же появилось возражение, суть которого сводилась к тому, что это доказательство справедливо только для экономики без денег. Но приверженцев новой теории общего равновесия это ничуть не смутило; они с трудом сдерживали снисходительную улыбку. В чем проблема-то? Все ясно как божий день. Всем известное доказательство Эрроу и Дебрё раз и навсегда показало, что в серьезном экономическом анализе деньгам просто нет места. Все существенное может быть логически доказано в модели без денег вообще.

В последующие шестьдесят лет доказательство (от Эрроу и Дебрё) существования общего равновесия стало основным инструментом большинства макроэкономических исследований. Конечно, реальность тоже не думала сдавать позиции. Каждодневный опыт продолжал подсказывать, что деньги и финансы (банки) являются важными независимыми факторами в экономике, а не тем, от чего можно беспечно отмахнуться. Еретики продолжали проповедовать необходимость покаяться и учесть альтернативные подходы, которые демонстрировали серьезное отношение к деньгам. Однако большинство их представителей были либо маргинальными фигурами вне господствующей тенденции – такими, например, как эксцентричный чудак Хайман Мински, либо благополучно «сдулись», уйдя в изучение истории экономики, – как, например, Чарльз Киндлбергер. Время от времени появлялись и толковые деятели, такие как Милтон Фридман, которые обращались напрямую к высшему руководству или даже к общественности, настойчиво доказывая важность фактора денег в экономическом анализе. Но импульс, данный доказательством Эрроу и Дебрё, оказался слишком мощным, а их трактовка классической конструкции – почти безгранично гибкой. Вначале их упрекали, что они не учитывают тот факт, что экономика не статична, а постоянно развивается. В ответ появилась динамическая версия модели Эрроу – Дебрё. Она чрезмерно детерминирована, утверждали ее противники, и игнорирует непредсказуемость реального мира. Тогда в модель ввели инструменты классической теории вероятности, чтобы учесть возможность того, что статистики называют «стохастическими», или случайными, событиями. Критики указывали, что даже в этом случае многие из предположений, необходимых для конечного доказательства, требуют невероятных допущений относительно степени рациональности поведения людей и универсального характера функционирования рынков, не ведающего сбоев. Поколения исследователей потратили бесчисленные часы на то, чтобы изящно обойти каждое из этих допущений (самые смелые – даже по несколько сразу) и изучить их последствия. Казалось, не было такого возражения, которое не могла бы разбить новая ортодоксия так называемых динамических, или стохастических, моделей общего равновесия.

В этой бочке меда была лишь одна ложка дегтя: в том, что касалось так называемой неоклассической теории, каждодневная практика центробанков оставалась раздражающе двусмысленной. Вольно было «академистам» проводить свое время в трансцендентальных медитациях по поводу мистических абстракций теории общего равновесия экономики, лишенной денег, банков и финансов. Власти, однако, вынуждены были исходить из данности реального мира, где все эти вещи продолжали, как и всегда, иметь огромное значение, а политика центрального банка в отношении процентной ставки оставалась самым важным из доступных средств, чтобы «приструнить» или стимулировать частный сектор. В результате в течение нескольких десятилетий между экономистами от центрального банка и представителями академической науки, как мягко выразился один авторитетный экономист-монетарист, не существовало масштабного плодотворного взаимодействия. Ясно, что ситуация была нездоровая и даже угрожающая. Как современная ортодоксальная макроэкономика могла поддерживать свою репутацию царицы общественных наук, если она была не в силах убедить даже политиков-практиков? Вновь возникла необходимость сделать доктрину еще более гибкой. К концу 1990-х годов был наконец найден приемлемый способ оправдать ограниченную роль монетарной политики – естественно, без обращения к таким еретическим понятиям, как риски по кредитам или ликвидности. Удар, призванный окончательно добить противника, заключался в том, чтобы провозгласить эту последнюю версию классической теории как «обновленное кейнсианство» и представить дело так, что теперь она якобы является адекватной формализацией всей мудрости, содержавшейся в «Общей теории». На эту гремучую смесь «повелось» даже руководство центробанков. Их защита была наконец пробита, и «новокейнсианские динамические стохастические модели общего равновесия» быстро заняли доминирующие позиции в сфере планирования стратегии ведущих мировых центробанков. Однако по сути все эти модификации были обычной косметикой. На самом деле реальное сражение против Бэджета и Кейнса было давно проиграно. Что называется, «слона-то я и не приметил»: как сетовал Лоуренс Саммерс, все забыли, что «академики» и высшие чиновники в качестве основного аналитического инструмента использовали вовсе не теорию монетарной экономики, а сам этот инструмент был создан при условии «игнорирования фактора финансового посредничества, поэтому деньги, кредит и банки не играли в нем значимой роли» (как отмечал в 2012 году управляющий Банка Англии).

Как можно видеть, доктрина безденежной экономики классической школы, подобно библейскому Лазарю, упорно оживала вновь и вновь. Учению Бэджета, утверждавшему первостепенную важность денег, банков и финансов, с самого начала повезло гораздо меньше. После того как мейнстрим отверг его «второе пришествие» в лице Кейнса, эти идеи были и вовсе вытеснены на обочину экономической мысли. Так продолжалось до тех пор, пока они тоже не возродились при помощи некоего волшебного эликсира (обнаружившего устрашающую силу), когда после Второй мировой войны банковская и финансовая сферы вступили в период хаоса и нестабильности. Растущее значение фондовых рынков и рынков ценных бумаг породило у их участников спрос на модель экономики, которая позволяла бы дать убедительные ответы на вопросы инвестирования и торговли. Так сложилось, что для тех теоретиков, которые проявляли неподдельный интерес к деньгам и финансам, открылось что-то вроде частной интеллектуальной «резервации», где они могли реализовать свои устремления, не опасаясь инквизиции со стороны ортодоксов от макроэкономики. К сожалению, вынужденная изоляция часто приводит к догматизму. Очень скоро эта новая академическая дисциплина по изучению финансов так же оторвалась от экономических реалий – против чего так восставали Бэджет, Кейнс, Мински и Киндлбергер, – как и послевоенная макроэкономическая теория. В данном случае проблема заключалась определенно не в недостатке внимания к финансовым аспектам экономики. Как раз наоборот: теоретики от финансов просто решили отбросить в сторону все остальное и сосредоточились исключительно на исследованиях ценообразования финансовых ценных бумаг на рынках частного капитала – акций и облигаций, которые по мере того, как набирала ход политика либерализации послевоенного периода, играли все более заметную роль. Их главные инновации – теория портфельного баланса, модели ценообразования капитального актива, теории ценообразования опционов – были с энтузиазмом приняты на вооружение финансистами-практиками, так как инвесторы и их агенты, естественно, желали понимать, что они, в сущности, делают. При этом, фокусируясь исключительно на ценообразовании ценных бумаг на частных рынках, финансовые теоретики зеркально отобразили основной порок неоклассической теории макроэкономики. Игнорируя существенную связь между финансовыми ценными бумагами, торгуемыми на рынках капитала, и денежной системой, которой управляют суверен и банки, академисты построили теорию финансов без макроэкономики – точно так же, как неоклассическая макроэкономика построила теорию макроэкономики без финансов.

Чего им в отличие от Бэджета и Джоплина, а до них Торнтона критически не хватало, так это понимания всей важности ликвидности как отдельного свойства кредита, которое делает его деньгами или инертным кредитом, предоставляемым на двусторонней основе. Именно в этом заключалась ключевая связь между финансами и реальной экономикой, которую так стремились подчеркнуть Бэджет и Кейнс. Именно это являлось обоснованием для макроэкономической политики, потому что пассивы суверена обладают степенью ликвидности, которой никогда не достичь ни одному частному эмитенту. Авторы послевоенных академических исследований по финансам, однако, с удовольствием оставили специалистам в области макроэкономики «тяжелую» теологическую тему: должен ли суверен при необходимости обеспечивать поддержку ликвидности, и если да, то каким образом, а сами интересовались лишь разгадыванием «секретов», например, как оценка уровня их кредитоспособности влияет на цену финансовых претензий (долговых инструментов), торгуемых на частных рынках. При этом они не ощущали потребности усложнять картину, вводя дополнительное измерение в виде ликвидности, и вскоре, как резюмировал один крупный эксперт, стало невозможно выделить риск в сфере ликвидности в отдельную категорию рисков. Точно так же, как современная ортодоксальная теория макроэкономики в конечном счете вылилась в формальную, математическую теорию безденежных доктрин Сэя, Рикардо и их классических последователей, так и современная академическая финансовая доктрина вылилась в формальную, математическую теорию денег в Утопии – в мире с бесконечным количеством заменимых долговых обязательств, – без упоминания о суверенных деньгах.

 

Почему это проблема. Ответ на ключевой вопрос

Большинство людей, что вполне естественно, мало интересуются тонкостями и подробностями академических рассуждений: пусть себе экономисты-теоретики сидят в своих башнях из слоновой кости, проводят изыскания по макроэкономике и финансам и изрекают глубокомысленные истины. Однако все это до поры. Практически любая религия в определенный момент обретает такую уверенность в собственной правоте, что намеревается преобразовать весь мир. К концу 1990-х адепты современной ортодоксальной макроэкономики и современных академических финансовых теорий – каждый под своими знаменами – вышли на борьбу за правое дело и торжество своей истины.

Особенно поучительна судьба приверженцев финансовых теорий. Поначалу самые старые и практичные представители этого лагеря реально задавались вопросом об уместности подобной борьбы. Например, в 1969 году нобелевский лауреат Джеймс Тобин расценил ее как тревожное доказательство недостатка реализма: «в мире, описываемом “академическими финансами”, не остается места для денежно-кредитной политики, влияющей на совокупный спрос», поэтому «реальная экономика задает финансовому сектору тон, не получая обратной связи». Он имел смелость предположить, что академические теории, прежде чем стать инструментом в реальном мире, нуждаются в тщательной проработке. Однако, поскольку рынки капитала росли, темп инноваций ускорялся, а теория продолжала развиваться, более молодые экономисты принялись утверждать, что на заявления «рассеянного профессора» Тобина не стоит обращать внимания, так как их личный опыт подсказывает: именно они способны указать миру правильный путь, даже если особенности этого пути, возможно, им самим еще не вполне ясны. Показателем уровня фанатизма этих экономистов могут служить откровения одного из разработчиков теории опционов Фишера Блэка, озвученные им в 1995 году, на гребне популярности новых финансовых инструментов, созданных на базе его теоретических моделей. «Я не опасаюсь появления системных рисков при использовании на частном рынке такого замечательного инструментария, как деривативы, – заявил он. – Какие бы то ни было системные риски могут исходить только от правительства».

Нет нужды напоминать, что стало с этими фрондёрскими фантазиями, когда они столкнулись с реальностью во время кризиса 2008 года. Та же печальная судьба постигла автоматически вытекающие из них принципы финансового дерегулирования этих последствий. Гораздо менее известны практические последствия обращения реальных политиков к доктринам ортодоксальной, так называемой новокейнсианской макроэкономики, расположенной на противоположном полюсе экономической ереси. Самое важное из них касалось целей денежно-кредитной политики. Единственное монетарное «отступление», допускавшееся в новокейнсианских теориях, сводилось к высокой или волатильной инфляции, которая, как считалось, сдерживает рост ВВП. Соответственно одну из своих задач экономическая политика видела в обеспечении низкого и стабильного уровня инфляции – «монетарной стабильности». Поэтому правительствам предписывалось ограничить свою роль установлением разумной планки инфляции, а затем делегировать полномочия по определению процентных ставок независимому центральному банку, укомплектованному квалифицированными специалистами-практиками. Именно на таких условиях Банк Англии получил в 1997 году независимость и мандат на планирование уровня инфляции, а годом позже был основан Европейский центральный банк как независимый институт регулирования инфляции.

Несомненно, что в большинстве случаев устойчиво низкая инфляция способствует перераспределению доходов и экономическому процветанию. Однако последующие события доказали, что для экономической политики одна лишь «монетарная стабильность», на которую была сделана ставка с середины 1990-х до середины 2000-х, является слишком узкой целью. Тревожные предвестники надвигающейся беды в предкризисной экономике – стремительный рост цен на недвижимость, вопиющая недооценка ликвидности на рынках актива, появление теневой банковской системы, снижение стандартов кредитования, банковского капитала и коэффициентов ликвидности – не получили приоритетного внимания, которого заслуживали, так как в отличие от низкой и стабильной инфляции они просто не считались показательными. Как прямо признал в 2012 году председатель Управления финансового регулирования и надзора Великобритании, центральные банки руководствовались «ошибочной теорией экономической стабильности, согласно которой обеспечения низкой и стабильной текущей инфляции достаточно, чтобы гарантировать экономическую и финансовую стабильность, вследствие чего от их внимания ускользнуло, что ключевыми факторами нестабильности являются циклы цен на кредиты и активы». Десятилетия экономического фанатизма привели к разрушительным последствиям и внутри самой цитадели денежной стабильности. Упорное и однобокое стремление к низкой и устойчивой инфляции не просто сопровождалось игнорированием других монетарных и финансовых факторов, в 2008 году закономерно поставивших на колени мировую экономику, но и усиливало их действие. Еретик Хайман Мински пророчески предупреждал об этой мрачной возможности за много лет до кризиса. Чем успешнее центробанки добиваются снижения одного из видов рисков, обеспечивая низкий и стабильный уровень инфляции, тем увереннее чувствуют себя инвесторы, готовые идти на другие риски и инвестировать в не слишком надежные и неликвидные ценные бумаги. Нельзя сжимать воздушный шарик в одном месте – то есть устранять фактор высокой и изменчивой инфляции – без того, чтобы он не «раздулся» в другом и не вызвал катастрофическую нестабильность на рынках активов. Денежная стабильность фактически порождает нестабильность финансовую.

Кое-кто из лиц, определявших финансовую политику, понимал, что следование ортодоксальной теории может привести к ошибочным решениям. Так, например, Мервин Кинг – всемирно известный специалист в области макроэкономики и будущий управляющий Банка Англии – сетовал в 2001 году, что «хотя большинство людей считает, что экономика – это изучение денег», на самом деле реальная картина выглядит совершенно иначе. «В лексиконе большинства экономистов, – говорит он, – слово “деньги” отсутствует вовсе. Я же убежден, что отсутствие денег в стандартных моделях, которыми пользуются экономисты, приведет к возникновению серьезных проблем в будущем, и тогда деньги вновь займут подобающее им место». Глобальный финансовый кризис показал, что его слова были пророческими, хотя его последнее предположение не подтвердилось. Что же помешало осуществлению мечты Бэджета и Кейнса об экономической теории, которая воспринимает деньги всерьез? В конечном счете все дело в по-прежнему мощном влиянии денежных доктрин Локка. К тому времени, как Бэджет начал наступление на них, было уже поздно. Деньги уже ушли в «зазеркалье». Классическое понимание денег как менового товарного средства уже устоялось, и под его «чарами» ни доказательства, ни аргументы против уже никем не воспринимались. В результате кризис 1866 года и публичная реакция на него Бэджета не стали той точкой, в которой могли бы сойтись два различных подхода к деньгам и экономике – напротив, именно здесь-то их пути и разошлись.

Из «безденежной экономики» классической школы развилась современная ортодоксальная макроэкономика: учение о монетарном обществе, преподаваемое в университетах и применяемое центробанками. Тем временем из экономических концепций практиков (Бэджета) развилась академическая дисциплина о финансах как инструменте торговли, преподаваемая в бизнес-школах и применяемая банкирами и бонд-трейдерами. Первое направление представляет собой умозрительную модель экономики без денег, банков и финансов, второе – без всего остального. В результате подобного «интеллектуального апартеида», когда в 2008 году разразился кризис в финансовом секторе (вызванный самой масштабной в истории макроэкономической катастрофой, от которой экономика впоследствии так и не смогла полностью оправиться, потому что банковский сектор был полностью дезорганизован) ни современная теория макроэкономики, ни современная теория финансов не смогли сказать по этому поводу «ни бэ ни мэ». К счастью, как указал Лоуренс Саммерс, существовали альтернативные традиции, к которым следовало возвратиться. А ведь ответ на ключевой вопрос: «Почему никто из экономистов не видел, что грядет кризис?» прост: потому что в их базовой концепции макроэкономики отсутствовали деньги. С другой стороны, вопрос, который многие адресовали банкирам и их регуляторам: «Почему никто из вас не понимал, что вы проводите опасную политику?» – так же прост. В их концепции финансов отсутствовала макроэкономика.

Все это было бы смешно – или попросту не важно, – если бы в итоге не привело к столь катастрофичному экономическому катаклизму. Завершая свое выступление в Бреттон-Вудсе, Лоуренс Саммерс отметил, что за предыдущие два десятилетия экономисты «потеряли след» финансов, отчего пострадала экономика, а вместе с ней, как показал кризис, и весь мир. Но эти разногласия, на которые обратили внимание Кейнс и Бэджет, а до них Уильям Лаундс, проявились намного раньше. И коренились они в обманчиво незначительном разногласии между сторонниками двух различных концепций денег.