Частные деньги и рыночная дисциплина

Клод де Руби, отставной королевский чиновник и автор описания Лионской ярмарки 1604 года, был первым, кто обратил внимание на политический аспект международной системы обмена с использованием векселей и тот факт, что эта система позволила торговцам перестать полагаться на выпущенные властью деньги. Будучи опытным государственным деятелем, он понимал, что контроль над государственными деньгами был одним из базовых источников власти и доходов короля. Он также понимал, что создание банкирами частных денег и управление ими несли революционные изменения не только в финансовой, но потенциально и в политической сфере. Денежный класс, вооруженный веской аргументацией Никола Орема (идеей об общественном интересе и потребностях торговли как направляющих принципах денежной политики), теперь получил альтернативу – на тот случай, если властитель откажется к ней прислушиваться. Крупные торговые дома открыли способ создания международных денег, находящихся вне юрисдикции правителей. Более того, эта космополитичная элита поддерживала столь тесные связи друг с другом, а ее иерархия сетей кредитования была столь умно сконструирована, что для нее отпала нужда в драгоценных металлах как гарантиях оплаты. Новые деньги были невидимыми, неосязаемыми и опирались только на уверенность небольшой группы банкиров, занимавших верхушку пирамиды, в том, что каждый из них способен здраво оценивать риски, вовремя платить по счетам и ограничивать размер выдаваемых кредитов. С подобным противником невозможно сражаться, ибо он неуловим. Действительно, денежные партизаны напоминали настоящую «армию теней». В этих условиях уже денежный класс мог выдвигать требования власти с позиции силы. Одной угрозы приостановить поддержку государственной валюты, если властитель будет нарушать их интересы, отныне оказывалось достаточно. Ситуация изменилась, и радикально.

Неудивительно, что правители пытались оборониться от этого нового врага. Самыми ценными их союзниками в этой войне были те, кто имел личный опыт банковской работы и знал ситуацию изнутри. Одним из таких «браконьеров, перековавшихся в лесники», стал сэр Томас Грешэм, английский агент короны в Антверпене с 1551 года, происходивший из купеческой семьи. Его отец принимал активное участие в церковных реформах Генриха VIII и получил немалую долю прибыли от дележа монастырских богатств. Нажитое таким образом состояние помогло ему значительно упрочить свои позиции, заняв пост лорд-мэра Лондона. Томас, по свидетельству современников, был «преуспевающим дельцом, докой в денежных делах и доверенным агентом правительства». Этот опыт пригодился ему, когда он получил высокое назначение представлять финансовые интересы короля в Нидерландах. Следует отметить, что произошло это в трудное для страны последнее десятилетие правления Генриха VIII, сопровождавшееся целой серией финансовых потрясений. Если в 1544 году за фунт стерлингов в Антверпене давали 26 фламандских шиллингов, то в 1551 году стоимость английской валюты составила лишь 13 фламандских шиллингов. Всего за семь лет английская валюта обесценилась вдвое. Поскольку Англия оставалась одним из крупнейших заемщиков Антверпена, резкое падение курса фунта не могло не вызывать беспокойства, ведь в результате увеличивался реальный долг короля. Более того, хотя корона действительно занимала значительные суммы, при дворе считали – вполне в логике рассуждений царедворцев, недовольных дурным экономическим положением, – что главная вина лежит на банкирах, намеренно создающих низкое мнение о кредитоспособности Англии, чтобы мошенническим способом получить огромные прибыли. А уж среди банкиров, как писал министр Уильям Сесил, хуже всех были итальянцы – те, что «переезжают из страны в страну и служат всем владыкам сразу… обделывают свои делишки и слизывают жир с наших бород».

К 1551 году королевский двор пребывал в отчаянии. И тут у Грешэма созрел план. Он предложил создать секретный стабилизационный фонд, который мог использоваться для борьбы с обесцениванием фунта стерлингов, и потребовал для его поддержания сумму в 1200–1300 фунтов еженедельно. С такими деньгами, утверждал он, будет нетрудно нейтрализовать действия банкиров, которые продают фунты стерлингов всякий раз, когда английская корона предпринимает шаги, которые им не по нраву. Ему удалось уговорить Регентский совет, правивший от имени Эдуарда VI, и план был реализован. Грешэм оказался крайне проницательным человеком – в ХХ веке вмешательство государства в иностранные валютные рынки при помощи стабилизационных фондов станет обыденным явлением. К сожалению, проницательности Грешэма не хватило, чтобы предугадать крайне ограниченный успех подобной схемы на фоне скептических настроений рынка. Программу Грешэма английская корона отменила спустя всего два месяца после ее начала, недовольная огромными расходами и ее малой эффективностью. Тогда Томас Грешэм разработал новый план, гораздо менее революционный. Он предложил изъять хранившиеся в Антверпене запасы иностранных валют, принадлежавшие английским купцам, в пользу государства – на условиях кредита. Таким образом осуществлялось рефинансирование государственного долга (в зарубежных валютах) во внутренний заем, исчислявшийся в фунтах стерлингов. Это решение, достаточно хитроумное и эффективное, по сути, было признанием поражения. Переиграть банкиров на их поле оказалось невозможно, и королю пришлось применить к подданным силовые методы воздействия. Разумеется, подобные методы только активнее побуждали население встать на сторону «денежных партизан».

Как часто бывало в истории экономики, теория не успевала за практикой. Бизнесмены, политики и сами банкиры постигали принципы становления новой системы на собственном опыте, «снизу вверх» – тот же Грешэм даже посвятил этой теме отдельный труд. Однако пройдет еще почти два века, прежде чем политическое значение банковской деятельности получит должную оценку; развивавшиеся независимо друг от друга экономическая и политическая мысль сольются воедино только во времена французского Просвещения. Франция середины XVIII века была идеальным местом для подобного слияния. С политической точки зрения на континенте, где давно уже веяли ветры конституционных перемен, она оставалась бастионом Ancien Régime – Старого порядка, не ведавшей перемен феодальной монархией. В экономическом отношении Франция могла считаться одним из самых отсталых государств Западной Европы, будучи в то же самое время интеллектуальным центром тогдашнего мира. Контраст между блеском «республики писем» и невероятно слабой финансово-политической основой государства поражает. Неудивительно, что в подобных условиях первыми о связях между деньгами, банками и политикой задумались мыслители французского Просвещения.

Самый блистательный анализ принадлежит перу величайшего мыслителя той эпохи – Шарля-Луи де Секонда, барона ла Брэд и де Монтескьё. Его труд «О духе законов» – подлинный венец французской науки эпохи просвещения. В ней автор, мастерски апеллируя к аргументам исторического, антропологического и политического характера, приходит к выводу о необходимости перехода к конституционному правлению по английскому образцу. Особенного внимания и похвалы Монтескьё удостоилась положительная роль торговли в политическом развитии; о международных финансовых отношениях и операциях он пишет, не скрывая восторга. «Поразительно, что вексель был изобретен только недавно, – указывает он, – поскольку нет в мире ничего полезнее». Даже во Франции, на век отстававшей от Англии и в части политических реформ, и в экономическом развитии, присутствие иностранных валют и валютный обмен влияли на политику короля; иначе говоря, считавшаяся абсолютной власть короля в реальности имела жесткие ограничения. Рассуждая о средневековых злоупотреблениях в области денежной политики, Монтескьё отмечает: «Очевидно, что эти насильственные операции невозможны в наше время; государь, который попытался бы к ним прибегнуть, обманул бы только себя самого – и никого больше. Вексельный курс научил банкиров сравнивать между собою монеты всех стран света и определять их действительное достоинство… Вексельный курс, как я сказал в предыдущей книге, сделал невозможными произвольные мероприятия власти в этом отношении или по крайней мере исключил возможность их успеха». Парадокс, с которым Грешэм столкнулся на практике, теперь получил свое объяснение и элегантное научное описание. Злоупотребление властителей денежными прерогативами дало толчок к изобретению (точнее говоря, к возрождению) банковского дела и системы вексельного обмена. Как результат, правителям теперь приходилось плясать под дудку денежного класса – а не наоборот, как было раньше. Внезапно пугающе нематериальные банковские операции покинули разряд подозрительной деятельности и превратились в скрытое оружие борьбы за создание конституционного правления. «Мы обязаны… корыстолюбию государей изобретением вещи, которая некоторым образом поставила торговлю вне их произвола», – пишет Монтескьё. Точнее говоря, правители сами связали себе руки и оказались в ситуации, когда у них не осталось иного выхода, кроме как управлять деньгами в интересах общества, на что указывал еще Орем. Вынудившим денежный класс к восстанию, и успешному, «государям пришлось проявлять благоразумие, о котором они прежде и не помышляли… [И теперь] благоденствие [правителя] может быть достигнуто только кротким управлением».

Два Джеймса – Стюарт и Карвилл, исповедовавшие одну и ту же важную идею: деньги могут быть серьезным инструментом контроля над правителем

В 1993 году Джеймс Карвилл, возглавлявший предвыборную кампанию президента Билла Клинтона, в интервью Wall Street Journal затронул тему невероятной власти денег в мире современной политики. «Раньше я думал, что, если мне суждено родиться снова, хорошо бы стать президентом, или папой римским, или успешным бейсболистом. Но теперь я предпочел бы возродиться в качестве рынка облигаций – только он способен запугать кого угодно», – шутливо заявил он. Остроумные слова Карвилла получили широкую известность, однако не следует забывать, что представление о деньгах как о способе усмирить монарха с самыми диктаторскими замашками уходит корнями в эпоху Просвещения. Любопытно, но примерно о том же писал в те стародавние времена другой Джеймс – шотландец Джеймс Денем-Стюарт, автор «Исследования о принципах политической экономии». Его книга, вышедшая в 1767 году, является одной из первых работ по экономике на английском языке. В ней он дал подробное описание той трансформации, какую экономическая мысль претерпела за четыре последних века начиная с опубликования трактата Никола Орема, не говоря уже о временах академии Цзися. И Орем, и китайские мыслители считали, что деньги в конечном итоге являются инструментом правителя, и оставалось только надеяться, что он будет мудро ими распоряжаться. Денем-Стюарт смотрел на ситуацию с прямо противоположной точки зрения. Денежное общество, утверждает он, не что иное, как «самый эффективный из когда-либо существовавших способ обуздания деспотизма».

 

Ставка на государство: философский камень финансового мира

Однако все обстояло не так просто. Как мы помним, есть целый ряд причин, объясняющих, почему выпущенные правителем деньги являются стандартом. Ни один частный эмитент не имеет такого доступа к рынкам и таких возможностей требовать соблюдения условий договора, а следовательно, не вызывает у населения такого доверия, как правитель. Банкиры, может, и построили для себя новый Иерусалим, однако эта денежная утопия, как и другие утопии в истории человечества, не имела защиты от суровой реальности мира. Частные эмитенты денег могли объявить дефолт, и тогда на руках у их кредиторов оказались бы не деньги, а бесполезные бумажки. Наличность могла испариться, стоило пошатнуться уверенности в кредитоспособности одной из сторон, а значит, любой, даже самый тщательно проработанный план оборачивался пустым звуком и о взаиморасчетах можно было забыть. Даже созданная банкирами кредитная пирамида имела вершину – тесный и почти закрытый клуб воротил международного бизнеса, который также не был застрахован от кризисов доверия, да и просто непредвиденных обстоятельств.

И в самом деле, судьба частных денег ничем не отличалась от судьбы денег правительственных. С одной стороны, было необходимо сохранять положение дел, при котором банковская деятельность оставалась под контролем немногочисленной элиты. Только способная к самоорганизации и достаточно узкая клика могла создать в своей среде уровень доверия, необходимый для управления частной денежной системой. При этом для человека со стороны, желающего присоединиться к этой группе, не существовало иного препятствия, кроме необходимости понять, на каких принципах работают банки. В отличие от правителей банкиры не имели возможности убрать претендентов на свое место на вершине силовыми методами. Поэтому они ревниво охраняли свои секреты, заложив основы того, что впоследствии переросло в традицию сокрытия тайных пружин банковской деятельности путем усложнения формальных процедур, что позволяло банкам сохранять свою монополию. Но и расти в этих условиях они не могли. Кредитные расписки международных банкиров циркулировали внутри круга «своих», но за его пределами вызывали только недоумение. Те же особенности, которые делали частные деньги банкиров жизнеспособными, не давали им полностью заменить собой деньги, выпускаемые правителями.

Результатом был хронический денежный дисбаланс – затяжная партизанская война между правителями и денежным классом, причем ни одной из воюющих сторон не удавалось одержать окончательную победу. Ситуация изменилась только в конце XVII века, на гребне важного исторического открытия. Как и в случае с появлением денег, новшество возникло в условиях «пересадки» продвинутых финансовых идей на «почву» финансовой глуши – при этом следует отметить, что происходило это на фоне уникальной политической конъюнктуры. Носителем высоких идей выступили Нидерланды, тогда как роль сельского простака досталась Англии. Передовые технологии Нидерландов воплотились в форме так называемых голландских финансов – наиболее развитой из когда-либо существовавших систем управления государственным долгом. Англия внесла свою лепту в виде недавно (и мучительно) утвердившейся конституционной монархии. Что же получилось в результате столкновения этих двух элементов? Банк Англии. А вместе с ним – и основа всех современных банковских систем и современных денег.

В конце XVII века Англия переживала тяжелый конституционный кризис, в 1640-е годы вылившийся в гражданскую войну. Предпринятая Кромвелями попытка создания республиканского правительства окончилась провалом, и в 1660 году на трон вернулся сын свергнутого короля Карла I. И хотя давнее противостояние между роялистами и парламентаристами понемногу сходило на нет, назревал новый раскол – между землевладельцами-тори и торговцами-вигами. Причина противостояния была стара как мир. Финансовая безответственность короля, ставшая непосредственной причиной гражданской войны, никуда не делась, скорее усугубилась. К 1672 году финансовое положение Карла II настолько ухудшилось, что он оказался не способен расплатиться по долгам и объявил о приостановке деятельности Палаты шахматной доски. Как результат – вполне предсказуемый – наступил коллапс государственного кредитования. К концу десятилетия займы королю если и предоставлялись, то на условиях существенно более жестких, чем купцам.

Финансовое положение не улучшилось и после разрешения конституционного кризиса, последовавшего за смертью Карла II и восхождением на престол его брата Якова, когда в ходе «Славной революции» 1688 года трон Англии достался Вильгельму Оранскому. Очень скоро стало очевидно, что Вильгельм принял предложение парламента возглавить страну вовсе не ради ее спасения от папистов, а исключительно ради получения доступа к ресурсам, необходимым ему для защиты Голландии от притязаний Людовика XIV. Едва успев занять трон, Вильгельм тут же присоединил Англию к континентальной коалиции и объявил войну Франции. Новоиспеченный король повысил налоги, собрав 4 миллиона фунтов – сумма, о которой во времена Карла II никто и помыслить не мог, – однако траты росли еще быстрее и достигли 6 миллионов фунтов. Чтобы добрать недостающую сумму, требовался кредит, что отнюдь не способствовало улучшению положения в стране. По состоянию на весну 1694 года население Англии под предлогом военного времени уже пять лет платило огромные налоги, больше трети которых составлял земельный налог, вызывавший яростное недовольство тори. Самое ужасное, что выхода из сложившейся ситуации не просматривалось. Война продолжалась, королевский кредит был почти исчерпан, а дефицит казны рос год от года. На горизонте черной тучей замаячил второй дефолт Палаты шахматной доски.

К счастью, Англия конца XVII века переживала не только конституционный хаос. Это был период бурного развития теории денег и государственных финансов. Министры и советники короля были завалены ворохом предложений от так называемых прожектеров, предлагавших различные способы борьбы с дефицитом. Среди них попадались как весьма остроумные, так и откровенно абсурдные идеи. Впрочем, практически все они сводились к одному – поиску механизма, который позволил бы занимать деньги в счет будущих налоговых сборов. Сложность состояла в том, чтобы найти такой, который удовлетворил бы кредиторов, жаждавших гарантий, и одновременно не дал бы монарху потерять лицо. С другой стороны, в условиях вызванного войной дефицита особенно капризничать министрам не приходилось. В числе прочих они приняли к исполнению проект под красноречивым названием «Миллионная авантюра», в рамках которого была организована лотерея и продано 100 тысяч билетов стоимостью по 10 фунтов. Полученные деньги были переданы казначейству в обычном порядке, однако инвесторы, которым надоело ждать купонных выплат, решили сами принять участие в розыгрыше в надежде выиграть крупный денежный приз. Лотерея имела ограниченный успех: кредиторы расстались со своими деньгами, однако когда все денежные призы были выплачены, выяснилось, что доходность проекта чрезвычайно низка. Горькая правда заключалась в том, что кредитный рейтинг короля был ниже некуда, и поднять его не могли никакие ухищрения и уловки.

Впрочем, было одно предложение, впоследствии доказавшее свою эффективность, – проект по созданию банка, который возьмет на себя фундаментальную реорганизацию финансирования королевских долгов. Вкладчики инвестируют деньги в банк, а банк ссужает их правительству. Сама по себе идея банка для пополнения казны не блистала особой новизной. В Средиземноморском регионе государственные банки существовали со времен Средневековья. В Голландии, в Амстердаме, нечто подобное появилось еще в 1609 году; в Швеции с 1656 года работал Стокгольмский банк. Новым в проекте Уильяма Патерсона было предложение превратить Банк Англии в нечто вроде партнерского частно-государственного учреждения. Разумеется, на банк в первую очередь возлагалась задача восстановления пошатнувшегося кредитного и финансового положения короны. Управление передавалось в руки торгового класса, призванного служить гарантом грамотного распоряжения деньгами и выдачи кредитов. В обмен на эти услуги король обещал предоставить банкирам ряд существенных привилегий. Банк получал право на выпуск банкнот, то есть лицензию на выпуск собственных денежных обязательств, имеющих хождение на территории всей страны. Иначе говоря, между банкирами и короной должно было сложиться соглашение quid pro quo (ты – мне, я – тебе).

Предложение Патерсона вполне могло затеряться среди множества других проектов. Однако идею гибридного Банка Англии поддержала группа влиятельных и амбициозных вигов, которые в будущем займут главные посты в первой из политических партий страны. Они поняли, что реализация проекта Патерсона способна привести к заключению Великого денежного соглашения. Если они (и денежный класс, чьи интересы они защищали) согласятся финансировать короля – на условиях, которые они как директора нового Банка Англии определят сами, – то король в рамках договоренностей откроет им доступ к тому, что раньше было прерогативой монарха, – праву на выпуск денег и управлению их стандартом. Долговые обязательства банка получат поддержку в виде королевского авторитета – а это, как поняли виги, не что иное, как финансовый философский камень. Подобный договор открывал перед банками новые радужные перспективы. Банки обеспечивали бы правителя кредитами, но все их ссуды стократно окупались бы правом выпуска частных денег, пользующихся поддержкой короны. Таким образом король и банк поделили бы сеньораж между собой.

Наименее наивные из современников прекрасно отдавали себе отчет в том, что технические аспекты реформы управления государственными финансами на самом деле служили не более чем прикрытием политических устремлений. Консерваторы считали, что любые уступки вигам (а значит, денежному классу) – дело как минимум неразумное, а то и вовсе попахивающее изменой. Кстати, загадочную магию банковского дела в качестве средства борьбы с финансовыми проблемами короны предлагали и раньше. Например, в 1665 году Чарльз Даунинг выдвинул идею превратить казначейство в нечто вроде государственного банка. Граф Кларендон, главный советник короля, отмел этот план исключительно по политическим соображениям: проект «ведет к республиканству и для монархии не пригоден». Похожие опасения не исчезли и после создания в 1694 году Банка Англии. В 1702 году верховный судья Джон Холт одним из своих решений попытался провести контрреформу, назвав такую новинку, как соло-векселя, из которых самыми популярными и распространенными были выпущенные Банком Англии, «невиданным соглашением, неизвестным общему праву и изобретенным на Ломбард-стрит, дабы указывать Вестминстер-холлу, какие законы ему следует принимать».

В то же время другие наблюдатели отмечали, что новое соглашение несет выгоду обеим сторонам, – в этом и крылся секрет его успеха. Действия по принципу quid pro quo создавали благодетельный, а не порочный круг. Благословение власти позволяло долговым обязательствам Банка (и деньгам в том числе) циркулировать во всей стране. Тот факт, что Банк принадлежит не короне, а денежному классу и им же управляется, повышал кредитоспособность короля. Сторонники старого порядка в среде денежного класса обычно упирали на последнее, умалчивая о первом. К примеру, Джеймс Денем-Стюарт напоминал сомневающимся, что «главным принципом [Банка] и основой его надежности является торговый кредит». В общем-то он был прав, и дело обстояло именно так. Однако соотечественник и современник Денем-Стюарта Адам Смит, сумевший увидеть картину целиком, емко описывал ее следующим образом: «Стабильность Банка Англии равнозначна стабильности британского правительства». Именно в этом заключалась сущность благодетельного круга. Без правительства Банк не имел бы авторитета; без Банка правительство не имело бы кредита.

Банк Англии был основан в 1694 году. Смит вынес ему свой вердикт в 1776 году. Потребовалось чуть ли не сто лет, чтобы Великое денежное соглашение вросло в политэкономию Великобритании. За этот период роль Банка как источника аварийного финансирования падала с одновременным расширением рынка правительственных долговых обязательств. Но его роль денежного института государства – хранителя его счетов, агента его выплат, управляющего его облигациями – росла. За счет этого позиции Банка на вершине финансовой пирамиды только усиливались. В 1709 году Банк, по сути, получил монополию на выпуск банкнот на территории Англии. В 1711 году ему доверили стать получателем денег от населения при проведении государственных лотерей, а пять лет спустя – держателем всех вкладов по ежегодной государственной ренте. К 1760-м годам Банк управлял более чем двумя третями государственного долга. К 1781 году все сомнения в конституционности Банка Англии были забыты. В июне, когда страну лихорадило от разворачивавшейся войны с собственными колониями в Америке, перед парламентом выступил премьер-министр лорд Норт. В воздухе веяло революцией, однако некоторые вещи оставались неизменными, и это внушало надежду. Даже когда остальные боги от вас отворачиваются, утешал парламентариев премьер, остается Банк, «который в силу давности и многолетней пользы стал частью Конституции», а «если не Конституции, то как минимум частью казначейства».

С основанием Банка Англии денежный класс и правитель нашли позицию, устраивавшую обе стороны. Денежные партизаны наконец получили свою долю власти; взамен «армия теней» согласилась работать – пусть частично – на правительство. Этот компромисс – предок денежных систем, доминирующих в мире сегодня: систем, где создание денег и управление ими практически полностью переданы частным банкам, однако государственные деньги остаются «средством окончательного расчета», единственным кредитным балансом, с помощью которого банки, находящиеся на предпоследней ступеньке пирамиды, способны гарантированно осуществлять взаиморасчеты между собой или с государством. Наличные деньги остаются только аналогом жетонов, вещественным свидетельством кредита, полученного у государства, а подавляющее большинство находящихся в обращении денег состоит из соотношения кредитовых сальдо на счетах в частных банках. Слияние правительственных и частных денег, рожденное из политического компромисса в 1694 году, продолжает оставаться фундаментом современного финансового мира.

Практические последствия Великого денежного соглашения очевидны, как очевидно и их мировое значение. Но влияние, которое оно оказало на экономическую мысль, было ничуть не менее, а с точки зрения исторической перспективы, возможно, даже более революционным. Западная философия, размышляя на тему о том, кто должен контролировать деньги, подготовилась к новому прорыву. До Орема считалось само собой разумеющимся, что деньги – это инструмент правителя, часть его феодального владения и орудие его политической воли. Орем предложил для денежной политики альтернативную цель – обеспечение нужд общества. Однако он рассуждал с позиции слабости, не видя альтернативы деньгам правителя. В результате возникла патовая ситуация, которая разрешилась только с повторным открытием банковского дела. Теперь в создании и управлении денежными сетями существовала реальная конкуренция. Экономическая мысль эволюционировала в соответствии с изменившейся реальностью. Деньги перестали быть инструментом правителя и стали инструментом, направленным против правителя. Если раньше они были средством, с помощью которого властитель мог, как писалось в «Гуань-цзы», «править судьбой», то теперь, по выражению Джеймса Денем-Стюарта, превратились в «самую эффективную меру из когда-либо существовавших по обузданию деспотизма».

Эти два ответа на вопрос, кто должен контролировать деньги, могут показаться диаметрально противоположными, однако следующая революция экономической мысли наглядно покажет, как много между ними общего. Великое денежное соглашение породит новую теорию денежного общества – социоэкономику. В соответствии с этой теорией деньги способны к радикальной трансформации. Их перестанут рассматривать как инструмент власти или инструмент против власти; их перестанут вообще рассматривать как политическую сущность. До этого деньги понимались как сильная социальная технология; их основная идея, идея экономической ценности – как разделяемая всеми концепция, помогающая координировать общественную деятельность; денежный стандарт – как инструмент перераспределения благ и стимуляции коммерческой деятельности и как право на управление, служившее поводом для постоянных споров. Но скоро деньги превратятся в инертный кусок металла, ценность – в безобидное свойство окружающего мира, а денежная политика (не говоря уже о спорах о ней) – в оксюморон.

Иначе говоря, пришло время появления на арене обыденного взгляда на деньги.