Великий спор о чеканке монет

Для сторонников Великого денежного соглашения в Сити и в парламенте оно стало еще одним показателем невероятного прогресса Англии как конституционной монархии. Но были у него и противники. Несмотря на всю хитроумность нововведений, оставался открытым один критически важный вопрос: что должно служить стандартом, на основе которого Банк Англии будет выпускать свои деньги?

Это – вечный вопрос денежной политики, занимавший умы правителей и их подданных на протяжении сотен лет. Придумать схему, способную обеспечить компромисс между интересами власти и денежного класса, – это еще полдела. Но гарантирует ли использование этой схемы подлинный баланс противоположных интересов этих двух сторон – вот в чем состояла главная проблема. И если да, то как именно схема будет выглядеть в реальной жизни? Многое оставалось неясным. При этом не будем забывать о политической ситуации в тогдашней Англии, которая после недавно достигнутого соглашения между королем и парламентом едва-едва начинала приходить в норму. Новый денежный проект был прыжком в неизвестность и вызывал у сторонников конституционной монархии серьезные опасения – будущее страны, оплаченное ценой гражданской войны, зависело от финансовой схемы, придуманной группой банкиров из Сити. Если Банк Англии (а значит, и Великое денежное соглашение в целом) окажется просто фокусом, открывающим денежному классу дорогу к власти, вся затея рассыплется в прах. Но что еще страшнее, вместе с ней рухнет и политическая система, символом которой была Славная революция. Двух мнений тут быть не могло – сторонники новой политической системы считали необходимым исключить эту вероятность в принципе. К счастью, возможность для этого подвернулась практически сразу же – причем благодаря одной из застарелых денежных проблем.

В 1696 году, меньше чем через год после начала эксперимента с выпуском Банком Англии новой валюты, парламент пришел к мнению, что настало время решить и другую проблему – с монетами. Она была не новой, но игнорировать ее дальше представлялось невозможным. Как мы видели ранее, использование драгоценных металлов для чеканки монет несет в себе серьезную угрозу. Если рыночная цена металла превышает цену самой монеты, то бедствие неизбежно. Монеты просто-напросто переплавят и продадут ювелирам, а то и вовсе вывезут за рубеж в виде слитков. Теоретически рассуждая, нехватку монет можно компенсировать, используя альтернативные формы денег: деревянные бирки, медные жетоны или бумажные расписки. Но в реальности основой денежной архитектуры государства оставались серебряные деньги, и поэтому нехватка монет создавала значительные препятствия для торговли. Англия страдала от подобного недуга несколько десятилетий – с начала XVII века рыночная стоимость серебра стабильно держалась у критической отметки, время от времени пересекая ее. В результате запас монет медленно, но неуклонно таял.

В 1666 году парламент принял закон, известный как «Акт о поддержке чеканки монет». Это был беспрецедентный шаг. Актом упразднялся сбор сеньоража, зато на ровно такую же сумму повышалась цена, которую Монетный двор платил за серебряные слитки. Это было сделано, чтобы стоимость монет сравнялась с рыночной ценой на серебро. Впрочем, этих мер оказалось недостаточно. Цена за унцию серебра по-прежнему колебалась в районе одного-двух пенни выше тарифа, что означало, что серебряная монета в качестве слитка, а не собственно монеты, стоила на два-три процента больше. В результате, хотя после 1663 года было отчеканено монет из серебра на сумму около 3 миллионов фунтов, к началу 1690-х практически все они исчезли из обращения. Что еще хуже, оставшиеся в обращении монеты подвергались совершенно варварскому обхождению – люди срезали с них края, стачивали их и стесывали. Население стремилось снять с монет как можно больше серебра, и единственное, что удерживало их от переплавки всех монет вообще, – желание сохранить монеты в виде, позволяющем использовать их по прямому назначению. А поскольку нехватка монет была крайне серьезной и в качестве оплаты принимались даже основательно изуродованные монеты, то срез краев монет был весьма прибыльным занятием. К 1695 году проведенная правительством экспертиза показала, что подавляющее большинство находившихся в обороте монет имело в своем составе только половину от изначального объема серебра, а полновесные серебряные монеты стоили почти на 25 процентов больше в качестве слитков. Было очевидно, что, если ситуация не изменится, скоро от английских монет не останется ничего. Вопрос был только в том, что именно надо сделать.

За ответом парламент обратился к Уильяму Лаундсу, ветерану казначейства, недавно занявшему пост его секретаря. Лаундс не только имел обширный практический опыт и громадную сеть контактов в финансовом мире, но также обладал ясным умом и прекрасно знал денежную историю Англии. Подготовленный им отчет мог служить образцом дотошности, логичности, практичности и здравомыслия. Он обнаружил, что аналогичные проблемы несколько раз возникали в позднем Средневековье. Их причиной всегда было одно и то же – падение стоимости фунта стерлингов. Иначе говоря, имела место инфляция, и как следствие росла стоимость серебра, содержавшегося в фунтах, шиллингах и пенсах. Лаундс выяснил, что в прошлом проблема всегда решалась одним и тем же способом: «монетные дворы Англии время от времени в зависимости от обстоятельств шли на увеличение внешней стоимости монет». Другими словами, номинал монет периодически искусственно повышали в соответствии с возросшей ценой содержащегося в них серебра. Лаундс пришел к выводу, что со стороны правительства подобная мера была единственно разумной реакцией – и с исторической, и с логической точки зрения. Падение стоимости денег необходимо признать и поднять цену, которую денежный двор платит за серебро, – или же понизить объем серебра в полновесной, отчеканенной государством монете. Денежный стандарт изменился – фунт стоит меньше, чем стоил раньше. Монетный двор должен смириться с этим фактом – бороться с рынком бессмысленно.

По оценкам Лаундса, для разрешения кризиса достаточно было единократного сокращения содержащегося серебра в монетах на 20 процентов. Королевский монетный двор определял цену на унцию серебра в 62 пенса, однако на момент выхода отчета Лаундса рыночная цена унции составляла 77 пенсов. Следовательно, отчеканенная серебряная крона (в которой содержалось чуть меньше унции серебра) имела номинальную стоимость в 60 пенсов при рыночной стоимости в качестве слитка 77 пенсов. Удивляться, что такие монеты исчезали из оборота, не приходилось. Предложенное Лаундсом решение сводилось к тому, что крона будет содержать только четыре пятых унции серебра стоимостью около 60 пенсов, а значит, не будет никакого смысла переплавлять ее, обрезать у нее края или вывозить ее за рубеж. То есть если рыночная цена серебра не подскочит (чего не ожидалось), то номинальная официальная цена, предлагаемая монетным двором, будет достаточно привлекательной – как следствие, серебряные слитки снова будут ему доступны, и количество монет в обороте восстановится до необходимого уровня. Предложенное Лаундсом решение было разумным, реалистичным и к тому же основанным на исторических прецедентах. К сожалению, его встретил в штыки непримиримый оппонент – самый уважаемый ученый своей эпохи, философ Джон Локк.

Джон Локк: врач, философ и – волею судьбы – теоретик денежной политики

Поскольку он был главным теоретиком новой системы конституционного правительства и главным интеллектуальным хранителем ее принципов, парламент пригласил Локка прокомментировать отчет Лаундса. В декабре 1695 года Локк ответил убийственной критикой и самого предложения, и идей, на которых оно было построено. По мнению Локка, Лаундс исходил из неправильного понимания денег и денежного стандарта. Лаундс рассуждал о деньгах как о чем-то отличном от собственно монет. Это, по мнению Локка, в лучшем случае вносит путаницу в суть дела, а в худшем – вообще является типичной для воротил Сити уловкой – дымовой завесой, скрывающей низменные мотивы. Деньги и есть серебро – не больше и не меньше. «Серебро, – пишет во введении Локк, – это инструмент и мера торговли во всех цивилизованных и занимающихся торговлей частях света», и «эта мера торговли исчисляется количеством серебра, что демонстрирует неотъемлемую ценность серебра как материала». Что же касается денежного стандарта, то здесь все обстоит гораздо проще, чем предполагает Лаундс. «Фунт» – это просто термин для описания определенного количества серебра. Суть состоит в том, что «люди в своих сделках договариваются не о денежных знаках, а о неотъемлемой ценности, то есть о количестве серебра, которое содержится в этих денежных знаках». Как следствие, утверждения Лаундса о том, что монета может сохранить свою стоимость, утратив при этом 20 процентов серебра, на взгляд Локка, являлись откровенной ложью – все равно что «удлинить фут, поделив его не на двенадцать, а на пятнадцать частей, и каждую из них все равно назвать дюймом». Допущенные Лаундсом ошибки означают, продолжал Локк, что его рекомендации как минимум основательно расходятся с реальным положением дел, а как максимум – угрожают интересам Англии. Его анализ целиком состоит из заблуждений. Сама идея, что фунт способен изменять свою стоимость вне зависимости от содержащегося в монете серебра, является откровенным абсурдом. Денежный стандарт не парит, подобно призраку, в некоем облаке – он есть естественный факт бытия. Фунт стерлингов равняется 3 унциям, 17 пеннивейтам и 10 гранам серебра, не больше и не меньше. Поскольку фунт не способен каким-то загадочным способом потерять 20 процентов своей так называемой стоимости, то и предлагаемое решение – уменьшить количество серебра в монетах – категорически неверно. На самом деле, утверждал Локк, страна столкнулась с эпидемией преступной деятельности, равной которой Англия не знала. Монеты обрезаются, ошлифовываются и переплавляются с невиданным доселе размахом. А поскольку монеты стоят ровно столько, сколько в них серебра, по сути, имеет место грабеж пользователей монет. Фунт утратил свою цену именно потому, что снизился уровень серебра в каждой монете, а не наоборот. А значит, предложенная Лаундсом схема по уменьшению содержания серебра в монетах есть не что иное, как результат сговора с преступными элементами. Единственное, в чем Лаундс прав, заключает Локк, – так это в том, что необходим выпуск новых монет. Однако он не должен играть на руку преступникам и основываться на обесценивании монет – он должен восстановить вес монет до прописанного в законе.

К ужасу Лаундса и большей части финансового истеблишмента, политическое влияние и авторитет Локка оказались сильнее их доводов. В январе 1696 года парламент заявил, что с июня обрезанные и истертые монеты перестанут считаться законным средством платежа. Владельцам было предложено потратить свои запасы на оплату долгов государству и приобретение государственных облигаций. Собранные таким образом монеты будут перечеканены, причем в случае нехватки Палата шахматной доски обязана будет предоставить необходимое количество серебра. Несданные деньги с июня подвергнутся демонетизации и будут приниматься к оплате только по рыночной цене, соответствующей находящемуся в них содержанию серебра. Иначе говоря, тот, у кого была задолженность по налогам или просто возможность до июня сдать обточенные деньги на Королевский монетный двор, мог не беспокоиться – его богатство было в безопасности. Того же, кто не хотел или не мог этого сделать, ждали убытки в размере разницы между ценой монеты как слитка и монеты как денежной единицы.

Спокойно эта операция не прошла. Вплоть до июня по стране колесили ушлые спекулянты, скупая обрезанные монеты у ошарашенных торговцев, боявшихся остаться с бесполезным серебром на руках, – поскольку все налоги они успели заплатить раньше. Затем спекулянты, подкупив государственных чиновников, сдавали им «облегченные» монеты, получая взамен полновесные. Когда наступил июнь, те, у кого на руках остались обесценившиеся монеты, понесли огромные убытки. Следует отметить, что Палата шахматной доски собрала монет на 4,7 миллиона фунтов, однако серебра в них хватило на чеканку только 2,5 миллиона фунтов в новых полновесных монетах. Секретаря казначейства Лаундса это обстоятельство отнюдь не радовало, но он хотя бы понимал механизм возникновения проблемы – как и парламент, который пошел на эти меры, несмотря на возражения Лаундса. А вот о тысячах менее обеспеченных и хуже информированных людей этого сказать было нельзя – многие из них не успели сдать свои монеты. В Йоркшире, Стаффордшире и Дербишире вспыхнули бунты, и в июле правительство вынуждено было пойти на уступки – разрешить сдать обрезанные монеты в обмен на специальные государственные облигации по цене на 6 пенсов за унцию серебра больше, чем платил монетный двор. Внезапное перераспределение богатства между теми, кто имел доступ к важной информации, и всеми остальными стало лишь началом сумятицы. Проведенная правительством операция вывела из обращения практически все существовавшие монеты, но после перечеканки вернулось их гораздо меньше. А поскольку новые полновесные монеты за рубежом все равно стоили больше – как слитки, – огромное их количество тут же было вывезено за границу. Возникла острая нехватка монет. Следующим ударом оказалась дефляция – цены упали, сократились объемы торговли, атмосфере делового доверия пришел конец. Рост и стабильность английской экономики оказались еще одной жертвой, брошенной на алтарь денежной философии Локка. Эдмунд Бохан, памфлетист-тори, рассказывает, чего стоила людям эта экономическая травма, в июле 1696 года сообщая из Нориджа:

«Вся торговля здесь держится только на доверии. Квартиранты не способны платить аренду. Оптовики – скупщики зерна не могут заплатить за уже проданный товар и поэтому новых сделок не заключают. Люди крайне недовольны; в бедных и нуждающихся семействах отмечены участившиеся самоубийства. Никто не ждет от будущего ничего хорошего…»

 

От Олимпийского венца к золотому стандарту

Однажды Джон Мейнард Кейнс, отзываясь о книге своего интеллектуального соперника Фридриха фон Хайека, сказал, что этот труд – «потрясающий пример того, как, начав с ошибки и следуя безжалостной логике, можно в конечном итоге оказаться в Бедламе». Лаундс и другие прагматичные бизнесмены примерно так же думали о провальном проекте Локка по перечеканке монет. Доводы признанного философа вызывали у них недоумение, поскольку, по их мнению, шли вразрез с общепризнанными фактами – начиная с очевидной истины, гласившей, что нет и никогда не было никакой связи между стоимостью монеты и количеством содержащегося в ней серебра. Денежный стандарт всегда был гибким – собственно, именно поэтому и велась затяжная война между правителями и денежным классом. Стоимость монеты зависит не от материала, из которого она изготовлена, а от кредитоспособности и авторитета правителя, определяющего ее номинал. «Деньги получают свою стоимость по воле правительства, которое вводит их в оборот и определяет цену каждого куска металла», – объяснял современник Локка финансист Николас Барбон. Как следствие, «деньги будут столь же ценны, если чеканить их из более легкого материала, ибо если правительство не меняется, не меняется и стоимость монеты». Подобное понимание природы денег опиралось не на какие-то сложные философские построения, а на тот факт, что даже обрезанные и вытертые монеты все равно имели хождение в своей номинальной стоимости. Для Лаундса и его коллег из Сити подобное понимание денег было совершенно нормальным и никак не связанным с «теориями заговора».

Все-таки следует признать, что идеи Локка сильно расходились с древней и средневековой экономической мыслью. Древние мудрецы по большей части соглашались с тем, что понятие экономической ценности является свойством общества, а деньги – типичнейший пример социального феномена. Достаточно упомянуть, что древние греки называли деньги термином nomisma – «нечто, официально поддерживаемое традицией, существующим или установленным в прошлом использованием». В своем «Государстве» Платон называет деньги «знаком обмена». Его ученик, Аристотель, придерживался той же точки зрения, утверждая в «Никомаховой этике», что «[монета] существует не по природе, а по установлению (nomoi) и в нашей власти изменить ее или вывести из употребления». Подобное понимание денег как общественного института, а монеты как символа социальных отношений уходит корнями в культуру Древней Греции, которая славилась в Древнем мире своей склонностью к подмене вещей и понятий символами. Геродот писал, что персы ушам своим не верили, когда им говорили, что единственной наградой победителю Олимпийских игр был венок из ветвей оливы. Деньги родились как технология, построенная на революционной идее экономической ценности – невидимой субстанции, находящейся везде и нигде, а в физическом мире присутствующей только через свои символы, то есть монеты. Где было и появиться такой идее, как не в Греции.

Средневековые философы развили ее дальше, добавив «номиналистский» взгляд на деньги (они имеют ценность только потому, что все согласны считать их таковыми) и мысль, что деньги есть инструмент властителя. Как писал Фома Аквинский, денежный обмен «был изобретен разумом, а не природой». Он является «единственной мерой, применимой ко всему… не по природе своей, а потому, что он был сделан таковой мерой людьми». Соответственно, он служит тем, кто находится у власти, и «если король или общество захочет, он потеряет всякую ценность». Так был сделан следующий после древних шаг: ценность объявлялась свойством социальной, а не физической реальности, более того, это социальное свойство понималось как результат политической воли правителя. Та же идея легла в основу теории хартализма.

Таким образом, представление Локка о деньгах было неортодоксальным – особенно если учесть, что он жил в мире, где полным ходом шла финансовая революция. Монеты, несмотря на то что они продолжали играть важную роль, стремительно теряли монополию на выражение денежного кредита. Эту территорию у них успешно отвоевывали новые финансовые технологии банков и банкиров. За прошедшие два года был основан Банк Англии и выпущены его первые бумажные деньги. Разумеется, все это явилось причиной того, почему Лаундс и его коллеги из Сити – столпы нового мира – с таким недоверием отнеслись к доводам Локка и не верили в успех его проекта.

Однако эти умудренные жизнью мужи упустили самое важное. Правда заключалась в том, что Локк прекрасно понимал политическую важность денежного стандарта. Истоки денежной теории Локка находились как раз в его политической мысли. Три десятка лет, сквозь годы Реставрации, последствия Билля об отводе и Славной революции, Локк неустанно трудился, стараясь уничтожить интеллектуальную основу абсолютной монархии и упрочить позиции политического либерализма и конституционного правительства. В центре его философии находилась аксиома, что права человека на собственность даны ему от природы, а не по воле правителя. Именно на этом принципе основывалась защита Локком гражданских свобод от посягательств абсолютной власти, и именно он был идеологической базой нового режима – конституционного правительства. А деньги – как одна из наиболее важных категорий собственности – не могли быть исключением.

Теорию денег необходимо было модифицировать в рамках новой политической философии. Точка зрения Лаундса и многих экономистов эпохи, что ценность английских денег существует только по воле правителя, подразумевала, что каждый гражданин страны «живет только по милости правителя, и богат или беден, работает ли он или попрошайничает, свободен он или в кандалах – все это в руках короля». Вся философская система Локка была создана, чтобы доказать, что подобная абсолютная власть короля над подданными не только несправедлива, но и противоестественна. Его аргументы были настолько весомы, что со Славной революцией и Биллем о правах английская конституция преобразилась. Предложение же Лаундса было троянским конем, которого ни в коем случае нельзя было впускать в крепостные ворота политического либерализма.

Учреждение Банка Англии стало лишним доказательством того, что эти потенциально бунтарские взгляды на деньги необходимо выжечь каленым железом. Финансовая революция уже показала, что загадочное искусство создания кредита было источником серьезной политической силы. Великое денежное соглашение, представителем которого являлся Банк Англии, готовилось преподнести этой силе вожделенную правительственную поддержку. Это было время возможностей – и опасностей. Правильное понимание природы денег позволило бы Банку стать идеальным инструментом для поддержания баланса между правителем и его подданными – финансовым аналогом политической концепции «короны как части парламента». Однако если дать людям вроде Лаундса и Барбона убедить всех, что ценность денег определяет правитель – а теперь и его банкиры, – то вскоре возникнет финансовая и политическая тирания. Единственным способом гарантировать, что Великое денежное соглашение не навредит конституционному правительству, было создание фиксированного денежного стандарта, изменить который не мог никто: ни король, ни банкиры, ни кто бы то ни было еще. Денежную свободу приходилось принести в жертву свободе политической.

Как мы видели ранее, на практике введение фиксированного денежного стандарта не принесло немедленных вдохновляющих результатов. А за одно поколение строгая приверженность серебряному стандарту привела к его эвтаназии – из оборота пропало такое количество серебра, что на смену ему пришло золото. Однако тесная связь, установленная Локком между его денежной доктриной и фундаментальными принципами политического либерализма, означала, что, несмотря на возникшие вначале сложности, они выжили и даже процветали. Общепринятый взгляд на деньги теперь стал прост: фунт стерлингов был определенным весом золота, не больше и не меньше. Он воспринимался как объективный факт, и долг парламента заключался в том, чтобы подтверждать, что так оно и есть. Как выразился историк английских денег Альберт Феверьер, «по большей части благодаря влиянию Локка цена в 3 фунта 17 шиллингов и 10½ пенса за унцию золота стала стандартом, от которого нам никогда не следовало отступать, а уж если отступили, то к нему обязательно нужно было вернуться».

Вопрос о том, как Великое денежное соглашение справится с управлением стандартом, наконец был закрыт. Поскольку деньги – это просто драгоценный металл, природа требует, чтобы стандарт был фиксированным – точно так же, как стандарты длины, веса или времени. Денежная политика феодальных правителей была приравнена к грабежу средь бела дня, поскольку они воровали собственность подданных, злоупотребляя своей властью. Деньги – это драгоценный металл, а стандарт – условное обозначение его веса. Стоя на таком прочном интеллектуальном фундаменте, Банк Англии мог печатать свои «и частные, и в то же время общественные» деньги, не опасаясь нарушить закон. В то же время новая школа политэкономической мысли смогла наконец создать то, чего не смогли изобретатели денег, древние греки, – систему взглядов, которая объяснила бы причины и смысл существования монетарного общества.

 

На сцену выходит трутень: апофеоз монетарного общества

Спустя 11 лет после основания Банка Англии и через год после смерти Локка Бернард де Мандевиль – голландский врач, в 1699 году переселившийся в Лондон, – опубликовал сатирическое стихотворение, озаглавленное «Ропщущий улей, или Мошенники, ставшие честными». В нем говорится о том, как «В просторном улье пчелы жили / Имелось все там в изобилье», причем гарантией процветания были исключительно аппетиты его жильцов и беспринципность, с какой они эти аппетиты удовлетворяли. Законники выдумывали поводы для судебных тяжб, чтобы не остаться без работы; чиновники брали взятки; врачи в первую очередь интересовались деньгами, а не здоровьем пациентов; солдаты сражались за плату и чины, а не из любви к королю и стране. Но в результате всего этого в обществе бурлила жизнь и все благоденствовали. Затем произошло ужасное – пчелы решили встать на путь добродетели и отбросить прочь жадность, честолюбие и лживость. Они осыпали своих политиков и генералов горькими упреками за то, что те служат себе, а не государству. Но вот все изменилось, и… система перестала работать. Экономика сдулась, население сократилось, пчелы деградировали до примитивного состояния и отныне живут в дупле дерева. Автор выводит мораль:

Басня Мандевиля задумывалась как ответ партии тори, подвергавшей суровой критике внешнюю политику Англии за постоянное участие в военных конфликтах на континенте. Излюбленной мишенью их нападок был Джон Черчилль, 1-й герцог Мальборо. Тори возмущало богатство Черчилля и его соратников-вигов, сколоченное в ходе затянувшейся войны, и их растущее влияние. Они давно уже подозревали, что новая система финансов, включая самое заметное нововведение – Банк Англии, – это хитрый механизм, созданный денежным классом вигов и их приспешниками вроде герцога Мальборо исключительно для собственного обогащения. Своей басней о безнравственных пчелах Мандевиль хотел сказать, что коррупция в политике, бизнесе и армии – это цена, которую приходится платить за богатство экономики и силу государства, не боящегося открытого столкновения с противниками. Эпоха рыцарского благородства, предупреждает он, канула в прошлое. Люди, подобные герцогу Мальборо, не станут сражаться ради одной только славы, и задача в том, чтобы они сражались на твоей стороне, а не на стороне твоего противника. Если же верх в Англии возьмут оппоненты герцога, она превратится в слабую, нищую, уязвимую для внешней угрозы страну.

Впрочем, в стихотворении Мандевиля содержалось зерно еще одной, гораздо более глубокой и важной идеи. Алчность герцога – не просто черта его характера, это частный пример общего явления. Любые поступки, традиционно считающиеся низменными и «плохими», на самом деле – лучшие из возможных. Мандевиль переиздал басню в 1714 году, существенно ее переработав. Новая версия вышла под названием «Басня о пчелах, или Частные пороки – общая выгода» и защищала эту кажущуюся парадоксальной точку зрения. Общество в своем существовании полагается «не на естественные для человека дружелюбие и доброту и не на подлинные добродетели, проявляемые благодаря разуму и самоограничению», а на то, «что мы называем злом, как нравственным, так и природным». Именно злу мы обязаны «истинным расцветом всех наук и искусств; в тот момент, когда зло исчезает, общество портится, а то и полностью распадается». Лучшим – и единственным – способом достичь оптимальных результатов на уровне общества является поддержка честолюбия, жадности и эгоизма на уровне каждого отдельного человека. Поэт-сатирик превратился в серьезного политэкономиста.

Идеи Мандевиля произвели эффект разорвавшейся бомбы – философы и богословы немедленно бросились опровергать его взгляды; произведения писателя подверглись запрету. Однако финансовая революция после основания Банка Англии набирала обороты, и чем дальше, тем очевиднее становилось, что в парадоксальной сентенции Мандевиля в точности отражается дух эпохи. Деньги присутствовали повсеместно. Каждый год образовывались новые компании. Даже провинциальные дамы пылко обсуждали, как с наибольшей выгодой спекулировать акциями. Новый мир, возникавший в ходе корпоративной и финансовой революции, нуждался в объяснении; требовалось рассказать обществу, почему он имеет право на существование. Выступление Мандевиля сделало и то и другое. Когда же за дальнейшее развитие этой идеи взялся один из величайших умов эпохи Просвещения – шотландец Адам Смит, – человечество получило стройную теорию монетарного общества, благополучно дожившую до наших дней.

В «Исследовании о природе и причинах богатства народов» Адам Смит впервые сформулировал системную теорию, связывающую поведение индивида со структурой экономики в целом, и обобщил выработанные мыслителями прошлого идеи о влиянии финансовой революции на преобразование традиционного общества. По его утверждению, развитие коммерческой деятельности и распространение денег «постепенно приводили к установлению порядка и нормального управления, а вместе с ними и к обеспечению свободы и безопасности личности». Именно Смит распознал исторический парадокс, заключенный в приобретении и растрачивании политического дивиденда. Правители-феодалы, больше остальных выигрывавшие от сложившегося в традиционном обществе порядка, не могли противостоять магии денег. Тяга к роскоши толкала их к монетизации собираемых налогов, и «таким-то образом, ради удовлетворения самого ребяческого, низменного и нелепого тщеславия они постепенно отдали всю свою власть и влияние».

До сих пор популярна метафора, которую Смит использует для описания того парадоксального общественного уклада, который вывел в своей басне Мандевиль. Речь идет о знаменитой «невидимой руке», направляющей индивида, который, «преследуя свои собственные интересы, часто более действенным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится к этому». Смит также подчеркивает, что подобная модель поведения зависит не столько от особенностей характера индивида, сколько от свойств самой системы: «Обычно индивид не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, в какой степени он ей содействует». Смит дал описание общества, в котором мерилом всех вещей является экономическая ценность, а статичные традиционные общественные отношения вытеснены динамичными денежными отношениями. Это модель монетарного общества как объективно существующей системы, стремящейся к равновесию – как политическому, так и экономическому. После того как от традиционного общества ничего не осталось, «после того как арендаторы сделались независимыми, а челядь была распущена, в деревне, как и в городе, установилось нормальное управление, ибо никто уже не обладал достаточной силой, чтобы нарушать его». Смит сделал то, что до него не удавалось никому из экономистов, – дал подробное экономическое и политическое обоснование монетарного общества.

В интеллектуальном и моральном плане это достижение имело ничуть не меньшее значение, чем Великое денежное соглашение в плане практическом. Основатели Банка Англии верили, что, объединив частное банковское дело и государственные деньги, они высвободили величайшую в истории человечества силу экономического и социального прогресса. Теперь они получили от экономистов теоретическое подтверждение своей правоты. Отец политического либерализма заявил, что, пока общество разделяет правильное понимание денег и не отступает от естественного неизменного стандарта экономической ценности, конституционному строю ничто не угрожает. Деньги в своем развитии достигли апофеоза.

Впрочем, оставалась еще одна небольшая проблема…