О, что бы я мог сказать!

Хорошо бы оказаться на званом обеде через много лет, воздевать бровь, поглядывая на старого друга, пока гость нашептывает в ухо изысканные сплетни. Хорошо бы отправить безмолвное послание о ком–нибудь, с кем я работаю, — одним лишь взглядом долу, едва проступившей в уголках рта тихой улыбкой, легким неодобрительным покачиванием головы. Талант мой укреплялся бы от года к году, и хорошо было бы продемонстрировать всего одним простеньким взглядом, насколько мудро я воспринимаю свои успехи и провалы. Хорошо бы войти в залу и приветствовать кивком знакомца, унизить врага или остудить пыл злобного критика моим безразличием.

К счастью, раз в неделю я имею возможность обедать в гриль–баре Джоунза на Мелроуз с лицом Уолтера Маттау и воображать, как все могло бы получиться. Уолтер делает заказ парадоксально, и глаза его сияют, когда он обводит меня взглядом, будто шутка у нас с ним общая. После чего он вызывает на уста свои улыбку, которая неотразимо переползает на лицо официанта, а тот переминается с ноги на ногу и возвращает Уолтеру лукавый взор, исполненный уважения. Я заказываю холодно, без нюансов. Я буду салат.

Лицо Уолтера понимает мою проблему, поэтому многого он не требует. Свои байки я рассказывают по–среднезападному, иногда выбираю нужные слова, иногда их не нахожу, но никогда не могу наполнить их, раскрасить, придать им трехслойное значение или переправить их собеседнику, закрутив при подаче и заставив мерцать на лету. Однако лицо Уолтера не возражает; он акцентирует мои слова за меня, реагирует за меня, иллюстрируя выражения, которые мне не даются.

После аперитива лицо Уолтера пускается в воспоминания: глаза его увлажняются, и потенциальная слеза никак не может решить, оторваться ей или нет. В конце концов вес влаги стягивает ее вниз по морщинистым склонам, где она растворяется и наконец исчезает, разойдясь на сотню ручейков. Моя же сочувственная слеза никогда не колеблется — она проносится по тефлону щеки и приземляется на жесткий пластик столешницы. Но Уолтер знает, о чем я.

Потом я иду к машине, где ждут мои люди, неспособные интерпретировать мое настроение, — они предлагают мне вещи, которых мне совсем не хочется, так и не прочитав у меня на лице, что я хочу остаться один.

Ночью я лежу за своим новым лицом, разговариваю с ним. Оно слушает, но в ответ мало что может сказать. Иногда я чувствую ответное подрагивание мышцы — это лицо тянется ко мне, пытается заговорить. Я внимательно вслушиваюсь, как это делал бы Уолтер, в шепот невыразительных губ:

— Что я скажу своему ребенку? А когда буду умирать и окажусь не в силах разговаривать — как я посмотрю ему в глаза и покажу, что я его люблю?

Уже потом, во сне по лицу моему проплывает образ безмятежности, смягчая маску. Я сижу и пью чай. Мое старое лицо выглядывает в окно и видит Уолтера — сочной ухмылкой он дает мне понять, что ему нравится. Я встаю; боль моя поднимается от сердца к лицу и рассеивается. За ней приходит счастье; потом — горечь; дальше — радость. Все они вздымаются из самой сердцевины меня, оставляя свои следы на моем челе, в уголках рта и глаз, у меня на губах, — и так проявляют мой характер. Я просыпаюсь, какой–то миг чувствуя себя цельным снова. Но потом вспоминаю: лицо являет миру душу, но его иногда сменить гораздо проще.