Глава I

На железнодорожном перроне объявили посадку. В общем вагоне Климент Ефремович устроился на боковом месте. Через столик сидела полная женщина в цветном платке. На коленях она придерживала большой газетный сверток. Из него выглядывали новенькие серые валенки.

«Готовь сани летом, телегу зимой», – усмехнулся про себя Климент Ефремович. На дворе тающим снегом слезился март.

Поезд быстро разогнался. За окошком мелькали деревья и кусты. В купе развязно спорили двое нетрезвых парней. Один рыжий, второй плотно сбитый телосложением, таких теперь называют – качок. Напротив миловидная молодая блондинка в потертых джинсах. Парни пытались полюбезничать, обращаясь с глупыми вопросами, типа, вам куда и вам куды, возможно, нам и по пути? Но – глухой номер. Девушка молча смотрела в окошко, не обращая внимания на нагловатых во хмелю попутчиков.

Вдоль железной дороги тянулось русло замерзшей реки. На подтаявшем желтеющем льду чернели промоины. Скоро ледоход.

Молодые попутчики ушли. Вернулись злые. Ругали, не обращая внимания на пассажиров, перестройку и Горбачева. В вагоне-ресторане оказалось «сухо». И проводница вредная попалась. Сказала, что водки нет. Разобрали. В прошлый раз, когда ехали, бутылку можно было купить без проблем. А сегодня или проводницу напугал ревизор, или запас подпольного алкоголя закончился…

Через полчаса девушка засобиралась к выходу. Притихшие парни вновь оживились. Видя, что у девушки большая ноша, начали предлагать свою помощь.

– Надорвешься, рожать не сможешь, – схохмил один из них.

– Твоя забота! – резко ответила, взметнув подведенные черной тушью брови, девушка.

– Почему бы и нет? Земля-то круглая, – икая, добавил второй.

Девушка промолчала. Взявшись за ремни двумя руками, потащила кожаную сумку перед собой.

Лицо у рыжего парня сделалось злым.

– Смотри ты, вся из себя! – Тряхнув косматой головой, отвернулся к окошку.

– Гордая чувиха, – заметил приятель рыжего.

– Ага, – отозвался рыжий.

– Пойдем, что ли, курнем? – предложил приятель.

– Только что курили. Куда же этот козлина девался? Целую банку замыкал… Он хоть сел в поезд?

– Трудно сказать… Пойдем в другой вагон, может, там чего найдется? Не как у нашей кикиморы?

– Тоже у проводницы спросим? – оживился рыжий.

– Нет, блин, у бригадира поезда или у машиниста!

– Ну, пошли, – согласился в надежде рыжий.

Купе опустело. Сошла и женщина с валенками. На остановках лязгала в тамбуре железная дверь. Садились новые пассажиры. Климент Ефремович вынул из нагрудного кармана письмо. Оно от внука из армии. Пришло три дня назад. Получив письмо, дед читал его обычно два раза подряд. Сначала быстро пробегал строки, облегченно отмечая, что с внуком все в порядке. Почерк твердый, значит, здоров: не ранен, не контужен. Пишет не из госпиталя, а из части. Второй раз перечитывал медленно, мысленно взвешивая каждое слово, испытывая радость от знакомых ровных строчек.

«Бабуля и дедуля, здравствуйте!

С горячим афганским приветом к вам ваш внук Степан. Долго не писал. Были на то причины. С парнями выполняли задачу. Две недели охраняли в горах перевал, по которому едут наши машины. Короче, сейчас отдыхаем на базе в “зеленке”. Теперь о самом главном. Меня дембельнут, скорее всего, в конце мая. По крайней мере, ротный так сказал, а он свое слово всегда держит. Все, заканчиваю. Сейчас сяду за письмо маме и Маринке. Мне больше не пишите, так как осталось всего месяц. Крепко обнимаю вас и целую».

Колеса поезда методично отстукивали стыки.

– Дедушка, послушайте, – в проходе стояла взволнованная проводница. – Не знаю, что и делать. Там в тамбуре…

– Что в тамбуре? – не понял Климент Ефремович.

Проводница слегка замялась:

– Там парень пьяный.

– И что?

– Пойдемте, сами увидите. Может, вас послушает.

– Да в чем дело?

– Сами увидите, – повторила проводница. – Помогите, вы ведь железнодорожник, – проводница смотрела на петлицы черного форменного пиджака.

– Ну, пошли посмотрим.

В тамбуре пахло мочой. Кислый омерзительный запах удушливо выползал из тамбура к людям.

– Что за вонизм такой? – возмутилась одна из пассажирок.

– Дверь, поди, в туалете открытая, – пояснил другой женский голос. – Ладно, Валя, скоро уж приедем.

– Не вагон, а гадюшник, – не унимался первый голос.

– Ладно, успокойся, Валя. В стране бардак и здесь бардак.

– В стране, в конце концов, перестройка, – не унималась пассажирка Валя.

– Так у него еще и бражка-то не кончилась! – с испугом взвизгнула проводница, указав пальцем на матерчатую сумку. Из нее выглядывала капроновая крышка трехлитровой банки. Парень с худым лицом сидел на полу у двери и пытался что-то пояснять проводнице. Можно только разобрать одно, что какая-то непутевая Людка-соседка обманула его, попросив посторожить ее хату, пока она с челноками не смотается в Китай.

– Смоталась? – уточнила проводница.

– Смоталась, – ответил парень и потянулся грязной рукой к сумке с банкой.

– А квартира?

– Квартира… Пришел крутой чувак. Пообещал дать в зубы, если еще меня там увидит.

– И что?

– Пришлось делать ноги.

– А это откуда? – уже отходчиво спросила проводница, указывая на банку.

– Успел реквизировать.

– У кого?

– У Людки стояла-бродила у батареи.

– Реквизировать. Слова-то какие знает. А в тамбуре зачем туалет устроил? В настоящий трудно сходить?

– Приспичило сильно. На мочевой пузырь я слабый. Шибко долго не могу терпеть. А в туалете кто-то засел, не дождаться.

– Мочевой слабый, зачем же пить в дороге? Дома надо в таком случае хлебать.

– Так-то оно так, – согласился парень, приходя в себя, и вдруг предложил: – Угощайтесь… Тару только давай, – отрываясь от пола и держась за стенку, сказал он, глядя то на проводницу, то на деда в железнодорожной форме.

– Ну, ты, парень, простой, как двадцать копеек, – не сдержала улыбки хозяйка вагона.

Улыбнулся и Климент Ефремович.

– Каких только чудаков не бывает на свете, – сказал он проводнице. – Дайте ему тряпку, пусть все сам за собой убирает.

– Да пошел он. Иди, тебе говорят, иди уже, энурезный ты наш! – чуть ли не в шею она лихо, но миролюбиво вытолкнула парня из тамбура. – Что делается, что делается, – стукнув дверью, направилась в туалет за ведром и тряпкой. Натягивая старые резиновые перчатки, вспомнила, что они порваны, и пожалела, что не заставила парня самому убираться в тамбуре. Не догонять же теперь его по вагону.

Вернувшись на свое место, Климент Ефремович все поглядывал вперед по ходу вагона, куда удалился парень, продолжая удивляться наивности русского человека…

«Кому Афганистан, а кому сортир на колесах», – вертелось в голове.

* * *

– Слушай, Клим? – после ужина, когда легли спать, потолкала бабка деда в плечо.

– Чего, мать? – уже сонным голосом отозвался тот.

– Я вот эти дни все думала…

– О чем?

– Степа-то пишет, что был в разведке две недели, – зашептала бабка.

– Не в разведке, а в охранении.

– Ну.

– Что ну?

– А писем от него, считай, с Рождества не получали…

Климент Ефремович повернулся тяжело с боку на бок, лицом к жене. Скрипнула сетка кровати. Приподнял взлохмаченную седую голову.

– Что с того?

– Что с того, что с того. Какой ты непонятливый?

– Если сама умная, зачем спрашивать? Вечно у тебя в голове всякие версии.

– А я еще и не спросила, – обиженно ответила бабка.

– Ладно, мать. Говори толком.

– До разведки-то опять небось воевали?

– И что? – Климент Ефремович успокаивающе погладил жену по плечу. – Письмо ведь только что пришло. Все нормально. Воевали, не воевали. Ты же читаешь в газетах. Охраняют южные рубежи. Вот он и о дороге пишет, по которой наши везут туда грузы разные. Продукты, одежду, бензин.

– Одежду, бензин, – недовольно повторила бабка. – Им, дуракам, помогают, они же нам вон чем платят… Что я дура, что ли, не знаю, что там стреляют?

– Время, мать, у них смутное сейчас. Потому и помощь направляем.

– Кого-то кормим, а сами нищие. В магазинах мыши бегают на пустых полках…

– Ты уж в политику влезла…

– Да, к шутам она мне, эта политика. Лишь бы со Степаном все было в порядке.

– Не переживай. Спи. Не думай на ночь о плохом. Надо к встречинам готовиться. Времени совсем ничего осталось. Быстро проскочит. Не столько ждали. Два года, считай, не заметили, как пролетело.

– Пролетело. Это щас кажется, что пролетело. А сколько переживаний было? Сколько слез? – Бабка, взбив подушку, улеглась. – Оно, конечно, так. Ладно, уж, Клим, давай спать…

Прошло еще несколько минут. Бабка, видимо, что-то вспомнив и полагая, что на утро это никак нельзя откладывать, тихонько потрогала деда за плечо:

– Клим, а, Клим?

Но тот уже мерно сопел, погружаясь в сон.

«Пускай отдыхает. Намаялся, старый, за день. Не молодой все-таки… К встречинам надо хоть бражки поставить. Как поедет в райцентр, не забыть дрожжи заказать. Люська обещала несколько бутылок водки и вина достать. Колбаски, ветчинки, компоту-ассорти болгарского. Как же без застолья? По-путнему надо парня встретить. Оно и гостей наберется. Той же молодежи… Степа-то, поди, совсем от домашней еды отвык за два года».

 

Глава II

…Климка родился рядом с железной дорогой. Лето выдалось белым и сухим от горячего песка и раскаленного солнца, которое, казалось, плавило и без того иссушенную зноем природу. Скукоживались листья деревьев, вяли цветы. Дожди изредка смачивали землю, но она моментально высыхала.

Мать принесла отцу обед в узелочке и схватилась вдруг за живот. Женщины, что махали рядом лопатами, успели отвести ее в сторону от мужских глаз, постелили что-то из тряпок. Отделили и завязали пупок. После увезли на телеге роженицу с ребенком в бревенчатый барак, где жили рабочие. Вечером вернулся с насыпи радостный отец. Осторожно потрогал белый из полотенец сверток на лавке и сказал:

– Значит, так. Я Ефрем, а он, стало быть, пусть Климом будет. В честь однофамильца нашего знаменитого… Теперь, Фросенька, жить нам да жить. Детку маленького растить, – радовался, кружась по тесной горенке, молодой отец. – Эх, батяня бы посмотрел! – горестно вдруг вздохнул он, неумело, но бережно взяв на руки запеленатого первенца.

– Осторожно, Ефрем! – забеспокоилась Фрося. – Уронишь ненароком.

– Как же я уроню, я потихоньку. Я не уроню, – приговаривал тот, прижимая сверток с сыном к себе. – Маленький ты наш, сынок-сынуля, – говорил он ласковые слова, и глаза его светились необыкновенно счастливо. Понянчив, положил сына на лавку.

Через минуту тезка известного всей стране героя Гражданской войны заплакал. Зашевелил маленьким личиком, прося материнскую грудь.

* * *

Прошло несколько лет. Климка часто пропадал на «железке». Взобравшись на дерево, смотрел сверху на черные фигурки рабочих, угадывая, где среди них отец. Или вскарабкивался на насыпь. Здесь ветер свистит. Надувает рубашонку пузырем. Руки красные, как лапки гусиные. Дрожит парнишка от холода, а не уходит. Отец гонит его домой, а Климка, как собачонка, отбежит подальше и смотрит, примечает ребячьим умишком, как рабочие ведут зашивку железнодорожного полотна, рихтовку рельсов, подбивку шпал.

Мир к чему-то стремительно продвигался вместе со строящейся магистралью, по которой, как говорил отец, скоро побегут поезда.

Прошел год или два, и Климка узнал, что можно спать на мягкой кровати с пружинами. Утром, проснувшись, мальчик смотрел на белый потолок, по которому уже не ползали лесные черные муравьи. И стены их квартиры были такие же ровные и белые, как в той больнице, куда однажды его возила мамка, когда он поранил на улице осколком стекла ногу. И печка была большой кирпичной, а не из дикого камня. И молока можно было пить, сколько хочешь, потому что родители завели корову. Такие перемены в их жизни наступили потому, что семья дорожного мастера Ефрема Ворошилова переехала на новое, теперь уже постоянное место. Они поселились в просторной путейской казарме на железнодорожной станции. Отец носил черную форму, и рабочие-путейцы обращались к нему уважительно по имени-отчеству Ефрем Степанович…

Рано утром, когда сопки едва проглядывали в густом тумане, рабочие складывали на тележку путейские инструменты – молотки, лапы, клещи, ломики – и катили ее по рельсам на перегон. Там заменяли старые шпалы новыми.

А еще памятным стал для Климки случай, который произошел, когда он совсем маленький был. Как-то утром он проснулся раньше обычного. Маленькая стрелка на будильнике, стоявшем на тумбочке, касалась цифры 7. Клим лежал и смотрел на будильник. Тут он вспомнил, что сегодня пятница – именно тот день, когда папка обещал взять его с собой на работу и показать, как делаются карточки. Но карточки не те, что все знают – фотографии, – а совсем другие – особенные.

Сколько раз в разговорах он слышал о каких-то карточках. Он представлял себе, что рабочие в папкиной бригаде фотографируются, а потом печтают целый день фотокарточки, чтобы дарить друг другу на память. И однажды Климка удивленно спросил:

– Папка, а почему ты карточек не приносишь? Принеси хоть одну, ладно?

– Каких карточек?

– Ну, фотокарточек, которые вы печатаете…

Даже слезы выступили у папки. Так он смеялся и все не мог успокоиться, пока не услышала через окно мамка и не пришла с улицы узнать, в чем дело.

Климка стоял на круглом половичке посреди кухни и уже собирался обидеться. Ведь он совершенно серьезно спросил. Чего тут смешного?! Но помогла мама. Она присела перед сыном и стала подробно объяснить:

– Карточки, Климушка, это не те, про какие ты знаешь, а вовсе другие, специальные. – И тут мама тоже рассмеялась. – Отец, возьми его на работу, покажи карточки.

– В следующую пятницу как раз и будем их делать, – пообещал тот.

А про фотокарточки Климка многое узнал от приятеля Пашки. У того старший брат – лейтенант-артиллерист. Приезжал в отпуск с фотоаппаратом. Бегала ребятня за ним шумной визгливой гурьбой со всей станции. Много чего Пашкин брат нафотографировал. Потом в чулане при занавешенных плотно тряпками окнах печатал фотокарточки. Это совсем другая тема. Там и ванночки, и красная лампочка, и всякие растворы из бутылочек.

И наступила заветная пятница, о которой обещал отец. Утро. На кухне звякает посуда. Отец собирается на работу. Скрипят половицы под его тяжелыми шагами. Климка соскочил с кровати, начал быстренько натягивать рубаху и штаны.

– А ты чего так рано? – удивилась мама, зайдя зачем-то в комнату.

– На работу я! – застегивая сандалии, сообщил сын.

– Куда-куда?

– На работу пойду с папкой, карточки делать.

– А-а, карточки, – вспомнила сразу мама и, улыбнувшись, вышла из комнаты. Следом выбежал и одетый Климка.

– Ты чего? – точно так же удивился отец, размешивая за обеденным столом ложечкой сахар в стакане с густым чаем.

– С тобой он, на работу пойдет. Карточки делать, – ответила за Климку мама.

Пока он умывался в палисаднике, мама наложила в тарелку гречневой каши, налила в кружку молока.

– Ешь ладом. Наедайся до обеда, – отец указал пальцем на кашу. – Чтобы все съел и выпил, а то какой же из тебя работник? И не оставлять недоеденных кусков хлеба. В них вся сила!

– Угу, – соглашался Климка, старательно приканчивая кашу и молоко.

Они пришли на работу, когда над сопками поднялось большое каленое солнце, разливаясь жаркими лучами по всей железнодорожной станции. Рабочие, которых зовут монтерами пути, собрались у домика рядом с железной дорогой. Домик называется табельной. В дверь войдешь – увидишь стол, стулья рядами. На столе красный флажок, на стенах грамоты цветные. А у стены большой флаг с желтыми кисточками. Это переходящее Красное знамя. Климка знал, что отцовские бригады самые пе-ре-до-вые. Они хорошо работают А знамя это привозил один дяденька в черной, как у отца, форме. Это его начальник. Он потом приходил к ним домой обедать.

В табельной накурено, аж сине в воздухе. У Климки даже в носу защекотало. Отец не курил и дома у них никогда не пахло табаком. Все вышли на улицу. Рабочие грузили на дрезину разный инструмент: длинные, чуть изогнутые и сплющенные на конце железяки – это лапы, продолговатые клещи, огромные тоже с длинными ручками молотки. Климка попросил потрогать один молоток. Тот оказался таким тяжеленным, что едва от земли оторвешь.

– Мало каши, видать, ел, Климентий! – шутили рабочие.

– Да я целую тарелку и еще молока кружку, – оправдывался малец, обеими руками все же пытаясь приподнять молоток, удивляясь – зачем нужен такой большой и тяжелый молоточище?..

– Ну-ка, малый, дай сюды. – Один из путейцев легко подхватил инструмент, повертел в одной руке. Затем подошел к лежавшей неподалеку шпале, приставил длинный костыль, поколотил слегка, а потом размахнулся и р-раз! – точно по костылю молотком со всей силы. Костыль укоротился. И еще р-раз – и только шляпка одна блестит на солнце. С двух ударов! Вот здоровско! Совсем как отец умеет этот дяденька забивать костыль!!!

Из табельной вышел отец:

– Ну, пойдем смотреть, как карточки делают.

На старой шпале сидели двое рабочих. У каждого в руках по маленькому топорику. Они брали лежавшие горкой деревянные обрезки-чурочки и острыми топориками быстро-быстро кололи эти чурочки на пластинки.

– Вот тебе карточки, – отец взял одну пластинку, протянул сыну.

Совсем не ожидал Климка, что эти деревяшки и есть те самые карточки, про которые так много он слышал и о которых, правда, ничего не знал. Рабочие, отложив топорики, улыбались, узнав от дорожного мастера об интересе его сынишки к этим самым карточкам.

– Ты, Климентий, почаще приходи к нам. К школе аккурат все путейские премудрости узнаешь.

Отец подвел сына к железнодорожному пути.

– Вот, видишь, рельсы прибиты к шпалам, а если правильно говорить, то пришиты. А эти железные пластины с дырками для костылей называются подкладками. Смотри. – Отец присел на корточках у рельсы. Климка тоже присел. – Оба рельса должны быть ровными, чтобы поезд не наклонялся влево или вправо. Когда весной земля оттаивает, шпалы опускаются и становится путь будто косым. Тогда-то и надо вытаскивать костыли, подкладывать сюда карточки, – отец показал пальцем под железную пластину – прокладку, – и обратно зашивать. Понял, сына?

Климка не очень хорошо все понял, зато теперь он знал, что такое карточки и для чего они нужны. Он смотрел на железную дорогу. Стальные блестящие рельсы убегали влево и вправо, исчезая в синей далекой дымке солнечного летнего дня.

* * *

…Климка любит играть отцовским железнодорожным фонарем. Хочешь, загорится красным светом, хочешь – зеленым. Для этого вставлены разноцветные стеклышки. Бывало, вечером позовет отец и попросит:

– Проверь-ка, сынок, фонарь, хорошенько ли заправлен керосином? Очищен ли фитиль?

Отец высокий, сильный, стройный. Костыль в шпалу забивает путейским молотком с двух ударов! Возвращаясь вечером с работы, он снимает когда-то черный, теперь выгоревший на солнце китель и вешает его на гвоздик во дворе рядом с прибитым к столбику жестяным умывальником. Стягивает через голову пропотевшую рубаху и начинает шумно плескать на себя пригоршни воды. По плечам и рукам перекатываются бугорки мускулов. Мать ставит на стол большую чугунную сковороду с жареной картошкой с зеленым луком, наливает в стаканы молоко. – Проголодались небось? Садитесь ужинать.

Отец пододвигает табуретку.

– Климушка, сынок, к столу!

– Щас, мам! – звонко отвечает из комнаты Клим, заканчивая домашнее задание.

…По выходным ходили всей семьей в лес за грибами. Когда возвращались, отец сажал сына на спину. В обе руки брал по тяжелой корзине, доверху наполненными белыми как сахар груздями. И так быстро шагал с кочки на кочку, с кочки на кочку, что мамка едва поспевала, кричит сзади:

– Погодите, мне за вами не угнаться!

А Климка распевает с отцовской спины:

– «Мы – красные ка-ва-леристы и про нас былинники речистые ведут рассказ!»

А отец по-своему весело подхватывает:

– «А Клим-то Ворошилов красный офи-цер!!!»

Чудесное и радостное было время. Когда Климка подрос, отец как-то сказал:

– Надо, мать, велосипед бы купить.

…В день выборов в Верховный Совет, когда в красном уголке собирались наряженные железнодорожники, отец с матерью танцевали вальсы. Из репродуктора неслась громкая музыка. Чаще всего танго «Прощай» и «Утомленное солнце». Удивительное дело, но многие из немногочисленного населения станции умели танцевать. Климке было интересно, как голова у взрослых не кружится от танцев.

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот день ты призналась, что нет любви…»

– Папка, а море какое?

– Море, оно теплое. Море – это много солнца и загара. Вот накопим денег на дорогу, сядем на поезд и обязательно поедем на море. Сам увидишь его, – обещал отец.

– А ты видел?

– Нет, еще не довелось, – смеялся отец.

– А мама?

– Тоже нет. Все вместе поедем и сами посмотрим, какое оно, море.

* * *

В оконное стекло – дзин-дзинь – постучали. Мелькнули тени. Одна и вторая. На веранде хлопнула дверь.

– Дедуля-я! – раздался звонкий голос внучки Маринки.

Климент Ефремович вздрогнул, открыл глаза. Задремал, сидя с газеткой на диване в комнате.

– Ой, дед, спишь или читаешь, да еще и телек включен! – зачастила с порога Маринка. – Надька, проходи, – позвала подружку.

Та показалась следом в дверном проеме из коридорчика в комнату.

– Здрасьте, – вежливо поздоровалась.

– А где бабуля? – спросила внучка.

– В огороде перегной набирает в ведра, – ответил дед. – Я передохнуть зашел. Говорю же, успеется, еще почва мерзлая. Так нет, расковыряй, говорит, ломиком прошлогодний парник. Землю под рассаду надо.

– Ну и ты исправно долбил, следуя бабушкиному совету? – Маринка поставила на табуретку в кухне холщовую сумку. – Мама вам тут гостинцев отправила. Сыра, колбасы, чая индийского гранулированного, баночек с паштетом, коробку зефира в шоколаде.

– Зефир-то бабушка очень любит, спасибо. Мать дома или в поездке?

– Вчера вернулась. Отсыпается. Я специально слиняла, чтобы дать ей отдохнуть в тишине.

Климент Ефремович с упреком покачал головой.

– Магнитофон, поди, у тебя не притыкается? Гремит так, что хрусталь в серванте дрожит. Степан приедет, скажу, чтобы забрал.

– Ты что, дедуля? Степка мне его и подарил перед службой.

– Кстати, письмо от него получили с матерью?

– Ага. На днях. А вы?

– Тоже.

– Мама сказала, надо вина подзакупить, продуктишек.

– Ты ей скажи, если денег надо, мы дадим. В вагоне-ресторане такая дороговизна. А стол для солдата из армии – дело обязательное. Такая традиция. Мы не хуже других…

Дед вышел на улицу позвать бабку пить чай, а Маринка проворно скользнула к вешалке. Вынула из дедовского пиджака пачку «Примы». Уголок чуть надорван. Маринка ловко зацепила длинными ноготками две сигаретки.

– Не догадается? – шепнула Надька.

– Не-е. Дедушка Клим у меня золотце, – успокоила Маринка, пряча сигареты в задний карман джинсов. – Быть на природе да не подымить, – подмигнула подружке. – А вообще-то, пора завязывать с куревом. Сдадим экзамены и брошу.

– Больно дорогущий зефир-то. Да еще в шоколаде, – укоризненно заметила бабка деду. – Как денег не жаль?

– Тебе специально Люська достала. Ты же любишь зефир.

– Нешто чаю свежего заварить по такому случаю? – Бабка принялась выполаскивать заварной чайник. – Девчонки! Куда опять дернули? Чай, что ли, не останетесь пить?

– Не, бабуля. Ни минуты. Экзамены скоро. Кошмар. Нам еще зубрить-не перезубрить. – Маринка чмокнула бабушку в щеку и еще быстрее заторопила подружку.

– Учебники-то, поди, дома учат, а не на улице, – уже вслед девчонкам проворчала бабушка, аккуратно засыпая, стараясь не просыпать ни крупинки, в заварник две чайные ложки индийского чая.

«Ни минуты покоя, ни секунды покоя», – раздался с улицы дружный девичий дуэт из песенного репертуара Льва Лещенко.

– Молодежь, молодежь, – уже по-доброму и тепло вздохнула бабка. – Пробегут годы, девки и не заметят. Давно ли, Клим, Люська так же прыгала егозой-стрекозой…

Климент Ефремович вымыл под рукомойником лицо и руки, провел расческой по волосам, прошел к окну за обеденный стол.

– Что-то все ворочался ты ночью. Не болит чего?

– Да нет, – отмахнулся тот, опускаясь на табурет. – Правда, сердечко что-то поднывать стало.

– Сердечко? – Бабка встревожено поглядела на мужа. – Может, в райцентр, в больницу съездить? Кардиограмму снять? С этим не шутят. Вроде и расстройств никаких не было. Кажется, все нормально. Только бы Степану после службы на работу устроиться. Времена-то вон какие. Перестройка лешева. К чему довела?

– В милицию есть возможность, – попытался было вставить слово Климент Ефремович.

– Не было работы, и это не работа. Да и опасно. Каждый день хулиганье ловить, пьяных по улицам подбирать.

– Ну, мать, в милиции тоже разные должности есть, в милиции тоже люди работают. И не опасней, чем в Афганистане.

– Ты, Клим, мне не возражай и внука на эту работу не подбивай. Один он у меня. Больше под пули не пущу.

– Какие в милиции пули?

– А то их нет? Бандиты все сплошь с оружием ходят. Телевизор-то не смотришь, что ли?

– Это в кино, – рассмеялся дед.

– И ему еще смешно?!

– Ну какие, мать, здесь у нас, в райцентре, бандиты?

– У них на лбу не написано!

– К тому же если и идти в органы, то прежде можно было бы школу милиции окончить.

– И не спорь. Никаких школ милиции. В институт надо поступать или техникум хороший. Разве не поможем, чем можем?

– Конечно, поможем, но пусть сначала сам выберет, к чему его самого тянет, к чему душа лежит.

– А вот найдет девку и вздумает жениться, тогда уж точно не до учебы станет. Ни в институте, ни в твоей школе милиции. К девкам у них после армии душа лежит у всех, вот к чему. Еще эта Надька все липнет. Любое заделье ищет, чтобы зайти в гости. Уж скорее бы они с Маринкой поступать уехали в город. Хоть отстанет от парня.

– Чем не нравится? Девка видная. Выучится, чем не невеста? – попытался подшутить дед.

– Пускай сначала выучится, а потом невестится, – возразила бабка.

– Дело девичье, – продолжал подначивать жену Климент Ефремович.

Та начинала сердиться:

– Дело девичье, но дело раннее. Ты, дед, лишнего мне не говори.

– Я что? Я ничего.

– Ага, ничего…

Перемывая после ужина посуду, баба Люба прислонилась вдруг к буфету, протирая полотенцем тарелку.

– Только бы у Маринки все добром сложилось, – тихонько проговорила сама себе.

 

Глава III

К школе-интернату Клим привык быстро. После уроков ребята спешили на маленькую центральную площадь поселка. На столбе чернела «тарелка» репродуктора. Ожидая голос Левитана, пацаны затевали чехарду. Игра рассыпалась, едва из «тарелки» вылетала первая фраза: «Говорит Москва! Последний час…»

После сводки Совинформбюро ребята шумно возвращались в интернат, по дороге собирая, если повезет, «лобастые» окурки в пустой спичечный коробок. Когда курить было нечего, старшие пацаны, самые отчаянные, лямзили табак у школьного истопника дяди Саши, которого все звали Сашкец. Улучив минуту, кто-нибудь быстренько нырял в его каморку под лестницей. Пока другие стояли на стреме, парнишка быстренько отсыпал из начатой пачки горсточку махорки в ладошку.

Ребята с ближайших разъездов ездили рабочим поездом, который назывался «передача», домой на воскресенье.

– Совсем износились обутки, – сокрушалась мать, вертя в руках прохудившиеся старые Климкины валенки. – А на дворе только начало ноября. Вся зима, считай, впереди. И не подшить их уже никак. Вон стельки вываливаются. Дратвой не за что прихватить. Что делать, сынок? Война. Где же новые взять? В чем ездить-то в интернат?

– Ничего, мам, как-нибудь…

– Как-нибудь… И портянок не накрутить, нога-то выросла. Хорошо, в позапрошлом году с запасом на размер достались в магазине…

Школа готовилась к празднику Великого Октября. На растянутом в коридоре транспаранте из кумача подновили белые буквы. Вместо краски годилась гашеная известь. Учительница рисования искусно переправила римскую цифру двадцать три на двадцать четыре. После уроков школьный хор репетировал новую песню о революции. Не смолкала гармонь в руках учительницы музыки и пения. Выстраивая ребят на низенькой сцене, учительница сказала Климке:

– Тебе, товарищ Ворошилов, место центральное.

Конечно, она в шутку так сказала, но парень смутился. Он переживал, что зрители с передних рядов увидят его разбитые валенки. Начнут смеяться, мол, обутки каши просят.

Климка старался как-то спрятать ноги, чтобы меньше на виду были. Подавшись корпусом вперед, он стоял, по-военному вытянув руки по швам, думая не о куплетах, а о том, чтобы поскорее был конец репетиции.

Успокоился, когда после праздничного вечера приехал домой на праздничные дни.

– А у нас радость! – сообщила мать новость сыну. Она сияла от счастья. – Отца премировали за хорошую работу.

– Чем, мама? – расстегивая озябшими пальцами пальтишко, спросил Климка.

– Вот. – Мать бережно погладила, держа перед собой на вытянутых руках, новенькие серые валенки.

Стукнула входная дверь. С облаком белого морозного пара из сеней вошел отец. Лицо красное от мороза.

– Откуда ты, папка? – спросил Климка, греясь у печки, в которой потрескивали смолистые поленья.

– Проводили к поезду начальника дистанции пути.

– Как же он успеет на всех околотках побывать, всех поздравить с праздником? – удивился сын.

Мать уже хлопотала на кухне. В доме вкусно, как до войны, пахло пирогами.

– Всех ему, конечно, не объехать, – пояснил отец. – Был у нас, потому что наш околоток – самый передовой на дистанции.

– За это отца и наградили новыми валенками, – отозвалась звонким веселым голосом из кухни мать.

– Ты, сынок, чем порадуешь? Какими оценками за первую четверть? – раздевшись, спросил отец.

Климка протянул табель. Отец присел на табурет.

– Почти все предметы на «отлично». Молодец! И дальше так держать! Особенно нажимай на математику и физику. Эти дисциплины для инженера путей сообщения самые главные, – вернул табель сыну. – Вкусно как пахнет. Мать, скорее накрывай!

Ужинали втроем. Отец налил себе и матери по маленькой рюмочке вина из еще довоенной бутылки. Ее в пыли и паутине достали из подполья. Родители чокнулись рюмочками за праздник – 24-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Отец нежно поцеловал маму в щеку. Та смахнула невесть откуда и почему блеснувшую слезинку.

– Ты чего? Все же хорошо, – тихонько проговорил отец.

– Так, что-то навернулось на душу.

– Все хорошо, все нормально, – повторил отец.

После ужина Климка сразу лег в постель. В полусонной голове проносились отрывки прошедшего дня. По-праздничному наряженный школьный коридор, сцена, на которой выстроился их ученический хор. Учительница с гармонью, ремень которой постоянно соскальзывает с ее тонкого хрупкого плеча. Холодный вагон пригородного поезда. Хрустящий свежий ноябрьский снег. Теплая печка и сытный с пирогами ужин. Счастливые лица родителей…

Школьные недельные каникулы пролетели. Мать, собирая сына в интернат, протянула отцовские новые валенки – праздничный подарок от руководства дистанции за трудовые показатели дорожному мастеру Ефрему Степановичу Ворошилову.

– Великоваты пока, но ничего. Нога у тебя быстро растет. На шерстяные вязаные носки наверти портянки. На следующую зиму как раз будут. А там, глядишь, и войне конец…

* * *

«В день парада 7 ноября 1941 года на Красной площади был страшный мороз, – вспоминала очевидец тех событий Аза Агапкина, дочь автора знаменитого марша “Прощание славянки” Василия Ивановича Агапкина. – За свои 92 года жизни не припомню таких холодов. Морозы ударили словно назло немцам».

Решение о проведении парада было принято не сразу – уж очень сложная обстановка была под Москвой. Серьезной опасностью для парада 7 ноября 1941 года могло бы стать мощное наступление немецко-фашистских войск именно в день праздника. Возможность такого наступления Сталин несколько раз обсуждал в конце октября с генералом армии Г.К. Жуковым, назначенным 10 октября командующим Западным фронтом. Жуков доложил, что в ближайшие дни враг не начнет большого наступления, и предложил усилить ПВО и подтянуть к Москве истребительную авиацию с соседних фронтов, чтобы воздействовать на авиацию немцев, которая бы наверняка действовала. Совет Жукова был принят, и в первых числах ноября советская авиация провела серию налетов на вражеские аэродромы. Так, внезапный удар был нанесен по аэродрому южнее Калинина, где базировались немецкие истребители, сопровождавшие бомбардировщики при налетах на Москву. Командование парадом и его организация были возложены на командующего войсками Московского военного округа и Московской зоны обороны генерал-лейтенанта Артемьева. Подготовка частей для парада проходила в условиях ведения советскими войсками тяжелых оборонительных боев с немецко-фашистскими захватчиками всего в 70—100 километрах от столицы и осуществлялась с соблюдением строжайших мер секретности. Много забот принес организаторам парада сводный оркестр. 2 ноября В.И. Агапкину объявили, что он назначен главным дирижером, и приказали собрать сводный оркестр из разрозненных групп музыкантов. В помощь москвичам вызвали даже оркестр из Горького. Было затруднение и с репетициями – духового оркестра на площади пока никто не должен был слышать; марши, барабанный бой, фанфары могли насторожить. Репетиции оркестра шли в Хамовниках, в манеже, где в мирное время устраивали конные состязания. Ни один немецкий самолёт не долетел во время парада до Красной площади. 5 ноября с кремлевских звезд были сняты маскировочные щиты, а 7 ноября от маскировки освободили и мавзолей. Командовал парадом генерал-лейтенант Артемьев, а принимал его – Иосиф Сталин совместно с маршалом Буденным. Открыл парад сводный батальон курсантов 1-го Московского Краснознаменного артиллерийского училища. Завершали марш военной техники танки. Сначала по брусчатке прошли маленькие подвижные танкетки, вздымая за собой облачка снежной пыли. За ними шли легкие танки, средние, тяжелые. Прямо с парада на главной площади страны части Красной армии отправлялись на фронт.

Военный парад 7 ноября 1941 г. имел огромное внутриполитическое и международное значение. Он способствовал укреплению морального духа советского народа и его Вооруженных сил, продемонстрировал их решимость отстоять Москву и разгромить врага. Парад на Красной площади слышал весь мир, репортаж о нем вел известный советский радиокомментатор и журналист Синявский.

В параде участвовало 28 467 человек: 19 044 пехотинцев (69 батальонов), 546 кавалеристов (6 сабельных эскадронов, 1 тачаночный эскадрон); 732 стрелка и пулеметчика (5 батальонов), 2165 артиллеристов, 450 танкистов, 5520 ополченцев (20 батальонов). В параде на Красной площади участвовало 16 тачанок, вооружение и военная техника были представлены 296 пулеметами, 18 минометами, 12 зенитными пулеметами, 12 малокалиберными и 128 орудиями средней и большой мощности, 160 танками (70 БТ-7, 48 Т-60, 40 Т-34, 2 КВ). В воздушном параде планировалось и участие 300 самолетов. Однако из-за сильного снегопада и пурги воздушный парад был отменен. Несмотря на сложные для авиации противника метеоусловия и предпринятые ПВО Московской зоны меры, все готовились к любому повороту событий. В случае бомбардировки Красной площади 35 медицинских постов были готовы оказать помощь. В их распоряжении находилось около 10 санитарных автомобилей. В готовности также находились 5 восстановительных бригад, 15 пожарных и других специальных автомашин для действий при разрушении зданий, газовых и электрических сетей, возникновении пожаров. К декабрю холода лишь усилились. Немцы, которых послали на “блицкриг” без теплой военной экипировки, вмерзали в землю, у них переставала заводиться техника. Успехи Красной армии под Москвой подорвали моральный дух фашистской армии. Это отражается в дневниках и письмах немецких солдат и офицеров. Например, генерал Гальдер, еще летом совершенно уверенный в победе немецкого оружия, к концу 1941 г. засомневался: “Русские повсюду сражаются до последнего человека. Они очень редко сдаются”. А рядовой Фольтгеймер в декабре 1941 г. писал домой: “Здесь ад. Русские не хотят уходить из Москвы. Они начали наступать. Каждый час приносит страшные для нас вести… Перестань писать о шелке и резиновых ботинках, которые я обещал тебе привезти из Москвы. Пойми, я погибаю, я умру…” Именно в ходе Московской битвы немцы впервые начали сдаваться в плен не поодиночке, а массово».

 

Глава IV

– Дедуля, тебя в школу вызывают, – сообщила в первых числах мая Маринка.

– Зачем?

– Тише, а то бабуля услышит, – приложила девушка палец к губам, оглядываясь на дверь. – Не знаю. Наша класснуха сказала, что хочет увидеть тебя.

– Меня? – Климент Ефремович удивленно вскинул брови.

– Именно тебя. Сказала, чтобы пришел дед.

– Опять, поди, что-нибудь выкинула? А почему не мать вызывают? Наболтала, что она в поездке, да? Чего молчишь?

Маринка потупилась, опустив глаза.

– Ничего я не выкидывала. Нашей класснухе докопаться до любого, что до столба. Заколебала своими придирками дебильными, – отпарировала внучка.

– Ты шибко-то не умничай, – строго остепенил дед Маринку. – Учительница-то пожилая?

– Какая пожилая? Пацанка еще! В прошлом году после педа приехала.

– Ты язык-то попридержи. Совсем разболталась, пока мать по поездкам хлещется. Ради тебя же старается. Другая бы давно такую разъездную работу бросила. А ей как-то кассира предлагали, отказалась. Мол, девку надо учить, копейка не лишняя. Так что, учти. Штаны твои джинсовые стяну и по заднице голой ремешком вытяну.

– Не вытянешь.

– Почему?

– Постесняешься.

– Я тебе постесняюсь. Довели, поди, молодую учительницу? Не зря у вас молодые педагоги почти каждый год меняются. С вами, оболтусами, у кого хочешь нервы не выдержат. Как же ты сдавать экзамены будешь, если меня в школу вызывают? Не за похвальным же листом тебе я пойду?

– Сдам. Не я первая, не я последняя!

Климент Ефремович в сердцах вышел из дома, расстроено громко прикрыв за собой дверь.

– Чего такой красный? – спросила бабка, подымаясь навстречу по ступенькам крыльца.

– А-а, – с досадой неопределенно протянул он.

– С Маришкой поспорили?

– Да так, повоспитывал маленько, – уклончиво ответил дед. Взяв колун, направился к поленнице. Принялся колоть дрова.

– Чего-то не договариваешь?

Тот сделал вид, что не расслышал. Показал рукой на чурки.

– Тепло настало. Плохо колются. Надо закончить!

Бабка взялась за ручку двери, оглянулась на мужа.

– Воспитывать, – проворчала она. – Воспитывать надо, когда ребенок поперек кровати лежит. Предупреждала ведь дочку сколь разов еще по молодости, еще когда беременная Маринкой ходила, чтобы держалась за мужика. Какой-никакой, но отец есть отец для родной кровинушки. Так нет, куда там. Характер надо показать. Нет уж, потом, когда первого мужика своего упустишь, особенно никто не расхватает…

– С того шалопая какой отец? – возразил Климент Ефремович.

– Какой-никакой, но отец. Не чужой, поди, дядя.

– Чем такого отца, так лучше совсем никакого. Забыла небось, как его самого довелось воспитывать?

– Не забыла. Вот, дед, как ты его тогда потряс за шиворот, так наперекосяк все и пошло, – обидчиво кинула бабка.

– Ну, вот. Я же и виноват во всем. – Климент Ефремович отставил колун.

– Чего?

– Да ничего. Дрова колоть от твоих слов и то расхотелось.

– Ишь горячий да обидчивый какой. Ну тебя, – бабка махнула рукой и пошла в дом.

С учительницей Климент Ефремович познакомился через два дня, когда приехал по делам в районный центр. Классную руководительницу 10-го «а» разыскал быстро. Оказывается, видел ее как-то в поезде с месяц назад. Теперь она не в джинсах, а в тонком розовом платье.

Уроки закончились.

– Весьма сложно пригласить в школу маму Марины, – с упреком начала разговор Светлана Николаевна.

– Она проводница. Часто в поездках.

– Понимаю вас, но Марина совершенно не воспринимает замечаний. Мне жалуются на нее и другие учителя-предметники. Она часто пропускает консультации, а ведь скоро экзамены. Может быть, Марина попала под чье-то дурное влияние? Семнадцать лет непростой возраст. Особенно для девушки. Я не имею в виду только вашу Марину. Знаете, неудобно говорить, но после моего урока в кабинете английского я даже находила таблетки.

– Какие таблетки?

– Лекарственные. Те самые, извините, которые принимают взрослые женщины против беременности.

Классный руководитель стесненно замялась, а у ошарашенного деда, на голову которого словно ведро холодной воды вылили, по телу пошли мурашки.

– Я понимаю, что иностранный язык большинству ребят вряд ли пригодится в жизни, но другие-то предметы сбрасывать со счетов никак нельзя. Позвольте спросить, как вас?

– Климент Ефремович.

– Климент Ефремович? – учительница на секунду задумалась и затем с интересом глянула на пожилого человека.

– А какая мечта вообще есть у Марины?

– Мечта?

– Вот ведь и брат у нее, говорят, серьезным был в школе. Он сейчас воин-интернационалист, да? Скоро уже и домой вернется?

– Ждем, конечно, с бабушкой. Та вообще дни считает, – кивнул дед, чувствуя гордость за внука.

«А внучке задницу бы сейчас надрать. И Люське тоже за такое воспитание. Хотя Люська-то в чем виновата? Девка из кожи тянется, чтобы достаток в доме иметь. Да кто из родителей не старается, чтобы детям было хорошо? А чем дети думают? На уме уже и таблетки эти. Маринка-то, может, и ни при чем. Ох, уж эти подружки», – успокаивал себя по дороге на станцию Климент Ефремович. Так крепко задумался о делах внучкиных, что не заметил, как и до вокзала добрался.

 

Глава V

В конце марта отец уехал в райцентр и больше домой не вернулся. И как-то сразу вдруг изменился мир. Казалось, учителя стали смотреть на него не так, как прежде, и на уроках спрашивали другими, осторожными голосами. Или это ему только все-таки казалось? Прежними оставались лишь закадычные дружки.

– А когда папка вернется? – спрашивал Клим у матери всякий раз, когда приезжал на воскресенье домой из интерната. – Где он, мам?

– Вызвали, его, сынок, по делам, – объясняла та, стараясь не смотреть мальчишке в глаза. – Вызвали в областной центр. Так мне начальник дистанции сказал. Война, сынок, идет. Много непонятного происходит…

* * *

…И наступила весна. Почернел на улицах укатанный за зиму снег. С домов свесились грязные сосули. Старшеклассники широкими деревянными лопатами сбрасывали с крыши интерната тяжелые, набухшие талой сыростью снежные пласты.

Посветлели лица людей. В очередных сводках Совинформбюро все чаще звучали новости о победах Красной армии на всех фронтах. Появилась твердая уверенность, что Победа уже не за горами. Старшие ребята, собираясь во время переменки покурить на скорую руку в школьной уборной, огорченно толковали о том, что вряд ли теперь удастся поспеть на поля сражений. Вот если бы война протянулась хотя бы еще до зимы, тогда тем, кто пойдет в армию нынешней осенью 42-го, посчастливится поколошматить фрицев.

В интернате отмыли от зимней копоти окна. Солнечные лучи щедро заливали помещения, играя бликами на чистом оконном стекле.

– Сашкец, а Сашкец, а когда войне конец? – ходила гурьбой за истопником мелкая сопливая детвора. Старшие ребята услышали и надавали малышам «дизелей». В кулак захватывается чуб, а потом нижней частью ладони с силой толкают в лоб. Потирая всклокоченные волосенки, ребятишки оставляли истопника в покое. А тот всячески старался защитить младших от старших. Возраста истопника на вид не определить. Может, тридцать, а может, и все сорок с лишним. Зимой и летом носил он черные ватные штаны, отчего, когда ходил, колени, казалось, не сгибались. Говорили, что раньше Сашкец ездил на паровозе кочегаром. Что-то случилось на работе. Он долго болел. Жена от него ушла. Детей не имелось. Может, поэтому относился к ребятам с сочувствием и жалостью. Теперь Сашкец и работал, и жил здесь, в интернате. Занимал под лестницей маленькую каморку.

Весной каждый урок тянется долго. Бывало, зимой только начнется, слышишь, уже звонок в коридоре. Уборщица, она же интернатская кастелянша, тетя Дуся, трясла медным колокольчиком с маленькой железной гайкой, болтавшейся на тонкой проволоке.

Когда ученики сидели в своей интернатской комнате за измазанным старыми засохшими чернилами столом, выполняя домашние задания, в приоткрытую дверь иногда заглядывал Сашкец. Просунув чубатую голову, добродушно глядел на ребятишек. Скуластое лицо с чуть приплюснутым носом расплывалось в широкой улыбке, обнажая крупные коричневые от табака зубы.

– Сашкец, дай закурить! – нагло кричал один из младших школьников, и голова истопника исчезала.

– Совсем оборзел?! – прикрикивал на сорванца старший из ребят.

– А чего он как шпион ходит, смотрит. Его, поди, заведка подослала? – возмущался младшеклассник. Все разом начинали шуметь, отодвинув задачники и тетрадки. Опрокидывалась чья-то чернильница, добавляя грязи на столе.

– Пацаны, айда к военкомату, там наших на фронт провожают! – звонкими голосами кричали во дворе интерната местные поселковые дружки.

– Заведка заругает.

– А ее нету. Ушла. Одна тетя Дуся осталась.

Пацаны кинулись бежать пыльной улицей. Здание райвоенкомата огораживал высокий забор. Зеленая краска на нем облупилась, многие доски, оторванные от нижних гвоздей, расшатаны. В щели видно, что происходит внутри тесного военкоматовского дворика.

Худощавый седой военный в защитной фуражке с торчащим горизонтально козырьком что-то громко объяснял новобранцам. Новобранцы – разных возрастов. Иные друг другу в отцы либо в сыновья годились… Они выходили из помещения на улицу и строились в шеренгу. Дядька в фуражке что-то продолжал говорить, все кругом зашумели. Из здания военкомата вышли последние люди. Стало тише. Военный, про которого пацаны сказали, что это самый главный – комиссар, – вынул из кармана галифе бумажку и стал выкрикивать фамилии. Тут Климку оттеснили от забора собравшейся толпой провожающих. Ворота, наконец, распахнулись, и показался строй уходивших на фронт. Одна из теток громко и надрывно по-кладбищенски запричитала. Прямо над ухом у Климки незнакомый долговязый парень с лицом, усеянным конопушками, стал что есть силы кричать:

– Фе-едька! Федь-ка!!

Федька, видно, не услыхал конопатого, и тот, обреченно и жалостливо махнув еще раз рукой, начал жадно затягиваться окурком, зажатым в грязном кулаке. Другим кулаком он размазывал по щекам слезы…

Кто-то рядом глухо предположил, что на фронт всех, может, и не пошлют, кого-то оставят здесь, в тылу, охранять границу от японцев. Тут уж, мол, кому как на роду написано.

Новобранцы густой колонной зашагали на вокзал, где их поджидал духовой оркестр из рабочих-железнодорожников. На первом пути у перрона под парами стоял паровоз с вагонами. Грянул марш «Прощание славянки». Не обращая внимания на грохот медного оркестра, кто-то в толпе наяривал на гармошке. Заплясал вприсядку мужик с сивой бородой. Около него закружилась пьяная тетка, растянув в руках большой клетчатый платок. Ветерок теребил ее разметавшиеся по плечам волосы. Новобранцы взволнованно оглядывались по сторонам, разыскивая родные лица. Военком дал десять минут на то, чтобы попрощаться с родственниками.

Эшелон с отъезжающими покатился по рельсам, медленно набирая скорость. Оставшиеся люди долго смотрели вслед, пока состав не скрылся вдалеке, в западной горловине станции. Черный паровозный дым растворялся в небе. Послышался протяжный, будто прощальный гудок.

Оркестранты-железнодорожники сложили инструменты на тележку. Провожающие медленно расходились в разные стороны с опустевшего перрона. Ветер продолжал катать по земле бумажные кулечки из-под конфет и печенья.

* * *

Перед началом урока истории Климку больно толкнули меж лопаток. Он обернулся. Венька Заремба скосил глаза на свернутый клочок бумаги, лежавший на краешке парты. Климка развернул записку. «Мы записываемся в стрелковый кружок Осоавиахима, а ты?»

Климка утвердительно мотнул головой. В этот момент в класс вошла учительница.

– Тема сегодняшнего урока: Гражданская война в СССР. – Учительница застучала мелом по классной доске. – На прошлом уроке я вам рассказывала о периоде Гражданской войны на Дальнем Востоке. Раскройте, пожалуйста, учебники.

В учебниках на развороте чернело по квадратику. Учебники старые, 1935 года издания. И потому черные, вернее, фиолетовые от чернил квадратики выцвели. Книжки перешли от ребят старших классов. По ним занимались который учебный год. Старшие братья и сестры повзрослели. Братья били врага на дальнем западе страны, а сестры по ночам стонали в мокрую от слез подушку. Кто от нестерпимых надсадных болей в руках и спине, надорванной в цехах паровозного депо, на железнодорожных путях. А кто от страшной тоски по своим близким, молодым мужьям и женихам, от большинства которых уже пришли похоронки.

Знали бы те, кто лежал сейчас в промозглых окопах, ведя счет каждому патрону и сухарику, кого они так старательно вымарывали два-три года до войны, из школьных учебников истории… Часто макая перо в непроливашку, чертили квадратики на том месте, где были напечатаны фотографии известных всей стране Советов людей в военной форме. Теперь – врагов народа. Иные из школьников забавлялись этаким забавным занятием. Сначала рисовали усы и бороду, папиросу или трубку, очки. А после все зачеркивали и густо тушевали. Бывало, многие ребята ожидали в начале урока, кого на этот раз прикажет учительница закрасить в учебнике…

Учительница увлекательно рассказывала об освобождении Забайкалья и Дальнего Востока от интервентов и белогвардейцев, не упоминая имени человека, чей портретик остался под фиолетовым пятном. Имени маршала Блюхера.

Едва дождавшись конца урока, ребята гурьбой выскочили из класса в коридор.

– Ты уже пятый! – радостно объявил Заремба Климке.

– А еще кто?

– Военная тайна. Узнаешь, когда соберемся, – загадочно ответил приятель, придавая голосу некоторую таинственность.

– А где записывают?

– В клубе.

Уже по дороге Климка узнал, что записаться в кружок решили еще несколько одноклассников.

– Остальные пацаны не захотели, что ли? – спросил Веньку.

– Много народа – мало кислорода, – важно ответил тот. – Я специально только вас четверых поставил в известность.

– Слышь, Вень? – дергали за рукава товарища другие школьные дружки. – Сам-то откуда узнал?

Заремба небрежно отрезал:

– Много будешь знать, быстро состаришься.

Запыхавшись от бега, мальчишки один за другим перескочили ступеньки каменного крыльца и оказались в клубе.

– Тю-тю-тю, – почти разом в недоумении воскликнули школьники. Здесь же собралось еще подростков десятка полтора. Они окружили комиссара из райвоенкомата.

– Вень, мы тут не первые, – не без доли разочарования протянул кто-то из одноклассников.

– Не слепой. Сам вижу, – шмыгнул носом Заремба.

– Значит, так, хлопцы, – привлек внимание собравшихся школьников военком, поднимая руку. – Времени у меня не вагон, поэтому сразу давайте привыкать к дисциплине. Во-первых, прошу тишины. Во-вторых, пройдемте в пустую комнату и там я вам все разъясню.

С гомоном поспешили в комнату для хранения декораций и транспарантов, где им разрешила собраться заведующая клубом.

– Я – капитан. Видите, у меня на петлицах по одной шпале?

– Видим, – загудели ребята, но военком опять поднял руку. – На курсы могу записать только пятнадцать человек. Потому что количество стрелкового оружия ограничено.

Услышав об оружии, ребята зашумели еще больше, каждый рвался быть первым записанным в заветный список.

– И еще, – военком строго оглядел сгрудившихся у стола школьников. – Я разговаривал с вашими учителями. Поэтому условие такое: кто хочет заниматься в Осоавиахиме, тот должен учиться на «хорошо» и «отлично».

– А если хоть один предмет «посредственно»? – стушевались пацаны, для большинства которых такая оценка была нормой учебы с первого класса.

– Повторять не буду, я уже понятно вам сказал, – еще строже добавил военком. Видя, что лица у ребятишек потускнели и, поняв, что планка видно слишком высока, седой капитан сдался: – Ну ладно. Договоримся, чтобы все успевали по всем предметам. Никаких «неудов» не принимается. Понятно?

– Ура-а!! – закричали хором пацаны, обступив капитана плотным кружком. – А когда начнем стрелять, товарищ военком?

– Приступим к практическим занятиям на стрельбище после того, как изучите материальную часть.

– Чего такое, товарищ военком?

– Это означает изучить саму винтовку. Овладеть умением быстро ее разбирать и собирать.

– Здоровско, пацаны!

– И не просто так, а на время, – уточнил седой капитан. Помолчав, он поглядел на Веньку: – Заремба?

– Я, товарищ капитан, – по-военному вытянул руки по швам Венька.

– Подойди-ка.

Тот подошел.

– Вижу, парень ты вроде нормальный.

– И че, товарищ капитан, – теперь уже совсем не по-военному спросил, в свою очередь, Венька.

– А то, что учителя тебя не хвалят.

– Ругают?

– Я так не сказал. Дерешься-то часто? Я слышал, с кастетом ходишь?

– Пофига он мне? Что я, совсем из-под воротни, что ли? Шпана базарная?

– Ну-ну. Да ты на меня-то не обижайся. Я к тому, что на хулигана ты особенно-то и не похож. Видать, просто отчаянный.

– Учителя успели настучать?

– Ну-ну-ну. Обидчивый какой. Я тебе пока претензий не высказываю. Иначе бы не записал в стрелковый кружок. Ладно, занимайся…

– Чего он тебе говорил? – спрашивали после этого разговора Веньку любопытные пацаны.

– Да так, за жизнь с товарищем военкомом разговаривали, – не без доли важности в голосе отвечал приятелям Венька, про себя же проникаясь каким-то уважением к этому седому капитану.

* * *

– Я уж и не знаю, что с этим Зарембой делать?! Он мне весь класс портит, – возмущалась после первого урока в учительской классная руководительница. – Нет, с этим хулиганом надо что-то делать! У Зарембы невыносимая дисциплина. Колония по нему определенно плачет!! Сейчас же пойду к директору.

– Успокойтесь, Виктория Петровна! – обняла молодую учительницу пионервожатая Люся. – Не такой уж Веня и плохой. Ребята к нему тянутся еще с младших классов. Он одним из первых среди выпускников школы записался в Осоавиахим… При всем прочем, у него определенно присутствуют в характере лидерские начала.

– Вот-вот, не сегодня завтра соберет банду, – стояла на своем классная руководительница.

– Ну, уж вы совсем договорились…

– Просто трудный подросток, – заметил кто-то из присутствующих в учительской коллег Виктории Петровны.

– Ну не до такой же степени, – слегка смягчила свой гнев молодая учительница. И хулиган, и отметки у него кроме математики и физики сплошь неуды. Сидит демонстративно на парте чернилами танки рисует… Что из него выйдет?

– А вы пробовали с матерью поговорить? Домой-то к нему ходили?

– Ходить не ходила. Мамашу вызывала запиской.

– И что?

– Говорит, что дома во всем помогает. Родители давно развелись. Отца он и не помнит. Может, отчасти, в этом причина его трудного характера?

– Если дома хороший матери во всем помощник, значит, не такой этот ученик и трудный?

– Ну, я не знаю.

– А надо бы, Виктория Петровна. Вы его классный руководитель. Может быть, получше присмотреться к парню? Пристальнее? Понять, что он хочет, к чему стремится? – спокойным голосом обратилась к Виктории Петровне пожилая учительница литературы, когда прозвенел звонок с перемены.

– К чему стремится, к чему стремится. В клуб он бегать стремится. Да, вот, два дня назад не подготовился к контрольной. Проходил в кино. Да еще и на два сеанса. Один детский, а второй умудрился на взрослый.

– А фильм какой?

– Кажется, «Парень из нашего города».

– Хороший фильм, про танкистов, – заметил кто-то из учителей.

– Хулиган он и прогульщик.

– Сейчас-то Заремба где? – спросила учительница литературы.

– Как где? Оттирает в классе мокрой тряпкой парту. Изрисовал всю танками… Чернила изводит…

* * *

Занятия в кружке проходили три раза в неделю. Ребята изучали винтовку образца 1895 года, ее устройство, принцип действия ударного механизма. Разбирали, собирали. Сначала так. Потом на время, которое военрук засекал по секундомеру. На всю группу выделены две учебные трехлинейки.

– Я не я буду, если из вас «ворошиловских стрелков» не сделаю, – твердо заверил капитан. Пацаны переглянулись, многозначительно посмотрели на Климку. Тот, в свою очередь, понимал, что кровь из носу – подкачать никак не должен, просто обязан научиться попадать в «яблочко».

За поселком на учебном полигоне у подножья крутой сопки сухо трещали винтовочные выстрелы. Высунув от усердия язык, пацан, которому перешла винтовка, долго перебирал растопыренными ногами по земле, прижимая плотнее к низу пятки. Руки немели от напряжения. В глазах рябило. Прицельная мушка на конце ствола расплывалась.

Капитан коротко рубил воздух широкой ладонью.

– Огонь!

Щелкал выстрел. Дергалась в облачке порохового дыма винтовка. Падала в песок горячая гильза. Военком забирал трехлинейку и ждал, пока ребята сбегают до мишени – фанерного щита с нарисованными кругами по центру. Щит был установлен в песчаную подошву сопки.

– Десятка, товарищ капитан!

– У кого?

– У Ворошилова.

– Еще у кого?

– Только у Клима.

– Молодец, Клим Ворошилов! – Военком по-взрослому крепко пожимал руку парню. – В самое яблочко. Так дальше стрелять, быть тебе обязательно тезкиным стрелком! Понял, нет намек?

– Так точно, товарищ капитан, понял, – по-военному ответил Клим, смущаясь и краснея.

После занятий военком вытаскивал пачку папирос и сладостно затягивался, сдвинув фуражку на затылок. Пацаны поглядывали на него, запоминая место, куда улетит добротный папиросный окурок. На них в последнее время страшный дефицит. Но капитан затаптывал окурок каблуком и давал команду строиться.

– Ворошилов! – окликнул как-то военком Клима. Остальных ребят отпустил искупаться в речке, что протекала рядышком. – Тебе когда в армию?

– Нынче в августе семнадцать будет, – ответил парень, с сожалением поглядывая в сторону речки, завидуя приятелям.

– Значит, в начале будущего года подоспеет пора, – проговорил военком и вдруг спросил: – И какие планы?

– Хочу десятилетку окончить, – начал было Клим, собираясь признаться о сокровенной мечте отца, чтобы сын стал инженером путей сообщения, но осекся, вспомнив, какое теперь время. Теперь, по всей видимости, не до учебы в железнодорожном институте…

– Мать-то работает?

– Работает.

– Кем?

– Уборщицей.

Военком опять достал из кармана широких галифе пачку папирос.

– Куришь?

– Еще не начал.

– И не начинай.

Военком поднес зажженную спичку к папиросе. С разговором не спешил. А Климу вдруг и купаться расхотелось.

– О чем думаешь, Ворошилов? Или о ком? Об отце? – Военком помолчал, потом добавил: – Все обойдется. Железная дорогая – строгая, почти военная организация. Разберутся и отпустят твоего отца. Сильно не переживай. Подумай о матери. Ты сейчас, как говорится, один мужчина в доме. Один и главный. Я, собственно, вот о чем хотел поговорить с тобой. Или купаться хочешь?

– Купаться всегда успеется, – махнул рукой Клим.

– Может, тебе следует подумать о военном училище?

– Как это?

– Так. После школы можем направить учиться в военное училище. На командира. Выбирай профиль. Хочешь артиллерийское, хочешь танковое. А можно и в пехотное пойти. А? Царица полей… Стрелок из тебя добрый. Все пули в яблочко. Ну, что? – Он пытливо смотрел на паренька.

– Не знаю, – шмыгнул носом от неожиданного предложения Клим.

– Ты смотри, какая фамилия? – полушутя-полусерьезно продолжал капитан, затягиваясь папиросой. Дым колечками вился у козырька его фуражки. – С таким именным набором сам бог тебе велит идти в офицеры. Красные офицеры, а?

Видя, что Клим растерялся и не может сейчас ответить или пообещать что-либо определенное, капитан сказал:

– Ладно. Такие вещи с кондачка не решаются. Поедешь на выходной домой, посоветуйся с матерью. Потом и договорим. Но прежде ты сам все хорошенько подумай, все взвесь. Толковые командиры нужны. Сам слушаешь сводки, читаешь газеты. Тяжко на фронтах. Но ничего. Одолевали раньше, одолеем и теперь. Когда началась Первая мировая, я приблизительно в твоем возрасте был. Хорошо помню окопников, возвращавшихся с фронта. Чаще всего, инвалидов на костылях, с пустыми рукавами, заткнутыми за поясной ремень… Да, много тоже и горя, и слез было видано. А потом революция, Гражданская война. Когда отстроились, думали, вот теперь-то заживем, надеялись, что больше ни войны, ни крови, ни разрухи. И вот, бац тебе. Фашизм…

Скоро, будучи по служебным делам в облвоенкомате, райвоенком попытался похлопотать за Климку насчет направления в военное училище. Капитан рассчитывал на поддержку одного своего давнего сослуживца. Но оказалось, что тот уже второй месяц на фронте. Отпустили по личному рапорту. Вместо него теперь в его кабинете за столом сидел моложавый, тщательно причесанный под пробор подполковник. Узнав об арестованном отце школьника, и слушать не стал. Сорвавшись на повышенные тона, даже пригрозил, что этак капитану недолго и в особый отдел округа загреметь.

– Фронт большой. Места всем хватит, – бросил вслед уходящему капитану подполковник, словно вдруг пытаясь как-то оправдаться за свои слова…

«Теперь загубят парня», – сокрушался военком, откровенно говоря, пожалев, что сунулся с таким вопросом в областное ведомство.

* * *

А с фронта начали возвращаться инвалиды войны. Спустившись не без помощи товарищей, таких же обожженных и калеченных фронтовиков-попутчиков, из тамбура дощатого вагона, они ставили на родную землю свой тощий «сидор» и с радостью вдыхали воздух родимой сторонки. С одной стороны, как бы и повезло. Жизнь продолжалась. Но она же ставила жестко немало вопросов. Тем, чей дом и родные находились в глубоком тылу, было намного легче, чем тем, кому после госпитальной койки предстояло возвращаться к пепелищам на обугленной недавней оккупацией земле…

По словам фронтовиков-инвалидов, многие деревни по нескольку раз переходили из рук в руки. Роты ходили в атаки, и всякий раз откатывались назад, оставляя на поле боя видимо-невидимо трупов. Командиры стояли на своем: «Вперед, в атаку! За Родину! За Сталина!» Выбитые батальоны пополнялись с ходу подошедшими маршевыми ротами, которые через несколько дней изнурительных штурмов очередных высоток таяли на глазах. Словом, война – мясорубка, перемалывает все, что в нее попадет.

Ржевско-вяземский плацдарм глубоко вклинивался в нашу оборону, от которой до Москвы оставалось всего 120 километров. Немецкое командование связывало с этим плацдармом далеко идущие расчеты. Оно рассматривало Ржев как трамплин для прыжка на Москву.

– Мы им там здорово дали, под Ржевом-то, – мусоля крохотный окурок, хрипел, приняв с утра на грудь, дядя Петя. Он сидел на местном рынке у фанерного ларька, в котором торговали селедкой и где втихаря желающему за «рваный» наливали в граненый стакан водочки. Рассказывал про войну двум теткам, торговавшим рядышком картошкой. Лузгая семечки, те с интересом слушали бывалого вояку. – Фрицы погнали в атаку целый пехотный полк с танками. Но кукиш им без масла. Ничего не смогли сделать. Мы всех перед проволокой положили! Сколько их, гадов, нарубили в том бою, не сосчитать. Эх, кабы не рука, я бы и теперь их из пулемета жарил. – Дядя Петя тряс пустым левым рукавом. – Через несколько-то дней меня и шарахнуло. Осколками. Врачи в санбате и сшивать не пытались. Куды там сошьешь. Рука почти на жилках висела. Хирург ее и оттяпал. Потом госпиталь. Сначала полевой, а после отправили санитарным поездом в тыл. В город Тамбов. – Инвалид вытирал пустым рукавом вспотевшее небритое лицо. – Кабы, Настюха, еще налить?

– Дядь Петь, может, хватит? Иди домой, тетя Дуся уже, поди, потеряла, – высунула голову из ларька дяди Петина племянница.

– Настюха, домой еще рано, махал правым кулаком фронтовик. – Лучше-ка еще грамм сто. Наркомовских. На фронте положено.

– Дя-дь Петя, – нараспев уговаривала племянница своего родственника. – Здесь не фронт. Дома ты…

– Настюха! Приказы не обсуждаются, а выполняются. Плесни грамульку! Потом домой.

– Точно пойдешь, если налью?

– Честное красноармейское, пойду. Дуська небось уже того, заждалась мужика. Я того, хоть и без одной конечности, но, поди, мужик.

– На, – протянула Настя граненый стаканчик с водкой. – И закусывай хоть. – На кусочке газеты блестел жирный хвостик селедины.

– Мужик ведь, правда, бабы?

– Не проверяли, не знаем, – голосисто дружно хохотнули те. – Не смущай ты нас, ступай-ка, милок, к своей половинке, – благоразумно отправляли они дядю Петю домой. – На-ка вот, угостись семечками и ступай. Послушайся племяшку…

– И то верно, бабоньки, – соглашался дядя Петя. – Пойду я. Не буду лишний раз расстраивать. Я ж понимаю, но и меня ж, однако, понять надо.

– Понимаем-понимаем, – соглашались жалостливо бабы. – Иди уж…

– Все. Иду, – утирая губы, мирно соглашался дядя Петя и, держась уцелевшей рукой за штакетины, медленно направлялся в сторону своего дома.

 

Глава VI

– И чего не спится? Все ворочается, – спросонья заворчала потихоньку на деда бабка. Климент Ефремович с закрытыми глазами не отозвался. Мысли тревожные цеплялись друг за дружку, образуя невообразимый клубок. Думал о Маринке, об учительнице английского языка – внучкиной классной руководительнице. О том, что виделся с ней и разговаривал, он бабке говорить не стал. Вдруг навалилось прошлое… Вспомнил себя в детстве. Сколько воды утекло с тех пор, а надо же, как вчера все было. Крохотный железнодорожный разъезд. Интернат в райцентре. Стрелковый кружок. Военный седой комиссар. В петлицах защитной гимнастерки по шпале. Капитан курил «Казбек».

Ночью приснилась матушка. Будто сидит она на крылечке их дома на разъезде. Держит путейский фонарь и просит Клима, который сам собой такой, как есть, старый и седой: «Сынок, отнеси фонарь отцу. Верно, заждался он. На работу пора. Отнеси. Ты маленький, ноги быстрые. А я тебя здесь, на крылечке, обожду. Что ж ты стоишь, сынок? Беги к отцу…»

Смотрит старый сын на молодую мать, а ноги словно ватные. Не может он ими ни пошевельнуть, ни шага сделать…

…Громко постучали с улицы в оконную раму. Залаяли соседские собаки. Удивительно, но своя будто радостно взвизгнула.

– К нам, что ли, стучат? – проснувшись, не сообразила баба Люба.

Климент Ефремович второпях надел разношенное трико. Нашарил ногами в темноте тапочки. Они оказались малые. Бабкины. Ладно. Включил свет. В стекло больше не стучали. За окном будто послышался чей-то смех. Собака еще раз взвизгнула и замолкла, словно своего признавая.

– Сейчас, сейчас! – Климент Ефремович поспешил на веранду к двери. Откинул крючок. С крыльца навстречу шагнул высокий военный. Голубой берет, тельняшка, что-то блестящее на кителе.

– Степан! – только и выдохнул дед. – Откуда?

– Из Кандагара, – неестественно громко пробасил повзрослевший за два года внук. Из-за его спины с визгом, слезами и смехом одновременно вынырнули дочь Люська с внучкой Маринкой. А за дедом уже спешила из дома, показавшись в дверях, с радостными причитаниями бабка в одной ночной рубахе и растоптанных дедовских тапочках на босу ногу…

* * *

Воинский эшелон, мчавший сибиряков на запад, до фронта не дошел. Мелькнули, спикировав с голубого безмятежного неба, два немецких бомбовоза. Первым же разрывом изуродовало паровоз. На полном ходу он завалился набок под откос, увлекая за собой теплушки и платформы. Железнодорожную насыпь густо обдало облаком белого пара, который вырвался на свободу из разбитого паровозного котла. Клименту Ворошилову и его землякам повезло. Замыкающая эшелон теплушка, в которой они ехали, оторвалась от сцепки и, прокатившись несколько метров, остановилась.

Климент успел натянуть на стриженую голову серую тугую шапку с красной звездочкой и подпоясаться солдатским холщовым ремнем. Он оказался в страшной и непонятной для нормального разума кутерьме. Покалечив поезд, немецкие самолеты улетели.

Общей паники не было, но бойцы и командиры, ошарашенные случившимся, метались вдоль опрокинутых вагонов. Что-то растаскивали и оттаскивали. Складывали в штабель высыпавшиеся из вагонов тяжелые фанерные ящики с сухим пайком. Особенно суетился высокий лысый военный – майор, повторяя беспрестанно:

– Я начальник эшелона, слушайся меня!

Его никто не слушал. Более того, один из младших командиров, лихоманно ругнувшись, резко оборвал его:

– Товарищ майор, дайте команду – что конкретно делать? Причитаниями не поможешь!

Младший командир хоть и младший – на суконных погонах молоточками алеют широкие блеклые лычки, – но видавший виды вояка. На груди медаль – «ХХ лет РККА».

– Подальше, как можно подальше убирайте все грузы от состава! – Пришел наконец в себя ошалевший начальник эшелона.

Старшина сорвал голос. Он уже не приказывал, а хрипом просил относить имущество подальше от состава в стороны, так как самолеты могут вернуться.

Перевернутые с платформ пушки ставили на колеса и откатывали на руках от железнодорожного полотна, укрывая в ближайших кустах. Туда же тащили тяжеленные снарядные ящики. Мало-помалу хаос стал приобретать некий смысл. После внезапного, вот уж поистине как гром в ясном небе, налета вражеской авиации люди постепенно приходили в себя.

На бричке, запряженной двумя лошадками, примчались чужие, на вид очень грозные командиры. Низко на глаза у них надвинуты фуражки с синим верхом и лакированными козырьками. Громко ругаясь, они стали разбираться с личным составом. Посыпались распоряжения. Часть людей отправить на временный сборный пункт. Раненых срочно отправить в ближайший медсанбат. Погибших пока сложить в сторонке и накрыть плащ-палатками. Загоревшиеся вагоны тушили песком. По земле стелился едкий дым.

Дикая неразбериха, но люди, сплачиваемые лихорадочной мыслью спасти имущество, правильно делали свое дело, подавляя в себе страх и одновременно непреодолимое желание опуститься где-нибудь на землю и хотя бы перекурить. Но курить было нельзя, так как фашистские стервятники уже кружили неподалеку, выслеживая для себя очередную цель, и дорога была каждая минута.

* * *

Сборный пункт, называемый бойцами «сортировкой», а еще короче, «сортиром», находился на окраине украинского городка. Несмотря на сожженные сады, удивительно ароматно пахло яблоками. Прямоугольником четыре побеленных снаружи каменных одноэтажных здания, посередине которых – плац, щербатый от выбоин. Побелка старая. Местами почернела, слезла от дождей и нещадного летнего солнцепека, местами известь навечно въелась в кирпич. До войны здесь располагалась учебная воинская часть.

Народу на «сортире» всякого. Разной братии пехоты и артиллерии, танкистов, связистов и даже пограничников. Много раненых, точнее, выздоравливающих, бежавших из госпиталей и медсанбатов вслед своим родным подразделениям. Попадать в чужую роту или батарею после ранения счастья мало. Хотя, поначалу, кусая жидкую госпитальную, провонявшую карболкой подушку от жутких болей, мысль была одна: «Лишь бы выкарабкаться». Но чем ближе к выписке, тем заветнее потаенное желание дать деру, пока свои далеко не ушли. Как ни крути, а с дружками легче хоть в окопе, хоть в танке. Дружба на фронте скорая, но крепкая. Если кому суждено дожить до Победы, то дружба на всю оставшуюся жизнь.

Случалось и так: догнал своих, а таковых в роте или батарее уже и нет. Кто полег в бою, кто оказался, повезло, на госпитальной койке. Командиры и те чужие…

Нередко бега прерывались военными патрулями, и бегунцы оказывались здесь, на «сортировке».

Силами коменданта сборного пункта, низкорослого пузатого майора с постоянно запаренным красным лицом, на котором выделялся крупный мясистый нос, здесь был организован и свой лазарет. Им заведовал военфельдшер непонятного ранга. Его халат, наверное, имел когда-то, может, еще до войны, белый цвет. Халат до такой степени застиран, с рыжими и бурыми подтеками, что трудно назвать его медицинским халатом, как, впрочем, и сам лазарет.

Бинтованных клали сюда, чтобы дождаться срока, когда можно будет снять повязки – вонючие панцыри, постоянно прелые и грязные, под которыми страшно зудилось тело. Казалось, кожа огнем горит. При входе в лазарет в нос ударял тяжелый кислый запах печного дыма, грязных тел и заношенных солдатских портянок. В углах и возле стен барака валялась пшеничная солома, измятая и истоптанная ногами множества прошедших здесь выздоравливающих.

Майор-комендант ведал на «сортире» всеми делами. От него зависело, кто из выздоравливающих отправится в действующую часть на передовую, кто во второй эшелон, а кто подчистую вернется домой. Комендант имел определенное влияние на врачебно-отборочную комиссию.

Довольствие здесь, как говорится, пшенично-нулевое. Это когда в порции мутной жижи одна крупинка гоняется за другой. Многие вояки уже только от этого готовы были хоть куда, хоть к черту на рога, лишь бы поскорее выбраться из «сортира». Поговаривали, что, возможно, у майора имелся высокий покровитель. Возможно, что и сам по себе обнаглел до крайности.

Двое мужичков-писарей у коменданта были из породы «не дай промах». Они втихаря шуровали по окрестностям деревенский харч, правда, неизвестно как сохранившийся. От коменданта всегда пахло чесночным салом. Ко всему не проедали и тушенку, которую они хранили в фанерном ящике прямо у себя под нарами.

– Ниче, Петруха, жить можно, – говорил один писарь другомк, когда вечером они плотно запирали на крючок дверь в своей избушке, что неподалеку от сортировочного пункта. Пустовала, пока всесильный комендант ее не оприходовал для размещения «личного состава вверенного подразделения».

– Накрывай стол. Хавки больше ставь. Майор обещал на ужин подойти.

Спустя время в окошко стучали условленным сигналом. Майор шел на ужин.

– Ну что, ребята? – сглатывая слюну и довольно потирая руки, внимательно, но жадно оглядывал он стол с обильной снедью.

Шумно плескался у рукомойника, стуча жестяным «носиком», предвкушая хороший сытный вечер.

Петруха ставил на стол литровую бутылку с мутноватой жидкостью.

– Задолбал этот самогон, – недовольно морщился майор. – Ладно, наливай.

Закусывая толстым ломтем сала, неспешно жевал. Постучав вареным яйцом о край столешницы, порадовал подчиненных:

– Слухайте сюда. Давеча виделся с начпродом дивизионным. Обещал подкинуть пару-тройку бутылок коньяку. Надобно, ребята, его городской шмаре справку сделать, чтобы не привлекали на физические работы.

– Какие?

– Разгрузка вагонов с картофелем и капустой. Короче, сделать освобождение по причине слабого здоровья.

– Сделаем, товарищ майор. – Петруха подмигнул напарнику по писарскому делу. – Только, товарищ майор, начпрод пускай не жмотится. Колбасы жутко хочется. Вкус уже забыли. Желательно копченой. И консервы рыбной…

– Ладно, будет нам и колбаса, и консервы, – икнув, пообещал утвердительно хозяйственным тоном комендант…

Климент еще находился на «сортире», когда к железным облупленным воротам на КПП подъехал заляпанный грязью трофейный «виллис» и два лейтенанта-энкавэдэшника забрали мордатого коменданта, несмотря на былую его всемогущественность. Прихватили и обоих писарей с военврачом.

Через трое суток Клим Ворошилов оказался в саперном батальоне. На сборном пункте во время опроса он сказал, что знаком с путейским делом.

Услышав о кружке Осоавиахима, пожилой командир заверил:

– Успеешь еще настреляться, сынок. Саперы нам тоже нужны. Чтобы успешно наступать, а теперь не сорок первый, теперь только вперед на запад, нужны добротные и надежные переправы. Одной сноровки мало, нужна и грамотность. Так что ступай покуда в саперы. Вот тебе предписание…

На попутной машине добрался он и еще двое бойцов, постарше возрастом, до места назначения.

– Топор в руках умеете держать? – строго спросил командир батальона, высокий худощавый старший лейтенант неопределенного возраста. На носу поблескивало пенсне. Над тугим воротником гимнастерки выпирал острый кадык.

– Деревенские мы, – пояснили новенькие и по команде комбата отправились вставать на котловое довольствие. В расположении досыта наелись пшенной каши, заправленной мясными консервами. Старшина выдал на троих иголку и моток черных ниток.

– Чинитесь, оборванцы.

На следующий день саперы получили приказ: навести мост через местную речку. До нее около трех-четырех километров от расположения батальона. Речка неширокая. О таких обычно говорят – переплюнуть можно. Однако глубокая. Бойцы купались. Дно илистое, закоряженное топляком. Для танков – серьезная преграда.

Негромко переговариваясь, саперы рубили опоры и настил. Спрыгнув в холодную пенистую воду, крепили сваи, наводили бревна, стелили доски. Над речкой слышался перестук топоров. Вжикали туды-сюды пилы-двуручки, вгрызаясь зубьями в подмокшую древесину.

На гребне соседней балки расположились наблюдатели.

Климент работал на пару с белобрысым солдатом. Сдвинув пилотку на затылок, тот ловко орудовал плотницким инструментом, вгоняя в дерево острые клинья. Познакомились. Напарник родом из Новгорода. Он не понял толком, где находится край за Байкалом, откуда прибыл на войну этот молоденький парнишка с такой знаменитой на всю страну фамилией.

О фамилии сослуживца напарник узнал, когда старшина днем раньше окликнул:

– Рядовой Ворошилов? Иголку с нитками получи!

– Топор держи крепче, – наставлял новгородец Клима. – Смотри, не выпусти. Упадет в воду, старшина заставит нырять, пока не выловишь. – Новгородец, поглаживая мозолистой пятерней жесткие рыжие волосы, добродушно улыбался, показывая ядреные белые зубы.

Климу не впервой работать топором. Но одно дело – колоть дрова, и совсем другое – строить мост, что называется, стратегического значения. По нему пойдут танки и самоходные артиллерийские установки.

Увлеченные работой саперы не сразу услышали свист ближнего к мосту наблюдателя с гребня балки. Повернули головы. Увидели, что тот отчаянно машет рукой, показывая в небо.

– Воз-ду-ух! – раздался пронзительный крик, и саперы полезли под сваи недостроенного моста.

– Ку-у-у-ды-ы?! – еще истошнее все тот же голос. – От моста, от моста!

Саперы отчаянно карабкались на скользкий крутой берег. По водной глади реки пробежала тень, и на ее середине, рядом с мостом, двумя мутными султанами вспучило воду. Тугим градом простучали по дощатому настилу мелкие, поднятые со дна, камешки.

Черный крестик самолета на голубом и чистом без облачков небосклоне приближался с каждой секундой, обретая все более четкие очертания. Следом показался и второй крестик. Бомбардировщики возвращались опять парой. Шли на пикирование с разворотом. На фюзеляжах четко видны бело-желтые свастики.

Они с ревом кинулись на переправу. Пенилась фонтанчиками вспоротая пулеметами вода. Сбросив бомбы, самолеты улетели. Мост, к радости саперов, не пострадал. Люди тоже целы. Бойцы и командиры оживились. Устроили большой, минут на двадцать, перекур.

Подоспел бледный старший лейтенант. Узнав, что бомбежку пронесло, успокоился, но времени на перекур дал в обрез. Ровно десять минут. Надо торопиться. К ночи переправа должна стоять. Ударный танковый корпус на подходе…

Саперы молча отряхивали штаны и гимнастерки, искали по берегу потерянные пилотки, собирали разбросанный инструмент.

Климент сглотнул тугой комок, застрявший в горле. Коленки дрожали.

– Живой? – улыбался новгородец. Он опустился рядом на корточки. – Песку не наелся? Хорошо, успел тебя к берегу толкнуть. Штаны сухие? – Климент молча оторвал руки от земли. – Кажись, обошлось. А штаны можно и постирать, если чего, – улыбаясь бледным лицом, новгородец вытащил надорванную пачку с махоркой.

– Елки-палки, сыплется. Где бы кисетом разжиться? – проговорил он с огорчением и стал крутить козью ножку из клочка газеты.

Саперы пришли в себя, громко заговорили. Послышался смех. Словом, ожили люди, возвращаясь к своим прежним делам. А дела на фронте, как известно, определяются приказами старших командиров. Необходимо до заката солнца выполнить и этот приказ: достроить мост для переправы танков.

– Накось, дерни затяжку, – новгородец по-дружески протянул Клименту раскуренную самокрутку. Тот, некурящий, глотнул махорки и закашлялся. Выступили слезы.

– Ты смотри-ка, сырость проступила на глазах. – Новгородец похлопал парня по спине. – Да, братишка, сразу видать, что только-только от мамкиного подола оторвался. Ничего, пообвыкнешь. Еще парочку бомбежек, и совсем освоишься в нашем саперном деле. Кто-то считает, что у нас здесь самая безопасность. Война – она для всех война. На ней не утаишься и не схоронишься. Пуля-дура везде достанет, если суждено под нее лбом подставиться. Мы, считай, всегда на первом краю, за исключением, конечно, разведки. Ее, милости просим, вперед обычно пропускаем. За нею уж мы, саперы. А за нами следом войска движутся. Такие вот пироги. Пироги-то сильно любишь шамать? Сильно. Не успел еще отвыкнуть. Да, когда мы теперь до них, пирогов домашних, доживем? – Лицо словоохотливого новгородца стало серьезным. Он молча затягивался самокруткой, пуская клубы дыма. Жадно курили и остальные бойцы.

Рядом ходил командир батальона. Поблескивая пенсне, давал прикурить от своей зажигалки. Он был доволен, что мост остался цел. Иначе бы все пошло коту под хвост. Начинай сначала. А этого никак не позволяло время. На войне оно часто приобретало свою драгоценность. Драгоценное время, порой считаные минуты, позволяли сохранить многие людские жизни…

– А я, знаешь, когда первый раз по-настоящему испугался на войне? – признался вдруг новгородец. – В сорок первом. В конце августа. Шли жуткие бои за Харьков. Фрицы капитально ударили на том направлении Западного фронта. Сколько наших полегло и сколько в плен попало, никому неизвестно. Я позже узнал, что немцы в двух местах прорвали оборону и поперли танками в обход наших войск. Целые дивизии оказались в окружении, да что там дивизии, целые армии! В бою подсекли и нашу роту. В живых человек пятнадцать осталось. И ни патронов, ни, тем более, гранат. Впереди фрицы, сзади фрицы. Сообразили мы, что окружены со всех сторон – заяц не проскочит. А фашист поджимает. Идет на нас, его уже видно. Запаниковали некоторые. У кого что на уме. Кто стреляться, кто петлицы срывать, кто партбилет выкидывать. Я и сам, грешным делом, решил, что пришла моя смерть. В плен попадать нельзя. Но мы решили попробовать пробиться. Затаились в овраге близ дубовой рощицы. Окончилась канонада. Где-то постреляли совсем близко от нас, и все стихло. Нам даже удивительно стало. На этом ли свете или уж на другом находимся?.. Выползаем один за другим, чтобы сориентироваться на местности-то. А по краю леса тянулось поле с переспелой рожью. Зерно с колосьев само сыпется на землю. Глядим, по ней, по ржи, немцы гонят толпу. Человек с полсотни. По бокам фрицы с собаками. Те заливаются лаем. Смекнули мы, что пленных гонят. Наших бойцов и командиров. И надо же такому случиться, что разглядели мы в толпе с краю генерала. По широким красным лампасам на галифе. Без фуражки. По сколько звездочек на петлицах, было не различить. Вот этот факт совсем нас тогда обескуражил. Как же так? Если уж генералов в плен берут, то дело стало совсем табак. А ведь как нам говорили: будем бить врага на его же территории. Боевые же действия на нашей территории – это исключительно временные оперативно-тактические маневры. И такая злость меня взяла. Хотел было стегануть по фрицевским конвоирам из «дегтяря», пулемет у меня на загривке был.

– Чего ж не стреляли?

– Тот «дегтярь» без патронов, что полено. А пулемет не бросил, надеясь выйти к своим с оружием.

– Слышь, Василий, сыпани табачку на цигарку.

– Свой небось закарамчил на черный день?

– Потерял я свой табак. Наверное, на реке, когда фриц налетел.

Новгородец насыпал на протянутую бумажку махорки и снова повернулся к Климу:

– А ты чего больше боишься? Пули-дуры или осколка?

– Как это?

– Ну, чтобы чем не ранили, не угодили в тебя, тьфу, тьфу, тьфу?

– Лучше бы, чтобы вообще ничем. Крови я боюсь.

– Крови? – Новгородец хохотнул. – Крови – что, кровь опять накопится, главное, чтоб не наповал и чтоб не отсекло ничего. Видел я в госпитале без рук, без ног. Таких называют «самоварами» или «чемоданами»…

– А вы и в госпитале лежали? С ранением?

– С контузией. Мы ведь тогда, в сорок первом, выцарапались-таки из окружения. И пулемет свой я на загривке вынес. Так все шестеро и вышли. Без царапинки. Долго рассказывать. Скажу о главном. Доставили нас часовые до командного пункта. Вышел командир. Я и звания-то не успел толком разглядеть. Тут как шандарахнуло из тяжелого миномета. Дружков моих – окруженцев – всех скосило осколками. Меня контузило и плечо зацепило. Левое. Очнулся в медсанбате. Позже перевезли в полевой госпиталь. Вот. Так что осколок страшнее. Пуля тюкнет, и все. А осколок… А если в живот? По кишкам полоснет?

К разговору новгородца прислушался Микола-курянин.

– Какая, Василий, разница, чем убьет?

– Убьет – это ладно, а вот если покалечит, дело табак.

– А по мне, ребята, легче воевать зимой, нежели летом.

– Почему?

– Зимой в ватной одежде не так страшно в бою. Летом же в тоненькой гимнастерочке, когда кругом, вжик-вжик, свистят пули, совсем невыносимо. Жуть берет. И где такие силы найти, чтоб все это пережить?..

– Мало пережить, надо победить врага, – подметил новгородец. – Победить и вернуться домой.

– Всем не вернуться.

– Да, всем, конечно, нет. Но кто вернется, должен прожить оставшуюся долгую жизнь и за себя, и за товарищей своих боевых.

– Складно говоришь, Василий, убедительно. Как на политзанятиях, – похвалил товарища Микола. – Будто и сам когда-то их проводил. Чуется мне, что ты не простой боец саперной роты, а, Василий? – допытывался Микола.

Тот тряхнул русым чубом.

– Угадал, соловей курский. Было дело. До войны окончил военное училище. Двадцать второго июня со своим взводом принял первый бой в районе Бреста. Потом отступали. Про остальное только что вам рассказал.

– В каком же звании ходили?

– Носил в петлицах по три кубаря. Двадцать третьего июня, в понедельник, согласно новому назначению должен был принять стрелковую роту.

– А почему теперь рядовой? Почему в саперах?

– Про это слишком долгий рассказ. Та контузия с ранением, может быть, и спасла мою душу. Замордовали бы особисты с проверками. Как в плену? Почему в плену? Будто сами не понимают, что от плена никто не застрахован.

– В народе говорят: от сумы да тюрьмы не зарекайся, – промолвил Микола.

– Вот-вот, и от плена тоже, – продолжил Василий. – В общем, долго рассказывать. Ладно, хоть здесь сейчас с вами сижу да воспоминаниями делюсь… Кстати, немало командиров в передовых частях приграничных округов погорели в первый же день войны на совсем, казалось, простом…

– На чем?

– Узнав о начале войны, офицеры кинулись домой спасать семьи. Кто-то после отстал от своей части… Словом, догнать и не догнать… Мне об этом рассказывал один знакомый ротный. Его часть находилась в пятидесяти километрах от границы. Семью-то, жену и двух малышей, он успел посадить в машину и отправить из гарнизона, но возвращаться в роту было уже поздно. Немцы прорвались на танкетках. Их смогли отразить и затем отступить, но полк понес большие потери. Таких, как тот ротный, оказалось не один и не два. А что на поле боя без командира? Барабан без палочек…

В разговоре повисла долгая пауза.

– А вообще, если все прикинуть и сопоставить, а, сопоставив, сравнить, все-таки сейчас полегче, – прервал паузу, сменив тему, тот же Василий. Видно, сильно выговориться хотел он в эти минуты. Так, будто времени после на то уже не будет.

– Полегче в каком смысле?

– В таком и есть, в самом прямом. По сравнению, например, с 42-м годом. А конкретно – ноябрем месяцем. Мы стояли у излучины Дона. Помимо недостаточного питания, помимо полного истощения наших частей солдаты не имели даже полного комплекта зимнего обмундирования. Не было полушубков, перчаток, валенок, не было даже нательного белья, носков и портянок. В общем, как встретили войну натощак, так и дальше потопали. Здесь та самая присказка про не потопаешь – не полопаешь, как раз наоборот, наизнанку вывернута.

– А у меня перед глазами стоит, как нас на войну провожали, – признался Микола. – Из нашей деревни поначалу каждый день на войну уходили три-четыре человека. Пришел и мой черед. Рано утром подъехала к дому подвода. Погрузили на нее пожитки и двинулись в райцентр. До конца жизни буду помнить эту картину. У ворот плачущая старушка-мать и жена с детишками – все шестеро. Старшему пятнадцать, младшей годик. Отец на проводы не успел. Сторожил технику на дальнем поле. К десяти утра были уже в райвоенкомате. Во дворе собралась большая группа. Разбили по сельсоветам. Родственников, приехавших провожать, к нам не пускали. Разговаривать с женой пришлось через изгородь. К вечеру подали три грузовика, чтобы отвезти на железнодорожную станцию. У многих с собой оказалась водка, по дороге прикладывались к бутылкам. В сумерках подали состав, объявили о посадке. Толпа с плачем кинулась к вагонам. Женщины вопят, ребятишки плачут, милиционеры и железнодорожники отгоняют толпу. Жутко. Помню, как провожали солдат в прошлую германскую войну и во время Гражданской войны, но такого рева не слышал. До сих пор не по себе, – выговорившись, Микола жадно затянулся тлеющим окурком, обжигая пожелтевшие от табака пальцы.

Слушая безрадостный рассказ сослуживца, Климент отчетливо вспомнил проводы на войну у себя на родине. Кажется, как недавно и как давно это было…

 

Глава VII

История войн – это не только история боев, дипломатии, побед, поражений, приказов командования и подвигов, это еще и история военных. Судьба советских военнопленных в годы Второй мировой войны составляет одну из самых трагичных страниц нашего прошлого. Советские военнопленные попадали в плен на своей земле, защищая эту землю, а военнопленные гитлеровской коалиции оказывались в плену на чужой земле, в которую они пришли как захватчики.

В плену можно «оказаться» (получив ранение, впав в бессознательное состояние, не имея оружия и боеприпасов для сопротивления) или «сдаться» – поднять руки, когда еще можно и есть чем сражаться. Почему же посягнувший на верность родине, вооруженный мужчина прекращает сопротивление? Может быть, такова природа человека? Ведь он повинуется инстинкту самосохранения, в основе которого чувство страха.

«Конечно, поначалу на войне было страшно. И даже очень. Каково это молодому парню постоянно видеть, как снаряды рвутся, бомбы, мины, товарищи погибают, их калечит осколками, пулями. Но потом, я заметил, уже не страх, а нечто другое заставляло вгрызаться в землю, искать укрытия, прятаться. Я бы назвал это чувством самосохранения. Ведь страх парализует волю, а чувство самосохранения заставляет искать выходы из, казалось бы, безвыходных ситуаций», – вспоминает об этом ветеран Великой Отечественной войны Иван Петрович Вертелко.

На поведение в бою влияет физическое состояние, порой человек «уже просто не может». Недавно здоровые молодые мужчины измучены голодом, холодом, незаживающими ранами, огнем врага без возможности укрыться… Яркий пример этого – сообщение из окруженной 2-й ударной армии Волховского фронта весной 1942 года: «Болота растаяли, ни окопов, ни землянок, едим молодую листву, березовую кору, кожаные части амуниции, мелких животных… Три недели получали по 50 граммов сухарей… Доели последних лошадей… Последние три дня не ели вообще… Люди крайне истощены, наблюдается групповая смертность от голода».

Война – постоянный каторжный труд. Солдаты перекапывают миллионы тонн земли, как правило, малой саперной лопатой! Чуть сдвинулись с позиций – копай опять! О передышке в боевых условиях не может быть и речи. Знает ли какая-нибудь армия о сне на ходу? А у нас это было обычным явлением на марше.

В армии США есть диковинный вид потерь – «переутомление в бою». При высадке в Нормандии в июне 1944 года оно составило 20 процентов от общего числа выбывших из боя. В целом во Второй мировой войне потери США по причине «переутомления» составили 929 307 человек! Советский солдат оставался в боевых порядках до гибели или ранения. Бывала и смена подразделений, и так называемый второй эшелон, но лишь по причине больших потерь или соображений тактики.

Нам всю войну было не до отдыха. Удар германской военной машины могла выдержать единственная сила в мире – наша армия! И наши измотанные, спящие на марше, при нужде съевшие лошадей солдатики перемогли оснащенного умелого врага! Не только солдаты, но и генералы.

Кроме того, на волю обороняющихся влияло отсутствие надежного тыла. Даже если советские бойцы и командиры вопреки всему держались насмерть, в тылу у них были горящие города, которые нещадно бомбили немецкие самолеты. Воины испытывали тревогу за судьбу близких. Потоки беженцев пополняли море пленников. Атмосфера паники первых недель войны также играла на руку нападавшим и не позволяла трезво оценивать сложившуюся обстановку и принимать правильные решения по борьбе с захватчиками.

С началом войны стало ясно, что истребление не только пленных, но и мирного населения принимает все более ужасающие масштабы. Пытаясь исправить положение, 27 июня 1941 года нарком иностранных дел Вячеслав Молотов телеграфирует председателю Международного Комитета Красного Креста о готовности Советского Союза осуществлять обмен списками военнопленных и возможности пересмотра отношения к Гаагской конвенции «О законах и обычаях сухопутной войны». Нельзя забывать, что именно отказом СССР присоединиться к Женевской конвенции мотивировал Гитлер свои призывы не применять в отношении советских военнопленных нормы международного права. За месяц до вторжения в Советский Союз командование вермахта подготовило инструкции об обращении с захваченными в плен представителями политической власти, находящимися в РККА. Одно из предложений сводится к необходимости уничтожения политкомиссаров еще во фронтовых лагерях.

17 июля 1941 года Вячеслав Молотов специальной нотой через посольство и Красный Крест Швеции довел до сведения Германии и ее союзников согласие СССР выполнять требования Гаагской конвенции 1907 года «О законах и обычаях сухопутной войны». В документе подчеркивалось, что Советское правительство будет соблюдать требования конвенции в отношении фашистской Германии «лишь постольку, поскольку эта конвенция будет соблюдаться самой Германией». Тем же днем датирован приказ гестапо, предусматривающий уничтожение «всех советских военнопленных, которые были или могли быть опасны для национал-социализма».

…Отношение к пленным на Руси издавна было гуманным. Милосердия к побежденным требовало «Соборное уложение» Московской Руси (1649 год): «Неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать. С пленными поступать человеколюбиво, стыдиться варварства. Не меньше оружия поражать врага человеколюбием. Воину надлежит мощь вражескую сокрушать, а не безоружных поражать». И так поступали веками…

После 1945 года у нас в плену оказалось 4 миллиона немцев, японцев, венгров, австрийцев, румын, итальянцев, финнов… Каким было отношение к ним? Их жалели. Из пленных немцев у нас выжили две трети, из наших в немецких лагерях – треть.

«В плену нас кормили лучше, чем ели сами русские. Я оставил в России часть своего сердца», – свидетельствует один из немецких ветеранов, переживший советский плен и вернувшийся на родину в Германию.

К сожалению, большинство положений Женевской конвенции «Об обращении с военнопленными» оставались лишь на бумаге. Немецкий плен – одно из самых мрачных явлений Второй мировой войны…

В 1944 году поток возвращающихся в Советский Союз военнопленных и репатриированных резко увеличился. Летом этого года была разработана, а затем введена новая система фильтрации и проверки органами государственной безопасности всех возвращающихся лиц. Для проверки «бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в плену и окружении противника» была создана целая сеть специальных лагерей. В 1942 году кроме существовавшего ранее Южского спецлагеря было создано еще 22 лагеря в Вологодской, Тамбовской, Рязанской, Курской, Воронежской и других областях. Практически эти спецлагеря представляли собой военные тюрьмы строгого режима, причем для заключенных, которые в подавляющем большинстве не совершали каких-либо преступлений.

Объективно, плен – это всегда поражение, подчинение воле противника. Но вместе с тем – это и право безоружного. Находясь в плену, воин должен рассчитывать на защиту своих прав со стороны государства, пославшего его на фронт. Государство обязано придерживаться одного из древних международных принципов – возвращение на Родину и восстановление его во всех правах гражданина. Кроме этого, со стороны государства, захватившего военнослужащего в плен, должны соблюдаться нормы международного права.

В 1985 году в США была учреждена медаль «За достойную службу в плену». Ею награждают солдат, побывавших в плену, в том числе и посмертно. А 9 апреля 2003 года американский президент объявил о новом государственном празднике – Дне памяти американских военнопленных. Обращаясь по этому поводу к нации, он сказал: «Они являются национальными героями, и их служба нашей страной не будет забыта».

Все это утверждает в солдатах уверенность, что о них позаботятся. В сознании американских солдат прочно укоренилась мысль о том, что родина своих на войне не забывает и ни в чем не обвиняет, если им на войне «не повезет».

* * *

…По мнению историков, события лета 1941 года были вызваны к жизни целым комплексом объективных и субъективных причин, которые одновременно предопределили как поражения Советского Союза в начальный период войны, так и конечное поражение Третьего рейха.

Танковые группы вермахта были более эффективным средством ведения войны, нежели советские механизированные корпуса, несмотря на то, что по численности танков СССР в приграничных округах превосходил Германию и ее сателлитов в 2–2,5 раза.

Вермахт обладал массовым масштабом опыта боев в Европе 1939–1941 годов, в отличие от большинства соединений РККА, лишь некоторые из которых имели ограниченный опыт локальных конфликтов. Полученный немцами опыт был распространен практически на все части, что привело к исправлению ряда ошибок и детской болезни роста. Красная армия занималась этим уже в ходе начавшейся войны.

Армии вторжения к 22 июня 1941 года были полностью отмобилизованы. Советские войска находились в состоянии скрытой мобилизации, значительная часть соединений встретила войну по сокращенным штатам мирного времени. Общая масса советских войск в европейских районах СССР была разорвана на три эшелона, которые вступали в бой по частям, что облегчало немцам решение вопроса разгрома значительных группировок советских войск. Оборонительные сооружения на новой границе к началу войны не были завершены, в то время как боеспособность оборонительных сооружений на старой границе резко снизилась. Командование приграничных округов в полной мере не обеспечило проведение в жизнь даже этих планов. Взрывной рост численности Красной армии привел к нехватке старшего и среднего командного состава, который невозможно было подготовить за столь короткий срок. Определенную роль конечно же на состояние офицерского состава оказали последовавшие репрессии в 37—38-м годах.

Тактически и оперативно командиры вермахта к началу войны были подготовлены лучше, нежели офицеры Красной армии. В теоретическом отношении вермахт был вооружен современной стратегией блицкрига уже проверенной и отработанной на практике, а также разнообразными элементами современной тактики, применением пехоты, танковых войск и авиации. Концепция глубокой операции, которая была визитной карточкой Красной армии в сражениях в 44—45-м годах, в 41-м еще не завоевала должного признания, многие передовые приемы тактического плана также приобретались Красной армией в ходе войны.

…В начале 1942 года, когда наши войска то и дело вгрызались в немецкую оборону, расшатывая ее на различных участках, они не были в состоянии прорвать фронт. Впрочем, одной из причин было непонимание того, что количеством дивизий тогда нельзя было определить соотношение сил. Почему-то забывалось, что дивизия – это восемь тысяч бойцов. Наши соединения насчитывали и три с половиной, а то и две тысячи человек. Редко какая дивизия имела четыре тысячи, и та после одного-двух боев по численности приближалась к остальным. Между тем у противника численность личного состава пехотной дивизии достигала десяти-двенадцати тысяч, а танковой и моторизованной – двенадцать-пятнадцать тысяч.

Нашей пехоте, наступающей жиденькими цепями, приходилось продвигаться по глубокому снегу под сильным огнем. Весьма слабую поддержку оказывала артиллерия, располагавшая малым количеством стволов и испытывавшая нехватку снарядов. Еще не видя противника, то есть задолго до атаки, наша героическая, но измученная пехота выбивалась из сил и несла большие потери. Тем не менее надо признать, что успехи нашей армии обусловливались непрерывностью и стремительностью атак на позиции противника, смелостью и самоотверженностью, высоким морально-политическим сознанием личного состава.

…Вермахт не учел состояния русских дорог, страшно несовершенных, далеких от асфальтированных автомагистралей Западной Европы, территории которых моторизованные дивизии Гитлера прошли за считаные недели. В разверзанных хлябях русских дорог утонул транспорт. Армия на колесах. Велосипеды, мотоциклетки, танкетки, грузовики и бронемашины… Слабая маневренность Красной армии давала себя знать с самых первых дней войны. Немцы перевозили солдат на автомашинах. За неделю успевали дивизию перебросить в два-три места, солдаты не уставали при этом физически. У нас же переброска дивизии – целая проблема, и полки большей частью шли походным порядком. Красноармейцы смертельно уставали, спали прямо под артиллерийским огнем. В бой их приходилось вводить сразу после многокилометровых маршей, не имея возможности дать им передохнуть. К тому же бойцы были перегружены носильными вещами. Отрицательно сказывалась несменяемость частей и соединений. Дивизии, корпуса и армии не выделяли резервы для подсмены на отдых частей. Как вошли в бой, так и дерутся до полного истощения.

Но повторимся, вермахт не учел состояния русских дорог… С техникой увязал транспорт с боеприпасами и продовольствием, с горючим. Главное, с горючим. Как двигаться дальше такой армаде, которой требовалась прорва горючего? Внезапно суровые морозы сковали уже саму живую силу. Обморожениями и простудой обернулось летнее обмундирование немцев…

– Когда же русские малогабаритные ЗИСы увязали, то человек десять – пятнадцать бойцов могли приподнять машину и перенести на полметра в сторону, либо в случае необходимости человек пять-шесть могли вытолкнуть из размытых колдобин, напирая сзади…

– А, скажи-ка ты мне, с помощью чего мы в основном бьем фашистов? – спрашивал уже перед самой Победой один фронтовик другого.

– Не понял? – удивлялся тот.

– С помощью 45-миллиметровой пушки, танка Т-34, винтовки Мосина и автомата ППШ…

 

Глава VIII

Когда начинается окопная жизнь? С марша после скорой выгрузки из эшелона? С момента занятия исходной позиции или с подготовки этой позиции к обороне? Или она начинается уже со сборного пункта, когда вчерашний сугубо гражданский человек сегодня становится пехотинцем. Он под роспись получает рубаху нательную или майку, кальсоны или трусы, портянки бязевые или фланелевые, гимнастерку с петлицами и шаровары х/б, сапоги кирзовые или ботинки с обмотками, пилотку, шинель или телогрейку, поясной ремень, комплект винтовочных подсумков, каску, малую саперную лопату в чехле, вещевой мешок, флягу в чехле, котелок, ложку и кружку, противогаз в сумке, две кожаные патронные сумки, в которых 4 обоймы, всего 20 патронов для винтовки Мосина, гранатный подсумок под две ручные гранаты – РГД-33 или Ф-1.

Осенью-зимой удобнее бегать в сапогах, грязь не страшна. Летом – только в обмотках, так как ноги в голенищах не потеют. Ботинки с обмотками удобнее. Например, ручей можно перемахнуть, не промочив сам ботинок, а только верхний слой обмоток. В обмотках, когда ползешь, внутрь ни камней с землей, ни снега зимой. Обмотки намотать – секунды. В сапог если залил водой, то все. Сапог может в грязи слететь с ноги… В ботинках на дальние расстояния шагать легче, чем в сапогах…

– Идем ли на передовую, находимся ли на ней: все одно – жизнь наша – окопная, – переговаривались страшно уставшие от бесконечных изнурительных многокилометровых маршей пехотинцы. – Земля – и дом наш, и постель. Зимой и летом все одно: по ней ходим, на ней воюем, в нее же и ложимся…

– Братцы, обед подоспел!

Согнувшись, старшина нес на спине, держа за лямки, тяжелый термос. Поставив его между ног, приступил к раздаче пищи. Ловко опускал черпак и привычным движением плескал содержимое в подставленный котелок.

– Успел-таки горячее донести, – радовался старшина.

– Не такое уж и горячее, – возражали бойцы.

– Немного успело остыть. Благо, кухню удалось развернуть неподалеку. А то, бывало, пока дотащишься до вас…

– Жидковат, однако, суп, – подметил один.

– Спасибо и за такой, – возразил второй. – Доводилось хлебать просто слегка подсоленную водицу, разбавленную мукой. Вот это действительно не суп, а пойло. Хуже скотского. А хлеб по морозу обычно всегда замерзал. В камень превращался. Его мы даже пытались рубить саперной лопаткой.

Консервные банки, которые еще оставались в вещмешках, бойцы вскрывали ножом, передавая его один другому, либо разбивали прикладами. Алюминиевыми ложками царапали мерзлое мясное крошево. Ложки гнулись.

– И что?

– Не брала лопатка. Однажды даже пришлось стрелять в замерзшую буханку. Случалось, по нескольку дней не евши, в бой вступали. Обходились, если повезет, горстью пшеницы или початком кукурузы. Заварить ее, чтобы размякла, и то не было возможности.

– Что, прямо так сухую и жевали?

– Эх, не видел ты голода, сынок. Ко всему, на голодных особенно нападают вши. Почему так? Кажись, наоборот должно.

– Кажись не кажись, но факт.

– Чего?

– Что ты такой непонятливый? Говорю же, до голодных людей вши проклятые особенно охочи. А с мертвяков они сбегают…

– Интересно, как бы такое наука объяснила?

– Эх, брат, на войне много чего такого, что науке не понять…

…Голод терзал и не давал покоя до тех пор, пока не ступили на территорию Европы. Там стало полегче. Красноармейцы приграничных частей западных округов и войну-то встретили на голодный желудок. Вечером, в субботу, 21 июня, поужинали, а в середине ночи людей разбудил грохот бомб и снарядов… Видимо, генералы вермахта и это предусмотрели. Личный же состав немецких полков получил перед наступлением на границе плотный ночной завтрак. Тушеная говядина с вермишелью, белый хлеб с маслом и мармеладом, крепкий кофе. В сухом пайке легкое сухое вино и шнапс, галеты, шоколад, сгущенное молоко, вишневый компот. В снаряжение инженерных частей входили сборные полевые водопроводы. На случай, если придется вести боевые действия на отдалении от естественных источников воды…

* * *

– Воспоминания – это хорошо, но здесь и сейчас важнее. Со жратвой совсем туговато стало, – мучил нытьем окружающих самый голодный во взводе…

– Туговато – это мягко сказано. Точнее будет – совсем паршиво. Консервов и тех нет. Все только крупа да крупа.

– Картошечки бы щас. Рассыпчатой да с маслицем топленым.

– По мне бы хоть без маслица, только с солью.

– О еде мечтать, только брюху вредить…

– Водочки бы с устатку, товарищ старший лейтенант, – просили за ужином бойцы, обращаясь к комбату. – С мостом управились. В самый раз наркомовских сто грамм на грудь принять.

Под взгорком в редких кустиках дымилась полевая кухня. Пахло слегка подгоревшей кашей.

Комбат оторвался от горячего котелка, вытер вспотевший над пенсне лоб.

– У меня нет. Просите у старшины.

– У того допросишься. У того один ответ, чтобы не клянчили, – вздохнул один из солдат, безнадежно ковыряя сухую кашу ложкой.

Другой боец, заканчивая котелок, со вздохом добавил:

– Мы ж не куры, пшеном закусывать. Ладно, обождем лучших времен.

– Хорошо хоть такая пища есть, – попытался приободрить саперов появившийся старшина, услышав, о чем речь. – Тыловики запоздали нынче. Немцы сильно бомбят станцию. Целый состав с продовольствием погубили изверги. Чтоб им ни дна ни покрышки. Чтоб их ассы все поутопли в этой речке. Нет, речка для них это слишком шикарно. Болотину им самую вонючую выше макушки.

– Товарищ старший лейтенант, хоть бы выпросили нам пулеметишко, чтоб иной раз пальнуть по гадам?

– Нет пулемета. Не хватает пока нам пулеметов, – сурово пояснил комбат, тщательно облизывая алюминиевую ложку.

– Все пехота забрала, нам, саперам, не досталось, – с иронией добавил один из бойцов.

– А ты, Микола, в следующий раз хоть топором, что ли, пригрози фрицу.

– Я бы пригрозил, кабы на земле с ним столкнуться. А так они себя в небе орлами чувствуют.

– Пока орлами, но наступит час, дохлыми воронами станут падать. Шибко высоко летать, больно о землю биться…

– Это верно…

После ужина саперы расположились ближе к березкам, что росли рядом с батальонными землянками.

– Глянь-ка, а молодой уснул быстро. Чуть прилег и того, храпака дал, – тихонько кивнул в сторону Климента пожилой боец.

– Давеча на речке шибко очумел, – добавил новгородец. Он примостился рядом с новичком Ворошиловым.

– Привыкнет.

– Если, конечно, не убьют, – отозвался боец неподалеку. Он лежал на спине, укрывшись плащ-палаткой, и глядел в темнеющее от сумерков небо.

– Слышь, Микола, а ты местный? Из курских?

– Ага. Я тут совсем рядышком родился. В Прохоровке. А что?

– У вас здесь всегда такие ночи теплые в июле?

– Всегда. Кабы не так, то спать бы не стал на воздухе, забрался в землянку.

– На воздухе дышится легко. Свежо. Портянками не пахнет.

– Так почаще портянки стирай.

– На войне не настираешься…

– И то верно.

 

Глава IX

Напрасно переживала баба Люба. Закусок наготовили столько, что весь стол уставили. Винегрет и селедка, посыпанная колечками репчатого лука, котлеты, тонкая копченая колбаска и вареная толстая, о которой в очередях умоляли невозмутимых продавцов, чтобы давали по «полпалки», соленые огурцы и грузди, румяная стряпня. Удивительный и труднообъяснимый, но имевший место в период «развитого социализма» факт: магазинные полки пусты, а на столах у людей в праздники все как положено. Борьба с пьянством и водка по талонам – две бутылки в руки на месяц – а за столом в стопки и рюмки ведь не чай наливали и не чаем чокались. Откуда что бралось у советского человека – умом, наверное, не понять.

В доме жарко. С утра готовили на плите. Баба Люба всегда считала, что на плите вкуснее получается блюдо, чем на электрической плитке. Взять хоть щи, хоть каши, хоть пожарить чего. Те же котлеты или картошку.

Степан скинул китель, оставшись в майке-тельнике.

За шумный радостный вечер многое чего было. И слезы радости у мамы Люси, и скупая слеза у кого-то из фронтовиков, приятелей Климента Ефремовича, и пожеланий было много. Не обошлось без воспоминаний. Коснулись политики и бардака в стране. Угроз мировому империализму. Мол, если чего, получат по сопатке, как это уже делают наши доблестные воины-интернационалисты в Афганистане. Правда, упоминая Афганистан, понижали голос, говоря потише. И хотя той необъявленной войне уже почти десять лет, но по-прежнему еще оставалось убеждение, что это всего лишь защита южных рубежей нашей страны. Степан многое мог был рассказать, но перед увольнением в запас замполит настойчиво, нет, не приказывал, как можно приказать дембелю, уже практически вольному через несколько часов парню, который после постановки на учет в военкомате и вовсе станет гражданским человеком, замполит просил придерживать до поры до времени язык за зубами.

…Степан давно заметил, что не сводит с него глаз Маринкина подружка. Маринка будто нарочно усадила ее напротив. Объяснила, мол, сильно соскучилась по братику и хочет за столом его видеть в анфас, а не в профиль.

Видя, что Маринка уже несколько раз подливала себе и подружке красного вина, Степан незаметно для всех шутливо погрозил ей пальцем. Та в ответ озорно и хитро состроила глазки, а потом и вовсе показала язык.

– Смотри, Надюха, какой брат у меня орел, – толкнула плечом подружку Маринка.

Степан, сделав строгий вид, осуждающе поглядел на сестру. Мол, чтобы не мешала подруге хотя бы закусывать. Все-таки школьницы. Винцо хоть и слабенькое, но для девчонок и такого хватит.

…Губы у Надюхи полные и мягкие. Сладкие губы и не по возрасту опытные. С непривычки у Степана сразу закружилась голова, кровь бросилась к лицу и по телу пробежала мелкая дрожь.

– Что? Забирает? – оторвалась от парня Надюха. То есть оторвалась от губ, сама продолжая прижиматься к Степану тугой грудью, стянутой плотным бюстгалтером под тонким шелковым платьем.

«Она уже и про это самое “забирает”, видно, знает», – пронеслось в сознании Степана.

– Хочешь еще?

– Пацанка ты, пацанка… Все, хорош…

– Ты чего?

– Хватит, говорю.

– Чего испугался? А еще десантник. С орденом…

– Пацанка ты еще, Надька.

– Но ты же запал. Скажи, запал на меня? Вижу, что запал. И ты мне, Степан, нравишься. Очень. Я еще, когда тебя в армию провожала, уже была втрескана по уши.

– В армию провожала? Не помню.

– Ну, конечно, где же помнить? Я еще маленькой была.

– А теперь большая?

– Два года срок немалый.

– Хочешь сказать, совсем взрослая стала?

– Почти. Школу заканчиваем с Маринкой.

– Маринка такая же дуреха.

– Какая?

– Как и ты.

– Хочешь меня обидеть?

– Извини, Надя. – Степану вдруг стало совестливо за свои слова. Обнял девушку за плечи. Та податливо прильнула к нему. Уткнувшись носиком в десантную тельняшку, указательным пальчиком стала водить по синим и белым полоскам.

– А там страшно? – спросила после паузы.

– Где?

– В армии?

– В армии нет, не страшно.

– А с парашютом прыгать?

– С парашютом кому как.

– А тебе?

– Первый раз, конечно, поджилки трясутся.

– А в Афганистане тоже они тряслись?

Степан усмехнулся:

– Не то слово.

– Что, действительно очень страшно было?

– Да уж, не без этого. Не боятся только дураки.

– Степа? Можно так тебя буду звать.

– Зови как хочешь.

– Степа, а орден тебе за что дали?

– Эй, где ты, Степок-дембелек? – кричали с крыльца друзья-приятели. – Куда замаскировался? Водка греется.

– Потом расскажу. Пойдем за стол. Нехорошо. Бросили всех.

– Вот, наконец, торжества виновник, – обрадованно загудели гости.

– Куда потерялся? Давай я тебе горяченького подложу, – нежно погладила сына по спине Люся.

– Выпьем за гвардии старшего сержанта ВДВ, – тянулся с налитой стопкой через стол сосед Серега. – Кстати, кстати, – выпив стопку и крякнув, продолжал он.

– Закуси сначала, – одергивая мужа, тетя Люда подала ему вилку с помидоркой. Серега принял вилку и поднес ко рту, но соленая помидорка соскользнула и укатилась по скатерти за ближнюю тарелку.

– Все, уже хороший, уймись. Что ты человеку закусить не даешь?! Сам не закусывает, и думает, что и остальные так же, – укоризненно бросила мужу тетя Люда и отвернулась к соседке за столом.

– Не мешай, – отмахнулся от жены Серега, продолжая заострять внимание Степана исключительно на своей персоне. – Кстати, Степа, вопрос на засыпку можно?

– Валяй, – весело смотрел на соседа Степан.

– Как расшифровывается ВДВ?

– Ну, ты даешь, воздушно-десантные войска, – пояснил кто-то из застолья.

– А еще как?

– ВДВ они и в Африке ВДВ.

– А вот и дудки, – успорял пьяный Серега. – Я хоть и не десантура, но служил на аэродроме после ШМАС.

– Чего?

– Самым непросвещенным поясняю, что ШМАС – это школа младших авиационных специалистов. Мы обслуживали «Антеи», с которых, значит, и десантировали таких вот орлов, – кивнул Серега на Степана, внимательно выжидающе смотревшего на него. – ВДВ – это войска дяди Васи.

– Какого дяди Васи?

– Генерала армии Василия Филипповича Маргелова, основателя десантных войск в нашей Советской армии. Да, Степан? Я-то служил в 72—74-м годах. Тогда это имя гремело у нас на аэродроме под Тулой.

– Все так! – утвердительно махнул головой Степан.

– Вот что значат эти три буквы, – повторял Серега, подняв вверх указательный палец. – Давайте за них и нальем.

– Давайте! – поддержало дружное застолье.

…Пробежали-пролетели хмельные деньки местных дембелей. На трезвую голову вчерашние бойцы призадумались, что пора бы устраиваться на работу. Но куда? Почти везде идут сокращения. Задумался и Степан.

– Что умею делать? До армии успел получить шоферские права, но водительского опыта не имею. В армии сидел не за баранкой, а в засадах на тайных душманских тропах, по которым шли караваны с оружием и наркотиками. Правда, эту фразу Степан до конца обычно не договаривал. О своем исполненном интернациональном долге он не упоминал. Умалчивал этот факт своей молодой биографии, будучи уверен, что между службой в Афганистане и трудоустройством в своем родном районе связи быть не может.

Озадачены и дед с бабкой. На железную дорогу можно устроиться монтером пути. Клименту Ефремовичу пошли бы навстречу знакомые начальники, помогли с внуком. Но внутренне его терзали самые противоречивые чувства. С одной стороны, дед понимал, что Степану нужна хоть какая-то перспектива. Учиться надо. Как-нибудь бы сообща помогли. Люська одна, конечно, не вытянет. Маринка школу оканчивает. Двоих студентов Люське учить проблематично. С другой – хочешь, не хочешь, а сиднем сидеть Степка не станет. Не в его характере. Хотя немало среди служивых и не служивых парней таких, кто бьет баклуши и в ус не дует. Может, материальный родительский достаток позволяет, может, просто совесть такая у таких-то ребят…

Люська сама раздумывала, бросить или нет работу проводницы и заняться коммерцией, которая только-только входила в моду. Коммерция заключалась в примитивной перекупке товаров. Дефицита. Впрочем, сейчас все считалось дефицитом. От стирального порошка до женских колготок, от растворимого кофе до половой краски, от детского питания до спиртных напитков.

Баба Люба была настроена категорически против того, чтобы дочь ушла с проводниц в торгаши.

– Пользы больше, мама! – убеждала ее Люська.

– Ничего не больше. Сегодня, может, что-то продашь, а завтра шиш. За поездки зарплата идет, а за стояние на рынке чего? Купят не купят?

– Щас все в ходу, все в цене, товар не пролеживает. Вон девки уже попробовали себя в этом, – не отступала от задуманного Люська.

– Какие девки?

– Знакомые мои.

– Тоже из вагонов убежавшие на базар?

– А хоть бы и так, мама. Зарплаты и так поурезали. Ловить нечего.

– Какие невесть, но деньги. Стабильные деньги.

– Да ну вас, мама!

– Что? Мать на вы стала звать.

– Папка, ты чего молчишь? Поддержал бы.

Климент Ефремович, развернув свежий номер газеты «Гудок», читал о рентабельности железнодорожных предприятий на сети дорог, которую добивались за счет высвобождения обслуживающего персонала и сокращения материальных затрат. В пример приводился так называемый «белорусский метод».

– Вот-вот, потому и не поддерживает отец, потому что поддерживать нечего. Работай, пока работается. Никто ведь тебя не гонит с транспорта.

Люська замолчала и все последующие дни о своих планах ни гу-гу.

Через неделю бабка не удержалась, спросила:

– Что? Перегорела, кажись?

– Насчет чего?

– Насчет этого самого.

– Чего?

– Ну, бизнеса. Вон, по телевизору каждый день о нем долдонят.

– Пролетела Галка, – задумчиво отозвалась Люська, сделав глоток из большой фаянсовой кружки.

– Подруга?

– Ага?

– И чего так? Что случилось?

– Случилось. Товар сгорел.

– Как?

– В прямом смысле. Пламенем. Только не синим, а настоящим. «Пожарка» успела киоск залить, но товару пришел копец.

Бабка отложила дела и села напротив за стол.

– Ну?

– До этого несколько раз рэкетиры наезжали.

– Это еще кто такие?

– Бандиты. Самые натуральные. Только теперь их так называют. Рэкетиры.

– В связи с перестройкой, что ли?

Люська рассмеялась:

– Ну, скажешь мам? Это которые приезжают к тем, кто торговлей занимается, и требуют денег.

– За что?

– Да ни за что, мама. Эти рэкетиры тем и живут, что собирают дань с торговцев. Как раньше монголо-татары… Баульщикам, кто с земли торгует, тем проще. А тем, кто киоск оформил, сложно. Значит, раз их Галка подальше послала, другой. Они пригрозили, что пожалеет. Галка боялась, что подкараулят в темном уголке. А они вон что – облили, гады, ночью бензином киоск, и все. Уроды. Галке киоск очень жалко. Дядька ее помог списанный железнодорожный пассажирский вагон приобрести. Его разделали-распилили автогеном. Дядьке гараж вышел, а Галке киоск торговый. Дядька только-только ссуду получил. Хотел подержанный грузовичок в автоколонне перекупить. Автоколонна-то распалась еще во время приватизации.

– А я тебе что говорила? – даже с облегчением вырвалось у бабки. – Разве мать чего худого посоветует? – укоризненно добавила баба Люба. – Поняла, что лучше сидеть, где сидишь?

Люська молча допивала остывший за разговорами чай. Достав с посудной жестяной сушилки вторую кружку, баба Люба тоже принялась чаевничать.

– Тебе долить?

– Долей половинку, чтобы пряник дожевать.

– И чего теперь Галка?

– Да, ничего. Плачет. Не знает, что делать. И без денег теперь, и без товара. И киоску кирдык.

– А милиция чего?

– Чего-чего. Мол, не из местных эти рэкетиры. Залетные. Где теперь их вычислять? Да что там. Менты сами темнят. Сами борзеть начали. Почуяли мутную водичку. Как в ней рыбки не половить?..

Будучи в райцентре, Степан встретился с одним из бывших дембелей, тоже десантником.

– Здорово, Андрюха!

– Здорово братан-Степан!

Они крепко, по-мужски, обнялись.

– Ну, ты чего? Как?

– Работу ищу, Андрюха.

– И че?

– Голяк.

– Че? Совсем никуда не берут? А куда обращался?

– Да везде. Весь райцентр обошел.

– А на «железке»? Слесарем в депо. Сначала бы учеником.

– А, – безнадежно махнул рукой Степан, – там тоже везде сокращения.

– Ну, ты, братан, совсем руки опустил. Ты им орден свой в морду ткни. Зря, че ли, башку под пули совал?

– Да ну их, – еще больше помрачнел лицом Степан. – Ты сам-то как?

– Махну в областной центр. Мать говорит, остановиться есть у кого. У ее сестры. Моей тетки. Наверное, в менты подамся. У тетки одноклассник в центральном райотделе города. Замначальника. Тетка уже с ним толковала. Тот говорит, пускай приезжает. Посмотрим, мол. Ребята из армии нужны. Тем более, десантура. Тульская дивизия. Это что-то. Одноклассник-то теткин сам в ней служил. По две сопли на погонах у меня есть.

– Что-то ты совсем неуважительно о военной форме, – заметил Степан.

– А чего? Какое уважение к нам? Кому мы здесь нужны?

– Ладно, проехали.

– Ну, вот, – продолжал рассуждать приятель, с деловым прищуром глядя вдоль улицы. – Для начала хоть в постовые. А куда еще? А как ты, правда, особенно не узнавал здесь нигде, но оставаться здесь че-то особого желания нет. Короче, если все у меня там срастется, я тебе сообщу. Думай. Сейчас нигде ни денег не платят, ни в завтрашнем дне никакой уверенности. А в ментуре как-никак, но копейки капают ежемесячно, форма. На одежку тратиться особо не надо.

– Милиция и здесь имеется. Не обязательно в областной центр подаваться, – ответил Степан.

– Ты че-то не просек? Одно дело здесь, в дыре районной, другое в области. В общем, заметано. Жди моего письма. Усек?

– Ладно, – с неопределенностью, которую товарищ сразу почувствовал, сказал Степан.

– Не ладно, а конкретно жди письма и думай. Понял? Думай. Лады?

– Добро.

* * *

…Когда Степану становилось особенно не по себе, горько, тоскливо, одиноко и пусто на душе, он возвращался памятью в афганскую войну. Один эпизод наплывал на другой. В конце концов успокаивался тем, что вообще вернулся оттуда домой. Живой и невредимый. Интернациональный долг обошелся без одной царапины. А ведь все могло кончиться гораздо хуже. Грузом-200 или, даже думать страшно, пленом. Такой исход бывал разным. Это смотря к кому попасть. Душманы душманам рознь. У иных с плененными в бою или в ходе ночной вылазки шурави разборка коротка. Кинжал к горлу и прощайте, Родина и мама с папой. Прощайте все… У других имелся шанс остаться в живых. Но стать рабом, поселившись в глинистой вонючей яме. Если повезет, переведут в дощатый сарай на жидкую подстилку или в глинобитную землянку. Где-нибудь в глухом отдаленном кишлаке, куда не заезжают русские БМП и редко долетают вертолеты.

– Эй, советский, еще не сдох? – сверху в яму заглядывала тень душмана, откуда-то владеющего русским языком. И это при сплошной неграмотности местного населения? Может быть, до войны учился в Советском Союзе? – Домой хочешь? А сюда кто тебя звал?..

Десантники находились в засаде. Умостились на твердой земле. Наметили секторы обстрела. Ждали караван. Днем палящая жара, ночью очень холодно. Он никогда не думал, что в Афгане бывают такие градусы. А кто думал?

Он лежал у верхнего изгиба, а большинство солдат – у нижнего, в долине. Когда он увидел тень от собственной головы прямо перед глазами, понял: в долине что-то произошло. Оглянувшись, увидел осветительные ракеты. И тут же застучали пулеметы и автоматы. Бой начался внизу. Первый бой в его жизни. Бой, который он видел и слышал. Преодолевая дрожь, он приподнял голову и в ту же секунду услышал – вжи-и-ик! Рядом затрещала рация. Огромная тень проплыла над землей. В работу включался подоспевший Ми-8.

Нападение на бронегруппы Ограниченного контингента происходили, как правило, внезапно. «Духи» появлялись из замаскированных в кустарнике люков и били в упор. Расстреляв цель, они тут же уходили вниз, в киризы. Это подземные ходы, проделанные когда-то для орошения. Теперь они служили надежным невидимым укрытием. В некоторых из них могли передвигаться не только люди, но и машины. Подземные ходы пролегали под полями, вблизи дорог и под населенными пунктами. Киризы под кишлаками сводили солдат с ума. Только что из кишлака велась ожесточенная стрельба, но стоило в него войти, как «духи» и население перемещалось в киризы: кишлак вымирал. Никого не найти. Киризная война губила солдат и технику, а возмездие эффекта не приносило: только успокаивало начальство. Артподготовка должного эффекта не достигала.

По всей стране ходили страшные слухи о цинковых гробах. Люди видели их все чаще, хотя «черные тюльпаны» доставляли их исключительно на задворки аэродромов. Хоронили по-тихому. Без траурных митингов и прощальных оружейных салютов…

 

Глава X

Работы саперами много. Каждый день рубили деревья, строя новые объекты. В основном мосты. И не только через реки. Успевали ремонтировать местные грунтовые, разбитые тяжелой гусеничной техникой дороги. Машинам не пройти. Саперы засыпали глубокие колдобины землей, настилали через ямы бревна. Готовилось большое наступление. Это чувствовалось по скоплению войск. Особенно танков…

Порою саперы валились с ног от усталости и завидовали даже пехотинцам. А те говорили в ответ, что, мол, вы в атаку не ходите, только землю роете, а мы и то, и другое делаем. Так-то…

Под бомбежки больше не попадали, но фрицы часто кружили над расположением. Появлялись краснозвездные ястребки и разгоняли стервятников. Сорок четвертый год – не сорок первый. Присутствие нашей авиации в небе стало заметнее. Это поддерживало в какой-то степени моральный дух наземных войск. Особенно пехотинцам становилось легче на душе и даже как-то спокойнее, когда над головой с ревом проносились свои самолеты.

Вскоре с саперами вышел нелепый случай. Заготавливали в лесу бревна. И прямо по лесной корявой дороге выскочили на них немецкие мотоциклисты. С десяток человек. На трех мотоциклах с колясками. Саперы схватились за топоры, но немцы от неожиданности черкнули крест-накрест по кустам из короткоствольных пулеметов, установленных на турелях в колясках. Саперы залегли. После опомнились. Стрельнули в спину немцам из винтовки пару раз, да куда там. Мотоциклистов и след простыл. Один из саперов набожно перекрестился. Уж не сошел ли наземь сатана в виде фрица мотоциклетного?..

После этого саперов навестил мрачный лейтенант. Невысокий коренастый. На голове ладно сидела фуражка с синим верхом. Старшина прошептал бойцам:

– Особист. Будет подробно расспрашивать и записывать на бумагу, как мы с топорами отражали нападение противника…

…Через пару дней комбат объявил об учебных стрельбах. Для начала саперы выполнили упражнение по стрельбе из трехлинейки. Затем офицеры наглядно продемонстрировали стрельбу из «дегтярева». Спросили, кто хочет попробовать? Вызвался Клим. Уж очень хотелось стрельнуть из пулемета.

Удобнее заняв позицию, плотно прижавшись всем телом к земле, Клим неспешно повел стволом пулемета, ловя в прорезь прицела маленький кружочек. Тра-та-та – коротко пропела очередь, срезав фанерную мишень.

– Слушай, Ворошилов, а чего ты здесь в саперах? – спросили молодого солдатика сослуживцы.

– Так вышло, – смутился Клим. – Ехали на фронт. Эшелон разбомбили. Отправили на сборный пункт, оттуда сюда…

А еще через два дня подошел к командиру:

– Разрешите обратиться?

Старший лейтенант поправил пенсне, кивнул на бумажку, которую держал солдат.

– Что это?

– Рапорт, товарищ старший лейтенант.

– Не понял…

Ворошилов протянул листок.

– Рапорт, – повторил он. – Прошу перевести в стрелковую часть.

– Я бы не сказал, что здесь служба не служба. Тоже фронт. Тоже передовая, только немножко другого назначения. Ладно, рапорт мне оставьте. Я подумаю…

«И долго еще думать будет?» – всякий раз укладываясь вечером, мучился вопросом Климент, в душе мечтая, что уже завтра встретит ночь в стрелковом подразделении, а послезавтра с винтовкой в руках пойдет в атаку за Родину. Но наступал следующий день и, увы, опять приходилось брать топор.

– Не переживай, сынок, – с сочувствием смотрел на него бывалый Гусаков, – хватит на твой век войны. Она ведь еще не завтра закончится, хлебанет ее и твой возраст сполна…

Тогда еще никто не знал, никто не подсчитывал, и страшная статистика выползет только спустя годы после Победы, когда окажется, что, к примеру, из каждой сотни мальчиков, родившихся в 1925 году, за годы Великой Отечественной уцелеет лишь трое. Именно этот возраст, как возраст и ниже 1924-й, и выше 1926-й, самый молодой и незрелый, совершенно неподготовленный воевать, шагнувший на фронт из школьных классов…

…Как-то к саперам на «огонек» заглянул капитан Суходолин. Боевой, известный не только в полку, но и в дивизии, командир батальона. Говорили, что за три года войны его дважды представляли к званию Героя Советского Союза. Но слыл он человеком шальным, что ли. Обычно вслед за очередным подвигом попадал в какую-нибудь скандальную историю. То не успел честь отдать кому-то из политотдела армии, то сгоряча повздорил с кем-то из молодых особистов, защищая подчиненного. Да и характер Суходолин имел своенравный. Ему бы промолчать, схитрить перед тем же полковым комиссаром. Так нет, начинал спорить. Какая-то нелюбовь была у капитана к этому человеку. По той причине и распоряжения комиссара по партийной линии Суходолин, бывало, игнорировал. Через это, поговаривали бойцы, и «сгорала» его «Золотая Звезда» оба раза.

С командиром саперов Суходолин решил посоветоваться насчет места переправы в планируемой операции. Хотя в штабе все уже было решено, но сомнения терзали неугомонного комбата насчет места переправы на вражеский берег. И место открытое, хотя ширина русла и меньше, но потерь будет больше. Если взять чуть в стороне, там протоки, но мелкие, зато место скрыто прибрежным кустарником, и покатый противоположный берег. Мост придется рубить длиннее, но и выгода разумная есть.

– Проще и вам, саперам, работать, – высказывал старшему лейтенанту свое мнение Суходолин. – И нам, пехоте, сподручнее будет на плацдарм идти.

– А командование?

– Время терпит. Поделюсь соображениями с командиром полка, – пообещал Суходолин. – К нему с такими вещами можно обращаться. Нормальный мужик, без мании величия…

– В принципе вы правы, товарищ капитан, – согласился старший лейтенант. – Разумеется, с этого места удобнее двигаться, – ткнул он пальцем в карту. – Я эту точку хорошо знаю, бывал там при визуальном осмотре местности.

– Слушай, старлей, такая просьба, – обратился по-свойски Суходолин к командиру саперов. – Хочу предложить обмен. Я тебе мастеровых по плотницкому делу дам, кто более к топору привычен. Из недавнего пополнения. А ты мне хлопцев побоевее, а? А-то мне пока свою зелень учить, как правильно винтовку или автомат держать, война уж закончится. Да и поубивают их. Зеленых-то неумех… Ну, что, старлей? Да ты не обижайся. Я ж не принижаю, как бы поумнее выразиться, твой статус.

– Я и не в обиде. – Старший лейтенант снял пенсне, стал протирать стеклышки клетчатым носовым платком. – Понял я тебя, капитан. Чего там. Наслышан, что батальон твой в полку особенный. Людей сам отбираешь. Поштучно.

Суходолин плеснул спирта в кружки.

– Мужик ты понимающий. Недаром интеллигентом кличут. А это значит, что ты человек мудрый и понимающий суть жизни. Так? Нет? Все-таки хоть мы с тобой из разных по профилю службы подразделений, однако дело общее вершим. Как говорит наш комиссар, вместе куем победу. А с начальником штаба я все улажу.

– Есть у меня один боец. Прибыл недавно, но по части стрелковой подготовки просто молодец. Между прочим, по фамилии Ворошилов.

– Да ну? – удивился, заметно оживляясь, Суходолин.

– И это еще не все. Зовут солдата Климентом Ефремовичем.

– Быть такого не может, – проговорил Суходолин и добавил: – А если может, то очень редко… Зови бойца.

Старший лейтенант вышел из землянки наверх, дал команду отыскать Ворошилова, чтобы прибыл к командиру. А Суходолин даже потер руки, приговаривая вслух сам себе:

– Однако не избежать снова комментария Аннушки. Мол, вот какой боец Ворошилов в твоем, Женя, батальоне. В твоем батальоне все не так. Батальон особенный, заговоренный. Меньше всех несет потерь. Тьфу-тьфу-тьфу. Из-за того многое тебе прощают, товарищ дорогой капитан, отцы-командиры. И люди в батальоне особенные, в рубашках, поди, поголовно рожденные…

Клим чинил гимнастерку. Рукавом зацепился в лесу за сучок, когда валили дерево.

– Рядового Ворошилова в командирскую землянку! – крикнули издалека.

– Тебя! – встрепенулся дружок-новгородец, сидевший рядышком, рассказывая очередную байку из своей довоенной бесшабашной жизни. – И зачем ты в столь поздний час понадобился командиру?

– Сам не пойму, – пожал плечами Клим, натягивая гимнастерку.

– Значит, что-то важное сейчас произойдет, – ломал голову дружок.

– Что? Командир вызывает? – подойдя, спросил с интересом Микола.

– Ага. Медаль вручать будут, – с шуткой громко объявил новгородец.

Бойцы, услышав, поднимали головы.

– Кому медаль? – заговорили разом, ничего не понимая.

– Ты народ-то не баламуть, – строгим голосом сказал новгородцу Микола. – А ты поскорее собирайся. К командиру надо поспешать.

– Щас-щас. – Клим торопливо застегивал пуговки на вороте гимнастерки.

– Да шибко-то не тушуйся, вон как растерялся, – успокоил Микола. – Чай не за наказанием вызывают.

– Да за что его наказывать?

– За поручением.

– Никогда лично не вызывали. А тут, на тебе, в срочном порядке. Будто с донесением хотят послать куда.

– А может, так оно и есть?

– Может, и так.

– Да ладно, иди уже, боец Ворошилов.

– Я и иду, – поправляя пилотку, Клим выскочил из блиндажа наверх.

Через три минуты он стоял перед офицерами.

– Товарищ старший лейтенант, рядовой Ворошилов по вашему приказанию прибыл!

– Привет, привет, – сказал в ответ незнакомый капитан, внимательно и с интересом вглядываясь в лицо молодого бойца. Подойдя ближе, спросил:

– И что, действительно хорошо стреляете, товарищ боец?

– Обучался в Осоавиахиме, товарищ капитан, – ответил Клим слегка дрожащим голосом.

– А что так неуверенно? Да ты не волнуйся. Все нормально же?

– Так точно, товарищ капитан.

– В саперах больше нравится или хочешь в строевую часть?

– В строевую? – оживился Клим. Сильно забилось сердце. – Как не хотеть? У любого чешутся руки фашиста бить…

Суходолин рассмеялся:

– Да, в строевую. В стрелковый полк. В мой батальон. Значит, что? Лады? – обернулся Суходолин к старшему лейтенанту. Тот приказал бойцу:

– Бегом к себе. И со своим сидором через пятнадцать минут сюда.

– Пойдешь в роту лейтенанта Анисимова. Скажешь – комбат прислал. Понял? А то смотри, может, ко мне ординарцем? – предложил Суходолин, когда они вдвоем с Климентом шагали по чавкающей грязной дороге. Сеял нудный дождь. Клименту не верилось, что можно так запросто идти рядом и разговаривать с командиром батальона. Правда, больше говорил он, капитан Суходолин, а рядовой Ворошилов молчал. Слов «субординация» парню слышать не доводилось, но о том, что следует уважительно выслушивать старшего по званию, ему подсказывал внутренний голос. – Не хочешь. Вижу, что не желаешь в ординарцы. Правильно. Я и сам бы ни к кому не согласился идти на такую должность. Ладно, ступай в роту. Да, а где хорошо стрелять научился? Значит, говоришь, Осоавиахим?

– Так точно.

– А-а, – кивнул понимающе капитан. – Я подумал, ты из семьи охотников. У вас в Сибири многие, слышал, потомственные охотники-зверобои.

Климент внутренне напрягся в ожидании, что командир начнет расспрашивать про семью подробнее. Но тот сменил тему.

«Пронесло», – облегченно подумал Климент.

* * *

Здесь, в пехоте, все было иначе, чем в саперах. Во-первых, и ели, и спали, и нужду справляли в обнимку с оружием. Во-вторых, в любую минуту могли поднять из траншей и отправить навстречу огневым точкам противника, если на то поступал приказ о наступлении. В общем, многое отличало пехотинцев от саперов на переднем крае.

– А как зовут по имени-отчеству командира роты? – спросил как-то потихоньку Климент старого вояку Гусакова.

Тот вздохнул.

– Чего толку запоминать полностью? Зови товарищ лейтенант. У меня, сынок, этот ротный уже восьмой с начала войны. А ванек-взводных уже не сосчитать. Какие уж тут имена-отчества?

У Гусакова была привычка открывать консервные банки «головой» вниз. Речь идет об американской тушенке в банках с разноцветными наклейками. Свою-то, отечественную, банку, которая без наклейки и в солидоле, не понять – вверх она «головой» или вниз вспорота. Глянешь на немудреный солдатский стол, и сразу понятно, кто его накрывал. Сойдясь поближе с новым товарищем, Климент нет-нет да и вспоминал оставшегося в саперах новгородца Василия. В отличие от него Гусаков немногословен. Разговаривает так, будто слова экономит, будто за эти слова ему надо деньги платить.

У Гусакова была особенность вести разговор неторопливо, с большими паузами. Наверное, до войны в деревне обычно к нему обращались земляки за советом, надеясь на рассудительность умудренного жизнью человека.

– Где, сынок, робил-то до армии?

– Учился в школе.

– Понятно. Сюды-то как попал?

– Как и все остальные. Призвали. Отправили на запад. До фронта чуть-чуть не доехали. Эшелон разбомбили.

– Понятно.

Все-то понятно этому бывалому Гусакову.

Договорить не дал неожиданный артобстрел. Его можно сравнить разве что с громом и молнией. Только в этом случае слышен лишь очередной и за ним повторяющийся раскат и огненный развод высоко в небе, что в общем-то никак не грозит, разве что случайность, та же шаровая молния. Но вот при артобстреле каждую секунду ты можешь попросту исчезнуть из этого мира, разлететься на кусочки и ничего не оставить после себя. Новичку на фронте кажется, что именно в него в каждую следующую секунду прилетит снаряд или осколок.

Обычно в такие минуты в чувство приводят показавшиеся вдалеке черные фигурки вражеских пехотинцев или густые клубы ползущих танков. Даже облегчение наступает, потому что надо оторваться от глинистого дна окопа и готовиться к отражению атаки. Артобстрел тем временем так же резко обрывается, как начинается. Канонада затихает и все внимание только на наступающего противника и мысль – или он тебя опрокинет или ты его остановишь.

На этот раз Клименту казалось, что обстрел длился около часа, не меньше, но после, сплюнув землю, взводный прокричит, глядя на свои наручные трофейные часы:

– Пять минут жарили, сволочи.

Сплошной стонущий гул. Трудно поверить, что только что стоял солнечный ясный день. Сейчас он померк, и понять, где находится солнце, угадать светило невозможно. Сплошная густая пыль и черная гарь от бесчисленных разрывов. У иных бойцов потекла кровь из ушей. Не помогает и то, что многие натягивают на уши развороты пилоток.

Канонада отстонала. Повисла тишина. Все. Главный страх позади. Благодари судьбу за дарованные мгновения жизни, которая на фронте действительно состоит из мгновений.

– Приготовиться! – пронеслось по цепи стрелковых ячеек. – Приготовиться! Приготовиться! – понеслось вслед слева направо по всей передовой батальона.

Вжик-вжик – взбивают пыль фонтанчиками невидимые раскаленные осы. Вынув саперные лопатки, бойцы принялись углубляться в землю, приводя в порядок свои стрелковые ячейки.

Протопали тяжело сзади по ходу сообщения два расчета противотанковых ружей, цепляя их длинными хоботами стенки траншеи. Прозвякал жестяными патронными коробками второй номер станкача.

– Где связь? Связь где? – кипел от злости на наблюдательном пункте комбат Суходолин.

– Товарищ капитан, есть связь! – обрадовался молодой телефонист, протягивая комбату зажатую в ладони телефонную трубку обшарпанного полевого аппарата.

– Первый, первый, я второй, я второй! – надсадно кричал в трубку комбат, тщетно пытаясь услышать голос командира полка.

Телефонист сорвался с места, схватил лежавшую в углу НП катушку с кабелем.

– Куда?! На место! Где ординарец?

– Здесь, товарищ капитан, – вынырнул тот, имевший к его чести удивительную способность появляться перед комбатом в самый нужный момент. Наверное, это главное для любого ординарца качество, которым, к сожалению, обладает на этой должности далеко не каждый служивый.

– Начальника связи ко мне! Быстро!

Минуты через две-три оба связиста, посланные один за другим на поиски обрыва кабеля, вскинув руки-ноги, упали, сраженные, метрах в пятидесяти позади траншей. Начальник связи скинул фуражку, нашаривая каску. Выждав момент, когда комбат отвернулся, сиганул наверх. Вжик-вжик. Фонтанчики пыли позади связиста. Треньк – рикошетом о каску осколком немецкой мины. Комбат прильнул щекой к задней насыпи хода сообщения, следя с напряжением за удаляющимся начальником связи. Тому повезло. Быстро обнаружил обрыв, соединил проволочки. Вернулся. Грязный как черт и потный, но счастливый.

– Первый, первый! Докладываю обстановку, – наконец-то дозвонился до НП полка Суходолин. – Что? Танки? Ждать танки? Нет, пока не вижу. Что? Разуть глаза? Да, уже, кажется, разул. – Комбат швырнул трубку на аппарат.

– Приготовиться к танковой атаке! – разнеслось по позициям.

Клименту казалось, что ствол винтовки скоро расплавится. Попал – не попал – про то забыл. На деле так получается. Вроде как пуляешь в белый свет, едва успев поймать в прицел черную фигурку гитлеровца, а мысль одна – лишь бы противник не добежал до твоего бруствера. Ага, не добегают. Значит, не в белый свет. Это лишь кажется, что в белый свет. На самом деле прицельно, чуть затаив дыхание, надо плавно нажимать на спусковой крючок. Есть! Спотыкнулась фигурка. Одна, вторая. После войны будут говорить расхожую фразу, что если бы каждый наш боец убил по одному фрицу, война б сразу же и окончилась. Но в действительности у фронтовой арифметики в этом смысле счет совсем другой…

Бывалый боец Гусаков притиснулся рядышком, ободряя молодого однополчанина. Мотнул головой.

– Пореже пали! Ловчее целься.

– Уже нескольких того! – ответил Климент, передергивая затвор.

– Оно, может, и того, только того никто не скажет, что именно от твоей пули, – нравоучительно прокричал на ухо Гусаков и одобрительно хлопнул по плечу: – Молодец-малец!

– А где же танки? – Комбат до боли в глазах всматривался в окуляры бинокля. – Полковник же предупредил. Что за ерунда?

Немецкая пехота, наткнувшись на сильный ружейно-пулеметный огонь, рассеялась по полю.

Редкий, впрочем, случай, чтобы фашисты шли в атаку без прикрытия бронетехники. Чуть позже выяснится из допроса очередного языка, что, как ни странно, у немцев получилась заминка с доставкой горючего…

Гусаков побывал уже не в одном бою. Но даже в самых тяжелых обстоятельствах, когда, казалось, не было никакой надежды на спасение, и он оставался в живых только благодаря случайности – как, впрочем, случайно и многое, происходящее в бою. Даже в эти критические минуты где-то в подсознании в нем всегда жила твердая, неистребимая вера в то, что он не может погибнуть. Это была воля к жизни, не покидающая человека до его последнего вздоха.

– Почему не на всех бойцах были надеты каски? – распекал после боя ротных командиров Суходолин. – Почему к каскам такое пренебрежительное отношение? Кто видел на передовой хоть одну немецкую голову без каски. Вы знаете, что у них за появление на передовой без каски могут судить как за членовредительство! А у нас даже бравируют открытой головой!..

Киевский хирург – профессор Костенко, обрабатывая пациентам раны, часто повторял, что восемьдесят процентов убитых и умерших от ран имеют поражения в голову. И все это люди, не имеющие касок. Те, кто имел поражения в голову через каски, отделывались царапинами и контузиями, иногда тяжелыми. Но смерть при поражении головы через каску – исключение. Очень, очень редкое исключение. Выходит, мы погибнем из-за отсутствия дисциплины. В сущности, мы самоубийцы, самоубийцы по расхлябанности…

* * *

В батальон пришло пополнение – две девушки-снайпера. Обе только что окончили женскую снайперскую школу в Забайкалье. Младшие сержанты Маша и Зина. За несколько месяцев учебы они научились бесшумно передвигаться по-пластунски, умело маскироваться, чтобы комар носа не подточил. Обе поступили в школу по направлению Осоавиахима. Еще ученицами принимали участие в разных соревнованиях по стрельбе.

По прибытии на фронт Зине не повезло. В первом же бою батальон был атакован мощной группой мотопехоты противника. Чтобы не допустить прорыва, на передовую бросили всех, кто мог держать оружие. Даже легкораненых, которых не успели отправить в медсанбат вслед за тяжелыми. Обе снайперши тоже оказались на передних позициях рядом с пехотинцами.

Зина получила смертельное ранение в живот разрывной пулей. Узнав о случившемся, командир немедленно отправил Машу из окопов назад, к блиндажам в тыл.

Немцы не прорвались. Батальон при поддержке внезапно подоспевших «тридцатьчетверок» поднялся в контратаку и при минимальных потерях отбросил фашистов на несколько километров.

Мария поклялась бить фрицев за себя и погибшую подругу. Она мастерски научилась оборудовать три ячейки: ложную, огневую и запасную. Приходилось работать до волдырей на руках саперной лопаткой. Чаще всего, в темноте. А днем изучался каждый кустик, каждый камешек, чтобы ничего подозрительного не бросилось в глаза немецким наблюдателям, постоянно торчавшим на позициях. То там блеснут на солнце стеклышки биноклей, то там.

В минуты затишья немцы включали патефон с пластинкой Руслановой и кричали:

– Эй, Машка! Выходи!

Вероятно, это можно считать просто совпадением. Или не совпадением? Неужели действительно знали, что русский снайпер – это женщина и как ее зовут?..

Аннушка познакомилась с Марией, когда та пришла к ней в санбат с деликатной просьбой. Худенькая девушка с редкими веснушками на лице приставила к бревенчатой стенке блиндажа винтовку Мосина со снайперским прицелом и, сильно смущаясь, отчего щеки ее даже слегка заалели, попросила ваты по части женского дела…

– Конечно-конечно, – понимающе отозвалась на просьбу Аннушка. – Вот, – через минуту она протянула тугой пакет. – Если что надо, вы не стесняйтесь, товарищ сержант.

– Спасибо, товарищ младший лейтенант.

– А знаешь, Мария? – по-простецки предложила санинструктор. – Давай на ты. Меня зовут Анна. – Она крепко пожала девушке руку. Ладошка тонкая и теплая. Не укладывалось в голове, что на прикладе этой девочки-снайпера уже восемь зарубок. Четыре за себя и четыре за Зину…

После этого они пили чай с колотым сахаром и хлебом с повидлом…

…Вот ведь как природа устроена для мужского и женского пола. Мужчины – испокон веку воины-защитники – проливают кровь на поле брани. Разом и много. Женщины – хранительницы домашнего очага – в силу своей физиологии теряют кровь на протяжении своих взрослых лет и помаленьку. Но присутствие женщины на войне нелепым образом смешивает обе эти, данные природой, установки…

* * *

«В Германии периода 1933–1945 годов женщины не могли служить ни в вермахте, ни в войсках СС. Они не могли быть ни военнослужащими, ни военными чиновниками. Соответственно, им не могли быть присвоены воинские звания. Идеология национал-социализма отводила женщинам так называемые «ККК» (Die Kirche, die Kueche, die Kinder), то есть Церковь, Кухня, Дети.

Нехватку личного состава даже в боевых частях немцы предпочитали выполнять мужчинами из местного населения оккупированных территорий или военнопленными.

И все же по ряду причин немцам приходилось использовать своих женщин, комплектуя ими те должности, которые не могли замещаться военными и на которых было нецелесообразно держать мужчин-немцев. Например, из-за особой секретности, незнания немецкого языка, незнания системы немецкого делопроизводства и тому подобное. Но женщины, работавшие в вермахте, не относились ни к военнослужащим, ни к военным чиновникам. Они составляли так называемые Вспомогательные службы. К примеру, Вспомогательные службы связи существовали отдельно в Сухопутных силах, в люфтваффе, в СС. Здесь женский персонал проходил подготовку при училище связи в Гиссене под руководством армейских связистов. После обучения они становились радиооператорами, телефонистками или выполняли секретарскую работу в подразделениях связи. На оккупированных территориях они могли нести службу при высшем командном составе, например, в штабах корпусов или армий или в основных административных службах сухопутных войск».

 

Глава XI

– Каковы шансы на успех операции? – Командующий Ограниченным контингентом в ожидании ответа внимательно смотрел на подчиненных, переводя взгляд с начальника штаба на начальника разведотдела армии.

– Шансов мало, товарищ генерал, но они есть, – утвердительно отозвался последний.

– Даже при ничтожном раскладе мы должны использовать хотя бы один из них, – произнес начальник разведки. – «Художника» необходимо вытащить. Живым. Надо успеть. Постараться успеть. И в этом вся надежда, подполковник, на ваших разведчиков. Как докладывать командарму?

– Сделаем, товарищ генерал.

– Уверены, что справитесь?

– Справимся.

– Я имею в виду, без ущерба. Потери нежелательны. Не секрет, что афганская кампания близится к завершению.

Командующий приблизился к столу, на котором расстелена карта.

– Товарищи офицеры, – он жестом пригласил всех подойти ближе. – Итак, начальник штаба, ваши соображения по поводу плана действий.

– Последний раз «художника» видели на окраине кишлака, где мы брали Шаих-хана. Главное, «художник» жив.

– Информация достоверная?

– Так точно.

– Откуда? Его видел местный учитель Сафар.

– Сафар видел, а наши нет? – неодобрительно отозвался командующий.

– Товарищ генерал, так сложилась ситуация. Стояла задача как можно быстрее эвакуировать Шаих-хана. Мы потеряли «художника» с восточной стороны кишлака, в то время, как к западной уже приближалась вторая группа душманов, а первая блокировала выход из ущелья, – начштаба сделал паузу.

– Ладно, полковник, я к слову, теперь это не столь важно. Продолжайте.

– Надежда оставалась только на «вертушку». Она доставила отделение десантников для усиления группы прорыва и замены пострадавших во время операции по захвату Шаих-хана бойцов. Все бы хорошо, но именно «художника», основного участника операции по захвату документации по «Стингерам», к сожалению, потеряли. Правда, радует, что документы удалось вытащить, но человека жалко. Тем более что обещана звезда Героя тому, кто добудет техдокументацию…

– Хорошо хоть, что только к сожалению, а не к несчастью, – с долей мрачности заметил генерал. – Так, говоря о шансах, полковник, что вы имели в виду?

– Прошло только трое суток.

– Или уже трое суток, – сделал вставку молчавший до этого начальник политотдела.

– Прошло только трое суток, – не обращая внимания на реплику замполита, повторил начальник разведки. – Это, во-первых. И это не самое главное.

– А что же во-вторых? – удивился генерал.

– Мы не досчитались одного десантника. Его нет ни среди погибших, ни среди живых.

– Как так, бросили на поле боя? – начинал багроветь лицом генерал.

– Вы не так поняли, Николай Семенович. Когда борт уже находился в воздухе, стало ясно, что нет командира отделения.

– Кто такой? Почему сразу не доложили?

– Выясняли обстоятельства. Вероятно, сержант остался с «художником».

– Кто такой, спрашиваю?

– Сержант. Командир первого отделения первого взвода пятой роты.

– Кто командир роты, взвода?

– Оба ранены, товарищ генерал. Взводный контужен. При отходе душманы ударили из гранатомета. Взводный лично до последнего, до взлета, прикрывал вертолет. Расстрелял из РПК все патроны. Лейтенанта едва успели затащить в салон.

– Де-ла. – Генерал, вымеривал просторную штабную палатку нервными шагами. – Де-ла… И что же теперь? Двоих прикажете искать?

– Сержант – орденоносец. Получил Красную Звезду несколько месяцев назад.

– За что?

– Прикрывал в ущелье отход группы, которая напоролась на засаду.

– Значит, надежный парень?

– Надеемся, что не подведет. Скорее всего, он вместе с «художником».

– И где искать? Что Сафар? Где этот Сафар?..

* * *

«1986 год в Афганистане прошел под знаком “Стингер”. Эксперты ЦРУ видели основную опасность для своих подопечных отрядов моджахедов в ударах с воздуха. Советская и афганская авиация наносила ощутимый урон противнику.

США пошли на беспрецедентный шаг – поставку самого современного и секретного на тот момент даже для стран НАТО переносного зенитно-ракетного комплекса “Стингер”, что в переводе с английского означает “жалящий”. Он был предназначен для поражения высоколетящих воздушных целей. Этот ПЗРК устроен по принципу “выстрелил и забыл”. Ракета со скоростью 1500 километров сама найдет и догонит цель. Против “Стингеров” у самолетов и вертолетов практически не было защиты.

Осенью 86-го пятью выстрелами было сбито три вертолета Ми-24. Впоследствии этим оружием были сбиты десятки самолетов и вертолетов в Афганистане. Американцы ликовали. При стоимости одного “Стингера” в 67 тысяч долларов ущерб от одного ПЗРК составлял десятки миллионов.

Советское командование было крайне заинтересовано в том, чтобы завладеть “Стингером”. Это было необходимо, чтобы получить доказательства непосредственного вмешательства США в ход афганской войны, а также выработать меры для борьбы с этим ПЗРК. Необходима документация, дающая информацию, начиная от адресов поставщиков в Соединенных Штатах и заканчивая подробной информацией по пользованию комплексом. Были нужны вещественные доказательства активной поддержки душманов американцами. Четким свидетельством и подтверждением тому могли стать только захваченные документы. Поэтому поставленная задача включала захват не только самого ПЗРК, но и прилагаемой к нему документации.

Добыть это чудо-оружие было задачей для всех частей и подразделений, действовавших в Афганистане и за его пределами. Предлагалась даже его покупка через агентов в стане врага. Советское командование выделило на эти цели огромную сумму денег. Но эти меры не сыграли решающего значения. Долгое время не удавалось овладеть “Стингером”. Американские и пакистанские спецслужбы умело маскировали их перевозку на территорию Афганистана.

Операции по захвату ПЗРК параллельно разрабатывались и проводились как по линии спецназа Главного разведывательного управления Генерального штаба, так и по линии спецназа Комитета государственной безопасности».

* * *

– Сэр, мы располагаем информацией, что русские активно используют в Афганистане свои секретные службы.

– И чем же вы встревожены?

– Становится очевидным, что русские преследуют далеко идущие цели, не ограничиваясь именно своим армейским присутствием в Афганистане. Возможна организация агентурных сетей. Это означает, что даже в случае вывода контингента, а этот вопрос сейчас обсуждается у них на самом высоком уровне, советские незримо останутся в этой стране. По большому счету с Советами надо держать ухо востро, потому что если сегодня русские – в Афганистане, то неизвестно, где они будут через несколько лет.

– На самом высоком уровне. Это что? Вы имеете в виду Горби? – словно пропустив мимо ушей окончание сказанной фразы, переспросил генерал, про себя же еще раз отметив аналитичность мышления своего подчиненного.

– Именно так, сэр.

– Поверьте, Майкл, присутствие силовых структур, будь то ГРУ или КГБ, еще не предопределяет дальнейшей внешней политики Советов. Нельзя сбрасывать со счетов и такой мотив, как демонстрация лояльности к своим друзьям и союзникам, отстаивание социализма уже в международном плане. Ведь если допустить падение кабульского правительства, то друзья и союзники Советов воспримут это якобы как проявление неготовности прийти любому из них на помощь. В общем, звучит так: раз «наши» попали в беду – их надо спасать!

– Но эта цель тоже не достигнута. Суть в том, что во всем мире, и в третьем мире в первую очередь, сам по себе факт вступления войск великой державы на территорию маленького государства был воспринят негативно. Во всяком случае, мало кто рассматривал этот шаг как благородное желание выручить попавшего в беду союзника.

– Вы допускаете?

– Не только допускаю, но и вполне полагаю. Наконец, можно представить и такой мотив. В условиях поворота к так называемой «холодной войне» русские намерены продемонстрировать свою твердость, показать, что если где-то близ их границ происходят события, задевающие интересы СССР, то они готовы применить военную силу…

– Ох, Майкл, эти ваши гены. Не много ли войн для истории России?

– Намекаете на мое русское происхождение? И в каком смысле? Вероятно, в том, что русским всегда присуща агрессивность?

– Русским всегда была и остается свойственна убежденная прямолинейность. Таков по большому счету их менталитет, – уклончиво ответил генерал.

– Но я русский в третьем поколении.

– О, да, ваш дед был вынужден покинуть советскую Россию в период их братоубийственной войны. Тем не менее вернемся, как это у русских, что это я, кстати, все на них ссылаюсь, к нашим баранам?.. Итак, господин Полонский. Суть ваших измышлений на сей счет?

– Доказательством причастности ГРУ, или КГБ, или тех и других, вместе взятых, к военным действиям в Афганистане может стать только публичное признание кого-либо из самих их сотрудников…

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что нам в ближайшее время во что бы то ни стало необходимо захватить кого-либо из таких сотрудников.

– Смысл?

– В дальнейшем такой человек сможет стать фигурантом в процессе организованной шумихи вокруг внутренней политической ситуации Афганистана.

– Захват с целью перевербовки?

– Это был бы идеальный вариант. Но боюсь, что могут возникнуть проблемы.

– Проблемы начнутся, если окажется, что русские действительно захватили техническую документацию по нашим «Стингерам».

– Это установлено?

– Однозначно сказать трудно. Фифти-фифти… Известно лишь точно, что «дипломат» с бумагами не найден. Возможно, он сгорел в одном из подстреленных русских вертолетов. Но это всего лишь только возможно. А на деле может статься, что он все-таки оказался в руках у русских, и в скором времени наши карты будут раскрыты…

– Ладно, Майкл. «Стингеры» не решат проблемы русских. Советы агонизируют. Их дни сочтены. Это дело времени. Русские отлично понимают, что при таком раскладе, когда меняется государственность страны, для силовых структур наступают не самые лучшие времена. Как отработанный материал, тысячи сотрудников остаются не у дел. На смену им набираются другие.

– По принципу своей команды?

– Именно так, Майкл. Поэтому, учитывая веяние времени, которое сегодня как никогда работает на нас, мы имеем уникальную возможность поманипулировать нашими вчерашними врагами в лице тех же сотрудников советских спецслужб…

– По нашим сведениям, в последнее время, когда русские пришли к необходимости вывода своего контингента из Афганистана, там параллельно активизировали работу ГРУ и КГБ. Известно, что через третьи лица ведутся, и в некоторой степени небезуспешно, переговоры с наиболее влиятельными крупными полевыми командирами. Кроме того, в ряде проведенных военных операций часть вожаков ликвидирована. В связи с этим, сэр, нам необходимо скоординировать непосредственно свои действия и приступить к своей миссии…

– Что для этого требуется?

– Согласование с ЦРУ.

– Мало полномочий военной разведки?

– Для успеха общего дела необходима согласованность и последовательность наших обеих структур. Или мы тоже начнем работать по принципу русских, у которых ГРУ и КГБ – лебедь и рак. Должно быть, слышали известное изречение известной русской басни?

– Да, мне она хорошо известна, – усмехнулся генерал. – Не хватает, полковник, только щуки, так?

– Так, господин генерал. – Майкл сделал паузу, замявшись. Добавил: – Может быть, это капээсэс?

Генерал рассмеялся такой шутке.

– А знаете, Майкл, давайте-ка продолжим этот разговор в неофициальной обстановке. Хотелось бы предложить вам глоток виски, но не в наших правилах пить на службе.

– Что ж, – развел руками Полонский, – принято.

– Да, – уточнил генерал, – думаю, к этому визиту будет готов ваш план действий?

– Он уже готов, сэр.

– Замечательно. А я, в свою очередь, позабочусь о контактах по данному вопросу с ЦРУ.

 

Глава XII

Наверное, у солдата на войне всегда присутствует осознание того, чем займется он после Победы. Надежды дожить до нее было ничтожно мало. Но об этом лучше не думать. Если думать, то можно сойти с ума. Если думать, то какой из тебя боец, ведь ты не сможешь оторваться от бруствера окопа и подняться в атаку… Живым присуще думать о живом…

Бойцы сидели в землянке. Она тесная, низкая. В ней можно только сидеть. Дверью служит плащ-палатка, но маленькая железная печка дает много тепла. Никто не замечает неудобств. Солдаты рады, что есть где погреться. Выкурить с товарищами самокрутку, забыться на несколько часов чутким солдатским сном, выпить горячего чаю. К тому же в этой землянке, перекрытой тонкими жердями, в сотне метров от переднего края, солдаты чувствуют себя в полной безопасности. Пуля тут не достанет, осколок не возьмет. Ну а если снаряд, от него не спрячешься.

– Приду с войны, обязательно срублю новую баньку, – мечтал солдат средних лет. – А чтобы пахло осиной, буду класть у каменки свежие ветки. Знаете, какой дух! Березовых веников заготовлю, чтобы всякий раз брать свежий. Перед тем, как на полок лезть. А в хате на столе будет кипятошный самовар дожидаться.

– И холодная поллитра, – подсказывал бойцу товарищ.

– Поллитра само собой, – соглашался боец, облизывая потрескавшиеся губы.

– А меня изжога замучила, замордовала подлюка. Совсем невмоготу, – вступил в разговор, морщась, другой боец. Уже в годах.

– Молока бы тебе, – посочувствовали вокруг старому солдату.

– Молока нет, – вздохнул тот. – Коровка дома осталась.

– И как далеко?

– Далековато, однако, – еще печальней ответил боец. – Под городом Красноярском.

– Сибирь? Она, браток, Сибирь.

– Соскучились руки по настоящей работе… Я сенокос люблю… У нас луга над речкой… Утречком на зорьке, когда еще туман лежит в низинах и река как парное молоко, да как начнешь отмахивать косою… А трава холодная, росистая – и вся в цветах…

Разговор вдруг как-то сам по себе притих. Молчание прервал молодой голос:

– Мы тоже буренку держали. Правда, толком косить я еще не научился. У батяни ловко получается. Вжик-вжик. А у меня литовка то в землю, то в кочку втыкается.

– Да, сынок, косить не научился, но на войну, однако, сгодился, – полушутя-полусерьезно промолвил Гусаков.

– Ага, – с молодецкой поспешностью согласился молодой боец.

– Ничего. Какие твои годы, – подбодрил его тот же Гусаков и переглянулся с однополчанами. – Еще накосишься. Хозяйством обзаведешься. Деваху бравенькую в дом приведешь.

– Дак, я того, – заморгал длинными ресницами парень. – Я уже женатый.

– Как так? – оживились солдаты, с интересом глядя на однополчанина. – И когда успел?

– Тока-тока и успел, – улыбался парень, радуясь всеобщему вниманию к нему со стороны старших товарищей. – Перед войной учился в городе на киномеханика. Я же говорю, что толком косить сено не научился. Батяня все настаивал, чтобы учился. Без учебы, мол, сейчас никак нельзя. Корочки завсегда нужны.

– И что?

– На городской и женился. Думал вместе с ней в деревню вернуться. Там как раз новый клуб построили. Как раз весной сорок первого…

– Суженая-то кто по профессии?

– Медицинская сестра.

– Понятно. Значится, там, в городе, и повстречались?

– Ага, повстречались и полюбились. – Молодой боец полез в вещмешок и вытащил несколько мятых писем, аккуратно обвитых вязочкой. – Вот. Все от нее.

– Богат, брат, – одобрительно присвистнул кто-то рядышком.

– И где сейчас твоя любовь?

– В тыловом госпитале выхаживает нашего брата…

– А батяня?

– Тоже воюет, – вздохнул парень. – С июля сорок первого. На Втором Белорусском. Тоже в пехоте. Старшина. Орден Славы третьей степени и медаль «За боевые заслуги» имеет.

– Герой твой батяня…

Все замолчали. Каждый думал о своем. Кто курил, кто дремал, натянув на лицо выцветшую пилотку. Над траншеями повисло долгожданное затишье, в которое всякий задумывался мыслями простыми и житейскими. А иные из бойцов терпеть не могли таких минут. Слишком давила тоска липучая. Хоть что отдал бы, лишь бы очутиться на миг, одним глазком взглянуть, как там, в родимом краю? Как там, дома? Взглянуть, и обратно сюда, в окопы…

Ночью снился сон. Просыпается в постели маленький Климка, а в раскрытое окно льются потоки солнечного света. Он ловит на стене желтые пятна и улыбается. За окном свистит, щебечет какая-то пичужка, тоже вместе со всеми радуясь весне. Мамка у плиты на кухне готовит завтрак. На сковороде шипят в подсолнечном масле пирожки с картошкой. Вкусный запах идет из кухни. Мамка подходит к его кровати, он закрывает глаза и притворяется спящим. Когда она наклоняется, чтобы поправить одеяло, он вдруг обнимает ее и крепко прижимается к ее румяной, разгоревшейся от горячей плиты щеке.

– Ах ты, баловник! – целует его мамка. – Ну, вставай, вставай, сынок, пирожки ждут на столе!

А назавтра бой. И тому, кому судьбой суждено остаться целым и невредимым, опять хотелось, едва очухавшись от бомбежки и артобстрела, говорить без умолку. Не сиделось на месте. И солнце светило ярко, и воздух был свежий и чистый, и вода вкусная, и табак сладок.

Климент искал глазами и не находил того, кто вчера мечтал о баньке и свежих березовых вениках. А взводный, слюнявя языком огрызок синего химического карандаша, писал похоронки, положив серые бумажки на стопку перевязанных вязочкой писем. Все, что осталось от молодого киномеханика. Прямое попадание снаряда… А еще через день пришло письмо со Второго Белорусского фронта. Сослуживцы батяни с прискорбием сообщали сыну о том, что в одном из боев их старшина геройски погиб. Посмертно представлен командованием к ордену Отечественной войны первой степени…

– Еколэмэне, еще несколько похоронок осталось, а писать совсем не на чем, – признался взводный, отложив карандаш.

Нехватка писчей бумаги страшное бедствие даже для штабов. Использовали даже обратную сторону устаревших топографических карт. А когда удавалось достать оберточную бумагу, то это было целое событие. Именно из-за отсутствия писчей бумаги бойцы не имели порой возможности отправить домой столь ожидаемый для родных и близких «солдатский треугольник»… Радовались каждому клочку чистой бумаги. В поисках ее шарили в ранцах убитых немцев. Правда, чаще попадались открытки с расфуфыренными голыми бабами. С жадностью глядели на белые листочки, которые парторг аккуратно вынимал из полевой сумки, раскладывая для ведения протокола. Политрук в качестве поощрения отличившихся солдат распределял остродефицитные клочки.

– А мне некому писать, – пояснял пожилой боец. – Разбомбило семью. Еще в сорок втором.

– Все равно, кому-то из родных, – настаивал политрук. – Дайте весточку, что живы-здоровы, бьете врага в хвост и гриву.

– Ладно, – соглашался старый солдат, забирая протянутый листочек, чтобы потом обменять его на «наркомовские» с кем-нибудь из непьющих во взводе…

Политрук понимал, что письма с фронта поддерживают тыл, а письма из дома согревают бойца ночью в холодном окопе. При всей неразберихе почта с фронта и на фронт доставлялась регулярно. Причем контролирующие органы успевали просматривать ее в плане цензуры.

Климент Ворошилов, слушая о том, что писали сослуживцам из дома после оккупации, представлял своих родных на месте их родных – расстрелянных, сожженных, сброшенных в колодцы. Далекое Забайкалье успокаивало тем, что оно далекое… Получал и оттуда подробные письма от мамы. Вести и светлые, и печальные. Двоюродный дядя Афанасий, будучи эвакуированным с предприятием из Харькова, трудится в Нижнем Тагиле, где был организован Уральский танковый завод. А дядя Спиридон, командир стрелкового полка, оказывается, погиб в первый же день войны в приграничных боях… Но об этом родные узнали значительно позже.

* * *

«Старая бумага упорно заворачивается по сгибам, продавленным более шестидесяти лет назад. Выцвели чернила, поблекла типографская краска на почтовых открытках. Письма с фронта до сих пор бережно хранят во многих семьях. У каждого треугольника своя история: счастливая или печальная. Бывало и так, что иногда весточка с фронта о том, что родной человек жив-здоров, приходила после страшного казенного конверта. А матери и жены верили: похоронка пришла по ошибке. И ждали – годами, десятилетиями. Письма с фронтов Великой Отечественной войны – документы огромной силы. В пропахших порохом строках – дыхание войны, грубость суровых окопных будней, нежность солдатского сердца, вера в Победу… Важное значение в годы войны придавалось художественному оформлению связывающей фронт и тыл почтовой корреспонденции – конвертов, открыток, бумаги. Это своеобразная художественная летопись времен военного лихолетья, обращение к героическому прошлому наших предков, призыв к беспощадной борьбе с захватчиками. С началом военных действий миллионы людей оказались в действующей армии. Шла массовая эвакуация из прифронтовой полосы. Многие люди поменяли адреса, место жительства. Война разлучила тысячи семей. Вся надежда была на почту, которая помогала найти близких – в тылу и на фронте. Ежедневно уходили на фронт тысячи писем, открыток, газет и журналов. Не меньше шло писем с фронта – в разные города, поселки и села, туда, где были оставлены родные люди. Конвертов не хватало. С фронта приходили письма-треугольники. Отправляли их бесплатно. Треугольник – это обычный лист из тетради, который сначала загибали справа, потом слева направо. Оставшуюся полоску бумаги вставляли внутрь треугольника. Почти в каждом солдатском письме можно прочесть строки о боевых товарищах, погибших в боях, желании отомстить за них.

В стране была создана система военно-полевой почты под началом Центрального управления полевой связи. Только в первый военный год Государственный комитет обороны принял несколько решений, которые касались продвижения корреспонденции между фронтом и тылом. В частности, было запрещено использовать почтовый транспорт для хозяйственных работ. Почтовые вагоны «цепляли» ко всем поездам, даже к военным эшелонам. Непростая была служба у военных почтальонов. В штатном расписании должность почтальона именовалась как экспедитор. Сегодня почти в каждой семье есть шкатулка, где хранятся фронтовые письма, фотографии и боевые награды. У каждой семьи своя история. Но всех объединяет одно – общая причастность к трагическим событиям Второй мировой войны. До сих пор письма с фронта, обожженные, надорванные, полуистлевшие, трогают нас до глубины души».

 

Глава XIII

Из штаба дивизии получен приказ: срочно добыть «языка». Прошлый «поиск» оказался неудачным. Кто-то из разведчиков на передней полосе зацепился штаниной за колючую проволоку. Забренчали развешанные пустые консервные банки. Вспыхнули осветительные ракеты. Передний край гитлеровцев ощерился пулеметным огнем. Одного разведчика зацепило. Группа едва смогла уйти, вытащив из-под огня раненого.

Анисимов отобрал новую разведгруппу. Самый опытный в ней – старший сержант Довгалюк. Здоровый, чертяка! До войны в Хохляндии ворочал мешки с мукой на хлебопекарне. Самый молодой – рядовой Ворошилов. Едва начали пробиваться усики.

На ту сторону отправились по темноте. Дважды пролезли под колючей проволокой. Дважды вспыхивала осветительная ракета, заливая окрестности белым светом. Разведчики прижимались к траве, затаив дыхание. Ползли дальше, пока Климент не почувствовал под локтем справа что-то твердое. Пощупал пальцами. Круглое холодное железо. Мина! Как ошпаренный катнулся влево.

– Куда? – дернул сзади за ногу Довгалюк. – Там тоже мины. Держись прямо за командиром.

Четверо разведчиков бесшумно скатились по откосу. Перебежав, сгибаясь, низину, стали карабкаться по склону вверх.

На гребне замерли, вглядываясь вперед, в темень.

– Все, почти пришли, – выдохнул командир группы. – Ты, Ворошилов, остаешься на прикрытии. На, – протянул две «лимонки». Там они мне ни к чему. Ну, что, ребята, рисуем картину Репина «Не ждали»? Вперед за мной, – скомандовал лейтенант остальным.

Опять, но теперь позади, вспыхивали осветительные ракеты. Странное ощущение. И песок тот же, и трава, и темнеющий кустарник. Но это была чужая, немецкая территория. Впереди проблескивали огоньки. По словам командира, Климент знал, что разведчикам надо еще пересечь небольшую дубраву. Самое мучительное – это ожидание. Нет часов, а хоть бы имелись, но как посмотришь, угадаешь стрелки? Темно, хоть глаз выколи. Для таких ночных вылазок – ночь как по заказу.

Наконец, впереди зашуршали по песку шаги. Из-за кустарника вынырнули фигуры разведчиков. Они волочили что-то темное, похожее на сноп или длинный мешок.

– Тише-тише, расслабились, – повторял вполголоса лейтенант. – Ворошилов, все в порядке?

– Так точно, – легко вздохнул уставший от ожидания и озябший от долгого лежания на ночной земле Климент.

– Давай за нами!

В это время на КП Анисимова зазвонил телефон.

– Еще не вернулись? – хрипловатый голос командира полка в трубке.

– Пока нет. Сам жду с минуты на минуту. Группа опытная. Послал с офицером.

– Комдив тоже ждет. Смотри, не добудешь «языка», самого отправлю, понял?

– Понятнее быть не может, – положив трубку, ответил сам себе ротный. Лейтенант шагнул из блиндажа по земляным ступеням наверх. За нейтральной полосой в районе минного поля в черное небо взлетели ракеты, и передний край отозвался пулеметными очередями.

– Напоролись, – произнес Анисимов, чувствуя тяжесть внизу живота. Немецкие «светилки» погасли, но пулеметы еще постукивали. Постепенно стало стихать. Несколько раз глухо гукнул крупнокалиберный, и стихло совсем.

– Лежать! – скомандовал командир, когда ракеты равномерным белым светом залили местность. Осталось пройти колючку, и все. Считай, что добрались до своих. Стрельба разгорелась в стороне, значит, путь через проволочные заграждения чист.

– Давай, Ганс, шевели костями, – подталкивали пленного разведчики. Оглядываясь, лейтенант поторапливал:

– Скорее, скорее!

– Товарищ лейтенант, фриц как деревянный. Маленький, но вредный, сволочь, еле шевелит ногами.

– Хватай его на закорки, Довгалюк!

Тот ругнулся, двинул «языка» прикладом.

Лейтенант обернулся:

– Ну, Довгалюк?

– Обижаете, товарищ командир. Шоб я фрица поганого на спине таскал! – возмутился хохол, подхватывая «языка».

Позади небо вновь осветилось ракетами, и снова раздалась стрельба. У среза бруствера разведчиков встречал, подсвечивая снизу фонариком, Анисимов. Каждого ощупал.

– Все целы?

– Порядок. Все, – выдохнул старший разведгруппы. – Задание выполнено.

– Ладно, вижу. Молодцы, – похлопал того по плечу ротный. – Покуда отдышитесь. Надо комбату доложить. Кто пойдет?

– Разрешите мне? – попросился Ворошилов. – Я на прикрытии сидел.

– Ладно. Ведите пленного на мой КП.

На ломаном немецком Анисимов попытался поначалу что-то выяснить у Ганса. Ротному явно не хватало словарного запаса. Махнув рукой, отвернулся от пленного.

– Дайте ему пожрать. Суходолин его в штаб полка должен отправить.

Принесли котелок каши и ломоть хлеба. На фрице мятая серо-зеленая форма. На коленке порвана штанина. Волосы русые с рыжинкой. Роста он действительно оказался небольшого. Глянув на еду, помотал головой.

– Ты смотри-ка, еще и морду воротит. Шоколада, видно, обожрался! Я говорю, шоколада обожрался, ты, немчура? – жестикулируя руками, к пленному вплотную подошел один из разведчиков.

Немец съежился, опустив лицо, зажал руки между коленками.

– Видно, свою фрау и киндеров вспомнил, – продолжал свои эмоции возбужденный разведчик, вглядываясь в бледное лицо пленного.

– Не хочет, не надо. – Анисимов присел на пустой снарядный ящик рядом с командиром разведгруппы. – Расскажите, как взяли, и ступайте отдыхать.

– Повезло. Подобрались со стороны полевого нужника. Кстати, удачное место для взятия «языка».

– Удачнее не бывает, – усмехнулся Анисимов.

– Нужник-то обычно на отшибе подразделения устраивают. Главное, чтобы в нужное время там клиент оказался. Заграбастали Ганса без шума. Правда, Довгалюк в дерьме измазался.

Все загоготали. Улыбнулся и ротный.

– Молодец, лейтенант. Если фриц ценный, представлю к награде.

– И хлопцев тоже, – подметил лейтенант. – Так, Ворошилов, дуй к комбату с докладом, что пленного доставлю чуть позже. Мы тут еще с ним покалякаем, должен же я знать, что из него можно вытянуть.

На КП батальона Климент столкнулся с ординарцем Суходолина.

– Куда? – загородил тот дорогу.

– С донесением к комбату. «Языка» взяли.

– Иди. Капитан у себя. Да не на КП, в блиндаже он. Сказал же, у себя, – пояснил торопливо ординарец и так же торопливо исчез в фиолетовой темноте. На востоке серела полоска неба. Близился скорый рассвет.

– А, старый знакомый! – воскликнул радостно капитан Суходолин. – Молодцы, анисимовцы! Нам «язык» позарез нужен. Проголодался небось? Садись.

На дощатом столе стояло несколько консервных банок. Одна полупустая.

– Бери нож, открывай. Хлеб под миской. Рубай и дуй обратно. Доложишь ротному, что я лично жду его на доклад. – Комбат отвернулся. – Анна! – позвал кого-то из дальнего угла блиндажа. Из-под шинели показалась женская голова. Рассыпались в полумраке длинные светлые волосы.

У Климента от неожиданности замерли в руках консервная банка и нож. Суходолин перехватил взгляд:

– А, не обращай внимания. Ешь. Отдохнула, товарищ младший лейтенант? – спросил комбат и вздохнул по-отечески: – А ты ешь-ешь. – Поглядел участливо и тоже, будто по-отечески, на солдата. И снова обратился к девушке: – Сейчас Анисимов «языка» приведет. Будешь переводить, товарищ младший лейтенант. Ферштеен?

Анна вынула гребень и молча расчесывала волосы, не глядя на мужчин. Широким офицерским ремнем туго подпоясала гимнастерку, рельефно обозначив высокую грудь и тонкую талию.

Она подошла к столу, кивнула солдату на его смущенное «здравия желаю» и отошла.

– Слышишь, Аннушка? Отгадай, кто перед тобой? – не унимался разговорчивый комбат.

– Ладно вам, товарищ командир, пусть человек поест, – ответила она.

– Нет, ты угадай!

– Его, что ли? – кивнула на Климента. – Не знаю… Разведчик он.

– И не угадаешь, – махнул рукой капитан. – А хотя стой! Я тебе рассказывал, что у меня в батальоне есть боец по имени Климент Ефремович Ворошилов. Я его у одного саперного старлея выпросил…

– Что значит выпросил?

– Нет. Не то сказал. Брякнул, не подумав. Извини и ты, солдат.

Климент вытер губы ладонью, приподнялся с места:

– Спасибо, товарищ капитан. Разрешите идти?

– Валяй, коли червяка заморил, – разрешил тот. – Жду ротного с фрицем.

Боец Ворошилов ушел.

– Откуда он родом, этот тезка в кубическом измерении нашему маршалу? – спросила Анна.

– Из Сибири, кажется.

– Зачем тебе этот пленный? Отправил бы его сразу в штаб. Комдив ждет.

– А я покуда не сообщал ему, – ответил комбат. – Прежде хочу сам его прощупать. А в дивизию успею отправить. Думаешь, у комдива один я имел задание «языка» заполучить? Куда там… Я полагаю, полковник задействовал несколько разведгрупп. Чтоб наверняка был улов… Штабисты рассортируют рыбку…

– Душно здесь, выйду на воздух.

– Разрешите?! – в блиндаже, сгибаясь, показался высокий боец. – Охранение выставлено, товарищ капитан.

– Свободен.

…«Язык» оказался фельдфебелем пехотного полка. Суходолин расстроился. Жаль, офицера не привели. Стоило ли из-за фельдфебеля людьми рисковать и два километра тащить того на закорках? Ну ладно. На безрыбье и рак рыба. «Языка» отправили в штаб дивизии.

Ни Климент Ворошилов, ни остальные из их группы поиска, кто вчера ходили за «языком», ни даже командир роты Анисимов не узнали, что Ганса до штаба дивизии не довезли. Мотоциклетка, гнавшая в темноте по лесной дороге, зацепилась за толстое корневище и опрокинулась. Автоматчик, что за рулем, сильно расшиб голову о дерево. Сидевший сзади другой боец перелетел через товарища и ударился о камень. Мотоцикл заглох. Пока соображали, что к чему, Ганс со связанными впереди руками вывалился из коляски и сгинул в придорожных кустах.

Ни с чем вернулись обратно мотоциклисты. К их удивлению, комбат даже не заругался. Суходолин долго потрошил неначатую пачку папирос. Автоматчики в ожидании безмолвно замерли у входа.

– Так сделаем, – наконец, тихо произнес комбат. – Вы молчок. Если чего, говорите, что напоролись на засаду. Понятно?

– Так точно.

– Все! Идите!

Автоматчики удалились.

– Что? Что-то случилось, товарищ командир? – подняла голову Аннушка.

– Не говори, – капитан присел на краешек нар.

– Хорошо хоть, что не додумался сообщить в дивизию о «языке»-то, – проговорила Аннушка и опустила ноги на пол.

– Ты куда? – удивился Суходолин. – Еще подремли. Еще темно…

– Нет. Пора мне, Женя. Пока доберусь до санбата, совсем рассветет.

– Проводить?

– Сама дойду. Недалеко ведь, – тихонько провела теплой ладошкой по его колючей щеке.

– Такое чувство, что затишье сегодня закончится, – отозвался Суходолин. – Чутье еще не подводило… Не зря ведь командование добивается источника информации с той стороны. Опять надо готовить выход разведчиков… Раздолбаи мои упустили. Какой-никакой, но все-таки язык.

Вернувшись к себе, Аннушка вдруг почувствовала легкое головокружение.

* * *

Иногда казалось, что, кроме окопной обстановки, ничего другого на свете не существует. В окопах обустраивали землянки, старались наладить печки из старых железных бочек и молочных бидонов. Ухитрялись сооружать низкие нары. Для укрытия от осколков рыли норы: ячейки с полками для гранат и патронов.

Были ли окопы промерзшими или сырыми и липкими, неважно. Все одно: на пехотинце надето много чего. Вся амуниция при нем постоянно, начиная с поясного ремня с патронташем, набитом патронами, каски, противогаза, винтовки и кончая вещевым мешком, в котором фляжка, котелок, ложка, кружка, сухари и портянки. Солдат-пехотинец небрит, заросший щетиной, грязный и мокрый, вымазан глиной и землей. Вшивый.

Смена позиций. Бесконечное рытье новых траншей и окопов. Изнуряющие многокилометровые марши. Невыносимо тяжело становилось по весенней распутице. От раскисшей грязи сапог становился пудовой тяжестью.

До звона в голове хотелось под крышу. Помыться бы в баньке и в чистом белье лечь на простыню… Который месяц спали одетыми. Кто где. Климент не мог вспомнить, когда в последний раз он спал раздетым, если учесть, что на фронте он не с сорок первого, то что говорить о воевавших с первых дней? Тем вообще можно было свихнуться оттого, сколько времени лишены возможности раздеться и лечь в кровать. Разуться – и то было делом непростым. А ну, как все разом скинут сапоги. Такая вонь поползет по ходам сообщения, что впору надевать противогаз.

– Каково же приходится нашим медсестренкам? – сказал как-то Клименту один из бойцов по фамилии Епифанцев, укрывшись рядом шинелью.

– Каково им, бедным? Одна вша чего стоит! – повторил сослуживец, глядя в звездное летнее небо. Климент не ответил. Приятель продолжал задумчиво: – Мне-то их особенно жалко. У меня дома пять сестер родных осталось. Иногда закрою глаза, они все мал мала меньше стоят передо мной.

– Младшие сестренки?

– Младшенькие. Я самый старший в семье. Мне вот двадцать седьмой год пошел, а малой сестренке только пятый годик. Когда я родился, время тяжелое было. Революция, Гражданская война. Потом лучше стали жить. Обзавелись хозяйством. Батька с маманей в колхозе робят.

– Где?

– На Алтае… Ну вот и наклепали при хорошей-то жизни пятерых еще. И все – девки. Давеча письмо пришло с Алтая. Старшие робят вместе с родителями в колхозе…

– Отец-то дома?

– На фронт по возрасту не подошел.

Оба помолчали. Приятель спросил:

– А у тебя большая семья? Мать, отец есть?

Климент ответил не сразу. Давно так никто с ним не разговаривал о доме.

– Мать осталась в Забайкалье. Слыхал?

– О чем?

– О Забайкалье-то?

– Кажется, в школе учитель истории рассказывал. У вас там декабристы отбывали каторгу?

– Да, у нас.

– А отец где? На фронте?

– Не знаю.

– Без вести пропал?

– Да нет. Арестовали дома в декабре сорок второго…

– А-а-а, – смекнул приятель и замолчал. Прикусил язык. Долго лежали молча. Товарищ опять заговорил, явно стараясь сменить тему.

– Оно, конечно, если кто из женского полу пристроился здесь «пэпэжэ», тогда ничего.

– Что такое «пэпэжэ»? – спросил Климент, впервые услышав незнакомое слово.

Приятель усмехнулся:

– Походно-полевая жена означает.

– И что, есть такие у нас в полку?

– Естественно. – Приятель вдруг резко стал чесаться. – Но только не в нашем батальоне. У нашего капитана Суходолина там все чисто. Там настоящая любовь…

– Тебе-то откуда знать? – услышав, строго спросил кто-то из бывалых бойцов, который лежал поближе.

– За километр видно.

– А кто она?

– Младший лейтенант медслужбы Васнецова. Я ее в санбате встречал. Кровь с молоком. Все при себе, естественно. Суходолин сам орел. В смысле, командир хороший. И мужик стоящий. С ним не страшно хоть к черту на рога. Но людей комбат жалеет. Не пнет почем зря пули глотать. Об Анне, любви своей, говорят, сохнет ужас как. Она в санбате тут рядом служит. Но бывает у комбата часто. Естественно, в свободное от службы время. – Приятель опять яростно зачесался. Расстегнув брючной ремень, полез всей пятерней в галифе.

– Ты бы язык-то попридержал, – сказал укоризненно пожилой боец, лежавший в обнимку с автоматом рядом. – Хуже бабы…

Приятель, не обращая внимания на ворчание сослуживца, еще яростней зачесал в промежностях.

– Неужто снова поймал? Хотя поймал – не то слово. Они тебя самого поймают при желании.

– Кто?

– Кто-кто… Вши… Ядреный корень. И когда «прожарка» придет? Кальсоны воняют, спасу нет…

– Вши?

– Чего удивляться? Ты еще молодой. С нею еще толком не встречался, а вот мы давно знакомы. Вша – такая зараза. Хуже фашиста. Так донимает нашего брата-пехотинца, что готов из штанов выпрыгнуть и голяком дернуть на пулеметы… Что-то вроде психической атаки фрицам покажется.

– Одним только видом беспортошным всю немчуру распугаешь, – заржал рядом лежавший боец по фамилии Фронькин.

– А ты, Фронькин, не зубоскаль. Ты, сдается мне, такой въедливый на слова. Такой вонючий, что тебя даже вша не берет.

– Ты за базаром-то следи, – вдруг обиделся Фронькин и, сев на землю, потянулся ручищей к вороту сослуживца, который не переставал яростно чесаться.

– Ладно, ладно, ты свою тюремную феню, Фронькин, оставь на потом, на фрицев, на рукопашную.

– Вы чего? – Клименту ничего не оставалось, как вклиниться между бойцами, готовых друг другу съездить по зубам.

А у Фронькина, несмотря на вроде бы такую несерьезную фамилию, ручища была вдвое могучее, чем у Епифанцева.

– Эх, не дали доспать, – еще больше рассердился пожилой боец, распрямляя спину и отставляя автомат в сторону. Вынув из кармашка маленький газетный клочок, стал крутить цигарку.

– Как говорила Маргарет Митчелл, война была бы пикником, если бы не вши и дизентерия, – встрял в разговор другой молодой боец, не доучившийся на филфаке Московского госуниверситета.

– Это что за баба такая грамотная? – удивился Фронькин.

– Это, извините, не баба, это американская писательница, – пояснил «студент».

Из-за поворота хода сообщения неожиданно вынырнул старшина.

– Чего, товарищи бойцы? – строго глянул на ходу. Приостановился: – О чем сыр-бор или просто спор?

– О том, товарищ старшина, может ли вша внезапно в наступление перейти.

– В чем дело, Епифанцев? Что вы чешетесь?

– Я ему о том же, – встрял Фронькин. – Он в обиду. Пошел ты, Епифанцев. – Фронькин отодвинулся подальше и отвернул лицо в сторону.

– Если вша, то, скорее всего, бельевая, – деловито пояснил старшина и пообещал: – На днях ожидается «прожарка». Сейчас она задействована в соседнем полку. Потерпите. И еще. Своим чесанием, боец Епифанцев, не будоражьте сослуживцев. Они в таком же положении. Снимите гимнастерку, рубаху, просмотрите по швам. Что, я вас учить должен?

Старшина удалился.

– А что такое «прожарка»? – спросил Климент Епифанцева.

– А?

– Что такое «прожарка»? – повторил вопрос Климент.

– Машина такая специальная. В нее закладывают обмундирование и пропаривают при большой температуре, избавляясь от вшей, – ответил тот, внимательно вглядываясь в изнанку только что снятой грязной нижней рубахи.

Что бы там Василий не говорил насчет «полегче» в сравнении с 42-м годом, однако хрен редьки не слаще. В смысле 44-й год не слаще 42-го года. После очередного многокилометрового марша обессиленные люди валились с ног, где придется. Лишь бы только притулиться спиной к чему-нибудь. Обнять оружие и забыться. Но уснуть не давал пустой желудок. От голода у иных выворачивало нутро. Не помогало и курево, хотя известно мнение, что оно заглушает голод…

…На переднем крае за брустверами среди убитых днем немцев копошится тень. То ли живой человек, то ли призрак. Луна, которая прячется за низкими ночными облаками, не дает четко разглядеть странное явление.

– Ну, что там?

– Да, кто его разберет? Вроде кто-то ползает среди фрицев убитых.

– Может, кто из своих же фрицев?

– Не видать. Луна совсем скрылась.

– Подожди, подожди. Кажись, еще один появился.

– Кто?

– Ясно дело, человек. Не конь же в пальто.

– Но кто человек-то? Фриц? Наш? Точно наш.

– Почему так решил?

– Трупы шмонает. Видно, жратву, курево ищет.

– Да ты что?

– Не веришь. Сам глянь.

– Да у меня зрение не кошачье.

– А у меня кошачье? Тьфу ты! – Наблюдавший за происходящим боец сполз от бруствера на дно окопа. Оперся спиной на земляной стылый скат.

– Чего? – Напарник тоже скатился вниз.

– Тьфу ты.

– Голод не тетка.

А в этот момент в нескольких десятках метров от позиций развязалась перебранка между двумя вояками. Общаться вслух нельзя. Услышат либо немцы, либо свои. Только шепотом. Но он хоть и шепот, но злой, срывающийся на приглушенный голос.

– Отдай мешок!

– Не отдам. Я до темноты его караулил.

– Бросай, говорю, по-хорошему. Хуже будет.

– Хуже мне уже ничего не будет, – плаксивым голосом вдруг заговорил, потеряв от столь нервного состояния всякую осторожность, один из них.

– Ты чего? Совсем того? Дошел?

– Считай, что так, – согласился плаксивый.

– Ладно, черт с тобой, подавись. Только фляжку отдай.

– На, – плаксивый покорно протянул фрицевскую баклажку.

– Забирай! – отпустил мешок тот, что покрепче физически.

– Постой! – попросил опять шепотом плаксивый.

– Чего еще?

– Давай поделим.

– Черт с тобой. Ползем.

– Ползем.

Через несколько минут не замеченные никем, кроме двоих наблюдателей, и так и не узнанные, оба бойца переползли через бруствер в траншею. Кругом пусто. Смертельно уставшая рота спала по блиндажам. На всякий случай бойцы-лазутчики по ходу сообщения удалились подальше от того места, где находились наблюдатели, они же караульные.

Вещмешок плаксивого, куда был сложен харч из распотрошенных ранцев убитых, опустили на землю. Сами опустились на колени. Тот, что физически крепче, ловко открыл банку с консервами, надорвав бумажную пачку, высыпал галеты.

Ложками вгрызались в мерзлое мясное крошево. Надеясь на шнапс, отвинтили крышку фляжки. В ней оказалось замерзшее вино.

– Не повезло, – чертыхнулся тот, что физически крепче.

Плаксивый молча чавкал, разгрызая твердые галеты.

– Ладно, опосля еще можно будет пошмонать.

– Опосля поздно будет.

– Ничего не поздно. Сейчас не лето. Жмурики еще полежат.

– По фене ботаешь?

– А че?

– Какая статья?

– Воровская. А ты че?

– Сидел не в Мордовии?

– Ну, там. А че?

– В лагере две тройки одиннадцать?

– Ну да.

– Сколько?

– Трешник. Сначала. Потом еще столько. А ты почему такой любопытный?

– Так я по соседству чалился. В две тройки двенадцать, – заявил плаксивый.

– Да брось ты, – изумился бывший зэк.

– Верь не верь…

Почувствовав сытость и родственность душ, оба потянулись к пачке трофейных сигарет. Тусклые огоньки освещали их почерневшие, землистые, обросшие густой щетиной, давно забывшие мыло и теплую воду, казалось, похожие одно на другое лица.

…Можно различить четкие, будто нарисованные карандашом, силуэты голых деревьев со всеми самыми тонкими веточками. Звезды исчезли, и только высоко впереди одна большая звезда ярко пылала белым немеркнущим светом.

В морозном воздухе висела мельчайшая снежная пыль, сверкающая слюдяными блестками. Белый пар от дыхания людей густыми клубами шел вверх. Слева, из плотного морозного тумана, поднимался тусклый, лохматый диск солнца. Верхушки осинника запылали красноватыми отсветами…

Туман начал редеть и рассеиваться, на линии немецких траншей стали отчетливо видны холмики блиндажей с бледными белыми дымками, медленно поднимавшимися над ними. Скоро наступление.

 

Глава XIV

Под утро линия обороны батальона Суходолина приняла на себя мощный артиллерийский удар. Холодный, словно застывший, воздух вдруг треснул с такой страшной силой, что показалось, будто небо обрушилось на землю. Оглушительный свист поднялся к небу, а затем ринулся вниз, к земле, приближаясь и нарастая, и завершился тяжелым, глухим стоном. Земля вздрогнула, сотрясая окопы и выбрасывая вверх фонтаны глиняных комьев. На месте разрывов оставались широкие и глубокие черные воронки, окутанные беловатой дымкой.

В одно из укрытий угодил снаряд. Вверх полетели обломки бревен. Уцелевшие солдаты и раненые, способные двигаться, со стонами и криками бросились по ходу сообщения, зовя санитаров. На мгновение наступила напряженная, угрожающая тишина, после чего обстрел возобновился по всей линии фронта с удвоенной силой. Сотни орудий с той стороны оврага обрушили смертоносный огонь на узкую полосу переднего края.

Солдаты скрылись в окопах и укрытиях, и создалось впечатление, будто снаряды падают в безжизненное пространство. Сгрудившись в окопах, бойцы вначале чувствовали себя в безопасности, но вскоре поняли, что теперь земля уже не сможет их защитить.

Все смешалось. Люди бегали, стреляли, падали. Подымались в дыму, отряхивались от прилипшей земли и вновь падали, сраженные градом осколков. Запах перепаханной и обожженной снарядами и минами земли, дыма и сажи, жженой серы и крови обволакивал позиции. Десятки и сотни снарядов и мин безжалостно обрушивались на окопы, превращая их в пыль. Земля дрожала и стонала. Сверху на людей обрушился дождь осколков и вывороченной тяжелыми комьями земли.

К Ворошилову притерся незнакомый танкист. На голове ободранный с рыжими подпалинами черный шлем. Танкисту здесь, в общем солдатском месиве, морально и физически легче, чем в родном танке, ставшем братской огненной могилой для его экипажа. Хотя здесь свистели осколки, а там полчаса назад была прочная броня.

Всякий раз, идя на противника, танкист молил Бога, чтобы машину не подбили на чужой территории, среди немцев, чтобы не заглох двигатель и не отстать от своих. Танкист знал, что иные из его боевых товарищей, дабы не попасть в плен, стрелялись в подбитых танках, даже не пытаясь выбраться наружу, когда за броней уже слышалась громкая чужая речь. На предельной скорости боевая машина подминала вражеские траншеи, а танкист повторял неистово в мыслях: «Пронеси, Господи, на этот раз!..»

Но танк подбили. Или он подорвался на мине. Этого танкист – башенный стрелок – так и не понял в суматохе. Оглохший, сполз, пробираясь среди погибших членов экипажа, на днище машины боевой. Видимо, танк горел. Броня быстро накалялась, подобно сковородке на печке. К счастью, нижний люк открылся легко, и танкист вывалился на землю, уткнувшись лицом в сухую колючую траву. Жадно глотнув раз-другой свежего воздуха, заработал локтями и коленками, быстро выбираясь из-под броневого костра. Мимо бежали, опять фронтовая судьба улыбнулась, свои пехотинцы. На винтовках отомкнутые штыки. Один из пехотинцев заметил черную фигурку и приотстал. Подбежав к танкисту, занес над ним штык.

– Совсем очумел?! – закричал танкист, разъяренно вскочив, превозмогая боль, с земли.

– Ага! Нашенский! – обрадовался заросший щетиной боец, убирая винтовку. Поддержал танкиста под руку. – Не грех обознаться, товарищ ты мой. Не вижу под комбезом звания, – оправдывался боец.

– Где, кто, чего?

– Ничего не понять. Мы наступали в другом направлении, – скороговоркой объяснял боец. – Там нас лупанули, поступил приказ продвигаться туда.

– Куда?

– Туда. В сторону высоты! – Боец показывал рукой в сторону горевших вдалеке построек.

– Там же деревня?

– То ж и есть высота, товарищ танкист. Туды и двигаемся.

– Двигаемся туды, не знаем куды.

Впереди закачались неясные очертания. Навстречу бежали люди.

– А вы чего, братцы, вертаетеся? – то ли с удивлением, то ли некоей радостью метнулся к ним боец. Солдаты, тяжело дыша, встали полукругом. – Где взводный?

– Нету взводного. А там, – солдаты показывали на горящие строения, – немцы. Давай, сержант, командуй, куды нам теперя-то?

Боец, который чуть не приколол танкиста штыком, оказался младшим сержантом.

– Чего глаза выпучил? И зачем только таким звания дают?!

Немцы начали обстрел шрапнелью. Снаряды с треском лопались в воздухе белыми шарами, которые быстро таяли, и сверху пронзительно с воем сыпалась чугунная шрапнель, дробя человеческую плоть на куски.

Младший сержант охнул и схватился за бедро. Подоспевшая санитарка разрезала брюки. Из раны обильно лилась кровь. Запасенным жгутом санитарка перетянула ногу и стала накладывать повязку, наматывая один слой бинта на другой, но кровь пропитывала слои и расползалась бурым пятном.

– Проклятая шрапнель, – простонал раненый.

– Это не шрапнель, это просто осколочек, – успокаивала раненого санитарка. – Но надо срочно в медсанбат. Зашьем рану и порядочек. Потерпи немножечко, браток… Тут всего-то ничего. Всего-то потерпеть до медсанбата.

Сверкали трассеры, а небо становилось белым от осветительных ракет. Глухо стучал родной станковый пулемет «максим». Сухо хлопали винтовки. Бесшумно прилетали и лопались со звоном немецкие мины.

– Куда? Куда побежали? Стоять! Я сказал – стоять!! – Высокий чернявый, или это не чернявость, а пороховая гарь, майор метался пантерой перед испуганными пехотинцами, тряся зажатым в руке ТТ. – Кто старший? Старший кто? Кто командир? – кричал он уже осипшим голосом, передергивая затвор пистолета.

Командира не нашлось. Кому охота подставляться под пулю шального майора? Разбери, что он за гусь. А может, особист? Залепит свинца меж глаз и, как звать, не спросит…

Пехотинцы рассыпались в стороны от страшного в своей неистовой грозности незнакомого офицера и смешались с артиллеристами.

Хрипели ездовые лошади, запутавшись упряжью в густом и цепком кустарнике. Надсадно ругаясь страшными словами, артиллеристы на руках выталкивали имеющиеся две пушки – все, что осталось от дивизиона, только вчера прикатившего с пополнением. За горящими скирдами полыхали деревенские избы.

– Ребята! Здесь же штаб полка! – Один из бойцов протянул дрожащую ладонь в сторону объятых пламенем домов, в которых от неимоверного жара гулко лопалось стекло в оконных рамах. – Я знаю, меня сюда третьего дня с донесением отсылали!

Рассыпая длинные вееры огненных искр, горящую деревню утюжили танки с белыми крестами.

– Хана, братцы! Штабу хана! – завизжал кто-то рядом с Климентом. Ахнул взрыв, другой, третий.

– К реке! Все к реке!

– Назад! – вынырнул навстречу из густого кустарника высокий костлявый пехотинец, одной рукой сжимая как дубинку автомат ППШ, должно быть, с пустым диском. – Нельзя к реке. Немцы там!

– Откуда немцы?

– Колотят с моста! Мы еле ушли, – закричали еще двое бойцов, выбегая следом за долговязым из того же кустарника. – Окружили нас! – Эти двое еще больше были охвачены паникой и страхом, животным страхом, который, казалось, совсем лишил их рассудка. Вояки даже не понимали, куда и зачем бегут. Вспыхнули осветительные ракеты и наперебой ударили пулеметы. Бойцы попадали на землю, закрывая головы руками.

Откуда-то появился Анисимов. Он видел, что солдатами, несмотря на всю их былую обстрелянность, завладел панический страх и они ни за что не поднимутся по собственной воле. Он знал, какой надежной защитой кажется земля, когда вокруг неиствует огонь, и как невероятно трудно в этот момент поднять во весь рост тяжелое, непослушное тело. Кажется, лежи вот так, плотно прижавшись к земле, и ничто не заденет тебя – самая близость матери-земли хранит тебя от опасности! Но Анисимов знал и другое. Это ложное, обманчивое представление, вызванное страхом. Чаще погибают именно те, кто лежит под огнем. И он закричал, срывая голос:

– А ну, подъем! Разлеглись, как бабы на пляже!.. Вперед!

Бойцы – и свои, и чужие, услышав голос ротного, который в эту критическую между жизнью и смертью минуту показался им родней родного, – воспрянули духом. Ракеты погасли.

– За мной! – увлекая остатки бойцов, бежал впереди командир. Проскочив пристрелянный участок, ротный присел на корточки. При свете прыгающего луча фонарика стал шарить грязным пальцем по мятой карте. Пробормотал невнятное, словно что-то поняв. Сложив десятиверстку, сунул ее за голенище сапога. Бойцы, тяжело, кто даже с хрипом, переводя дыхание, тоже опустились рядом, окружив командира.

– Откуда немцы? Не должно быть немцев, – повторял он, оглядываясь в надежде, может быть, услышать ответ, на окруживших его беспомощных в эту минуту солдат. – Огневые точки. Только лишь огневые точки, – повторял он.

Расплескалась в стороне белым светом почему-то одинокая ракета. От горевших вдалеке строений полусожженного поселка и подбитых в нем нескольких танков, курчавясь, тянулись в небо густые столбы черного коптящего дыма. По взгорку, за которым укрылись Анисимов и горстка бойцов, стеганула пулеметная очередь, выбивая из сухой почвы густую пыль. Ракета погасла.

Артиллеристы, наконец, установили обе оставшиеся пушки и выпустили прямой наводкой по паре снарядов в сторону деревни, которую, судя по всему, занял противник.

– Все! – хлопнул по коленкам ротный. – Отходим к реке.

Он собирал у взгорка разрозненные группы бойцов, совсем ошалевших от неразберихи ночного боя, и направлял всех к реке, к спасительному мосту. Стало понятно, что наша оборона прорвана. Хотя теплилась надежда, что утром удастся перейти в контратаку и залатать брешь, размеры которой сейчас пока никоим образом определить было нельзя. Главное теперь – спасти оставшихся в живых…

Бой в деревне стих. Сухие избы прогорали. На востоке светало. Незнакомый командир командовал артиллеристами. Теперь так, кто старше по званию, тот и стихийно становится командиром. Правда, воинского звания у этого незнакомца не понять. На нем только нижняя рубаха. Но, судя по властному голосу, он действительно не солдат и даже не сержант. Кто-то накинул на него чужую шинель. Тот отмахнулся, шинель упала.

Сзади совсем стихло, и оттого стало страшно. Особенно ротному. Он тяжело дышал, продираясь сквозь ветки кустов. Бежали к реке.

– Ворошилов? Ты что, один остался? Видел кого-нибудь ещё?

У реки, у моста, отрывисто короткими очередями застучал пулемёт.

– Наш! – радостно вырвалось у бойцов. Все замерли на месте, услышав голос родного «максима».

– А где те брехуны, что болтали о фрицах в тылу?

– Паникеры!

Климент закрутил головой, ища глазами Анисимова. Тот исчез.

– Чего вертишься? Кого потерял? – сбоку оказался Гусаков.

– Ротного.

– Анисимова?

– Ага.

– Так он обратно сиганул. Поди, в деревню. – Гусаков сжимал разбитый приклад автомата.

Сзади захрустело по песку. Потные и грязные артиллеристы, задыхаясь, катили «сорокапятку».

Увидев пехоту, артиллеристы остановились, оторвав черные, в грязи и копоти, руки от скользкой резины колес. Следом показался чумазый командир. Бойцы все-таки уговорили надеть шинель.

– Слушай команду! – кричал осипшим голосом.

– Давай без паники, ребята, быстро на мост, а мы за вами, – приказал он пехотинцам. Те, увязая в песке, добежали до моста. Застучали подметки сапог по деревянному настилу. Климент держался за Гусаковым. Следом не отставал, непривычный к бегу, тяжело дышавший танкист.

Впереди что-то блеснуло, и по бойцам хлестанула длинная с оттяжкой пулемётная очередь, скосившая нескольких человек на месте. С криками падали в воду те, кто бежал сзади. «Максим» сделал паузу и ударил опять по нашим с противоположного края моста. Те, кто бежали последними, шарахнулись назад к артиллеристам.

– Тов-варищ ком-мандир! – заикался от страха молодой пехотинец. – Там, на мосту, свои по нам кол-лош-шматят.

Командир схватился за голову и присел, хватая, как рыба, ртом воздух. Не то от боли, не то от злости.

– Разворачивай! – выкатил командир белые глаза на артиллеристов.

– Там свои! – закричал другой боец.

Командир отмахнулся:

– Снаряд! Прицел прямой наводкой. – Он припал глазом к окуляру. Оторвался, зло глядя на солдата, слишком медленно посылающего снаряд в казенник.

– По заград-от-ряду, – коротко рубанул рукой воздух, – аг-гонь!

На противоположном берегу, почти у того места, откуда бил станковый пулемёт энкавэдэшников, взлетела земля. – Заряжай! Аг-гонь! – Второй снаряд упал в воду, взметнув султан брызг.

– Снарядов нету! – истошно кричал заряжающий, переворачивая вверх дном пустой снарядный ящик. – Не-ту сна-ря-дов! – кричал командиру оглохший «бог войны»…

Внезапно качнулась земля. Климент, отползая к кромке воды, увидел, как из мелкого редколесья показались черные махины немецких танков. Постукивая пулеметами, танки медленно наползали с трех сторон на песчаный пятачок у реки. Вдавив орудие в песок, многотонные бронированные жуки поползли к настилу моста…

* * *

«В первые месяцы войны на организацию серьезной противотанковой обороны времени уже не оставалось. В таких условиях единственным средством борьбы с бронированными машинами были ручные гранаты и бутылки с горючей смесью.

Впервые бутылки с зажигательной смесью использовались еще во время гражданской войны в Испании и советско-финской кампании 1939–1940 годов. Применяемые финнами бутылки с горючей смесью получили на западе название «коктейль Молотова». Именно советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов 30 ноября 1939 года объявил о начале боевых действий против Финляндии. Во время Великой Отечественной войны на вооружении Красной армии состояла горючая смесь двух видов, которые отличались по цвету: желто-зеленый и темно-бурый. Ее заливали в пивные и водочные бутылки. Смесь горела в течение нескольких минут, давая высокую температуру от 700 до 1000 градусов по Цельсию.

Применение в полевых условиях таких средств, как противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью, требовало незаурядной храбрости. Нередко самопожертвования. При этом эффективность бутылочных атак против бронетехники была не слишком велика. Например, для поражения двигателя необходимо было попасть в вентиляционные решетки позади башни, для этого надо было находиться сбоку или за танком. В условиях ближнего боя на такое способен не каждый солдат. К тому же с началом Великой Отечественной войны проходило в армии такое неизвестное прежде явление, как танкобоязнь. Рассказы отступавших солдат о мощи и многочисленности немецких танков, способных в короткие сроки внезапно проводить охваты и окружения, то есть “клещи” и “котлы”, производили глубокое впечатление на бойцов, которые направлялись к линии фронта. Одно-единственное слово “окружили” вызывало неслыханную панику, делало вполне боеспособные части и даже соединения неспособными к организованному сопротивлению.

Многие поражения 1941–1942 годов стали следствием предвоенных ошибок в планировании вооружения Красной армии. По итогам боевых действий советские военачальники и военные специалисты сделали вывод о том, что ближайшее будущее за танками с толстой броней, которую не способны пробить орудия менее 75 мм. Об этом еще в начале 30-х годов ратовал маршал Тухачевский.

За несколько месяцев до нападения Германии в СССР прекратили производство полевых пушек небольшого калибра. Однако на вооружении Вермахта до конца 1942 года не было тяжелых танков. Гусеничные машины с противоснарядной броней присутствовали в небольших количествах.

К моменту начала войны против СССР наиболее сильное бронирование имели немецкие танки нескольких моделей с 50—60-мм броней. На Восточном фронте летом 1941 года имелось 438 таких машин всех модификаций.

По иронии судьбы в начале Великой Отечественной войны этим танкам противостояли орудия, созданные на основе немецкой же противотанковой пушки. Через год группа советских конструкторов предложила свои варианты модернизации немецкой пушки. Так родилась “сорокапятка”. Первый ее вариант появился в 1932 году. После испытаний на научно-исследовательском артполигоне орудие было принято на вооружение. Войска получили пушку, которая могла не только бороться с танками противника, но также уничтожать живую силу и разрушать легкие полевые оборонительные сооружения. Для этого на старый лафет наложили новый, более мощный ствол. Калибр орудия возрос до 45 мм.

Очередную модернизацию орудие прошло в 1937 году. На государственные испытания был представлен опытный образец пушки. Новая «сорокопятка» имела полуавтоматический затвор. А вместо архаичных деревянных получила подрессорные колеса автомобильного типа.

С 1938 года эта противотанковая пушка стала поступать в войска. Масса в боевом положении – 560 кг, скорострельность – 15–20 выстрелов в минуту. Дальность стрельбы – 4400 м, дальность прямого выстрела – 850 м, масса бронебойного снаряда – 1,4 кг.

Пушки состояли на вооружении противотанковых взводов и батарей, дивизионов, а также отдельных противотанковых полков.

В июне 1941 года на вооружении частей и подразделений Красной армии находилось 12 тысяч таких пушек.

К началу войны «сорокопятка» была основным противотанковым средством Красной армии. Главным козырем этого орудия были компактность и мобильность. Пушка высотой 120 см была малозаметной целью. На шоссе ее можно было буксировать со скоростью до 50 км в час.

Немецкие офицеры часто отмечали умение советских артиллеристов маскировать свои пушки, быстро и грамотно выдвигать их на танкоопасные направления.

Что касается эффективности, то в течение первого года войны пушка могла успешно бороться со всеми типами немецких танков. Они пробивали лобовую и бортовую броню.

Немецкие пушки после встречи с Т-34 и КВ получили у немцев прозвище “дверные колотушки” из-за низкой пробиваемости.

Особенно эффективны «сорокопятки» были во время преследования отступающего врага, когда они транспортировались американскими вездеходами. Всего их было выпущено более 64 тысяч».

 

Глава XV

Залпы немецкой артиллерии повторялись через ровные промежутки времени и с каждым разом они перемещались на сто-двести метров правее или левее. Только несколько батарей самых тяжелых орудий, возможно, 220-миллиметровых гаубиц, упорно били поверх позиций, по месту расположения наших батарей. Вскоре артиллерийская дуэль достигла такого напряжения, что холодное свинцовое небо до самого горизонта заволоклось густым дымом, сажей, пылью. Земля дрожала, а вверх то и дело взлетали фонтаны земли.

На какое-то время наши переместили огонь в лощину, откуда била немецкая артиллерия. В течение получаса земля в той стороне непрерывно вздрагивала, охваченная пламенем и дымом разрывов. Вскоре немецкие орудия замолкли.

– Все, господин полковник, большевики нас накрыли! – кричал в трубку один из командиров батарей. Недолет… двести метров… перелет… сто пятьдесят метров… – Обер-лейтенанту неожиданно открылась ужасающая последовательность огня русских. Расстояния между разрывами постепенно сокращались, и снаряды ложились все ближе к переднему краю. Подавив вражескую артиллерию, русские перенесли весь огонь на передний край, на позиции немцев. Добавились подоспевшие «катюши». Сначала слышен рокот, потом резкий пронзительный вой и большой огненный след…

Взрывы сотрясали окопы. Глубокие черные воронки окутаны беловатой дымкой. В ближней рощице чадили «пантеры» и «фердинанды», не успевшие заправиться горючим, которое было обещано командованием еще с утра. Но из-за распутицы в грязи застревали даже тягачи-бензовозы. Вообще единственным уязвимым местом немецкой армии была сама концепция блицкрига – ее зависимость от скорости. Как только темп движения военной машины рейха замедлялся, ее успехи заканчивались, она останавливалась. Как велосипедист, который не в силах крутить педали в сыпучем песке.

Именно так и произошло в 1941 году. Хотя в начальный период войны немецкие войска продвинулись на 100–300 километров на восток, но потеря времени на борьбу с окруженными, но сражающимися советскими войсками, постоянные контрудары Красной армии, непредвиденно большие потери техники и людей, наконец, гигантские пространства России уже к концу третьей недели войны сделали очевидным провал стратегии блицкрига.

* * *

Ротные приказали собрать убитых и раненых. Взводные отобрали крепких физически и духом бойцов.

– Товарищ старший лейтенант, может, чуток переждать? Снайпера достают, – попытался возразить один из них.

– Убитые могут и подождать, а раненые? – резонно спросил ротный. Морщась, он сам себе перевязывал пробитую осколком руку. Сидя на земляной ступеньке, неловко делал подвязку из бинта, кусок которого вырвал зубами из замусоленного бинтпакета. – Там сестренки надрываются. Так что исполнять!

Раненых уносили по ходу сообщения в сторону санбата. Стрельба почти утихла, но изредка по брустверу – фьють-фьють – тюкали пули. Перемазанные чужой кровью, санитары укладывали раненых на расстеленные шинели. Убитые оставались лежать на том месте, где захлебнулась атака. Казалось, сейчас оживут и поднимутся с земли в полный рост петьки и ваньки, володьки и кольки. Нет, не поднимутся, не отряхнутся от грязи и пыли, не подберут разбросанное оружие, каски и пилотки и уже никогда не вернутся в расположение своих взводов и рот, а потом и домой. Домой придут лишь безмолвные похоронки, написанные на серых клочках бумаги. Петьки, ваньки, володьки и кольки навсегда ушли в свою последнюю атаку…

– Да не пойду я в санбат, – уперся чернявый сержант. Усики тонкие, как у гусара. На измазанной кровью и землей гимнастерке ордена Славы трех степеней.

– Ну, вы особенно-то не ерепеньтесь, товарищ сержант.

– Можно просто Леша.

– Рану надо серьезно обработать, Леша, – уговаривала его военфельдшер Даша, бинтуя раненную осколком руку. – Вон как сильно кровоточит.

– Зарастет и без санбата. Да и куда я от такой бравенькой дивчины?! – Сержант глядел в лицо девушке, даже сквозь боль ощущая женскую близость. Здоровой рукой он вынул из пилотки припасенную папироску. – Эй, земляк, прикурить бы! – Сержант чуть привстал над бруствером, кого-то окликнув, и вдруг обмяк от тюкнувшей наповал в грудь шальной пули…

* * *

На следующий день брешь в обороне залатали подоспевшими маршевыми ротами. Батальон Суходолина отвели во второй эшелон.

– А мы думали, что каюк нам всем, товарищ старший лейтенант! – обрадовались бойцы, увидев невредимого Анисимова.

– У страха глаза велики. Небось подумали, целый полк фашистов прет на роту?

– Есть немного. Ночью-то сам черт не разберет, – оправдывались бойцы. – Днем-то завсегда ловчее биться, – деловито рассуждали они.

– Ничего, ребята, – успокаивал подчиненных твердым голосом ротный, прикуривая от протянутой цигарки свою папироску. – Ничего. Главное, избежали больших потерь. Я от реки-то вернулся обратно… Наткнулся на противотанковый расчет бронебойщиков. Две машины удалось подбить.

Анисимов увидел Климента.

– А, Ворошилов? Здорово! Ты ведь с Гусаковым оставался? Где он?

– Не знаю. Там, на мосту, такая каша заварилась. Я все время рядом находился. В одну минуту потерял его из виду.

– И что?

– И все…

– А командир тот шальной в исподнем, что с пушками пробивался?

– Того, кажись, срубило осколками. Еще у речки.

– Та-ак, – ротный жадно курил папиросу. – Где тут мои герои-бронебойщики? – Он расстегнул кармашек гимнастерки и вынул засаленный клочок бумажки. – Та-ак. Вот фамилии…

Климент хотел было рассказать про «максим», который жарил по своим на мосту, да промолчал. Оно, может, ротный правильно сделал, что вернулся обратно и не видел, как случилась та перестрелка. И где же все-таки Гусаков? Неужели под пули заградотряда угодил? Как же так? Совсем нелепо… А может, ранен? Может, в медсанбате?..

* * *

Второй эшелон – это второй эшелон. Это тишина и горячая пища в завтрак, обед и ужин. Второй эшелон – это и помывка в бане, и стирка. Запахи наваристых щей и перловки с тушенкой, хозяйственного мыла и блаженство горячей воды, белые подворотнички и свежие кальсоны. Ощущение, особенно ночами, своего мужского присутствия в собственном теле. А потому если кто и рядом из местного населения, то имели место пылкие скоротечные романы средних командиров с хозяйками, у кого довелось на постое стоять. Хоть пусть командирам подфартит по женской части, думали, засыпая вечером, бойцы… Про себя оставалось только мечтать… И ждать Победы…

Второй эшелон, есть второй эшелон. Это уже не война, но еще и не мир… Из тыла поспевали маршевые роты. Они шли на смену, чтобы спустя время поменяться ролями, если кто из свежего пополнения сможет уцелеть…

Но Суходолину не сиделось во втором эшелоне. Другие поругивали его за это. Этакое, однако, легкомыслие, рваться обратно на передовую. Этакой тихой обстановке радоваться надо и наслаждаться жизнью, насколько позволяла обстановка и окружающая действительность. Никто пока не знал, что, перейдя государственную границу, на территории Европы уже не будет вторых эшелонов, как и не будет заградотрядов, там будет одно сплошное наступление на запад… Даешь Берлин!

– Какой-то ты не такой, Женя, – заметила Анна.

– В каком смысле? – удивился тот.

– Изменился в последнее время. В чем причина, не пойму.

– Мы все изменились. У каждого своя причина. Кому-то очень хочется дожить до конца войны. А кому-то хочется не просто дожить, но и подольше пожить, посмотреть, что там будет дальше, в мирной-то жизни? – Суходолин обнял Анну. Та склонила ему голову на плечо. Так она делала всегда, когда они оставались вдвоем.

– Все думаешь, думаешь о чем-то, о чем-то о своем, – тихонько шептала она, перебирая ему ершистые волосы на затылке.

– Не о своем, а о нашем.

– О чем, о нашем? – улыбнулась она.

– О нашем с тобой будущем, хотя бы самом ближайшем. Война хоть и катится под бугор, но еще не окончена. О дальних планах говорить не резон.

* * *

До польской границы рукой подать. Тревожно и радостно на сердце бойцов и командиров. Первое оттого, что биться предстоит на чужой земле. Своя хоть и израненная, но родная, дома стены помогают. Второе оттого, что наконец-то очистили свою сторонушку-Родину. Теперь гнать и гнать фрицев по их же собственной территории.

Об этом постоянно говорил на политминутах политрук. И парторг батальона на открытых партсобраниях, где вперемежку сидели члены ВКП(б) и беспартийные. Зачастую собрания затягивались, горячие ораторы сменяли друг друга. Иные пожилые бойцы из беспартийных потихоньку шептались, удивляясь, как так ловко и красиво долго можно говорить. Причем о том, что и без политминуток всем понятно. О том, что надо бить фашистов, например… Это бы время, которое отнимали политминуты, лучше давали бы на то, чтобы починиться, побриться, постирать портянки, которые на солнце колом стоят.

– Здрасьте! – здоровались с парторгом почерневшие после боя, оглохшие вояки, собираясь на очередную политминуту. Только притулились кто где, опять начался обстрел. Пролетая с визгом, мины лопались позади позиций. Немцы корректировали огонь, и разрывы становились все ближе. Политминута прерывалась до следующего затишья. Тем временем парторг настраивался на пламенные, полные патриотизма слова.

 

Глава XVI

Одолеть передний край не удалось, откатились назад. Рота понесла потери. Полную неудачу потерпела и механизированная поддержка. Все три приданные для усиления английских танков «Черчилль» были сожжены. Эти танки с бензиновыми моторами имели невысокие защитные качества. Они быстро загорались и горели как костры. Сам сэр Уинстон говорил, что у танка, названного в честь премьер-министра, могло бы быть и поменьше недостатков. В техническом смысле не лишены были серьезных минусов и отечественные танки. Зимой в крепкие морозы приходилось жечь костры под днищем, иначе не заведешь. Командирам танка после окончания училища выдавали шелковый платок. Его назначение – при заправке фильтровать солярку. Экипаж всегда ночевал в танке, накрыв его брезентом и разведя костер под моторным отсеком.

– Впереди еще вся Европа, а мы все кладем людей пачками, – негодовал вечерком капитан Суходолин, оставшись один на один с Анисимовым в своем блиндаже. – Теперь бы можно и повременить. Зачем нам та высота? Что за стратегия такая? Срочно брать?! И точка!

Наши части упорно и настойчиво то в одном, то в другом месте пытались прорвать вражескую оборону. Продолбить или выгрызть ее любой ценой. Но тщетно. Гитлеровцы всеми средствами яростно удерживали свои позиции. По нескольку дней шли бои за какую-нибудь опустевшую от жителей деревню или опорный пункт в виде полуразрушенного и полусгоревшего элеватора.

* * *

Со второго эшелона батальон сняли внезапно, хотя бойцы готовились к тому, что скоро опять топать на передовую. Знали, что комбат долго прохлаждаться не даст. Он так и говорил офицерам:

– Скоро войне конец, надо успеть еще поколотить фашистов…

– Кончайте агитацию, товарищ капитан, – говорили ему ротные, собравшись вечерком в пустой хатке. Водку не пили. Все, передышке конец. Здесь передовая. Обжигались горячим чаем из самовара. – Звездочку золотую с вашим характером навряд ли получите. Сами знаете…

– Знаю, – отвечал комбат. – Я про нее уже и думать забыл. Теперь бы до Победы дожить и чтобы после стыдно не было.

– Перед кем?

– Перед внуками.

– Ну, товарищ капитан, вам будет, что внукам-то рассказать, – успокаивали комбата ротные командиры.

– А что, ребята, слабо, – говоривший сделал ударение на последнем слоге, – собраться этак лет через пять-десять?

– Ты еще скажи, через пятьдесят.

– Нет, я серьезно, – не унимался командир второй роты.

– Сейчас не слабо, а вот окончится мясорубка, если повезет и живыми останемся, разъедемся кто куда, тогда и вспомнить-то никто не вспомнит…

– Неужто все забудется?

– Время, брат, самый хороший лекарь.

– А я, ребята, чую, совсем мало его, времени-то, отпущено нам, – заметил командир третьей роты.

– Сплюнь! – строго приказал комбат. Молодой лейтенант подчинился, повернув голову к левому плечу три раза…

– А, кстати, неплохо было бы глянуть, какая жизнь настанет лет через пятьдесят.

– Куда хватил…

– А что? Мне будет семьдесят два. Имею шансы дожить, поскольку в родове моей все долгожители. Деду моему сейчас семьдесят. Две войны одолел. В Русско-японскую получил Георгия. До сих пор сена накашивает на полный двор скота.

– Это что же? Через столько как раз конец века?

– И не только…

– Чего не только?

– Не только века.

– А чего еще?

– Еще и тысячелетия… С арифметикой все в порядке, коль командиром стал? Подсчитай.

– Товарищ капитан, а может, по глотку? – неуверенно предложил один из ротных, который по возрасту старше остальных.

– Нет! – строго ответил комбат, наливая в пустую кружку крутой кипяток.

– Точно. Как раз конец века, – продолжили дискуссию офицеры, поглядывая на сумрачного Суходолина. – За это время золотая жизнь наступит, даже и не представить! Что мы имели еще два десятка лет назад? Лапти из лыка и деревянную соху? А теперь днепрогэсы, магнитки… А тут целых полвека! Это куда же шагнуть можно?!

– Шагнем-шагнем, куда мы денемся? – промолвил самый молодой из ротных. – Если только до Победы дошагаем…

* * *

От стрелкового батальона капитана Суходолина зависел исход всей операции, тщательно продуманной армейскими штабистами.

– Товарищ полковник, первый на проводе! – телефонист протянул командиру полка трубку аппарата.

– Да, товарищ первый!

– Определились с комбатом?

– Так точно! Капитан Суходолин. Первый батальон. Командир – один из лучших в дивизии.

– Сколько он в этой должности?

– Второй год.

– До сих пор цел?

– Как видим.

– Наверное, везучий, – пошутил в трубку командующий. – Будем на это надеяться и сейчас…

Вся суть в обходном отвлекающем маневре. После него дивизия била противника в лоб.

– Ты должен быть в намеченной точке ровно в двадцать два часа. И не раньше, и не позже. Возможен ночной бой. А на рассвете общее наступление.

– Боезапас на себя. Минометы на санки. Позади прикрывает ударная группа батальона – два взвода лыжников, – последние уточнения и наставления командира полка комбату Суходолину.

На других участках фронта заканчивались приготовления к наступлению. Безлунными ночами роты выстраивались в колонны, за ними вытягивались батареи на конной тяге, сани для перевозки раненых, обозы с боеприпасами. Отовсюду слышались сдержанные голоса, лязг оружия, скрип схваченного морозом снега под множеством ног, храп лошадей, испуганное повизгивание санитарных собак. И скорее угадывалось, чем видно было, что лес полон людей и скрытого, настороженного движения…

Ожидая команды, в траншеях, привалившись друг к другу, сидели и лежали солдаты. В белых маскхалатах они выглядели непривычно толстыми и неуклюжими. В отверстия капюшонов из-под низко опущенных шлемов видны были только глаза, нос и губы. Это придавало людям какое-то новое, незнакомое раньше выражение. Многих было не узнать.

…Вернувшись из штаба полка, Суходолин собрал на КП командиров. По бледному лицу комбата ротные поняли, что ситуация не совсем простая, точнее сказать, совсем не простая.

Так оно и вышло. Комбат сразу оговорился, может быть, в нарушение всех уставных норм, сообщив подчиненным, что штаб полка ставит более чем странную задачу. Марш по открытой местности. Для усиления правого стыка дивизии. Причем с попутным боем прорыва обороны.

Тактическая операция заключалась в том, чтобы, имитируя оборону, сняться с позиций и в своем тылу скрытно переместиться на другой участок фронта для концентрации предстоящего неожиданного удара. Резервов нет, а наступать надо. Надо идти вперед. Продвинуться – закрепиться! Еще раз продвинуться и снова закрепиться!

Суходолин развернул измятую и истертую карту, густо исчерченную синими и красными значками. С уважением он смотрел на старую боевую карту. Он знал, что этими разноцветными линиями и значками запечатлены многие бои, победы, поражения. Что прибавится на карте после выполнения поставленной задачи? Многое бы отдал капитан Суходолин за ответ на этот вопрос…

– Обходной маневр составит верст двадцать с гаком.

– Да гак триста верст, – прошептал один ротный другому.

– Разговоры! – повысил голос комбат. Ротные больше не шептались.

– Батальон совершит марш по так называемой выжженной территории. Там, правда, боев не было. Все сожгли фрицы. Там, видите ли, партизаны какие-то объявились. Подстрелили на дороге мотоциклетку… Приехали каратели и три деревни превратили в факелы… Исходный пункт марша вот здесь. – Красный карандаш комбата уперся в изгиб синей прожилки реки на карте. – Затем резкий марш-бросок напрямик через замерзшее болото. То есть, прямо в стык обороны двух пехотных полков противника. Рядом железнодорожный разъезд. На нем составы с горючим и боеприпасами. Понятно? В принципе идея отвлечения значительных сил противника на себя не нова. Все детали позже. Вопросы есть?

Комбат закончил. Ротные командиры молчали.

– Понимаю ваш немой вопрос: а что дальше? Дальше поступят указания, как говорится, по ходу пьесы. Ясна задача? Точнее, первая ее половина? Сами понимаете, немецкая агентура не дремлет… И последнее, учтите, нам не нужна пиррова победа. Понятно? Сейчас не начало войны. Людей надо беречь. Беречь, – повторил твердо Суходолин. – Всех бойцов, кто с изъянами, больных, даже гриппом, даже с потертостями ног, – всех оставить. Передать в комендантский взвод. Это приказ.

Вечером, видя неспокойное, более того, напряженное лицо командира, Аннушка спросила:

– Что?

Тот не ответил, разрывая уголок новой пачки папирос.

– Женя, что? Что такое? – повторила Аннушка свой вопрос.

– Не знаю.

– Что не знаю. Ты о чем?

– О тебе.

– Обо мне?

– Да.

– Женя. – Она по привычке потерла его колючую от щетины щеку теплой ладошкой, которую комбат тут же перехватил своей широкой твердой ладонью и поцеловал.

– Что-то новенькое, – засмеялась Аннушка, заглядывая Суходолину прямо в глаза.

– Никогда не целовались?

– Да нет, я не о том. – Она тихонько освободила свою ладошку и обняла Суходолина за шею. – Такой мрачный. О чем задумался, товарищ капитан, – шутливо потрепала его за погон.

Лицо его, на несколько секунд посветлев, приняло прежний вид. Капитана словно что-то сильно угнетало. Повторил: – О тебе.

– Обо мне?

– Не знаю, как поступить… И не знаю, как сказать…

– Чего сказать? О чем сказать? – еще более удивилась Аннушка, вдруг поняв, что время шуток закончилось и дальнейший разговор принимает совершенно иной оборот.

– И оставить тебя тут по каким-либо причинам не могу. Да и какие могут быть причины, если выступаем в полном составе. И брать в рейд тревожно… Что-то мне не нравится в постановке всей этой операции. Слишком на виду решили наши отцы-командиры поиграть в оловянных солдатиков…

– Ты о чем, о предстоящем марше? Вот чудачок ты мой, хороший капитан. – Аннушка нежно прижалась к Евгению, обнимая его за широкие сильные плечи. – Ты же знаешь, что штабисты все просчитали, все учли, поэтому надо верить только в успех…

В блиндаж, кашляя, вошел пожилой боец.

– Товарищ капитан, там вас особист разыскивает, сюда направляется.

– Не понял. – Суходолин резко поднялся с лавки и, поправляя на ходу портупею, поторопился на выход.

– Товарищ капитан, партсобрание, – доложил другой посыльный.

– Мне что, прикажете разорваться на две части? – психанул Суходолин. – Там особисты, здесь коммунисты. Что важнее? Какие особисты? Зачем особисты? – предчувствуя недоброе, сам себя спрашивал комбат.

Оставшись одна, Аннушка присела на краешек нар. Слегка кружилась голова. Впервые она ощутила тошноту несколько дней назад во время перевязки раненых.

«Скажу о беременности после марша. – Она полностью убедила себя в своем намерении, окончательно подавив в себе желание сообщить об этом сейчас. – Иначе уйдет без меня».

На душе все равно как-то неспокойно. И ночью плохо спалось. Едва задремлется, как словно кто толкнет. И сердце часто заколотится в груди…

Дашка, подружка по медсанбату, правда, настаивает на том, чтобы Аннушка сказала о будущем ребенке своему капитану Суходолину.

– Лучше пусть узнает от тебя, чем от других, – твердила Дашка.

– Но только ты одна посвящена в эту тайну! – Аннушка с надеждой смотрела на подружку. – Ведь ты же не проболтаешься? Да? Не проболтаешься?

– Я-то нет. Ни за что на свете, – клятвенно и горячо успокаивала та Аннушку. – Но дело такое. Наступит время, и уже не сможешь это скрыть от других. – Дашка недвусмысленно повела глазами на занавешанный плащ-палаткой вход в их землянку.

– Вот наступит время, тогда и сообщу.

– А что же сейчас мешает?

– Время пока терпит.

– Ох, Анка, доиграешься, – вздыхала подружка, укладывая в походную брезентовую сумку с лямкой бинты, вату, пузырьки с лекарствами.

– А как бы ты поступила на моем месте? – спросила Аннушка, протягивая иголку с намотанной тонкой шелковой ниткой, на случай, если придется зашивать раны.

– Ну, даже и не знаю, – тряхнула кудряшками Даша.

– Вот и я сначала не знала, а теперь твердо знаю, что после марша все и откроется для товарища капитана.

– Так-то оно так. Лишь бы все нормально было.

– В смысле?

– Чтобы все благополучно закончилось.

– Да все так и будет. Срок у меня совсем ничего. Всего-то несколько недель. – Аннушка прильнула к Дарье. – Подружечка ты моя родная. – Та в ответ обняла санинструктора за плечи. Обе замолчали, словно о чем-то задумались.

– Ладно! Убедила! Делай, как решила.

– А я все правильно решила, Дашка! – Аннушка еще раз крепко-крепко обняла подругу – старшего сержанта. – Скоро встретимся. Женя сказал, что санбат тоже перебазируется на новое место, но только попозже на несколько дней. Остаешься на хозяйстве за меня. Слушайся военврача.

– Есть, товарищ младший лейтенант, слушаться нашего сурового и строгого, но милого военврача. – Дашка с готовностью натянула пилотку на голову и приставила ладонь к виску. Подружки и заливисто рассмеялись.

 

Глава XVII

– Товарищи, завтра нам предстоит большая и серьезная задача, – начиная партийное собрание, обратился к бойцам парторг батальона. – Утром нам надлежит скрытно сняться с позиций и ускоренным маршем прибыть в заданный район. Нужно основательно подготовиться к маршу, настроиться психологически. Здесь, думаю, товарищи коммунисты, ваша роль особенная. Наш партийный костяк в ротах всегда авангардом, выполняя поставленную боевую задачу. Ваш вклад зримо очевиден в том, что в предыдущих боях батальон имел минимальные потери. Это и к вашей чести, и к чести командиров подразделений. Поэтому долг всех коммунистов батальона проникнуться особой серьезностью к выполнению поставленной задачи, мобилизовав свои духовные и физические силы. Мы обязаны с честью выполнить и боевое, и партийное задание. Повторяю – боевое и партийное. Сегодня, когда враг еще продолжает топтать нашу советскую землю, эти два понятия неразрывны друг с другом. Совсем скоро погоним врага по его же собственной территории. – Парторг перевел дух и продолжил: – Велика вдохновляющая роль члена ВКП(б) в армейской среде. Не случайно на всех фронтах, флотах и флотилиях широкий размах получил почин «В бой идти коммунистом». – Парторг выждал паузу и спросил: – Товарищи, кто желает высказаться?

– Можно мне?! – Одергивая гимнастерку, по привычке поднялся в рост так называемый, как выражались сами же бойцы-партийцы, штатный выступающий. – Коммунист был и остается тем, кто идет в авангарде борьбы с ненавистным врагом. Я вношу предложение записать это в решение нашего собрания. Кроме того… – выступающий решительно откашлялся и продолжил: – Коммунисты цементируют ряды воинов, укрепляя в них веру в свои силы. Вспомним, как еще в трудных условиях начального периода войны партийные организации оказывали командирам неоценимую помощь в мобилизации личного состава на самоотверженную борьбу с ненавистным врагом. Они вели борьбу с растерянностью, за высокую дисциплину и организованность, повышение боеготовности и боеспособности своих частей и подразделений…

Ротные беспокойно поглядывали на свои наручные часы. Собрание затягивается, а время золото. Надо еще проверить весь списочный состав и уточнить задачи, поставленные перед теми отделениями, которые здесь будут выполнять имитационную роль обороны стрелкового батальона. После этого с офицерами обсудить последние детали предстоящего марша.

«Черт красноречивый», – поглядывали, начиная невольно злиться, в сторону парторга ротные командиры, стискивая зубы.

…Этот штатный выступающий был из числа «политбойцов» образца 1941 года. Тогда, в первые же дни войны, было принято постановление Политбюро об отборе коммунистов в качестве «политбойцов» для усиления партийно-политического влияния в полках и дивизиях, укрепления морального духа войск. Мобилизации подлежали и лучшие комсомольцы. В большинстве своем они, а это свыше ста тысяч человек, имели высшее и среднее образование и могли бы после соответствующей подготовки стать младшими командирами и политработниками, однако их вливали большими группами в наиболее пострадавшие в боях части и сразу бросали в бой. Потери среди них были наиболее велики.

Бойцы вздохнули, когда оратор смолк, исчерпав партийное красноречие. Парторг кивком головы поблагодарил выступавшего за пламенную напутствующую речь перед боевыми сослуживцами. Собрание закончилось.

* * *

До начала операции оставалась ночь. Бойцы проверяли снаряжение, чистили оружие. Пулеметчики набивали в ленты патроны. Старшины выдали личному составу комплекты белых маскхалатов. Со своего собрания вернулись партийцы. Тоже включились в подготовку к маршу, в душе сожалея о том, что спать им придется меньше товарищей, которые уже почистили оружие, заложили боеприпасами и сухпайком вещмешки.

– Товарищ капитан, рядовой Ворошилов по вашему приказанию прибыл!

– Не ко мне, вот к нему, – Суходолин кивнул на особиста, сидевшего за дощатым комбатовским столиком вполоборота ко входу в блиндаж.

– Попрошу поближе, – тот жестом руки показал на снарядный ящик. – С вашего позволения, товарищ капитан? – Он поднял глаза на комбата.

– Да-да, продолжайте, – понял намек Суходолин и пружинистым шагом покинул блиндаж.

На плечах особиста золоченые капитанские погоны. На вид офицеру лет тридцать с небольшим. Крупное лицо. Темная шевелюра местами проблескивает ранней серебряной проседью.

– Рядовой Ворошилов! Рассказать надо все и без утайки. А речь пойдет о сравнительно недавнем инциденте, имевшем место в ночном бою на мосту через реку. Вспомнили? Вижу, что вспомнили. Так вот там артиллеристы в силу то ли необыкновенной дерзости, то ли преступной растерянности, потерявшись в пространстве, открыли огонь по своим же! Как такое могло случиться, а, товарищ Ворошилов? Вы не молчите, вы вспоминайте и говорите. От вашей искренности теперь может зависеть судьба этих горе-артиллеристов… Позавчера, правда, вышел приказ Верховного о расформировании заградительных отрядов, но это не снимает ответственности за преступные действия артиллерийского расчета!

– Там такая карусель была, – отозвался, проглотив тугой комок в горле, Климент, чувствуя дрожь, несмотря на ровный и тихий голос особиста. Даже местами, казалось, голос вкрадчивый, но вполне допускающий по своей интонации доброжелательность собеседника. – И рассвет тогда еще толком не начался. Темно было.

– Вы мне тут пейзажи не рассуждайте, вы ближе к тому, о чем идет речь! – настойчиво поторопил Климента особист. – Сами лично видели, как пушка ударила в противоположную сторону? То есть не по врагу, как надлежит, а по своим же? Видели? Не видели? Что можете сказать? Ну?! Только врать не советую…

– Сам не видел.

– А ваши сослуживцы, кто был в том ночном бою, говорят обратное. Четко и определенно, был заряд, был выстрел, опять заряд, опять выстрел. И стреляли бы еще, да снаряды кончились! Так?

– Я, товарищ капитан, только хорошо помню, что немецкие танки с краю, то есть на берегу, показались. По ним огонь вели. Это точно. И точно, что снаряды тогда кончились.

Говоря обо всем этом, Климент лихорадочно перебирал в памяти тех, кто мог все четко видеть. Какие сослуживцы? Что они могут сказать? Анисимов убит, Гусаков пропал без вести, что стало с незнакомым танкистом – неизвестно.

– Меня-то самого контузило в тот момент, – продолжал Климент. – Правда, легко, но сознание потерял.

– Что легко это хорошо, а может, и плохо, что легко, – двусмысленно произнес особист. Он постукивал костяшками пальцев по столику. – Так. – Повисла тишина, особист, видно, размышлял, как дальше поступить. – С вами мы не прощаемся.

– Товарищ капитан, разрешите в роту?

– Какую роту?

– Готовиться к маршу.

– Какому маршу? – ухмыльнулся особист. – У вас теперь одна задача, товарищ боец, выйти отсюда без конвоя. Поедете со мной.

И без того паршивое настроение капитана Суходолина стало еще паршивее после приезда в батальон особиста из дивизии.

– Забираю для дальнейшего выяснения обстоятельств, – повторял в сердцах брошенную особистом фразу комбат.

Он яростно чиркнул спичкой о потертый коробок, крепко зажав папиросу зубами. Глубоко, с наслаждением затянулся, переключаясь в мыслях на предстоящий марш, до которого оставалось всего ничего. А тут еще лучшего ротного потерял. Пару дней назад старшего лейтенанта Анисимова «снял» снайпер. Нелепо получилось. За плечами три с половиной года войны в пехоте. Из таких переделок выходил без царапинки и выводил своих людей! И тут, на тебе. Снайпер – невидимый для посторонних глаз стрелок, разящий человека наповал одним-единственным нажатием пальца на спусковой крючок. Прямо в траншее и упал ротный, раскинув ноги, скользя ногтями по жердяной обшивке земляного ската. Всего-то не дошел до НП нескольких шагов. Пуля вошла аккурат рядом с красной звездочкой на околыше…

* * *

Снег повалил хлопьями затемно, когда небо на востоке пока оставалось фиолетовым, а земля была окутана предрассветной тишиной. В такое время, должно быть, в уцелевших деревенских курятниках просыпались горластые петухи.

К рассвету снег покрыл накаты блиндажей, брустверы, плащ-накидки часовых. Под белым покрывалом окопный мир неузнаваемо изменился…

По первому насту выходил на марш батальон. Остались позади избы и колхозные постройки, мельницы с распластанными крыльями, начались редкие перелески. Время от времени к голове колонны возвращались высланные вперед разведчики из боевого разведывательного дозора, докладывали обстановку на дорогах. Снег таял на лицах бойцов, оседал в складках одежды.

– Хорошая примета, когда в дорогу дождик начинается, – заметил идущий молодой боец. – Мама всегда так говорила…

– Сейчас-то снег идет, – отозвался его задний сосед по колонне.

– Какая разница. Божья благодать – осадки с неба.

– Хорошо, замполит не слышит.

– А он что? Не человек?

– Ты к чему?

– Всякий человек должен уверовать…

– Во что? В приметы, придуманные попами?

– Вся наша жизнь – одни сплошные приметы. И как мы и почему рождаемся – тоже примета.

– В чем она?

– В том, что судьба появиться на свет, что мамка с папкой постарались и жизнь подарили. Новый человек – продолжение рода. Человек рождается, растет и в итоге дарит жизнь другому человеку, своему ребенку. Значит, продолжаться роду дальше, не прерываться, оставлять за собой потомство…

– Да ты никак философ?

– Почти в самую точку угадали, – обрадованно заметил пожилому бойцу боец помоложе. – На фронт попал с четвертого курса лингвистики Московского университета.

– Это что за профессия такая?

– Это профессия, которая занимается наукой о языках…

Прозвучала команда прекратить всяческие разговоры. В лесу нарастал шорох двигающейся массы людей. Скоро санная дорога опустела. Остался снежный наст, истоптанный сотнями подошв. Сосны и ели, пушистые и крепкие, стояли недвижно, опустив отяжелевшие от снега ветви. На широкие лиственничные лапы медленно опускались снежные хлопья. Колонна проходила, и лес снова погружался в сосредоточенную тишину. И малейший звук – писк какой-нибудь птицы, треск ветки под тяжестью пробежавшего зверька, постук дятла – раздавался отчетливо и чисто.

Через полтора часа сделали короткий привал. Перемотали портянки, справили легкую нужду, перекурили по самокрутке на двоих и двинулись дальше.

Шли молча. Снег больше не падал. Он мягким ковром застелил землю, скрывая под собой оставленные войной следы. Воздух легкий, прозрачный и чистый. Каждый из бойцов мысленно сосредоточился на одном: шагать размеренно, чтобы сохранить силы на время марша. Прошли заросшее болото. Кое-где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки.

– Товарищ капитан! – толкнул комбата командир первой роты. Впереди темнели фигурки дозорных. Они приближались. Старший дозора доложил обстановку.

– Все спокойно, товарищ капитан.

– Что впереди?

– Километрах в двух сожженная фашистами деревенька. Встретили бабку. Говорит, в деревеньке все пусто.

– Бабку? Какую еще бабку? – удивился Суходолин.

– Настоящую. Старую. Возвращается в соседнюю деревню к своим родным. Мол, наведывала родные пепелища. Видно, что-нибудь отыскала на пожарище. Узелок при ней был.

– А про соседнюю деревню спросили?

– Спросили. Там сохранились чудом несколько изб. Говорит, что в отместку партизанам каратели все пожгли кругом.

– Да-да, – с горечью произнес, вздыхая Суходолин. – Партизан – народных мстителей – что-то не видать, одни спаленные в расплату деревеньки…

Он отдал приказ сделать остановку и надеть маскхалаты. Давно выкатилось яркое солнце. Белизна свежего покрова слепила глаза.

– Какой снег! Сияет, будто усыпан алмазами! – восхищался один, путаясь в штанинах маскхалата.

– Не снег, а сахар! – засмеялся другой, отойдя в сторонку и набивая снегом рот.

Бойцы стаскивали с плеч тяжелые вещмешки, набитые сухпайком и боеприпасами, разворачивали просторные белые, как исподнее, маскхалаты. Помогали друг другу натягивать их поверх шинелей. Отряхивая автоматы от налипшего снега, удобнее вешали на ремни. На все про все комбат дал десять минут, и колонна снова тронулась с места. Снег почти перестал.

Батальон, четыреста пятьдесят человек, медленно втягивался в проселочную улицу некогда стоявшей на этом месте деревеньки. Чернели длинными кирпичными трубами печные дымоходы. Кроме обугленных печей, покрытых снегом, почти ничего не осталось.

– Интересно, где жители? – спросил Епифанцев.

– Известно где, – отозвался Фронькин. – Кто в Германию услан, кто в партизаны подался… Правда, я их в лицо ни одного не видел за всю войну-то…

Колонна батальона почти вся втянулась в улицу. Никому из четырехсот пятидесяти человек и в голову не могло прийти, что за железными заслонками печей, в загнетках, затаились немцы, сжимая задубевшими пальцами приклады короткоствольных пулеметов, крепко в такой-то тесноте прижатых к себе вдоль тела. Немцы ждали сигнала – длинной очереди пулемета, установленного в крайней, на выходе из деревни, печи.

Батальон так и не понял, что произошло, как отскочили слева и справа заслонки в печах, запорошенных свежим снегом…

…Сектор обстрела пулеметчиков в засаде был определен предельно точно. Из-под перекрестного кинжального огня, который словно кто-то корректировал, не ушел никто. Минуты через три все было кончено.

Когда стрельба прекратилась, из печных загнетков стали выползать чумазые немцы, выталкивая вперед себя пулеметы, на раскаленных стволах которых шипел снег. Стаскивая с плеч автоматы, специально подобранные для такого страшного дела, низкорослые немцы медленно двинулись к месиву побитого русского батальона. Русские в продырявленных маскхалатах устилали всю длину улицы выжженной деревеньки. В разных концах ее затрещали сухие автоматные очереди. Добивали раненых.

Немецкие диверсанты стали молча сворачиваться. Собрав все оружие, пустые подсумки, тугие ранцы, заторопились через сугробы к темневшему лесу. Убитых не обыскивали, только наспех срезали ножами планшетки у командиров. Немцы уходили. Один из них, фельдфебель, остановился у двух тел. Они лежали неестественно. Словно один прикрывал другого. Сверху мужчина. Под ним женщина. Рядом валялась ее шапка. Шелковистые русые волосы рассыпались по снегу вокруг непокрытой головы.

Ганс узнал того русского капитана, чьи разведчики пленили его месяц назад, и ту русскую санитарку, которая вела допрос, задавая ему вопросы по-немецки. Но судьба улыбнулась. По дороге в вышестоящий штаб удалось бежать. Но теперь, как ни странно, у Ганса не было злости к этому капитану. Гансу вдруг показалось, что голова русской санитарки шевельнулась. Он наклонился и явственно заметил, как дрогнули ресницы санитарки. Оглядев ее, он не заметил следов ранения и крови. Он продолжал смотреть в красивое лицо русской, сжимая рукоятку автомата. Кто-то из своих громко окликнул Ганса, заторопил. Присев на корточки, немец незаметно для своих отстегнул от пояса фляжку с ромом и положил на снег у головы санитарки. Поднявшись, еще раз глянул на своих недавних знакомых, которые так или иначе шли за его, Ганса, смертью. И это как-то оправдывало, по его разумению, то, что только что здесь произошло.

Закинув автомат на плечо, он поспешил последовать вслед за остальными, прочь прогоняя в сознании подобие некоторой жалости… Жалости в принципе к своим уничтоженным ровесникам, что остались навсегда в этой безымянной и тоже уничтоженной деревеньке…

Наступали сумерки. Будто подметая землю, сплошной стеной летела снежная пыль. Пронзительно свистел ветер, превращая все в хмурую снежную круговерть.

Ворона на холмике напротив крайнего остова сгоревшей избы распустила крылья и протяжно закаркала. Остальные птицы на костеневших трупах дружно замахали крыльями, с криком поднимаясь в воздух.

Совсем скоро черным куполом нависнет над землею беззвездная ночь. К рассвету тишина оборвется глухими разрывами артиллерийских снарядов и волнообразными раскатами «катюш». Начнется большое наступление советских войск, из которых, однако, уже был вычеркнут стрелковый батальон капитана Суходолина…

Но до наступления темноты в снежной пелене проявились темные фигурки лыжников, направленных командиром дивизии по маршруту батальона после того, как ни комбат, ни ротные не вышли на связь по рации. Генерал сразу почувствовал неладное. Подобное уже случалось во время финской кампании, в которой он командовал батальоном. Однажды так же не вышел, словно потерявшись, на связь разведвзвод. После оказалось, что всех разведчиков положили «кукушки», то есть финские снайперы…

…Размышления завели Ганса в тупик, из которого он не видел определенного выхода. Никогда еще война не казалась ему столь бессмысленной…

«Чего нам нужно было на Дону и на Волге, на Кубани и Кавказе? – безнадежно терялся он в мучительных вопросах. – Что мне сделали плохого коммунисты, русские?»

До войны Ганс поступил в педагогический колледж в Магдебурге. Если бы не война и мобилизация, учил бы сейчас школьников географии…

Редкие письма из дома от родных не радовали. Последнее получил больше месяца назад. Продуктовые карточки, на которые жили, стало нечем отоваривать. Не хватало даже соли, не то что хлеба и прочих необходимых продуктов. Масло сменилось маргарином, а после и того не стало. Семья – мать и маленькая сестренка – варила из овсянки постные супы, тем и держались. Отца, несмотря на его инвалидность – врожденную хромоту, успели призвать по тотальной мобилизации на Восточный фронт. И где он теперь, жив ли – Гансу было неведомо.

 

Глава XVIII

Соседние подразделения с переменным успехом выполняли боевые задачи. Едва ли кто мог усомниться вслух и при свидетелях в верности принятого начальством решения, в оптимальности отданного приказа, который не обсуждается, в возможности его реализации с учетом минимальных потерь, о чем на войне обычно и речи нет…

Климент позже встретился с новгородцем. В наступлении. На перепаханном снарядами обожженном поле. У того осколочное ранение в живот.

– А, братишка? – узнал дружка новгородец. – Пристрели меня, Ворошилов. Пристрели, – просил он, еле шевеля черными сухими губами. Не то потом совестью мучиться будешь. Пристрели. Больно мне, братишка. – Он тяжело дышал. Вроде как полегчало, потому что на мгновение закрыв угасающие глаза, вновь открыл: – Как тебя от нас перевели, к Сухо… Суходолину, так я и загадал себе тоже из саперов в пехоту попасть.

– Попал? – обрадовавшись, что другу полегчало, спросил Климент, бережно укрывая того от ветра собой.

– Повезло. Попал. Троих гадов я все-таки успел завалить. А теперь вот… Сам видишь… Не повезло.

– Потерпи, Василий, сейчас санитары подоспеют. Потерпи.

Санитаров не видать. Подбежала санитарная собака. За ней тянулся полуоборванный, привязанный к туловищу бинт, на котором жирно намалеван химическим карандашом красный крест. Она шумно обнюхала раненого и убежала прочь…

– Не дожить мне, Ворошилов, до медсанбата. Ты мне пообещай.

– Чего пообещать? – нагнулся к нему Климент.

– Пообещай, что до города Горького доберешься после Победы. До нее-то постарайся дожить. Адрес… Адрес в кармане. В гимнастерке. В солдатской книжке. Горький, Сормово… Там написано.

– Ты что, Василий? Сам доберешься. Щас, щас санитары, – Климент в отчаянии крутил головой по сторонам.

– Нет, мне уж не выкарабкаться. А ты давай. Говорили же, что батальон ваш живучий. Сухо… Суходолин ваш молодец. Слышал о нем много, когда близко от вас стояли.

– Так ведь он, – начал было Климент, но осекся, увидев, что Василий быстро-быстро заперебирал ногами и вдруг стал затихать, зажав пальцами рукав Климовой гимнастерки.

– Что? Жив? – рядом плюхнулся на дно воронки подоспевший санитар в расхристанной телогрейке, на спине из дыр клочьями торчит вата. – А собаку мою не видели? Кажись, накрыло ее, когда мы под минометы попали…

Климент молча смотрел, прощаясь, на Василия.

– Елки-палки, сколько же их полегло? – не мог отдышаться от бега санитар. – Где ж успеть, а? – оправдывался он перед Климентом. – Что? Знакомый? А чего ты вдруг вроде как улыбнулся?

– Любимая его присказка была.

– Какая? Елки-палки, что ли? Да. Бывает. Ну что? Вроде затихло? Ты мне подсоби тяжелых дотащить. Там у меня двое перевязанных. Где же помощница моя? Ах, жаль псину. Умная была, тренированная раненых выносить с поля боя. Ну, пошли, боец. О живых надо думать. Ну, полезли, что ли? – зацарапал склон воронки санитар.

Покидать боевой порядок запрещено, даже если ранило кого-нибудь из твоих друзей и ты мог бы его спасти. Такая попытка расценивалась, как стремление выйти из боя. Тяжелораненые истекали кровью и умирали в зарослях кукурузника. Тот, кто был ранен легко, но промедлил или не смог сразу выбраться из-под обстрела, получал второе, третье ранение, часто смертельное.

Главной задачей санитарной службы войскового района является своевременное оказание доврачебной помощи, быстрый вынос раненых с поля боя и немедленная эвакуация их в армейские полевые и стационарные госпитали для первичной хирургической обработки основной массы раненых.

Хирургическая обработка в медсанбатах ограничивалась только крайне неотложными вмешательствами, имеющими своим назначением подготовить раненых к дальнейшей эвакуации.

Главное внимание обращалось на четкую организацию работы санитарной службы роты, батальона и стрелкового полка. Своевременный вынос раненых с поля боя считалось главным звеном в этой работе.

Борьба за жизнь раненого начиналась сразу после ранения, непосредственно на поле боя. Весь медицинский персонал ясно осознавал, что главной причиной гибели раненых на поле боя, помимо несовместимых для жизни травм, является шок и кровопотеря. При решении этой проблемы важнейшим условием успеха были сроки и качество оказания первой медицинской помощи, первой врачебной и квалифицированной медицинской помощи.

Особое внимание уделялось требованию выноса раненых с оружием, что восстанавливало не только человеческий, но и военно-технический потенциал Красной армии.

* * *

Весна. Ранняя весна! Снегопады и морозы вдруг сменились оттепелью, и яркое мартовское солнце нежданно затопило землю морем теплого света.

На равнинах снег только слегка тронут легким таянием, и по твердому белому насту, искрящемуся под солнцем, медленно движутся громадные, словно крылья сказочных птиц, синие тени облаков. На горизонте сквозь голубовато-молочный пар, поднимающийся от разогретой земли, уже чернеет лес, освободившийся от снега. На черных сучьях придорожных берез искрятся и сверкают прозрачные бусинки воды.

На дорогах, плотно укатанных колесами, снег потемнел и местами растаял. В маленьких лужицах и воронках, наполненных весенней талой водой, ослепительно горят осколки солнца. Густым, непрерывным потоком движутся по территории Германии войска, преследуя поспешно отходящие, но огрызающиеся немецкие части.

Проносятся грузовые машины с солдатами, выбрасывая из-под колес фонтаны сверкающих брызг. Солдаты громко поют «Катюшу», машут руками. Смеются. Тягачи, гремя и лязгая отполированными до блеска гусеницами, медленно тянут тяжелые орудия. С правой стороны дороги идут, прижимаясь к обочине, пешие солдаты. Их то и дело обгоняют мотоциклисты, легковые автомашины, всадники.

Солдаты глубоко вдыхают чистый, прохладный воздух, в котором уже носятся неопределенные, волнующие запахи весны, и улыбаются, и щурят глаза от яркого солнца. И от солнца, сильно пригревающего спину, и от голубого неба, и от сознания того, что они идут вперед, что за спиною освобожденная родная земля, а впереди – только фашистское логово, им хорошо, легко и радостно.

Солдаты идут… В них не узнать тех необстрелянных юнцов-бойцов, которые первыми встретили трехлинейками вражеские полки ранним летним утром сорок первого года. Они исходили с боями тысячи километров, не раз здороваясь со смертью, видели горький дым пожаров, поднимающийся над родной землей. Они многое пережили, многое увидели, многое передумали, отбивая атаки в траншеях, залитых холодной осенней водой, наступая в зимнюю стужу. Война устроила им суровую проверку, и они выдержали великое испытание, отстояли свою Родину, и вот теперь идут вперед, опаленные пламенем сражений, возмужавшие, умудренные войной, с несокрушимой верой в победу.

А навстречу разношерстными колоннами конвоировали пленных. Воротники их шинелей расстегнуты, лица покрыты потом. Казалось, они вот-вот рухнут на землю. Но они шли все дальше, угрюмые, молчаливые, утешаясь мыслью, что им удалось уцелеть в этакой мясорубке. Теперь, в отличие от сорок первого, они двигались налегке, освободившись от тяжело нагруженных ранцев, одеял, плащ-палаток, оружия, лопаток, вещевых мешков и противогазов, коробок патронов, гранат и касок.

Они медленно двигались, покачиваясь из стороны в сторону, путаясь в полах шинелей, с трудом передвигая ноги.

* * *

…Впервые за многие дни сражения среди рваных, казалось, закоптелых от дыма пожарищ облаков показалось солнце, обласкивая теплыми весенними лучами израненную германскую землю. Но с Шпреи тянуло по-прежнему холодом.

Командир дивизии приказал водителю остановить «эмку» у самого обрыва над рекой. Свернув в сторону от пыльной дороги, машина затормозила. Заметно прихрамывая, генерал, опираясь на трость, пошел вдоль русла, слегка щурясь от непривычного яркого солнца.

– Сейчас поедем, только ногу разомну. Ты пока покури, – сказал он адъютанту.

Обрыв сменился пологим спуском к речной воде. На песчаном берегу застыл танк. Сбросив на камни черные замасленные комбинезоны и расстегнув пропотевшие гимнастерки, танкисты черпали шпреевскую воду мазутными ведерками и поливали замызганную башню. Увидев генерала, все выпрямились по стойке смирно.

– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!

– Здравия желаем, товарищ генерал-майор!

– Немецкую копоть счищаете, ребята? – комдив с улыбкой кивнул на танк.

– Так точно! Войне-то почти конец!

– Верно, ребята, теперь точно конец!

– Последний, так сказать, фронтовой шмон, – улыбался, обнажив белые зубы, самый смелый из экипажа и добавил: – Разрешите, товарищ генерал?!

– Валяй.

Сержант легко взобрался на броню и стал выводить мелом крупные буквы на башне «Даешь мир!!!».

– Берлин взяли, товарищ генерал, что еще войне давать? Если б можно, я б отсюда на своей боевой машине прямо домой, на Орловщину, на самую пахоту. Только плуг приладить…

Комдив рассмеялся:

– Время пахоты и сева, сынок, знать, уже прошло.

– Да, маленько опоздали, – вздохнул сержант, – но ничего, впереди столько дел накопилось за четыре года.

– Танки уже для дел мирных не сгодятся. Трактора придут на твою Орловщину. А по домам уже совсем скоро отправитесь.

Генерал оглядывал танкистов и вдруг остановил взор на одном из них, невольно удивившись: «Ого! Сколько же их у него! И ни одной награды?»

У танкиста на правой стороне гимнастерки желтели и алели тринадцать нашивок за ранения. Желтые за тяжелые, алые за легкие. Тринадцать раз пролита кровь!

Трость в руке генерала дрогнула.

– Ты что же, браток, так много ран на себя принял?

– Так получилось, товарищ генерал.

– Кем в экипаже?

– Заряжающий, рядовой Антоненко.

– Давно на фронте?

– С августа сорок первого.

– Как же ты выдюжил, браток?

– Не знаю, товарищ генерал! Это девятый мой экипаж…

Комдив, не отрывая изумленного взгляда от нашивок бойца, обратился к подошедшему адъютанту:

– Что у нас там есть из наградного резерва?

Тот, расстегнув полевую сумку, вынул коробочку.

– Вот, товарищ генерал, только орден Отечественной войны второй степени.

– Давай. И острое что-нибудь дайте, – попросил у танкистов.

– Отвертка сгодится?

– Сгодится.

Комдив сам проделал аккуратно дырочку в гимнастерке танкиста и бережно прикрутил орден.

– Служу Советскому Союзу! – пришел, наконец, в себя, оторопев от неожиданности, рядовой Антоненко, трогая ладонью края ордена.

Сдвинув черные ребристые шлемы на затылки, танкисты сладостно затягивались папиросами. Нынче на дворе как-никак апрель 45-го. Махорка в тряпичных кисетах – вчерашний день. Любовались новеньким орденом, искренне радуясь за своего боевого товарища.

– А ведь сколь раз уходили на Антоненку наградные!

– И всякий раз куда-то мимо…

– Нешто штабисты, раззявы, теряют?

– Они не виноваты. Сколь нашего брата по тем наградным бумагам числится?

– После войны награды найдут своих героев.

– Это понятно, что найдут, непременно каждого разыщут и вручат с почестями, да ведь дорога ложка к обеду, как вот сейчас Антоненке… Тем более, скоро до дома, до хаты.

– Вот уж ротный удивится, когда вернется из штаба.

– Кстати, Алексей! – обратились товарищи к Антоненко. – Сколько уж ты под началом Зарембы воюешь?

– С осени прошлого года. Он был взводным. Лейтенантом… При нем два раза меня чиркнуло. Один раз медсанбатом отделался, второй пришлось в госпитале поваляться.

– Да, спасибо командованию за то, что гвардейцев после излечения возвращают в свои гвардейские части.

– На то есть приказ самого Верховного…

– Хороший приказ… Спасибо Верховному…

 

Глава XIX

«Даже борьба за Сталинград уступает боям за Берлин по численности вовлеченных войск и количеству боевой техники. На подготовку Берлина к обороне у немцев было два с половиной месяца, в течение которых фронт стоял на Одере, в 70 километрах от города. Эта подготовка отнюдь не носила характера импровизации. Немцы разработали целую систему превращения своих и чужих городов в “фестунги” – крепости. Они должны были обороняться в изоляции, снабжаемые по воздуху.

Берлинские укрепления апреля – мая 1945 года достаточно типичны для немецких “фестунгов”. Массивные баррикады, подготовленные для обороны жилые и административные постройки. Баррикады в Германии сооружались на промышленном уровне и не имели ничего общего с грудами хлама, которым перегораживали улицы в период революционных волнений. Сооружались они из дерева, камня, рельс. Подобная баррикада легко выдерживала выстрелы танковых пушек и даже дивизионной артиллерии калибра 76—122 мм. Подходы к баррикадам минировались. Подходы к мостам через каналы и выходы с мостов также имели баррикады. В зданиях, которым предстояло стать опорными пунктами обороны, закладывали кирпичом оконные проемы. В кладке оставляли 1–2 амбразуры для ведения огня из стрелкового оружия и противотанковых гранатометов – фаустпатронов.

Однако любые инженерные сооружения абсолютно бесполезны, если их некому оборонять. Это и стало для немцев самой большой проблемой. В советское время число защитников столицы Рейха обычно оценивалось в 200 тысяч человек. Однако эта цифра представляется сильно завышенной. Показания последнего коменданта Берлина генерала Вейдлинга и других пленных офицеров берлинского гарнизона приводят к цифре 100–120 тысяч человек и 50–60 танков на начало штурма.

Для обороны Берлина такого количества защитников оказалось явно недостаточно. Это было очевидно для профессионалов с самого начала. В сводке обобщенного боевого опыта штурмовавшей город 8-й гвардейской армии указывалось: “Для обороны такого крупного города, окруженного со всех сторон, не было достаточно сил, чтобы оборонять каждое здание, как это имело место в других городах, поэтому противник оборонял главным образом группы кварталов, а внутри них отдельные здания и объекты…”

Советские войска, штурмовавшие Берлин, насчитывали, по данным на 26 апреля 1945 года, 464 тысячи человек и около 1500 танков.

Центральной фигурой в уличных боях стала штурмовая группа. Директивой маршала Жукова рекомендовалось включать в состав таких групп 8—12 орудий калибром от 45 до 203 мм, 4–6 минометов 82—120-мм. Туда входили саперы и “химики” с дымовыми шашками и огнеметами. Танки тоже стали неизменными участниками этих групп. Их основным врагом в городских боях в 1945 году стали фаустпатроны, от которых потери танков и САУ в Берлине можно оцениваются в две с половиной сотни из почти 1800, потерянных за всю Берлинскую операцию в целом. Фаустпатроны применялись немцами не только против танков, но и против пехоты. Вынужденные идти впереди бронетехники пехотинцы попадали под град выстрелов “фаустников”. Поэтому неоценимую помощь в штурме оказали ствольная и реактивная артиллерия. Специфика городских боев заставляла ставить дивизионную и приданную артиллерию на прямую наводку. Если опорный пункт не удавалось взять штурмовой группе, его просто разрушала артиллерия прямой наводкой. В конце концов на прямую наводку стали ставить даже “катюши”. Рамы крупнокалиберных реактивных снарядов М-31 устанавливали в домах на подоконниках и стреляли по строениям напротив. Оптимальной считалась дистанция в 100–150 метров. Снаряд успевал разогнаться, проламывал стену и взрывался уже внутри здания. Это приводило к обрушению перегородок и перекрытий и, как следствие, гибели гарнизона. На меньших дистанциях стена не пробивалась и дело ограничивалось трещинами на фасаде. Именно здесь кроется один из ответов на вопрос о том, почему к Рейхстагу первой вышла 3-я ударная армия генерала Кузнецова. Части этой армии проложили себе путь по берлинским улицам 150 выпущенными прямой наводкой снарядами М-31 УК (улучшенной кучности).

Тяжелые орудия использовались для разрушения прочных каменных зданий. Дивизион 280-мм мортир бил по зданию гестапо. Выпустил более сотни снарядов и добился 6 прямых попаданий. Дивизион 305-мм гаубиц только в предпоследний день штурма, 1 мая, расстрелял 110 снарядов.

Утром 2 мая берлинский гарнизон капитулировал. Общие потери двух фронтов – 1-го Белорусского и 1-го Украинского – в битве за Берлин составили 50–60 тысяч человек убитыми, ранеными, пропавшими без вести…»

* * *

Медленно светало. Туман низко стлался над землей, становясь все более влажным и холодным. Белесый дым над городом постепенно рассеивался. Тишина господствовала над развалинами, которые на каждой улице. Высятся остовы разрушенных домов, остатки закопченных стен. Груды битого кирпича и щебня, из которых торчат искривленные балки и блестевшие в тумане рельсы.

Германский городок, название которого начертано в готическом стиле письма на скособоченном столбе-указателе, взяли без артобстрела. На мощеные камнем старинные улицы ворвались наши танки и пехота.

Рядовой Ворошилов, звякнув медалями, спрыгнул на землю с брони танка. Вместе с другими бойцами поднялись по ступеням к парадному входу особняка.

– Какое барахло попадется, собрать и вынести на улицу во двор, – приказал командир. – До приезда трофейной команды выставить охранение.

Трофеи всегда сопутствовали войнам как символические и материальные результаты победы над противником. К началу Великой Отечественной войны Советская армия не имела самостоятельной трофейной службы. Сбором и реализацией трофейного имущества занимались трофейные комиссии, создаваемые из представителей довольствующих служб. Лишь после коренной перестройки системы Тыла Советской армии в августе 1941 года была сделана первая попытка объединения трофейного дела в руках единого органа. В центре таким органом стал отдел эвакуации штаба Тыла Советской армии, сформированный из экономического отдела Генерального штаба, а во фронтах – эвакоотделы в управлениях тыла. В войсках вводились трофейно-эвакуационные отделения при штабах дивизий и уполномоченные по сбору трофейного и негодного имущества в полках. В конце сентября 1941 года в стрелковых и артиллерийских частях стали создаваться рабочие команды по сбору военного имущества.

По воспоминаниям очевидцев, на территории Германии демонтировалось и увозилось все подряд, начиная от целых заводов, запасов продуктов и кончая нижним бельем. Всего было вывезено 21 834 вагона вещевого и обозно-хозяйственного имущества, 73 493 вагона строительных материалов и «квартирного имущества». К последнему, в частности, относились рояли, пианино, радиоприемники, ковры, мебель, настенные и настольные часы, посуда, в основном фарфоровая, обувь, верхняя одежда – от пальто до костюмов и платьев, белье, головные уборы, меха, ткани, шерсть. Особняком стояли музейные ценности.

Трофеи были оправданы. Наша страна лежала в руинах. Солдатские трофеи умещались в вещмешке, но с ростом военного звания трофейные аппетиты росли…

Бойцы разбрелись по всему дому, который больше был похож на дворец. Широкая лестница на второй этаж покрыта ярко-зеленой ковровой дорожкой. Она прожжена в нескольких местах. Свои следы оставил недавний скоротечный бой. Когда советские танки с пехотой на броне ворвались в городок, в этом доме немцы заняли оборону. Из чердачного окна выпустили несколько фаустпатронов, потом еще какое-то время яростно отстреливались из пулемета. Затем наступила тишина: то ли патроны кончились, то ли сдаваться решили. Заперлись на чердаке. Наши рванули «лимонкой» дверь. Когда ворвались на чердак, обнаружили три трупа в черной форме. Эсэсовцы застрелились или застрелили друг друга, успев перед этим, однако, поджечь из фаустпатронов два наших танка.

Должно быть, дом принадлежал богатой семье. На стенах, как в музее, множество картин. Над камином – оленьи рога. Кто-то пояснил, что для фрицев эти рога – то же самое, что для наших Почетные грамоты в доме на стене.

Мебель осталась нетронутой, даже стекло цело. Мебель блестящая, можно как в зеркало смотреться.

– А что собирать? – спрашивали бойцы.

– Все самое ценное.

– А что ценное?

– Картины, ковры, фарфоровую посуду, статуэтки, украшения. Вон те старинные часы тоже не забудьте.

– И куда потом все это?

– Трофейщики знают, куда. Много вопросов задаете, товарищ боец! – строго заметил командир, разглядывая стены зала, в котором они находились. – Ты смотри-ка, и не растащил здесь никто ничего…

– Так пустой городишка-то. Всех повымело. Поди, как почуяла немчура, что наши танки идут, так и наутек.

В библиотеке с разноцветными рядами книг на длинных и широких полках от пола до потолка бойцы шарахнулись от огромного цветного портрета Гитлера на стене. Опомнившись, изрешетили фюрера из автоматов в клочья. Снизу, с улицы, прибежал бледный и напуганный ротный.

– Черти вы бесхвостые! Думал, фашист где недобитый спрятался, – облегченно выдохнул капитан, увидев весь в дырках портрет и улыбающихся бойцов.

Штыками аккуратно открывали широкие лакированные дверцы немецких гарнитуров, вытаскивали на паркетный пол фрицевское добро: меха, длинные блестящие женские платья, махровые халаты, смокинги, рубашки.

– Тоже трофейщикам? – указывая на груду одежды, спросил один из бойцов. – А нам-то хоть можно чем разжиться?

– Что хочешь?

– Да вот платья дюже бравые. – Боец выхватил из груды самое красивое шелковое. Бережно погладил, прикинул к своей фигуре, потом, вытянув перед собой, начал внимательно разглядывать. Глаза солдата радостно загорелись. – Моей Танюшке, кажись, самый аккурат. Она у меня до войны стройненькой была. Такой, поди, и осталась.

– Нравится, бери, – миролюбиво разрешил ротный и тоже, нагнувшись, поднял другое платье, отбросил, взял махровый сиреневый халат.

– Что, товарищ капитан, тоже бы на подарок?

– Затравили, черти, – отозвался тот. – Ждет и меня дома жена. И сынок ждет.

– И деткам бы что найти? – Бойцы вытащили из письменного стола ящик. В нем оказалась кипа бумаг. – Что бы деткам-то на подарок? Ничего нет подходящего. Хотя. Стой! Вот, товарищ капитан! – Боец повертел блестящей коричневой авторучкой.

– Ну-ка, – заинтересовался ротный.

– Самый раз! – обрадовался боец. – В школе пригодится! В школу-то ходит сынок?

– Ходит. Теперь в старших классах…

На закругленном пластмассовом колпачке авторучки поблескивала маленькая свастика.

– У них даже здесь свои фашисткие метки! – возмутился ротный.

– Свастику можно и сковырнуть. Берите, товарищ капитан. Дельная вещица. Чем не подарок?

В другом конце дома наткнулись на туалет. Стены в блестящей голубой плитке.

– Гляди, какой знатный сортир! – не скрывая восхищения, изумился, потирая кулаком лоб, боец, с интересом разглядывая белый унитаз, висящую над ним цепочку с продолговатой ручкой. Не удержался, дернул за нее. Шумно прожурчал поток воды.

– Живут же фрицы! И чего не хватало? Чего к нам поперлись?

– Нашего деревянного очка им не хватало, – мрачно отозвался другой боец, протискиваясь сквозь товарищей к унитазу. – Вот и получили сами себе в очко по самое не могу.

– Ну, что? Так и будете глазеть? – прикрикнул на подчиненных старший сержант. – Эка невидаль!

– Ты никак из городских? – спросил его мрачный боец.

– Из Омска я.

– А мне не доводилось такого видеть, я чисто деревенский.

– И что?

– Ну, дайте же хоть опробовать…

– Ладно, пошли, хлопцы, не будем мешать человеку на германском очке посидеть. Потом в деревне будет о чем рассказать, – со смехом поторопил сержант. Все направились дальше по дому, разглядывая помещения.

– Интересно, где у них тут бар? – спросил один из бывалых вояк, видно, тоже из городских.

– Что за хреновина? – спросил кто-то из деревенских.

– Место такое, где вино хранится.

– Может, в подвале?

– Ищите здесь, в доме. Вино для фрицев, что для нас квас. Напиток обязательный для нации. Лучше шарьте, пока ротного нет. Иначе опять все отберет. Боится, что фрицы, убегая, все поотравили…

– Эй, глядите! – крикнули от окна. Подбежали, глянули вниз, перегнувшись через подоконник. – Пиши, пропало, – разочарованно протянул тот, что подал мысль о винном баре. – Внизу, у широкого крыльца, бойцы составляли маленькие ящики с торчащими белыми, в золотинках, горлышками бутылок. Таскали их откуда-то сбоку, из двери.

– Я же говорил, в подвале было замыкано, – хлопнул товарища по плечу деревенский. – Эти, с первого взвода, надыбали. А мы-то, недотепы…

– А может, заначат? Глядишь, поделятся с нами? – с надеждой произнес деревенский.

– Куда там, не знаешь, что ли, куркулей из первого взвода? Да и старшина, смотри, уже пасет.

Внизу у груды ящиков торчала долговязая фигура старшины. Задрав голову, он узрел бойцов, столпившихся у окна. Погрозил кулаком.

Собранные в доме вещи снесли вниз и сложили на мощеную камнем площадку перед парадным входом. Неслышно подкатили, скрипнув тормозами, два грузовика. Сопровождавший их офицер показал ротному какую-то бумагу, наверное, документ, предписывающий забрать с собой все самое ценное из этого особняка, как вероятно, и из других подобных, богатых своими прежними хозяевами, опустевших домов.

– Благодарю, – кивнул он офицерам роты и уехал…

Ящики с вином старшина в грузовики не отдал. Приказал отнести наверх в одну из пустых комнат. Ротный разрешил отведать напитки, но только позже. И строго-настрого запретил маяться дурью. Речь шла о свежих трагических происшествиях. В первом случае бойцы во хмелю надумали похлебать ушицы и отправились на рыбалку к близлежащему водоему. Удочек нет, решили поглушить. Противотанковая граната разорвалась в руках, убив и покалечив почти все отделение. Во втором случае несколько изрядно принявших на грудь бойцов надумали покататься с ветерком на трофейном автомобиле по бетонной германской автостраде. Врезались в гранитный парапет канала…

– Ну! – едва дождавшись вечера, десятки рук с кружками потянулись, громко чокаясь. – За Победу! Теперь, уже, дай бог, скорую!

Стол накрыт самый настоящий. Впервые за всю войну. В громадном зале с люстрами. Высокие окна задрапированы красными бархатными шторами. На полу узорчатые ковры. Длинный массивный дубовый стол, покрытый белой скатертью с бахромой по краям. Стульев не хватало. Протянули доски, оторванные на чердаке. Еды в доме не оказалось, только вино.

– Закусим своим харчем, – радуясь, приступили к делу бойцы, нарезая сало, вскрывая банки с американской тушенкой, нарезая толстыми ломтями жирный шпик, выгребая из вещмешков сухари. Одна из банок вскрыта «вниз головой».

«Совсем, как открывал Гусаков», – печально вспомнилось Клименту.

Шумно все расселись. Нетерпеливо смотрели на старшину.

– А теперь, – сказал тот, оглядывая сослуживцев и неспеша поглаживая густые и широкие, как у Буденного, усы, – давайте помянем тех, кто с нами не дошел до сегодняшнего дня, кто не дойдет до родного порога, не обнимет своих родных. Память им вечная и слава великая. А тем, кто жив остался, жить за них, помнить о них. А жизнь теперича, боевые други мои, будет просто замечательная. Живи сто лет, помирать не надо!..

Сослуживцы знали об ораторских способностях старшины и потому не раз приходилось, набравшись терпения, покорно, старшина есть старшина, ожидать окончания его речи, особенно во время пусть хоть и нечасто случавшейся, но выпивки. Но сейчас был особый день, особый момент и особая тема для его, старшины, торжественной речи по случаю великой Победы.

– Жизнь будет просто замечательна, – повторил, усиливая ударения на последних словах, старшина. – Отстроим наши города и села, восстановим заводы, фабрики, одолеем разруху и до конца дней будем же счастливы, други мои!!! – Дружно с перестуком столкнулись-звякнули алюминиевые кружки.

…Солдаты-победители долго стояли у разбитого окна, рассматривая с высоты городок побежденных. Удивительно, что он почти не пострадал от бомбежек и артобстрелов. Остроконечные, крытые черепицей крыши, овальные окна. Словно война, пощадив, обошла стороной. А разве такое может быть? Наверное, может. На войне все может быть, как ни странно.

Одна мысль не давала Клименту покоя. О том, что в связи с Победой-то, может, вернется отец домой. Где только он? И живой ли?

Вспомнил Климент, что, встретившись раза два или три с штрафниками на фронте, приглядывался пристально к лицам, если те оказывались близко. А вдруг где-то рядом отец? Да что говорить. Осенью прошлого года сам оказался на волоске от штрафной роты. Это было связано с разбирательствами в особом отделе по поводу огня по заградотряду в запарке одного ночного боя. Повезло, что именно в те дни вышел приказ Верховного о расформировании заградительных отрядов и передаче их в стрелковые части, войска вышли на государственную границу, необходимость в том, чтобы сзади «подгонять», видимо, отпала. В чем-то помогла и громкая фамилия. Особист-капитан тогда все переспрашивал подозрительно: откуда такая фамилия, да еще имя и отчество? Не родственники, случаем, со знаменитым маршалом? Когда отпустили, тот же капитан даже пытался пошутить, мол, скажи спасибо, что спасли от верной гибели, поскольку батальон-то капитана Суходолина на марше полег…

…Внезапно за мыслями об отце нахлынули воспоминания о родном доме, об одноклассниках. Буквально месяца не прошло, как произошел с Климентом такой случай. Двигались на грузовиках широким каменным кварталом. Не сразу он обратил внимание на большие белые, писаные то ли известью, то ли мелом буквы. А когда дошел смысл, соскочил на ноги в кузове и стал колотить кулаком в фанерную стенку кабины.

– Что? Что такое?! – затормозив, выглянул снизу вверх из-за дверки водитель. – Что, мины?

– Нет. Постой! – закричал срывающимся голосом Климент. – Постой! – И указал рукой на белую надпись на стене многоэтажного дома.

«Здесь прошла танковая рота Героя Советского Союза старшего лейтенанта Вениамина Зарембы. Вперед! На Берлин!»

– Неужели Венька? Друг ты мой интернатовский! Землячок мы мой родной… Значит, где-то здесь ты. Рядышком… До Берлина-то осталось совсем ничего, – повторял Климент, вглядываясь в белые, еще не замытые весенними дождями буквы.

– Кто это? – Сослуживцы, что ехали в кузове, тоже вскочили на ноги, читая и перечитывая, кто про себя, кто слух неожиданную белую надпись. Благо, еще не стемнело, хотя день клонился к вечеру. По темноте бы проехали, и не заметить, не увидеть Клименту Ворошилову автограф своего, еще со школьной парты дружка-земляка, спешащего, видно, поставить свою надпись и на рейхстаге…

…Клим вспомнил, что, будучи в школе, Венька упоминал как-то вскользь о своей мечте стать танкистом. Может быть, он бы им и не стал, если б не война. Мечта все-таки сбылась. Возможно, именно война внесла свои жизненные коррективы в дальнейшую Венькину судьбу. Он был отчаянным парнем. Многие пророчили ему уголовщину. Хотя, если разобраться, ничего противоправного в свои школьные годы он не совершал. Копейки чужой нигде не своровал. Ну шкодил, ну хулиганил. Дрался на танцах с ребятами, которые были его постарше. Откровенно побаивались Веньку в городке. Одни поговаривали, что носил он в кармане самодельно вылитый из свинца кастет. Но того кастета никто не видел. Другие утверждали, что Венька всегда надеется только на свои крепкие кулаки. А рука у него была не по годам тяжелая. И сам он выглядел крепышом, несмотря на постоянное недоедание. А может, побаивались за правило, которое он имел с детских лет. Если что не по нему, если что с обидой связанное, то сразу получай, обидчик, по сопатке! Да так, чтоб кровавая нюшка потекла. Не боялся Венька крови. Ни своей, ни чужой.

– Ворошилов! Чего грустишь, воин-победитель?! – хлопнули сзади по плечу. Климент качнулся, чуть не полетев вниз через пустую глазницу оконного проема. Вовремя удержали, отвели подальше.

– Еще чего не хватало, разбиться ненароком, – заругался помкомвзвода.

Климент толкнул дверь в соседнюю комнату. Спальня. Широченная дубовая кровать, на которую спокойно можно уложить спать отделение солдат.

– За Победу-у! – кричали сзади хором однополчане.

Уже после войны Климент узнал, что Венька Заремба окончил ускоренный курс Казанского танкового училища. Наращивание танковых корпусов требовало много младших командиров-танкистов. Тем более что столько их отняла Курская битва. Заремба погиб на одной из берлинских улиц. Уже после взятия Рейхстага… Сгорел в танке. Вместе с экипажем. Однополчанин-очевидец по фамилии Антоненко рассказал в письме к родным Веньки, что из окна полуразрушенного дома пацан из гитлерюгенда фаустпатроном угодил прямо в моторную часть Т-34.

* * *

«В течение всей войны через систему “Гитлерюгенд” проводилась подготовка кадров для вермахта. В 1942–1944 годах практически вся молодежь допризывного возраста прошла обучение, часто целыми классами, в специально подготовленных лагерях. Уже под руководством кадровых офицеров. В конце войны нацистское руководство даже сформировало танковую дивизию СС “Гитлерюгенд”, укомплектованную в основном 17—18-летними добровольцами. Был объявлен набор молодежи в народное ополчение – “Фольксштурм”. А в условиях крушения нацистской империи стал проходить призыв “добровольцев” 15—16- и даже 14-летнего возраста. Из этих солдат-школьников формировались отряды “Вервольф” (оборотни), от которых нацисты требовали фанатично сражаться до последнего дыхания».

* * *

В грязной пивнушке, называемой в народе «тошниловкой», за ободранным круглым столом на одной ножке в стоячку принимают пиво, разведенное водкой из чекушки, трое мужчин. Густой папиросный дым, наполненный сивушным запахом, с непривычки может вызвать либо кашель, либо рыганье. Заплеванный рыбьими косточками затоптанный пол.

– Сравнивать себя с пресловутой Америкой! Штаты – это континент, на который никогда не ступала нога интервента. Не падали бомбы, не рвались снаряды. Народ строил высокоразвитую цивилизацию под мирным синим небом, не познавшим, к счастью для америкашек, копоти дымных пожарищ. Да разве же нам, битым-перебитым, угнаться за дядюшкой Сэмом?

– С битым согласен, но перебитым – никогда, – возражал то ли приятель приятелю, то ли просто случайный собутыльник собутыльнику. – За нашими плечами 41-й и 45-й. Нас били? Да. Но мы победили. Вопрос в другом. Война – понятно… Гулаг непонятно… И вообще, об этом бессмысленно спорить. Факты – упрямая вещь. Но взгляды на них могут быть разные. И продолжать спорить, значит, иметь вероятность нарваться на конфликт.

– Вы еще подеритесь из-за своих идейных соображений, – урезонивает спорщиков третий. – Лучше-ка еще накатим, а после плюнем на вашу долбаную политику и разотрем…

– Согласен. Очень даже дельное и, главное, своевременное предложение, – согласился первый и плеснул в пиво остатки водки из чекушки. Обернулся по сторонам, что-то прикидывая про себя. – М-да. О чем мы говорили? Да. О цивилизации. И когда только мы ее хоть капельку у себя-то почувствуем? Или так вот и будет, такой вот удел? – окинул взором окружающих посетителей пивнушки.

– Дай время. И у нас все будет путем. Не хуже заграницы, – успокаивающе проговорил второй, протягивая руку к пивной кружке.

– Может, все-таки хватит философии на сегодня? – резюмировал третий. – Лучше прикиньте, как еще сообразить, – он заглянул в свою кружку, пива в которой оставалось совсем на донышке.

 

Глава XX

Время шло, а Степан не мог определиться с работой. Против службы в милиции категорически была настроена баба Люба. Мама Люся смирилась с тем, что можно пойти в милицию, а со временем и попытаться поступить в университет на юридический факультет. Но баба Люба ни в какую не соглашалась с таким раскладом!

Время на дворе жесткое. Точнее, жестокое. Пышным букетом, особенно в городах, расцвел криминал. В обиход вошло, нет, ворвалось со всей своей беспардонностью такое необычно новое понятие, как «рэкет». Даже в звучании этого слова чувствуется ощущение некоей хлесткой внезапности, некий стремительный удар…

С представителями этого самого рэкета Степан был отчасти знаком. Обыкновенная уличная шпана, имевшая главным достоинством только крепкие кулаки, вдруг обрела оригинальную идею зарабатывать себе на жизнь без особого напряжения. Раз повезло, второй, третий, и свежеиспеченных братанов понесло. Иных вскоре заносило на не менее крепкие кулаки конкурентов, когда в округе начался дележ территории. Одни крышеватели изгоняли других по принципу: кто крепче, кто наглее, словом, кто круче, у кого больше бойцов бандитского разлива. Других заносило за тюремную решетку. Третьих после кровавых «стрелочных» разборок выносили вперед ногами.

* * *

Вечерело. Остывающий после жаркого дня бордовый диск солнца клонился на покой к закату.

Бабка с дедом сидели на веранде и пили чай с жимолостным вареньем. Климент Ефремович отодвинул пустую чашечку. Взял журнал «Огонек».

– Чего пишут?! Чего печатают?! – вдруг возмутился Климент Ефремович. – Ты только послушай!

– Ну? Чего еще там?

– Слушай.

– Ну, читай уже, слушаю.

«Победу Красной армии в Великой Отечественной войне с самого начала боевых действий предопределило ужасное состояние российских дорог. Это стало одной из главных причин, по которой немцы не взяли Москву осенью 41-го до наступления холодов…»

Климент Ефремович отбросил журнал в сторону.

– И это пишет наш всегда любимый «Огонек»?..

– Чего же ты хотел, дед? Перестройка. Гласность. Почти семьдесят лет, оказывается, не так жили. Теперь по-другому будем. Может, теперь второе солнце взойдет…

Оба помолчали какое-то время.

– Слушай, дед?

– Ну?

– У меня все из головы не выходит про этого…

– Про кого?

– Ну, про которого ты говорил, про офицера.

– И что?

– Может, он бы как-то помог Степану-то? – с надеждой в голосе поделилась мыслью бабка.

Климент Ефремович ответил не сразу:

– Кто его знает? Занятой, наверное, человек. В такой должности… Не до чужих ему проблем.

– А может, как-то попробовать?

– Как? И кому? Степану, что ли? Не такой у парня характер. Сама знаешь, не любит он на поклоны ходить. Весь в Люську.

– А Люська в тебя.

– А в кого же еще? Отец, поди, ей, – смягчившись в голосе ответил Климент Ефремович.

– Ну, так как?

– Не знаю. Подумать надо. Ну, сама посуди, даже если бы и так. Что? Приехать и здравия желаю, помогите с работой? Да и трудно к этому полковнику попасть. Там все по пропускам. Закрытая это организация. Во всех отношениях. И в прямом, и в переносном смысле. За-кры-тая. Понимаешь?

– Да уж, – махнула та рукой. – Не дура. Как не понять?

…Степан встал рано. Мама Люся вернулась с поездки, как всегда, уставшая. Вывалила из матерчатой сумки свертки на стол. Опустилась на стул.

– Бросала бы ты, мам, эту работу. – Степан поставил сковородку на горячий кружок электроплитки. – Глазунью с колбасой сейчас сварганю. Мам, почем колбаска-то?

– Нам, проводникам, со скидкой продают. Все-таки одна поездная бригада.

– Барыги несчастные, – проговорил Степан, разбивая яйца.

– Кто несчастный? – удивилась мать.

– Да я так, мам. Никто.

– Наших ругаешь? Что же ты хотел? Сейчас с каждым днем все дорожает.

– Я о том и говорю. Скоро спекулянт на спекулянте ездить будет и спекулянтом погонять.

– Ну, уж друг на друге они не поедут, – рассмеялась мать.

– Правильно. На чужом горбу хотят в рай въехать. – У Степана шевельнулись на скулах бугорки. Он колдовал у сковородки с ножиком в руке.

– Сынок? У тебя висок чем-то вымазан, что ли? Ну-ка, дай посмотрю. Мука, что ли?

– Какая мука, мам? – Степан уклонился и отошел к окну.

– Седина! – Мать всплеснула руками. – Конечно, седина! То-то я пустую обертку из-под красителя в мусорном ведре видела. Ты подкрашиваешь волосы? Подкрашиваешь, чтобы я не заметила седину?..

– Ничего, мам, все седеют, – улыбнулся сын. И добавил: – Рано или поздно. Какая разница?

Когда пили чай, Степан спросил:

– Мам, а что, дед действительно собрался раскопать дело своего отца?

Та помолчала.

– Он и раньше об этом подумывал, только особенно никому не говорил. Раньше об этом вообще никто ничего не говорил, это сейчас все смелые. Пишут в газетах, журналах.

– Тяжелый случай, – вздохнул Степан. – Все похоронено в недрах архивов.

– Кого бы знакомых иметь в этой системе, – отозвалась мать. – Кто бы из добрых людей смог помочь деду отыскать эти бумаги… Я уж, бывало, в вагоне своем и так и этак прицеливаюсь к пассажирам, все думаю, вдруг да подсядет кто из больших чинов по части архивных бумаг или еще чего. Я бы ему все рассказала. Все-таки дед – участник войны. Должны бы ему пойти навстречу… Но не встречаются большие начальники среди пассажиров в моем плацкарте. Такие, поди, только самолетами «Аэрофлота» летают. Не по нутру им наши задрипанные вагоны с вонючими туалетами…

Степан молча сидел, покачиваясь на стуле. Вертел вилку. Бросив ее на клеенку, поднялся и прошел в комнату. Включил магнитофон.

– Мам?! – позвал из комнаты.

– Что, сынок?

Степан вернулся на кухню.

– Мам, а почему тебя все Люськой называют?

Та замерла у раковины, перестав мыть стаканы с вилками. Смутилась.

– А как должны-то?

– Ну, там Люся, Люда, Людмила Климентьевна…

– Значит, еще не старя твоя мать.

– Скажи, мам, своим знакомым, чтобы тебя так больше не называли, хорошо?

– Ладно, сынок, скажу. – Мать опустила стакан в раковину, не замечая, как льется мимо грязной посуды струйка воды из крана.

Степан стал куда-то собираться.

– Съезжу, проведаю деда с бабкой. Тут мне письмо одно пришло.

– От кого?

– От одного хорошего знакомого. По Афгану.

– От сослуживца? – обрадовалась мать и энергично застучала посудой, радуясь, что тема разговора так быстро сменилась.

– Да, сослуживца, – ответил Степан после некоторой паузы.

– И какие новости?

– Он согласился помочь деду. Разыскать дело его отца, то есть твоего уже дедушки. Дедушки Ефрема.

– Правда? – Мать поспешила в комнату. Сын выключил магнитофон. – Кто-то из командиров?

– Вроде того. Только ты пока, пожалуйста, ничего не спрашивай. Я сам еще толком ничего не знаю. Короче, поехал. Да и договорились завтра с дедом за грибами сбегать. – Степан поцеловал мать в щеку.

На автобусной остановке малолюдно. Пасмурно. Обещает закрапать дождик.

– Смотри-ка, попутчица! – развязно воскликнул рыжий, нагло дохнув перегаром прямо в лицо Светлане Николаевне.

– А вы, я вижу, все не просыхаете? – узнала она парней, с которыми как-то ехала в поезде.

С рыжим подошли еще двое. Повыше ростом костлявый и пониже крепко сбитый качок.

– Тебе больше не нальем, у тебя мочевой пузырь дырявый, – говорил низкий высокому, переводя внимание на девушку. – А, это ты, деловая? И куда это мы, в натуре, собрались? Что-то подсказывает, что мы можем составить компанию!

Степану еще издали не понравилась развязная компания.

– Эй, клоуны, что от девушки надо?

– Это ты нам, хорек? – приливом злобы взъерошился качок.

– А это ты мне? – Степан шагнул ему навстречу.

– Брось! Не повязывайся! – вдруг потянул приятеля рыжий. – Я этого чувака знаю! Он с Афгана. Может, на всю башку контуженный. Пошли-пошли.

– Ладно! – качок смерил Степана презрительным взглядом и смачно сплюнул под ноги. Вся троица быстренько покинула остановку.

– Спасибо! – девушка с интересом разглядывала незнакомца.

– Не за что…

* * *

– Вставай! – потрогал внука за плечо утром дед. – Почаюем и пойдем, а то грибников в лесу больше будет, чем грибов.

Вторая половина июля – самое время для подосиновиков и подберезовиков. Маслята пойдут чуть позже. Еще по росе были уже на месте.

– Ну, ты, Степа, по той закраине пройдись, а я здесь погляжу. Только далеко не расходимся. Время от времени будем перекрикиваться, хотя лес тишину любит.

– Да не заблужусь я, дед, – рассмеялся Степан, вспоминая, как всегда раньше, когда подрастал, таким образом в лесу держали голосовую связь, собирая грибы.

Встретились, как условились, на дальней опушке где-то через час. За этим занятием время летит незаметно и быстро. Климент Ефремович, перебирая с руки на руку полное ведро, отмахивался от мошкары. Припекало солнце, пробиваясь лучами сквозь кроны деревьев. Становилось жарко, потому и выходили рано утром. Степан легко размахивал полупустой тарой.

– Ты чего так слабо нагружен? – удивился дед. – Грибов-то благодать, вон сколь! Смотри, какие ядреные и чистые! – заглянул он в ведро Степана.

– Видать, разучился, пока служил! – как бы отшутился тот.

– Смотри-ка, разучился! Наверно, ломанулся, как на марш-броске, а грибы собираться надо медленно, внимательно кругом все осматривать, не торопиться идти. Да и сам ты знаешь, сколько с тобой исходили раньше по лесу-то! Ладно. Моего ведра хватит не несколько сковородок. Но сейчас и твое дособираем.

– Давай я понесу, – Степан забрал полное ведро, – иди налегке.

Пока выходили из леса, Климент Ефремович нарезал и второе ведро отменных оранжевых подосиновиков и коричневатых подберезовиков. Степан умолчал, что тоже ведь не торопился, шел потихоньку, но с поиском грибов возникла проблема: под каждым кустом мерещились растяжки…

 

Глава XXI

«Важнейшим направлением системной войны США против СССР было афганское. Поставки оружия афганским радикалам американцы начали весной 1979 года. То есть не в ответ на советскую экспансию в Афганистан, как кричала вся моровая пресса, а почти за полгода до того, как в Афганистан вошли советские войска.

Поставки оружия и боеприпасов афганским моджахедам финансировались в основном Саудовской Аравией и США и шли через Пакистан. Сначала для этого закупалось в основном оружие советского образца, произведенное в Египте, Ливии, Сирии. И моджахеды жаловались на его качество. А США нужно было нарастить сопротивление моджахедов, чтобы увеличить совокупные затраты СССР в Афганистане. Неслучайно цель системной войны против нашей страны была сформулирована так: “разорить Советы”.

Моджахедам нужно было поставлять оружие большей мощности и лучшего качества. И к этому США привлекли Китай.

В 1981 году глава ЦРУ У. Кейси прилетел в Пекин, с которым у СССР были очень натянутые отношения со времен конфликта на острове Даманский в 1969 году. Темой переговоров стали закупки у Китая качественного стрелкового и артиллерийского вооружения.

Пекин сразу согласился на сделку. И далее ЦРУ координировало все поставки вооружения в Пакистан. А затем офицеры пакистанской межведомственной разведки ISI с участием под контролем спецгрупп из ЦРУ перевозили оружие и боеприпасы в приграничную Кветту, переправляли через афганскую границу и распределяли между отрядами моджахедов.

Уже в 1981 году этот поток вооружений превысил 10 тысяч тонн, к 1983 году перевалил за 40 тысяч, а к 1985 году достиг 65 тысяч тонн. Причем если начинали войну моджахеды в основном с ручным стрелковым оружием и гранатами, то далее у них последовательно появлялись портативные радиостанции, снайперские винтовки, ночные прицелы, противотанковые гранатометы, полевые минометы, противопехотные и противотанковые мины, а затем и тяжелое вооружение. Включая 122-мм гаубицы и ракетные пусковые установки с дальностью стрельбы более 15 километров, которые ночью вывозили на позиции вдоль пограничной Амударьи для массированных обстрелов военных и гражданских целей на советской территории.

Важнейшую роль в принятии США решений о расширенных поставках в Афганистан современных вооружений сыграла утвержденная Р. Рейганом в январе 1983 года директива по национальной безопасности NSDD-75. В этой директиве был фактически официально снят с “повестки дня” принцип мирного сосуществования двух систем, и впервые с 1950-х годов ясно и определенно сформулирована политическая задача США: “Изменение советской системы с помощью внешнего нажима”. Эта директива лишь одна из множества аналогичных, которые ставили целью максимально перегрузить экономику СССР за счет нарастающих “внешних нажимов” – как военных, так и иных.

Так, в марте 1985 года Рейган подписал директиву NSDD-166, где конечной целью был назван “решительный разгром советских вооруженных сил в Афганистане”.

Приоритетом действий было объявлено лишение советских войск господства в воздухе. Для чего Рейган санкционировал и провел через Конгресс продажу Саудовской Аравии и Пакистану, якобы для защиты от иранской авиационной и ракетной угрозы наиболее мощного и современного оружия ПВО – переносных комплексов “Стингер”, обладавших высокочувствительными головками самонаведения. Кстати, на тот момент США не поставляли “Стингеры” даже большинству своих союзников по НАТО. А тут огромная часть этих комплексов оказалась в руках афганских моджахедов. И советская авиация в Афганистане начала нести все более тяжелые потери.

В начале войны наши вертолетчики летали здесь как хотели – и на большой высоте, и на малой. Но вот на малой летать стало опасно: духи наловчились бить из спаренных ДШК, задействовали эрликоны и – пока – единичные египетские “стрелы”. Ребята поднялись повыше. Однако не дремали и “духи”. Вскоре они получили “Стингеры” и “Блоупайпы”. Этот арсенал бил уже вертолеты как раз только на большой высоте. Тогда ребята прижались к земле снова. Но теперь уже – ниже некуда. Они с ревом носились на высоте нескольких метров. Конечно, существовала опасность быть подбитым из стрелкового оружия – такие вещи случались не раз. Иногда “вертушки” возвращались на базу буквально изрешеченными автоматными очередями. Но ведь возвращались! А при встрече с “Стингером” разлетались на мелкие обломки».

* * *

Поступило сообщение – банда душманов напала на колонну наших бензовозов. Группу десантников подняли по тревоге. Темнело. Боевые машины пехоты, перемалывая гусеницами камни в щебень, вползли в узкое скалистое место. Громыхнул внезапный взрыв. Передняя машина встала. Из разбитой БМП стали вытаскивать оглушенных бойцов. В очумелой обстановке выяснилось, что надо менять маршрут движения. Но выход из ущелья оказался заминирован. С ближней скалы ударили из гранатомета. Десантники открыли беспорядочную стрельбу из всех видов оружия, вспарывая веерами трассеров ночной холодный воздух. Подорвалась вторая боевая машина…

– Пройти сквозь ущелье или доставить груз по серпантину до пункта назначения означает, по сути, «русскую рулетку». Территория, контролируемая «духами», которые стреляют лучше наших сопливых пацанов, наскоро прошедших под Ташкентом «учебку», сама по себе уже представляет смертельную опасность. Почему не перенять хотя бы опыт стран НАТО, которые используют в боевых действиях исключительно профессионалов-контрактников? Большая политика. Одним словом, перенимать опыт вероятного противника противоречит принципам советского государства. Нельзя такие слова говорить мне, вашему командиру, но и не говорить уже сил не хватает. Ни сил, ни нервов. – Глядя на бледные лица десантников, командир успокаивающе продолжал: – Но вы не сопливые пацаны. Хотя бы потому, что вы носите голубые береты. Хотя бы потому, что каждый из вас не раз и не два летел головой вниз к земле с высоты тысячи с лишним метров при десантировании. Поэтому, парни, боевую задачу мы с вами обязательно выполним.

А парни, готовясь к выходу в горы или маршу по зеленке, жертвовали водой и продовольствием ради того, чтобы взять лишнюю пару «рожков» с патронами, каждый из которых в бою с «духами» на вес золота. Лишняя автоматная очередь и даже один выстрел может сохранить жизнь. Таким образом, один-единственный патрончик, которым можно свалить врага, стреляющего в тебя, может подарить человеку жизнь.

Командиры советовали подчиненным класть в нагрудный карман один патрон. А лучше иметь про запас одну «лимонку». В бою всегда может произойти тот самый случай, когда зеленая «лимонка» становится дороже зеленого «лимона».

В Гражданскую войну существующей опасности попасть в плен как бы не ощущалось. В годы Великой Отечественной это чувство проявилось и стало более ощутимо. Особенно в минуты, когда исход боя складывается не в пользу того, у кого возникает подобная мысль. У участников «горячих» точек это проявилось сполна. О чем это говорит? О поступательности чувства опасности и страха перед пленом? Это может говорить лишь об одном. О том, что сама суть войны, военных действий все больше и сильнее ожесточается. Время смывает грани какой-либо еще вчера хоть и на поле брани присутствующей гуманности, которая хоть в какой-то степени может иметь место на войне. Оправдано ли это? А может ли вообще быть оправдано то, что «человек с ружьем» идет на «человека с ружьем»? Возможно, если вспомнить, что историю мы учим в учебниках по датам войн…

* * *

– Особенно трудно привыкать к афганскому климату, – рассказывал деду Степан. – Ночью в горах ледяной холод, а днем – страшная духота. Кругом один камень. Выгоревшая трава и колючки – вся растительность. Постепенно вырабатывали в себе питьевой режим. Ничего. Никто не жаловался.

…Лежа в укрытии и ожидая врага, человек обращает внимание на такие мелочи, на которые он в мирное время обыденной жизни, когда не веет над макушкой и не дышит в затылок холодком, возможно, жуткой смерти, тогда и не обращает он внимания на козявок, так интересно и необычно быстро зарывающихся в песок.

Или два цветка рядом. Один растет и пахнет, а второй вянет и сохнет. Это наводит на мысль: как устроена природа. Но если у людей многое зависит от их физических и нравственных усилий, то у природы как бы все само предопределено течением времени. Хотя кто его знает? Мы же не видим, может быть, те же цветы делают какие-то усилия, но тщетно. Наверное, мир устроен одинаково: и в растительном, и в животном, и в человеческом отношении. И общая модель жизни на земле едина, а разница лишь в наличии разума или в его отсутствии.

Лежа в засаде, ожидая прихода каравана с оружием и наркотиками и глядя на муравьиные дырки, из которых туда-сюда насекомые перетаскивают волоком больших козявок, человек невольно завидует силе, выносливости и проворности муравья. «Нам бы такими быть! Чтоб выносить с поля боя по нескольку раненых товарищей-сослуживцев, либо запасаться большим количеством боеприпасов, воды и еды».

И думалось бы дальше, да по ночной тропе стучали копыта вьючных животных, шаркали подошвами о сухую почву десятки уставших от ночного среди скал перехода людей. При бесшумном дыхании гор явственно приближались душманы, близилось самое страшное…

* * *

«Природно-климатические условия Афганистана суровые, тяжелые. До 75 процентов ее территории покрыто горами (часто скалистыми) с глубокими ущельями. Встречаются и леса, но – низкорослые, типа кустарника, и их очень мало – в основном только там, где вода. Около 20–25 процентов территории – пустыни. И совершенно мизерные площади – долины рек и речушек – определены природой под плодородные земли. Наибольшие надежды народ возлагает на долину реки Амударья. Остальное – маленькие клочки. На склонах скалистых гор жители выкладывают из камней террасы, наносят туда землю, буквально добывая ее в разных расщелинах, и создают таким образом “пятачки” огорода или поля – их единственной житницы. В пустынях и предгорьях часто дует “афганец” – горячий сильный ветер, который несет с собой песок, камни и колючки. В пустынях в районе Кандагара, Лашкаргаха, Фараха летом частенько рождаются смерчи. Летом в районе Кандагара в среднем плюс 50 градусов (плюс-минус 5 градусов) в тени. На броню танка или БТРа плесни воду – она сразу скатывается, как с горячего утюга, и моментально испаряется. Хорошо хоть влажность здесь колеблется от шести до десяти процентов. А вот в Джелалабаде температура такая же высокая, а влажность – сто процентов. Здесь совсем скверно. Вдобавок еще свирепствует малярия, от которой трудно уберечься. Ну а гепатит и кишечные заболевания это повсюду – так же, как и стреляют повсюду. Зима, правда, в Джелалабаде, Кабуле, Кандагаре, Герате, Мазари-Шарифе мягкая, во многих местах теплая. Но в горах холодно, как в Заполярье: минус 30–40 градусов, а главное – пронизывающий ветер. Во время марша и вообще движения, сидя сверху на броне БТР, – большая гарантия прихватить гайморит и воспаление легких. Говорят, что Афганистан – аграрная страна с развивающейся промышленностью. Да, аграрная. Но земли, как уже было сказано, почти нет. Летишь над Афганистаном – и создается такое впечатление, что кто-то собрал все камни и скалы планеты и высыпал сюда. Редко кое-где в расщелинах и долинах что-то зеленеет. Лишь на севере вдоль реки Амударья буйная растительность. Суровая природа, суровый климат наложили отпечаток на народ. Афганистан никогда не был твердо устойчивым, монолитным государством. Это, образно говоря, конфедерация отдельных племен и народностей. Все они сохранили самоуправление, хотя в свое время и принесли присягу на лояльность центральной власти. Мало того, они даже стали выполнять некоторые законы столицы. Но афганцы очень любят свою родную землю. Делом чести и самой жизни у них считается защита семьи, рода, клана, племени, нации. До фанатизма они преданы памяти своих предков и канонам ислама. Для разбирательства каких-либо проблем, в том числе связанных со столкновениями на этнической или родоплеменной почве, собирается джирга (всеобщий совет). Но часто спор разрешали силой с применением оружия. Поэтому практически каждая семья имеет свое оружие. Многие постоянно занимаются грабежом караванов, проходящих в их зоне. При этом отбирают ровно столько, чтобы не отбить охоту караванщикам-купцам идти этим путем в следующий раз (учитывают, сколько у этого торговца уже отобрали, сколько и где у него еще должны отобрать в дальнейшем). Причем сам факт ограбления рассматривается как доблесть. Что касается войны, то они привыкли и даже любят воевать. Для многих война – своеобразный промысел, дающий возможность что-то добывать. Некоторые вообще считают, что он может и должен только воевать. Вожди кланов – высший авторитет. Без предводителей они не могут. Но выше всех авторитетов – мулла. Его слово – святая святых. В то же время исторически сложилось так, что афганцы ненавидят центральную власть и утверждают личную независимость. Все, вместе взятое, и является причиной того, что на протяжении десятилетий афганцы не могут стать монолитной могущественной нацией. Стихийность и непостоянство поведения превращают их в опасных соседей. Поэтому отношения с ними должны быть тонкими. Кроме того, афганцы темпераментны и часто поддаются влиянию минутных настроений, их легко увлечь политическими интригами, некоторые искусно возбуждают их страсти, что и опасно, и в то же время постоянно используется их врагами. Но в принципе афганцы прослыли великодушным народом. А законы гостеприимства у них настолько священны, что даже ненавистный враг, если он вдруг каким-то образом стал гостем, является неприкосновенным. Он даже может требовать у хозяина защиты, если, предположим, внезапно появилась другая опасность. И хозяин обязан его защитить. Общеизвестно, что афганцев с детства приучают к кровопролитиям, рано знакомят со смертью. Они максимально развивают чувство решительности в наступлении, однако сникают и даже паникуют при поражении. Крайне резко относятся к каким-либо ограничениям, непокорны в отношении закона и дисциплины. Зато, когда хотят добиться определенной цели, они вежливы в своих манерах. Но способны на грубость и жестокость, если данная надежда исчезает. Они часто неискренни, вероломны, тщеславны. И очень страшны в возмездии, которое могут совершить самым жестоким способом.

…Первых наших в Афганистане встречали цветами и улыбками. Первым жали руки и приветствовали как друзей. Не всегда и не везде, но – в основном. Так родилась иллюзия: нам рады. Вскоре, однако, война расколола народ на части. А затем и вовсе запутала ситуацию. Парни из Союза обнаружили: наряду с преданными идеалам новой жизни афганцами появились те, кто мог предать. И предавал. Солдаты убедились: из кишлаков, где жили мирные, правоверные люди, которых они прибыли защищать, в них, советских солдат, палят из всех видов оружия. Солдаты переставали понимать, где среди афганцев свои, а где чужие. Логика войны приводила в конечном счете к обоюдной жестокости. То, что вчера представлялось немыслимым, сегодня становилось будничным. Или, по крайней мере, не таким уж и немыслимым. В подобных делах, если уж влезли, обратного хода, как известно, нет.

Все это время мы игнорируем многосторонность афганской войны. Мы словно забыли, что любая война – и афганская в том числе – это не только сражение, но и жизнь. Что любая война – это тяжелое испытание для каждого. И наряду с проявлением мужества одними проявляется малодушие других – и не всегда по вине самого человека. Там, где мог устоять Иванов, Петров ломался. Кто-то выходил из сражения закаленным, а кто-то прямым ходом в “психушку”. Сколько их, потерявших разум?

Посылая в чужую страну солдат даже с очень благой целью, общество должно было быть готово и к очень неприятным вещам – таким, как жестокость, озлобленность, ненависть. А то и деформация самой цели.

Полем боя стала вся страна, и солдаты увидели все ужасы подобной войны. Они познали вездесущность ее фронтов, проходящих через одни и те же кишлаки и даже через одну и ту же семью…»

* * *

– Оставь меня, боец! Попробуй выбраться сам, – очнулся от забытья раненый.

– Оставить никак не получится, товарищ командир, – хрипло отозвался, облизнув пересохшие губы сухим языком, сержант. Он прикрыл раненому рот ладонью, чутко прислушиваясь к тому, что происходило там, наверху, на выступах скалы. Под ногами душманов, которые, перестав бормотать, тоже затаились и вслушивались в тишину, шуршали и сыпались вниз мелкие камешки. Сержант продолжал смотреть вверх, на спасительный каменный выступ.

Они находились в Мельтанайском ущелье. Место глухое. Сюда редко заглядывали спецназовцы. Не добиралась и доблестная пехота из 70-й бригады, контролировавшей Кандагар и его окрестности. «Духи» чувствовали себя в Мельтанайском ущелье, как у Аллаха за пазухой.

«Только бы не застонал», – молил судьбу десантник, продолжая держать ладонь на лице «художника».

Душманы забормотали опять. И снова зашуршали и посыпались вниз камешки. Голоса стали удаляться.

Сержант убрал ладонь. «Художник», кажется, опять впал в забытье. Но это оказалось не так. Он все-таки нашел в себе силы перебороть боль и подчиниться сержанту. Абсолютно ему не знакомому. Но своему родному советскому сержанту-вэдэвэшнику.

– Ушли?

– Да. Кажется…

– Слушай, сержант, – раненый тронул рукой того за пуговку куртки.

– Да, слушаю.

– Я – подполковник спецназа КГБ СССР Васнецов. Приказываю оставить меня здесь. С моим «макаровым». Ты выбирайся. Одному есть шанс. Вдвоем нет. Я старший офицер. И это приказ. Выполнять, сержант! Теперь ты знаешь обо мне. Если выберешься, можешь про этот приказ умолчать. Скажешь, что погиб. Сорвался в пропасть. – Тяжело с хрипением дыша, он сделал паузу. – Меньше будет расспросов. Я свое сделал. Видел «дипломат»? Главное, что он улетел?

– А что в нем?

– Бумаги. Ценные бумаги. Командование поймет. Что молчишь, сержант?

– Нет. Не могу.

– А как же устав? Сержант?

– Вы бы помолчали, товарищ подполковник. Не тратили зазря силы.

– Эх, – он отпустил пуговицу бойца.

Сержант, закрыв глаза, откинулся спиной на плоскую стену скалы. Автомат лежал рядом. Сюда не проникало солнце, и была тень. Здесь не было так жарко, как наверху.

Сколько прошло времени, было непонятно. Оба от упадка сил словно задремали.

Нарастающий грохот двигателя вспорол тишину. Огромная железная стрекоза с рокотом мелькнула тенью меж дальних скал. Сержанта вырвало из липкой и тягучей дремы. Неведомо откуда, но прильнули силы. Должно быть, такое происходит с человеком всякий раз, когда уже надежды ни на что и нет. Когда только одно и остается – ждать ужасной развязки.

Присвист мощных винтов нарастал. А вот и сама винтокрылая машина. Плавно рубящие прозрачный иссушенный воздух блестящие лопасти. Неясные за стеклом очертания пилотов в летных, сверху горбастых шлемах, которые носят только вертолетчики. Растопыренные стойки колес, обутых в черную резину. За эти секунды воспаленное сознание четко фиксирует каждую деталь происходящего. И это, вероятно, связано с психикой человека, который еще сам того не ведает, что именно сейчас-то и случилось его воскрешение к жизни…

* * *

– Как там у русских говорят – коту все под хвост? – Всегда внешне спокойный и уравновешенный генерал нервно пожевывал кончик незажженной сигары. – Почему молчите, Майкл? Вы-то что-то можете сказать на этот счет?

– Все коту под хвост, – поправил тот шефа.

Майкл Полонский по-прежнему продолжал сидеть в кресле, обхватив лоб ладонями. Четких мыслей не было. Он не знал, что ответить шефу, но как кадровый разведчик с многолетним стажем работы прекрасно осознавал, что сейчас не тот самый случай, когда молчание – золото. Шеф требовал, правда, теперь уже неофициального отчета. Официально же отчет сводился к тому, что тщательно продуманная в мельчайших деталях секретная операция провалилась, причем с таким жутким треском, что его услышали на самых верхних этажах, причем не только Центрального разведывательного управления, но Пентагона. Это говорило лишь об одном, о том, что теперь недоверие военных к их ведомству возрастет еще больше, а это не означало в перспективе ничего хорошего.

– Трудно что-либо комментировать, господин генерал, в такой ситуации. Но ясно одно – русские опять нас переиграли. Шаих-хан в их руках. Хотя именно на эту фигуру была сделана высокая ставка. Именно эта фигура могла стать влиятельным козырем в движении джихад – священной борьбе против Советов на территории Афганистана.

– И именно это, полковник, – перешел шеф на официальный тон, – крайне нам непростительно. Более того, непростительно в том, что мы плохо сделали свою работу… Как ни неприятно это осознавать, но русские со своей стороны выполнили ее профессиональнее… Мне очень жаль.

– Мне тоже, сэр…

– Тем не менее не стоит сбрасывать со счетов и плюсы. Война в Афганистане внесла свой вклад в незавидную судьбу Советского Союза. Эра Горбачева практически закончилась. Даже если через год он останется в своем кремлевском кабинете, реальной властью обладать не будет. Если в ближайшее время Горбачев будет свергнут, то это сделают сторонники жесткой линии… Однако со временем влияние реформаторов будет расти и демократы придут к власти. СССР в настоящий момент переживает революционную ситуацию, и нынешняя централизованная система управления в нем обречена на провал. Как это произошло за последние два года в других странах Восточной Европы, в СССР сейчас налицо все признаки того, что в ближайшее время в нем не только произойдет смена власти, но и быстрая ликвидация существующей политической системы. Но и это, друг мой, еще не все. Пункт «А» нами выполнен. Теперь ожидает пункт «Б». Это наступление фундаментального исламизма на южные республики СССР. Поставив шах, поставим и мат. Ваш дед Валентин Полонский не дожил до столь глобальных изменений на его родине. Но вам, дорогой друг Майкл, простите за фамильярность, предоставится возможность посетить фамильный склеп и поклониться праху своего деда. Поклониться и сказать, что Россия, в общем-то великая страна, становится, наконец, свободной от коммунистического режима…

 

Глава XXII

– От Маринки были какие вести? – спросила бабушка внука, подливая тому в тарелку поварешку супа.

– Письмо пришло неделю назад. Ты его читала. Некогда ей писать. Вступительные экзамены идут. Нашла же профессию.

– Хорошая профессия, – заговорила бабка. – Чем не профессия – продавец. Вот только бы потом не в продмаг попасть. Там мешки с крупой и сахаром ворочать надо. Пускай бы лучше попросилась в промтовары. Там полегче. Особенно, где бижутерия, например, или посуда.

Степан рассмеялся:

– Ну, ты, бабуля, даешь. Сначала поступить надо и окончить.

– Должна поступить. Не в университет же? Торговое училище. Девка толковая. Только вот в большом городе учиться, мне опять переживанье. Тут за тебя, Степка, два года как в нехорошем сне жилось, а тут за Маринку думай…

– Ну, чего ты сама на себя наговариваешь? Все же будет нормалек. – Степан поднялся из-за стола и поцеловал бабушку Любу в щеку.

– Ой ты, моя. – Она нежно погладила внука по щеке, глянула на настенные часы: – И почтальонка что-то запаздывает. Может, Маринка все же догадается нам с дедушкой написать? Ладно, пора мне собираться.

…Климент Ефремович после обеда отбивал литовку к сенокосу, примостившись на чурке у раскрытых дверей сарайчика. Не услышал, как подошел Степан. Протянул раскрытый конверт.

– Только что почтальонка принесла.

– Что такое?

– Сослуживец вот прислал.

– Дай-ка, дай-ка, – Климент Ефремович потянул газету, то отодвигая статью военного корреспондента от глаз, то поднося ее близко-близко к лицу.

…Пассажирский поезд стоит на станции ровно две минуты.

– С тебя два полтинника, дед! – крикнул из раскрытого тамбура молодой и шустрый проводник. Вагон последний в составе. – Скорее-скорее, старый. Долго копаешься! Заранее надо башли готовить!

У Климента Ефремовича вдруг затряслись руки. Не мог сосчитать мятые бумажки, засунутые комом в потертый бабкин кошелек. Махнув рукой, сунул кошелек проводнику.

– Мне лишнего не надо, – хохотнул тот, ловко пересчитывая деньги. – Все-таки свой брат-железнодорожник, – скользнул глазами по черной форменной фуражке старика. – Держи свои два пузыря и сдачу в придачу. Привет! – проводник махнул рукой, возвращаясь с подножки в тамбур.

Прежде чем положить в дембельский альбом армейскую газету, в котором напечатана статья военного журналиста, завуалированно рассказывающая о героизме сержанта одного из Н-ских подразделений ВДВ Степана Ворошилова, перечитывали ее несколько раз вдвоем с дедом.

«Взвод выполнял на учениях самостоятельную задачу. По замыслу десантники должны были зайти в тыл условному противнику, чтобы дезориентировать его относительно места и цели действий основных сил. Они уверенно выдержали все тяготы марша в горах и скорее, точно в указанное время, должны были выйти в знакомый район. Никто из десантников не подозревал, что самое сложное их ждет еще впереди, что до встречи с основными силами им придется пройти сквозь огонь единоборства с противником уже далеко не условным, затаившимся в засаде на выходе из ущелья.

Когда загремели выстрелы, командир взвода по свисту пуль в воздухе понял:

– Душманы!

Мгновенно оценив обстановку, офицер пришел к выводу, что бандиты выбрали удобное место для атаки. Все десантники, залегшие после первых выстрелов, находились на открытой местности. Для того чтобы выиграть единоборство, необходимо было под огнем противника преодолеть ложбину и укрыться за поворотом ущелья.

Маневрируя между едва заметными укрытиями, раз за разом залегая, переползая и вновь неожиданно поднимаясь под пулями, командир взвода миновал опасную зону. Оглянулся, и, увидев, что солдаты последовали его примеру, отметил, что умело действовал в сложной обстановке сержант Ворошилов. Найдя небольшое укрытие, он остался на исходном рубеже и прикрывал огнем из пулемета передвижение своих товарищей.

Но вот наступила тишина… Все уже были в безопасной зоне, за исключением отважного пулеметчика. Степан бросил взгляд в сторону, где укрылись товарищи, и, жадно всматриваясь в камни, нашел напряженное лицо командира взвода. Оба они понимали, что сейчас предстоит самое трудное. Ибо обозленные неудачей душманы ждут последнего из гвардейцев, во многом сорвавшего все их расчеты. Ждут пулеметчика, прикрывать которого будет уже некому.

Выждав минуту, командир кивнул подчиненному из-за камней, словно ободряя Степана, и затем поднял руку. Ворошилов понял командира и подготовился к броску… Секунды бега показались необычайно долгими. Он ощущал себя в перекрестье вражеских прицелов, слышал визг пуль над головой и видел, как вели огонь из автоматов товарищи, прикрывая его перебежку.

Оставались последние метры. Пулемет вдруг показался большим и тяжелым. Из-за резкой смены ритма и волнения сбилось дыхание. Но вот последний рывок – и Степан свалился от усталости и напряжения на руки товарищей. Только теперь сослуживцы обнаружили, что Ворошилов ранен в предплечье. Как выяснилось, осколок разрывной пули задел его еще тогда, когда он прикрывал отход взвода. Но боль не заставила его выпустить из рук оружие – ведь в его помощи нуждались товарищи…»

– Вообще-то никаких учений не было. Это фантазия корреспондента. Был обычный боевой выход группы в горы, – не выдержал Степан, сидя с дедом Климом за столом. Перед ними стояла початая бутылка водки, миска с квашеной капустой, на тарелочке ломтями порезаны сало, хлеб. Закуски не густо. Баба Люба уехала в райцентр погостить у дочери.

Деду с внуком предоставлена свобода.

– Ну и что? Все-таки решил?

– Да, решил.

– Окончательно?

– Попробую. Не понравится, можно и уйти. Заключу первый контракт на три года.

– Что ж, быть прапорщиком советской армии совсем даже неплохо, – одобрительно кивнул Климент Ефремович. – Бабушка хоть немного успокоится. Боится, что в милицию пойдешь работать.

– Нет, ментовка – это не мое.

– А приятеля твоего что? Взяли?

– Не знаю. Уехал в область. Больше не виделись.

– Бабушка, правда, опасается, как бы тебя опять в Афган не послали.

– Да нет. Не пошлют. По ходу, там все на спад идет.

– Ладно бы, чтобы где в другом месте не началось… Хватит уж этих больших и малых заварух и заварушек. Раньше я думал, что навоевались мы и за себя, и за все последующие поколения… А тут видишь, как все в стране повернулось?

– Окончу школу прапорщиков и в учебный центр. Учить бойцов. Полковник Васнецов тоже, кстати, это дело одобрил. Виделись с ним после моей медкомиссии в области… Совершенно случайно встретились на улице. Я шел, он, видно, проезжал мимо. Остановил машину.

– Да ты что? Сам полковник?! Это тот самый знакомый с Афгана?

– Тот самый. А чего? Нормальный мужик…

– Ты смотри-ка, сам полковник, – долго не мог успокоиться Климент Ефремович.

– Ну что? Давай? За прапорщиков? – Климент Ефремович поднял рюмку.

– Давай, дедуля, – тряхнул головой Степан, чокаясь с дедом.

– Разом как-то вы с Маринкой выпорхнули из родного дома. Мать скучать будет.

– Что же поделать?

– Ничего не поделать. Учиться надо. И тебе, и Маринке. Время летит. Я, кажется, сам недавно был мальчишкой. Как вчера помню еще довоенную пору. А фронт? А после войны? Бедно жили. Все бедно, все одинаково, но и все одинаково счастливы были. Жизни радовались. Сейчас не то. Посмотришь, даже после выпивки, в праздники, нет радости у людей. Видно ведь, что не то. Пьют в застольях много, а скука одолевает, дурь лезет. Раньше, бывало, выпьют два мужика чекушку – настроение до неба! А как на праздниках плясали! Полы скрипели. А пели как! Под гармошку. Позже радиолы пошли, грампластинки, магнитофоны. И танцы теперь совсем другие. Кто сейчас вальс исполнит?

– Не танцы, дед, а дискотека.

– А какая, к шутам, разница?

– И вальс бы танцевали, но не умеют. Кто научит?

– Нас тоже никто вальсировать не учил.

– А ты, деда, хорошо вальсы исполнял?

– А как же.

– И баба Люба?

– Конечно! И баба Люба…

– Как интересно, – покачал головой Степан. – Даже не представлю себе.

– Ты открой альбом с фотографиями, где бабушка молодая, тогда, может, и представишь. Еще как танцевала… Оно вся жизнь тогда была интересной. Сейчас совсем не то… Не такою мы ее представляли.

– Кто?

– Мы с ребятами, с однополчанами, когда между бомбежками и артобстрелом о будущей жизни мечтали.

– И какой она представлялась? Угадали? Нет? Немножко похожей на теперешнюю или совсем другой?

– Что-то не так пошло. С каким-то косяком. Нет, сразу после Победы мы были одним одержимы – быстрее отстроиться, залатать все дыры, залечить фронтовые раны и зажить по-человечески. Главное, что дожили до Победы. Ты и сам не по годам хлебнул, чуть-чуть стал понимать, что такое мирная жизнь. Это какое же благостное состояние для человека – жить, не страшась потерять ее – эту жизнь! Вот если бы так все на земном нашем шаре понимали.

«Захмелел дед», – подумал Степан.

– Такое уж вовсе из области фантастики. Если бы так, то все стало иначе, наверное, и сам земной шар полетел бы по другой орбите… Кстати, о статье в газете. Раньше что-то не писали таких подробностей.

– Время сменилось. Демократия, – пояснил Степан. – Ну, что, дедуля, пора бы и на боковую?

Засыпая, Степан вспомнил недавнюю встречу с Васнецовым, о которой деду за столом вскользь упомянул.

… – Поехали-поехали. Никаких нет. Стесняться нечего. Супруга с дочкой у бабушки в деревне гостят. Там ягода поспела, – выскочив из легковой машины, Васнецов сразу потянул Степана за рукав.

Обычная городская «двушка» обычной «хрущевки». В крохотной кухне потертый маленький холодильник «Саратов». Электроплита «Мечта». Шкафчики на стенке.

– Можешь отдохнуть в комнате на диванчике. Я сейчас приготовлю! – Хозяин достал сковороду, открыл холодильник.

Степан вытер руки полотенцем, глянул мимолетно на себя в зеркало, причесал волосы и прошел из ванной в комнату. У телевизора на стенке в рамочке тронутый временем снимок. Двое в военной форме фронтовой поры. Он и она. Он в погонах капитана. На гимнастерке четыре ордена и четыре медали. Она – младший лейтенант медицинской службы.

– Скромненько живете, товарищ полковник, – сказал Степан, когда сели за стол.

– Какой я тебе полковник? Для тебя я Евгений Евгеньевич. – Васнецов раскупорил бутылку «Пшеничной» и налил в две рюмки. – Как говорится, за вас, за нас и за «спецназ»? Давай, – вытянув руку, он чокнулся с гостем. – Закусывай, что уж есть. Холостятствую, пока семья в отъезде. Бери сальцо, огурчики пробуй. Деревня помогает. Спасибо теще с тестем. Там у них хозяйство – живность. Огород большой.

– А супруга ваша местная?

– Местная. Родом из нашей области. Меня ведь после госпиталя начальство поставило перед выбором. Либо на пенсию, либо еще послужить в конторе, но сразу предложили ваши далекие края. А квартира эта служебная. Так что все нормально. После отставки поедем в деревню к старикам. Может, фермером заделаюсь. Сейчас пошла на них мода, – с улыбкой рассуждал Васнецов, вновь наполняя рюмки.

– Ну, третью стоя и не чокаясь!

– Давайте.

– Вижу, что-то хотел спросить?

– Там, в комнате, на фото – это кто?

– Мои родители. Фронтовой снимок. Отец погиб, когда мама еще беременной была. Меня носила в животе… Он погиб, а она выжила. Отец в бою успел закрыть ее собою. – Васнецов замолчал. Потер подбородок, провел ладонью по светлым ершистым волосам. – Мама после войны так и не вышла замуж, хотя работала в окружном госпитале до самой пенсии. Там-то, сам знаешь, сколько женихов? И меня растила, и каким-то чудом окончила на вечернем медицинский. У меня ее фамилия. А отчество, как положено – по отцу. Но с ним они не были зарегистрированы. Не успели. Война… Да. – Васнецов задумался, затем встрепенулся: – Вот как-то так… Я навещал маму после Афгана. Живет там же, в Минске. Зовем с женой ее сюда погостить. Посмотреть Забайкалье. И сваты в деревне будут рады. Обещала приехать…

– У меня тоже дед фронтовик.

– Да?

– Ага!

– Вот видишь, значит, воевать тебе – сами гены подтолкнули. А как деда зовут?

– Климент Ефремович.

– Да ты что? – удивился, восхищаясь таким совпадением, Васнецов. – Полный тезка маршалу? Ты смотри. А тебя же в честь кого назвали?

– В честь прапрадеда Степана Ворошилова. Жил в деревне. Перед революцией своими руками построил водяную мельницу. У нас здесь, в Забайкалье, ветряные не строили.

– Почему?

– Из-за рельефа местности, наверное.

– И как сложилась судьба прапрадеда?

– На строительстве мельницы он надорвался и умер перед самой революцией. А в тридцатых годах мельница перешла в колхоз, а прабабушку Елизавету и сына ее Ефрема, то есть моего прадеда, хотели даже к кулакам причислить… Хотя в начале войны деда Ефрема все-таки арестовали. Как сейчас пишут, репрессировали. И с концом.

– И ничего неизвестно?

– Абсолютно ничего.

– Тоже работал в колхозе?

– Нет, на железной дороге. Мастером-путейцем.

Васнецов вынул из холодильника вторую поллитру «Пшеничной».

– Вот что, Степан. Попытаюсь я поискать по твоему прадеду в нашем архиве.

– Вот бы здорово, Евгений Евгеньевич! А как бы дед был рад!! – Степан отложил вилку и во все глаза радостно и восхищенно смотрел на Васнецова.

– Давай за фронтовиков, – поднял тот рюмку. – И этих близких, и тех далеких… У меня переночуешь. Успеется тебе домой. К тому же еще не все я успел порешать в облвоенкомате насчет тебя. Значит, твердо решил в прапорщики?

– Твердо.

– Тульская дивизия или Псковская?

– Тульская. Она родная…

– Все верно. Будущее нашей армии – за профессионалами.

– Один едешь?

– Нет.

– С девушкой.

– Да.

– Как зовут и кто по профессии, если не секрет?

– Не секрет. Светлана. Учительница.

…Степан постелил себе на диванчике.

– Не спишь? – полусонным голосом спросил Васнецов.

– Нет.

– Афганистан, брат, это еще не есть самое печальное и больное. Самое печальное, возможно, еще ждет впереди. Афганистан – это не собственная земля, не собственная территория. Это где-то там, далеко, за высокими горами, за границей. Но что может быть ужаснее подобных событий внутри своей державы? У себя дома? Любая «горячая» точка, возникшая в собственной стране, – трагедия нации. Никак нельзя допустить, чтобы начать махать шашками уже в собственной стране.

– Да вы что, Евгений Евгеньевич? Все, хорош, отмахали, поди, в Афганистане. Кстати, все хотел спросить.

– Ну?

– А сколько патронов оставалось тогда в вашем табельном «макарове»?

– Два. А в твоем «калашнике»?

– Тоже два…

– Да, могли бы даже успеть повоевать, если б «духи» чуть пониже выступом пошли, – усмехнулся Васнецов.

– Евгений Евгеньевич, а чем закончилась история со «Стингерами»?

– После постановления Рейгана номер сто шестьдесят шесть о полномасштабной военной помощи афганским партизанам с июня 1985 по декабрь 1986 года было передано тысячу двести переносных зенитно-ракетных комплексов. Поражение до трех тысяч восьмисот метров. Моджахеды били, доставая до воздушных целей на высоте до шести тысяч метров. Для этого взбирались высоко в горы. Чтобы доказать принадлежность «Стингеров» американцам, была поставлена задача захватить хотя бы один экземпляр. Трубу и дипломат с документацией. Удавалось, правда, захватить ПЗРК английского и китайского производства, но по точности они уступали американским. Задачу поставили одновременно перед несколькими силовыми структурами: от армейского спецназа до нашего из моей конторы. В качестве особой мотивации было обещано: кто добудет такой трофей – тому звезду Героя.

– И в итоге, товарищ полковник, ой, Евгений Евгеньевич?! – Степан отбросил покрывало и резко сел на краешек диванчика.

– «Пшеничная», блин, закончилась! – чертыхнулся Васнецов, понимая, что уснуть скоро вряд ли теперь удастся. Заворочался в своем углу и тоже опустил ноги на пол. – Да дело даже не во мне. Знаю человека, который лично взял «Стингер» в бою. По распоряжению командующего Ограниченным контингентом капитана отправили отдельным бортом из Кабула в Союз. Москва. Чкаловский аэродром. И что ты думаешь? Дальше полный идиотизм. Его встретили члены комиссии с большими звездами, забрали «товар» из рук и понеслись в Минобороны докладывать начальству на самом высоком уровне. А капитан так и остался на аэродроме, как был, в «афганке»…

– И что потом? Что с Героем?

– А ничего. Представление на присвоение не подписали. В политотделе армии раскопали старое незакрытое партийное взыскание. Наверное, за какую-нибудь ерунду. Капитан был не робкого десятка. Видно, что-то где-то не то и не так сказал военным чиновникам…

В разговоре возникла пауза. Каждый проглатывал досадный комок в горле.

– А как же ваше участие?

– Не ваше, а, правильней сказать, наше, – поправил Васнецов. – Не хотел, правда, тебе говорить. Вертолет, на котором улетел «дипломат» с документацией и на который мы с тобой как бы опоздали, не долетел до базы. Сбили под самым Джелалабадом. Вероятно, опять же из «Стингера».

– Да вы что? – изумился Степан.

– Вот такая, юный мой друг Ворошилов, история…

 

Глава XXIII

«В феврале 1980 г. контингент советских войск в Афганистане достиг 58 000 человек, а в середине 1980 года в Афганистан были введены дополнительно 16-я и 54-я мотострелковые дивизии. Кроме того, на севере Афганистана была создана 100-километровая зона безопасности вдоль советско-афганской границы, где выполняли свои задачи мотоманевренные и десантно-штурмовые группы (ММГ и ДШМГ) погранвойск КГБ СССР. В 1981 году 357-я дивизия в Афганистане была заменена 346-й дивизией и дополнительно была введена в эту страну 5-я мотострелковая дивизия. В 1984 году число советских войск в Афганистане достигло 135 000–150 000 человек. Кроме того, в азиатских республиках стояли еще 40 000 солдат, предназначенных для специальных операций в Афганистане или для обеспечения тыловых задач. Командование 40-й советской армии, оперировавшей в Афганистане, находилось долгое время вблизи авиабазы Баграм, в 50 км к северу от Кабула. В 1983 году командный пункт был переведен в окрестности Кабула, а в 1984 году, из-за угрозы обстрела и нападения, – к советской границе и в Термез. Семь советских мотострелковых дивизий располагались вдоль важной кольцевой афганской дороги и на дороге к перевалу Кибер. 105-я гвардейская воздушно-десантная дивизия находилась в районе Баграма – Кабула. Одна из пяти воздушно-десантных бригад, входящих в эту дивизию, была размещена в Джелалабаде. Основные склады снабжения находились на советской территории, в Кушке и Термезе. В самом Афганистане базами снабжения являлись: военно-воздушная база Шинданд между Гератом и Фарахом, Баграм возле Кабула, Абдалмиралам у Кундуза и Келагай на дороге Саланг. До Келагая от советской границы доходит трубопровод для горючего. У Термеза был построен через Амударью комбинированный дорожный и железнодорожный мост. Вооружение советских дивизий соответствовало вооружению обычных мотострелковых дивизий. Кроме того, в Афганистане находились 600 вертолетов, из них 250 – Ми-24. Для участия в наземных боевых операциях привлекались также самолеты Су-25. Уже к весне 1980 года советские войска не по своей воле оказались втянутыми в боевые действия на территории Афганистана. Первым крупным боестолкновением для них была Кунарская операция, проводившаяся на территории провинции Кунар в феврале – марте 1980 года.

Летом 1979 года афганский горно-пехотный полк, расквартированный в этой провинции, перешел на сторону мятежников, которые с тех пор стали вольготно себя чувствовать в этом приграничном с Пакистаном регионе. Части же 9-й афганской горно-пехотной дивизии активных действий против мятежников не предпринимали, предпочитая отсиживаться в населенном пункте Асадабад, фактически в блокаде. Мощным ударом вдоль долины одноименной реки два советских мотострелковых батальона при поддержке артиллерии и авиации и при участии афганских частей деблокировали Асадабад, рассеяли достаточно крупные силы мятежников и вынудили их уйти в Пакистан. Однако результаты операции не были закреплены, поэтому в мае в этом же самом районе пришлось проводить еще одну операцию по уничтожению банд мятежников. Вообще говоря, в первый период войны все трудности ведения боевых действий лежали на плечах советских солдат. Афганская армия, рассредоточенная по административным центрам и призванная охранять органы законной афганской власти, опыта боевых действий не имела, была слаба в морально-психологическом плане и постоянно подвергалась идеологической обработке со стороны афганских мятежников. Фактически афганскую армию нужно было создавать “с нуля”. Кроме операций в провинции Кунар, боевые действия проводились и в других районах. Войска 40-й армии повсюду полностью перехватили инициативу и от непродолжительных по времени и ограниченных по площади операций перешли к крупномасштабным.

Особого внимания заслуживает операция “Удар” в центральных провинциях, которые непосредственно примыкали к Кабулу. По сути, она была первой из числа крупных, при ее проведении были достигнуты существенные результаты. В ходе боевых действий совершенствовалась и изменялась тактика советских войск по прикрытию колонн, рейдов в глубь районов, находящихся под контролем повстанцев, взаимодействию авиации, сухопутных сил и десанта… Наибольшего пика военные действия достигли в 1984–1985 годах. В 1985 году боевые действия с отрядами моджахедов продолжались во многих провинциях. В марте была проведена крупная по своим масштабам Кунарская операция. В ее ходе боевые действия велись на всем протяжении Кунарского ущелья – от Джелалабада до Барикота, общей протяженностью 170 километров. В тактическом плане действия советских подразделений включали в себя рейды усиленных батальонов и рот, которые заключались в последовательном уничтожении отрядов душманов. Наступая в заданном направлении, подразделения, встречая врага, уничтожали его, выходили в конечный пункт, выполняли поставленную задачу и возвращались обратно. Также применялось прочесывание районов, которое заключалось в его окружении силами двух подразделений и в их последующем схождении к центру района. Для уничтожения противника в горах применялась высадка тактического десанта на путях наиболее вероятного отхода противника, которая сочеталась с блокированием населенных пунктов и с действиями обходящих отрядов. Такая тактика была довольно эффективной. Одним из самых распространенных способов боевых действий были засады, выставляемые на путях подвоза мятежникам материально-технических ресурсов.

Проанализировав ход и итоги войсковых операций и общую ситуацию, сложившуюся в Афганистане к тому времени, а также учитывая возросшее мастерство афганской армии, советское командование взяло курс на постепенное сокращение крупных войсковых операций, на замену их засадными действиями небольшими силами. Основную тяжесть боевых действий взяла на себя афганская армия. Изменение боевых задач ОКСВ, рост боеспособности и улучшение морально-нравственной обстановки внутри афганской армии позволили во второй половине 1986 года вывести из Афганистана шесть полков: один танковый, два мотострелковых и три зенитных. В декабре 1986 года руководством Афганистана был взят курс на национальное примирение. С января 1987 года советские войска в основном прекратили ведение активных наступательных боевых действий и вступали в боестолкновения только в случае нападения на места своей дислокации. По свидетельству командующего 40-й армией генерал-полковника Б.В. Громова, “ответные или в зависимости от ситуации упреждающие боевые действия командир обязан был проводить только для того, чтобы не допустить массовой гибели наших людей и даже исключить такую угрозу”.

Во время визита в США в декабре 1987 года М.С. Горбачев заявил, что политическое решение о выводе советских войск принято. Вскоре в Женеве за стол переговоров сели делегации СССР, США, Афганистана и Пакистана с целью выработки политического решения афганской проблемы. 14 апреля 1988 года были подписаны пять основополагающих документов по вопросам урегулирования политической обстановки вокруг Афганистана. Согласно этим договоренностям, которые вступили в силу 15 мая 1988 года, советские войска должны покинуть территорию Афганистана, а США и Пакистан обязались полностью прекратить финансирование афганских мятежников. Советский Союз неукоснительно выполнял все взятые на себя обязательства. Уже к 15 августа 1988 года была выведена половина Ограниченного контингента.

К 15 февраля 1989 года советская 40-я армия покинула территорию Афганистана. Прогнозы Запада о том, что кабульский режим сразу после прекращения советского военного присутствия падет по причине своей полной нежизнеспособности, а коалиционное правительство группировок моджахедов приведет страну к миру после изгнания “коммунистической чумы”, оказались несостоятельными. Вывод советских войск не вызвал начала процесса умиротворения в Афганистане, а, наоборот, побудил оппозицию к активизации военных действий. Непосредственно за этим событием последовали крупнейшие наступательные операции моджахедов под Джелалабадом, Хостом, Кандагаром, Кабулом, Салангом. Однако правительственные войска успешно отразили эти наступления и в ряде районов перешли в контрнаступление, в результате чего восстановили свое оперативное положение и смогли его удерживать еще три года. Оппозиция была ослаблена, и в этом сыграли роль несколько факторов: во-первых, с уходом подразделений советских войск она была лишена своей идеологической базы, побуждавшей афганцев к борьбе против “неверных”; во-вторых, агрессивные тенденции Пакистана вызвали некоторые патриотические настроения и оттолкнули часть повстанцев от борьбы с правительством; в-третьих, законное правительство Афганистана получило за время присутствия контингента советских войск определенную опору внутри страны. Однако советские лидеры последовательно “сдавали” своих афганских сторонников, и в 1990 году министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе подал предложение о ликвидации работы Комиссии Политбюро по Афганистану, которое было вскоре одобрено. А после развала СССР президент “новой России” Борис Ельцин не только подтвердил отказ правительства уже Российской Федерации от какой-либо помощи правительству Афганистана, но и фактически отдал его на расправу афганской оппозиции».

 

Глава XXIV

…Из овощного магазинчика вышла женщина. Руку оттягивала сетка с красными яблоками. Климент Ефремович глянул на часы. «Надо бы бабке купить яблочек-то. Вообще-то не за гостинцами приехал». Он было пошел от магазина, но остановился, потрогал карман, где лежало удостоверение участника Великой Отечественной войны. Не любил козырять льготами. Редко вынимал эти корочки. Они всегда лежали в дальнем углу верхнего ящика комода.

В магазине теснилась очередь. Опять посмотрел на часы. Время поджимает. Дернуло же идти мимо. А бабка яблочки любит…

– Совести нет, от дверей и сразу к прилавку! – возмутилась в очереди хорошо одетая с ярко накрашенными губами дама.

– Не видишь, что ли, что участник? – мрачно заметил даме небритый мужик в фуфайке нараспашку. От него пахло перегаром.

– А хоть и участник, но порядок же есть: отпускать льготникам через пять человек.

– Ты, что ли, такой порядок установила? – пробурчал мужик.

– А мы с вами, кажется, вместе гусей не пасли! – взорвалась дама. – Можете мне не тыкать!

Мужик в фуфайке нервно поправил кепку, но промолчал. Стоявшие в очереди покупатели сделали вид, что не расслышали.

В перепалку вступила толстая молодуха в шляпке:

– У них свои ветеранские магазины есть, так еще и здесь стараются урвать! Война уж сорок лет как окончилась, а этих участников все больше становится… Безобразие. Надо в газету писать! Кто по-настоящему воевал, те давно уже померли.

Климент Ефремович растерялся.

– Бери, дед, – подтолкнул его к прилавку мужик. – Чем с бабами спорить, лучше на голову себе наложить…

Продавщица, не глядя на возмущенных покупательниц, быстренько накидала на весы горку яблок.

«Испортил настроение этими покупками», – осуждал себя Климент Ефремович, переходя улицу. Резко взвизгнули тормоза.

– Ты что, старый, ослеп? – патлатый парень-водитель высунул злое лицо в боковое окошко жигуленка. – Прешь под самые колеса!

* * *

– Пакет можете оставить здесь, – предложил дежурный. Поднялись по ступеням широкой лестницы на второй этаж. Вдоль коридора расстелена мягкая ковровая дорожка. У дежурного на погонах с темно-синим просветом по две маленькие звездочки. В кабинете у стола ожидал человек в гражданском костюме.

– Здравствуйте! – подойдя к Ворошилову, он приветливо протянул руку, крепко пожал. – Полковник Васнецов. Можно просто Евгений Евгеньевич. Где устроились?

– Здравия желаю, товарищ полковник, – ответил по-военному Климент Ефремович. И пояснил: – Нигде. Утром приехал, а вечером обратно домой.

В углу кабинета маленький журнальный столик и низкое кожаное кресло. На столике тонкая серая папка.

– Устраивайтесь поудобнее и читайте. Можете курить, – Васнецов протянул раскрытую пачку «Космоса».

– Спасибо вам, у меня есть.

– Тогда садитесь, а я, с вашего позволения, выйду по делам службы.

Климент Ефремович остался один на один с тонкой серой папкой в пустом кабинете. На письменном столе Васнецова рядом с массивным чернильным прибором – маленький серебристый бюстик Дзержинского.

«Кого-то он напоминает. Светлые ершистые волосы. Ладно скроенная фигура и уверенная походка», – подумал Климент Ефремович о полковнике.

В серых корочках – серые старые листочки, прошитые суровой черной ниткой. Часть исписана чернилами, часть отпечатана на машинке. Вверху слева – маленькая фотокарточка. Лицо молодого человека в железнодорожной форме.

«Ефрем Степанович Ворошилов, 1902 года рождения. Дорожный мастер дистанции пути… Амурской железной дороги. Обвиняется по статье 58 пункт… за игнорирование форм социалистического поощрения. Приговаривается к 10 годам…» Внизу еще бумажка. «Справка настоящая… Умер 09.05.1945 года. Диагноз: общая дистрофия».

Вошёл Васнецов. Плотно прикрыл за собою дверь. Климент Ефремович сидел, не отрывая взгляда от бумаг. Полковник прошел к окну. С улицы сквозь открытую форточку слышен перезвон троллейбусов, фырканье легковых машин. Васнецов отвернулся от стекла.

– Это не полностью дело вашего отца. Мне удалось получить из архива только самое основное. В деле упоминаются валенки, которыми ваш отец был поощрен в ноябре сорок первого. Как раз к годовщине Октября. За высокие трудовые показатели в работе… Помните, Климент Ефремович?

– Да-да, слушаю, – тот поднял влажные глаза на Васнецова.

– Помните? Валенки? Зимой с сорок первого на сорок второй?

У Климента Ефремовича остро и сильно кольнуло под сердцем. Он отчетливо и ясно вспомнил, как первой военной зимой отец с матерью, отправляя сына в школу-интернат, дали ему новенькие серые валенки. Радости-то было. Зима тогда уж больно морозная стояла, а старая Климкина обувка совсем прохудилась…

…Климент Ефремович вышел из областного управления Комитета государственной безопасности, придерживая за собой тяжелые массивные двери. На стертых каменных ступенях остановился. Стал шарить по карманам в поисках «Примы». Вынув пачку, дрожащей рукой чиркал спички, ломая их о коробок. Прикурил. Многоэтажные дома залиты горячим летним солнцем. Перешел по «зебре» широкую со светофорами улицу. В скверике присел на деревянную скамейку, вытянув уставшие ноги.

По песчаной дорожке зеленой аллейки прыгал, дурачась, на одной ножке, подогнув вторую, белобрысый вихрастый мальчик-дошколенок. В руке его громко щелкал пластмассовый пистолетик. За ребенком спешила, счастливо улыбаясь, молодая мама в ярком цветастом сарафане. Чуть не запнувшись о ноги Климента Ефремовича, мальчик остановился, заглянул в лицо седому дедушке, звонко засмеялся и побежал дальше…