(Из главы VIII, параграф 40, в книге «Занятия в Высшей перонистской школе»)

Полковник несколько месяцев терзался из-за того, что разрешил забрать Эвиту. Без Нее все стало бессмысленным. Когда он пил (а с каждой ночью одиночества он пил все больше), он говорил себе, что таскать Ее вот так, с места на место, глупо. Почему надо поручать Ее людям незнакомым, чтобы они Ее оберегали? Почему не позволяют этим заниматься ему, который Ее защитил бы лучше всех? Его держали вдали от Ее тела, как если бы то была невеста-девственница. Это же глупо, думал он, принимать столько предосторожностей с женщиной замужней и взрослой, которая уже более трех лет мертва. Как он по Ней тоскует, Бог мой! Кто тут отдает приказы, он или другие люди? Он сам себя погубил. Эта женщина, или алкоголь, или роковая судьба, сделавшая его военным, погубили его.

Бог мой, как он по Ней тосковал. Только три раза он посетил Ее летом и весной, но ни разу не был один: рядом всегда был Арансибия, Псих, высматривавший малейшие признаки изменений тела. «Смотрите, Полковник, Она потемнела, — говорил он. — Видите, как воспалилась подошвенная артерия, как выпирают сухожилия на кистях. Как знать, а вдруг эта женщина все еще живая». Он ощущал страшную жажду. Что с ним творится? Жажда мучила его постоянно. Никаким огнем или алкоголем он не мог утолить жажду своего ненасытного нутра.

Худшее уже произошло, думал он раньше. Теперь же худшее состояло в том, что ничего не происходило. Раньше он страдал, видя, как Она лежит среди кукол позади экрана в кинотеатре «Риальто». Тонкий слой пыли, оседавшей на ящик, иногда проникал на тело: снимая крышку, Полковник обнаружил бледную родинку на кончике носа. Он вытер ее носовым платком и перед уходом посоветовал киномеханику: «Проветривайте этот свинарник. Травите крыс ядом. Берегитесь, если по вашему недосмотру твари сожрут Покойницу». На следующей неделе случилось то, чего он больше всего боялся: с утра тело оказалось окруженным цветами и свечами. Угрожающих записок не было, лишь несколько спичек валялось рядом с ящиком. Это был кошмар. Раньше или позже Ее находили. Кто они? Враг не отступал: казалось, им движет еще более глубокая одержимость, чем у него самого.

В интервалах между переездами он, хотя и скрепя сердце, обращался к доктору Ара. Приглашал проверить состояние тела. Они почти не разговаривали. Ара надевал халат и резиновые перчатки, запирался на два-три часа с Покойницей и, выйдя, изрекал всегда одно и то же: «Она здорова и невредима, такая, какой я Ее оставил».

Каждое утро, входя в свой кабинет, Полковник записывал на карточках передвижения трупа. Он хотел, чтобы президент знал, сколько он делает, чтобы уберечь труп от всяких превратностей, от фанатиков и от пожаров. Он вел учет, сколько часов кочевница странствовала по городу, но не указывал ни пункта прибытия, ни пункта отправления. Надежного места для Нее не было. Всякий раз, как Ее где-то устраивали, случалось что-нибудь ужасное.

Полковник еще раз просмотрел свои карточки. С 14 декабря 1955 года по 20 февраля 1956 года Покойница находилась позади экрана в кинотеатре «Риальто». Ее оставили там в ночь с внезапно нахлынувшим ливнем и были вынуждены увезти среди бела дня, после другой бури. Грузовик, на котором Ее везли, застрял на улице Сальгеро под железнодорожным мостом. Ему преградила дорогу повозка, запряженная мулами. «Водитель получил у меня шестьдесят песо, — записал Полковник в одной из карточек. — Я выждал, пока остынет мотор, и оставил Персону на углу авенид Виамонте и Родригес-Пенья в ночь с 20 на 21 февраля». В своих записях он называл Ее то «Персона», то «Покойница», иногда ЭД или ЭМ, инициалами от Эва Дуарте и Эва Мария. Чем дальше, тем больше Она становилась Персоной и тем меньше — Покойницей: он ощущал это в своей собственной крови, которая заболевала и изменялась, и в крови других людей, вроде майора Арансибии и лейтенанта Фескета, ставших непохожими на себя. «С 22 февраля до 14 марта, — читал он свои записки, — Эвита спокойно почивает в военных складах на улице Сукре 1835, над оврагами Бельграно. Ящик с телом, который мы между собой называем оружейным ящиком находится во втором ряду стеллажей, в глубине ангара, среди курков, курковых стержней, штифтов, затворов и бойков, вынутых из партии пистолетов „смит-и-вессон“. К этим ящикам никто не прикасается по меньшей мере четыре года». Между 10 и 12 марта Служба охраны заметила, что два унтер-офицера, младший капрал Абдала и сержант Льюбран, рассматривали ящик вблизи. «Утром 13-го, — гласила следующая карточка, — я лично явился на склад на улице Сукре для обычной проверки. Я заметил на ящике выемку или зарубку, сделанную ножом, в виде полумесяца или буквы „с“, и справа от нее диагональную черту, нижний конец которой доходил до основания „с“ и, возможно, явился половиной незаконченной буквы „V“. „Comando de Venganza“? Галарса и Фескет предполагают, что эти выемки случайные царапины. Арансибия, напротив, согласен с моим мнением: Покойницу обнаружили. Я отдал приказ о немедленном аресте унтер-офицеров Льюбрана и Абдалы и самом строгом их допросе. Они ничего не говорят. Теперь нам надо переложить Покойницу в новый ящик, поскольку на прежний нанесена метка».

С тех пор кочевница непрестанно перемещалась, всякий раз со все более короткими интервалами. Куда бы ни переезжало тело, за ним следовала его свита из цветов и свечей. Они появлялись внезапно, при малейшей небрежности охраны: иногда всего один цветок и одна свеча, но всегда горящая.

Полковник хорошо помнил утро 22 апреля: путешественница казалась утомленной после трех недель блуждания по автофургонам, военным автобусам, батальонным погребам и походным кухням. Он было уже смирился с мыслью похоронить Ее на кладбище Монте-Гранде, когда Арансибия, Псих, предложил спасительный выход — что, если он приютит Ее в своем собственном доме?

Псих жил в районе Сааведра в трехэтажном шале: на первом этаже находились столовая, подсобная комната и кухня с дверью, выходившей к гаражу и саду; на втором — супружеская спальня, спальня для гостей и санузел. Напротив первой из спален была дверь в мансарду — там Псих хранил свои архивы, карты из Военного училища, стол со слоем песка и оловянными солдатиками, продолжавшими бесконечное сражение на Эбро, и кадетскую форму. Эта мансарда, как полагал Псих, была идеальным местом для Эвиты.

А что скажет жена? Полковник посмотрел медицинское заключение: «Элена Эредия де Арансибия. Возраст 22 года. Беременна на третьем месяце». Теперь он даже не помнил, в каком порядке все происходило. Тело перевезли в район Сааведра ранним утром 24 апреля, между тремя и четырьмя часами. Она лежала в темном простом ящике из нелакированного орехового дерева, с официальными сургучными печатями «Аргентинская армия». При тусклом свете лампочки в сорок ватт Псих и он трудились в грязном гараже, где пахло плесенью и дешевым табаком, время от времени прислушиваясь к тихим шагам жены.

Когда они, спотыкаясь на узких изгибах винтовой лестницы и натыкаясь на слишком высокие перила, поднимали тяжелый ящик в мансарду, это были всего лишь двое усталых мужчин. Полковник услышал, что в спальне ходит взад-вперед жена Арансибии, услышал, что она стонет и зовет сдавленным голосом, будто во рту у нее кляп:

— Эдуардо, что там происходит, Эдуардо? Открой дверь. Мне плохо.

— Не обращайте на нее внимания, — прошептал Псих на ухо Полковнику. — Она просто невоспитанная женщина.

Жена продолжала стонать, когда они наконец подняли ящик и засунули его между картами. Через щели в окнах проникал бледный свет зари. Полковник был удивлен педантичным порядком в мансарде и заинтересовался тем, в какой момент Арансибия прервал сражение у Эбро на столе с песком.

Они еще долго возились, накрывая Покойницу ворохом документов. По мере того как бумажные листки ложились на теле, оно подавало слабые знаки: потянулись тоненькие нити химических запахов и появилось еле заметное свечение, похожее на облачко, плавающее в спокойном воздухе.

— Слышите? — сказал Псих. — Женщина пошевелилась. Они убрали бумажки и стали за Ней наблюдать. Она лежала спокойная, бесстрастная, все с той же коварной улыбкой, которая так волновала Полковника. Они смотрели на Нее, пока утро для них не слилось с вечностью. Тогда они опять накрыли Ее саваном из бумаги.

Порой до них доносились жалобы жены. Они слышали обрывки фраз, слова вроде: «Пить, Эдуардо, пить, воды», все неразборчиво. Звуки эти слепо кружили по мансарде, будто овод, и никак не желали исчезать.

В тяжелой ореховой двери мансарды, у основания лестницы, были два замка. Арансибия, прежде чем вставить длинные бронзовые ключи в скважины и повернуть, показал их Полковнику.

— Это единственные ключи, — сказал он. — Если потеряются, придется взламывать дверь.

— Дверь-то дорогая, — возразил Полковник. — Я бы не хотел ее ломать.

Вот и все, что было. Он уехал и в тот же миг начал тосковать по Ней.

В течение последующих недель Полковник всерьез старался забыть об одиночестве и беззащитности Эвиты. Ей лучше там, где Она сейчас, твердил он себе. Ее уже не осаждают враги, и не надо Ее защищать от цветов. Свет из окна скользит по Ее телу под вечер. А он-то что от этого выиграл? Отсутствие Эвиты вселяло труднопереносимую грусть. Иногда он видел в городе еще оставшиеся на стенах клочки плакатов с Ее лицом. На этих обрывках, вся в пятнах, Покойница бездумно улыбалась из небытия. Бог мой, как он по Ней тосковал. Он проклинал тот час, когда согласился на план Арансибии. Если б он немного больше подумал, то нашел бы в нем недостатки. Она была бы спрятана в каком-нибудь углу его кабинета. Он мог бы в этот самый момент поднять крышку и посмотреть на Нее. Почему он этого не сделал? Бог мой, как он Ее ненавидел, как в Ней нуждался.

На своих карточках он записывал всякие мелочи: «7 мая. Приказал начистить сапоги и шпоры. Ничего не произошло. \\\ 19 мая. Встретился с Сифуэнтесом в „Ричмонде“. Выпил семь стопок белого. Ни о чем не говорили. \\\ 3 июня. Ходил к девятичасовой мессе в церквовь Сокорро. Видел вдову генерала Лонарди. Немного постарела. Поклонился ей. Она в ответ скорчила гримасу. Воскресенье, в Службе: никого не было».

9 июня, незадолго до полуночи, он услышал шум пролетавшей на юг эскадрильи транспортных самолетов. Выглянул в окно и удивился, не увидев в небе огней: только рокот пропеллеров да ледяной мрак. Потом позвонил телефон. Говорил военный министр.

— Тиран восстал, Моори, — сказал министр.

— Он вернулся? — спросил Полковник.

— Да что вы! — сказал министр. — Этот больше не вернется. Восстала кучка сумасшедших, еще верящих в него. Мы объявили военное положение.

— Да, мой генерал.

— На вас возлагается одно ответственное дело: пакет. — Президент и министры называли Покойницу «пакет». — Если кто-нибудь попытается его отобрать у вас, никаких колебаний. Застрелить.

— Военное положение, — повторил Полковник.

— Вот именно, никаких колебаний.

— Где они выступили? — спросил Полковник.

— В Ла-Плате. В Ла-Пампе… Мне некогда вам перечислять. Действуйте, Моори. Они ее несут на знамени.

— Не понял, мой генерал.

— Мятежники идут с белым знаменем. В центре знамени лицо. Ее лицо.

— Еще только одна деталь, мой генерал. У вас есть имена? Выяснены личности преступников?

— Вы это должны бы знать лучше меня, а вы не знаете. На одной из площадей в Ла-Плате нашли листовки. Они подписаны каким-то «Отрядом Мести». Отсюда совершенно ясно, что это за люди. Они жаждут мести.

Еще до выхода он услышал заявление правительства. Его читали по радио каждые пять минут: «Будут применяться законы военного времени. Каждый офицер вооруженных сил будет иметь право судить на месте и приговаривать к расстрелу всех возмутителей общественного спокойствия».

Полковник надел форму и приказал, чтобы его сопровождали в Сааведру двадцать солдат. В горле у него пересохло, мысли путались. В безоблачном небе сверкали проколы звезд. Он поднял воротник плаща. Холод стоял пронзительный.

Он выставил пост у въезда в район шале и приказал группам по трое совершать обход улиц этого поселка. Сам спрятался в подъезде за углом и ждал, всматриваясь в ночной мрак. Между двумя белыми плоскими крышами он различил силуэт мансарды. Эвита там, а он не может решиться подняться туда и посмотреть на Нее. Вероятно, за ним наблюдают. Куда он пойдет — так, наверно, говорят там, в «Отряде Мести», — там должна находиться Она. А как они Ее называют? Полковника интересовали имена, которые ей придумал народ: Сеньора, Святая, Эвита, Матушка. Он тоже называл Ее Матушка, когда в его сердце поселялось отчаяние. Матушка. Она здесь, в нескольких шагах, а он не может к Ней прикоснуться. Он дважды прошел мимо шале Психа. Наверху горел свет — голубой, затуманенный испарениями свет. Или это ему мерещится? Откуда-то доносился поток звуков, но он не знал откуда. «Это свет холодной космической мысли. Деревья черные. Свет голубой».

На рассвете кто-то взял его под локоть. Это был Псих. Судя по виду, он только что искупался. Шевелюра его блестела от свеженанесенного фиксатуара.

— Я сменю вас, мой полковник, — сказал он. — Все уже закончилось.

— Что вы здесь делаете, Арансибия? Вы должны находиться дома, охранять Ее.

— Она сама себя охраняет. Ей никто не нужен. Она с каждым днем все больше живая.

Он уже не в первый раз говорил это: «С каждым днем Она все больше живая». Так могут говорить только в этой стране, подумал Полковник. Нигде в другом месте не сказали бы: «С каждым днем Она все больше живет. С каждым днем Она все лучше поет».

— Откуда вы знаете, что все закончилось? — спросил он.

— Я звонил главнокомандующему. Никто не сопротивляется. Уже расстреляли пятнадцать человек. Никого не оставят в живых. Президент хочет их проучить.

— Вот и хорошо. Пусть всех прикончат, — сказал Полковник. Он сунул руки в карманы плаща. Почувствовал в пересохшей глотке тяжесть мрака. Когда он опять заговорил, голос его был едва слышен: — Наверно, нам лучше перевезти тело, Арансибия. Наверно, они уже знают, что оно здесь.

— Никто не знает, — сказал Псих. — Ведь за многие месяцы это впервые Ее не находят. Не было ни одного цветка, ни одной свечи.

— Вы правы, — минуту помолчав, сказал Полковник. — Они не знают, где Она.

Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Сорок дней? От такой долгой разлуки с Ней у него начало болеть сердце. Для чего все это? Было уже бессмысленно мучить себя. И в самый неожиданный момент случилось ужасное.

Он не раз пытался успокоить себя чтением того, что осталось от этой истории в рассказе Маргариты Эредия де Арансибия, дважды свояченицы Психа: две сестры были замужем за двумя братьями. И он читал то, что уже знал почти наизусть. Больше трех часов Маргарита, или Маргот, отвечала на вопросы военного следователя, и резюме машинописного протокола было здесь, на карточках Полковника. На полях первого листка он записал одну деталь, привлекшую его внимание: всякий раз, говоря о себе самой, свидетельница говорила в третьем лице. Там, где было написано: «Маргот и ее сестра», следовало читать: «Я и моя сестра», или «Я и Элена». Это было очень странно. Только в заключительных фразах своих показаний Маргарита съехала к своему собственному «я» с некоторым смущением, словно ей было трудно привыкнуть к мысли, что она снова стала собой.

КАРТОЧКА 1

«Маргот и ее сестра Элена происходят из вполне здоровой семьи Эредия. Обе ведут свое происхождение по прямой линии от одного из самых знаменитых федеральных губернаторов Тукумана. Они были воспитаны в страхе Божьем, в любви к отечеству и семейному очагу превыше всего. Только в свете этих ценностей становится понятно, почему произошло то, что произошло.

Маргот вышла замуж первой. Она выбрала молодого образованного военного, родом из Сантьяго, и в первые два года супружества жила с ним вполне счастливо. Омрачало их счастье лишь то, что ее супруг, Эрнесто Арансибия, бывший тогда капитаном, не желал иметь детей. Маргот сильно огорчалась, стала подозревать его и кое-что выяснила. Она узнала, что два дяди Эрнесто со стороны матери слабоумные и содержатся в доме для умалишенных. Узнала также, что младший брат Эрнесто, по имени Эдуарде, перенес семи месяцев от роду менингит, возможно сказавшийся впоследствии на его психике. Отсюда она сделала вывод, что Эрнесто не хочет иметь детей из опасения, что они могут родиться неполноценными.

К сожалению, Маргот узнала эти подробности, когда ее сестра Элена уже была помолвлена с Эдуардо Арансибией и до венчания оставалось два месяца. Не зная, как поступить, Маргот спросила совета у матери, с которой всегда была очень близка. Движимая христианской мудростью, мать сказала, что уже поздно делать столь серьезное разоблачение и что не следует вызывать вражду между семьями Эредия и Арансибия. «Не вижу, почему надо помешать Элените, — сказала она, — иметь ту же судьбу, какая выпала Маргот».

Эдуардо в то время тоже был капитаном и был старше своей нареченной на двенадцать лет. Он без труда прошел медицинское освидетельствование в Военном училище, и единственным признаком перенесенного менингита был его неустойчивый, очень вспыльчивый характер, который Элена переносила благодушно. Обоих объединяла пылкая религиозность. Они причащались каждое воскресенье и участвовали в «ангелической милиции», где требовалось весьма строгое соблюдение догматов и всех предписаний Церкви. Маргот опасалась, что ее сестра Элена рано или поздно забеременеет. Это несчастье не замедлило случиться».

КАРТОЧКА 2

«Элена сообщила Эдуардо о своей беременности 10 апреля. Вероятно, под влиянием этой новости у ее супруга в тот же день случились ужасные конвульсии, и мышцы левого глаза на некоторое время остались парализованными. У него диагностировали раздражение твердой мозговой оболочки как следствие перенесенного в детстве менингита.

Хотя Эдуардо от своей болезни оправился довольно скоро, Маргот заметила, что, когда он нервничает, левый глаз у него опять становится неподвижным. И еще Эдуардо стал каким-то отчужденным и молчаливым.

Так мы дошли до конца апреля. У сестры Маргот, которая уже несколько недель страдала приступами рвоты и незначительным недомоганием, произошло сильное кровотечение. Ей рекомендовали полный покой. Мать хотела ухаживать за ней, но Эдуардо воспротивился. Он заявил, что должен принять у себя нескольких офицеров из Службы разведки и разобрать с ними секретные документы, чтобы спрятать их в мансарде. Он казался очень взволнованным, и Элена шестым женским чувством заподозрила неладное. Вопреки своему обычаю Эдуардо в тот вечер не явился к ужину. У Элены усилилось кровотечение, и она безуспешно пыталась позвонить по телефону Маргот и матери, чтобы ее отвезли в больницу. Она не хотела ни минуты оставаться в таком беспомощном состоянии в собственном доме. И как она перепугалась, когда обнаружила, что телефон испорчен. Два или три раза она пыталась подняться, но этому мешала крайняя слабость — она боялась, что случится выкидыш. Наконец между десятью и одиннадцатью часами вечера ей удалось уснуть. Через несколько часов ее разбудили гулкие стуки, доносившиеся из гаража. Она услышала голос мужа и также узнала голос полковника Моори Кёнига. Она несколько раз их позвала и даже начала стучать стулом в пол своей комнаты, но ни один из двоих не обратил на это внимание».

КАРТОЧКА 3

«Потом она услышала, что они приближаются. Они, видимо, несли что-то тяжелое и через каждые два-три шага останавливались. Элена решила выйти. Двигалась она медленно, придерживая живот, чтобы кровь текла не так сильно. Так она добралась до двери. Попробовала ее открыть и с отчаянием, которое нетрудно вообразить, убедилась, что дверь заперта снаружи.

На нее нахлынула страшная слабость. Не зная, что делать, она стала подглядывать в замочную скважину. Сестра Маргот всегда вела себя очень корректно, но тут обстоятельства были чрезвычайные. Она увидела, что муж и полковник Моори Кёниг с большим трудом затаскивают в мансарду ящик, похожий на гроб. Напрасно Элена умоляла дать ей стакан воды. Слабость и жестокая сухость в горле все усиливались. В конце концов она потеряла сознание.

Ни Маргот, ни ее мать не смогли выяснить, сколько часов бедняжка пролежала в обмороке. Около десяти утра им позвонил Эдуардо из военного госпиталя. Элену, мол, положили туда в связи с небольшим обезвоживанием организма и, вопреки опасениям семьи Эредия, она и ее ребенок, слава богу, вне опасности.

Мать, встревоженная состоянием прострации, в котором застала Элену, стала выспрашивать у дочери историю той ужасной ночи. Чем больше подробностей она узнавала, тем сильнее становилось ее возмущение. Однако когда Элена сказала, что больше не хочет жить с Эдуардо, и попросила мать разрешить ей вернуться в родительский дом, мать напомнила ей об обетах, которые она принесла перед алтарем».

КАРТОЧКА 4

«Поведение Эдуардо становилось чем дальше, тем более странным. Он много часов проводил в мансарде, запершись на ключ, а когда видел Элену, даже не спрашивал, как она себя чувствует. Изменилась и она. Из-за терзавшей ее душевной тревоги ей непрестанно хотелось есть сладкое. Она так растолстела, что казалась другим человеком.

В мае Эдуардо вдруг увлекся египтологией. Он нанес в дом кучу трактатов о мумиях Британского музея и начал вставать среди ночи и читать с карандашом в руке фрагменты из «Книги мертвых». Элена заметила, что подчеркнутые им места касались поучений, как кормить и украшать тела, находящиеся уже в другом мире. Особенно странно вел себя Эдуардо в течение полутора недель, когда он читал «Синухе, египтянин», роман Мики Валтари, который был в моде два-три года тому назад. В одно воскресное утро, перед тем как идти к мессе, пока муж принимал душ, Элена решилась полистать эту книгу. На одной из страниц Эдуардо красным карандашом написал: «Вот, вот!» А теперь, сеньор следователь, Маргот хочет прочитать несколько строк из этого романа, чтобы вы поняли, в какие бездны безумия погрузился Эдуардо Арансибия».

КАРТОЧКА 5

«Из „Синухе, египтянин“, книга четвертая, „Неферне-фернефер“, глава 4: «Ликование мумификаторов доходило до апогея, когда они получали труп молодой женщины Ее не бросали сразу в бассейн. Ее разыгрывали по жребию и клали в постель выигравшего, чтобы она провела с ним ночь Они оправдывали это тем, что однажды, в правление великого царя, в Дом Мертвых принесли женщину, которая после такого обращения с ней проснулась, и это было чудом Для мумификаторов не было более святого долга, чем попытаться повторить чудо, отдавая тепло своих трепещущих от страха тел женщинам, которых им приносили».

КАРТОЧКА 6

«Обуреваемая стыдом и тревогой, Элена рассказала Маргот о кощунственном чтении, занимавшем мысли ее мужа. Маргот мгновенно догадалась, что ключ к тайне находится в мансарде, и предложила сестре пойти туда вместе, чтобы посмотреть, в чем дело. Элена объяснила ей, что это невозможно: Эдуардо запирает дверь на два замка и ключи есть только у него. Вдобавок он строго-настрого запретил ей туда ходить. „Наверно, у него связь с другой женщиной, — сказала Маргот сестре, не подумав о том, какой смысл могут иметь эти слова. — Наверно, прячет там любовные письма или еще какую-нибудь гадость“. Это предположение вызвало у Элены глубокое огорчение, но также желание поскорей раскрыть тайну. „Помоги мне, Маргот, — сказала она сестре. — У меня в голове возникают странные мысли. Я даже опасаюсь, как бы Эдуардо не оказался Синей Бородой“.

Маргот решила посоветоваться со слесарем из Военного училища и с его помощью сделала слепки обоих замков. Ключи получились большие, тяжелые, со сложным контуром бородок, и мастеру пришлось потратить целую неделю, чтобы как следует подогнать их.

2 или 3 июля сестры были готовы к тому, чтобы проникнуть в мансарду. На исповеди в первое воскресенье этого месяца Элена решила рассказать всю историю своему весьма пожилому духовному наставнику из ордена Франциска Сальского. Священник настоятельно ей посоветовал повиноваться мужу и не стремиться раскрыть столь важную тайну. Из исповедальни Элена вышла, раздираемая сомнениями, и в то же воскресенье попросила совета у матери. Разговор был долгий. Мать согласилась, что необходимо выяснить истину, иначе столь длительное нервное напряжение может повредить беременности Элены. Маргот, поддерживавшая мать, настаивала на том, что сестре не следует одной заходить в мансарду, и снова предложила ее сопровождать. Элена не переставая плакала и повторяла наказ своего исповедника».

КАРТОЧКА 7

«Во время разговора, который состоялся у семейства Эредия в то воскресенье, многое прояснилось. Маргот узнала, что у Эдуардо два-три раза был с визитом доктор Педро Ара, испанский дипломат и врач, пользовавшийся мировой славой как мумификатор. Оба они запирались в мансарде на несколько часов, а однажды даже кипятили шприцы и другие медицинские инструменты. Маргот эти сведения сильно встревожили. Сколько ни размышляла она над всем этим делом, но представить себе, что там творится, не могла.

В конце концов Элена уступила мольбам родных и согласилась выяснить, что происходит, только поставила одно непременное условие — чтобы поднялась в мансарду она одна. Она хотела сама решить, посоветовавшись только с исповедником, как вести себя с Эдуардо, если она обнаружит, что у него есть любовница.

Следующие несколько дней Маргот пребывала в сильнейшей тревоге. Ее мучили дурные предчувствия. Однажды вечером она сказала мужу: «Мне кажется, что у Элены и Эдуардо дела совсем плохи». Но он ничего не спросил.

Так мы подошли к пятнице 6 июля 1956 года. Вечером того дня Эдуардо должен был нести свое еженедельное дежурство в Службе разведки. Дежурство длилось двенадцать часов и начиналось в семь вечера. Элена, чтобы побывать в мансарде, имела в своем распоряжении целую ночь. Ключи она держала под бюстгальтером и даже спала с ними. Это казалось ей самым надежным местом, так как с мужем они не были близки с тех пор, как подтвердилась ее беременность. И все равно ей было страшно. Не раз случалось, что Эдуардо во время своего дежурства неожиданно являлся домой и, не говоря ни слова, запирался в мансарде. Элена надеялась быстро управиться. Чтобы перебрать старые карты и осмотреть странный деревянный ящик, ей понадобится не больше часа. Так она сказала Маргот в их последнем разговоре по телефону».

КАРТОЧКА 8

«Эта полночь никогда не изгладится из памяти Маргот. Она спала у себя дома на улице Хураменто, где живет и сейчас, как вдруг ее разбудил телефонный звонок.

Звонил Эдуардо. Голос у него был болезненный, надломленный. «Произошла трагедия, — сказал он брату.

— Немедленно приезжай ко мне. И чтобы никто тебя не сопровождал».

Маргот, чутко прислушавшаяся к голосу в трубке, безумно встревожилась. «Спроси у него, что случилось», — сказала она мужу.

«Элена, Эленита, трагедия, она ранена», — сказал Эдуардо с плачем. И повесил трубку.

По-видимому, Эрнесто тут же сообщил о случившемся полковнику Моори Кёнигу, начальнику Эдуардо, и оделся, чтобы выйти. У Маргот сердце разрывалось от тревоги за сестру, она настояла на том, что тоже поедет. Поездка в район Сааведра, казалось, длилась вечность. Подъехав к дому, они подумали, что, быть может, тот звонок им приснился — в шале ни огонька, кругом полная тишина. Но не может двоим присниться один и тот же сон, даже если это супруги. Дверь на улицу была открыта. На втором этаже Эдуардо в отчаянии обнимал уже безжизненное тело Элены.

Что в действительности произошло, это тайна, которую сестра Маргот унесла с собой в могилу. Соседям показалось, будто они слышали спорящие голоса, крики и два выстрела. Но в теле Элены была только одна пуля, прострелившая ей шею. Эдуардо признался, что стрелял он. Он сказал, что в темноте мансарды принял Элену за грабителя. Его раскаяние кажется искренним, и семья Эредия его простила. Но то, что Маргот в ту ночь увидела, настолько невероятно, что она сомневается во всем: сомневается в своих пяти чувствах, сомневается в своих эмоциях и, естественно, сомневается в человеке, который продолжает быть ее зятем».

КАРТОЧКА 9

«Пока Эрнесто утешал Эдуардо, Маргот заметила в мансарде голубоватый свет и попыталась его погасить. Она несколько раз повернула выключатель, но свет наверху не гас. Тогда она решила подняться в мансарду. Лестница была залита кровью, Маргот приходилось прижиматься к стене, чтобы не поскользнуться. В этот момент она подумала, что первый ее долг по отношению к мертвой сестре — смыть кровь, но то, что она увидела в мансарде, заставило ее полностью забыть о благом намерении.

Голубоватый свет исходил из деревянного ящика и растекался в воздухе прозрачными прихотливыми узорами, напоминавшими призрачное кружево или безлистное дерево. Доктор Ара, побывавший в доме Элены в тот же день, пришел к выводу, что я видела — то есть что Маргот видела — не свет, а карту болезни, называемой раком, но он не мог объяснить, какая сила удерживала этот образ в воздухе. Вокруг ящика валялись тысячи бумажных листов и папок, закапанных кровью. Я приблизилась с ужасом. Помню, что во рту у меня пересохло, я внезапно потеряла голос. Потом я увидела ее. Видела я ее всего одно мгновение, но вижу ее и сейчас, и Бог обрек меня на то, чтобы я видела ее всегда.

С первого взгляда я поняла, чего это Эвита. Не знаю, почему ее привезли в дом Элены, и не желаю знать. Я уже сама не знаю, что я хочу знать, а чего не хочу. Эвита лежала в ящике с закрытыми глазами. Совершенно голое тело ее было голубое, но не такой голубизны, какую можно описать словами, а прозрачной, неоновой голубизны нездешнего мира. Возле ящика стояла деревянная скамья, которая могла, видимо, служить только для совершения бдения над покойницей. Были там и отвратительные пятна, не знаю что, какое-то свинство, да простит мне Бог, но ведь все эти недели Эдуардо запирался с трупом.

Действительность — поток. События появляются и исчезают. Все случилось подобно вспышке молнии, в несколько секунд. Я упала без чувств. Я хочу сказать, Маргот упала. Очнулась она в темноте, голубой свет исчез, ее руки и платье были в крови.

В таком виде она спустилась и, как могла, смыла кровь. Платья на смену у нее с собой не было, так что она взяла платье Элены, из тонкой шерстяной ткани с бархатными аппликациями. Из ванной она услышала, что появился полковник Моори Кёниг. Услышала также голос Эрнесто, своего мужа, говорившего: «Эту историю нельзя разглашать. Она не должна выйти за пределы армии». И услышала, как Моори Кёниг ему говорит: «Эта история не должна выйти за пределы этого дома. Майор Арансибия стрелял в грабителя. Вот и все — в грабителя». Эдуардо всхлипывал. Увидев меня в платье жены, он побледнел. «Элена, — пролепетал он. А потом сказал: — Элита». Я подошла к нему. «Эва, Эвена», — повторил он, словно подзывая меня. Взгляд его был устремлен в пространство, разум помутился. Всю ночь он повторял эти слова: «Эвена, Элита».

Полковник Моори Кёниг попросил меня обмыть тело сестры, приготовить его для отпевания, облечь в саван. Со слезами я это выполнила. Я гладила ее живот, разбухшие груди. Живот у нее проваливался под тяжестью мертвого младенца. Она уже почти застыла, я с трудом разогнула ее пальцы, чтобы сложить руки на груди. Когда наконец мне это удалось, я увидела, что она сжимала ключи от мансарды — оба ключа были в пятнах крови, как в сказке про Синюю Бороду».

В последующие недели, заполненные бдениями и следствиями, Полковник физически изменился. Под глазами обозначились темные мешки, на лодыжках взбухли венозные бугры. Пока перевозили Покойницу с места на место, он чувствовал головокружение и изжогу, не дававшие ему уснуть. Всякий раз, глядя на свое отражение в окнах кабинета, он спрашивал себя, почему так. Что может со мной происходить, говорил он себе. 22 января мне исполнится сорок два года. Если человек в моем возрасте становится стариком, так это потому, что он либо не умеет жить, либо хочет умереть. Я не хочу умирать. Это Она, эта женщина, хочет видеть меня мертвым.

Всю ночь 6 июля он пытался скрыть преступление. На рассвете же понял, что не сможет. Соседи слышали спор между Эленой и Эдуардо, а потом выстрелы. Все говорили о двух выстрелах, но Полковник видел след только одного: от пули, застрявшей в горле Элены.

— Никто так и не узнал, что произошло в действительности, — сказал мне Альдо Сифуэнтес почти тридцать лет спустя. — Моори Кёниг составил себе некую картину, но ему не хватало некоторых элементов головоломки. Конечно, оставлять Покойницу в мансарде Арансибии было ошибкой. Недвижимое тело день ото дня все больше соблазняло Психа. Он стремился возвращаться домой только для того, чтобы смотреть на него. Он раздел его. Рядом с ящиком поставил деревянную скамью и бог весть чем на ней занимался. Наверно, он подробно обследовал тело: ресницы, тонкие дуги бровей, ногти на ногах, еще окрашенные прозрачным лаком, выпуклый пупок. Если раньше ему чудилось, что Она шевелится, то, оставаясь наедине с Эвитой, он, быть может, считал ее живой. Или надеялся, что Она воскреснет, как о том говорилось в книге «Синухе, египтянин».

Соседи показали, что между девятью и десятью часами вечера слышали бурную ссору. Живший напротив дома Арансибии отставной майор слышал крики Психа: «Ага, я поймал тебя, сукина дочь!» — и плач Элены, умолявшей: «Не убивай меня, прости меня!» В шесть утра явился военный следователь. В семь военный министр приказал доктору Ара осмотреть труп. Доктор не обнаружил ничего необычного. За неделю до того он побывал в шале, сделал инъекцию раствора тимола в бедренную артерию. Моори Кёниг возмутился, что Ара притрагивался к Покойнице, не спросив у него разрешения и не уведомив его. «Майор

Арансибия мне сказал, что это вы попросили Ее обследовать, — объяснил мумификатор. — Он сказал, что когда тело оставляют в одиночестве, оно меняет положение, и что вы не можете понять причину. Я тщательно обследовал труп. На нем есть небольшие вмятины, видно, что его изрядно трясли. Но в основном он не изменился с того времени, как его у меня забрали». Тон у доктора был, как всегда, высокомерный, ехидный. Моори Кёниг едва удержался, чтобы не влепить ему затрещину. Из дома, где совершилось преступление, Полковник вышел в тяжелой депрессии. В десять утра он по телефону пригласил Сифуэн-теса вместе выпить. По голосу чувствовалось, что он пьян. Посреди фразы он, отвернувшись от трубки, стал бормотать какой-то вздор: «Эвена, Элита».

Во время бдений над Эленой и девятидневных молебствий за упокой ее души тело Эвы Перон оставалось в мансарде, прикрытое ворохом бумаг. В доме находились две покойницы, но ни об одной нельзя было упоминать. События неслись вскачь, словно стремясь куда-то и не находя себе покоя. 17 и 18 июля Эдуардо Арансибию допрашивали в военном трибунале. Его защитники напрасно убеждали его просить о помиловании: он ничего не говорил, не просил прощения, не отвечал на раздраженные вопросы судьи. Только в конце второго дня пожаловался на то, что в голове у него огонь. Ни на кого не обращая внимания, стал кричать: «Мне больно, огонь жжет! Эвина, Эвена, куда ты подевалась?» Его силой вывели из зала. Он не присутствовал в суде, когда его приговорили к пожизненному заключению в тюрьме Магдалена. Ради приличия или ради соблюдения тайны судья постановил отправить дело в архив с контртитулом «Неумышленное убийство».

В эти дни Покойница опять пустилась в странствия, которые ей причиняли такой вред: из одного грузовика в другой, всякий раз по другому маршруту. Ее возили наобум по этому равнинному, бескрайнему городу, городу без плана и без границ. Поскольку Полковник не выбирался из своего алкогольного ада, бразды правления в Службе разведки взял капитан Мильтон Галарса: он намечал перемещения Покойницы, купил Ей новый саван, изменил порядок охраны. Порой, увидев грузовик с телом под окнами кабинета, он приветствовал его блеяньем кларнета, уродуя мелодии Моцарта или Карла Марии фон Вебера. Однажды утром ему сообщили, что возле машины «скорой помощи», в которой поместили тело, обнаружили свечи. Это могло быть случайностью: три короткие свечки, горевшие у подножия памятника на площади Родригес-Пенья. Солдаты охраны, уже разбиравшиеся в таких знаках, ничего необычного не слышали. Галарса решил, что в любом случае пришло время сменить «оружейный ящик». Он приказал купить ящик из простой сосны, без украшений и без ручек и написать на нем крупными буквами, как на багаже: «Радиоаппаратура LV2 „Голос свободы“.

Сидя у себя в кабинете, Полковник все больше предавался печали, чувству утраты. С тех пор как он стал получать на дом анонимные письма и слышать угрозы по телефону, он к Эвите и близко не подходил. Не мог. «Если мы тебя увидим возле Нее, мы тебе вырвем яйца», — говорили голоса, всякий раз другие. «Почему ты ее не оставляешь в покое? — повторяли письма. — Мы следим за тобой днем и ночью. Мы знаем, что там, где ты, там будет и Она». Они приказывали ему: «Даем тебе срок до 17 октября, чтобы возвратить тело в ВКТ»; «Мы запрещаем тебе везти ее в СВР». Для него было невыносимо повиноваться, однако он повиновался. Он тосковал по Ней. Будь Она поближе, думал он, меня бы меньше мучила жажда. Ничто не могло ее утолить.

Он три раза менял номер своего телефона, но враг всегда его находил. Как-то утром позвонила женщина, и он, опешив, передал трубку жене. Та с криком уронила трубку.

— Что она тебе сказала? — спросил он. — Чего они хотят, эти сукины дети?

— Сказала, что сегодня в двенадцать часов взорвут наш дом. Что они отравили молоко, которое мы даем девочкам. Что мне отрежут соски.

— Не обращай внимания.

— Она требует, чтобы ты отдал эту женщину.

— Какую женщину? Не знаю я никакой женщины.

— Мать, сказала она. Святую Эвиту, сказала. Матушку. В двенадцать часов на лестничной площадке взорвался патрон с динамитом. Разбились стекла, вазоны, посуда. Осколки стекла ранили старшую дочь в щеку. Пришлось везти ее в больницу: двенадцать швов. Могли изуродовать навсегда. Никто не причинил Полковнику больше зла, чем Персона, однако он по Ней тосковал. Думал о Ней непрестанно. От одной мысли о Ней испытывал удушье, спазмы в груди. В середине августа разыгралась буря, предвестница весны, и Полковник решил, что его долгая покорность судьбе потеряла смысл. Он побрился, принял ванну, пролежав в воде более двух часов, облачился в последнюю ненадеванную форму. Потом вышел под дождь. Покойница была припаркована на улице Парагвай, напротив капеллы Кармен: два солдата вели наблюдение за улицей, два других охраняли гроб, сидя в машине «скорой помощи». Полковник приказал всем сесть в машину и повел ее на угол авенид Кальо и Вильямонте. Там он и оставил Покойницу, у себя перед глазами, под окнами своего кабинета.

Теперь, подумал он, ни один враг не страшен. Сифуэнтесу, посетившему его в этот день, он сказал, что окружил машину охраной из пятнадцати человек: шестеро стояли на шести углах, видимых из окон, один караулил, лежа под шасси с расчехленным табельным оружием, остальные стояли на тротуаре и сидели в машине спереди и сзади.

— Я подумал, что он сошел с ума, — рассказывал мне Сифуэнтес. — Но он не был сумасшедшим. Он был в отчаянии. Сказал, что он укротит Кобылу прежде, чем Она прикончит его.

Так он ждал. Сидел у окна, в полной форме, устремив взгляд на машину «скорой помощи», не позволяя себе ни капли алкоголя; ждал всю ночь 15 августа и спокойный следующий день, и ничего не происходило. Ждал, тоскуя по Ней, и вместе с тем ненавидя Ее, уверенный, что в конце концов Ее победит.

К вечеру в четверг 16-го числа тучи рассеялись, и над городом навис слой густого, ледяного воздуха, который, казалось, трещал, когда в нем передвигались. Незадолго до семи часов по авениде Кальяо проходила процессия Святого Роха. Полковник стоял у окна, когда полицейский регулировщик направил транспорт на восток и тромбоны заиграли духовную музыку. Статуи святого и его собаки едва возвышались над волнами черных и лиловых ряс. Паломники несли свечи, цветочные гирлянды и большие серебряные изображения внутренностей. «Что за охота терять попусту время», — сказал Полковник. И ему захотелось, чтобы пошел дождь.

То был один из тех моментов, когда день еще колеблется, сказал мне Сифуэнтес; свет меняет оттенки — серый, пурпурный, оранжевый. Моори Кёниг хотел было вернуться за письменный стол, чтобы еще раз перечитать карточки с показаниями Маргот Арансибии, но его внезапно остановили звуки сирен. Там, снаружи, Галарса хрипло выкрикивал приказы, в которых Полковник не мог разобрать ни слова. Солдаты бегали туда-сюда по улице. Дурное предчувствие сдавило ему горло, рассказывал Сифуэнтес. Моори Кёниг всегда ощущал предчувствия в недрах своего тела, как если бы то были уколы иглы или ожоги. Он бросился на улицу. На угол Кальяо он прибежал как раз вовремя, чтобы во внезапно наступившей темноте увидеть тридцать три горящие короткие свечки, поставленных в ряд. Издали это походило на гребень пены или на след судна. В прихожей одного из домов он заметил венок из душистого горошка, анютиных глазок и незабудок, перевязанный лентой с золотыми буквами. Машинально он прочел заведомо известный текст: «Святая Эвита, Матушка. Отряд Мести».

Через полчаса капитан Галарса учинил краткий допрос пресвитерам, возглавлявшим процессию, и следовавшим за ними богомолкам в коричневых рясах. Гипноз молитв и стелющийся дым курений ослепили всех. Никто не мог припомнить ничего особенного — никаких похоронных венков или свеч, кроме тех, что продавались в приходских церквах. На авениде Кордова несколько паломников в лиловых рясах ненадолго отстали, чтобы помочь утомившейся монахине, сказали они, но такие случаи в процессиях не редкость. Никто не помнил чьих-то приметных лиц.

Полковник был взбешен. Два раза он заходил в машину и обращался к Персоне прерывающимся от ярости голосом: «Ты мне заплатишь, уж ты мне заплатишь». Фескет слышал, как он повторял проклятия на немецком, но уловил только походивший на мольбу вопрос: «Bist du noch da?» А затем: «Keiner geht weiten».

Он шагал взад-вперед, держа руки за спиной, сжимая себе запястья с ледяной решимостью, не чувствуя холода, также беспощадно ледяного. Наконец он остановился и позвал Галарсу.

— Перенесите эту женщину в мой кабинет, — приказал он.

Капитан взглянул на него с недоумением. Нижняя губа у Галарсы была как бы раздвоена: верно, от холода, подумал Моори Кёниг, удивляясь, что в напряженные моменты у него возникают подобные мысли. А может, из-за кларнета?

— Но как же тайна, мой полковник? — спросил Галарса. — Мы нарушим предписание.

— Черт с ней, с тайной, — возразил Моори Кёниг. — Уже все знают. Перенесите Ее.

— В Главном штабе будут недовольны, — предупредил Галарса.

— Мне плевать на них. Подумайте, сколько зла Она нам причинила. Подумайте о бедной жене Арансибии.

— Она может причинить еще больше зла, если мы Ее впустим к себе.

— Перенесите Ее, капитан. Я знаю, что делаю. Сейчас же перенесите.

Ящик был легким — более легким, чем казались сосновые доски, из которых он сколочен: стоймя он поместился в кабине лифта и так был поднят на четвертый этаж, в кабинет Полковника. Его поставили под комбайном «Грюндиг», такого же цвета светлого меда. Три предмета, соединившиеся в этом конце комнаты, не знали, как им прийти к согласию, вроде человека, протянувшего руку для пожатия и не встретившего ответной руки: вверху эскиз карандашом и темперой, изображающей Канта в Кенигсберге, под ним еще ни разу не включавшийся комбайн «Грюндиг» и внизу ящик «LV2 „Голос свободы“, где лежала Эвита с Ее голосом — неслышным, но категорическим, роковым, более свободным, чем любой живой голос. Полковник долго стоял, глядя на эту светлую границу комнаты, меж тем как водка быстрыми каскадами спускалась по его горлу. Ей тут хорошо, да, на первый взгляд ничто не дисгармонировало, только по временам просачивалась ниточка космического запаха, столь хорошо ему знакомого. Никто этого не заметит. Ему страшно хотелось на Нее посмотреть, потрогать Ее. Он запер дверь на ключ и выдвинул ящик на всегда свободную середину комнаты. Поднял крышку и увидел Ее: немного растрепанную и смятую из-за подъема в лифте, но еще более грозную, чем четыре месяца назад, когда он Ее оставил, в мансарде Психа. Хотя и замерзшая, Персона ухитрялась криво улыбаться, словно желая сказать что-то нежное и вместе с тем страшное.

— Ты дерьмо, — сказал Полковник. — Почему ты так долго убегала?

Ему было горько — в горле копилось неуместное рыданье, и он не знал, как его остановить.

— Ты останешься здесь, Эвита? — спросил он. — Будешь меня слушаться?

Из глубин Персоны мигнул голубой свет, или ему показалось, что мигнул.

— Почему Ты меня не любишь? — сказал он. — Что я Тебе сделал? Я только и занят тем, что забочусь о Тебе.

Она не отвечала. Вид у нее был лучезарный, победоносный. У Полковника выкатилась слеза, и в то же время на него нахлынул порыв ненависти.

— Я Тебя научу, Кобыла, — сказал он. — Пусть силой, но научу.

Он вышел в коридор.

— Галарса, Фескет! — позвал он.

Офицеры прибежали бегом, предчувствуя беду. Галарса резко остановился в дверях, не пуская Фескета войти.

— Посмотрите на Нее, — сказал Полковник. — Дерьмовая Кобыла. Никак Ее не укротить.

Через много лет Сифуэнтес мне рассказывал, что больше всего Галарсу поразил едкий запах мочи пьяного. «Ему жутко захотелось вырвать, — говорил он, — но он не посмел. Ему казалось, что он видит сон».

Полковник тупо посмотрел на них двоих. Потом приподнял квадратный подбородок и скомандовал:

— Помочитесь на Нее.

Поскольку офицеры не двигались, он, разделяя слоги, повторил приказ:

— Ну же, чего ждете. По очереди. Помочитесь на Нее.