Зеленая, извивающаяся в виде буквы W дорога ведет к расположенному в пяти километрах от Лонгвуда Колониальному дому — Плантейшн Хаус, который вместе с Лонгвуд Хаус вошел в историю, когда на остров Святой Елены прибыл Наполеон. Белая полукруглая ограда, дом смотрителя, спускающаяся вниз по склону аллея, обсаженная голубыми агапантами, ведут к террасе перед фасадом этой резиденции губернаторов Святой Елены. Ее можно было бы принять за загородный дом богатого английского буржуа, если бы не британский флаг, развевающийся на фронтоне. Два этажа, плоская крыша, портик в стиле эпохи короля Георга — все это достаточно банально, но великолепный вид на море придает очарование садам; внутреннее устройство, также не лишенное шарма, должно было привести в восторг человека, который, подобно Лоу, всю жизнь терпел неудобства походной или гарнизонной жизни. По сравнению с унылым зрелищем ведущей от Джеймстауна на эту высоту дороги, где нет ничего кроме прилепившихся на склонах лачуг, корявых кактусов, скал и оврагов, где бродят отощавшие животные, парк, должно быть, показался ему не менее величественным, чем Виндзорский; действительно, на этом острове, где почти нет тени, где зелень встречается лишь изредка, где постоянно дует изнуряющий ветер и не хватает воды, он, вероятно, был удивлен и восхищен, оказавшись посреди этого европейского оазиса, где много растительности, где зеленеют подстриженные и ухоженные лужайки и все дышит свежестью и покоем. Построенное в 1791 году, это скромных размеров здание было кое-как обставлено не слишком сведущими в искусстве украшения дома и сочетании стилей военными Индийской компании; а потому тотчас по прибытии Лоу понял, что здание следует расширить, дабы разместить там работающий под его началом персонал и создать обстановку, достойную тех высоких, по его мнению, обязанностей, кои были на него возложены. Со временем он добавит библиотеку, — просто сделав перекрытие над центральным двором, а также бильярдную, детскую комнату, буфетную и крыло для слуг. Таким образом, в его распоряжении окажутся двадцать семь комнат, высоких, с хорошей вентиляцией, просторных, но несколько унылых и суровых. Обстановка вскоре станет главным предметом его забот, и депеши, отправляемые им в Лондон, изобилуют просьбами о доставке мебели и прочих предметов, отдельные из которых находятся там и по сей день. «Служители Короны», как несколько старомодно именуют британских колониальных чиновников, будут приходить сюда, чтобы осведомиться о расположении духа всемогущего губернатора: утром они будут получать инструкции, а вечером с каким-то ребяческим тщеславием наслаждаться возможностью провести несколько часов, стоя с бокалом вина и обмениваясь банальными фразами, которые дают им ощущение причастности к тайнам местной политики. Хадсон Лоу вскоре поймет важность этих официальных приемов, на устройство которых он не скупится, и не станет обращать внимание ни на обиды одних, ни на критику других. Он прекрасно знает, что в этом уединении, где равно изнемогают от скуки и штатские, и военные, пригласительный билет с золотым обрезом и магическими словами: «Его Превосходительство Губернатор и леди Лоу просят г-на такого-то оказать им честь своим посещением...» приводит в его лагерь даже тех, кто изначально настроен против него.

На первом этаже, расположенном почти что на одном уровне с парком, находятся комнаты для официальных мероприятий: холл, украшенный портретами государей, салон, столовая на тридцать персон, библиотека и службы; на втором — личные апартаменты: спальни и будуар леди Лоу, а также комнаты для важных посетителей и офицеров штаба. Выйти отсюда можно лишь через апартаменты первого этажа, и здесь все живут в такой же тесноте, как и в Лонгвуд Хаус. Это напоминает казарменную жизнь: совместные трапезы с сидящим во главе стола хозяином дома, которому нет нужды быть любезным со своими подчиненными, и под бдительным оком леди Лоу, от которой не ускользает ни одна мелочь; местные сплетни и язвительные замечания низших чиновников. В записках майора Горре-кера, наспех сделанных после этих непродолжительных застолий, полно жалоб на поведение всемогущей и отнюдь не склонной к снисходительности четы.

 

Сэр Хадсон Лоу

14 апреля — воскресенье и к тому же первый день Пасхи; погода стоит отвратительная и дождь льет почти не переставая. Около полудня выстрел пушки на Сторожевой башне возвещает о прибытии английских кораблей, в том числе и «Фаэтона», которым командует капитан первого ранга. На этом корабле и прибыли на остров сэр Хадсон Лоу и леди Лоу, ее дочь мисс Шарлотта Джонсон, полковник Листер, военный секретарь майор Горрекер, доктор Бакстер, который возьмет на себя управление госпиталями, майор Эметт, лейтенанты инженерных войск Уртхэм и Уоллес, лейтенант Джексон и немец В. Яниш, штабной писарь. Поскольку не пристало устраивать торжественную встречу губернатора в день Воскресения Господня, высадка состоится только на следующий день. Прежде чем проследовать за губернатором в Плантейшн Хаус, скажем о самом сэре Хадсоне Лоу, генерал-лейтенанте, кавалере весьма почетного ордена Бани, российского ордена Святого Георгия, прусского ордена за Воинскую доблесть. Его звание и должность звучат внушительно: «губернатор и главнокомандующий острова Святой Елены». Кто же он такой, этот вчера еще безвестный человек, который, ступив на неприютный берег этого скалистого острова, вошел в историю через узкие врата выпавшей ему неблагодарной роли?

Он родился в Ирландии 28 июля 1769 года под тем же знаком зодиака и в тот же год, что и Наполеон, который младше его на восемнадцать дней. В восемнадцать лет, выбрав военное поприще, он был направлен в Гибралтарский гарнизон, где его отец, имевший чин лейтенанта, служил врачом. Без состояния, без имени, без связей, имея в своем распоряжении лишь несколько гиней жалованья, он вынужден, как некий лейтенант Бонапарт, полагаться лишь на свои силы, свою память и свое честолюбие. Он без особого труда выучил французский, итальянский, испанский и, поскольку Лондонский сезон, с его щеголями, клубами и сплетнями, недоступен ему по причине безвестного происхождения и запальчивого нрава, во время своего военного отпуска он путешествует по Франции и Италии. По окончании отпуска он возвращается в Гибралтар, и его первым гарнизоном военного времени становится Аяччо, где дислоцируется 50-й полк. Там он услышал о Бонапарте и даже видел мадам Легацию и ее дочерей, чей дом реквизирован в пользу британских офицеров в связи с особым положением их родственника Наполеона, находящегося на службе Франции. После Корсики он очутился на острове Эльба, потом на Минорке, где ему поручено организовать корсиканское ополчение, состоящее из эмигрантов и перебежчиков — их называли Corsican Rangers.

Во главе этих наемников он прибыл в Египет; высадившись в Абукире, он принял участие в сражении при Александрии. После того как Египет был оставлен, он очутился на Мальте, где после подписания Амьенского мира лишился как своей должности, так и своих войск. Получая лишь половинное жалованье, он предложил свои услуги своему бывшему командиру генералу сэру Джону Муру и в результате получил сначала штабную Должность, а в середине 1803 года был направлен со специальной разведывательной миссией в Португалию. После возобновления военных действий против Франции он направился в Средиземноморье, чтобы снова собрать корпус Corsican Rangers; тогда, в тридцать четыре года, он был произведен в подполковники, что являлось весьма достойным повышением, вне всякого сомнения связанным с его успехами в разведывательной деятельности, которая по ту сторону Ла-Манша может вознести или погубить офицера любого рода войск. Вместе со своими наемниками он участвует в различных операциях, которые Англия ведет в этой части Европы, и в частности против Неаполитанского королевства. Осажденный на Капри, он вынужден был капитулировать перед французами, среди которых находился некий Чиприани Франчески — будущий слуга Наполеона в Лонгвуде, умерший в 1818 году от внезапной и таинственной болезни. Выполнив различные миссии на Ионических островах, Лоу получает в январе 1812 года чин полковника и после отпуска в Англии направляется на север Германии, где англичане формируют легион, состоящий из заключенных и дезертиров Германской конфедерации. 20 и 21 мая он находится в Баутцене.

«Однажды утром, — рассказывает он, — на гребне появился вражеский отряд, впереди которого находилась небольшая группа людей, состоявшая, как я понял, взглянув в подзорную трубу, из важных особ. Среди них можно было безошибочно узнать Наполеона Бонапарта. На нем был простой мундир со звездой, обычная, в отличие от шляп маршалов, не украшенная перьями шляпа; его осанка и жесты были точно такими, какими их изображают на его портретах».

Это — первая встреча, пока что на расстоянии, будущего изгнанника и будущего тюремщика, человека, который умел лишь повелевать, с человеком, который умел лишь повиноваться.

Несколько позже Лоу находился, не имея конкретных обязанностей, при штабе Блюхера и имел возможность, в качестве зрителя, наблюдать за сражением под Лейпцигом, именуемым «Битвой народов». В январе 1814 года он все еще находился при прусском маршале и сопровождал его вплоть до падения Парижа; он видел все тринадцать сражений французской кампании (Бриенн-Ле-Шато, Ла Ротьер, Шампобер, Кран, Лан и др.), одиннадцатью из которых командовал сам Наполеон. В своих «Мемуарах» он замечает с отличающей все его донесения наивной претенциозностью: «Во время этих кампаний я исполнял свои военные обязанности, постоянно подвергаясь всем опасностям войны; я неотлучно находился при особе маршала Блюхера и в тот день, когда он был ранен, и когда один из его русских ординарцев был убит рядом с ним».

Момент славы наступил для него с падением французской столицы, ибо он, как единственный британский офицер, служивший в прусской армии, был удостоен чести доставить это известие в Лондон. Он прибыл в Foreign Office ночью 9 апреля, когда туда пришло известие об отречении Наполеона в Фонтенбло: оба этих известия тут же попали в дневные газеты. Благодаря прекрасным отношениям с союзными армиями он попадает в список тех, кто в разных странах удостаивается наград, дарованных по случаю падения «Узурпатора». Он получает грамоты ордена Военной доблести от Пруссии и ордена Святого Георгия — от России, сопровождаемые, как он уточняет, весьма любезными письмами. В его собственной стране не так щедры на ордена и ленты, и когда он заявил о своих претензиях на очень почетный орден Бани в награду за свои военные заслуги, ему ответили, что в первую очередь награды заслуживают те, кто сражались при Ватерлоо. Но, получив назначение на Святую Елену, он пустил в ход все свои связи. «Чрезвычайная миссия, ради коей я отправляюсь в дорогу, требует, чтобы я был наделен всеми средствами, необходимыми для того, чтобы оказывать влияние на ум и душу человека, надзирать за которым мне поручено». Вот так он получил вожделенный орден Бани и стал именоваться сэром Хадсоном Лоу. Он заботится о сохранении отношений со своими бывшими командирами и генералами союзных армий, полагая сие крайне важным для карьеры, а потому поддерживает регулярную переписку со многими влиятельными лицами. Он очень гордится этими отношениями, и, когда на Святой Елене возникает для него угроза со стороны представителя русского царя, он с уверенностью заявляет майору Горрекеру: «Я обладаю большим весом и влиянием, чем его покровитель при русском царе!»

Его сохранившаяся корреспонденция свидетельствует о том, какие усилия он прилагает, чтобы напоминать о себе влиятельным лицам. Все письма ему начинаются одинаково: «С огромным удовольствием, дорогой и многоуважаемый генерал, получил я ваше письмо... каковое свидетельствует о том, что вы не забываете человека, также бесконечно вам преданного». Это от Гейзенау. Или вот еще: «Я получил ваше письмо, мой дорогой генерал, и весьма признателен вам за выраженные в нем чувства. Примите мои наилучшие пожелания в связи с назначением на ту важную должность, коей принц-регент счел вас достойным. Я счастлив, что выбор пал на человека, вне всяких сомнений способного в полной мере исполнить любую возложенную на него миссию. Блюхер».

«Любую миссию... в полной мере...» Блюхер без сомнения разбирался в людях.

В этих двух письмах действительно содержались поздравления полковнику Лоу с назначением 14 июля 1814 года на пост главного квартирмейстера британской армии в Нидерландах, находящейся под командованием принца Оранского, с присвоением ему временного звания генерал-майора, то есть бригадного генерала. В этом качестве новоиспеченный генерал становится ответственным за материальное обеспечение армии: довольствие, жилье, оружие и боеприпасы. Момент важнейший и, можно сказать, критический, ибо со скоростью пожара стал распространяться слух о высадке Наполеона во Франции, а Лоу в то время находился недалеко от Брюсселя, в нескольких километрах от деревни с почти английским названием Ватерлоо. В апреле 1815 года Веллингтон взял на себя командование армией в Бельгии, и похоже, что отношения между «железным герцогом» и его подчиненным были скорее прохладными... Веллингтон, как многие великие люди, более полагается на свою интуицию, чем на изучение досье своих подчиненных, и нерешительность Лоу порой до такой степени раздражает его, что он называет его damn old fool («Проклятый старый дурак»). Неизвестно, что было тому причиной — решение военного министерства, желание главнокомандующего или прошение Лоу, но он был отозван из штаба и направлен в британскую армию в Генуе. Находившиеся там части должны были соединиться с австро-сардинскими войсками и крейсировавшей в виду побережья британской эскадрой, чтобы начать операцию на юге Франции. Прежде чем покинуть бельгийскую равнину, где вскоре решатся участь Империи и судьба Европы, Лоу простодушно выразил желание получить официальную благодарность за свои труды, но не отличавшийся любезностью Веллингтон в ответ лишь проворчал, «что привык большую часть работы делать сам, а потому вполне обойдется услугами первого встречного». По дороге сей интриган сделал остановку в Гейдельберге, где находились государи союзных держав, был принят царем Александром и Блюхером и тотчас поспешил отправить доклад об этих лестных аудиенциях в Лондон. Когда 19 июня он наконец вступает в должность, исход сражения уже известен. Европа вздыхает с облегчением, Император, покинув поле Ватерлоо, мчится в Париж, который желает лишь одного мира. А посему Лоу, не встретив ни малейшего сопротивления, 11 июля высадился со своими войсками в Марселе: маршал Брюн и генералы сдались Людовику XVIII, и только единичные бои в районе Тулона оправдывали присутствие британских войск и их командующего. 1 августа последний получил назначение на Святую Елену и приказание немедленно прибыть в столицу. Едва успев получить от марсельских властей — у них оказалась короткая память — прекрасную серебряную вазу в знак признания его личных заслуг, он помчался на свидание с историей, назначенное ему на скалистом острове в Атлантическом океане.

Такова карьера этого человека, который превратится в мелкого тирана, чтобы представлять в самой жестокой и уродливой форме британские власти и скрываемую под лицемерной маской волю союзных держав, получив на то горячее одобрение государственного секретаря его величества лорда Батхэрста и безграничные и совершенно бесконтрольные полномочия. Ибо не следует забывать, что в этом безвестном офицере воплощаются два одинаково сильных чувства: ненависть разоренного войнами и коалициями того класса британского общества, который Наполеон назвал «лавочниками», и злоба правителей Европы, которых он подверг жестоким испытаниям, занимая их столицы, перекраивая их страны, поднимая их армии и даже беря в жены их дочерей. Этому безвестному офицеру нетрудно превратиться в тюремщика: Империя для него никогда не существовала, а Император для него — всего лишь мятежный генерал, которого он заставит повиноваться.

«Великобритания, ты властвуешь на море, но в море не хватит воды, чтобы смыть позор, который, умирая, оставил тебе в наследство твой знаменитый пленник! Это не сэр Хадсон Лоу, а ты была тем сицилийским сбиром, которого короли, сговорившись, подослали, чтобы отомстить человеку, вышедшему из народа, за то, что народы открыто сделали по отношению к одному из них!» — совершенно справедливо скажет Генрих Гейне.

Конечно, было бы крайне несправедливо обвинять Хадсона Лоу, полагаясь лишь на мнение изгнанного Императора и его окружения или даже на мнение одних лишь французских историков. Но есть и английские свидетельства. Лорд Роузбери, известный государственный деятель XIX века, министр иностранных дел королевы Виктории, имел доступ к министерским архивам и был знаком с еще живыми в ту пору свидетелями наполеоновской эпохи. Он утверждал с категорическим высокомерием благовоспитанного аристократа: «Лоу был человеком ограниченным, невежественным, раздражительным, не вызывающим ни малейшей симпатии. Он не был тем, что мы называем, в лучшем смысле этого слова, джентльменом».

Веллингтон, имевший его своим помощником и не забывший его и на склоне лет, уже без гнева и пристрастия говорил о нем лорду Стэнхопу: «Ему не хватало образования и рассудительности. Я его очень хорошо знал. Это был глупый, недалекий человек. О! Конечно, он не был дурным человеком, но он не имел ни малейшего представления о правилах светского поведения и потому, как и все не знающие оных правил люди, был подозрителен и завистлив».

Историк сэр Арчибальд Элисон признает, что Лоу был человеком суровым и неуживчивым. Знаменитый же британский юрист лорд Кэмбелл выносит безапелляционный приговор: «О смерти Наполеона будет написана не одна трагедия, и Хадсону Лоу там будет отведена роль сбира».

Им вторят равно беспристрастные иностранные комиссары, австриец Штюрмер, русский Бальмен и неподражаемый француз маркиз де Моншеню:

«Я не знаю, какой злой рок заставляет сэра Хадсона Лоу со всеми ссориться. Изнемогая под гнетом своих обязанностей, он мучается сам, постоянно пребывает в тревоге и все время испытывает желание досаждать другим».

«Губернатор — не тиран, но он до крайности придирчив и вздорен. Он не ладит ни с кем и повсюду видит измену и изменников».

«Что за человек! Я уверен, что, как ни старайся, второго такого не сыщешь».

«Никто не может ни определить, ни понять суть его предписаний. Сам он толкует их, как ему вздумается. Если он в хорошем настроении, то ни о чем не беспокоится и может, не раздражаясь, встречаться с французами, смеяться и беседовать с ними. Но едва он начинает хмуриться или о чем-то тревожиться, то к нему уже не решаются ни подходить, ни здороваться с ним и буквально замирают, пережидая грозу; все тогда выводит его из себя, и в такие минуты он способен лишь оскорблять, придираться и расставлять ловушки. Когда он позволяет французам выходить за обозначенные границы или посещать местных жителей, он дает понять последним, что они могут принимать их, не нарушая буквы установлений, но что это никоим образом не будет соответствовать их духу, таким образом фактически запрещая общение с ними».

Бальмен, автор вышеприведенных строк, конечно же знал, что этот прирожденный тюремщик рылся в грязном белье, выносимом из Лонгвуда, изучал прибывающие на остров письма, не колеблясь заглядывая в конверт, на котором, по счастью, была сломана печать, не гнушался выведывать секреты у слуг и что его дипломатическая почта — равно как и почта других комиссаров — не проходила мимо местного «черного кабинета»; в бумагах Лоу действительно имеется множество копий депеш посла Австрии в Лондоне, адресованных барону Штюрмеру! Делая это, он, очевидно, полагал, что исполняет свой долг, поднимается по иерархической лестнице, чтобы занять более высокое положение, но в глубине души он, возможно, тосковал о том, чем ему не довелось стать, — блестящим офицером, ловким дипломатом, администратором и руководителем; его, должно быть, удручало сознание собственной посредственности, и одного этого вполне достаточно для дурного настроения, вспышек гнева, озлобленности и раздражительности.

Внешний облик этого человека так же странен и мало привлекателен, как и внутренний. По словам видевших его, это был человек среднего роста, который, благодаря своей сухой конституции, в сорок семь лет сохранял элегантную стройность. Еще более подчеркивал ее мундир генерал-лейтенанта, украшенный шитьем и эполетами. Его красноватое лицо в минуты сильного волнения бледнеет либо вспыхивает, покрываясь яркими пятнами; очень светлые, почти белые брови так густы, что отчасти скрывают блестящий взгляд полузакрытых глаз. А острый и прямой нос нависает над неприятно поджатыми губами и заостренным подбородком.

— Лицо попавшей в капкан гиены, — посмеивается иногда Наполеон.

Чтобы сгладить впечатление от неприятной наружности, сэр Хадсон Лоу очень заботится о своем мундире, о своей походке и о своих манерах: он ходит стремительным шагом, диктует быстро твердым и резким голосом, пишет уверенно и отчетливо. Говорит ли это о живом уме и твердом характере? Во всяком случае, такое он производит впечатление. И лишь один человек знает истинную цену этой внешней твердости — его военный секретарь майор Горрекер. Увы! Последний говорит лишь о нерешительности, о постоянном раздражении, о перепадах настроения и недобросовестности. Никакой бумаги он не может составить сразу: он пишет, разрывает, пишет заново, исправляет и переписывает по десять раз. Прокламация в шесть строк требует от него целого дня работы. «Нужно видеть, — иронизирует Горрекер, — как он, любуясь собой, с важностью павлина расхаживает перед зеркалом, расстегивает и застегивает мундир, восхищаясь своим отражением, созерцает эполеты, ласкает аксельбанты, напыщенно диктуя при этом какой-нибудь приказ. Когда же наконец в его власти оказывается собеседник или корреспондент, который теряется и смущается, то вот здесь надо видеть, какая демоническая улыбка появляется на его отвратительной физиономии». Эта на редкость выразительная запись дает нам ясное представление о методах работы и «деликатности» этого удивительного «губернатора и Главнокомандующего».

«В течение двух дней он усердно трудится над составлением очень короткой записки, адресованной Старой лягушке (маркизу де Моншеню). Пока он пишет, то и дело раздаются восклицания: "Прохвост, мерзавец, сволочь!", и он то и дело повторяет: "Это самая важная в моей жизни записка, и она требует особого внимания". На самом деле речь идет о том, чтобы выяснить у маркиза фамилии лиц, выразивших желание видеть сына Соседа (Наполеона) на троне "Королевства лягушек" (Франции). Он с трудом формулирует свои мысли по-французски и вынужден отчасти прибегать к моей помощи. Он толком не знает, что он хочет сказать, но самое главное — это прицепиться к Старой лягушке и помучить его. Он уверяет, что у последнего подмочена репутация, и будь он проклят, он, Хадсон Лоу если позволит ему остаться невредимым; он даст ему это почувствовать, будет допекать его до тех пор, пока окончательно не скомпрометирует. Затем он внезапно отказывается от своей затеи и говорит, что дело не стоит выеденного яйца. На следующий день он вновь принимается за работу с удвоенной энергией, уверенный в том, что это дело величайшей важности. Наконец с тысячью проклятий по адресу Старой лягушки он завершает работу и отправляет письмо».

Все это в безумном возбуждении, с красными от ярости глазами, горящим лицом, нахмуренными бровями, воплями и нервным подергиванием мускулов. Когда он говорит об обитателях Лонгвуда, а особенно об офицерах Императора, он полностью теряет над собой контроль, и из его уст изливается поток язвительных замечаний относительно их наглости, вульгарности и их претензий. И он еще смеет говорить о претензиях, он, который мечтает украсить свою посуду изображением собственного герба!

Но каков бы ни был его внешний и внутренний облик, французы в Лонгвуде, британские офицеры и обитатели Святой Елены, от торговцев до простого люда и китайцев, вынуждены терпеть его. Французам в конечном счете даже легче. Публикуя в Европе свои протесты, они открыто называли его «наемным убийцей», «сицилийским сбиром», «чудовищем в обличье человека», «помесью сицилийца с пруссаком», который тайно мечтает сковать изгнанного победителя цепью, словно каторжника. Но даже когда Наполеон шутит, он не упускает случая больно задеть его: «Мир, конечно, не может обходиться без тюремщиков, мясников и палачей. Но мало кто с охотой берет на себя эти обязанности».

Британцы же, обязанные ему должностями, повышением в чине, свободой передвижения и даже просто свободой, вынуждены из осторожности соблюдать молчание, терпеть его авторитарную власть, и лишь некоторые, поддерживаемые Наполеоном и привлеченные обещанием существенных материальных благ, решаются противостоять ему: они конечно же проиграют, но в Европе завоюют симпатию и популярность.

И тем не менее Хадсон Лоу — это не только чудовищное сочетание двуличия, мелочности, глупой ограниченности и свирепой надменности, о которых, стараясь перещеголять один другого, твердят историки и очевидцы. Он обладал реальными достоинствами, благодаря которым, в очень непростое время, он неуклонно и достаточно быстро шел вверх по всем ступеням военной иерархии. К несчастью, стечение обстоятельств, подавляющая своим величием личность его собеседника, общественное мнение и доминирующая в истории тенденция вставать на сторону жертвы, тем более когда эта жертва — повергнутый герой, все это способствовало тому, что его многочисленные недостатки безмерно преувеличивались, а немногие достоинства воспринимались как вызывающие раздражение комплексы.

Да, он действительно был педантичен, но для подчиненного — это огромное достоинство; благодаря его мании все видеть, все слышать и все записывать мы обладаем бесценным собранием Lowe Papers (сделанная позже копия которых хранится в Британском музее), дающим представление об основных событиях, связанных с пребыванием Наполеона на Святой Елене. Он сам говорил со своим обычным простодушием:

— Немного сыщется административных учреждений, которые располагали бы такими же богатыми и полными архивами, как те, что имелись на Святой Елене в пору моего губернаторства. В них содержится не только подробная корреспонденция, адресованная компетентным службам правительства его величества, представляющая собой почти что ежедневный отчет обо всех обстоятельствах тех пяти лет, что Наполеон Бонапарт находился под моим надзором, но и большая часть моих разговоров с самим Бонапартом или его спутниками, умело и точно записанных благодаря таланту моего военного секретаря майора Горрекера.

Сам же майор Горрекер отзывался о своем начальнике вовсе не так хвалебно:

—  Он терпеть не может краткость, простоту, честность и ясность, как на письме, так и в разговорах. В его речах всегда есть что-то недосказанное и двусмысленное, от чего он всегда может отпереться.

А сколько ошибок можно совершить ради столь милой его сердцу педантичности! В то время как опытный дипломат — если допустить, что он согласился бы на эту неблагодарную должность — отнесся бы к своей миссии с тем великодушием, каковое она могла вызывать, Лоу, со своим пристрастием к частностям, унижал себя бесконечной мелочностью, ибо за деревьями был не в состоянии увидеть лес. Вместо того чтобы вести себя как командующий, в чьем кабинете рассматриваются лишь дела высокой важности, он с каким-то наслаждением опускался до роли таможенника и полицейского.

Он безусловно был честен, этот генерал-лейтенант, вчера еще бедный как церковная мышь, внезапно получивший жалованье в 12 тысяч фунтов в год — в то время как адмирал получал 4 тысячи фунтов, капитан — 300, врач — 400. Это богатство, изобилие и материальный комфорт вполне могли вскружить ему голову, как это часто случалось с его предшественниками на Святой Елене. Его секретарь рассказывает нам, как он яростно протестует против расходов, которые, по его мнению, могли бы лечь тяжелым бременем на бюджет страны, или как неделями он отказывается выдать какому-нибудь офицеру недоплаченную ему сумму в несколько фунтов, ибо считает, что тот не имеет на нее права. От 70 тысяч фунтов, которые он получит за время пребывания в этой должности (около 150 тысяч евро — вполне достаточных для безбедного существования), у него мало что останется к концу жизни, и он умрет в бедности, всеми ненавидимый, оставив свои детям лишь бесчисленные досье, которые правительство королевы Виктории приобретет для Британского музея, назначив взамен небольшую пенсию младшей дочери леди Лоу

Кто был более усерден и исполнителен, чем он? Иначе как бы смог он подняться по крутым ступеням британской иерархии? Французы, и Наполеон первый, никогда не поймут этого абсолютного подчинения правилам, установленным лично государственным секретарем, не имеющим ни малейшего представления о местных условиях; живя в ту эпоху, когда увенчавшаяся успехом инициатива была залогом еще большего возвышения, они ожидали от Лоу большей гибкости и широты взглядов. Но для губернатора, как для жандарма из комической оперы, «приказ есть приказ», и неважно, при каких обстоятельствах и откуда он был получен. Предписания, прибывающие из Лондона, подписанные уважаемыми и внушающими трепет начальниками, должны исполняться беспрекословно. «Right or wrong, my country». И никаких мыслей о суровом суде истории!

Если принять во внимание все обстоятельства, то вряд ли можно было действовать еще более неловко. Это конечно так, но не следует забывать о чудовищном невезении, ибо Лоу и в голову не приходило, что те его качества, которые он считал блистательными достоинствами и превозносил в письмах и докладах, окажут ему дурную услугу в исполнении тех особых обязанностей, кои были на него возложены. Один из его приверженцев, совсем молодой человек писарь Яниш, переписывавший своим красивым почерком бумаги в Плантейшн Хаус, в свое время окажется первым, кто скажет, что Лоу покинул свой пост и остров, «отмеченный печатью Каина».

 

Леди Лоу

Леди Лоу, похоже, не имела особого влияния на своего грозного мужа, хотя, по свидетельству одного очевидца, и не робела перед ним и однажды даже позволила себе бросить ему в лицо:

— Я была бы удивлена, если бы вы одобрили или хотя бы допустили что-либо естественное, нормальное!

Горрекер часто говорит о кисло-сладких и неуместных речах этой дамы, «которая смотрит на вас глазами тигрицы». Однако ее речи нередко встречали яростный отпор губернатора.

В сорок шесть лет, перед самым отъездом на Святую Елену, Хадсон Лоу женился на этой миссис Джонсон, урожденной Лэнси, вдове полковника и дочери губернатора одной из колоний, о «благородном происхождении» которой он говорит без малейшей иронии. Ей около сорока, она сильно красится, носит несколько вызывающе открытые платья и, если верить Горрекеру, до такой степени не пренебрегает крепкими напитками, бренди, грогом и ликерами, что вечерами речь ее становится иногда не слишком внятной. За время пребывания на Святой Елене она подарит мужу дочь и двух сыновей, из которых в живых останется только один, но заявляет всем и каждому, что если бы она знала, что ей в ее возрасте придется снова производить на свет младенцев, она бы предпочла остаться вдовой. Положение первой дамы колонии несколько кружит ей голову. Чем более вожделенным становится титул графини в Лонгвуде, тем в большей степени чувствует она себя Milady в Плантейшн Хаус, и Лоу считает необходимым уведомить лорда Батхэрста о «благополучном разрешении от бремени своей супруги» так, словно речь идет о королевских детях. Располагая большими финансовыми возможностями, чем ее французские соперницы, она старается затмевать их своими украшениями, атласными платьями, касторовыми шляпами с перьями, тщеславными ухищрениями светского церемониала, но она в ярости от присутствия двух своих взрослых дочерей, которые ее «старят». Она выезжает лишь в сопровождении адъютанта, который гарцует у дверцы ее кареты.

— Какое ничтожное тщеславие, — возмущается Горрекер, которому нередко случается исполнять эту обязанность. — Разве могла она еще несколько лет назад даже мечтать о таком ранге и таких почестях и о том, чтобы джентльмен исполнял при ней обязанности лакея?

Она часто дуется, злится на офицеров и жалуется мужу, что те не выказывают ей должного почтения, и даже грозит наказанием солдатам, которые не приветствуют ее на дороге. Она насмехается над более молодыми и элегантными, чем она, женщинами, но находит изысканной графиню Бертран, «эту бедную леди Бертран», считая ее настоящей Lady, потому что она состоит в родстве с лондонской аристократией. Она железной рукой правит маленьким мирком Плантейшн Хаус, офицерами, адъютантами, курьерами, слугами и рабами и до такой степени не брезгует полицейскими методами своего супруга, что Горрекер обвиняет ее в том, что она сует нос в любовные истории служанок и отношения офицеров с прачками. А что еще ей оставалось делать? И что могли делать две ее взрослые дочери от ее брака с полковником Джонсоном, которых Лоу взял к себе под крыло, когда уложил их мать в свою постель? Здесь нет ни клубов, пи parties, от которых британцы без ума, ничего кроме провинциального убожества спектаклей, устраиваемых в полковой столовой солдатской труппой актеров-любителей, скачек в Дедвуде, раутов, устраиваемых время от времени «знатными» белыми, или пикников на природе. Ничего кроме позолоченного одиночества Плантейшн Хаус с его высокомерными претензиями на знатность, которые заставляют ее и ее дочерей мало-помалу отойти от круга лиц, общение с коими они считают ниже своего достоинства, и ограничиваться обществом персонала миссии, который величает их Milady, но скорее из страха, чем из почтения. Главная же забота сей скучающей дамы — это конечно же выдать замуж своих дочерей, и Наполеон, к ее огорчению, умер слишком рано, потому что только старшая дочь успела найти себе лестную партию в лице русского комиссара Бальмена, став таким образом, к величайшей радости сэра Хадсона и леди Лоу, настоящей графиней.

К супругам Лоу, в целом весьма подходящим друг другу, обращены почтительные взоры всех обитателей острова. Для среднего британца губернатор воплощает Корону, The Crown, знатность, богатство и благородные манеры. А потому, если леди Лоу простужена, все начинают чихать, и считают за честь «выпить вина» с ней или с губернатором, особенно с ней, потому что ей принадлежит тост, который очень забавляет гостей и который, по ее словам, она сочинила в назидание свои детям:

Да спасет Господь Короля! Да спасет Господь Королеву! Да погубит Господь Соседа!

Ах, этот Сосед! Свергнутый с престола, изгнанный, пленный, посаженный на паек и осмеянный, как привлекает он их, как ищут они его общества. Однажды его пригласили на ужин, чтобы встретиться с одной английской дамой, но он отказался, не желая появиться в Плантейшн Хаус в сопровождении надзирателя.

— Я его еще не видела, — с шутливой досадой говорит дама. — Он не захотел прийти ко мне, и я его одобряю.

В 1821 году, когда Император будет бороться со смертью, а в штабе будут с насмешкой говорить, что ее муж «делает все, чтобы не принимать решения», она отвернется от него, поняв, быть может, истинную натуру, низкую и мелочную, того, с кем, будучи вдовой с детьми, она легкомысленно согласилась создать семью. Она откроет сердце графине Бертран, которую, чтобы без потерь выйти из игры, она осыпает знаками внимания. «Она не имела ни малейшего отношения к тому, что было сделано. Она ничего не знала о том, что происходит в Лонгвуде. Она жалеет, что не уехала. Так тяжело было смотреть, как бесславно гибнет такой великий человек». Добрая душа или Тартюф? Кто знает?

 

Штаб

Ввиду особого статуса острова в 1815—1821 годах на Лоу было возложено два рода обязанностей: во-первых, конечно же надзор за генералом Бонапартом, а во-вторых, управление колонией по поручению Индийской компании. Для исполнения этих обязанностей он имел в своем распоряжении штаб и гарнизон — для решения военных задач, и Совет и персонал компании — для управления гражданскими делами. В Плантейшн Хаус Лоу разместил штаб, а в Замке — старом португальском форте Джеймстауна — гражданские службы, включая канцелярию, склад и почту.

Офицеров своего штаба он тщательно отбирал из числа тех, кто путешествовал с ним на «Фаэтоне». Прежде всего это подполковник сэр Томас Рид, тридцати одного года, бывший начальник его штаба в Генуе, который, будучи также задействован в разведывательных операциях, получил скромный титул Knight Bachelor (сокращенно Kf), дающий право именоваться «сэр», а потому являющийся предметом вожделения в Великобритании. Упитанный коротышка, с круглым, румяным и веселым лицом, сэр Томас даже на Наполеона произвел довольно приятное впечатление. Однако этому впечатлению не следует доверяться: хранящиеся в архиве Лоу письма, написанные рукой Рида, донесения иностранных резидентов и гуляющие по острову сплетни представляют его как самого свирепого и безжалостного врага французов. Суровость, еще раз суровость, как можно больше суровости — такова была бы его линия поведения, будь он губернатором; он отобрал бы у «этого проклятого Бонапарта» перья и карандаши, бумаги и даже книги, чтобы как можно быстрее заткнуть ему рот.

— Если бы я был губернатором, — говорил он, — я бы заставил его почувствовать, что он мой пленник!

Русский комиссар Бальмен в своем донесении двору уточняет: «Сэр Томас Рид является ставленником и услужливым шпионом губернатора и по этой причине не имеет сношений ни с кем в Лонгвуде. Он немного знает итальянский, но совершенно необразован, малоприятен и не отличается ни умом, ни приличными манерами. Наполеон не желает ни видеть его, ни говорить с ним, а англичане его презирают». На самом деле влияние этого «истинного Джона Буля» настолько велико, что Горрекер с горечью констатирует: «Леди Лоу кричит, что начальником является Рид, а губернатор — только его помощник; ну а сама она просто пустое место». Этому слепому и неослабному усердию Рид обязан своим производством в 1819 году в звание полковника армии его величества; Лоу назначает его комиссаром полиции на Святой Елене с годовым жалованьем в 625 фунтов. Это назначение тотчас повергает в уныние немногочисленных фрондеров, вольнодумцев и просто болтунов, которые злословят от скуки.

— Два бульдога Рида постоянно рыщут по городу, — ворчит Горрекер. — А ведь люди они самые что ни на есть ничтожные!

«Я думаю, что он не обладает ни должным умом, ни проницательностью, ни ловкостью, необходимыми, чтобы с пользой для дела исполнять сию должность, — считает Бальмен. — Его презирают, его боятся и стараются обходить его стороной».

Сэр Томас и его гнусные соглядатаи действуют даже в ближайшем окружении губернатора, вынюхивая, подслушивая, подглядывая и обыскивая комнаты слуг. За эту недостойную офицера деятельность он получил презрительное прозвище Nincumpoop — поп compos mentis, то есть «простак» или «дурак». Для наблюдения за сношениями между Лонгвудом и остальной частью острова как нельзя лучше подходит местожительство Рида, обитающего в Аларм Хаус, в начале той дороги, что, извиваясь вдоль линии хребтов, ведет к французам; там, подобно пауку, затаившемуся в своей паутине, он, оставаясь незамеченным, наблюдает за всем, превращая таким образом свое жилище в тайный центр, куда стекаются клевета, доносы и сплетни, коими он затем блистательно пользуется. Он не стесняется заглядывать в письма, которыми обмениваются два местных врача, обсуждая интимные недомогания и беременности графини Бертран. Если ему сообщают, что какая-то девчонка принесла маркизу де Моншеню пакет, он тотчас же любезно посылает одного из своих соглядатаев отнести старику какую-нибудь книгу, дабы таким образом присутствовать при вскрытии пакета. Он не пренебрегает никакими тайными ухищрениями: узнав, что Джентилини, живущий в Лонгвуде уроженец Эльбы, состоит в связи с миссис Шелл, женой одного английского сержанта, он поощряет эти свидания, «губернатор говорит, что Риду известно все, что миссис Шелл узнает от .фкентилини, потому что муж красотки сообщает ему обо всем», — с некоторой брезгливостью замечает Горрекер. Хадсон Лоу в изумлении от ловкости своего помощника: «Я не знаю, каким образом он добывает сведения, но Рид ухитряется знать все».

В начале 1821 года Риду было прекрасно известно, что Наполеон умирает. Однако это не помешало ему, когда Наполеону стало дурно во время его последнего выезда на прогулку, бесцеремонно заявить:

—  Все это притворство! Он хотел убедить в том, что болен. Он специально принял рвотное, чтобы все видели, как его тошнит в карете.

Второе место на иерархической лестнице при Лоу занимает другой его помощник, Эдвард Виниярд, тридцати шести лет, официально исполняющий обязанности секретаря, то есть главы канцелярии, и в силу этой должности постоянно находящийся при губернаторе. Виниярд также его старый знакомец: он принимал участие в средиземноморских операциях, где был ранен, а затем получил назначение на Святую Елену. Из-за беспечности и отсутствия гибкости он мало-помалу лишится всех своих обязанностей, которые перейдут Горрекеру (будучи холостяком, последний остается на ночь в План-тейшн Хаус), а ему останется лишь предаваться сладостям любви с молодой супругой в Рок Коттедж на лоне зеленеющего пейзажа Санди Бэй. Обладая менее покладистым нравом, чем Горрекер, он стремился к большей независимости, что конечно же пришлось не по вкусу Лоу, и изгнание в 1818 году доктора О'Мира стало поводом для его отстранения: его начальник крайне отрицательно отнесся к тому, что врачу было официально разрешено общаться со своим пациентом, губернатор метал громы и молнии в присутствии своих офицеров:

—  Нельзя было поручать такую миссию Виниярду! Рид действовал бы гораздо хитрее. Зачем нужно было разрешать врачу общаться с Бонапартом? Как этот толстый гренадер позволил врачу одурачить себя?

Отстраненный от дел Виниярд возвратился в 1820 году в Англию, где продолжил свою службу, завершив карьеру адъютантом короля.

Вакантная должность досталась майору Горрекеру, который таким образом стал исполнять обязанности военного секретаря и адъютанта. Полностью доверяющий ему Хадсон Лоу пишет: «Работоспособность и пунктуальность Горрекера внушали мне огромное доверие. Этот офицер не только прекрасно владел французским языком, но и обладал очень точной и надежной памятью; к тому же он как никто умел воспроизводить разговоры, при которых присутствовал, и обнаруживать вызванные недостаточным знанием языка ошибки в докладах о разговорах Бонапарта и членов его свиты».

Горрекеру было тридцать пять лет. Он служил на Сицилии и Ионических островах, где и был замечен Лоу, благодаря чему, как и Виниярд, получил назначение на Святую Елену. В Плантейшн Хаус он занимал скверную комнату на первом этаже в глубине коридора, куда перебрался из сырого дома садовника, где вынужден был некоторое время жить. Нельзя сказать, чтобы он был любимцем хозяйки дома, ибо комната его обставлена шаткой мебелью, на стене — выщербленное зеркало, а когда он осмеливается попросить большой графин, она отвечает, что такие графины предназначены для «хороших» комнат. Как человек привыкший к военной дисциплине, он молча глотает эту пилюлю и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, погружается в работу: он не сходит с тропы войны ни днем ни ночью и все знает, потому что все слышит, не стесняясь, когда это нужно, подслушивать у дверей. Лоу не скрывает от него писем с пометой «Секретно», адресованных государственному секретарю; все остальное для него — словно страницы открытой книги: он беседует, переводит, исправляет и переписывает начисто, присутствует при переговорах, участвует в трапезах и в карточной игре леди Лоу, и даже когда он уходит к себе и, чтобы облегчить душу, изливает свое раздражение на страницах дневника, он отнюдь не свободен от капризов первой леди, и его в любую минуту может вызвать губернатор, который считает подозрительным, что его подчиненный запирает ночью на замок дверь своей комнаты. На Святой Елене все видели в нем ставленника Лоу, его тайного советника, опасного своим острым умом и знанием языков. Даже русский посланник Бальмен, при всей своей проницательности, не разглядел его истинной сути. Соглашаясь с тем, что адъютант адмирала «хитрая бестия», хотя и «приятный молодой человек, мягкий и любезный», он был убежден, что хитростью своею Горрекер служит губернатору, которому «всем обязан». Нам, однако, удалось отыскать и использовать в своей работе его записи. Из них с полной достоверностью выясняется, что «хитрец» ловко вводил в заблуждение окружающих. Что это, ненависть к тирану, каковым являлся Хадсон Лоу? Или возмущение, вызываемое зрелищем ежедневной травли человека, которому он втайне сочувствовал? Как бы то ни было, но совершенно ясно, что Горрекер всегда был противником своего шефа и осуждал его образ действий. Одна страница из этих бумаг заслуживает того, чтобы привести ее полностью, ибо она обнаруживает подлинные чувства одного из тех «порядочных англичан», о которых говорил Гейне.

«Леди Лоу сочувствует Бонапарту и заявляет, что он заслуживает сострадания, если принять во внимание его нынешнее положение и прежнее. По словам же сэра Хадсона Лоу, Наполеон более заслуживает презрения, чем жалости, и это дает повод для долгого спора между супругами, которые по очереди обращают свои взоры ко мне, как бы желая вовлечь меня в свой разговор. В ответ я лишь замечаю, что нужно выказывать снисходительность по отношению к человеку, который, как он сам говорил, рассчитывал на великодушие британского народа, надеясь найти убежище в Англии, но, предавшись в руки англичан, оказался вовсе не в Англии, а на Святой Елене».

Записанные им речи Лоу проливают яркий свет на характер этого прирожденного тирана:

«Обитатели Лонгвуда — это шайка негодяев. Единственное, чего они заслуживают, так это быть заключенными, поодиночке, в какой-нибудь башне».

«Бальмен — это проклятая тявкающая шавка!»

«Члены семьи Бонапарта — горстка мерзавцев».

«Бонапарт? Я не позволю ему принимать высокомерный вид и изображать важную особу. Я не буду церемониться. Если они не будут отвечать, когда у них просят о встрече с ним, я дам разрешение на обыск его дома и его сада».

Другие лица из окружения губернатора, выражаясь языком театра, — всего лишь статисты, которые, в отличие от Рида и Горрекера, не имеют целостного представления о событиях. Доктор Бакстер, тридцати девяти лет от роду, выпускник медицинского факультета в Эдинбурге, служил на Средиземном море в полку Corsican Rangers; он участвовал под командованием Лоу в осаде Капри и, по особой просьбе своего бывшего командира, был назначен на Святую Елену в качестве инспектора госпиталей.

Высокий, полный, с изящными манерами, он часто разделяет трапезу с сэром Хадсоном Лоу, садится с ним за карточный стол и в речах его нет и намека на несогласие со своим шефом. А потому губернатор мечтает заставить Наполеона принять его в качестве своего личного врача, дабы таким образом получать точные сведения о состоянии своего пленника и о его ближайшем окружении; но в Лонгвуде относятся к этому с подозрением, и затея не удается, ибо «нужно быть безумцем, — иронизирует Наполеон, — чтобы согласиться на врача, рекомендованного врагом». Император даже не догадывался, насколько он был близок к истине, а леди Лоу как-то вечером призналась Горрекеру что доктору Бакстеру предлагали представить болезнь Соседа как безобидное недомогание; его миссия заключалась в том, чтобы преуменьшать серьезность любых проявлений болезни. Пробыв на Святой Елене, как это и было предусмотрено, три года, Бакстер вернулся в Англию в мае 1819 года. Незадолго до отъезда он имел бурное объяснение с Лоу, о чем потом с возмущением рассказывал:

«Лоу был в ярости, но быстро успокоился, когда я ему напомнил, что во всем следовал его политике, что из-за моей причастности к бюллетеням мое имя было опорочено, что я, следуя его указаниям, оказал ему важные услуги и что будет лучше, если я уеду с рекомендательным письмом, так чтобы никто на острове не заподозрил нашей ссоры. Когда губернатор сказал, что министры станут задавать мне кучу вопросов, я ему ответил, что уеду в Челтенхэм, где не буду ни с кем встречаться, что, кроме того, я ничего не знаю о происходившем на острове, а стало быть, и рассказывать мне будет нечего».

Каковы бы ни были причины этой ссоры, он, уезжая, получил рекомендательное письмо. Вернувшись в Шотландию, он вновь принялся за научные занятия медициной и представил диссертацию о перемежающейся лихорадке De Febre Remittente, что позволяет предположить, что он обогатил свои познания на Средиземном море, где эта болезнь существует в безобидной форме, и на Святой Елене, где она свирепствовала в форме злокачественной.

Томас Листер был облечен губернатором пышным титулом инспектора побережий и волонтеров. Своим товарищам он казался стариком — ему уже перевалило за пятьдесят. В свое время он также входил в число Согsican Rangers, а в момент британской оккупации был офицером гарнизона в Аяччо. Чтобы прибавить ему влияния и власти, ему был присвоен «местный» ранг подполковника, что не могло не вызвать раздражения прочих офицеров.

«Это мужлан, деревенщина, — возмущается Горрекер, — он сморкается в полог своей постели, пользуется грязным, засаленным гребнем и целый год носит, не снимая, одни и те же брюки, да еще и прилюдно ковыряет в носу».

Однако есть кое-что и похуже. Когда освободилась должность надзирающего офицера в Лонгвуде, Лоу решил поручить ее этому отвратительному хаму. Он не видел ничего предосудительного в том, чтобы назначить бывшего члена Corsican Rangers надзирателем за Великим корсиканцем. Это вызывает бурное возмущение французов, и как ни превозносит Лоу достоинства своего кандидата, «человека нрава мягкого и безобидного, знающего французский и итальянский и желающего всеми силами содействовать благополучию пленных и их близких», ему все же придется смириться с категорическим отказом.

 «Нам стало известно, — пишет Бертран, — что сей подполковник есть тот самый Листер, который командовал в Аяччо, где находится родной дом Императора. Он не принадлежит ни к английской армии, ни к какой бы то ни было воинской части; в течение уже долгих лет он является вашим ставленником и находится в полной от вас зависимости; он подпишет все, что вы ему продиктуете, примет к сведению все, что вы прикажете, скажет все, что будет вам угодно, не имея иной воли и совести, кроме ваших, нашего злейшего врага. Вне всякого сомнения этот человек подходит вам более, чем какой-нибудь капитан регулярного полка, имеющий достойную репутацию и не утративший собственной совести».

Эта столь агрессивная по тону записка конечно же составлена самим Наполеоном. После обмена письмами, в которых противники именуют друг друга «сикофантами», дело дошло до открытого столкновения. Бальмену стало известно об этом скандале. Он тотчас отправил донесение русскому двору: «Какая подлость — назначать в Лонгвуд бывшего коменданта крепости Аяччо. Это непростительная бестактность. Столь же непростительная, как и назначение тюремщиков всех званий из числа ненавистных Corsican Rangers». В конце концов Лоу придется уступить и назначить на спорную должность славного капитана Джорджа Николса, который будет достойно исполнять свои обязанности.

Майон Эммет, двадцати семи лет, и лейтенанты Уортхэм, двадцати двух лет, и Джексон, двадцати одного года, являются офицерами инженерных войск, которым поручено расширить Лонгвуд Хаус, построить жилье для Бертрана, составить чертежи и возвести новую резиденцию Наполеона Лонгвуд Нью Хаус. Кроме того, они должны поддерживать в должном состоянии батареи, форты, жилые и административные строения. Эммет, коему выпадет печальная честь копать могилу для Императора, все шесть лет своего пребывания на Святой Елене будет на ножах с губернатором Лоу, которому непереносим его независимый нрав. Так же обстоит дело и с Уортхэмом, который будет удален из Лонгвуда не в связи с завершением работ, а под угрозой жестокой опалы. Лейтенант Бэзил Джексон — человек иного склада. Благодаря своей молодости, красивой наружности, изящным манерам и прекрасному знанию французского языка он станет бесценным помощником для губернатора.

Как-то вечером Бертран и его жена встретили во время прогулки русского посланника и завязали с ним разговор. «Бальмен сообщил, — записывает обер-гоф-маршал, — что мистер Джексон часто встречается с мадам де Монтолон. Говорят, что она сама бросилась ему на шею. Похоже, она безумно влюблена, ибо, будучи несколько распутной, она все еще хочет быть любимой. Это изрядно вредит Лонгвуду и губит все прочее; она не думает о том, что говорит, и о многом пробалтывается. А Джексон записывает все день за днем и по два часа беседует с губернатором». Нетрудно догадаться, какие виды имеет Лоу на молодого красавца и какую роль тот должен играть при тоскующей женщине. Бертран рассказывает об этом разговоре Императору, который в тот же вечер требует объяснений от мадам де Монтолон, а та в ответ только лепечет, что Джексон «очень славный молодой человек, простой и совсем не отличающийся умом». Как будто речь идет об уме! Наполеон сухо приказывает прекратить встречи, но несколько дней спустя Бертран смущенно сообщает: «Похоже, что Джексон где-то на тайных тропинках опять встречался с мадам де Монтолон. Трудно сказать, какой это примет оборот». Наполеон в ярости. Он вновь возвращается к этому делу 18 марта. «Монтолон и его жена должны выбирать: дать честное слово, что больше не будут встречаться с Джексоном, или уехать». Монтолон, в полной растерянности, говорит, что уедет немедленно. Бертран успокаивает его, правда, за счет репутации его легкомысленной супруги. «Он (Монтолон) скомпрометировал Джексона. А Император оказал ему большую услугу, ему и его жене, устранив Джексона. Стало быть, ему следует, не отклоняясь, идти к цели». Это был тяжкий удар для губернатора и его своеобразной разведывательной службы. А потому Лоу, узнав о решении Наполеона заставить Монтолонов удалить привлекательного лейтенанта, выходит из себя. «Говорят, что губернатор очень сердит на обер-гофмаршала и мистера Джексона из-за устроенного ими скандала и что он хочет добиться отъезда обер-гофмаршала.

Каковы были отношения между графиней де Монтолон, ее мужем и обольстительным Бэзилом Джексоном? Никто этого никогда не узнает. Лишь сама прекрасная Альбина, покоящаяся в склепе монастыря в Монпелье, ее ветреный муж, сразу же по окончании траура женившийся на англичанке, и молодой лейтенант могли бы ответить на этот вопрос. Во всяком случае это явно не было просто банальным ухаживанием очень молодого человека за все еще привлекательной женщиной, поскольку муж не выказывает ни малейшей ревности, даже когда простодушно сообщает: «Мы жили почти что под одной крышей». Любопытная или непристойная, смотря на чей вкус, деталь: Джексон покинул Святую Елену через неделю после отъезда Альбины де Монтолон, 9 июня 1819 года, и встретился с графиней в Брюсселе, куда, что весьма странно, он получил новое военное назначение.

Нет ни малейших сомнений в том, что молодой офицер был игрушкой в руках Лоу, ибо наивная самоуверенность пользующихся успехом у женщин мужчин лишает их проницательности. Много лет спустя этот последний еще живой свидетель изгнания Императора (он умрет в 1889 году в возрасте 94 лет) напишет: «Когда сэр Хадсон Лоу был квартирмейстером в Нидерландах, я был одним из его помощников, а в 1815 году, получив назначение на Святую Елену, я виделся с ним каждый день и имел беседы, носившие порой конфиденциальный характер». Но «молодой повеса», возможно, был не так уж прост и совмещал свои обязанности осведомителя с сердечными делами. Быть может, именно в этом качестве он был отправлен в Брюссель, чтобы следить за этой особой, которая могла действовать в интересах Наполеона и служить посредницей в переписке.

 

Надзирающий офицер

Лоу присутствует, можно сказать, день и ночь в Лонгвуде благодаря надзирающему офицеру, который, живя под одним кровом с французами, проводит все свое время, наблюдая, слушая и докладывая, если только ему не приходится седлать лошадь, чтобы сопровождать до Джеймстауна «кого-нибудь из пленных». О первом из этих капитанов Т. У. Поплтоне особенно сказать нечего: он был единственным, кому удалось не только прийтись по вкусу французам, но и снискать их уважение. Он даже удостоился беспримерной чести быть приглашенным Императором на ужин, а когда после двух лет службы оставил свой пост, так как его полк возвращался в Англию, Император приказал вручить ему табакерку с императорским вензелем за то, что он вел себя как «человек чести». Нужно, правда, признать, что человек этот приложил немало стараний, чтобы получить сей дорогой подарок: он всячески угождал Гурго, который не замедлил объявить всем и каждому, что Поплтон действительно исполнял свой долг «со всей возможной деликатностью». В старости он очень гордился этой дорогой безделушкой, а однажды, сорок лет спустя, из любопытства поскреб дно коробочки и обнаружил там тонкий листок бумаги — послание Лас Казу, написанное самим Наполеоном.

Преемником Поплтона стал капитан Блэкни из 66-го полка, который занимал этот пост только один год и заслужил яростную неприязнь французов не столько своей склонностью к пьянству, сколько обыкновением рыться в корзинах с грязным бельем, даже дамским, с целью обнаружить возможную тайную корреспонденцию. После Блэкни Лоу пытался навязать французам подполковника Листера, но, как мы уже видели, безуспешно.

Тогда в Плантейшн Хаус остановили свой выбор на капитане 66-го полка Джоне Николсе; это был славный малый, немного простоватый, имевший, однако, замечательное обыкновение вести дневник, который дает нам представление о самых незначительных подробностях его странной должности. Его рассказ о девятнадцати месяцах, проведенных в Лонгвуде, — это унылая череда всяческих ухищрений, предпринимаемых, чтобы увидеть хоть где-нибудь «генерала Бонапарта». В его описании встречаются, например, такие перлы: «Каменщики начали строительство нового здания для Наполеона.

Церемоний закладки первого камня не было». Но на одну шутку приходится множество упреков и жалоб по адресу этих французов, осложняющих ему работу, которую он хотел бы исполнять, не прилагая к тому особых усилий. «Сегодня я провел на ногах двенадцать часов, прежде чем смог увидеть Наполеона Бонапарта, и такое случается не в первый раз...» «Я видел Наполеона, когда он одевался». «Я бродил вокруг дома с половины седьмого, но он не хочет показываться». «Граф де Монтолон сказал мне, что после ужина Наполеон часто прохаживается по бильярдной и что я смог бы его там увидеть или через окно или через замочную скважину. Я ответил графу, что не позволю себе действовать подобным образом». Вот наконец хоть один человек, не теряющий перед Лоу чувства собственного достоинства. А когда в феврале 1820 года, не в силах долее исполнять эти дурацкие обязанности, Николе потребует освобождения от должности, ему придется вытерпеть бурную сцену в Плантейшн Хаус. «Он имел дерзость написать, что просит замены, так как не имел счастья угодить губернатору! Ему следовало бы написать, что он не в силах более выносить отвратительные ухищрения Бертрана и Монтолона, — пишет Горрекер. — Именно это пытаются его заставить включить в свое прошение».

На его место назначили капитана 20-го полка Энгельберта Льютенса, который вынужден был оставить эту должность в апреле 1821 года из-за того, что он принял от Императора книгу о жизни Мальборо для офицерской библиотеки. Наполеон лежал уже на смертном одре, а Лоу спешно направил надзирать за ним капитана Уильяма Крокета. Последнему повезло больше, чем его предшественникам, ибо за время своей непродолжительной синекуры он заработал эполеты майора и вознаграждение в 500 фунтов всего лишь за то, что доставил принцу-регенту известие о смерти изгнанника.

Эти офицеры, чьи имена известны лишь благодаря рассказам о ссылке Наполеона, окончили жизнь в полной безвестности. Только наиболее достойный из них Поплтон еще долго будет вспоминать о своей необычной миссии и прикажет выгравировать на своей могильной плите слова, заслуживающие того, чтобы их процитировать:

Удостоенный уважения Наполеона, который в течение двух лет находился под его личным надзором.

«Как все меняется в этом мире!» — посмеялся бы месье де Шатобриан! Прочие же не поняли, что история предоставит «генералу Бонапарту» возможность реванша и что, находясь рядом с этим необыкновенным «государственным преступником», они переживают самый необыкновенный период своей жизни. Николе и Льютенс, по крайней мере, догадались оставить записи, объясняющие некоторые любопытные аспекты их миссии: они должны были не только удостоверяться в действительном присутствии «Бонапарта», дважды в день видеть его собственными глазами — ибо таковы были директивы лорда Батхэрста, — но еще и удовлетворять неистощимое и нездоровое любопытство Лоу. Эти капитаны, прошедшие суровую школу Наполеоновских войн, приказы исполняли неукоснительно, а Лоу не уставал внушать им, что «надзирающий офицер занимает на острове второе место после губернатора и что облеченный этой должностью, если он умеет хорошо писать и обладает достаточной ловкостью, имеет все шансы выдвинуться». А что еще нужно, чтобы подогреть их усердие! И эти бедняги не знали ни минуты покоя, бегали, вынюхивали, теребили садовников, китайцев и рабов, капралов и сержантов, чтобы сплести сеть для сбора сплетен. Если это может дать им материал для особого доклада, они, не задумываясь, станут подсматривать за Императором, когда он принимает ванну (генерал был in naturabilis, торжествующе напишет Николе) или на стульчаке, приняв слабительное.

Но несмотря на все это омерзительное усердие, Лоу не был удовлетворен и часто обвинял своих подчиненных в нерешительности и недостатке воображения. Им бы следовало по вечерам бродить под окнами, подслушивать, прижавшись ухом к ставням, а еще лучше заглядывать в комнату генерала сквозь щели между досками. А если подчиненные выглядели шокированными его гнусными советами, он обвинял их в «чистоплюйстве» и кричал присутствовавшему при этих сценах Горрекеру:

— Если он не хочет показаться, я прикажу просверлить дырку в потолке его комнаты, чтобы наблюдать за ним днем и ночью.

 

Гарнизон

Под непосредственным руководством Лоу и его советников трудится такой многочисленный штаб, что, по словам маркиза де Моншеню, «его хватило бы для управления армией в 30 тысяч человек»: всего около 500 офицеров и унтер-офицеров, командующих 2500 пехотинцами. «Сколько предосторожностей, чтобы сторожить одного-единственного человека посреди океана!» — иронизирует Шатобриан.

Командует войсками генерал сэр Джордж Ридаут Бингэм, вскоре после своего прибытия на Святую Елену удостоенный звания кавалера ордена Бани. Ветеран войн в Испании и Португалии, он находился вместе с Наполеоном на «Нортумберленде». У него сохранялись вполне приемлемые отношения с Лонгвудом, до тех пор пока придирки Лоу не сделали их невозможными. Однако Наполеон принимает его с неизменной сердечностью, особенно когда он приходит, чтобы представить ему офицеров, которые должны взять на себя командование гарнизоном, или тех, что собираются уезжать. Преемник его будет менее приятен. Речь идет о генерале Пайн-Коффин (в переводе «Сосновый гроб»), и Император, услышав о его назначении, воскликнул: «Ну и фамилия!» Для Горрекера же он просто «генерал Гроб». Вскоре генерал становится посмешищем для всего острова, ибо принимается разводить и откармливать скот, чтобы затем, подобно деревенскому мяснику, продавать своим подчиненным окорока и отбивные.

В соответствии с различными распоряжениями этого генерала гарнизон проводит маневры, разбивает лагерь, стоит в дозоре, а иногда берет в руки оружие. Чтобы обеспечивать ночной и дневной дозор, заряжать орудия, патрулировать побережье, расставлять пикеты и часовых, он имеет в своем распоряжении 53-й полк (600 человек), 66-й полк (700 человек), полк Святой Елены (360 человек), отряд Королевской артиллерии (60 человек) и взвод драгун (20 человек). 53-й полк стоит в Дедвуде, под носом у французов, 66-й — в Джеймстауне, чтобы наблюдать за происходящим как в Лонгвуде, так и на море. Отряды, сформированные из представителей разных подразделений, находятся также в Санди Бэй, на юге острова, в Лемон Вэлли и в Эгг Айленд, на севере и на западе, где без особого труда можно установить контакты с находящимися в море кораблями. А для усиления военной мощи гарнизона имеются еще и батареи из 500 артиллерийских орудий. Бесперебойно работающий оптический телеграф позволяет Плантейшн Хаус быть в курсе любых перемещений.

 

Морской флот

Параллельно с наземной группировкой существуют и морские силы под командованием контр-адмирала, которые должны обеспечивать защиту острова. Первым командующим был адмирал сэр Джордж Кокбэрн, которого сменят адмиралы Пултни Малькольм, Роберт Плэмпин и Роберт Лэмберт. Из них только Малькольму удастся завоевать расположение Лонгвуда: представленный 20 июня 1816 года, он сразу же произвел прекрасное впечатление на Императора, который сказал О'Мира:

— Вот человек с действительно приятным лицом, открытым, искренним и честным. Это лицо истинного англичанина. Честное слово, видеть его мне не менее приятно, чем хорошенькую женщину: в нем нет ничего мрачного, подозрительного или лицемерного. По его лицу можно судить о его душе, и я уверен, что этот человек добр. Я никогда не встречал человека, который бы так сразу мне понравился, как этот красивый, воинственного вида старик.

«Красивый старик», родившийся в 1768 году, то есть на год раньше Наполеона, происходил из благородной семьи и, будучи адмиралом с 1813 года, с полным основанием мог считать себя выше Лоу, который был всего лишь полковником кадровой армии, временно облеченным званием генерал-лейтенанта. Его жена Клементина, старшая дочь достопочтенного Уильяма Элпинстоуна, происходила из очень знатной семьи: она приходилась племянницей знаменитому адмиралу лорду Кейту и, будучи таким образом связана с представителями высших морских чинов, играла заметную роль в аристократическом кружке Индийской компании, директором которой был ее отец. Она была вхожа в политические салоны благодаря своей кузине Маргарет. Последняя, будучи замужем за Флао, побочным сыном Талейрана и адъютантом Наполеона, была связана с Лэнсдаунами, Холландами, Хобхаузами — этими либералами, которые в Англии, как в парламенте, так и прессе, яростно защищали и личность, и честь того, кто еще недавно был Императором французов.

Через пять дней после своей первой аудиенции адмирал привез свою супругу в Лонгвуд, чтобы представить ее Наполеону, который выказал Milady особое внимание, послав за ней коляску и приказав обер-гофмаршалу эскортировать ее, а по прибытии усадил ее рядом с собой на диван. Каждая строка дневника леди Малькольм свидетельствует о том удовольствии, которое доставляли изгнаннику беседы с этими двумя посетителями, открытыми и великодушными, так непохожими на middle class, эту мелкую буржуазию, которая держит в своих руках бразды правления на Святой Елене. Как и значительная часть gentry, Малькольмы питают слабость к либерализму, распространению которого в Европе в известной степени содействовали Французская революция и Империя. Брат адмирала сэр Джон, близкий друг Веллингтона, не скрывает своих бонапартистских настроений и, присутствуя при возвращении в Париж вслед за Людовиком XVIII герцогини Ангулемской, признается своему другу: «Мне грустно смотреть на ликование столицы. Я не могу не думать о том, что сегодня уже стало прошлым».

Наполеон засыпает своих гостей вопросами, говорит о героических моряках, о Сан-Висенти, о лорде Кейте, о мире в Европе, о налогах.

— А вы ведь шотландка, — обращается он с улыбкой к даме, — стало быть, вы знаете Оссиана.

И тотчас же начинает говорить о северном барде: Дуртула — его любимая поэма, но являются ли эти поэмы действительно творением Оссиана или же они написаны Макферсоном? Оба французских перевода поэм неудачны. Итальянский лучше.

— Это я ввел его в моду! Меня даже обвиняли в том, что голова моя полна грез Оссиана.

Сэра Пултни ждет любезный прием в любое время, даже когда Наполеон еще не одет; ему предлагают без всяких церемоний сесть на софу в спальне; беседы длятся часами, потому что с этим моряком и истинно светским человеком можно говорить обо всем, от истории до политики, от морского дела до литературы. Что же касается леди Малькольм, то, несмотря на ее странную наружность («кочерыжка, болванчик с китайского веера», как говорит о ней мадам де Монтолон — вероятно, из зависти) и свойственную всем англичанкам привычку рядиться в немыслимо яркие туалеты, она имела право на все знаки почтения, прогулки в экипаже, комплименты и подарки: перед отъездом ей была преподнесена прекрасная чашка из императорского кофейного сервиза. «Адмиралу Малькольму оказывается предпочтение перед всеми прочими, его общество всегда желанно, ему льстят, беседы с ним с глазу на глаз длятся часами», — сообщает русский посланник. «А что касается леди Малькольм, — добавляет один из британцев, — так она больше гордится прогулкой с Бонапартом, чем приглашением сесть в карету принцессы Шарлотты».

Но за этими приятными беседами, которые напоминают Императору то время, когда лучшие умы добивались чести быть принятыми им, морской офицер не забывает ни о своих обязанностях, ни о том, что он должен подчиняться сэру Хадсону Лоу Флагманский корабль «Ньюкасл» с 60 пушками на борту должен охранять порт; с фрегата ведется наблюдение за подступами к острову, и два брига, неделями не вставая на якорь, крейсируют с наветренной и подветренной стороны. С заходом солнца все рыбачьи лодки возвращаются в гавань и досматриваются; вплоть до рассвета никто не имеет права выйти в море. Впрочем, дружеским отношениям, возникшим между Лонгвуд Хаус и домом Бриаров, где поселились Малькольмы, вскоре будет положен конец. губернатора, несмотря на абсолютную лояльность адмирала, выводят из себя сообщения о его встречах и беседах с Наполеоном, ибо он не желает терпеть ни разговоров о своей политике, ни обсуждения оной, ни тем более критики. Отношения становятся все хуже, и в сентябре 1816 года адмирал, в чьем ведении находится морская стоянка на мысе Доброй Надежды, решает отправиться в Южную Африку, а перед самым отъездом нанести визит вежливости в Лонгвуд. Поскольку Малькольм был свидетелем бурной августовской сцены между Императором и Лоу, последний, полагая, что здесь задето его самолюбие и его власть, считает необходимым не допустить этого визита, показав таким образом населению острова, что командующий флотом следует политике Плантейшн Хаус. Он отправляет ему записку, долженствующую указать, полагает он, на неуместность встречи с Бонапартом, не больше и не меньше. Предупреждение не возымело желаемого действия, ибо адмирал вежливо, но твердо отверг все возражения.

«Я сожалею, что вы относитесь к визиту вежливости, который я намерен нанести Бонапарту, иначе, чем я. Я думаю, что даже если правительство приказало еще более ужесточить его положение, оно тем не менее не может не желать, чтобы ему продолжали выказывать некоторое уважение. Сия уверенность побуждает меня придерживаться известного вам мнения; кроме того, мой визит, скорее всего, будет иметь сугубо протокольный характер».

Выиграв этот ход у губернатора, Малькольм явился с визитом к Наполеону, и тот, словно почуяв что-то, умело избегал упоминания имени сэра Хадсона Лоу, который снова остался в дураках. В марте 1817 года отношения между Плантейшн Хаус и домом Бриаров были окончательно прерваны. Переписка губернатора и адмирала приобретет особо острый характер, когда у Лоу появятся подозрения, что адмирал дает ему недостаточно подробный отчет о своих беседах с Наполеоном и в них затрагивается большее количество тем, чем указано в донесении.

«Я полагаю, что качество службы его величеству не зависит от степени подробности моего отчета, — сухо отвечает на эти придирки адмирал, — тем более что мое мнение в этом вопросе не совпадает с вашим. До тех пор пока я буду иметь честь исполнять обязанности командующего, я при любых обстоятельствах должен действовать в соответствии с моими собственными убеждениями».

— Я имею право надеяться, — выходит из себя Лоу, — что вы в своем поведении будете руководствоваться моим мнением, а не тем, что вам подсказывают ваши убеждения».

Однако ни разрыва отношений, ни публичного скандала не будет. Но когда Малькольмы покинут остров в июне 1817 года в связи с окончанием срока пребывания на посту командующего сэра Пултни, очевидной станет их неискоренимая взаимная неприязнь. Когда много лет спустя, листая свои объемистые досье, Лоу натыкается на имя адмирала, он не может удержаться от возмущенных комментариев:

«Из-за слишком частых визитов адмирала Малькольма в Лонгвуд у меня были с ним жесткие стычки. Он позволял себе, без моего ведома, посылать туда газеты. Он нарушал все правила, действуя исключительно по своему усмотрению. В конце концов, я отправил жалобу на него в министерство, сопроводив ее подробными отчетами. Это безответственный человек».

И еще:

 «Этот человек был причиной всех моих неприятностей, это из-за него я не мог наладить отношения с Соседом. Он поддерживал их надежды, давая понять, что парламент может заинтересоваться их участью, что он добьется поддержки в Англии. Именно с этой целью он и прибыл на Святую Елену; он шпион. Но здесь он погорел. Он больше не получит никаких должностей».

Поддавшись ярости, Лоу выходит из себя и теряет всякий контроль над собой:

«Он — причина всех моих неприятностей в отношениях с иностранными комиссарами. Он наделал здесь много зла; его для того сюда и прислали, этого проклятого сукина сына!»

Теперь достоверно известно, что Малькольм стремился занять пост губернатора. Возможно, Лоу знал об этом. Но что двигало Малькольмом? Желание смягчить участь изгнанника? Честолюбие, стремление оказаться причастным к великому эпизоду истории? Или желание во что бы то ни стало взять верх над хозяином Плантейшн Хаус? Кто сможет когда-либо сказать это? Во всяком случае, Малькольмы встретили весьма любезный прием в Англии. Конечно же у них были обширные связи, и шум, поднятый вокруг их имени, исходил от той немногочисленной элиты, в чьих руках находятся и финансы, и политика, и пресса; но, кроме того, действовала еще и либеральная партия, желавшая поднять на щит благородное поведение сэра Пултни. Благодаря этому и возникли слухи относительно нового назначения адмирала. Речь шла якобы о должности Лорда Адмиралтейства и... о губернаторстве на Святой Елене. Говорили, что он выразил готовность сменить Лоу на посту губернатора при условии, что будут отозваны иностранные комиссары. Ничего этого, однако, не произошло, и адмирал достойно завершил свою карьеру, так и не сыграв желанной роли на этой затерянной в океане скале — что, возможно, изменило бы участь изгнанников. После его отъезда Лоу вздохнул с облегчением: среди британцев у него более не осталось на острове равных ему противников.

 

Местная администрация

Мощный военный аппарат, осведомительная сеть, проблемы снабжения Лонгвуда, отношения с сухопутными и морскими частями поглощают все время сэра Хадсона. В своем мрачном и сыром кабинете в Плантейшн Хаус он получает письма и донесения, прислушивается к сплетням, выслушивает и расспрашивает офицеров и солдат, лакеев и прачек, а потом до позднего вечера строчит свои доклады государственному секретарю. Закончив эту работу и поручив исправления и переписку верному Горрекеру, он садится на лошадь и по круто поднимающейся вверх дороге Лэддер Хилл прибывает в Джеймстаун, где находится канцелярия Индийской компании. В старом Замке, в своем огромном кабинете с выходящими на море большими окнами, он встречается с членами Совета, своими помощниками по административным вопросам. Среди них казначей сэр Уильям Доветон, бухгалтер Роберт Лич, смотритель склада Томас Грентри, безликие статисты, безликие конторские служащие, которые при одном лишь появлении сэра Хадсона Лоу застывают в почтительной позе.

В зале Совета раз в неделю проходят заседания под председательством «его превосходительства сэра Хадсона Лоу, кавалера ордена Бани, губернатора и главнокомандующего» для обсуждения многочисленных вопросов повседневной жизни колонии, проблем жилья, снабжения, содержания поручений Компании, арендных договоров и иных прошений, поданных секретарю за истекшие дни. В исполнении этой части своих обязанностей Лоу не выказывает той страсти к мельчайшим подробностям, каковую демонстрирует в отношении военных дел: каждое досье обычно бывает тщательно рассмотрено и должным образом оформлено, и каждый корабль, направляющийся в Великобританию, везет объемистый пакет с депешами.

В 1816 году тон его посланий, равно как и ответов на них, весьма доброжелателен, и некоторые высокомерные замечания Лоу в Лондоне намеренно оставляют без внимания. Но дело фермера Брима все портит и дает повод членам «Достопочтенной Палаты директоров» уведомить Лоу, причем в весьма резких выражениях, о том, что они думают о его правлении и о его отношении к ним.

Вкратце суть дела сводится к следующему: фермер Брим, служащий Компании, обвиняемый в хищении денежных средств, небрежном ведении счетов и незаконных продажах, был отстранен губернатором от исполнения своих обязанностей до завершения расследования, которое оказалось долгим и сложным и не дало окончательного подтверждения виновности этого человека. Последний, не теряя времени, отбыл в Англию и поднял шум, не оставивший безразличными «достопочтенных директоров». 2 мая, за три дня до смерти Наполеона, они так решительно атаковали Лоу, словно на них была возложена миссия подвести итог его губернаторству и положить конец его правлению. Под грифом «Секретно и конфиденциально» они излагают суть своих претензий:

«Когда мы читали депеши со Святой Елены за 1820 год, мы не могли не обратить внимания на тон и стиль как ваших писаний, так и выступлений губернатора в Совете. Мы убеждены, что вы не стремились выказать неуважение Палате директоров, но когда вы ознакомитесь с наиболее важными пунктами, кои мы сейчас перечислим, вы согласитесь, что у нас были основания истолковать подобным образом ваше поведение. И тогда, принимая во внимание позицию, занятую вами по отношению к Палате, вы признаете, сколь неуместно было ваше поведение. Мы не можем допустить, чтобы нам давались указания относительно способов получения сведений о наших делах на Святой Елене. Мы настаиваем на том, что имеем право критиковать любое действие вашей администрации. Ваш тон и ваша горячность совершенно неуместны, если принять во внимание ваше нынешнее положение по отношению к Палате. Мы не можем допустить, чтобы вы намеренно выражали нам неуважение в вышеупомянутых нами делах, а посему надеемся, что вы не замедлите убедиться в том, что позволили ввести себя в заблуждение и вынесли неправильное решение; сие позволит положить конец этой неприятной переписке».

Этот грубый выговор заслуживает того, чтобы обратить на него внимание, ибо позволяет дополнить психологический портрет непримиримого «тюремщика». Критика, действительно, исходит от британцев, которые подписываются как «ваши верные друзья» и не имеют никакого отношения к содержанию в плену французов. А потому они свободны от ярости и несправедливой пристрастности, отличающих суждения о Лоу очевидцев и историков. Лоу желал обращаться с директорами с теми же высокомерием, спесью и деспотизмом, что и с «пленниками Лонгвуда». Все, что в арсенале Индийской компании препятствовало осуществлению его миссии, казалось ему бесполезным, пустым и достойным осуждения; безграничные полномочия, полученные им от лорда Батхэрста, одобрение правящей партии Великобритании и находящихся на содержании правительства газет до такой степени ослепили его, что он возомнил, будто деятельность его всегда и во всем может вызывать лишь одобрение. Его защитники пытались представить его правление на Святой Елене как своего рода «просвещенное проконсульство». Они говорили об освобождении рабов, о посадках лесов, о водоснабжении и о полном одобрении его деятельности Индийской компанией. Вышеприведенный документ ясно показывает, что Палате директоров было так же трудно заставить этого непреклонного и несговорчивого советника считаться со своей властью, как и находящемуся в полной от него зависимости Наполеону — сохранять свое достоинство.