Новый 1744 год начинался дурными предзнаменованиями. На Крещенье в небе над Москвой появилась комета. Это событие вызвало немало толков среди подмосковных помещиков, увидевших в небесной гостье предвестницу кровавых войн, голода, эпидемий. Богатые библиотеки с широким выбором книг по астрономии, философии и натуральной истории, большей частью на иностранных языках, были тогда еще очень редки в России.

Отставной моряк петровской выучки, алатырский воевода и статский советник Иван Васильевич Новиков не чуждался просвещения, однако в его доме жили по-старинке: читали Часослов и Псалтырь, охотно слушали рассказы странников и не слишком жаловали новомодное французское воспитание. В этой патриархальной семье 27 апреля 1744 г. родился первенец — сын Николай. Вскоре после его рождения Новиковы переехали в свою подмосковную вотчину — село Авдотьино (Тихвинское то ж), привольно раскинувшееся на берегах притока Оки реки Северки, и зажили здесь в покое и достатке, как и подобало потомкам старинного дворянского рода. К сожалению, нам почти ничего не известно о годах детства человека, которому суждено было произвести поистине революционный переворот в судьбах русской книги. Биографам Новикова приходится довольствоваться лишь смутными намеками, рассеянными в его литературном наследии. «Я уже приходил лет под десяток, — горько сетовал на свою судьбу один из героев новиковского сатирического журнала „Несчастный Е***“, — когда батюшка мой начал преподавать мне первые начала российской грамоты». Учение двигалось медленно, так как и сам наставник не был слишком тверд в книжной науке. В добавление ко всему сердобольная матушка всеми силами отрывала сына от книги, опасаясь, как бы он «от такого упражнения не повредился умом»[1]Сатирические журналы Н. И. Новикова. — М.; Л., 1951, с. 345.
. Едва ли следует искать в этом рассказе прямых автобиографических параллелей, однако, судя по тому, что нам известно о родителях Новикова, его воспитание строилось примерно по такому же образцу.

«По тихости и чувствительности моего нравственного характера из детства, — признавался Николай Иванович Новиков впоследствии, — я… ни с кем и никогда ни малейшей не имел ссоры, даже со служителями моими поступал так, что в самом гневе никак не мог решиться наказывать»[2]Новиков Н. И. Избранные сочинения. — М.; Л., 1951, с. 606.
.

Николай рос любознательным, смышленым мальчиком, а тут, словно специально для него, в Москве открылся первый русский университет с гимназией, в которой предполагалось обучать основам наук недорослей из благородных фамилий. Познакомившись с программой нового учебного заведения, Иван Васильевич рассудил, что знание иностранных языков и математики не помешает сыну, какое бы служебное поприще он ни избрал впоследствии.

Принятый в начале. 1757 г. во французский класс университетской гимназии, Николай Новиков ничем не выделялся из среды своих однокашников. Больше того, на первых порах он явно отставал по развитию от получивших основательное домашнее образование братьев Дениса и Павла Фонвизиных, Александра, Николая и Федора Кариных, Якова Булгакова и Сергея Домашнева. Уколы самолюбию, особенно болезненные в юношеские годы, когда формируется характер, запомнились Новикову на всю жизнь. Думается, что именно здесь следует искать истоки его огромной волн к самоутверждению.

Трехлетнее пребывание в университетской гимназии, несомненно, помогло Новикову существенно расширить свой интеллектуальный кругозор. Навсегда сохранил он чувство искренней признательности к любимым учителям и наставникам. Не следует, конечно, представлять себе это учебное заведение некоей идеальной платоновской Академией. «В бытность мою в Университете, — вспоминал на склоне дней Д. И. Фонвизин, — учились мы весьма беспорядочно, ибо, с одной стороны, причиной тому была ребяческая ленность, а, с другой, — нерадение и пьянство учителей»[3]Фонвизин Д. И. Собрание сочинений. — М.; Л., 1959, т. 2, с. 91.
. В этом отношении Новикову действительно не повезло. Однако процесс обучения воспитанников Московского университета складывался не только, а, может быть, и не столько из лекций и экзаменов, сколько из «приватного» общения учеников и учителей, а главное — из самостоятельной работы с книгой.

Уже в первые годы существования Университета в нем воцарилась та неповторимая атмосфера культа книги, которая благотворно влияла на каждого, попадавшего в его стены. Два раза в неделю, по средам и субботам, студенты и гимназисты получали доступ к богатейшим фондам университетского книгохранилища. С июля 1759 г. была заведена специальная гимназическая библиотека с тщательно продуманным выбором учебных пособий. В качестве образцового сочинения изучающим французский язык рекомендовались диалоги Фенелона, а наставлением в «моральной философии» служила переведенная на русский язык детская энциклопедия великого чешского педагога Яна Амоса Коменского «Orbis pictus». Немалое место занимали вопросы чтения и работы с книгой на собраниях домашних литературных кружков, организованных для талантливой молодежи директором университетской библиотеки и типографии, поэтом М. М. Херасковым и преподавателем словесности, учеником немецкого просветителя Готшеда И.-Г. Рейхелем. Характерно, что первый литературный журнал Московского университета «Полезное увеселение» (1760) открывался статьей Хераскова «О чтении книг». «Чтение, книг есть великая польза роду человеческому, — торжественно провозглашал он и тут же с презрением высмеивал „безумных чтецов“ — предшественников новиковского Безрассуда, — „что на дурную книгу походят, которая ни мысли, ни складу не имеет“ Только систематическое, осмысленное чтение под руководством мудрых наставников могло, по его мнению, открыть юношеству истинный путь к познанию природы и человека, ибо „великая разность читать и быть читателем“».

При Университете существовал еще один литературный «клуб» — привилегированная книжная лавка. С начала 1760-х гг. ее содержал предприимчивый выходец из Дании X. Л. Вевер. Христиан Людвигович вел дело с европейским размахом: выписывал книжные новинки из Берлина, Парижа и Амстердама, поддерживал связи со знаменитым лейпцигским типографом Брейткопфом и его рижским компаньоном Гарткнохом, издавал в Университетской типографии собственным иждивением переводные и оригинальные сочинения московских литераторов. Частые посетители лавки Вевера — студенты и гимназисты узнавали здесь, что занятия словесностью могут быть не только полезным и почетным, но и прибыльным делом. Правда, литературные вкусы ее хозяина нередко выходили за рамки строгой морали. Заказав любимому ученику Рейхеля Денису Фонвизину перевод басен датского Лафонтена — Гольберга, Вевер расплатился с ним «целым собранием книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами». Напомним, что эпитет «соблазнительный» употреблялся в XVIII в. в значении «непристойный». Новикова мало привлекали «соблазнительные» эстампы, но и ему представлялась слишком пресной умственная диета, которую рекомендовали юношеству наставники-педанты. В беседах с Вевером он постигал азбучные истины живой практики книжного дела.

Подлинным бичом Университета были самовольные отлучки его воспитанников в родительские имения. «У нас учебных дней в году бывает немногим больше ста», — жаловалось университетское начальство. Поэтому многим способным юношам зачастую приходилось учиться урывками и, не окончив курса, отправляться по воле батюшек и матушек в гвардейские казармы. Не миновала эта участь и Николая Новикова. 3 июня 1760 г. он был отчислен из Университета за «нехождение в классы», полтора года провел почти безвыездно в Авдотьине с больным отцом[5]После смерти Ивана Васильевича для Новиковых настали трудные дни. Летом 1764 г. его вдова Анна Ивановна вынуждена была продать родовые имения в Коломенском уезде и московский дом в Замоскворечье (Московские ведомости, 1764, № 70, 31 августа).
, а в первые дни царствования императора Петра III явился для прохождения действительной военной службы в Петербург.

Для рядового лейб-гвардии Измайловского полка потянулись серые будни, до предела заполненные фрунто-выми учениями и вахт-парадами. Перемена в его судьбе пришла неожиданно. Ранним июньским утром 1762 г. Николай Новиков стал невольным участником дворцового переворота, инспирированного властолюбивой супругой Петра III Екатериной. Сохранилось предание, что он одним из первых встретил новую императрицу в Петербурге и присягнул ей на верность. Так впервые скрестились их пути. Впечатлительный, начитанный юноша восторженно приветствовал «ученицу» просветителей, взошедшую на русский престол. Далеко не сразу Новиков понял, что за вдохновенными словами Екатерины 11 о всеобщем блаженстве, гуманизме, правах личности, законности и просвещении кроется стремление укрепить свои позиции.

Время для тягостных прозрений еще не настало, а пока все, казалось бы, в жизни Новикова складывалось к лучшему. Екатерина явно благоволила к «героям дня» — измайловцам и щедро расточала им свои милости. Командир полка граф Кирилл Григорьевич Разумовский получил от нее в награду за преданность пожизненную пенсию, а солдат Новиков — первый унтер-офицерский чин. Вахт-парады сменились придворными балами, дисциплинарные строгости смягчились, и у гвардейцев появилось наконец немало досуга. Каждый из них заполнял его сообразно своим вкусам и воспитанию. Гвардейские казармы искони служили не только ареной буйных кутежей, но и прибежищем российской музы. «В то время, как другие, — писал в назидание потомству будущий сотрудник Новикова А. Т. Болотов, — время свое провождали в одних забавах, утехах и увеселениях разных, я занимался чтением, переводами, науками»[6]Болотов А. Т. Записки. — Спб., 1871, т. 2, стб. 6.
.

Стоит ли удивляться, что за семь лет службы в гвардии гимназист-недоучка, усиленно занимаясь самообразованием, стал одним из наиболее тонких ценителей и знатоков русской книги. Успехам Новикова в книжном учении немало способствовала среда, в которой он жил. Его командир был президентом Петербургской Академии наук. Он охотно поощрял ученые занятия своих подчиненных. Близко сойдясь с некоторыми сослуживцами, Новиков не порывал связей с товарищами по гимназии. Дух университетского студенческого братства вносил в их отношения ту особую теплоту и сердечность, что так нужна молодому человеку, вступающему в жизнь. К середине 1760-х гг. в Петербург съехались многие участники херасковского и рейхелевского литературных кружков: Денис и Павел Фонвизины, Ф. А. Козловский, С. Г. Домашнее, В. Г. Рубан. Так, на берегах Невы возникло «московское землячество» — корпорация юных литераторов, связанных общими взглядами и интересами, служебными, дружескими, а иногда и семейными узами.

Круг, литературных знакомств Новикова уже тогда был значительно шире той социальной среды, в которой он вырос. Получив по роду службы доступ во дворец и в Академию наук, каптенармус Измайловского полка не искал здесь могущественных покровителей, но зато приобрел немало искренних друзей. Огромное человеческое обаяние, внутренний демократизм, страстная приверженность идеалам добра и справедливости с годами создали вокруг его имени поистине гипнотический ореол. «Новиков был одарен превосходным даром красноречия, — восторженно рассказывал о встрече с ним известный русский архитектор А. Л. Витберг. — Речь его была увлекательна, даже самые уста его придавали какую-то сладость словам»[7]Русская старина, 1872, т. 5, с. 560.
.

В любом серьезном начинании моральная и деловая репутация его инициатора всегда является ценнейшим первоначальным капиталом. Первую половицу 1760-х гг. в жизни и деятельности Новикова можно смело назвать периодом интенсивного накопления этого капитала. Организатор по натуре, он обладал редкостным даром глубоко вникать во все детали того дела, которым занимался, вовлекая в сферу своих интересов широкий круг людей, способных тем или иным способом помочь осуществлению его планов и замыслов.

Трудно сейчас сказать, какое событие послужило толчком к превращению Новикова из потребителя культурных ценностей в их производителя. Немалое значение для осознания им своего подлинного призвания могло иметь, на наш взгляд, знакомство с материалами первого русского универсального журнала «Ежемесячные сочинения». Основанный видным ученым-историком середины XVIII в. Г. Ф. Миллером, журнал оставил заметный след в истории отечественной культуры. Особое внимание современников привлекал критико-библиографический отдел — «Известия о ученых делах», в которых Миллер пытался с просветительских позиций активно воздействовать на формирование читательских интересов русского общества и — опосредствованно — на характер и состав текущего национального книжного репертуара. Систематически публикуя на страницах журнала в течение двух лет (1763–1764) «справедливые о новых книгах рассуждения», он надеялся со временем исправить «вкус охотников до книг, а через то вынудить типографщиков издавать только полезные сочинения». Постепенно из сотен внешне не связанных между собой сообщений и критических отзывов о русских и иностранных книжных новинках возникла широкая просветительная программа издания лучших, удачно приспособленных к местным условиям трудов «о экономии, коммерции, мануфактурах и агрикультуре или земледельчестве», популярных пособий по юриспруденции и медицине, нравоучительных романов в «английском» духе, прославляющих «честность и добродетель», и книг для детского чтения. Весьма актуальными были, как показало время, разработанные Миллером проекты составления биобиблиографического словаря видных деятелей отечественного просвещения и «Российской вивлиофики» — свода летописных и других документальных источников по истории России.

К сожалению, времени на претворение этих замыслов в жизнь у него так и не нашлось. Получив в конце 1764 г. место директора Московского архива Коллегии иностранных дел, Миллер с головой ушел в изучение древних хартий и заметно охладел к практической просветительной работе. Подлинным реформатором русского книжного репертуара суждено было стать его младшему современнику — Николаю Новикову.

Значительную роль в судьбе будущего книгоиздателя сыграла встреча с давним знакомым — X. Л. Вевером. Частые поездки в Москву за амуницией, провиантом и фуражом входили в обязанности каптенармуса Измайловского полка, и он не видел в них никакой для себя корысти, если не считать возможности время от времени повидаться с родственниками и приятелями по Московскому университету. X. Л. Вевер давно подумывал о том, как организовать широкую продажу своих изданий в Петербурге, но удобного случая не представлялось. Академия наук и петербургские переплетчики (И. Шубоц и М. Веге) брали его книги на комиссию небольшими партиями, а создание столичного филиала было тогда Веверу не по средствам. Поэтому появление Новикова зимой 1766 г. в университетской книжной лавке пришлось как нельзя кстати. Молодой лейб-гвардеец, серьезный и рассудительный, показался опытному коммерсанту человеком деловым и заслуживающим доверия. К тому же Новикову ничего не стоило отправить с полковым обозом в Петербург несколько тюков книг. Думается, Вевер не долго уговаривал Новикова стать его петербургским комиссионером. Эта сделка была обоюдовыгодной, она вполне соответствовала жизненным планам безвестного унтер-офицера, мечтавшего прославить свое имя трудами на поприще просвещения соотечественников. 13 февраля Вевер вручил Новикову под расписку книги и краткосрочную ссуду на «обзаведение»-120 руб. «ходячею российскою серебряною монетою».

В Петербурге Новиков энергично принялся за дело. Дворянам запрещалось в нарушение сословных прав купечества заниматься книжной торговлей, поэтому он начал подыскивать посредника. Вслед за этим в «Академическую типографию поступил от него заказ на Печатание четырехсот экземпляров „Реестра российским книгам, продаваемым в Большой Морской, в Кнутсоновом доме“». И, наконец, 28 марта «Санктпетербургские ведомости» (1766, № 25) известили читателей об открытии новой книжной лавки, где можно было бесплатно получить каталог продающимся в ней «вновь напечатанным разным книгам», а также оформить подписку на московское переиздание первого русского ежемесячника «Примечание о разных материях» (М., 1766).

Торговля шла успешно, и Новиков по своей инициативе взял на комиссию еще несколько книг. Характерно, что даже в этом пустячном деле ярко проявилось то удивительное понимание психологии русского читателя и покупателя, которое было отличительной чертой всей его издательской и просветительной деятельности. Из пестрого потока книжных новинок он выбрал два в своем роде классических образчика, рассчитанных на любителей «высокого» и «низкого штилей»: возвышенно-назидательную трагедию своего первого наставника М. М. Хераскова «Пламена» (М., 1765) и сборник комически-шутовских новелл соученика по университетской гимназии литератора-разночинца М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки» (Спб., 1766) К концу мая книги, привезенные из Москвы, были распроданы, и новиковская лавка в доме купца Петра Кнутсона прекратила свое существование. Только глубокой осенью Новиков получил причитающиеся ему за труд проценты. Пути компаньонов навсегда разошлись, однако работа с книгой увлекла Новикова, и он задумал испытать счастья в новой для себя роли книгоиздателя.

Его издательский дебют прошел незаметно. 5 ноября 1766 г. Новиков выкупил у типографии Сухопутного шляхетного кадетского корпуса весь тираж (1000 экз.) напечатанной собственным иждивением тоненькой книжечки моральных наставлений под названием «Дух Пифагоров»[8]Печатание этой книжечки на бумаге заказчика обошлось в 13 руб. 50 коп. (Центральный государственный военно-исторический архив СССР, ф. 314, on. 1, д. 3302, л. 32; д. 3389, л. 22).
«Я нашел сие сочинение, — сообщал издатель в предуведомлении к читателям, — у некоторого моего приятеля между старыми тетрадями, без имени переводчика. Усмотри его превосходство, принял попечение выправить находящиеся в нем погрешности, касающиеся до слога и правописания, и потом выдать в свет для пользы и увеселения общества, которое само разберет, стоит ли оно его внимания»[9]Дух Пифагоров, или Нравоучения его. — Спб., 1766, с. 4.
Трудно теперь судить, как встретила русская читающая публика страстные филиппики «Пифагора» против суетности и нравственного убожества придворной жизни. Несомненно одно — в этих рассуждениях героя Новикова слышен отзвук его собственных размышлений о выборе жизненного поприща, достойного человека и гражданина.

Выпустив в свет первую книгу, Новиков 6 ноября того же года обратился в Академическую типографию с просьбой напечатать 600 экз. двух повестей «Аристоноевы приключения, и Рождение людей Промифеевых», переведенных его давним приятелем М. И. Поповым[10]Книжка обошлась Новикову в 31 руб. 82 коп., была выкуплена им из типографии в начале декабря (Ленинградское отделение Архива Академии наук СССР — далее: ЛО ААН, ф. 3, on. 1, д. 301, л. 6–8, 180) и продавалась в Академической книжной лавке в пять раз дороже ее себестоимости — по 25 коп. за экз. (Санктпетербургские ведомости, 1766, № 101, 19 декабря).
. Символично, что трагическая легенда о могучем титане, даровавшем людям свет знаний и жестоко наказанном за это богами, появилась в петербургских книжных лавках в тот день, когда Екатерина II подписала манифест о созыве Комиссии по составлению нового Уложения.

1767 г. был переломным этапом в жизни начинающего издателя. 31 июля в Москву со всех концов России съехались депутаты благородного и податных (кроме помещичьих крестьян) сословий, чтобы обсудить и принять новое Уложение — свод государственных законов, определяющих права и обязанности подданных русской короны. Со времен царя Алексея Михайловича страна не знала столь полномочного собрания народных представителей, и не удивительно, что споры, разгоревшиеся вокруг комиссии, оттеснили на задний план все остальные проблемы общественной жизни. Главным событием дня стал «Наказ» депутатам, собственноручно скомпилированный императрицей из сочинений западноевропейских просветителей.

Самый нелицеприятный биограф Екатерины II не может не воздать должное остроте ума этой незаурядной правительницы, гибкости проводимой ею политической линии. Казалось бы, императрица заранее приняла все меры для того, чтобы свести работу русских законодателей к пышным славословиям «матери отечества», однако она явно недооценила своих подданных. Среди депутатов Комиссии о сочинении нового Уложения оказалось немало истинных патриотов, людей с чуткой совестью и здравым умом. Их выступления, а также сотни наказов избирателей неопровержимо свидетельствовали о том, как много накопилось взрывчатого материала в русском обществе.

Первое время Екатерина II не придавала большого значения речам депутатов, ибо хорошо знала, что последнее слово останется за ней. Между тем заседания в Кремлевском дворце все дальше отклонялись от первоначального сценария, а его устроители, неведомо для себя, совершали ошибку за ошибкой. Императрица распорядилась направить в Комиссию для ведения письменных дел наиболее способных и образованных молодых офицеров. Кандидатура Николая Новикова на первый взгляд вполне отвечала этим требованиям, и граф К. Г. Разумовский подписал 17 августа 1767 г. приказ о его новом назначении. Мог ли предвидеть командир Измайловского полка, какие, далеко идущие, последствия будет иметь служебная командировка молодого унтер-офицера. Новиков был вполне лоялен, прилежен, начитан… и, тем не менее, совершенно не подходил для роли слепого и безгласного орудия монаршей воли, которая отводилась «держателю дневной записки» (протоколисту) частной комиссии «о среднем роде людей». Полтора года службы в Комиссии открыли Новикову глаза на истинное положение дел в стране; здесь он прошел полный курс гражданского воспитания, утвердился в своих политических симпатиях и антипатиях, приобрел вкус к общественной деятельности.

Постепенно атмосфера в Комиссии накалилась до предела. Отголоски жарких споров о будущем России между представителями разных сословий начали проникать в широкую публику, сея смятение в умах. Такой поворот событий не устраивал Екатерину И, и она поспешила прекратить словопрения депутатов, распустив их в конце 1768 г. по домам. Начавшаяся война с Турцией пришлась как нельзя кстати. Звон оружия заглушил голоса недовольных. Однако не так-то просто было одним махом перечеркнуть широко разрекламированные проекты государственных реформ. Это могло иметь нежелательный для Екатерины политический резонанс за рубежом, да и внутри страны позиции дворянской фронды оставались еще достаточно сильными. Стремясь оградить себя от обвинений в деспотизме, она переложила ответственность за роспуск Комиссии на строптивых депутатов, не пожелавших с должным благоговением принять ее милостивые законы, как подобало разумным гражданам просвещенного государства. Поэтому в качестве единственно реальной перспективы социального развития России на ближайшие десятилетия провозглашался путь нравственных преобразований общества, просвещения умов и смягчения сердец. Поиски форм, в которых должна была проводиться очередная политическая кампания, напомнили Екатерине II о любимом ею в юности английском моралистическом журнале «Спектатор». «Легче лист прочесть, нежели книгу, — рассуждала она. — Многие, книгу взяв в руки, уже зевают, а листочку навстречу с улыбкой бегут»[11]Всякая всячина, 1769, с. 136.
. Так появился на свет первый в России нравоучительно-сатирический еженедельник «Всякая всячина». Его вдохновителем и негласным редактором была императрица.

Объявив себя «бабушкой» нового поколения русских журналов, «Всякая всячина» выразила надежду, что у нее скоро заведутся многочисленные внуки. А пока, в ожидании потомства, открыла огонь из всех пушек… по бесплотным теням щеголей и нерях, скопидомов и мотов, ханжей и невежд. Читатели быстро разгадали уловки деспотичной императрицы. Больше всего на свете она боялась обсуждения серьезных общественных проблем. Однако вскоре у «Всякой всячины» родился дерзкий «внук», который не захотел играть в журналистику по правилам, предначертанным «бабушкой».

Горько было Николаю Новикову и его сверстникам расставаться с юношескими иллюзиями. Циничный указ Екатерины II о роспуске законодательной Комиссии не оставлял надежд на скорые перемены в общественной жизни России. Перспектива стать покорным исполнителем распоряжений свыше не привлекала Новикова. Военная служба представлялась ему «беспокойною и угнетающею человечество». Для «приказных» дел он был слишком принципиален и брезглив. Придворная должность «всех покойняе» — гласило общее мнение, однако чувство собственного достоинства не позволяло потомку старинного дворянского рода изощряться в «науке притворства» и «к большим боярам ездить на поклон». Поэтому при первом же удобном случае, зимой 1769 г. Новиков навсегда оставил государственную службу, решив безраздельно посвятить себя делу просвещения соотечественников.

Первые опыты издательской деятельности показали Новикову, насколько велика моральная ответственность перед обществом человека, взявшего на себя многотрудные обязанности посредника между сочинителями и читателями. Современных ему издателей-коммерсантов мало волновала этическая сторона их ремесла. Книга была для «парнасских щепетильников» (щепетильниками называли в то время мелких торговцев) таким же ходовым товаром, как «снурки, запонки и наперстки», и они легко приноравливались к любым вкусам покупателей. Большой фантазии для этого не требовалось. Неграмотный крестьянин, как и раньше, украшал свою избу лубочными портретами славных «лыцарей» Бовы и Еруслана, приказный любил на досуге от трудов полистать святцы, а скучающий от безделья дворянин часами мог колдовать над гербовниками и сонниками. Нет нужды доказывать, как мало способствовали эти образчики типографского искусства просвещению темных, невежественных умов. Не меньшую опасность для читателей представляли авантюрно-эротические романы, наводнившие русский книжный рынок. Ломка традиционных домостроевских норм общежития под влиянием скептических идей французского Просвещения была истолкована малообразованными дворянскими недорослями и их подругами в чисто нигилистическом духе, как крушение всех нравственных устоев. На потребу этим шаржированным копиям парижских петиметров издавались зло высмеянные Новиковым пикантные сочинения амурных дел мастеров «искушателевых», «обманов» и «соблазнителевых». Издания петровского времени зачастую были прагматичны и скучны, однако первые попытки расширить книжный репертуар носили явно сомнительный характер.

Новиков в вопросах издательской политики занял раз и навсегда принципиальную позицию, исключавшую любые компромиссы с совестью ради приобретения материальных выгод. Выпуская в свет осенью 1768 г. три тоненькие книжечки стихов своего сослуживца по секретарской работе в Комиссии, талантливого и самобытного поэта В. И. Майкова [12]В. П. Семенников в работе «Книгоиздательская деятельность Н. И. Новикова и Типографической компании» (Пг., 1921, с. 9) называет одну книжку В. И. Майкова, изданную Новиковым в 1768 г. — пролог «Торжествующий Парнас». Новейшие архивные разыскания в ЛО ААН (ф. 3, on. 1, д. 314, л. 153 об., 156; д. 678, л. 43) свидетельствуют о том, что им были напечатаны в Академической типографии еще две майковские книжки — сборник стихов (13 сентября) и «Сонет» по случаю выздоровления от прививной оспы Екатерины II и Павла Петровича (22 декабря).
, он едва ли мог рассчитывать на прибыль от их продажи. «Черт меня дернул, — жаловался Новикову полгода спустя другой писатель-разночинец А. О. Аблесимов, — приняться за самое разорительное упражнение, а именно: за стихотворство. Я сочинил сказки в стихах и хотел их напечатать, но от меня за напечатание требовали денег прежде напечатания. Вам без сомнения известно, что люди моего промысла деньги почитают редкостию, а еще больше те, которые от стихов пропитание имеют… Я искал долгое время, кто бы у меня книжку мою купил, наконец, нашел книгопродавца; я пришел к нему с авторским подобострастием и просил его, чтобы он книжку мою купил и напечатал. Господин автор, сказал он мне, знаете ли вы, что платить деньги за напечатание стихов так же прибыльно, как и платить за папские индульгенции. Я опытами узнал, что стихами расторговаться никакой нет надежды» [13]Сатирические журналы Н. И. Новикова, с. 111–112.
.

Бедственное положение российской Музы в те дни стало притчей во языцех. Читающая публика не желала замечать ее существования, и нужно было обладать незаурядной прозорливостью, чтобы пойти против течения. Новиков не испугался трудностей. Сознание огромной общественной значимости начатого им дела поддерживало издателя в часы сомнений, и он, невзирая на убытки, выпускал сочинения своих друзей и единомышленников, писателей-разночинцев М. И. Попова, В. И. Майкова, А. О. Аблесимова и И. А. Дмитревского. Заметим, что убытки были не так уж велики. Тираж в 60 экз. книжечки майковских стихов обошелся Новикову в 2 руб. 40 коп., 250 экз. «Сонетов» — в 3 руб. 24 коп. Такой расход был вполне по карману помещику средней руки, некоторая часть затрат несомненно возмещалась со временем, а о прибылях он пока еще и не думал.

Скептическое отношение читателей к трудам писателей-соотечественников далеко не всегда свидетельствовало об их космополитизме или невежестве. Даже самым ревностным патриотам наскучил традиционный репертуар русской словесности: панегирические стихи и доморощенные переделки чужеземных комедий. Стоило Новикову выступить в новом амплуа издателя остросатирического еженедельника, как к нему пришли слава и коммерческий успех. Выход первых номеров журнала «Трутень» вызвал в обществе огромный интерес Всех поразила злободневность и меткость обличительных зарисовок, независимость суждений и страстная публицистичность новиковского питомца. Казалось, что он подслушал то, о чем шептались в салонах и трактирах, сумел по тысяче мелких симптомов распознать признаки смертельной болезни, подтачивавшей русское общество.

Новиков был не только издателем журнала, но и самым активным его автором. Уроки, преподанные ему депутатами комиссии «о среднем роде людей», не прошли даром. С каждым днем он все больше убеждался в неизбежности острого социального конфликта между «благородным» сословием и угнетенными массами. Вить тревогу — вот что было, по его мнению, в то время высшим гражданским долгом. 25-летний журналист оказался прозорливее и дальновиднее убеленных сединами государственных мужей. «Они работают, а вы их хлеб идите». Избрав эти строки из притчи Сумарокова эпиграфом к «Трутню», Новиков прямо и открыто заявил читателям о своих политических симпатиях и антипатиях. Не индивидуальные человеческие слабости и пороки, а самые отвратительные язвы современного русского общества — произвол крепостников, лихоимство чиновников, космополитизм дворянских трутней — стали мишенью для стрел новиковской сатиры.

«Безрассуд болен мнением, — сообщал „Трутень“, — что крестьяне не суть человеки… Бедные крестьяне любить его, как отца, не смеют, но почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва, едва имеют дневное пропитание, за тем что насилу могут платить господские поборы… Всевышний благословляет их труды и награждает, а Безрассуд их обирает». Рачительный хозяин 400 крепостных душ, Новиков не собирался добровольно расставаться со своими доходами и привилегиями. Его политическая программа была весьма умеренной. В то же время он хорошо понимал, что любому терпению угнетенных есть предел. Гневно осуждая беззаконие и произвол царских чиновников, он видел в них главных виновников народных возмущений. Жестокость и безнравственность дворянских трутней таили в себе, по его мнению, смертельную угрозу благополучию и самому существованию всего благородного сословия. И не только абстрактный гуманизм, но и элементарный здравый смысл подсказывал Новикову единственно реальное в тех условиях средство, способное хотя бы на время предотвратить острый социальный конфликт: дворянам лучше посту питься своими безрассудными прихотями, чем потерять все. «Ты сам ведаешь, — предупреждал он жестокосердного помещика устами нищего бобыля Филатки, — что твоя милость без нашей братьи крестьян никуда не годишься».

Казалось бы, Новиков выступил в «Трутне» союзником и даже последователем Екатерины II. Законность, гуманность и умеренность — эти основополагающие принципы государственного правления были торжественно провозглашены императрицей в «Наказе» Комиссии о сочинении нового Уложения. Провозглашены… и прочно забыты! «Отчего у нас начинаются дела с великим жаром и пылкостью, — язвительно вопрошал спустя несколько лет императрицу Д. И. Фонвизин, — потом же оставляются, а нередко и совсем забываются» [14]Собеседник любителей российского слова, 1783, ч. 3, с. 166.
. Ответа он так и не получил. Новикову же вместо ободрения и поддержки дали понять, что он не в свои сани садится, дерзко поучая уму-разуму «больших бояр». Екатерина была не на шутку разгневана. История с Комиссией повторялась, и ее остроумный отвлекающий маневр грозил закончиться очередным политическим скандалом. Начальственные окрики «Всякой всячины» трудно даже назвать литературной полемикой. Первое время редактор «Трутня» пытался их не замечать или высмеивать. «Госпожа Всякая всячина, — сообщал он читателям, — написала, что пятый лист Трутня уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична; уничтожает верхняя власть какое-нибудь право другим. Но с госпожи Всякой всячины довольно бы было написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам, итак их всех ей уничтожить не можно»[15]Сатирические журналы Н. И. Новикова, с. 69; Всякая всячина, 1769, с… 174.
.

Новиков не Преувеличивал популярности своего журнала. Разночинная читательская аудитория его горячо, встретила. А. О. Аблесимов сообщал издателю «Трутня», что его еженедельник «покупают ныне больше всех», и искал с ним дружбы[16]Сатирические журналы Н. И. Новикова, с. 112.
; старший «брат» новиковского питомца — журнал «Смесь» — от имени всех «истинных сынов отечества» выражал свою симпатию и поддержку этому отважному «другу человечества» [17]Смесь, 1769, л. 20, с. 153–156.
. Относительно скромный тираж первых 12 номеров «Трутня» (626 экз.) разошелся почти мгновенно. С конца июля 1769 г., всего лишь три месяца спустя после появления на свет, тираж журнала вырос вдвое (до 1240 экз.), и издателю пришлось срочно делать заказ на допечатку первых листов. В то же время читатели ясно и недвусмысленно отказали в признании «Всякой всячине». Ее тираж за год сократился в три раза: с 1500 до 500 экз.[18]Семенников В. П. Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. — В кн.: Разыскания об издателях их и сотрудниках. Спб., 1914, с. 80–81.

Журнал Новикова не залеживался в книжных лавках несмотря на то, что издатель назначил за него довольно высокую цену, в пять раз превышающую его себестоимость: по 4 коп. за недельный выпуск на серой «календарной» бумаге [19]Недельный выпуск «Всякой всячины» стоил 1,5 коп., «И то и сио» — 2 коп., «Ни то ни сио» и «Смеси» — по 2,5 коп.
и по 1 руб. 40 коп. за годовой комплект на белой — «любской», уступив подписчикам только 4 коп. с общей стоимости 36-ти листов. В 1770 г. подписная цена на «Трутень» была увеличена до 2 руб., а через два года книготорговец К. В. Миллер требовал с покупателей уже 8 руб. за два годовых комплекта. Успеху журнала в немалой степени способствовали многосторонние связи Новикова с Москвой и провинцией. Характерно, что в Москве отдельные выпуски и комплекты «Трутня» продавались по петербургской цене не только в солидных книжных лавках Университета и переплетчика Ридигера, но и на Спасском мосту у торговцев популярной в народе лубочной книгой Я. Добрынина, Г. Ильина, Г. Петрова. Всего, по подсчетам В. П. Семенникова, первый же год издания «Трутня» принес Новикову невиданный в то время доход — более 1000 руб. Наиболее острые и злободневные материалы новиковского журнала (из II, VI, IX и других листов) вошли составной частью в традиционные рукописные сборники народной сатиры[20]См., например, выписки из «Трутня» среди других произведений народной сатиры в рукописном сборнике 1787 г., принадлежавшем вытегорскому мещанину В. Д. Федотову. — Древлехранилище Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, оп. 24, №. 73. В Отделе рукописной и редкой книги Библиотеки Академии наук СССР, далее: ОРРК БАН (Тимоф. 37) сохранился более ранний сборник, составленный в конце 1760-х гг. неизвестным любителем сатирической поэзии, со списком листа VI «Трутня».
. Их читали и переписывали друг у друга купцы и мещане, мастеровые и грамотные крестьяне во всех уголках России, читали… и делали выводы, нередко гораздо более радикальные, чем того хотелось самому Новикову.

Это не могло остаться безнаказанным. Екатерина II всегда страшилась гласности и решительно пресекала любые попытки своих подданных вмешиваться в дела государственного правления. Выход в свет шестого листа «Трутня» с сатирическим объявлением о наборе любовников для «престарелой кокетки» был воспринят императрицей как личное оскорбление. 4 июля 1769 г. граф В. Г. Орлов категорически запретил выпускать из Академической типографии какие-либо издания в продажу и сообщать о них в газетах прежде, чем «оные поднесены будут императрице». Пять дней спустя последовало новое предписание о доставке во дворец со специальным курьером свежеотпечатанных номеров «Всякой всячины» и «Трутня»[21]ЛО ААН, ф. 3, on. 1, д. 540, л. 176–177, 181.
, а 22 июля Екатерина «изустно» повелела «иметь за издаваемыми листами самое строгое наблюдение»[22]Центральный государственный архив древних актов (далее: ЦГАДА), ф. 10, on. 1, д. 581, л. 28 об., 42.
.

В первые годы екатерининского царствования академические цензоры (большей частью люди просвещенные и свободомыслящие) относились к своим обязанностям не слишком добросовестно. С появлением сатирических журналов положение резко изменилось. В условиях, когда любой промах могли приравнять к государственному преступлению, цензор «Трутня» — академик С. К. Котельников утроил свою бдительность.

Цензурные препоны серьезно осложнили работу издателя. Выход в свет первых номеров его журнала за 1770 г. задержался на месяц[23]Санктпетербургские ведомости, 1770, JVs 6, 19 января. Характерно, что за печатание полугодового комплекта «Трутня» на 1770 г. с Академической типографией расплачивался некий «аноним» (ЛО ААН, ф. 3, on. 1, д. 541, л. 234 об.).
, и Новикову волей-неволей пришлось сбавить тон. Читатели быстро заметили эту перемену. «Что тебе сделалося? — горестно вопрошали они редактора „Трутня“. — Ты совсем стал не тот… Твой книгопродавец сказывал, что нынешнего года листов не покупают и в десятую долю против прежнего»[24]Сатирические журналы Н. И. Новикова, с. 236. В 1770 г. тираж «Трутня» упал до 750 экз.
. Новиков и сам хорошо понимал, что журнал теряет былую популярность, однако не в его силах было что-либо изменить. Он счел за благо «против желания» своего «разлучиться» с читателями.

«Трутень» прекратил свое существование, однако самолюбие императрицы было жестко уязвлено. Торжество грубой силы не могло изгладить в умах читателей воспоминания о позорном поражении «Всякой всячины» в открытом бою со своим литературным соперником. Понимала это и Екатерина, которой оставалось только делать вид, что она игнорирует дерзкие выходки «зеленого» юнца. Пройдет время — он остепенится!..

На первый взгляд может показаться, что Новиков в 1770-е гг. и вправду присмирел. Наученный горьким опытом, молодой журналист избегал открытых столкновений с императрицей и даже сумел на какое-то время заручиться ее сочувствием и поддержкой в осуществлении своих просветительных замыслов. Все это так, однако новые сатирические журналы Новикова «Пустомеля» и «Живописец» наглядно свидетельствовали о том, что их издатель не сложил оружия в борьбе за умы и сердца сограждан. Укрывшись за ширмой восторженных панегириков Екатерине II и ее фаворитам, он изобразил меткой и смелой кистью чудовищный паноптикум вершителей судеб русского народа, старых знакомых читателей «Трутня» — «криводушных» и «безрассудов». В третьем издании «Живописца» (1775) верноподданический камуфляж был отброшен. По существовавшему в России законодательству, переиздания не проходили через цензуру, и Новиков, воспользовавшись этим, заменил рептильные оды наиболее острыми, не потерявшими злободневности статьями из «Трутня». Читатели по достоинству оценили его труды. Литературный и коммерческий успех Новикова-сатирика — явление беспрецедентное в истории русского книжного дела XVIII столетия[25]Продажная цена двух номеров журнала «Пустомеля» (июнь — июль 1770 г.)-30 коп. — в 8 раз превышала их себестоимость (Новиков заплатил 18 р. 28 к. за 500 экз.); «Живописец» стоил намного дороже — по 1 руб. за полугодовой комплект (его себестоимость составляла 12 коп.). Выручка за три новиковских издания составила, по-видимому, весьма значительную для того времени сумму (Семенников В. П. Русские сатирические журналы, с. 85; Санктпетербургские ведомости, 1772, № 33, 24 апреля; № 35, 1 мая; № 99, И декабря; ЛО ААН, ф. 3, on. 1, д. 543, л. 179 об., 210 об., 232, 243 об.). В Отделе рукописной и редкой книги Куйбышевской областной библиотеки (инв. № 282370) сохранилась ч. 2 четвертого издания «Живописца» (М., 1781) с владельческой записью «села Унилова жителя» Петра Григорьевича Середянкина (1801 г.) и его читательским отзывом: «Сие сатирическое сочинение к пользе Отечеству и для исправления развращенных умов, которые себе подобных содержат в крайнем притеснении и с небрежением. Каждому человеку иметь ко ближнему ласки и всякое удовлетворение».
. Деньги и слава пришли к вчера еще безвестному поручику.

Жизнь подтвердила самые пессимистические прогнозы Новикова. Кровью и слезами заплатило русское дворянство в дни пугачевского восстания за свою недальновидность. Молодой журналист был глубоко потрясен жестокостью восставших и их палачей. Только теперь Новиков по-настоящему осознал, как труден и непроторен избранный им жизненный путь, как много нужно сил и терпения для борьбы с насилием и невежеством, с освященными традицией предрассудками.

В поисках позитивной программы общественных преобразований, способной увлечь соотечественников, он обратился к русской истории. Может быть там, в давно позабытых временах, действительно затерялся «золотой век», о возвращении к которому мечтал вождь консервативной дворянской фронды князь М. М. Щербатов. И Новиков со всей присущей ему энергией погрузился в изучение старинных хартий и манускриптов.

Патриотический порыв издателя оказался как нельзя более своевременным. Выход России на мировую арену в середине XVIII в. активно способствовал росту национального самосознания наших предков. С ревнивым вниманием следили русские читатели за каждой публикацией в западноевропейской печати, посвященной их стране. Приобщение новой великой державы к семье просвещенных, «политических» народов было встречено с одобрением многими государственными деятелями, учеными и литераторами Запада. Снисходительно-пренебрежительное отношение к «варварам-московитам» сменялось чувством удивления успехами России, верой в ее большие потенциальные возможности.

Далеко не все за рубежами России разделяли эту точку зрения. В середине 1768 г. в Париже появилось сенсационное сочинение известного французского астронома Ж. Шаппа д’Отероша «Путешествие в Сибирь». Острому глазу ученого аббата открывались во всей своей наготе картины жизни непонятной и не слишком привлекательной для просвещенного европейца. Однако язвительные замечания о «благоденствии» крепостных под игом непосильной работы и прозрачные намеки на эфемерность екатерининских реформ нередко перерастали в грубые нападки на русский народ, на русскую культуру. Столь безапелляционный приговор одному из величайших народов мира вызвал справедливое негодование у многих друзей России. Не могли, естественно, смолчать и оскорбленные Шаппом русские. Один за другим в полемику с высокомерным путешественником и его единомышленниками вступили анонимный сочинитель первого биобиблиографического словаря русских писателей[26]Словарь был напечатан в 1768 г. в Лейпциге в журнале «Neue Bibliothek der schonen Wissenschaften und freyen Kunste».
, Екатерина II, издавшая в 1770 г. критический очерк о книге Шаппа с многозначительным названием «Antidote» («Противоядие»), редактор первого библиографического журнала в России «Russische Bibliothek» (1772–1789), петербургский ученый Г. Л. X. Бакмейстер и вслед за ними Н. И. Новиков.

30 марта 1772 г. переплетчики И. X. Белке и К. В. Миллер известили читателей «Санктпетербургских ведомостей» о поступлении в продажу «Опыта исторического словаря о российских писателях», собранного «из разных печатных и рукописных книг, сообщенных известий и словесных преданий» Николаем Новиковым. Его издатель проделал огромную работу, выявляя и сводя воедино сведения о 317-ти русских писателях и ученых. Новиков горячо поддержал сочинительницу «Antidote» в ее стремлении доказать всему миру, что русская культура имеет многовековую историю[27]Именно за это Екатерина II пожаловала издателю «Опыта» 3 августа 1772 г, 200 руб. (Центральный государственный исторический архив СССР — далее: ЦГИА, ф. 468, on. 1, д. 3887, л. 118).
. Он воскресил имена первых просветителей Руси Нестора и Макария, воздал должное «славным творениям» Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского и их предтеч Симеона Полоцкого и Феофана Прокоповича, напомнил читателям о заслугах перед отечественной словесностью своих учителей — Сумарокова и Хераскова. Однако в оценке современных литературных течений позиции Екатерины II и издателя «Опыта» оказались диаметрально противоположными. Симпатии Новикова, естественно, были на стороне молодых писателей демократического лагеря, близких ему по образу мыслей и пониманию задач литературы — Д. И. Фонвизина, Ф. А. Эмина, В. И. Майкова и М. И. Попова, а в характеристиках придворных одописцев явно давало себя знать меткое и безжалостное перо редактора «Трутня».

Союз против общего врага приглушил, но не устранил разногласий между Екатериной II и Новиковым. Правда, до поры до времени императрица предпочитала не замечать его дерзких выпадов. Уже во время работы над словарем она открыла перед ним двери Эрмитажной библиотеки и других государственных древлехранилищ. Горячее одобрение двора встретило новое антишапповское сочинение, изданное Новиковым, — трактат реакционного парижского литератора Ф. Шампьона де Понталье «Французская нынешнего времени философия».

Перевод и издание этой книги едва ли делал честь человеку, употребившему на нее свое время и деньги. Новиков явно не понял или не захотел понять истинного смысла философии Шампьона. Выступая в защиту патриотизма и патриотов, парижский литератор гневно клеймил безродных космополитов, атеистов «по моде» и невежд, рядящихся в тогу философов. Именно эти мысли нашли отклик у русских читателей, тем более что в умозрительном портрете наглого лже-философа они несомненно видели черты ненавистного Шаппа. Однако основной мишенью демагога-клерикала были не столько уродливые наросты на древе просвещения, сколько живительные идеи вольности, терпимости к инакомыслящим.

Было бы неверно рассматривать книгоиздательскую деятельность Новикова в 1770-е гг. только как полемику с домыслами Шаппа. Посвятив свой последний сатирический журнал «Кошелек» (1774) осмеянию патологической галломании дворянских «недоумов», он выступил за развитие культурных и деловых связей между просвещенными народами. И все-таки вопросы национального престижа оставались для него острыми и злободневными. Не случайно, издавая уникальное описание водных путей Московского государства, составленное русскими топографами в начале XVII в., — «Книгу Большому чертежу» — Новиков считал своей важнейшей задачей «обличение несправедливого мнения тех людей, которые думали и писали, что до времен Петра Великого Россия не имела никаких книг, окроме церковных, да и того будто только служебных».

Именно эти соображения и побудили просветителя-патриота разработать программу публикации ценнейших памятников истории, культуры и быта Древней Руси. Так появились 10 томов «Древней российской вивлиофики» (1773–1775), «Повествователь древностей российских» (1776 г.), «Древняя российская идрография» (1773), «Скифская история» царского стольника Андрея Лызлова (1776) и «История о невинном заточении ближнего боярина А. С. Матвеева» (1776). Стремясь расширить круг печатных источников по русской истории, Новиков издал монографии крупнейших отечественных историографов Г. Ф. Миллера «О народах, издревле в России обитавших» (1773) и М. М. Щербатова «Краткая повесть о бывших в России самозванцах» (1774).

«Ученая республика» одобрила и поддержала новиковские планы. На призыв издателя к «благосклонным читателям… учинить вспоможение» в его трудах откликнулись сотрудники Московского архива Коллегии иностранных дел Г. Ф. Миллер и Н. Н. Бантыш-Каменский, библиотекарь Академии наук И. Ф. Бакмейстер, поэт-царедворец П. С. Потемкин, оберпрокурор Сената Н. И. Неплюев, князь С. Д. Кантемир и квартирмейстер Измайловского полка В. П. Ознобишин. Их находки, а также десятки старинных рукописей и документов из Эрмитажной библиотеки, Патриаршей ризницы, древлехранилищ Успенского собора в Москве и Киево-Печерской лавры были скопированы в мастерской новиковского комиссионера-переплетчика К. В. Миллера. Немало книжных редкостей удалось собрать в эти годы и самому Новикову[29]Среди рукописных книг, конфискованных в 1793 г. в московской библиотеке Новикова, были три списка «Русского летописца», «Книга Большому чертежу», «Казанская история», «Сказание о Мамаевом побоище», «Записки» А. А. Матвеева и несколько сборников исторических материалов (Центральный государственный архив г. Москвы — далее: ЦГАМ, ф. 16, on. 29, д. 64, лл. 241, 244 об., 253, 254 об., 255).
. Археограф-самоучка, не получивший никакого специального образования, он быстро овладел навыками научно-публикаторской работы. Свидетельством тому может служить тот факт, что для критического издания «Книги Большому чертежу» им были привлечены шесть списков этого памятника: основной, принадлежавший известному библиофилу и меценату, фабриканту-миллионеру П. К. Хлебникову, и пять (из Библиотеки Академии наук, собрания А. Г. Сабакина и Патриаршей ризницы) — для выявления вариантов и разночтений. «Ученым человеком, оказавшим великую услугу нашей истории», назвал Новикова скупой на похвалы рецензент «Повествователя древностей российских», ученик Щербатова Г. Л. Брайко[30]Санктпетербургский вестник, 1778, ч. 1, январь, с. 59.
. Это мнение закрепилось на века. Однако Новиков всегда был скорее просветителем и популяризатором, чем ученым в прямом смысле слова. Изданные им исторические памятники он адресовал не узкому кругу специалистов, а широкой читательской аудитории, видя в них могучее оружие против «молодых кощунов, ненавидящих свое отечество»[31]Древняя российская вивлиофика… — Спб., 1773, ч. 1, с. VI.
.

Фанатически убежденный в огромном просветительном значении печатного слова, Новиков непрестанно искал все новые формы и методы издательской деятельности, расширял репертуар выпускаемых его иждивением книг. «Книгопечатание, — писал один из анонимных корреспондентов „Живописца“, — сближая века и земли, доставляя всем сведение о изобретенном и происшедшем, есть наивеличайшее изо всех изобретений, разуму человеческому подлежащих. Что может более, коли не печатание книг, расплодить единую истину, в забвении бы быть без оного определенную, и родить, так сказать, столько же прямо мыслящих голов, как сам изобретатель той истины, сколько есть читателей. Печатание соблюдает наилучшим образом все истины, доставляет наибольшему количеству народа об оных сведение, чрез то очищает общество от заблуждений…» [32]Сатирические журналы Н. И. Новикова, с. 441.
.

Интересно, что эта апология книгопечатания появилась в новиковском журнале как раз в тот момент, когда его издатель задумал вступить в деловое сотрудничество с «Собранием, старающимся о переводе иностранных книг» — просветительно-филантропическим обществом, учрежденным Екатериной II в октябре 1768 г. «Собрание» несомненно сыграло свою роль в истории русской культуры. Более 100 неимущих петербургских литераторов и ученых получили, по словам Новикова, «чрез сие честное и довольное приумножение своих доходов» и тем самым поощрены были «ко прилеплению к наукам»[33]Там же, с. 442.
. Однако основная просветительная задача «Собрания» — издание библиотеки классиков всемирной литературы в русских переводах и фундаментальных трудов по истории, географии и естественнонаучным дисциплинам — решалась чрезвычайно медленно. Как и все начинания Екатерины, «Собрание» было задумано с размахом и широко разрекламировано. Императрица распорядилась ежегодно отпускать из государственной казны 5 тыс. руб. «на российские переводы хороших иноязычных книг», завела в Академической типографии четыре новых печатных станка со штатом рабочих специально для нужд «Собрания», собственноручно «апробовала» план-проспект намеченных к переводу сочинений. Шли годы. Новые заботы, проекты и интриги занимали ум Екатерины, и она охладела к своему «детищу». Издания «Собрания» раскупались плохо, а нерегулярно поступавших из «Кабинета ее императорского величества» средств едва хватало на оплату труда переводчиков. В этих условиях предложение Новикова взять на себя расходы и хлопоты по изданию скопившихся в «портфелях» «Собрания» рукописей пришлось как нельзя кстати.

Уже первый опыт посредничества между «Собранием» и Академической типографией наглядно показал Новикову, сколь тяжек груз, который он добровольно взвалил на свои плечи. Чуть ли не все его сбережения — около 400 руб. — ушли на печатание двух частей «иронической поэмы» Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» в переводе М. И. Попова (1772), а скорых доходов от их продажи явно не предвиделось. У многих на месте Новикова в такой ситуации опустились бы руки. Однако предприимчивый ум и тут подсказал ему спасительный выход. Фурьеру Измайловского полка не раз приходилось наблюдать, как при заключении крупного подряда несколько купцов объединяли свои капиталы, заранее условившись распределять будущие прибыли в зависимости от внесенного в общую казну «пая». Что мешало книгоиздателям последовать их примеру? Так родился проект первого в России кооперативного издательства — «Общества, старающегося о напечатании книг».

За три года своего существования (1773–1775) новиковское Общество финансировало издание 24 переводных и двух оригинальных сочинений (около 25 % всех изданий «Собрания»). Репертуар этих книг на первый взгляд представляется весьма пестрым и бессистемным. Прозаический перевод «Илиады» Гомера соседствовал с рассказами аббата Ла Шапеля о средневековых фокусниках, «Записки» Юлия Цезаря — с наставлением о правилах поведения офицера, принадлежавшим перу флигель-адъютанта прусского короля Фридриха И, фундаментальное «Описание Китайской империи» Дю Гальда — с тоненькой брошюркой о торжествах по случаю бракосочетания цесаревича Павла Петровича. И все-таки во внешне хаотическом смешении заглавий и имен явственно намечались основные направления, характерные для всей издательской деятельности Новикова.

Повышенный интерес завзятого театрала к одному из самых массовых и общественно значимых видов искусства проявился в его постоянном стремлении пополнять и обогащать репертуар российской Мельпомены. Не случайно первое место среди изданий Общества занимали театральные сочинения: трагедии Корнеля «Сид», «Смерть Помпеева» и «Цинна» в переводах Я. Б. Княжнина (1775), «Беверлей» Сорена (1773), поразивший воображение Радищева, и «Борислав» Хераскова (1774), творения великого итальянского комедиографа Гольдони и язвительная сатира на ханжей немецкого драматурга-моралиста Геллерта «Богомолка» (1774).

Удивительно, как много оказалось общих врагов у издателя «Живописца» и великого английского сатирика Джонатана Свифта, двух незнакомых людей, разделенных пространством и временем. Пусть новиковские «безрассуды» и «недоумы» и свифтовские «лилипуты» и «йеху» носили разные маски, все они были порождением одних и тех же темных сил — невежества, насилия, антигуманизма. Можно ли сомневаться в том, что Новиков с особой радостью встретил выход в свет первых двух частей «Путешествий Гулливеровых» на русском языке и охотно помог их переводчику, купцу-вольнодумцу Е. Н. Каржавину довести до конца начатое дело, напечатав в 1773 г. заключительный том «записок» славного мореплавателя из Бристоля[34]27 февраля 1773 г. новиковское общество приобрело у Академии наук нераспроданные экземпляры первой (361 экз.) и второй (351 экз.) частей «Путешествий Гулливеровых» (ЛО ААН, ф. 3, оп. 1, д. 544, л. 100 об. — 101).
.

Вымышленные сатирические «путешествия» всегда были надежным средством борьбы с национальной ограниченностью, духовной косностью и сословными предрассудками. Вырывая читателя из привычной колеи обыденной действительности, они помогли ему осознать истинные масштабы и пропорции окружающего мира. С высоты птичьего полета жалкими и ничтожными представлялись величественные кумиры, тысячекратно увеличенная под стеклом микроскопа монолитная стена выглядела грудой плохо сцементированных обломков. Однако эффект отстраненности успешно достигается не только умозрительным, но и вполне реальным перемещением наблюдателя в пространстве. «Путешествие есть училище, в котором познается различность жизней, — писал переводчик многотомного землеописания Ж. де Ла Порта Я. И. Булгаков. — Всякая земля, в которой наслаждаются добрым правлением, приводящим жителей в состояние предпринимать путешествия, имеет великое преимущество пред тою, где сия часть воспитания пренебрегается… Путешествия отворяют разум, возвышают его, обогащают и исцеляют от предрассуждений, в отечестве вкоренившихся». Новиков издал целую библиотечку книг, посвященных достопамятным уголкам нашей планеты, обычаям и нравам ее обитателей. Первыми ласточками в географической серии новиковского издательства стали «Путешествия чрез Россию в разные азиатские земли» Джона Белла (1776) и три тома упоминавшегося выше «Всемирного путешествователя» аббата де Ла Порта в переводе Булгакова (1778–1779). Вооруженные моральным компасом Гулливера, эти путешественники-философы умели разглядеть за внешним фасадом явлений их внутреннюю сущность, за частным — общее, за случайным — закономерное.

Путешествие в пространстве нередко превращалось в путешествие по времени. Здесь, за далью веков, лежало таинственное царство античных мудрецов и героев — своеобразный нравственный и эстетический эталон гармоничного общества, на который равнялись современники Новикова. Уже с конца XVII в. духовное наследие Эллады и Рима стало одним из важнейших факторов русской культуры. Воспитанные на классических образцах, организаторы «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг» отводили особое место в своих планах изданию и пропаганде сочинений великих мужей древности. Новиков всецело одобрял и поддерживал их замыслы. Античный мир представлялся ему золотым веком разума и справедливости, реальной антитезой современного общества, поправшего и извратившего естественные законы человеческого бытия. Поэтому вполне закономерно, что выбор издателя пал на книгу известного немецкого философа-гуманиста И. Г. Зульцера «О полезном с юношеством чтении древних классических писателей», переведенную на русский язык питомцем Геттингенского университета Д. Е. Семеновым-Рудневым (будущим епископом Дамаскиным). «Весь их (древних) жития образец, — писал Зульцер, — был свободен, непринужден и от естественного состояния меньше отдален, нежели наш»[36]Зульцер И. Г. О полезном с юношеством чтении древних классических писателей мнение. — Спб., 1774, с. 15.
. Падение республиканских режимов привело, по его мнению, к общему кризису античной культуры, к повреждению нравов.

Эта мысль, вскользь оброненная Зульцером, легла в основу фундаментального политико-философского трактата одного из первых идеологов утопического социализма аббата Мабли «Размышления о греческой истории». 24-летний обер-аудитор Финляндского полка, в недавнем прошлом лейпцигский студент Александр Радищев не только перевел Мабли, но и усилил радикальное звучание книги прелата-вольнодумца. Меткий и лаконичный выпад Мабли против самодержавной формы правления, «отъемлющей у души все ее пружины», дал переводчику удобный повод высказать собственное суждение по этому вопросу. «Самодержавство, — пояснял он в подстрочном примечании, — есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние… Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое дает ему закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества»[37]Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. — М.; Л., 1941, т. 2, с. 282.
. Наивным было бы полагать, что Новиков, издавая в 1773 г. своим иждивением трактат Мабли, не обратил внимания на особое направление мыслей его переводчика. Скорее, как нам представляется, издатель разделял мысли оппозиционно настроенной молодежи.

Издание переводных сочинений западноевропейских просветителей открывало перед Новиковым и его единомышленниками поистине неограниченные возможности для продолжения борьбы за свои идеалы, начатой в период издания сатирических журналов. Дело в том, что первые два десятилетия после восшествия на русский престол Екатерина II придерживалась достаточно осторожной и гибкой литературной политики. Традиционно огражденными от любых форм критики, как и при ее предшественниках, оставались три темы: вера (ортодоксальная православная), отечество (политический строй России) и личность монарха (ныне царствующего). Правда, и эти ограничения позволяли гонителям вольномыслия истолковывать их весьма расширительно. В разряд «сумнительных» книг с благословения Синода попадали не только творения старообрядческих начетчиков, но и трактат главы немецкой школы богословов-пиетистов Иоанна Арндта «Об истинном христианстве», напечатанный на церковнославянском языке в 1753 г. в г. Галле, русские переводы сочинений Фонтенеля и Попа, натур-философические статьи в «Ежемесячных сочинениях». Ревностная защита самодержавным правительством «чести и достоинства» русского народа сводилась к искусной лакировке «смутных» эпох отечественной истории и темных сторон современной действительности. Плохо приходилось и тем, кто по неосторожности или по злому умыслу наступал на «больные мозоли» августейших персон: будь то распространитель «продерзостных» слухов об амурных похождениях императрицы, пасквилянт Эмин, заключенный в мае 1765 г. на две недели в Петропавловскую крепость как автор крамольных «цидулек», или редактор «Трутня» Новиков. И все-таки Екатерина II, негласно пресекая все выпады против российских государственных установлений и своей особы, не торопилась распространять цензурные ограничения на фундаментальные труды по философии, истории и политике. Она была слишком заинтересована в тот период создать себе репутацию «просвещенной» монархини в глазах европейского и русского общества и ради этого сознательно шла на определенный риск. Собственно говоря, императрица не так уж и рисковала, смотря сквозь пальцы на издание сочинений, подобных «Размышлениям о греческой истории» Мабли. Круг русских читателей, способных взять на вооружение рассуждения аббата-вольнодумца и его переводчика, был в 1770-е гг. еще чрезвычайно узок, а потому их пропагандистский эффект оказывался минимальным.

К сожалению, наши сведения о компаньонах Новикова по «Обществу, старающемуся о напечатании книг» чрезвычайно скудны. Денежный «пай» в кассу Общества внесли, по-видимому, только известный заводчик-меценат П. К. Хлебников, Новиков и его комиссионер — владелец одной из крупнейших в Петербурге книжных лавок (на Луговой Миллионной улице) и опытный издатель — К. В. Миллер[38]Полонская И. М. Новые материалы об издательской деятельности Н. И. Новикова. — Зап. отдела рукоп. Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, 1977, вып. 38, с. 215–223.
. Вкладом остальных «акционеров»-переводчиков могли быть рукописи, принятые с условием выплаты им гонорара лишь после реализации всего или части тиража отпечатанных иждивением Общества книг. Среди переводчиков преобладали старые новиковские друзья и сотрудники — М. И. Попов, И. А. Дмитревский и М. А. Матинский — и наиболее яркие фигуры «левого» крыла «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг» — Е. Н. Каржавин, Я. Б. Княжнин, А. Н. Радищев и Д. Е. Семенов-Руднев. Дальнейшие архивные разыскания, возможно, помогут уточнить имена тех, кто по призыву неутомимого просветителя соединили капиталы и умы в «согласии и трудах» (как гласил девиз на издательской марке Общества). Несомненно одно — решающий голос в их собрании принадлежал Новикову.

Традиционное представление о Новикове как человеке «одной идеи» разбивается, когда на стол исследователя ложатся рядом две книги, выпущенные им в свет почти одновременно, — «Французская нынешнего времени философия» Шампьона де Понталье (1722) и «Размышления о греческой истории» Мабли с примечаниями Радищева (1773). Вся предыдущая и последующая деятельность крупнейшего русского просветителя XVIII в. наглядно подтверждала, насколько чужд и враждебен был ему абскурантизм Шампьона. Не менее трудно заподозрить в Новикове скрытого Брута — грозу тиранов. «Я всегда всякими изменами, бунтами, возмущениями гнушался и без внутреннего содрогания и отвращения не мог ни слышать о них, ни читать», — заявил он на допросе Шешковскому[39]Новиков Н. И. Избр. соч., с. 606.
. Политический максимализм любых оттенков не привлекал поборника мирных, гуманных методов общественного переустройства. Отсюда вытекало его чисто «функциональное» отношение к книгам Шампьона и Мабли. Первая из них представляла интерес для Новикова только как мощное оружие против клеветников России, вторая — приоткрывала таинственную завесу над «утраченным раем», указывала путь к жизни, достойной человека. Именно здесь лежат истоки того устойчивого интереса к сочинениям Руссо и его последователей, который характерен для всей его издательской деятельности.