«Нашим бы писакам оказаться в незнакомом мире да в чужом теле!»
Сергей облизнул разбитые губы — знакомый каждому парню солено-железистый вкус наполнил рот.
«Всей фантазии — герой попереживал часок, а потом радостно поперся чудищ крошить да мир завоевывать… козел чумной! Ждали его, завоевателя сортирного! С цветами!!!»
На борт упала тень — черная и злая. Тень воняла потом, скисшим пивом и смазанной рыбьим жиром сталью. Мысли шарахнулись прочь, испуганно прячась за скотским чувством самосохранения. Послушное рукам весло упруго выгнулось, толкая пузатый яхт прочь от Терского берега. Тень помедлила и двинулась дальше. На уровне пояса косым крестом — широкий прямой меч. Хороший меч, острый — головы запросто сносит…
Снова падает и никак не может упасть обезглавленный Чунин… Из шеи фонтанчиками брызжет кровь…
«Прошлое. Чертово прошлое! Почему я? Сроду по истории выше «тройки» не поднимался! Никаким боком не причастен! Нет бы этих… любителей топорами махать… «ролевиков»! Вот кому за счастье!»
Дохленькое осеннее солнце чуть заметно греет правую щеку, вечер… Яхт идет на юг. Позади рейды Умбы и Керети к берегу не подходили — зачем? Воинов на борту — один хозяин. Экипаж — шестеро внешне флегматичных добротно одетых мужиков с ножами-puukko на поясах… эти не в счет — бонды каянские, от сохи оторванные. Небось, веслами махали, пока замены не нашлось — поморов захваченных да Сереги… теперь у них новая работа — добычу стеречь, яхт чуть не выше бортов завален.
Весайнен не просчитался — две сотни кольчужных да пять — озверелого каянского быдла… а народ весь на промыслах. Воля-вольная каянцам — погосты грабь, девок сильничай…
Размеренно — каждые четыре секунды — весло входит в воду. Занести, напрячься, назад откидываясь, и снова занести. Ни перерыва, ни пересменки. В поясницу будто кто оголенным кабелем сует. Над зеркальной гладью Кандалакшской губы три десятка мачт — как обгорелые стволы на давнем лесном пожарище — иолы, яхты, захваченные в набеге кочи… Разбойничья флотилия.
«Иолы, кочи… откуда это в памяти?»
Ноет спина, скрипят весла… Ни ветерка…
«Уж влип, так влип… Ну почему не сообразить, что этим кончится?! Сколько раз в прошлое соскальзывал? Все дольше, глубже и явственней! В церковь надо было идти — грехи замаливать! Хотя, какие грехи — детские шалости… Таких у каждого — по десятку на день, а в прошлое именно его загнали. Погнуснее грешника не нашлось?!»
Сергей поднял глаза к небу и мысленно выматерился. «Ну и пусть слышит: раб в чужом теле — куда хуже. Да пошел…»
И тут же по телу снизу—вверх, спазмом — горячая волна, голова в огне, что—то ворочается в черепе, рвется наружу…
«Ух ты!.. Неужто САМ отозвался?»
Шабанов меленько крестится…
«Где я?» — робко спрашивает бестелесный голос.
Предок? Всего лишь предок! Ф-фу-у…
«Где-где… сказал бы я, где… — раздраженно огрызнулся Сергей. Руки сердито рванули жалобно затрещавшее весло. — В моей башке. Или твоей? Хрен теперь разберешь!»
Тимша притих, но не исчез, перечно—жгучим комом застряв под теменем.
«Ну, чего надо? — ни желания общаться с проспавшим набег раздолбаем, ни веры, что сейчас вернется домой — затеявший это дерьмо так просто на попятный не пойдет. Серегу мутило от злости. — Погрести захотелось? Вперед, на мины!»
Жжение неуверенно шевельнулось и заполнило череп, оттеснив Серегу в уютно—прохладную темноту. Боль исчезла, голод и жажда тоже… нежданный, но желанный покой…
Минутой позже тьма подтаяла, сквозь отступивший полумрак затертым черно—белым фильмом проступила знакомая Леушинская кухня… Венька с любимой кружкой в кулаке… челюсть отвисла, брови комично поднялись домиком…
Леушин встрепенулся, наклонился вперед, что-то спросил… Губы шевелятся по-рыбьи беззвучно…
Леушин его видит? С ним разговаривает? Или не с ним? «Венька! Это Я! Я!!!» — заорал в ответ Шабанов… Видение вздрогнуло и растаяло. Вместе с ним ушла темнота.
Возвращение в избитое тело полоснуло по нервам высоковольтным разрядом. Сергей застонал, скорчился, забыв о гребле. Весла сцепились лопастями, яхт рыскнул и остановился.
— Не хочешь рапотать? — издевательски поинтересовался тут же возникший рядом хозяин. Щелкнул, рассекая спину, сыромятный кнут. — Кто не рапотает, тот не живет!
«Прости! — жалобно крикнул Тимша. — Я не хотел!»
— Разобрали весла! — прохрипел сидевший загребным Серафим Заборщиков. — И-и р-раз! И-и р-раз!
Тимофей маячил на периферии сознания — о чем—то спрашивал, что—то виновато бормотал… все тише и тише… Тише?!
«Стой! — яростно взревел Сергей. — Куда?! Верни мое тело, гад!»
«Я же не нарочно!» — с надрывом выкрикнул Тимша.
Боль, усталость, разочарование…
«Каврай!» — припомнилось некогда пережитое — шаман Сыйт, поход к сейдам… «Как там божок лопарский спрашивал? Где твой мир? Ну, точно! Его работа. А предок ни при чем… ну, почти ни при чем…»
Злость ушла, но боль осталась.
«Не нарочно он… кому другому скажи! А то я не знаю, как ты у бога вторую жизнь клянчил…»
Тимша всхлипнул — далеко, на пределе слышимости — и окончательно исчез.
— И-и р-раз! И-и р-раз! — продолжал отсчитывать Заборщиков — для обрусевших лопарей Федора Букина и Афони Матрехина из Порьей губы, для Глеба и Семена Протасовых из Умбы… для потерявшегося во времени Сереги.
* * *
Запах гари стелется над водой, пропитывает лохмотья одежды. Горький, настоянный на крови и слезах — горит Кемь.
Хозяин шняки, сидит рядом с румпелем. Точильный камень размеренно скрежещет по зазубренному о стрелецкие бердыши клинку. В густой бороде шведа запеклись ржавые сгустки русской крови…
«Специально не смывает, гад, чтоб рабы видели!» — Сергей презрительно кривит губу.
Мысли в голове усталые, ржавые… как взрыватель у оставшейся с давней войны морской мины — чуть коснись, и взлетишь прямо к богу в рай.
«Которые сутки на веслах. Не человек уже — бездушная и бездумная деталь… вроде шатуна. Шатун не страдает, не боится — он железный… вжик—вжик, вжик—вжик… Вжикнуть бы шведу по башке! Чтоб мозги по всей лоханке!»
Сейчас весла лежат вдоль борта — яхт бросил якорь на рейде Кеми. Швед ждет команды на отход. Довольный, как насосавшийся крови упырь — мечом досыта намахался, добыча едва через борт не валится. Не первый раз швед в набег идет, знает, где искать. Потому он уже на яхте, а другие еще по Кеми шастают.
Половина судов разбойничьей флотилии по—прежнему стоит у берега, на борту по паре—тройке охранников — злые, не награбились досыта.
Стрельба давно стихла — малый, человек тридцать, стрелецкий гарнизон вырублен подчистую. Живых наверняка не осталось — стрельцы сдаваться не приучены…
Из дыма пожарищ то и дело выныривают груженые добычей вояки. Вернутся последние, Весайнен скомандует, и флотилия двинет обратно в Каянь — перегруженная, за версту смердящая горелым мясом, потом и кровью… Запахами войны. а немчура каянская будет хвастать добычей и победой над «русским медведем».
С ближней иолы шведу что-то крикнули, мелькнуло имя Кафти. Хозяин яхта отозвался, взмахнул мечом, постучал кулаком в грудь. Выхваляется, паскуда!
Лопочут по-своему, ржут, скаля щербатые пасти… Знать бы, о чем лопочут — глядишь, что полезное услышал…
— Дядька Серафим! — позвал шепотом Сергей. — Что с нами делать будут, когда в Каянь придем?
Заборщиков лениво покосился — ровно на пустое место — брезгливо сплюнул.
«За тимшину оплошку виноватит. Что в Кеми тоже дозорные спали? Кто мог, тот ушел! Небось, и в Порьей губе так, и в Умбе!»
У берега появился небольшой отряд — вели раненых. Посеченных несли на спинах. Рожи у несущих каменные — не живых — мертвяков тащат! Недаром стрельцы трудились! И не они одни — наверняка стар и млад за вилы взялся!
За первыми трупоносами появились еще. И еще…
«Отбивается Кемь! Отбивается!»
Швед, уловив злую радость в серегиных глазах, зарычал. Точильный камень упал под ноги, клинок вознесся — неторопливо, ожидая бессмысленной и жалкой мольбы о пощаде.
Плевать. Вцепиться в глотку, да за борт! Даже если рубануть успеет, вместе ракам достанемся — кольчуга у шведа тяжелая, не наплаваешься!
— Никшни, сопляк! — рявкнул через плечо Серафим. — Не твоего ума дело — в драку соваться!
Грозно рявкнул — Сергей аж голову в плечи втянул… и это спасло ему жизнь — бритвенно отточенное лезвие чиркнуло по макушке, на дно яхта упала срезанная прядь.
— Х-ха! — коротко ржанул Кафти. Меч с надменным стуком вернулся в ножны, грязный с обкусанным ногтем палец ткнул в пробритую на серегиной макушке плешь. — Теперь ты есть monker! Как это?.. монах! Нельзя убифать monker — польшой грех есть! Приттем Oulu — монастырь оттам!
«Бабушку свою отдай!» — хотел огрызнуться Сергей, но таки промолчал — прав Заборщиков, зачем умирать без толку?
«Нет, но Серафим-то! Всю дорогу зверем смотрел, а нынче жизнь спас. Надо бы спасибо сказать…» Шабанов покосился на Заборщикова — помор смотрел в другую сторону. Обтянутая выгоревшей рубахой спина выражала полнейшее безразличие к шабановской судьбе. Сергей тихонько вздохнул.
Позже, на пути в Каянь, Сергей часто жалел, что не бросился под клинок, когда хватало духу — не пришлось бы, надрывая жилы, гнать яхт против течения, не пришлось за пределами сил человеческих тащить через болота по гнилым расползающимся гатям… капелька боли, и много чего не пришлось!
К примеру, еще раз пережить встречу с «заскочившим на огонек» Тимофеем…
Зачем издеваться-то? Чужое тело занял, в теплой квартире живешь — смотри телик, пиво пей! Так нет, не сидится ему в двадцать первом веке. Все лазит, грехи замолить пытается. Хрен ли с молитв? Сотрясение эфира и ничего более. Наверху виднее — кого, куда, зачем и насколько…
Полынно—горькие мысли оборвал громкий треск. В двух шагах от Сергея, отчаянно балансируя на треснувшем бревне, взмахнул руками Федор Букин.
«Потонет ведь!» Сердце испуганно трепыхнулось.
Лопнувшая бурлацкая лямка слетела с плеча Букина, чтобы линялой змеиной шкурой плюхнуться в стороне от гати. Рядом с помором вздыбился почерневший, облепленный тиной обломок бревна. Букин извернулся, в падении пытаясь дотянуться до протянутых к нему рук, вытянулся стрункой… не хватило считанных сантиметров — ногти зацепили обломок бревна, прокарябали в раскисшей коре глубокие борозды… и Букин ушел в трясину с головой.
Три удара сердца между треском бревна и взбулькнувшими на месте падения Букина пузырями… три удара сердца…
Сергей так и не понял, что толкнуло его к проглотившей жертву трясине, казалось ноги сами оттолкнулись от бревен и метнули тело на кромку гати. Мерзкая, воняющая гнилью жижа плеснула в лицо, но пальцы уже нашарили безвольно уходящее в глубину тело, вцепились в подмышечную впадину… Теперь держать! Держать!!!
— Зачем патал? — зашипел вмиг нависший над ним Кафти. Глупый монах! Встафай! Кто яхт потаскать путет? Яхт потаскать много лютей нато!
Букин перестал бороться за жизнь, пальцы не выдерживали тяжести безвольного тела, слабели… еще чуть-чуть, и они сорвутся!
Кнут разорвал ветхую рубаху, лохмотья окрасились кровью… Сергей даже не вздрогнул.
«Эх, занырнуть бы поглубже, да уцепиться получше… не получится — лямка не дает… лямка… Лямка?!»
Правая рука отпустила тонущего лопаря, вынырнула на поверхность.
«А мы ее на ноги, да обмотать пару раз… Есть!»
Шабанов судорожно вдохнул… и соскользнул с бревна. «Теперь, вниз… черт, не ухватить никак… ага, получилось. Теперь не отпустить… Поморы вытащат. Обоих! Сейчас… сейчас…»
Болотная жижа забила нос, тонкими струйками сочится сквозь плотно стиснутые губы… виски давит железным обручем… «Ну же… Ну! Почему не вытаскивают? Почему медлят? Ну скорее же! Мочи нет терпеть! Скорее!!!»
Лямка натянулась. До звона. Казалось, еще чуть, и его разорвет пополам… Сергей лишь покрепче ухватил Букина.
«Давай, мужики, давай! Шустрей, ядрена мать!»
Он злобно оскалился, вонючая жижа с готовностью плеснула в рот. Голова разрывалась от боли, в груди пылал огонь, руки выламывало из суставов…
«Хрен тебе, сволочь! — мысленно орал Сергей болоту. Не отпущу! Слышишь?! Не отпущу!»
Болото сдалось. Разочарованно чвякнув, выплюнуло проглоченную и почти переваренную добычу.
Сергей закашлялся, освобождаясь от натекшей в рот мерзости. В следующий миг воздух с клекотом ворвался в легкие. Чистый, упоительно свежий!
«Жив. Все-таки жив!»
Чьи-то руки оттащили Шабанова от предательски ненадежного места, стерли грязь с лица, позволяя разлепить веки. Шабанов открыл глаза — высоко над ним голубело небо. Чуть правее зенита, тянулся к югу журавлиный клин… или то дикие гуси?..
— Ты его отпусти. Слышишь, Тимша? Откачивать Федора надо, а ты держишь! Давай, парень, отпускай, не бойся!
Разве он кого—то держит? Просто руки свело. Сергей виновато улыбнулся.
— Подсобите, мужики! — рыкнул невидимый Заборщиков.
В серегины запястья впились чьи-то жесткие пальцы…
— Эко уцепился! — в голосе звучало неподдельное уважение. — Клещами не оторвешь!
Руки таки разогнулись. Поддаваясь насилию — Сергей явственно услышал протестующий хруст. Тут же исчезла лежащая на груди тяжесть. Рядом послышались шлепки, донесся кашель, кого—то вырвало…
— Оклемается. Видит Бог, оклемается Федька-то! Надо бы его в яхт положить, пусть отдышится!
Шабанов, улыбаясь, смотрел в бездонную синь. По телу волнами прокатывалась истома…
— Хфатит лежать, бестельник! Итти рапотай!
Кованый железом сапог врезался в ребра. Синева Небес померкла, словно по ней мазнули грязью. Умеет, чертов Кафти, вернуть раба «на круги своя». Не откажешь…
Серегу вздернули на ноги, подставили плечи. Кафти молча смотрел, как поморы впрягаются в лямки. Флегматично ждавшие, чем дело кончится, финны и не выпрягались. Пузатый яхт сдвинулся с места…
«Потащили? А я гирей на поморах висеть? — Сергей упрямо вскинул голову. — Ну уж нет!»
Коротенький шажок в сторону… теперь наклониться… осторожно — чтоб не упасть… голова-то кружится…»
Волочившаяся по гати лямка вернулась на серегино плечо. Где-то неподалеку насмешливо фыркнул Кафти. Сергей не обратил внимания.
На горизонте замаячили торфяные увалы — болото кончается. Гать уже не сплошная — только над особо зыбкими местами. Под ногами чавкает — все еще ждуще, с голодной алчностью…
«Зря надеется, сволочь. Не обломится! Поморы-то рядом топают, шатнись — сразу чье—то плечо страхует. Молча. Может, самому что-нито сказать надо? А что?
Сказать… Где слова-то? Ведь не Рэдрик Шухарт — Шабанов! Не в Зоне рос!.. Или уже в Зоне? Тьфу, пропасть!»
Сергей откашлялся.
— Я, это… ну… в общем, спасибо, мужики!
«Еще бы слезу пустил, позорище! Лучше бы и впрямь пасть не разевал!»
Сергей внутренне замер…
«Не ответили… Я, что-ли набег проспал? Не объяснять же, что в тот день водку хлестал на задворках мурманских?!»
— Ну и хрен с вами, молчите дальше! — буркнул вконец разобиженный Шабанов.
Заборщиков по-медвежьи тяжело повернулся, мрачно зыркнул из-под насупленных бровей… Бесконечной чередой потянулись секунды…
— Обалдуй, — вынес наконец вердикт помор.
Лопарь Матрехин фыркнул… следом в один голос захохотали братья Протасовы. Громко, от души — каянские бонды испуганно шарахнулись в сторону, крайний шлепнулся в грязь, вскочил — поскуливая и потирая ушибленную о затонувшую корягу задницу.
Снова шаг за шагом прочь от родных берегов… как час, как день назад… Нет. Что-то изменилось. Шабанов еще не мог понять что, однако умирать больше не хотел.
* * *
Река — озеро — волок… Шест — парус — бурлацкая лямка… команда шведа впрягается наравне с поморами… короткие перерывы на еду… скудную еду — ржавая сельдь и сушеная треска. Вместо сна — каменное забытье… пока рев лютующего шведа и удар кнута не вернут к постылой реальности.
Сопки по-осеннему рыжие, на макушках и голых склонах белые пятна ягеля. Скалы пестрят выходами кварцевых жил которые на крест похожи, которые на гигантского человека…
Сергей запоминает приметы, услышанные названия, шагами отмеряет протяженность участков… не для будущего побега чтобы хоть чем-то занять отупевший от монотонности разум:
Кемь — Юшкозеро — Кимас — порожистыми протоками в озеро Каменное — швед обозвал его Rivijarvi… здесь кончается Русь, начинается Каянь…
Впрочем, у Заборщикова на сей счет особое мнение.
— Каянь… — изредка мрачно ворчал помор. — не Каянь Окаянь бесовская! Опоганили Восьмиречье! По древнему ряду чьи земли? От Сиговца до Кеми—реки промыслы новгородские были, да лопь лешая кочевала. А теперь что? Понаперло свеев, житья от них нету!
Заборщикову конечно виднее, он сюда не раз ходил… и, по слухам, не рыбой торговать.
Странная мысль заставила Серегу встрепенуться — какие слухи? Что может знать он, мурманчанин двадцать первого века, о разбойничьем прошлом угрюмого помора? Неужели тимофеева память просыпается, его собственную замещая? Чем это закончится?.. А-а, неважно! Все равно дорогу запоминать надо — Тимше ее знать неоткуда.
Волок за волоком от одного мелкого озера к другому, чьи названия вряд ли и местные помнят… Самый длинный и тяжелый — на Иванозеро… а ведь прав Серафим, наши это места!
Еще одно приметное место — высоченная стена кроваво—красного гранита вырастает из синей глади. Захочешь, не забудешь…
Волоки закончились. Грести стало легче — водораздел остался позади, теперь шли по сливающимся в единую цепь озерам. Течение почти не чувствовалось, зато устойчивый северный ветер туго надул паруса.
Время шло. То один, то другой яхт устремлялся к устьям впадающих в озера речушек — каянь расползалась по родовым гнездам. Вслед что-то кричали — то ли прощались, то ли передавали приветы дальней родне. Ни один из кольчужников не отделился — костяк весайненовской банды следовал за предводителем.
Берега то расходились, теряясь в синеватой дымке, то вновь сближались, возвещая о переходе в следущее озеро. Заборщиков время от времени оборачивался, словно высматривая знакомые места.
— Овлуй—остров скоро, — наконец проворчал он. — Каянь проклятая!
— Остров? — тихо переспросил Шабанов у Букина.
— Остров, остров! — зло хмыкнул Федор. — И крепость на нем… Каяниборг называется. Оттуда на нас и ходят…
— Выстроили, гады! — не сдержав гнева, прорычал растерявший молчаливость Заборщиков. — Ничо, отольются им еще слезы русские! Мало на Ругозере их побили, ох мало…
— А что на Ругозере случилось, дядька Серафим? — вопрос вылетел раньше, чем Сергей успел себя остановить, но Заборщиков, к удивлению, ответил.
— Воеводка Горн случился… отсюда, с Каяни. И три тыщи войска за собой привел. Да не тут-то было — приветили корелы гостенька. От души приветили — еле ноги унес! Десять годов тому минуло…
Серафим замолчал, явно выбрав лимит на неделю вперед… но тишина долго не продержалась — решил подать голос Кафти:
— Эй, monker! Скоро у тепя нофый рапотта! Натто молиться, чтопы Юхо вам колофы не рупил!
«Чует, скотина шведская, когда вякнуть. И впрямь — раз пришли, так зачем поморы? Яхт разгрузить и все…» Шабанов посмурнел.
— Не боись, Тимша, — просипел доселе молчавший лопарь Афоня. — У корел полоняне свейские есть — обменяют!
Матрехин бросил опасливый взгляд на угрюмо смотревшего вдаль Серафима и заговорщицки подмигнул.
Ближе к Овлую, от разбойничьей флотилии осталось с десяток судов — все, кроме яхта Кафти, с отборными экипажами. Яхт отставал. Наступил момент, когда до самого горизонта не осталось ни единого паруса. Швед взъярился.
На Кафти было страшно смотреть, кнут без устали гулял по спинам гребцов. Доставалось даже каянцам. Немчура ежилась, но не роптала.
Кафти метался по яхту, не находя себе места. Головы поморов осыпала брань на всех известных шведу языках. Рефреном звучал осточертевший Сереге возглас:
— Пыстро! Satana perkele! Сопаки!
К полудню миновали протоку меж озерами. Впереди попрежнему не было ничего, кроме затянутого серой дымкой горизонта. Стоило оказаться вдали от берегов, как ветер усилился, над волнами полетели клочья пены. Удары волн выбивали из рук весла. Швед, отбросив усталого бонда, встал к румпелю.
От бешеной гребли с ладоней содрало кожу, рукоять весла пропиталась кровью…
«Сколь еще?.. — билось в голове. — Не выдержу…»
Кафти оживился, что—то крикнул вмиг повеселевшим каянцам. Сергей, рискуя сбиться с ритма, обернулся. Вдали, цветными лоскутками виднелись паруса весайненовской иолы.
— Пекку догоняем… — проворчал Федор. — Знать бы еще, куда он спешит…
— Авось, кто ему избу спалил! — проворчал Сергей.
Яхт подошел к иоле Весайнена так близко, что Сергей едва не зацепил весло каянского гребца.
— Huath skedde, Juho? — сложив ладони рупором, гаркнул швед. — Iak hafuer drivith thrällar half dö! /Что случилось, Юхо? Я загнал рабов до полусмерти! (древнешведск.)/
— Forbannadha ryzar! Fiskarmenn sigher at man sagh them i Vesala! — в ответном рыке слышалась лютая злоба. /Проклятые русские! Рыбаки говорят, их видели в Весала! (древнешведск.)/
— Gudh göme os! Thu hafuer sa rätter, vi maghom skynda os! /Избави Бог! Ты прав, надо спешить! (древнешведск.)/
Кафти рывком повернулся к поморам. В руках, вместо кнута, возник меч.
— Рапотать, сопаки, голофа рупить путу! Пыстро!
Изматывающая гонка продолжалась до сумерек. Еды не давали больше суток. Шабанов собирал языком оседаюшую на губах водяную пыль. Мир сузился до неподъемного весла в руках и спины загребного, единственный звук — грохот крови в ушах, единственное желание — глоток воды… Он уже не знал, гребет, или просто держится за рукоять, чтобы не сползти на дно яхта…
— Суши весла! — громко, чтобы достучаться до шагнувших за предел возможного поморов, рявкнул Заборщиков.
«Сушить? — нервическая усмешка растрескала спекшиеся губы. — Здесь есть вода? Тогда почему не дают пить?»
Грудь зачем-то легла на валек, прижала к борту. Высоко задранная лопасть мокро блеснула в дрожащем пламени факела.
«Значит вода все-таки есть…»
Привальный брус чиркнул по крашеному черным пирсу. В яхт брызнуло сажей, мелким угольем… Уголье? Сергей машинально вытянул руку, тронул шершавое бревно… Еще теплое.
— Неспокойно в Каяни, причал горелый… кому-то свеи сильно поперек горла встали! — злорадно отметил Букин.
Кафти вымахнул из яхта.
— Ситеть на месте, сопаки! — рыкнул он перед тем, как сорваться с места. Туда, где причалила иола Весайнена.
Сергей смотрит вслед — мощный торс Кафти обтянут ненадеванной от самой Кеми кольчугой, сальные космы придавил стянутый серебряными кольцами шлем. Сапоги тяжело бухают по обугленым плахам, выбивают облачка сажи…
За борт нырнуло ведро, окатило брызгами.
— Хоть напьемся, — ворчит Серафим. — А в остроге и накормить могут. Соскучился я по еде.
Сергей вяло улыбается немудрящей шутке — на большее не хватает сил.
Редкая цепочка факелов вдоль края причала тщится разогнать мрак… Там, за пределами блеклых световых кругов, высятся угрюмые каменные стены Каяниборга. Невидимые, но оттого не менее реальные. Это здесь, на Овлуй-реке устроил разбойничье гнездо обласканный шведами Пекка Весайнен, это сюда шведский король Юхан III послал указ — жечь и опустошать русский север, пока воспоминания о поморах не изгладятся из памяти людской…
— Чтой-то они мешкают, — заметил востроглазый Букин. Уж вся дружина собралась, а Пекка у иолы топчется.
— Дурак ты, Федька, — устало отзывается Заборщиков. Не зайда какой прибыл — сам Весайнен. Встречающих прислать должны. Иначе ему зазорно.
Словно в подтверждение сказанного визжат воротные петли, россыпь возникших в проеме факелов высвечивает скопившуюся за воротами толпу… именно толпу, несмотря на тусклые блики копейных наконечников.
Наконец толпа раздается, из ворот выдвигается депутация — трое оружных конвоируют замухрыстого мужичонку.
Сгорбленный, в лохмотьях и рваных, явно с чужой ноги, башмаках, мужичонка беспокойно мнет старенькую шапку, затравленно зыркает на сопровождающих. Запах навоза растекается по причалу. Нетрудно понять — от немедленного исчезновения мужичонку удерживает лишь упертый в поясницу меч.
Обладатель меча дородностью превосходит прочих вояк… вместе взятых. Сипящую отдышку слышно по всему побережью. Щуплые соратники щеголяют в ржавых с многочисленными прорехами кольчугах. Руки вояк судорожно сжимают оставшиеся еще от дедов—прадедов протазаны…
— Эко воинство! — удивленно бормочет Заборщиков, когда четверка проходит мимо. — С чего бы такую рвань выпустили?
Весайнен, похоже, удивлен не меньше. До поморов доносится разъяренный рев. Сереге даже переводчик не нужен, чтобы понять смысл:
— Что надо этим ублюдкам? Где комендант порта?
Мужичонка что-то жалобно лопочет, удается разобрать часто повторяемое: «Vesala».
— Пекка из Весалы родом, — снова подает голос вездесущий Букин, и мечтательно добаляет, — Не случилось ли у нашего ушкуйника чего? Корову там любимую медведь задрал… Иначе зачем бонда на правеж притащили?
Протяжный, полный яростной боли рев несется над рекой, зловещим эхом отражается от стен крепости, оставшиеся с поморами финны испуганно бледнеет…
— Onpas walhe, tompo! Walhe!!! /Ты врешь, скотина! Врешь!!! (финск.)/
Над Весайненом взблескивает стальная молния, обрывается в груди пропахшего навозом бонда. Стражники, бросая оружие, ныряют в темноту, жирный тупо озирается, пытается что-то сказать… острие меча входит меж зубов, прерывая никому не нужные оправдания.
— Если и задрал, так не одну, а все стадо, — рассудительно предположил Заборщиков. — Ничо, щас выясним: вон Кавпей несется… кабан-кабаном! Аж пена с клыков брызжет…
— Вылесай, скоты! Нет вам больше жить!
В налившихся кровью глазах шведа отражается пламя факелов, рука сжимает занесенный для удара меч.
«Что злоба-то с Кафти делает! — машинально отметил Сергей. — И акцент почти пропал!» Чуть позже до него доходит смысл сказанного, по телу прокатывается морозная волна.
— Пекка иолу уводит, как догонять будешь? — спокойный голос Заборщикова для Кафти как ушат холодной воды.
Глаза шведа медленно и неохотно обретают жесткую осмысленность. Меч возвращается в ножны.
— Хорошо скасал, молотец! Гофори «и-и р-раз», Пекка догонять.»
Заборщиков, тем временем, выбирается на пирс. Здоровенный, похожий на флегматичного быка… Сергей впервые замечает, что помор на полголовы выше Кафти… да и в плечах изрядно шире.
— Люди второй день не кормлены — много ли наработают?
Швед буреет от подобной наглости. Широко разинутый рот беззвучно глотает воздух. Боевая, со вшитыми стальными пластинами, перчатка до скрипа обтягивает кулак. Швед медленно, ожидая увидеть плеснувшийся в глазах помора страх, отводит руку…
— Бей, не стесняйся! Ноне твоя власть, — криво усмехается Заборщиков.
Облитый черной кожей кулак выстрелил в лицо помора… Заборщиков отступил на полшага, но устоял.
— Накорми людей и дай отдохнуть, немчуры каянской веслами махать надолго ли хватит? — повторил он и провел языком за щекой.
Под ноги шведу летит выбитый зуб.
— Geitmukk! — прошипел Кафти, потирая ушибленный кулак. — Slaghin ryz — onyttera händer! At sla illa — at sla dö got! /Козье дерьмо! Русских бить — руки портить! Не бить убивать надо! (древнешведск.)/
— На яхт, пыстро! — прорычал он на привычном уже ломаном русском. — Тфа часа спать, потом мало-мало есть и рапотать!
Конца фразы Сергей не услышал — он уже спал.
* * *
Рассеивается дымка, открывая уютный полумрак маленького ресторанного зальчика — из тех, где в стоимость блюд входит возможность пообщаться без воплей попсы и отвязно балдеющих недоумков.
Напротив Шабанова двое: вальяжный господин в темно-сером идеально сидящем костюме — породистое лицо, уложенная волосок к волоску прическа, благородно седеющие виски… этакий стареющий светский лев, и напряженно подавшийся вперед бородатый джеклондоновский тип в ручной вязки свитере с растянутым воротом, открывающим простенькую фланелевую рубашку.
Пообочь, глядя на истекающую прозрачной слезой семгу и вазочки с черной икрой, сопит Венька. На Леушине тесноватый школьный костюм, шею сдавливает галстук, на конопатую физиономию налеплена скучающе-надменная мина…
— Да вы ешьте, не стесняйтесь! — подбадривает Вальяжный, не притрагиваясь, однако, ни к одному из украшающих стол деликатесов.
Рядом с затаившимся в укромной нише столиком бесшумной тенью возникает официант, перед глазами Шабанова на миг зависает тощая, как элитная топ-модель, бутылка с незнакомой этикеткой. Вальяжный чуть заметно кивает. Тихо булькая льется в бокалы вино.
Дождавшись когда официант уйдет, Бородатый что-то говорит Вальяжному. Общаются по-норвежски.
— Так вы утверждаете, что никаких чертежей не существует? — переводит Вальяжный. В голосе медово сочится благожелательность.
— Зачем они мне? — пожимает плечами Тимша. — Шняки и отец мой строил, и дед…
Тимша! Вот оно что! Сергей заворочался, пытаясь вылезти на поверхность…
— Вас что-то тревожит? — тут же спрашивает Вальяжный, пристально вглядываясь в лицо Шабанова.
Нет, вылезать рановато. Сначала надо разобраться, что здесь происходит. Сергей затих, готовый в любой момент перехватить управление телом — хватит, накатался предок, пора и честь знать!
— Нет… а должно?
Тимшиной невозмутимости можно позавидовать. Ведь почуял же серегино присутствие. Не мог не почуять!
— Что вы, что вы! — добродушно усмехается Вальяжный. Я целиком на вашей стороне!
— Тогда зачем вам чертежи? — холодно спрашивает Леушин. — Мы не чертежи продаем — лодку. О ней и говорить надо. И о цене.
Оба-на! Парни затеяли международный бизнес. Круто. Не лопухнулись бы — эта добродушная акула кого хочешь не икнув схряпает. По холеной морде видно.
Вальяжный неторопливо пригубил наполненный официантом бокал. Ни Тимша, ни Венька не шевельнулись.
«Что ж они не жрут-то, а? Хоть бы хлеба кусок! Намазать булочку маслицем, икорочки сверху… Дайте пожрать, гады!» Сергей потянулся за вилкой… хотел потянуться, жаждал! Рука по-прежнему недвижно лежала на колене.
— О цене… — задумчиво тянет Вальяжный. — Согласитесь, десять тысяч долларов — деньги немалые… особенно кэшэм… Вы же предпочитаете кэш?
«Чего?» — Тимша недоуменно поворачивается к Леушину… Стоит ему раскрыть рот, и образ серьезных людей псу под хвост. Плакали тогда денежки — кто ж лохам платит? «Наличкой, дубина! Жабьими шкурками! — взрывается Сергей. — из рук в руки, без налогов и сборов в пользу голодных чиновников!»
Тимша внутренне вздрагивает — кому приятен ор засевшего в голове чужака? Впрочем, он тут же приходит в себя — видать, ждал гостя-то…
«Серега? Ты? А я шняку продаю! Как там наши? Заборщиков еще сердится? — незаконченные вопросы и бессвязные восклицания — шквалом на голову. Сталкиваются, налезают друг на друга — успевай распихивать, чтобы не захлебнуться. — Где вы? А я… кстати, что такое «жабьи шкурки?»
«Шкурки? — цепляется за последний вопрос Сергей. — Заморские деньги — толковые люди обозвали, оно и прижилось. Ты лучше о другом — кэш, это почти незаконно, тебе крючок в наживке подсовывают.»
Вот… сказал, а сам подумал, мол, откуда столько заботы о влезшем в чужое тело предке? О другом надо — о возвращении. Хватит, намыкался! Как там дела, видите ли интересуется… иди и посмотри!
Вроде ни слова не сказано, даже мысленно, а Тимша съежился, как от удара… это он здесь такой храбрый — думает, раз мечом в морду не тычут, значит и бояться нечего… Щас! Что Вальяжный, что Кафти… еще посмотреть, кто хуже.
«Скажи, пусть деньги через банк проводят — Леушин поймет, о чем я.»
Тьфу! Словно кто за язык тянет. Какие подсказки? Гнать Тимофея надо — в прошлое, к любимому Заборщикову!
— Мы предпочитаем вести дела через банк, — послушно повторяет Тимша.
Вальяжный удивленно вздергивает брови.
— Через банк? У вас есть счет? Документы на шняку? Юноша! Вы не понимаете, как это затянет дело!
— Ничего, мы не спешим, — включается в игру что-то сообразивший Леушин. — А документы у нас есть — до последнего чека.
Вальяжный впервые хмурится. Бородатый, от нетерпения ерзая по мягкому стулу, ждет перевода.
— Kva vil de ha? — не стерпев вынужденной отстраненности, спрашивает он. /Что они хотят? (совр. норв.)/
— Offisiell transaksjon og overførsel gjennom kontoer. — неохотно сознается Вальяжный. — Tru meg, Tor, eg forbereder heller dokumentar meg sjøl enn startar med denne oppstuss. /Официальной сделки и проводки денег по счетам. Поверь, Тур, мне проще сделать документы самому, чем затевать эту возню! (совр. норв.)/
Бородатый холодно щурится, от былой небрежности не остается и следа, теперь любому видно, кто за столом хозяин.
— Eg vil ha denne båt. No! Det bryr ikkje meg kvor du kjøper den! De vil det gjennom banken? De har rett på det! швед делает паузу и бросает на собеседника ироничный взгляд. — Ærleg talt, eg forstår dem. /Я хочу эту лодку. Сейчас! И мне плевать, как ты ее купишь! Хотят через банк? Имеют право! Честно сказать, я их понимаю. (совр. норв.)/
Разговор по-норвежски затягивается, Тимше скучно и немного тревожно. Чтобы отвлечься он делает бутерброд.
«Давно бы так! — Серегин вопль едва не взорвал череп. — Икры побольше! И масла, масла!»
Вальяжный, словно услышав, поворачивается в его сторону, звериный оскал растягивает жирно блестящие губы.
— Хфатит спать, сопаки! Пора рапотать!
* * *
Ресторанный зал смазывается, уходит из фокуса, маслом в казахском чае растекается вожделенный бутерброд…
«Стой! Куда? Мы так не договаривались! Я не хочу-у!!!»
— Плохой монах — сопсем плохой! Нелься мноко спать! Голофа полеть путет… спина полеть путет!
Кнут раскаленным прутом впивается в кожу… Шабанов не может сдержать вскрик.
«Сволочь! Гнида! Чтоб ты сдох!!! Чтоб у тебя…»
Сергей вскочил, давя рвущийся наружу вопль. В шальных глазах до сих пор ресторанный зал — вот он — протяни руку! Нет… уже не дотянешся… вместо кабака — опостылевший яхт, вместо метрдотеля — гнусный швед… и никаких надежд.
— Тфой ета, monker! — идущий вдоль поморов финн сует кусок поросшей зеленью лепешки и прокисшую норвежскую селедку. — Сначала ета, потом рапотай! Секотня мноко рапотай!
На запивку — забортная вода. Сергей закрывает глаза память еще удерживает запах дорогого французского вина…
Кафти сдержал слово — заданный ритм еще до полудня насухо выжал остатки сил. Ветер, попутный до Каяниборга, обернулся встречным, заставил убрать паруса. Вся работа — на плечи, на стертые до кости ладони…
К полудню Шабанов мечтал о смерти. Небытие казалось избавлением — ни боли, ни горечи… покой… после нечеловеческих мук — блаженный покой.
Смерть не пришла.
Когда швед внезапно переложил румпель, уже смеркалось. Яхт свернул к правому берегу, вошел в речушку-приток.
Сиплое «и-и р-раз!» выматывает жилы… мир почернел… Вечер? От зажженного на носу яхта факела по воде бегут блики, прячутся в прибрежном кустарнике… им хорошо — они могут сбежать…
Скрипят уключины, плещет о борт волна… тело работает без участия мозга… отделившийся разум превращается в арену для… как бы помягче… размышлений.
«Дурак! Идиот!! Кретин безмозглый!!! Ведь мог же домой вернуться, мог! Чего тянул, чего ждал?! Послушать, о чем говорят, захотелось? Послушал!» — ругань лилась непрерывным потоком. А что еще делать? Хвалить себя за проявленное благородство? — «Подсказал предку, как с акулами бизнеса держаться! Мог бы сейчас икру на ветчину намазывать. И десять штук зеленью никуда бы не делись — шняку в прошлое не утащишь! Мог то, мог се… или… не мог?»
Последняя мысль заставила вздрогнуть, онемевшие ладони едва не упустили весло.
«Почему, собственно, мог? Не сам в прошлое нырнул, не Тимша из тела выпер — предку тоже не мед… с чего ж взял, будто вернуться — раз-два и в дамках?! Не-ет… Не так просто! Вспоминай, Серега, вспоминай… Что после Сыйтова пойла грезилось? Над чем Каврай потешался?..»
Снова гремит хохот лопарского бога, всплывают забытые слова: «Где твой дом, смертный? Которое тело твое?!»
На что Каврай намекал? Что Серегино место здесь — у постылого чухонского весла? А двадцать первый век — морок бесовский? Чушь. Бредятина! Чтобы пацан средневековый нагрезил ядерную бомбу и порносайты?! Ха!
Или впрямь побывал ненароком? Заглянул на пару часиков? От таких впечатлений кому хочешь башню сорвет. Эко счастье безбашенный «монах» с чухонским веслом в руках!
Сергей тихонько хихикнул, потом еще раз и наконец заржал во весь голос. Тоненько, заливисто, забыв о гребле. Сидящий на парном весле финн испуганно воззрился на сошедшего с ума пленника.
Шабанов хохотал и хохотал, не в силах остановиться до икоты, до непрошенных слез в глазах… даже перекрестивший спину кнут не смог ничего изменить.
— Слышь, воевода! — повернулся к взбешенному Кафти Заборщиков. — Оставь парня, пусть отлежится. Глядишь, и бонд твой отдохнет, а мы пока вчетвером погребем. Еще лучше выйдет, без сопливых-то. Али не так, мужики?
— Чего не погресть? Погребем… — отозвался Матрехин.
Спокон веку повелось — раз на Терском берегу живешь не только попов, нойдов тоже слушать надо… особенно если в парне лопарская кровь есть. А что нойд скажет? Мяндаш-пырре, отец-олень парню встретился, скажет. Может отпустить, может с собой забрать — Мяндашу виднее. Ждать надо.
Смех ушел, оставив после себя гулкую пустоту. Шабанов прислушался… Что-то сдвинулось в душе, как сдвигалось после каждого перемещения. С каждым разом все глубже, все неизбежнее… Навсегда в прошлом? Может быть…
Никто не сказал ни слова, даже Кафти — если в тело входит дух, причем здесь человек?
Шершавый от засохшей крови валек ткнулся в ладонь. Отдохнувший финн занял свое место, хмуро глянул на Серегу… лопасти весел дружно рассекли воду…
«И-и рраз! И-и р-раз!»
— Весла на порт!
Кафти переложил румпель. Яхт, быстро теряя ход, поворачивает к берегу, под килем скрежещет мелкая галька. Выше по течению уткнулась носом в берег до лютой злобы знакомая иолаВесайнена. За ней угадываются мачты остальной разбойничьей флотилии.
Ни голосов, ни пламени факелов. Суда брошены, как забытые ребенком игрушки. Не разгруженные. Набитые добычей. Брошены!
Видно шведу та же мысль пришла — скрипнула крышка рундука, на свет, с паскудным звяканьем, появилась связка кандалов. Команда ощетинилась самострелами.
— Сюта, — рявкунл Кафти. — По отин, нет по тфа! Пыстро! Что произойдет ясно без слов: гребцы больше не нужны, а рубить лучше связанных — ни ответить, ни сбежать.
— Экая ночь темная! — нарочито удивился Заборщиков. — В такую беглецов ловить — мно-ого шишек набьешь!
Объяснять никому не надо — команду дай! Время идет, но Заборщиков медлит… ловит подходящий момент.
«Не тяни кота!..» — мысленно взвыл Шабанов.
Тело просило действия — да куда там «просило» — требовало! Сергей пошатнулся — как бы невзначай — ноги, мол, затекли… виновато ойкнул…
Сбитый толчком финн упал на соседа, остальные зареготали, самострелы забыты — да и зачем они? Русские выдохлись, еле на ногах держатся.
— ПОРА!!!
Опережая собственный крик, Серафим нырнул за борт. Поморы, сметая оторопевших каянцев, ринулись к свободе.
На пути Шабанова, бестолково размахивая впустую разряженным арбалетом, возник недавний напарник по гребле. Сергей не удержался — уже в прыжке двинул по бледной каянской морде… в следующий миг над ним сомкнулась осенняя вода.
«Ядрена мать! Это что, жидкий азот?! Охренеть можно!» Сергей покрепче стиснул зубы, мощный гребок послал его в глубину — подальше от прошивающих воду арбалетных болтов… а теперь в сторону, в сторону. Сколько дыхания хватит!
Он держался до последнего, затем понемногу — чтобы не услышали бульканья! — стал выдыхать, одновременно приближаясь к поверхности…
— Ha, se huath är kommith medh vatn! /Ха, смотрите, что вода принесла! (древнешведск.)/ — до тошноты знакомый голос прозвучал над самым ухом, горло захлестнула ременная петля.
«Пень безмозглый! Куда греб, куда?!» Сергей покорно схватился за борт, чьи-то руки грубо уцепили под мышки, перевалили в яхт… Шабанов чувствовал себя полностью опустошенным — пытаться уплыть против течения! Долбодятел! Лучше бы утонул…
Широченная, как лопасть весла ладонь стиснула запястье, поволокла, обдирая кожу о шпангоуты. Кто-то ухватил за лодыжки… Сергей повис, чувствуя, как его раскачивают, чтобы швырнуть на берег… Короткий полет, вышибающий воздух удар, хруст сломанного о торчащее корневище ребра… Рядом, брызнув мелкой галькой, приземлились окованные железом сапоги… Кафти.
— Monker хочет жить? Тогда monker путет хорошо побегать! — Кафти злобно оскалился. — Встафай! Пыстро!
— Да пошел ты… — мрачно огрызнулся Шабанов.
Бороться за жизнь не хотелось.
«Пусть режет лежачего — хоть отдохнуть перед смертью.» Его вздернули на ноги, приклад арбалета ткнулся в спину. Прямо в сломанное ребро. Сергей задохнулся.
— Фперет, monker! Хочешь жить — фперет! Пыстро!
«Он что, других слов не знает, или это самое любимое?
Не побегу никуда… сил нет… а остальные-то ушли! Ушли!» Шабанов, превозмогая боль, выпрямился. Уголок разбитой губы вздернула презрительная ухмылка.
«Что, съели, засранцы? Один раб остался! Оди-ин! И тот никудышный! И насчет «фперет» — это уж как получится…»
Он шагнул — шатаясь, ловя ускользающее равновесие. Второй шаг… третий… Приклад арбалета снова ткнул в спину, заставил сорваться на тяжелую рысцу. Каянец довольно ржанул.
«Поживем еще… — констатировал Сергей, — да недолго и очень хреново…»
* * *
Под ноги стелется утоптанная до каменной твердости дорога. Ну да — с чего бы Кафти в глухомани к берегу приставать? Естественно дорога… и дома где-нибудь рядом найдутся… Не зря же швед несется, словно к девке опаздывает?
Дорога ведет на холм, подальше от затопивших низину теней. Мокрая одежда натирает тело, остановиться, чтобы выжать или хотя бы снять не дают бегущие за спиной финны.
У вершины сильно пахло горелым — как от залитого бдительным пожарником костра. Швед рычал, заставлял ускорять бег.
Мятущийся свет факелов выхватил из тьмы завалы обугленных бревен и сиротливо торчащие к небу печные трубы — свидетельство недавних событий… крайне печальных для здешних обитателей.
Вспомнился обугленный причал Каяниборга, неистовый вопль Весайнена… и стремительный росчерк меча, раскроивший принесшего злую весть.
«Ритуалы у них что ли такие? Пепелище вражеской кровушкой окропить — что новые дома лучше стояли? Кажись, я отбегался…»
Вздернув над головой факел, Кафти, похожий на ищущего след пса, повернулся кругом, зашагал к пожарищу… короткими вспышками взблескивают нашитые на кольчугу бляшки… швед замер — видно, нашел что-то… или кого-то?
Донесся злобный рык. Двое финнов, забыв о Сереге, ринулись на помощь, остальные, зажав в кулаках puukko, подступили ближе.
Пламя факелов мелькало среди балок, гротескно-изломанные тени прятали силуэты ушедших. Сергей превратился в слух.
Треск досок под сапогами… грохот упавшей балки, ржавый визг выдираемых гвоздей… Кто-то испуганно ахнул, запричитал… и тут же — озверелый рык шведа…
«Трупец нашли. Значит, сейчас меня резать будут — в отместку. Испугаться бы… а не страшно — отбоялся свое…»
Вопреки утверждению зубы выбили короткую частую дробь. Кафти появился через пару минут. С прижатым к груди обугленным телом. Глаза шведа горели мрачным багровым огнем. «Факел отражается. Просто факел!» — нервно хмыкнул Сергей. — «И никакой чертовщины!»
Швед молча положил труп на придорожную траву. Огонь стянул сухожилия, заставив тело скорчиться. Мягкие ткани обгорели так, что Сергей не мог понять, кто перед ним — мужчина или женщина.
— Thu! — ткнул пальцем Кафти в самого здорового финна. — Thu blifuer här oc graver iordhahull! Oc leta gardherin flere folk skulu vara här! /Ты! Останешься здесь, выроешь могилу! И обыщи хутор — должны быть еще люди! (древнешведск.)/
Лютый взгляд уперся в Шабанова, Сергей вздрогнул и поспешно скорчил постную рожу — де, он сожалеет и печалится… Еще как печалится! О том, что не довелось факел поднести. А пожрите-ка дерьма, коим других кормите!
Швед в серегино сочувствие не поверил.
— Нрафится тепе? Нрафится! Нато тепе руки рупить — монаху руки не нато, он ясыком молится!
Кафти сгреб серегин ворот и, оторвав парня от земли, заглянул в глаза. В свете факела видно, как пульсируют зрачки шведа, то сужаясь в крохотные точки, то разливаясь во всю радужку.
— Сачем тепе рука? — прошипел он, бросая Серегу наземь. Сапог раздавил плечо, обтянутые боевыми перчатками ладони заломили руку.
— Не нато тепе рука! Всем русским не нато рука! Ничеко не нато русским — умирать нато!
Скрежетнул, вылетая из ножен меч. Сергей до крови прикусил губу, зажмурился… «Не сломаться бы, не начать жизнь вымаливать! То-то Кавпею радости…»
Пауза тянется и тянется… нестерпимо. До боли в прикушенной губе, до рези в крепко зажмуренных глазах… Чувства обострились до запределья.
«Чего тянет? Ждет, падла, когда желтая водичка потечет? Точно. Даже принюхивается.»
— Путешь умирать метленно! — люто прошипел Кафти.
Лезвие мягко, словно ласкаясь, коснулось ребер… горячая струйка затекла под живот, растеклась лужицей…
«Ничего, это из ранки… той струи, что свей ждет, не будет… но… хочется! Мало не полреки выпил, пока купался! Во ситуация!»
Сергей, неожиданно для себя, хихикнул. Потом еще раз…
Разум пожал плечами и отступил.
* * *
С хрустом выломилась из плечевого сустава рука… Сергей продолжал хохотать.
— Отпусти, дядечка! — выдавил он меж взрывами смеха. — Пусти, говорю, а то уписаюсь!
— Ч-что?! — взревел швед, клинок дрогнул, углубив рану. Горячая струйка превратилась в ручеек.
Сергей вывернулся лицом к шведу, рука изогнулась под немыслимым углом.
— Тогда режь скорей! — хохоча посоветовал Шабанов. Тянешь кота за хвост!
— Кота? Какой кота? Нет стесь кота! — швед очумело заозирался.
«Что говорит! Сам резать просит! — мысли Кафти скакали очумелыми зайцами. — И хохочет. Рука почти оторвана, а он хохочет… Берсерк. Настоящий берсерк! Одержимый богами. Как старики рассказывали. Нет, надо юнца к Юхо вести — пусть Весайнен сам его судьбу решает! Пастор-пастором, а старые боги еще не умерли. Зачем ссориться с богами? Пусть Юхо…»
Клинок неуверенно вернулся в ножны. Серегу вздернули на ноги.
— Итти кусты, monker. Пыстро!
«Отпустил? — предложение Кафти брошенным камнем всколыхнуло трясину безумия. На затянутой ряской поверхности появилось небольшое оконце. — Ни хрена себе! Или костлявая в другом месте занята?»
Сергей представил — Смерть озабоченно стучит пальцем по часам, подносит к уху (кстати, а где уши у черепа?), и затем, глядя на Кафти, виновато разводит руками… Смешно, до колик смешно!
Он поднялся на ноги. Рука болталась кое-как пришитой тряпкой. В спину пялились наконечники арбалетных болтов. Подрагивая. Один из бондов чуть слышно шептал «Pater Noster».
Все еще хихикая, Шабанов сошел на обочину.
* * *
Три хутора вдоль широкой торной дороги. Три пепелища. Кафти не останавливается — лишь злобно рычит и заставляет бежать еще быстрее. Адски болит рука — плечо вправил кто-то из финской команды — Сергей даже не заметил. Хорошо вправил — болит, но действует.
«То гребля, то бег… нашли спортсмена.» Шабанов оглядывается, с удивлением различает блестящие от росы придорожные кусты, макушки далеких деревьев… Чернота беззвездного неба постепенно сменяется серостью. Близится утро.
«Знать бы… где наши… Заборщиков, лопари… братья Протасовы… авось ушли…»
Небо превратилось из темно-в светло-серое, высохла согретая разгоряченным телом одежда… Надсадно хрипят легкие, под ребром плещется расплавленный свинец, к ногам какая-то сволочь привязала чугунные ядра… Выбор невелик бежать, либо сдохнуть…
«Ничо, поживем пока…»
Впереди Кафти — в кольчуге, шлеме, с тяжеленным мечом на поясе — прет атакующим кабаном, орет угрожающе — торопит. Ему что — на веслах не сидел, по гатям с лямкой через плечо не тащился…
В спину тяжело дышат финны. От напускной флегматичности и следа не осталось — то и дело зло шипят, затем следует удар арбалетным прикладом по почкам. Небось, родня в хуторах спаленных жила… Хорошо бы, чтоб близкая.
Очередной холм подставил под ноги лысую покатую вершину, по лежащей у подножья болотистой низине вьется лента реки. Дальний берег разглядеть невозможно — над водой плывут седые космы тумана, у ближнего свежими затесами белеет столб с уходящим в туман канатом — паромная переправа.
— Hwar fore opp? — вызверился Кафти на растерянно замерших финнов. — Styggith aff ryzar? Inga ryzar — Juho hafuer varit här fyrmer os! /Что встали? Русских испугались? Нет русских — Юхо вперед нас успел! (древнешведск.)/
Перевод не нужен — достаточно увидеть настороженнотрусливые позы финнов. Самострелы нервно дергаются при каждым шорохе.
«Дергайся, чухня, дергайся. Око за око, зуб за зуб.» Со холма ссыпались, будто позади земля горела. Кафти
молча ухватил одного из финнов, швырнул к переправе. Тот скинул одежду, перебирая руками трос, полез в стылую воду.
Долгое время ничего не происходило, затем в тумане появился смутно чернеющий силуэт, превратился в неказистый, сколоченный из покрытых угольной коростой бревен плот…
— Vesala! — хрипло выдохнул Кафти. Глаза шведа уперлись в голого плотогона. — Hafuer thu sett them liffuande? Är Vesainen thär? /Ты видел живых? Весайнен там? (древнешведск.)/
Финн, пряча глаза, кивнул.
— Thet skalt thu sea thik siälfer, herra. — пробормотал он. /Лучше посмотри сам, господин,(древнешведск.)/
— Тафай, монах! На лотка! — развернувшись рыкнул Кафти. Ждать вразумляющего удара прикладом? Глупо…
Огромная — для многих чад и домочадцев — усадьба, сауна, хлев, овчарня, птичник, амбары, овины, дровяники, сеновалы, по-крепостному высокий надежный забор из врытых в землю бревен… Богатый хутор… был.
Развалины кое-где еще курились слабыми сизыми дымками. Так и не снявшие кольчуг люди Весайнена потерянно бродили вокруг, вяло рылись в обломках. На свет появлялись то вилы без черена, то гнутый в сизых разводах меч, то чудом уцелевший горшок… Ветер вздымал облачка пепла, оседавшего на вымазанных сажей кольчугах, на одежде, на усталых осунувшихся лицах… Воздух пропах горелой плотью — скотина осталась под завалами… И не только скотина.
На раскатанной по земле беленой поморской холстине лежат собранные по всей усадьбе тела — обугленные до неузнаваемости, с торчащими в стороны черными сучьями рук… и другие, нетронутые огнем, с обломками стрел в груди, пробитые пищальными выстрелами, с глубокими посиневшими разрезами… такими, какие оставляют тяжелые русские мечи.
«Это вам за Кандалакшский монастырь! — злорадно отметил Шабанов. — Погодите ужо, и Терский берег икнется.»
Взгляд поискал предводителя… наткнулся… замер. Весайнен — на коленях — в конце ряда. У двух и в смерти похожих друг на друга юнцов. Лицо финна закаменело, руки мнут край белого погребального полотна.
Сыновья.
— Ити фперет, монах, — тихо шипит Кафти. — К Juho!
Сергей идет — медленно, понимая, что стоящий над телами детей финн зарубит кого угодно, лишь бы выплеснуть рвущую сердце боль. Кафти не торопит. Он и сам не рвется попадать под горячую руку, но воин, тем более воевода-сотник, обязан доложить о прибытии, это сильнее страха.
Шаг за шагом… Уже можно рассмотреть лица лежащих перед Весайненом. Совсем пацаны. Наверняка моложе Сереги. Были. У одного страшно — так, что видно сердце — разрублена грудь, у второго вместо правого глаза огромная заполненная почерневшей свернувшейся кровью дыра — след пики. Юнцы защищали хутор до последнего, а теперь ветер беззаботно играет соломенно-желтыми волосами Весайненов, не различая живых и мертвых.
— Hwo hafuer thu medh thik, Kafti? /Кого ты привел, Кафти? (древнешведск.)/ — голос Пекки звучит глухо, словно из могилы.
— Han är ryz… — Кафти мнется, не зная, стоит ли говорить больше… но долг сильнее страха. — Iak menar at han är berserk. Hans loter är upp till thik, Juho! /Это русский… По-моему он берсерк. Тебе решать его судьбу, Юхо! (древнешведск.)/
— Berserk?! — Весайнен поднимает затянутый смертной тоской взгляд на Серегу и разражается безумным смехом. Воины старательно делают вид, что не слышат: кричат бонды, воины терпят боль молча. — Han är…berserk?! Swärdh till berserk!!! /Берсерк?! Он… берсерк?! Меч берсерку!!! (древнешведск.)/
Пекка вскакивает на ноги, клинок рисует ослепительную дугу.
— Убей меня, берсерк! — с чуть заметным акцентом шипит Пекка. — Убей или умри!
Кафти медленно тянет из ножен ртутно блестящий клинок. В ладонь Сергея тычется обтянутая акульей кожей рукоять. Шершавая и холодная. Пальцы сжимаются, швед поспешно отходит…
«Вот зараза! Кто ж знал, что он такой тяжелый?!» В незажившее плечо стегнуло горячей болью. Сергей побагровел, но поднял клинок до уровня груди. Двумя руками.
«Ни хрена себе железяка! Убей или умри? Нашли Конана!» Взгляд пошарил по затянутому низкими тучами небу. «Эй, Каврай! Ты меня сюда для этого затащил? На месте шлепнуть не мог?»
Нет ответа.
«Значит, вот он, Конец Пути… Глупого, никому не нужного… Ничего путнего не сделал, ничего не успел…»
Сергей оглянулся — финны затихли, ждут боя…
«А-а! Все равно угрохают, хоть поморов не опозорить.»
Шабанов напрягся, меч взлетел над головой, чтобы обрушиться на следящего за ним финна… Пекки на прежнем месте не оказалось, зато слева над головой сверкнула молния.
Сергей таки извернулся, сумел парировать удар… перед глазами на миг мелькнул незащищенный кольчугой бок…
— Н-на! — прохрипел на выдохе Шабанов… но меч снова провалился в пустоту.
Сергей невольно посунулся следом… на затылок обрушился затянутый в кольчужную рукавицу кулак…
…вода заливалась в рот тонкой воняющей гнилью струйкой.
«Откуда вода, когда дождя который день нет?» Шабанов закашлялся, попытался приподняться… окованный железом каблук вдавил щеку в неуспевшее высохнуть болотце…
Солнечный луч прорвался сквозь тучи, заставив сощуриться, отразился от полированной стали. Зрение прояснилось. В полуметре от лица торчал наполовину ушедший в дернину меч.
«Дотянуться? А толку?» Рука все же скользит по измятой траве, кончики пальцев касаются холодного металла… Весайнен презрительно фыркнул, давящий на голову сапог исчез. Клинок финна, с надменным шорохом, возвращается в ножны.
— Thet är hälder äkke got for at skämpta, — голос звучит устало, боевой пыл угас, вместе с ним, угасла и ярость. — Kasta kvalpin in i hull, han staar äkke till mik… /Это даже не смешно. Бросьте щенка в яму, мне нет до него дела… (древнешведск.)/
Падение с трехметровой высоты взметнуло тучу пепла, но боли, как ни странно, не было, лишь в ребра уперся непрогоревший обломок некогда закрывавшего яму щита. Сергей за кашлялся, уткнулся лицом в грязную, смердящую потом, гарью и мертвечиной рубаху.
«Ну и вонь, твою мать! Как от козла! Хоть раздевайся.» Сбросившие Шабанова финны потоптались у края, осторожно — что бы не упасть — заглянули внутрь, после чего по-чухонски неспешно удалились. Навалилась тишина… нет — Тишина!
Он не знал, сколько прошло времени, но который день собиравшийся дождь таки хлынул, вбивая пепел в дно ямы, в зачуханную одежду, в мгновенно слипшиеся волосы…
«И прекрасно! Дождь? Подумаешь — дождь! Зато живо-ой!» Именно сейчас, когда Смерть, мазнув по лицу развевающимся саваном, прошла мимо, жизнь казалась прекрасным даром… несмотря на поднявшийся до лодыжек потоп.
Яму вырыли в низинке, и соседние лужи щедро делились чернильно-грязной водой. Струи бежали по глинистым стенам, протаптывали извилистые дорожки. Земля под ногами быстро превращалась в хлюпающее черное месиво…
«Ну кто-то же должен замочить, раз Весайнен передумал? хотя бы дождь.» Рассеянно улыбаясь, Сергей сложил в кучку обломки досок, залез на шаткую конструкцию… низенькая пирамидка выслужила недолго и вскоре скрылась под водой. Теперь выбор состоял из двух позиций — либо сидеть в ледяной воде, либо мокнуть стоя.
Промозглый ветер нырнул в яму, добавил холода. Сергей подумал и сел — так можно привалиться к стене и вытянуть дрожащие от усталости ноги.
«Отличный шанс подхватить пневмонию, — съехидничало подсознание. — А пенициллин изобретут лет через триста.»
Пневмония? Ха. Зато никто не орет: «пыстро!», не храпит, забывшись в коротком наполненном кошмарами сне, никто не пытается убить… Дождь? Дождь когда-нибудь да кончится.
К сумеркам тучи раздуло, зато жижа в яме покрылась корочкой льда. О Сереге, похоже забыли, чему он только рад.
— А-а-блака-а, белокрылые лоша-адки! — Шабанов немилосердно фальшивит. Чтобы хоть чуточку согреться приходится размахивать руками и подпрыгивать. Хлипкая дощатая пирамидка то и дело расползается. — А-а-блака-а, что вы мчитесь без оглядки?
Кто-то приближется к яме… Ну и что? Из-за пары любопытных чухонцев обрывать песню?
— Не глядите вы пожалуста свысока-а, а по небу прокатите нас, облака-а!
— Mist hen laulu? /Про что он поет? (финск.)/ — доносится сверху. От голоса за версту несет подозрительностью.
— Loitzi pilwet hente kotin mughans ottaxen /Заклинает облака унести домой.(финск.)/, — отвечают ему.
— Hoj! Ei souittu rokinta veneleis' taikurin. /Эй! Я не договаривался кормить поморского колдуна! (финск.)/
По интонации можно понять, что обладатель голоса чем-то недоволен. Второй насмешливо фыркает и, с чудовищным акцентом, орет в яму:
— Эй! Лофи рыппа! Кушать! Ета!
«Ета» — это здорово. Главное, чтоб ее есть можно было!
— Кидай! — отзывается Сергей. В подставленные руки шлепается изрядный кус вяленой трески. — А запивать чем? Пить, понимаешь? Вода!
— Сачем фота? Яма фота мноко!
Скоты! Думают, он плакать будет. Хрен по всей морде! Что бы еще вспомнить? Согревающее…
— Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной!
— Ia nyt mite laulu? /Теперь что поет? (финск.)/ — опять интересуется подозрительный.
— Sano — nyt tuleuat ysteuet ia sade lopu! /Говорит, сейчас придут друзья, и дождь кончится! (финск.)/ — отвечают ему.
— Eipe kai hen o lainkan taikuri? On lian noori! /Может он и не колдун вовсе? Слишком молод!(финск.)/
— Ende mix Peca andoi henelle elemes? Caiki surmattu, mutapacotettu pidhemen henet caivoxes? /А почему Пекка его живым оставил? Всех убил, а его приказал в яме держать? (финск.)/
Знать бы, о чем болтают. Немчура поганая!
— Kul', Mica! Mix hyuex ridhelem taikurihin?.. /Слушай, Микка! Зачем нам ссориться с колдуном?… (финск)/ — голоса удаляются. Возвращается тишина… ненадолго — наверху закряхтели, что-то большое нависло над краем, Сергей прянул к стене… Здоровущая — в два обхвата — колода рухнула, взметнув к небу грязевую волну.
— Салесай терефо, колтун! Ты не рыпа! Сачем фота шить? «Это уж точно — зачем жить в воде, если можно залезть на пень? Но почему колтуном обозвали? Неужто волосы так свалялись?» Сергей провел ладонью по голове — не-е, вроде еще на человека похож… колтун… Колдун?
— Эй, чухня! — гаркнул изгаляясь Шабанов. — «Рыпа» надо «мноко» носить! И хлеб тоже! Иначе колдовать буду!
Местные бонды — среди воинов таких дремучих не водится, — громко плюхая по лужам, заторопились прочь. Рассказывать приятелям о страшном русском.
Сергей захохотал.
Ночь тянулась, бесконечная, как путь Агасфера. Спать приходилось урывками. Сергей дважды падал с колоды, после чего подолгу не мог согреться. Гимнастика уже не помогала.
Шабанов сидел, обхватив руками прижатые к груди колени, и ждал. Чего угодно — наступления утра, Весайнена, пришедшего расправиться с пленником, Небесного Гласа, возвещающегоо конце испытаний… Утро пришло первым. А, следом за ним, давешние бонды.
— Эй, колтун! Наверх хоти!
В яму сверзилась длинная суковатая жердь. Сергей упрашивать не заставил, но и вылезти не сумел — подвело вывихнутое плечо. Дважды непослушное тело расплескивало перемешанную с искрами льдинок грязь, и дважды он заставлял себя подниматься. Бонды терпеливо ждали, пока колдун не исполнит положеный по русскому канону ритуал.
— Юхо скасал, русска жег, русска пускай рапотает! — сообщил опасливо отступивший финн, когда перемазанный с ног до головы Шабанов появился над краем ямы.
— С-сначала ед-да и-и с-сухая о-одежда, — язык не слушался, зато глаза сверкали таким жутким лихорадочным блеском, что финн торопливо стянул с плеч старенький латаный-перелатаный кафтан.
— Фосьми! Моя еще есть!
Мокрая рубаха повисла на скрюченной обугленной сосне, нагретый бондом кафтан обтянул грудь.
— Как по мне шито, — удовлетворенно отметил Сергей и, не сдавая завоеванных позиций, грозно добавил, — а еда где?
Вся кухня состояла из одного закопченого котла, ведер на десять емкостью. Найденного среди развалин монстра откатили на окраину сожженного хутора, к поваленной березе. Густая, не успевшая облететь крона закрывала от ветра наскоро сложенный очаг, шелест желтой листвы дарил призрак уюта.
Ему досталось полмиски горячей каши. Крупы Сергей не опознал — дома каш не готовили. Да и какая разница? Он глотал — обжигаясь, понимая что долго рассиживаться не дадут, и, все равно, властный голос прозвучал раньше, чем у миски показалось дно.
— Мноко ета — жифот полеть путет.
Не надо и глаз поднимать, чтобы узнать до тошноты надоевшего шведа. Отвечать ему — время драгоценное тратить…
— Дай доесть! — буркнул таки Сергей.
Швед заржал. Над головой стремительно мелькнула тень. Сергей прикрыл миску локтями, но удара так и не последовало.
— Тоеттай! Фремя есть!
С чего бы Кафти такой добрый? Новую пакость готовит? Сергей ждал, ждал, но ничего не происходило… Наконец ложка заскребла по дну, вылавливая прилипшие к миске крупинки.
— Куда теперь? — угрюмо спросил Шабанов поднимаясь.
Кафти, вместо ответа, пронзительно свистнул. От сидящих на поваленной березе воинов отделились двое — оба в покрытых сажей кожаных куртках, заросшие бородами до самых глаз. Вся разница, что у одного борода по-молодому черная, а у другого наполовину побелеть успела. Крепкие вояки — один другого здоровее. У обоих в руках длинные толстые пики, за поясами — по топору. Шведы. Наверняка шведы — уж больно гонористые, финские бонды попроще…
— Терефо рупить путешь!.. — Кафти ухмыльнулся, ехидно добавил, — Терефо попатешь, терефо с места не хотит!
Вчерашнее позорище вспомнил, сообразил Шабанов.
— Не боишься топор давать? — столь же ехидно ответил он. — Топор, не меч — его-то я в руках держивал!
Кафти что-то пролаял воинам — видимо, перевел. Один из громил — тот, что помоложе — выразительно глядя на Серегу, небрежно вытащил топор… и, в следующий миг, окутался всполохами с визгом пластавшей воздух стали.
— Свен тоше… тершифал! — охотно пояснил Кафти.
До леса от сгоревщего хутора — рукой подать. Молодой облюбовал сосну, седобородый же постучал обухом топора по наособицу стоящей ели, довольно кивнул…
Сергей пренебрежительно скривился — елка одинокая, а потому черезчур ветвистая, и растет на болотине — древесина трех лет в стене не выстоит, сгниет. Даже в Тимшиной памяти рыться не надо. Откуда такие лесорубы взялись? Из тундры что ли? Кроме камня да торфа не видели ничего? С другой стороны, а ему-то что за дело?
— Тафай, тафай! — седобородый пихает в руки топор и хлопает ладонью по дереву. — Тафай, русс!
«Крайне ограниченный словарный запас, не пообщаешься», — мысленно отметил Шабанов.
Собственно, говорить со шведом и не о чем — так, повыспросить чего… Кто хутор спалил, к примеру. Хотя, на такой вопрос, обухом в лоб ответить могут… или даже не обухом.
Сергей обошел вокруг ели, прикидывая, куда лучше ронять, отточенный топор легко смахнул мешающие ветви… тут же напомнило о себе вывихнутое плечо… Ничего, разработается…
Пики дружно уперлись в потрескивающий ствол, ель дрогнула, макушка описала широкую дугу, ломая кусты рухнула вершинкой от будущего хутора. Молодой вернулся к белевшей не шибко глубоким зарубом сосне.
— Лес рубить — не топором перед носом махать, — съехидничал Шабанов. Вслух. Чего стесняться? Все равно не поймут.
Шведы поняли — по выражению лица, по интонации… Шабанов поднялся с земли, рукавом утер текущую из носа кровь.
— Тафай, тафай!
Сергей вздохнул и принялся обрубать сучья.
В полдень принесли обед. Шведам. Седобородый кивком указал на очередную ель, сплюнул уже привычное «тафай».
Спустя четверть часа миска с объедками плюхнулась на покрытую опавшей хвоей землю. Седобородый ухмыльнулся. Толстый, как сарделька, палец поманил Шабанова.
— Käka, ryza fähund! Ivar är blidher i dagher! /Жри, собака русская! Ивар сегодня добрый! (древнешведск.)/
«Предлагает доесть… Выживать надо — как без еды?»
Ощутив мысль, заурчал голодный желудок. «Или отвернуться? Не хрен и жрачки — брюхо раздразнить, да немчуру потешить…» Сергей неуверенно шагнул к миске.
— Till knär, ryza skurk! /На колени, русская скотина! (древнешведск.)/ — седобородый широко расставил руки и пригнул голову, показывая, что хочет от Шабанова. Названный Свеном угрожающе схватился за пику.
«Вон что придумали!» Решение пришло само — Сергей сделал еще один шаг, остановившись над миской… и плюнул в самую середку.
Швед нахмурился, раздраженно засопел, начал привставать… Сергей отпрыгнул, чувствуя, как топор поудобней устраивается в кулаке… Очертив наконечником сверкающий полукруг, мелькнула пика. Топор, нелепо кувыркаясь, улетел в кусты. Молодой довольно заржал.
Седобородый, будто ничего и не случилось, указал на подрубленную ель.
— Тафай, русс, тафай!
— Щас! — с ненавистью выдохнул Сергей и полез в кусты за топором.
И снова упершиеся в ствол пики, треск ломаемого подлеска и однообразное «тафай, тафай» седобородого. До самого вечера. Когда руки перестали слушаться, а глаза слезились и горели, будто в них сыпанули жгучего перца, Седобородый молча отобрал топор и толкнул в спину, направляя к тонущему в сумерках хутору. Ожидаемо прозвучало:
— Тафай, тафай!
— Даю, — мрачно отозвался Шабанов.
Надежда на ужин так и осталась надеждой — тупой конец пики грубо врезался в основание шеи. Сергей покатился по едва просохшей почве, пачкая доставшийся от бонда кафтан.
— Тафай, тафай!
Шабанов плелся через хутор. Медленно, запоминая мельчайшие изменения. Без особой цели — впрок, на всякий случай. Тела убраны… расчищены завалы… воины без кольчуг — в кожаных долгополых куртках. Из оружия при себе — неизменные ножи-puukko. Те самые, что позже назовут финками…
— Рапотал? Хорошо рапотал? Оттыхай яма. То сафтра.
Кафти. И ведь нашел время подойти, поизгаляться! Впереди замаячил квадратный провал ямы. Сохшая на березе рубаха заскорузлым комом нырнула за пазуху — ночь обещала быть холодной…
* * *
То же стылое чернильное болото под ногами… ставшие привычными голод и сон вполглаза… время почти остановилось… между жизнью и смертью.
«Человек, как известно, скотина живучая… — Сергей невесело усмехнулся. — знать бы еще насколько…»
Упавшая в яму жердина возвестила о начале нового дня. К утру жижи на дне поубавилось, но затянувшие небо тучи недвусмысленно обещали скорое пополнение.
«Бежать надо. Второго дождя в яме не выдержать, — неотступно билось в голове. Окоченевшие пальцы не сгибались, осклизлые сучья выворачивались из-под босых ступней. — Бежать, пока от голода вконец не ослаб. Прямо сегодня и…»
Мысли споткнулись, с грохотом налетели друг на друга — перед ямой, широко расставив ноги в начищенных ботфортах, стоял Весайнен. По-рыбьи холодные глаза мертво смотрели на измазанного грязью Шабанова…
«Финиш… Сейчас выхватит железяку, и прощай башка…» Страх не пришел — заблудился на пути в Каянь. Сергей выпрямился, бестрепетно ответил взглядом на взгляд.
«Что за гадство, а? — досада хищно грызанула душу. Не успеет надежда забрезжить, как желающие испакостить в очередь строятся. Убил бы вечером, когда от усталости не то что мыслей — чувств не осталось. Так нет, сегодня приперся!»
Стих ветер, в отдалении молча застыли вчерашние бонды. Тихо, на пределе слышимости, звенела перетянутой струной пауза… Так ничего и не сказав, Весайнен резко развернулся и зашагал к берегу — у отмелой песчаной косы борт к борту стояли пришедшие ночью суда — прибыла взятая на Терском берегу добыча.
— Quin oon sanonut sulle, Mica, onpa teme venelein' varsinaisest taikuri! Edes Juho ei vastustanut henen katzeellens! /Говорил я тебе, Микка, настоящий колдун этот русский! Даже Juho его взгляд не выдержал! (финск.)/
— Hiljata, napuri! Tas katzos meihin! /Молчи, сосед! А то и на нас смотреть будет! (финск.)/
Громкий шепот вывел Серегу из ступора. Время заторопилось, наверстывая упущенное. Не обращая внимания на семенящих за спиной бондов, Сергей размашисто зашагал к изрыгающей клубы дыма кухоньке.
«Значит, поживем еще…»
Каша подгорела, тому было три свидетельства — окутавший березу дым, горький, дерущий горло запах… и свежий синяк под глазом повара.
— Thet kan iak äkke äta! /Это невозможно есть! (древнешведск.)/ — злобно прорычал незнакомый Сереге воин. Полная каши миска улетела под откос.
«Зажрались, скоты. Привыкли семужку монастырским вином запивать!» Сергей проводил кашу печальным взглядом.
— Тфой ета! — успевший сбегать к котлу бонд сунул в руки с горкой наполненную миску.
«А молодец повар! Вовремя кашу проспал — перед дорогой нажраться не помешает…»
Каше не хватает соли, от гари першит в глотке… Сергей и не думает жаловаться — это еда!
Хутор остался за холмом, но Сергей по-прежнему чувствовал пустой взгляд Весайнена. Ознобная волна запоздало прокатилась по телу. Шабанов искоса глянул на спутников.
Здесь, вдали от хутора, шведы чуяли неладное, держались настороженно. Седобородый Ивар угрожающе выставил пику, рука Свена любовно поглаживала висящий за поясом топор…
Ничего, впереди целый день лесоповала — усталость свое возьмет… надо ждать…
С треском падает ель, комель подпрыгивает к небу, надтреснутым тенорком дребезжит метровой длины отщеп… Ель за елью, дальше и дальше от хутора… Дальше? Дальше!
Низкая облачность по-прежнему затягивает небосвод от краядо края, но и без солнца нетрудно сообразить — давно перевалило за полдень.
— Hwar är swa usling aff stekare? Middaghstidh ! /Где этот недоделанный кухарь? Обедать пора! (древнешведск.)/ — угрюмо бурчит седобородый Ивар.
Проходит еще около получаса.
— Iasso, Swen, ga i stekarahus — swa stekare här, synas iak,är farit vilder! /Вот что, Свен, сходи на кухню — этот кухарь наверное заблудился! (древнешведск.)/
Молодой задумчиво смотрит на Серегу.
— Iak forstaar äkke hwar fore Pekka angrar? Hälder een geit kunde vakta swa dare aff ryz! /Не понимаю, отчего Пекка беспокоится? Этого тупого русского и коза устережет! (древнешведск.)/
Ель начинает потрескивать, шведы, забыв о разговорах, упираются пиками в ствол. Треск усиливается, ель встряхивает верхушкой, сопротивляется, цепляясь за жизнь… упертое в кору железо оказывается сильнее.
— Тафай, тафай! — подбадривает Ивар Шабанова и указывает на самую толстое дерево в округе. — Тафай, русс!
Толстая? Ну и что? Один леший топором махать — хоть по маленьким, хоть по большим… Сергей еще примеряется, как половчее ронять, когда седобородый бросает молодому:
— Ga for middagh, Swen, thet tagher ryz lengi medh thän gran. Iak kan göra thet än. /Иди за обедом, Свен, этой ели русскому надолго хватит. Я один справлюсь. (древнешведск.)/
И, вслед за этим, удаляющиеся шаги.
«Уходит, молодой… Уходит! Теперь главное — не спешить… и не медлить черезчур — упустишь момент, второго не будет… Подманить старого… он расслабился… надо показать, что не опасен…»
Сергей рубит размеренно, не отвлекаясь. В стороны летит остро пахнущая смолой щепа. Из-за спины доносится протяжный, с подскуливанием, зевок. «Пора!»
Сергей неловко шагает в сторону — так, чтобы ступня попала в замеченную пятью минутами раньше ямку. Теперь взмах руки, испуганный вскрик… и упасть — понатуральней, понатуральней. Остается лежать и стонать, мол, все, отработался!
— Huath for een tulling thän ryz är! — раздраженно вздыхаетседобородый Ивар. Слышится ленивое кряхтение… — Sta upp, okunnogher! Hwo kunnadhe thik at sätta ben swo?! /Что за придурок этот русский! Вставай, неумеха! Кто тебя учил так ноги ставить?! (древнешведск.)/
Голос звучит почти добродушно, в подмышку впивается жесткая, как еловое корневище рука.
«Что тебе сдохнуть, чмо болотное! За больное плечо!» Сергей вскрикивает без всякого наигрыша, поднимается — медленно, всем телом опираясь на топор. Ивар замечает, потихоньку усмехается в густую бороду — русский совсем раскис, пожалуй, стоит подсказать Юхо, что из парня выйдет хороший раб…
Седобородый не смотрел в глаза Шабанова, и потому не увидел вспыхнувшего в них огня.
Сергей пошатнулся, словно вновь собираясь упасть, швед машинально протянул руку… В тот же миг топор взлетел, описав короткую упершуюся в промежность шведа дугу.
Седобородый взвыл — боли еще не было, но бывалый воин знал — она придет через пару ударов сердца. Ослепительная, не оставляющая ничего, кроме сузивегося до булавочной головки мира… и пронзительного крика. Его, Ивара, крика! Второй удар — в висок, — прекратил муки.
«Круто! Чуть полбашки не снес. Кровищи-то кровищи! И дергается, как припадочный. Никак сдохнуть не может… Аж проблеваться хочется… нет, каши жалко.»
Сергей зачем-то вытер топор о траву, на глаза попалась лежащая рядом с трупом пика…
«Хорошая железяка… такую бросать… а что это, кстати, я молчком, да молчком?»
— Да пошли вы все! — зло крикнул Сергей.
Не боясь испачкатся, он стянул с трупа одежду.
— Мертвяку шмотки ни к чему, — бурчал Шабанов, переодеваясь. — И не мародерство это, а захват боевых трофеев.
«Во-первых — сапоги. Сколько можно босиком шастать?»
Лихорадочное веселье кривило губы, Шабанов едва сдерживал нервное хихиканье.
«Хороша куртка — и крепка, и подклад меховой. Великовата? Так это к лучшему — поясом утянется… а пояс тяжелый, небось золото зашито! Жаль, проверять некогда.»
Сергей подхватил пику, топор занял место за поясом… «Больше здесь делать нечего. Теперь найти одиноко стоящую ель, глянуть, с какого бока ветки гуще… И на восток. ДОМОЙ!»
Подъем — короткая, десять вдохов, передышка — спуск. Низины залиты дождем, щедро напоенный ягель брызжет прозрачной влагой, белесые веточки прилипают к штанинам… Густой ольшаник хлешет по лицу, путается в ногах… З-зараза!
Низина кончилась, впереди каменистая сопка, ноги скользят по мокрой поросшей лишайником скале, пальцы цепляются за малейшие неровности… жутко мешает зажатая в правой руке пика… Бросить жалко — оружие!
Из-под ноги выворачивается камень, Сергей, гремя засунутым за пояс топором, съезжает метра на три, на ободранных ладонях выступает кровь.
— Твою м-мать! Срань поганая!
Шабанов поднимает зацепившуюся за куст пику, упрямо лезет вверх.
Подъем становиться положе, ярко-зеленые елочки вороники сплошь покрыты россыпью сизо-черных ягод… черпнуть на ходу, смочить пересохший рот?.. нет, лучше на привале…
«Все… вершина…»
Шабанов грузно упал за оставленный ушедшим ледником валун. Легкие клокочут, словно в них кипит горшок с кашей… Хочется пить… теперь можно и вороники… горсточку. И вперед! Нельзя рассиживаться!
Ноги протестуют, мышцы сводит судорогой. Сергей нехорошо поминает Весайнена, заставляет себя подняться.
Спуск — болотистая низинка — ельник — подъем — плешивая, заросшая ягелем вершинка сопки — лесистый пологий склон — валун с хорошую избу, в трещине цепляется за жизнь каргалистая северная березка… Чуть дальше на глаза попадается высокий, по грудь, пень. По зиме рубили или елка сама упала? Если рубили, где-то поблизости жилье. Это плохо…
Сергей пробегает еще с полсотни метров и резко останавливается — в центре красневшей спелой брусникой поляны копошится охряно-рыжий силуэт.
«Люди. И что теперь? Тихо уползти? Поздно — топот, небось, за версту слышно!» Пика толкнулась в ладонь, подсказывая выход. «Верно. Отступать-то некуда — убитого шведа не простят.»
Незнакомец чуть повернулся, стали видны узкие покатые плечи, тонкая рука в отороченном узорчатой тесьмой рукаве…
«Пацан? Ха! Знаем мы этих пацанов. В пеккиной банде всякой твари по паре. Отгулял свое, говнюк!»
Сергей, вскинув пику, рванулся к притаившемуся за сосной человеку…
«Мать-перемать! Да их двое. Вон он, второй, из-за кочки лезет. Ну и здоровила, чтоб ему… Еще и в шкуре мехом наружу. Под варвара косит.»
Ноги неудержимо несут вперед. Сергей пушечным ядром вылетает на опушку. В голове бьется — здорового на пику, заморыша — топором. Главное — чтоб очухаться не успели…
Беги он чуть медленней, может, и сумел бы затормозить, увернуться от вставшего на дыбы медведя… Может, и сумел…
Пика воткнулась в заросшую косматой свалявшейся шерстью грудину. Медведь оглушительно взревел, из широко разинутой пасти дохнуло невыносимым смрадом.
«Во нарвался!»
Когтистая лапа ударила по древку пики. Толстая, предназначенная для валки леса жердина выдержала, лишь кусочки плохо счищенной коры брызнули…
Зато Шабанова от души мотнуло в сторону. Так, чтобы мельком увидеть белое от страха лицо прижавшегося к сосне подростка… искаженное гримасой ужаса, с огромными — в поллица — глазищами… Очередной удар лапой развернул спиной к юнцу. Пика затрещала. На древке появились глубокие борозды.
«Упри в землю-то! И ногой держи!»
Сергей послушался, даже не вдумываясь, от кого пришел совет. Медвежья пасть окрасилась розовой пеной. Зверь подался вперед, стараясь достать обидчика, кованое острие пики целиком погрузилось в звериное тело.
«Держи косолапого!» — азартно выкрикнул тот же голос.
«Отвали!» — огрызнулся Сергей.
Яростный рык сменился высоким скулящим воем. Пену с медвежьих губ смыло горячим алым потоком. Зверя шатнуло, утонувшие в черепе глазки затянуло смертной поволокой… Мигом позже земля содрогнулась, приняв на себя рухнувшую тушу. Сергей отер покрытый холодной испариной лоб.
«Ни хрена себе шуточки! Медведя для полноты счастья не хватало!.. А где чертов недомерок?»
Глубоко вонзившаяся в медвежью грудь пика покачивалась гротескным метрономом. Шабанов выхватил топор, стремительно повернулся к забытому было финну.
Подросток до сих пор не отлепился от дерева, да и румянец не спешил вернуться на не знавшие бритвы щеки. Сергей замешкался — рубить пацана вроде не за что… ну, скажет он, что видел беглеца, так и дураку понятно, что медведь не самоубийством жизнь покончил.
Так они и стояли: Сергей — всклокоченный, с пылающими яростью глазами, со вскинутым над головой топором… и щуплый подросток в круглой расшитой шапочке с серебряными висюльками на висках, долгополом — ниже колен, — кафтане и высоких замшевых сапожках с острыми загнутыми кверху носками. Рядом с левым сапожком берестяной туесок, доверху наполненный брусникой. По-детски пухлые щеки, тоненькие — куда там оружие держать! — пальчики, блестящие невыплаканной влагой глазищи… И такого рубить? Пошел он! Сопляк расфуфыренный.
— Эй, ты! Катись отсюда!
Пацаненок таки отлепился от сосны, но удирать почемуто не спешил. Вообще, вместо того, чтобы мгновенно исчезнуть, он зачем-то нерешительно шагнул к Сереге.
— Kukas sä oot? /Ты кто? (финск.)/ — робко спросил юнец.
Голос высокий… черезчур высокий. И черезчур мелодичный… в сознание Шабанова посребся червячок сомнения. Пацан робко шагнул навстречу. Сергей непроизвольно попятился.
— Ты че, пацан? В лоб захотел? — неуверено спросил он.
Пацан хихикнул, отчего на щеках проступили игривые ямочки.
— Вылле! — сказал он, приложив руку к груди.
— Ага, — машинально кивнул Шабанов. — А меня Серегой зовут…
Что-то этот пацан напоминал… изрядно подзабытое… Пацаненок еще раз хихикнул и потупился, глазки лукаво стрельнули из-под пушистых ресниц, пухлые щечки заалели румянцем…
«Тьфу ты! Так это ж девка! Во пельмень!»
— Кыш отсюда, поняла? Кыш! — Сергей неловко, словно отгоняя курицу, махнул рукой.
«Хорошо еще, не топором — довел бы девку до кондрашки!» Вылле надула губки и стала похожа на обиженного ребенка. По щеке проложила дорожку первая слезинка…
— Э-эй! Давай без сырости! — Сергей беспомощно шагнул к девчушке… Вылле словно этого и ждала — в следующий миг днвичье личико уткнулось в Серегину грудь, плечики затряслись от беззвучных рыданий.
— Ну хватит, хватит… — Сергей осторожно погладил выбившиеся из-под шапочки темно-русые волосы. — Все в порядке, бобик… то бишь, мишка сдох… Ну некогда мне тебя домой провожать. Понимаешь, некогда!
Вылле непонимающе отстранилась, затем девичий взгляд скользнул за серегино плечо… глаза медленно расширились.
— Ой! — вскрикнула она, ладошки испуганно прижались к губам.
Уже зная, что сейчас увидит, Сергей обернулся. По склону, не пряча злобных усмешек, неторопливо спускались бойцы Весайнена.
Шабанов еще успел оттолкнуть оцепеневшую девицу, успел вскинуть над головой топор… увенчанная свинцовым шаром стрела ударила под сердце, швырнула в беспамятство.
Он плывет над землей — бесшумно, призрачно… Далеко внизу осенний лес упрямо карабкается на каменистую сопку… кое-где меж деревьев бегают вооруженные люди… десятка полтора толпится на полянке… у ног воинов недвижное тело… его, Шабанова, тело…
Вкруг разбитого затылка собралась лужица… Темно-красная, словно просыпанная из лопарского туеска брусника.