Мы как мы! Всегда мы наготове Продолжать, волнуясь и смеясь, Ту беседу, что на полуслове Года два назад оборвалась. Вновь и вновь Встает не подлежавший Никаким сомнениям вопрос, Но подросток, в комнату вбежавший, Года на два все-таки подрос. И старик В безмолвии суровом Года на два постарел еще… Ну, а мы опять о чем-то новом Продолжаем спорить горячо.

Событье Свершилось, Но разум Его не освоил еще, Оно еще пылким рассказом Не хлынуло с уст горячо, Его оценить беспристрастно Мгновенья еще не пришли, Но все-таки Все было ясно По виду небес и земли, По грому, По вспугнутым птицам, По пыли, готовой осесть. И разве что только по лицам Нельзя было это прочесть!

Такие звуки есть вокруг, Иными стать их не заставишь, Не выразишь посредством букв, Не передашь посредством клавиш.     И поручиться я готов:     Иную повесть слышать слышим,     Но с помощью обычных слов     Ее мы все же не запишем. И своевольничает речь, Ломается порядок в гамме, И ходят ноты вверх ногами, Чтоб голос яви подстеречь.     А кто-то где-то много лет     Стремится сглаживать и править.     Ну что ж! Дай бог ему оставить     На мягком камне рыбий след.

Из смиренья не пишутся стихотворенья, И нельзя их писать ни на чье усмотренье. Говорят, что их можно писать из презренья. Нет! Диктует их только прозренье.

Я понял! И ясней и резче Жизнь обозначилась моя, И удивительные вещи Вокруг себя увидел я. Увидел то, чего не видит Иной вооруженный глаз И что увидеть ненавидит: Мир я увидел без прикрас! Взор охватил всю ширь земную, Где тесно лишь для пустоты. И в чащу он проник лесную, Где негде прятаться в кусты. Я видел, как преображала Любовь живое существо, Я видел Время, что бежало От вздумавших убить его. Я видел очертанья ветра, Я видел, как обманчив штиль, Я видел тело километра Через тропиночную пыль. О вы, кто в золоченой раме Природы видите красу, Чтоб сравнивать луга с коврами И с бриллиантами росу, Вглядитесь в землю, в воздух, в воду И убедитесь: я не лгу, А подрумянивать природу Я не хочу и не могу. Не золото лесная опаль, В парчу не превратиться мху, Нельзя пальто надеть на тополь, Ольху не кутайте в доху, Березки не рядите в ряски, Чтоб девичью хранить их честь. Оставьте! Надо без опаски Увидеть мир, каков он есть!

Когда Пахнёт Великим хаосом — Тут не до щебета веселого, И кое-кто, подобно страусам, Под крылья робко прячут головы. И стынут В позах неестественных, Но все-таки и безыскусственных, Забыв о промыслах божественных И обещаниях торжественных, Бесчувственны среди бесчувственных. И смутные, Полубесплотные, Покуда буря не уляжется, Одним тогда они встревожены: А вдруг кому-нибудь покажутся Ножнами их подмышки потные, Куда, как шпаги, клювы вложены.

Мне кажется, что я воскрес. Я жил. Я звался Геркулес. Три тысячи пудов я весил. С корнями вырывал я лес. Рукой тянулся до небес. Садясь, ломал я спинки кресел. И умер я… И вот воскрес: Нормальный рост, нормальный вес — Я стал как все. Я добр, я весел. Я не ломаю спинки кресел… И все-таки я Геркулес.

Когда Ненастья Черный веер Разводит бурную волну, Моряк хватается за леер: — Ну, ничего! Не утону! И подтверждает Скрип штурвала И белой пены кутерьма, Что этот веер вышивала Совсем не смерть, А жизнь сама. За Северным Полярным кругом Лежат студеные моря, Над средиземноморским югом Пылает древняя заря. На Антарктических просторах Седой июль лелеет льды, Есть лунные моря, в которых Ни льда, ни рыбы, ни воды, Есть Море Мертвое, Плотнее, Чем серебрящаяся ртуть, Но море жизни всех бурнее — Ты понимаешь — вот в чем суть!

И вскользь мне бросила змея: «У каждого судьба своя!» Но я-то знал, что так нельзя — Жить извиваясь и скользя.