Что песня? Из подполья в поднебесье Она летит. На то она и песня. А где заснет? А где должна проснуться, Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться? Довольно трудно разобраться в этом, Любое чудо нам теперь не в диво. Судите сами, будет ли ответом Вот эта повесть, но она — правдива. Там, Где недавно Низились обрывы, Поросшие крапивой с лебедою, Высотных зданий ясные массивы Восстали над шлюзованной водою. Гнездится Птица Меж конструкций ЦАГИ, А где-то там, За Яузой, В овраге, Бурля своей ржавеющею плотью, Старик ручей по черным трубам скачет. Вы Золотым Рожком его зовете, И это тоже что-нибудь да значит… …Бил колокол на колокольне ближней, Пел колокол на колокольне дальней, И мостовая стлалась все булыжней, И звон трамвая длился все печальней, И вот тогда, На отдаленном рынке, Среди капрона, и мехов, и шелка, Непроизвольно спрыгнула с пластинки Шальная патефонная иголка. И на соседней полке антиквара, Меж дерзко позолоченною рамой И медным привиденьем самовара Вдруг объявился Ящик этот самый. Как описать его? Он был настольный, По очертаниям — прямоугольный, На ощупь — глуховато мелодичный, А по происхождению — заграничный. Скорей всего, он свет увидел в Вене, Тому назад столетие, пожалуй. И если так — какое откровенье Подарит слуху механизм усталый? Чугунный валик, вдруг он искалечит, Переиначит Шуберта и Баха, А может быть, заплачет, защебечет Какая-нибудь цюрихская птаха, А может быть, нехитрое фанданго С простосердечностью добрососедской Какая-нибудь спляшет иностранка, Как подобало в слободе немецкой, Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой, Чей быт изжит и чье названье стерто, Но рынок крив, как набекрень одетый Косой треух над буклями Лефорта. И в этот самый миг На повороте Рванул трамвай, Да так рванул он звонко, Что вдруг очнулась вся комиссионка И дрогнул ящик в ржавой позолоте И, зашатавшись, встал он на прилавке На все четыре выгнутые лапки, И что-то в глубине зашевелилось, Зарокотало и определилось, Заговорило тусклое железо Сквозь ржавчину, где стерта позолот. И что же? Никакого полонеза, Ни менуэта даже, ни гавота, И никаких симфоний и рапсодий, А громко, так, что дрогнула посуда, — Поверите ли? — грянуло оттуда Простое: «Во саду ли в огороде». Из глубины, Из самой дальней дали, Из бурных недр минувшего столетья, Где дамы в менуэте приседали, Когда петля переплеталась с плетью Когда труба трубила о походе, А лира о пощаде умоляла, Вдруг песня:           «Во саду ли, в огороде — Вы слышите ли? — девица гуляла»!

Добрая женщина, Пожилая Мне рассказала, что видела сон — Будто бы с неба спустился, пылая, Солнечный луч, и попался ей он В голые руки, и щекотно, колко, Шел сквозь него электрический ток… Кончик луча она вдела в иголку — Вздумала вышить какой-то цветок, Будто из шелка… И тем вышиваньем Залюбовался весь мир, изумлен. Женщина, с искренним непониманьем Робко спросила: к чему этот сон? Я объяснил ей, что сон этот — в руку Если уж солнцем пошла вышивать — Это не склоку сулит и не скуку И неприятностям тут не бывать. Это навеяно воздухом вольным! Ведь неспособна ни рваться, ни гнить Даже в ушке этом тесном игольном Великолепная светлая нить. — Будьте, — сказал я, — к удаче готовы! Так не приснится и лучшей швее В перворазрядном большом ателье. Женщина робко сказала: — Да что вы!

В белый шелк по-летнему одета, Полночь настает. На Садовой в переулках где-то Человек поет. Слышите! Не рупор, не мембрана Звуки издает — Громогласно, ясно, без обмана Человек поет. Он моторов гул перекрывает И не устает, И никто его не обрывает — Пусть себе поет. Он поет, и отвечает эхом Каждая стена. Замолчал и разразился смехом. Вот тебе и на! Он хохочет, петь большой любитель, Тишине грозя. Это ведь не громкоговоритель — Выключить нельзя!

Ночь шуршит в канаве желтым листом, Бьет подковой. Поверяет дворничиху свистом Участковый. А девчонка с бантиком над челкой Тут же вьется, Меж совком танцует и метелкой И смеется. Все ночами участковый видит В лунном свете: — Из девчонки толк, наверно, выйдет: Быть в балете! Дворничиха несколько надменно Рассмеялась: — Ну так что же! Ведь и я на сцену Собиралась. — На каком же это основаньи? — Так вот… было. Только высшего образованья Не хватило! — Да, конечно… Если уж учиться — Надо с детства. Он уходит. И свистит, как птица, По соседству. …Дворничиха выросла в детдоме, Грубовата. Дочь родилась в орудийном громе От солдата. На войне, уж ясно и понятно, Убивают. Этот парень не пришел обратно… И бывает, Кое-как метет она дорожки, Матерится… А у дочки луч на босоножке Серебрится. Ходит баба в час похмелья горький Туча-тучей… …Будет, будет ваша дочь танцоркой Самой лучшей!

Ушел он рано вечером, Сказал:       Не жди. Дела… Шел первый снег.     И улица Была белым-бела. В киоске он у девушки Спросил стакан вина. «Дела… — твердил он мысленно, И не моя вина». Но позвонил он с площади: — Ты спишь? — Нет, я не сплю. — Не спишь? А что ты делаешь? Ответила: — Люблю! …Вернулся поздно утром он, В двенадцатом часу, И озирался в комнате, Как будто бы в лесу. В лесу, где ветви черные И черные стволы, И все портьеры черные, И черные углы, И кресла чернобурые, Толпясь, молчат вокруг…       Она склонила голову,       И он увидел вдруг:       Быть может, и сама еще       Она не хочет знать,       Откуда в теплом золоте       Взялась такая прядь! Он тронул это милое Теперь ему навек И понял, Чьим он золотом Платил за свой ночлег. Она спросила: — Что это? — Сказал он: — Первый снег!

И снова В небе Вьются птицы: Синицы, Голуби, Стрижи… Но есть же все-таки границы, Пределы, точки, рубежи! Эй, вы! Бессмысленно не вейтесь! Равняйтесь там к плечу плечо, На треугольники разбейтесь, Составьте что-нибудь еще! Но все же Мечутся, Виляют И суматоху развели, Как будто бы не управляет Никто решительно с земли. Неутешительно! Печально! Выходит, что управы нет. Летают, как первоначально Тому назад сто тысяч лет! Довольно! Я сказал: вмешаюсь! По радио я прикажу. И все ж Вмешаться не решаюсь; Остановился И гляжу!

Они Лежали На панели. И вдруг Они осатанели И, изменив свою окраску, Пустились в пляску, колдовские. Я закричал: — Вы кто такие? — Мы — листья, Листья, листья, листья! — Они в ответ зашелестели. — Мечтали мы о пейзажисте, Но руки, что держали кисти, Нас полюбить не захотели. Мы улетели, Улетели!

И в Коломенском осень… Подобны бесплодным колосьям Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо. Мы на них поглядим, ни о чем объясненья                           не спросим. Экспонат невредим, уцелеть удалось им. Это так одиноко и так это все далеко. Этих злаков не косим. Упасло тебя небо, И пильщик к тебе не суров, Золоченое древо В руках неживых мастеров, Где на сучьях качаются, немо и жалобно плача, Женогрудые птицы из рухнувших в бездну                              миров… Вот еще отстрелявшая пушка, Вот маленький домик Петров, Походящий на чью-то не очень роскошную                                дачу… Ну, и что же еще? Лик святого суров; Тень Рублева И Врубель впридачу. Ибо Врубелем сделан вот этот камин. Это — частный заказ. Для врача… Что касается дат и имен — вы узнаете их                          у всезнаек, А сюжет — богатырь. Величайшая мощь                             силача. …Нет врача. И сейчас между тусклых керамик               и всяких музейных мозаик Пасть камина пылает без дров, словно кровь                        и огонь горяча. …Нет врача. Нет больного. Осталась лишь                         правда живая. Разве этот камин обязательно надо топить? О, рванись, дребезжа, запотелое тело                             трамвая! Много див ты хранишь, подмосковная даль                             снеговая! На черту горизонта, конечно, нельзя                            наступить!

Ты жива, Ты жива! Не сожгли тебя пламень и лава, Не засыпало пеплом, а только задело едва Ты жива, Как трава, Увядать не имевшая права; Будешь ты и в снегах Зелена и поздней покрова. И еще над могилой моей Ты взойдешь, как посмертная слава. И не будет меня — Ты останешься вечно жива. Говори не слова, А в ответ лишь кивай величаво — Улыбнись и кивни, Чтоб замолкла пустая молва. Ты жива, Ты права, Ты отрада моя и отрава, Каждый час на земле — Это час твоего торжества

Ты Без меня — Только дым без огня. Ты Без меня — Это только одно Блещущей цепи немое звено, И не подымет, конечно, оно Якорь, ушедший на самое дно. Ты Продолжалась бы после меня Только бы разве, как ночь после дня, С бледными Звездами Через окно. Эхо мое! Но, со мной заодно, Ты повторяешь средь ночи и дня: — Ты Без меня — Только дым без огня!

Сентябрь был добр к тебе, ко мне Продукты падали в цене, На рынках — масса овощей И всяких сладостных вещей. Богатствам нив Устроив смотр, Все оценив, И щедр и бодр, Сентябрь был мил, дудя в дуду В саду, где лебедь на пруду. Так пела ты, взглянув в упор На дивный город с древних гор, Где вечный кедр, ровесник недр. Над миром ветви распростер. Так много лет Я не был тут, Где птичий след, Где пни цветут. Мне целый век не удалось Здесь побывать, где зреет гроздь. Ты привела меня сюда, Чтоб не исчезли без следа Сто тысяч лет, сто тысяч зим, Сто тысяч раз огонь и дым. Здесь где-то встарь горел костер, А старец ветви распростер, Чтоб так стоять, объяв простор, Над кручей гор — своих сестер. А в городе, в тепле квартир Осенний пир, осенний пир. А мы — на Ленинских горах, Откуда виден целый мир! О чем клубится дым из труб? О чем шумит балтийский дуб? О чем хрустит корейский рис, Грустит палермский кипарис? О чем молчат Евфрат и Тигр, О чем гудит ливанский кедр? Прошел сентябрь, идет октябрь, Идет октябрь, на бури щедр!