1 Парад. Толпы нестройный гул. Бомонд [497] вокруг премьер-министра. "Шеренги, смирно! На к'раул!.." Колчак идет, шагая быстро. И помнишь — рейд. Республиканцы. "Колчак, сдавай оружье нам!" Но адмирал спешит на шканцы [498] Оружье подарить волнам. И море страшно голубое: "Жить, умереть, не всё ль равно? Лети, оружье золотое, Лети, блестящее, на дно [499] !" А после — Омск. И пыльный май. Киргиз трясется, желт и глянцев. Его узорный малахай — Экзотика для иностранцев. Моторов шум, торговцев крик… Капризничают интервенты. Коверкать английский язык Пытаются интеллигенты. Самарцы [500] в каждом кабаке Свой "шарабан" [501] горланят хором. И о "великом" Колчаке Бормочет пьяный под забором. 2 Над зданиями флаги ярки, Но город сер и немощен. За кладбищем, в воздушном парке, Французских аппаратов стон. Идут белогвардейцев взводы, Перекликаясь и шумя; Сторожевые пароходы Плывут по Иртышу, дымя. Вот к набережной мирный житель Спешит, сопутствуем женой, Смотреть, как черный истребитель, Шипя, вползает в Омь кормой. Стремительный автомобиль Сбегает с наплавного моста. Соленая степная пыль Покрыла город, как короста… И всюду — беженская тля. Сенсации ей надо громкой: "Вечерний выпуск! Близ Кремля Пристрелен Троцкий незнакомкой!" "Мсье Нулланс [502] царскую семью Увез в автомобиле крытом" — Так уверяет интервью С архангельским митрополитом… А в общем — гниль. Эсерский вздор. Конец бы этому кагалу [503] ! И вот крадется, словно вор, Посол казачий к адмиралу. О том узнавшие •— молчат. Лишь шепчут старые вояки, Что волк морской степных волчат Готовит к предстоящей драке. 3 А в "Люкс", "Буффало" и "Казбек" [504] И в залы дорогих гостиниц Глядит прохожий человек С таким же чувством, как в зверинец. Возможен ли народный гнев, Дерзнут ли выступить повстанцы, Когда туземок, опьянев, Взасос целуют иностранцы? Таков неписаный закон! И коль француз угоден даме, То русский хоть и возмущен, Но удаляется задами… Жара. И в дорогих мехах Сопят красотки, как зверухи. Делец хлопочет, впопыхах Жилет не застегнув на брюхе. Купить-продать он всё готов: Валюта, спирт, медикаменты, Не покупает лишь домов,— Спокойней есть апартаменты. Какие? — Например, экспресс. Вы помните судьбы уроки? В Самаре сел, а после слез Ну, скажем, во Владивостоке… Ах, стала б Хлоя [505] в этот час Беспутнее, чем Мессалина [506] ! Ведь плата страсти: первый класс От Омска прямо до Харбина. А те, кто, честью дорожа, Удобный пропускают случай, Пусть путешествуют, дрожа, В теплушке вшивой и вонючей. 4 Вот юноша (неловок он В шинели длинной, офицерской), Насилует здоровый сон Он по ночам в таверне мерзкой. Но юноша идет туда Не пить и не забавы ради — Поэтов сонных череда Там проплывает по эстраде И песенка у всех одна — Читают медленно и хмуро, Что к гибели присуждена Большевиками вся культура… Вот девушка, она мила. Из Мани превратилась в Мэри. Она присуждена была Чекой Московской [507] к "высшей мере". За что? — Не всё равно ли вам! И тень на личике невинном: Она недоедала там И… торговала кокаином. Теперь: наряды, хлеб в избытке, Театр, купанье в Иртыше, Наикрепчайшие напитки И жуть какая на душе. 5 Но алый пламень не погас,— Он в хижинах мерцал нередко. Угрюмых слов и дерзких глаз Не уследила контрразведка. И ночь была, и был мороз, Снега мерцали голубые, Внезапно крикнул паровоз, Ему ответили другие. На паровозные гудки Откликнулся гудком тревожным Завод на берегу реки В поселке железнодорожном. Центральный загудел острог. Был телефонов звон неистов: "Приказ: в наикратчайший срок Прикончить пленных коммунистов!" И быстро стих неравный бой. Погибла горсть нетерпеливых. И егеря трубят отбой. У победителей кичливых Банкеты, речи и вино. И дам, до ужасов охочих, Везет гусар в Куломзино [508] Смотреть расстрелянных рабочих. 6 Был день последний бестолков. "Падет ли Омск?" — кипели споры Пьянчуг, а внутрь особняков Уж заглянули мародеры… А вечером, часам к восьми, Просторы степи стали мглисты, И, чтоб под Омском лечь костьми, Вооружились гимназисты. Но мягким снегом замело Иртышский берег — поле боя. И боя не произошло [509] . Без боя отдали былое. Киргиз-погонщик закричал, Затерянный в лохмах метели. И, потянувшись на вокзал, Обозы четко заскрипели. Бегут вассалы Колчака, В звериные одеты шкуры, И дезертир из кабака Глядит на гибель диктатуры. Морозным утром город пуст. Свободно, не боясь засады, Под острый, звонкий, снежный хруст Вступают красные отряды. Буржуй, из погреба вылазь! С запасом калачей и крынок, Большевиков слегка страшась, Идут молочницы на рынок. Обосновавшись у лотка, Кричит одна, что посмелее: "Эй, красный, выпей молока, Поди-кось нет его в Расее!" 1924

1 В центре города Знойного, в Александровском сквере Храм огромный стоит {686} . В высочайшие двери Мог бы, крылья раскинув, влететь небожитель. Свод просторен, широк. Постарался строитель! Похоронен он тут же, поблизости храма; Беспокойные руки скрестил он упрямо На широкой груди, чтоб вовек не разжать их; Он ни в чьих не нуждался рукопожатьях. …Это было во дни Александра Второго. Над пустынями полымя плыло багрово. Шло к востоку российское войско. И вскоре Вышло к стенам Хивы [551] , за Аральское море, И грозило Коканду [552] из Южной Сибири. …Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Победители, в память законченным войнам, Вознамерились выстроить в городе Знойном. 2 Инженер из столицы явился весною. Прибыл он не один,— с молодою женою, И, оставив жену на заезжей квартире, Едет сам инженер в голубом вицмундире [553] К старику генерал-губернатору прямо. Происходит беседа по поводу храма: "Деревянным то здание будет недаром,— Здесь подвержена местность подземным ударам. Рухнет каменный свод. По условьям природы Здесь гораздо надежней древесные своды". И сказал генерал: "Принимайтесь за дело, Чтобы церковь крестами за тучи задела. Воссияет сей крест на востоке и юге… До свиданья. Поклон передайте супруге!" 3 За работу он взялся. И года в четыре Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Деревянный собор, величайший на свете, Он воздвиг. И жена располнела. И дети Появляются в доме. Их нынче уж двое, И резвятся они, золотые от зноя. Мальчик с саблей в ручонках, в казачьей папахе, Лихо ездит по дворику на черепахе. Длится теплое, светлое южное лето. В сарафан из китайского шелка одета, Белокурая дочка идет горделиво По аллеям садочка. Там яблоки, сливы Ей денщик преподносит. Зовут его Ванька. Он и повар, и дворник, и детская нянька. И к тому ж обладает тончайшим он слухом. Он туземцами прозван "Внимательным ухом". Всё способен Иван разузнать на базаре: Как дела в Фергане, что творится в Кашгаре [554] , Знает горы, где снег даже летом не тает, Знает степь, где воды и зимой не хватает… Нет житья без воды кочевому народу! …И сказал инженер: "Мы добудем им воду!" 4 Впереди экспедиции гнали баранов. По широкой тропе меж песчаных барханов Мясо, блея, бежало на собственных ножках, И соленая пыль оседала на рожках. А вода, пленена в преогромных посудах, В путь пошла, холодна, позади на верблюдах. Пересекли пустыню, в аулы приходят, Держит речь инженер, а денщик переводит. Говорит инженер: "Господа аксакалы [555] ! Мы в безводной пустыне пророем каналы. Вам понятно? Пророем большие канавы! Их устроим для славы Российской державы. Будет много воды, сейте рис и пшеницу, Пусть никто не идет кочевать за границу!" …Чтоб никто не ушел кочевать за границу, Инженер рапорта направляет в столицу, Излагает мечтания пылкие эти, Прилагает чертеж оросительной сети. …Но закончился замысел тот неудачей — Был ответ: "Вы не справитесь с этой задачей. Инородцы немирны и любят безделье, И едва ль они примутся за земледелье. Посему, инженер молодой и горячий, Потрудитесь вы госпиталь строить казачий. Чтоб, в карательных кто пострадает походах, В госпитальной палате обрел себе отдых!" 5 Не хватало железа, кирпич воровали. Где-то слышал денщик, что стекло продавали Неизвестные люди кому-то за складом. Инженер к губернатору ездил с докладом. Не застал генерала. В то ясное лето В город Знойный приехала оперетта. В силу этих причин старику генералу От утра до утра было хлопот немало: Он устроил катанье актрис на верблюдах, Звал на ловлю форели в горных запрудах, И тончайшими блюдами кухни джюнгарской [556] Всех певиц угощал он со щедростью царской. А строитель писал рапорта и доклады… Толк какой! Пустовали по-прежнему склады. Но однажды явился военный чиновник. Он сказал: "Да, я знаю, кто бедам виновник! Виноваты не вы. Но случились просчеты. Не вполне оправдалися наши расчеты, Потому и в снабжении нету порядка. Возводимое нами строение шатко! Подпишитесь, пожалуйста, под донесеньем, Что постройка разрушена землетрясеньем!" Отвечал инженер: "Нет, заведомо стойки Возводимые мною древесны постройки! То, что строю, едва ли разрушит стихия. Знайте, сударь, что шутки со мною плохие!" 6 Возвратился домой и жене говорит он: "Был сегодня мной гнев величайший испытан. Мне известно, кто вор! Воровал не подрядчик. Явно вижу теперь я, кто вору потатчик! О! Не только брильянты милы для певичек — Впрок для них и стекло, и казенный кирпичик. К. их ногам недостроенный госпиталь бросим, А потом преспокойно в столицу доносим: Что построено было в сезоне весеннем, То разрушено к осени землетрясеньем! Неужель, интенданты, вы так небогаты, Что воруете ныне гроши у солдата? Нет, друзья сослуживцы! Нет, так не годится!.." И за письменный стол он тотчас же садится, Что-то пишет и пишет весь день неустанно, А под вечер кричит: "Позовите Ивана!" Но Ивана нет дома. 7 Несчастье с Иваном: В кабаке он повздорил, напился он пьяным, И его, в наказанье за дерзость и пьянство, Повели почему-то в подвал интендантства. Офицеры явились сюда со спектакля. Вот засунута в горло Иваново пакля, Денщика интенданты пинают, ругают, А потом огнестрельным оружьем пугают. Говорят: "Эх ты, Ванька! Ты тюха-пентюха, Слишком острый язык, слишком длинное ухо, С инженером ты ездил смущать инородцев, Вам, мол, надо каналов да новых колодцев! В бунтовские проделки, денщик, ты замешан. Коль не будешь расстрелян, так будешь повешен!" Тут взмолился Иван: "Отпустите, простите! казните! И жизни моей не губите!" — "Не погубим, коль будешь во всем ты покорен, Коли нам иссык-кульский добудешь ты корень!" …Не имеет он запаха, вкуса и цвета, Корешок иссык-кульский. Но каждое лето Добывают его каракольские люди [557] И хранят осторожно в стеклянной посуде. Если дать ту приправу в еде иль в напитке, Сохнет враг, подвергаемый медленной пытке. 8 Врач сказал: "Непонятны мне эти припадки, Что-то вроде тропической лихорадки. Господин инженер! Не вставайте вы с койки. Подождут возводимые вами постройки". А больному всё хуже становится. Бредит, Повторяет он часто: "Кто едет? Кто едет? Ревизор это мчится. Он скачет на тройке. Послан он для ревизии нашей постройки. Что ж, начните ревизию! Сделайте милость. Ах, исчезла! Сквозь землю она провалилась. Провалилась сквозь землю курьерская тройка, Провалилась сквозь землю вся наша постройка! Значит, должно теперь подписать донесенье, Что постройку разрушило землетрясенье?" …Тихо в доме. Прохладно в покинутой детской. Сын давно в Оренбурге. Он в корпус кадетский Принят нынче. И с лета туда он направлен. Дочь сдана в пансион. А отец их — отравлен. 9 Раз остался денщик при больном. Он дежурит, Сидя возле дверей. Хмуро трубку он курит. Он сидит, всё вздыхая, о чем-то тоскуя, И внезапно он исповедь слышит такую: "Государи мои! Не был я легкомыслен. Я к военному ведомству с детства причислен. Верьте, некогда было резвиться на воле, В кантонистской, в суровой учился я школе [558] . Говорю вам — не нянчились много со мною! Знайте: я, инженер ваш, воспитан казною. И казна — утверждаю — довольно богата! Ей постыдно гроши воровать у солдата. Жажда, жажда томит! В окна смотрят калмыки, Говорят: "Обманул! Не провел ты арыки!" Умеревши, и то не найду я покоя — В деревянном соборе деревянной рукою Пригрозит инвалид, искалеченный воин, Спросит он: "Где же гошпиталь? Что ж не достроен?" Тут поднялся денщик. И, как дикая кошка, Он усы ощетинил и прыгнул в окошко. Не посмел проводить инженера к могиле! …Денщика-дезертира заочно судили. И была коротка с дезертиром расправа: Был изъят он из списков живого состава, Как без вести пропавший в горах Алатава [559] , Где клокочет под почвой кипящая лава. 1936

1 Соймонов [560] тосковал с утра,— во сне увидел он Петра. Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря: "Просыплешь, рваная ноздря!" Сон вызвал острую тоску. Март. Отступили холода. Но вьюги вьют. До самых крыш в сугробах тонут города — Тобольск, Ялуторовск [561] , Тавда [562] . А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода. …Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда. "Потопит нынче, говоришь?" — кричит он кучеру. А тот: "Уж обязательно зальет! Отменно неспокойный год!" 2 У прорубей шумит бабье. Полощут грубое белье из домотканого холста. …Вода иртышская желта, Как будто мылись в ней калмык, Монгол, джюнгарец [563] , кашкарлык [564] , Китаец и каракиргиз [565] , И всё течет к Тобольску вниз. Зрит Азия из прорубей. "Нет, не затопит. Не робей!" — Соймонов кучеру шепнул, Осколок льда легонько пнул, румяной бабе подмигнул. "Ты, тетка, кланяться оставь! На лед корзиночку поставь да расскажи: мутна вода?" А бабы хором: "Ох, беда!" Тут вышла женка молода, собою очень хороша, Да прямо на колени бух посередине Иртыша Перед Соймоновым на снег, Как будто ноги кто подсек: "Спаси девиц и молодух! Старух спаси! Година злая на Руси! С полуденных-то линий, знать, орда встает на нас опять. Беда! Так было и всегда. Идет вода, за ней — орда!" С трудом преодолевши гнев, Соймонов молвит, покраснев: "Ты! Встань. Какая там орда?" — "На пограничны города орда задумала напасть, Нас взять под басурманску власть!" Вскричал Соймонов: "Враки! Чушь! Кто нашептал тебе? Твой муж?" — "Не муж! Матросы на судна́х". — "Так о подобных шептунах мне доносите в тот же час, Не то казнити буду вас!" Передразнил: ""Орда! Орда!" Нам ли бояться дикарей?" Но бабы снова: "Ох, беда! Пускай бы наш архиерей служил молебен поскорей!" 3 Крут взвоз. ""Орда!" А что — орда? С ордою справимся всегда, Вот как бы не пришла беда теперь с другого к нам угла. С гнилого не пришла б угла, с норд-веста. Вот что, господа!" Метель. Архиерейский дом чуть виден в сумраке седом. "К архиерею?" — "Нет! Отстань! Зачем к нему в такую рань…" — "Назад прикажете? Домой?" Соймонов: "Вот что, милый мой! Ты поезжай себе домой, А я назад вернусь пешком. Пройдусь я, братец, бережком". Такой ответ не нов. Знаком. Бормочет кучер со смешком: "Он на свидание с дружком поплелся, губернатор наш. Придет же в ум такая блажь — затеял дружбу с мужиком". 4 Есть дом поблизости реки. Над крышей — пестрые коньки. В том доме, около реки, живут лихие ямщики. Не разбитные кучера, красавцы с барского двора, А ямщики! Совсем простые мужики, природные тоболяки живут в хоромах у реки. Тут ям [566] . Тут кони горячи. Тут конской запахом мочи пропитан ноздреватый снег. Вот бородатый человек на вилы поднял пласт назьма [567] . Остановившись у ворот, Соймонов сумрачно зовет: "Здорово, господин Кузьма!" Заходят вместе на крыльцо. А кто там смотрит из окна? Довольно милое лицо. Голубоока и нежна. "Кузьма! Не скажешь, кто она?" — "Она? Ильюшкина жена". — "Так что ж он прячет? Сколько раз я, милые, бывал у вас, А не видал его жены. Вы показать ее должны". — "Скромна!" — ответствует Кузьма. Соймонов входит в хорома. Вздохнув, садится на скамью. "Ну, ладно! Позови Илью". Покой в хороме. Образа. Великомучениц глаза огромные глядят с икон. Кругом икон со всех сторон сияние цветных лампад, А ниже, выстроены в ряд, на полках книжицы стоят [568] . Их много. До четырехсот. Иные взяты в переплет, иные трепаны весьма. Те книги приобрел Кузьма. По математике труды, определители руды… Да многое найдется тут. Ночами между книжных груд Кузьма таится, бородат. Сидит, следит, что пишет брат. Немало трудится Илья. Необычайная семья. Сыны простого мужичья, а грамотней иных господ. Ну, где ж Илья?" — "Сейчас придет!" 5 Илья не так могуч, как брат. Он несколько сутуловат, глаза печальней и темней… "Илья! Оставь своих коней. Побудь-ка с нами, свет Илья! Готова рукопись твоя {688} ? Хочу я поглядеть, когда была высокая вода". — "Сие узнаем без труда!" Довольно рукопись толста. Сто девяносто два листа в ней переписано уже. Рука, привычная к вожже и к сыромятному кнуту, историю писала ту. Перо по белому листу вела ямщицкая рука. Тут начато издалека: есть родословия Ермака И о прибытье россиян на Ледовитый океан, И о добыче серебра и золота из горных недр; Указы царского двора, который на угрозы щедр; И о восточных есть послах, и о звериных промыслах. А вот и о разлитье вод. "Вот видишь, тысяча семьсот семнадцатый помечен год. Неужто нынче так зальет?" Соймонов молвит, помолчав: "Иртыш могуч и величав! Стихию трудно побеждать… Из Омска надо ожидать Фрауэндорфа {689} в эту ночь: Он едет, чтобы нам помочь". — "Фрауэндорфа? Ждете?" — "Да. Он скажет, высока ль вода. Начальник крепости степной — Карл Львович — человек чудной, Ио всё же он сообразит — грозит беда иль не грозит, Он нам ответит без труда, насколько высока вода там, на верховиях реки. …Ну, до свиданья, ямщики! Будь здрав, Кузьма! Будь здрав, Илья! Занятна рукопись твоя. Пиши и впредь — вот мой совет!" Но тут вздохнул Илья в ответ! "Эх, губернатор, сударь мой! Позвольте отвезти домой сейчас на собственном коне. Скажу кой-что наедине". 6 Несутся кони по реке. Чуть виден город вдалеке. К Соймонову оборотясь, заговорил ямщик в тоске: "Я, генерал, хочу бросать сибирску летопись писать!" — "А почему?" — "Не говорил я никому, тебе скажу я одному… Пойми, Соймонов-господин. Ты мудр! Ты дожил до седин Терпел ты лютую беду. С тобой я душу отведу! Премудрый звездочет-монах живет в монастыре у нас. Он о старинных временах рассказывал мне много раз. Но что монашеский рассказ! Толкую с духами! Во сне они являются ко мне. Мерещатся мне все, о ком я размышляю. С Ермаком Беседовал я глаз на глаз, да и с Кучумом [569] в тот же час, С обоими теперь знаком! Являются мне казаки, дьяки, бояре, мужики… Мне всё одно — что раб, что князь,— Мне все толкуют, не таясь, Чтоб знал их повесть я один — Ильюшка, Черепанов сын. Ермак мне говорит: "Зерно посеял я!" — "Взошло оно!" — я отвечаю Ермаку. Честь воздаю я казаку. Да вот, по правде говоря, колосьев много гибнет зря…" Соймонов хмурится: "К чему иносказанья?.. Не пойму. О ком ты речь свою ведешь?" — "А ты кого из Омска ждешь? Как с холуями он сойдет в форштадт [570] из крепостных ворот, Весь разбегается народ". — "Фрауэндорф?" — "Вестимо, да! Злодей назначен был туда Хранить окрайны города, чтоб не тревожила орда. Но задирает и орду — раз по двенадцати в году Отряды шлет — аулы жжет! Их мужиков в полон берет. Вот он каков! Тревожит мирную орду, а те — обратно — казаков!" — "Да. Так недолго до беды… Вот и бабье насчет орды. Дошел слушок и до бабья". Соймонов морщится: "Илья! А ты подумав, говоришь? А под присягой повторишь?" — "И повторю! Хоть самому государю". — "Да, ты упрям! Все, Черепанов, знаю сам, но за рапорт благодарю!" Соймонов щупает ноздрю. Слегка болит она. Нет-нет Да и кольнет. Там нерв задет. Когда-то вырвали почти ее палачески клещи. Пришили ловко лекаря, Но всё же знать дает ноздря, хотя не видно и рубца. Домчали кони до дворца, остановились у крыльца. Тут полость отстегнул ямщик. Соймонов вышел из саней. Он говорит еще мрачней: "Илья! Попридержи язык!" 7 Не прекращается метель. Ночь надвигается снежна. В соседней горнице постель готовит ямщику жена. "Илья! Бросай-ка ты писать. Довольно. Всё не описать!" Молчит. Жена берет свечу. Подходит сзади. По плечу погладила. И над плечом склонилась. "Пишешь-то о чем? А ну-ка брось. Давай прочти". Она неграмотна почти, но разум — не откажешь — есть. Всё понимает, коль прочесть. "Про Федьку повесть варнака". — "Про Федьку? Повесть? Варнака?" Вот здесь жена… Стоит, близка. Но только, словно издали, Илья ответствует: "Внемли". 8 " "Жил небогатый дворянин [571] . Феодор — у него был сын. Подрос. Забота у отца латыни обучить юнца. А тут как раз великий Петр всем недорослям вел осмотр. "Сынок,— сказал,— не глуп у вас. Пойдет он в навигацкий класс, ваш сын!" Был в Сухаревой башне [572] он, в Москве, наукам обучен и флота стал гардемарин [573] . А вскоре ходит в мичманах. Уже и в маленьких чинах отличный был он офицер. В Варяжском море [574] как-то раз царя великого он спас, близ финских шхер. И был Соймонову указ по Волге-матушке поплыть, Хвалынско море [575] изучить, на карту берег нанести, глубин промер произвести. И лучше выполнить никто не смог бы порученье то, поплыв на юг. Рек Петр: "Ты доброе творишь! Искусен в деле ты, мой друг!" И карты те послал в Париж, в дар Академии наук чтоб знал весь свет — с Каспийских вод летят двуглавые орлы туда, где Индия встает, как марево из жаркой мглы Когда ж великий Петр помре, скорбя о том государе Соймонов Федор продолжал его труды. Теченье вод изучал, полет звезды. Своею опытной рукой "Светильник" поднял он морской, чтоб просвещала моряка сей книги каждая строка. И тот "Светильник" посейчас для мореходов не погас, столь он хорош! И моря Белого чертеж [576] Соймонов Федор сделал тож. Изобразил сии моря впервой не кто-нибудь, а он. И от великого царя достойно был бы награжден. Увы! Великий Петр помре. И учинилось при дворе в те годы много воровства и всяческого плутовства. "Как поживиться можно тут!" Является за плутом плут, за вором вор! И не стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор, сената обер-прокурор. Сказал: "Я есмь еще не стар! Пред вами я не задрожу. Я — генерал кригс-комиссар [577] — вам покажу!" И точно, будучи упрям, он не молчал. Ревизии то тут, то там он назначал… Манкировать, мол, не люблю и воровства не потерплю. Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра, российский облепила трон. "Соймонова,— сказал Бирон [578] ,— казнить пора!" Предлог нашли. К чужому делу приплели. "Соймонов-де, поносну речь об Анне слыша, не донес!" Ведут под стражей на допрос. Был приговор: нещадно сечь того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом! И тот, кем славен русский флот, кто спас великого Петра,— в Сибирь на каторгу идет! Иные дунули ветра. Елизавета, дщерь Петра, взошла на трон. "Соймонов! — вспомнила.— Где он? Сей муж доподлинно учен, зело отважен! Как-то раз отца мово от смерти спас! Найдите!" — отдала приказ. В Сибирь был послан офицер. Один острог, другой острог царицын посетил курьер. Соймонова найти не смог. "Пожалуй, ищете вы зря!" — так офицеру говорят. Уж вовсе собрался назад он ехать в Петербург, но вот в Охотск он прибыл на завод, где каторжные варнаки, ополоумев от тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь, что описать не можно их, в чанах вываривают соль из окаянных вод морских. На кухню каторжной тюрьмы, как будто просушить пимы, зашел он. Садят хлебы в печь бабенки каторжные там. Так офицер заводит речь: "Соймонов не известен вам?" — "Как звать?" — "А Федор его звать: Федор Иванович. Моряк". — "Нет! Про такого не слыхать. Соймонова как будто нет" — бабенки молвили в ответ. "Ну, до свиданья, коли так. Искать, как видно, труд пустой". Прислушивалась к речи той старушка некая: "Постой! Какой-то Федька есть варнак. Да вот гляди-кося, в углу там в сенцах, прямо на полу, тот, в зипуне". Седой, в морщинах, полунаг, тут поднял голову варнак. "Вы обо мне?" — "Как имя?" — "Имя не забыл. Соймоновым когда-то был, но имя отняли и честь, лишили славы и чинов. И ныне перед вами есть несчастный Федор Иванов!" Конец истории таков: освобожденный от оков, Соймонов — губернатор наш. Сполняют флотский экипаж и сухопутные войска приказы Федьки-варнака. С церковных говорят кафедр попишки часто про него, что злее беса самого он — выходец острожных недр. Неправда! Милостив и щедр. Хотя горяч. На то моряк. К тому вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг Посольску гавань и маяк. В Охотске, в каторге где был, морскую школу он открыл [579] . И знает сибиряк любой: проклятие над Барабой [580] , и вся сибирская страна той Барабой разделена как надвое. И долог путь, чтоб те трясины обогнуть. Туда Соймонов поспешил, обследовал он ту страну. Сибири обе слить в одну — Восточну с Западной — решил. Соединить Сибири две, приблизить обе их к Москве и верстовые вбить столбы в грудь Барабы! Дорогу через степь найти, по ней товары повезти, отправить на Восток войска, коль будет надобность така. То сделал губернатор наш. Невольно честь ему воздашь. Но был бы вовсе он герой, коль совладал бы с мошкарой. Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна… Иль Киндерман [581] — шалун второй. Кормить сосновою корой своих задумал он солдат. Премного сделался богат от экономии такой. Торгует выгодно мукой…" 9 Ночь за окошками снежна. "Ильюша! — говорит жена.— Остановись-ка, помолчи Слышь, кто-то ходит у окна". Встает ямщик. Не оглянувшись на жену, идет к окну. Но в тот же миг жена бросается к печи. "Хотя бы пожалел детей ты, грамотей! — кричит жена. — Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей! Елизавета померла. Соймонова плохи дела. Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула! А коли рукопись найдут? Тебе дыба и первый кнут. Узнаешь, каковы клещи!" И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи. Он вспыхивает. Точно вздох или дальний выстрел, тих и глух, Та вспышка. Милосердный бог! Всё пеплом стало. Он потух! "Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе я не прощу,— Кричит Илья. Схватил он плеть.— Тебя я, дура, проучу!" — "Проучишь? Ну, давай учи! Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя, Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи!" — "Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям!" Бросает плеть, идет к дверям. "Куда?" — "В царев кабак пойти хочу". — "Вот что задумал! Не пущу!" И, в душегрее меховой, пряма, румяна и гневна, Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой, стоит в дверях его жена. 10 Соймонов дома, во дворце. С ожесточеньем на лице доклады выслушал чинуш, стяжателей, чернильных душ. Вот, кабинет на ключ замкнув и уши ватою заткнув, Облокотился на бюро. Схватил гусиное перо. Его немножко покусал. Распоряженья подписал. Другие отложил дела. Берет тетрадку со стола. Воспоминанья о царе, об императоре Петре, Историк Миллер [582] попросил. Что ж, услужу по мере сил! То сделать… И еще одно. Сей труд кончать пора давно: "Сибирь есть золотое дно" [583] . …"Сибирь есть золотое дно". Один нырнуть сюда готов, яко ловитель жемчугов, Другой в цепях идет на дно… Но нет! Писать не суждено. Скребется кто-то у дверей. "Что надо? Говори скорей!" — "Из Омска!" — крикнул казачок, Соймонов отомкнул крючок. В передней хохот громовой. Там некто в шубе меховой. Косматая над головой папаха. Рыжий лед с усищ. Ух! От подобных голосищ избави бог! "Погода очень много плох! Испорчен много переправ! Федор Иванович! Будь здрав!" Соймонов сумрачно в ответ: "Прошу, Карл Львович, в кабинет пройти ко мне". 11 Вошли. Взглянувши на портрет, что здесь повешен на стене, Гость вымолвил: "Елисавет?" — "Она!" Ночь за окошками снежна. "То дочь Петра… А где же внук [584] ?" — "А внук… Повешен будет…" — "Как?" Негодованье и испуг. "Я понимаю не вполне!" — "Ну да! Повешен на стене портрет сей будет. В полный рост. (Что, милый друг? Не так я прост. Ответ каков?)" Ночь. За окошком снег и мгла. Елизавета умерла. Сварлива к старости была, а всё ж могла вершить дела, На небесах она теперь, Петра пленительная дщерь. А хилый внук взошел на трон. Что дед воздвиг, то рушит он! "Карл Львович! В Омске как дела? Вода в верховьях прибыла?" — "Есть! Прибыла". — "Зима суровая была?" — "О, да! Она была суров. Нам много не хватало дров. Шпицрутены [585] пришлось пожечь, чтобы топить в казармах печь. Ха! Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров!" — "Что ж ты с солдатами суров,— Соймонов молвит.— Всё бы сек! Скажи, что ты за человек? Большой любитель ты наук, но человечеству не друг. Ты поступаешь, как злодей! Ты мучаешь своих людей. Что задираешь ты орду! Большую натворишь беду.— Кричит Соймонов сам не свой.— Что думаешь ты головой?" 12 Пыхтит в передней бледный гость. Он еле сдерживает злость. "Ауфвидерзейн! Спокойна ночь!" Кричит Соймонов: "Пшел ты прочь, злодей, палач! Ишь выбежал. Помчался вскачь!.." Соймонов в кабинет идет. Пожалуй, волновался зря. Пожалуй, до государя Карл Львович дело доведет. Да и защиту там найдет. …Болит ноздря. Залечена, а всё ж нет-нет да и кольнет. То нерв задет. Грехи. Ругаться не к лицу. Всё ж дал острастку наглецу! И долго бродит по дворцу Соймонов. Подошел к окну. Сибирь! Ты у снегов в плену. Вот голый куст, как хлыст, торчит из снежной мглы. А здесь, в дворце, скрипят полы. Так душны темные углы- Ах, только сердце не молчит! Томительно оно стучит. Идет Соймонов. Тяжелы его шаги, ох, тяжелы, Как будто всё еще влачит он каторжные кандалы. 13 Вот с божьей помощью в Притык, в кабак, приткнувшийся к горе, добрался все-таки ямщик, Кто лается там на дворе? Казак как будто. Вовсе бос. Ишь выкинули на мороз. Спросил Илья: "А ты, дружок, босой не отморозишь ног?" Кричит казак: "Друг, помоги! Во целовальников [586] сундук мои попали сапоги. С какими-то ворами пить черт дернул. А пришло платить: "За нами, говорят, беги!" А я бежать не захотел. Ну, целовальник налетел: "Давай в уплату сапоги!" Сапог в сундук, меня — за дверь. Не знаю я, как быть теперь. Ни в чем не виноват, поверь! Как взять обратно сапоги? Хоть ты советом помоги!" "Ты кто?" — "А я Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Фрауэндорф нас взял в конвой". Илья качает головой: "Зело несчастный ты, казак. Ну, ничего! Идем в кабак!" В избе дымище, духота. Как пекло адское точь-в-точь. Вот целовальникова дочь раскрыла пухлые уста. Накинулась на казака. "Вернулся? Прочь из кабака!" Илья ей молвит: "Не реви! Свово папашу позови. Эй, целовальник!" — "Что, Илья?" — "Обижены мои друзья. Страдает здесь Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Над ним строжиться не моги. Отдай Игнашке сапоги!" — "Сейчас!" — "Ну вот. Давно бы так!" С Ильей целуется казак: "Ямщик, я друг тебе навек! Ты справедливый человек!" Шумит Притык, ночной кабак. Сам целовальник льет вино: Илья, мол, не бывал давно. Он редкий гость у нас — Илья "Готова рукопись твоя?" Молчит Илья. Он, морщась, пьет. Глядит, каков кругом народ: бродяги и посадский люд А вон хитрец — искатель руд… Семинаристы тут как тут студенты школьные [587] , а пьют! Увидели Илью, орут: "Аз, буки, веди, глаголь, добро, яко медведи страшны Ведро "Винум крематум" выпей, Илья! Готова летопись твоя?" Прислушался Игнашка Шпаг: "А что за летопись, Илья?" — "Да ничего… Болтают так". — "О летописи о какой их речь?" Махнул Илья рукой. "Студентов школьных кто глупей? Давай, Игнаша, лучше пей!" И глупы пьют, и мудры пьют! Тут поднялся искатель руд. Магический волшебный прут показывает: "Господа! Сей прут вонзается туда, где под землею есть руда. Всё видит в недрах он земли. Продам его за три рубли!" Толпится вкруг посадский люд. Взглянуть охота им на прут. Толкуют люди так и сяк. Шумит Притык, ночной кабак. Сказал казак Игнашка Шпаг: "Коль прут сей видит в глубь земли, так стоит он не три рубли, А коль он стоит три рубли, так он не видит в глубь земли! Нет, не пойду искать руду! Друг! Нам рублей из серебра не даст уральская гора- А вот железа для ядра…" — "Не шумствуй!" — "В Омске генерал на хлебе держит и воде. Я убежал бы за Урал. Да там помещики везде". — "Не шумствуй! Больно уж ты резв! Я вижу, ты зело нетрезв". "Ты грамоте учен, ямщик? Что ведомо тебе из книг?" Шумит кабак ночной, Притык. "Что ведомо из старых книг? Чему быть ныне суждено? — Тут головой Илья поник.— Что ж ведомо из старых книг! Едва ль их мудрость я постиг. Бывает многое от книг, а многое и от плутыг… Непостижимо для ума на свете многое весьма". Ого! В дверях стоит Кузьма. "Илья! — кричит.— Ты здесь, Илья? Послала женушка твоя сказать, чтоб шел домой на ям. Тебя курьеры ищут там. Ямщик им надобен хорош. Фрауэндорфа повезешь!" 14 Тобольск проснулся на заре. Кремль розовеет на горе. Как будто в беличьи меха укутан город весь до крыш. Звон ведер. Пенье петуха. "Пой! Весну раннюю сулишь! Не за горами и апрель. Сосульки. Будет днем капель. Через недельку развезет". Фрауэндорфа повезет Илья, как сказано, с утра. Что не гостишь? Примчал вчера, а нынче утром и назад? И отдохнуть у нас не рад? Была баталья, говорят? Чуть свет — уже в обратный путь! "К дворцу подашь, да не забудь, кто твой седок! — сказал Кузьма.— Фрауэндорф-то зол весьма, Свой экипаж-то не готов. Дал кучеру он сто кнутов. Потребовал — вынь да положь: "Ямщик мне надобен хорош!" Вот ты его и повезешь…" Кремль розовеет на горе. Кресты сияют на заре… Дворец… Ворота… Шумный двор. Соймонов вышел. Мутен взор. С Фрауэндорфом разговор, брезгливо морщась, он ведет Вот кончили. К Илье идет. "Везешь?" — "Так точно". — "Ну, вези. Смотри не вываляй в грязи. Иль вверх тормашками на лед не выверни. Он зол. Прибьет". — "Прибьет? А если я прибью?" Соймонов смотрит на Илью: "Что? Стал ты вовсе сущеглуп? Ты вежлив должен быть, не груб". Сух генеральский голос, тих: "Марш! Чтобы жалоб никаких!" 15 Лохматых фырканье коней… Гарцуют позади саней Фрауэндорфа казаки. На них папахи высоки и нахлобучены до глаз. Болят головушки у вас? Что, казаки,— охота спать? Не удалось вам отдохнуть. Вчера явились и опять сегодня утром в дальний путь. А вот и сам Игнашка Шпаг! Ну, как дела твои, казак? Притык понравился — кабак? Фрауэндорф брюзглив и зол, В тяжелой шубе меховой садится в сани. "Живо! Пшел!" По деревянной мостовой несутся кони. Казаки, качаясь в седлах, как спьяна, Рванули следом. У реки на яме свищут ямщики. О, дом родимый! Из окна кто выглянул? Никак — жена. "Бог свят! Дорога далека. Храни Ильюшу-ямщика, Владычица, мать преблага!" — наверно, молится она. Крут взвоз. Отвесны берега. Подтаивают снега. Мост. Перевоз. У прорубей дерьмо, навоз. Кой-где видна уже вода поверх лысеющего льда. Татарский движется обоз. "Айда! — кричат.— Айда, айда!" Орда! Товар везет издалека. Иртыш — великая река. 16 Но вдруг брезгливая рука толкнула в бок. "Живей! Гони! — кричит седок.— Гони живей! Вот мой приказ, чтоб этот город скрылся с глаз!" Просить не надо ямщика. Бич щелкнул. Кони понеслись. Но снова голос седока: "Поторопись! Поторопись! Ты сочиняешь летопись! Аннал строчит твоя рука [588] . Вожжу держать не разучись!" Как знает он? От старика, от губернатора узнал. "Ты, сочинитель! Твой аннал ты много долго сочинял. Но препаршивый твой Пегас, он хуже водовозных кляч!" Ага! Галопом хочешь? Вскачь? Ужо узнаешь ты сейчас. Уважим, коли просишь нас. Хулишь ты коней? Кони — львы! Узнаешь — кони каковы! 17 Лед блещет неба голубей, но мутны очи прорубей… Глух сзади топот казачья. "Отстали, милые друзья!" Дорога… Прорубь… Полынья… Рвануло. Встал горбом сугроб. Плеснуло. Брызнуло. В галоп! В галоп несутся казаки. Но, друг от друга далеки, один отстал, другой отстал… Обрывы. Берег дыбом встал… Крут яр. Там свищет гибкий тал [589] . Ага! Ожгло? Пригнись! Вот так! Ну. пронесло! Теперь овраг. Перелетим на всем скаку? Уж треуголка на боку! Слетит, пожалуй, с головы! Узнал ты — кони каковы? Руками ветер не лови! На помощь стражу не зови. Не радуйся, что тот казак других опередил людей, Ведь это же Игнашка Шпаг! Ты думаешь, тебя, злодей, Игнашка хочет отстоять? На сабельную рукоять Игнашка руку положил, клинок он полуобнажил, Но не меня рубить, Илью, а голову отсечь твою! Уразумел? Завыл, как волк? Ага! Откинулся. Замолк. Смерть! Смерть близка! Но тут, на счастье седока, выносит леший мужика из придорожного леска Дерьма навстречу целый воз. Везут навоз на перевоз. Мелькнула, издали видна, сарая ветхая стена. Куда дорога завела? Пес выскочил из-за угла. И мчится тройка, как стрела, по шумной улице села. 18 Аж в пене морды лошадей. Крут поворот. К саням сбегается народ. Тревожны голоса людей. Вот наконец нагнал казак. Конечно, он: Игнашка Шпаг. Он мчался, шашку обнажив! "Седок-то жив? Я думал — вывалишь в овраг!" Глядит казак на ямщика, глядит ямщик на казака, Седок согнулся и молчит. "Подымется, как закричит, ударит…— думает Илья.— Прощай, головушка моя!" Но нет. Сидит недвижен, нем. "Да он без памяти совсем!" Нет. Притворяется. Хитер! Начать он медлит разговор- Вот смотрит, жалобно стеня, Промолвил: "Подыми меня! Ямщик! О, помогай мне слезть! Мне очень много дурно есть. Ямщик! Веди меня в избу!" Ты слаб. Испарина на лбу. Теперь веди тебя в избу! Вошли. Ложится, истомлен, на бабьи шубы. Говорит: "Ох! Внутренность совсем горит. Отбита внутренность моя. О! Ты злодей, ямщик Илья! Ты захотел меня убить… Я не велю тебя казнить, Мне сам Христос велел прощать. Ни слова больше! Замолчать!" А! Чуешь, для чего клинки вытаскивали казаки на всем скаку в глухом лесу. "Воды!" — "Сейчас я принесу". — "Скорее". Из-под шуб и дох тяжелый раздается вздох. 19 На шумной улице села толпа гудит невесела. А всё ж смеются казаки, довольны чем-то мужики. Глядят они на ямщика. "Намял ты барину бока! Он, слышно, очумел слегка". — "Злодей бы вовсе околел, да губернатор не велел!" …Соймонов стар, Соймонов сед. Не хочет он держать ответ. И так уж на своем веку он претерпел немало бед. Отставку скоро старику дадут за выслугою лет. И мирно доживет свой век птенец петровского гнезда. Эх, господа вы, господа! Орлы! Кто ж крылья вам подсек? На шумной улице села толпа гудит невесела. И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных сапог. О, села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям рек Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острог… Трудна дорога, далека. Но ведомы для ямщика Все полосатые столбы с Кунгура [590] вплоть до Барабы. …Теплом пахнуло из избы. Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок. Задумчивый, он говорит: Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок. Сенца бы надо подостлать… А то тебе несдобровать!" — "Не сомневайся. Довезу… И не таку тяжелу кладь перевозили на возу!" 1937

1 Гусиное перо подайте, я шепчу. Вам о судьбе своей я рассказать хочу, Глядящая на вас с любого гобелена. Вы ведаете ли: Прекрасная Елена [591] , И Венус [592] , и Сафо [593] , и Нимфа у ручья,— Не кто-нибудь иной, но — я, и только — я! Оборотилась в них кому-то я в угоду. Но русскую свою мне не забыть природу! Так дайте ж мне перо, прошу я, поскорей, Пока ничьих шагов не слышно у дверей, Покуда еще есть бумага и чернила, Хочу я наконец всё рассказать, как было. * В Тобольске, если вам случится побывать, Несчастную мою вы помяните мать. Погребена она на том погосте дальнем, За валом городским, на кладбище Завальном [594] , Над коим шелестят густые древеса, Как будто мертвецов звучат там голоса На разных языках, и речь бояр надменных Там слышится, и ропот шведов пленных [595] , И всех, кого судьба к нам привела сюда, Кто за наживой шел, кого гнала беда. Все, все приют нашли на дальнем том погосте, Их там, в сырой земле, соприкоснулись кости. И простолюдины лежат там, и князья. Вот там погребена и матушка моя. Ушла она, презрев сей жизни огорченья, Оставивши меня отцу на попеченье, И нянчиться со мной родитель был бы рад, Да только отнимал досуги магистрат [596] — Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Но вот, из Питера однажды возвратясь: "Довольно вышивать,— сказал он мне,— да прясть, На задний двор глядеть в оконце слюдяное! Ты нынче, дочь моя, возьмешься за иное: В столице побывав, я, дочь, видал виды, И ты уразумей: там девы молоды, Графини да княжны, принцессы ангальт-цербтски [597] , Они себя ведут совсем по-кавалерски! А почему у нас, у добрых сибирян, Не может это быть? Нам тоже разум дан!" — "Отец,— я говорю,— ученье к лицу знати". — "Нет. Я вот из простых, а — ратман [598] в магистрате! Незамедлительно учиться ты пойдешь, Наставник для тебя находится хорош, Наставит он тебя премудрости заморской!" — "А кто же он?" — "Шабер, кухмистер прокурорский". — "Отец,— я говорю,— ведь этот повар плут: Его, и на базар когда приходит, бьют". — "Нет. Чтоб не плутовал, я с ним имею сговор". И начал обучать меня французский повар… Училась языку неплохо я весьма, Но затруднения пришли насчет письма. Шабер нам говорит: "Науку знаю устно, А в каллиграфии рука, мол, неискусна!" Расстались с поваром. Попала к чудаку, Лекарем состоял при драгунском полку. Но как угнали полк на Иртыша верховья, А лекарь от своих отстал по нездоровью, То дал ему отец квартиру и харчи, "За то,— сказал,— мне дочь наукам обучи", И начал лекарь тот учить меня латыни… Но, боже! Не могу забыть я и поныне, Как лекаря сего отец погнал мой прочь: "Чему ты обучил невинную мне дочь? Зачем ей показал язычески соблазны [599] ? Преследуют ее виденья неотвязны,— То некий римлянин, то обнаженный грек. Кто в этом виноват? Ты, дерзкий человек, Понеже вздумал ей гекзаметры читати. Забыл ты, кто я есть? Я — ратман в магистрате!" Отец заботится, а толку нет никак. Соседи говорят: "Упрямый он казак, Задумал дочь свою наукам обучати, Не знает только он, с какого конца начати",— Так люди говорят, что вхожи в магистрат, В полицейместерской конторе говорят. Которые скорбят, которые смеются, Мол, замыслы его никак не удаются. * А время между тем всё движется. Не ждет. Семнадцать мне уж лет, осьмнадцатый пойдет. Не девочка теперь, но зрелая девица. Отец задумался: "Не поздно ли учиться?" И помню, как-то раз сказал мне наконец: "Послушай. Не пора ли, дочка, под венец? О прелести твоей заводит речь подьячий, Не прочь бы взять тебя и сотник наш казачий… Да, кстати, дочь моя, художник-то, Антон, В соборе приступив к писанию икон, Тебя изобразил как деву пресвятую…" — "Ах! — говорю.— Как смел. Вот в голову пустую Пустая лезет блажь. Пошто ж так дерзок он? Мне,— говорю,— отец, не нравится Антон, Пришлец из дальних стран, оттуда убежавший, Убивший ли кого, кого ли обокравший". — "Нет,— отвечал отец,— прибыв из-за Карпат, Весьма он человек неглупый, говорят. К какой-то, верно, там был схизме [600] он причастен. Но он раскаялся. И снова в ересь впасть он Не собирается. Повинен был бы в чем, Не стали бы его в архиерейский дом Впускать, как доброго, и не был с ним столь близок, б,- Заметь-ка, дочь моя,— сам наш архиепископ!" — "Архиепископ наш и сам из поляков" [601] ,— Отцу я говорю. "Ну что ж? Зато толков! И за примером, дочь, ходить недалеко нам: Он похвалу дает Антоновым иконам. И надо понимать, что, в Кракове учен [602] , Не токмо малевать умеет сей Антон,— Мечтает некую открыть мануфактуру [603] , Неутомимую имеет он натуру. Стать фабрикатором решил. И, например, Сравниться ль может с ним хотя б дурак Шабер. Есть иноземцы разные, я вижу. Сей выехал Шабер из города Парижу, Чтоб, ездя по миру, в ступе воду толочь. По бедности им жить на родине невмочь — Бродягами они становятся, ворами, Иные ж, как Шабер, в Тобольске поварами. Антон же не таков. Будь униат [604] , будь грек [605] , Добро пожаловать, коль мудр ты человек, Способный сотворить любое рукоделье. Бывает, что и росс дичает от безделья, А сей пришлец готов к полезному труду!" — "Нет! — закричала я.— Я замуж не пойду!" Перед родителем ударилась я в слезы. Тогда печально так, хотя и без угрозы: "Смотри, в девицах ты останешься навек!" — Ответствовал отец. Нехитрый человек, Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Судьбу мою решить имел ли он досуг! Он в ратуше, а я резвлюсь среди подруг,— То в церковь мы пойдем, то мыться ходим в бани, По ягоды идем речными берегами, Являюсь на базар — торгую что хочу: Бухарские шелка, московскую парчу Иль рухлядь мягкую [606] , везомую с Ял-Мала… [607] В Тобольске-городе всего у нас немало! А как вернусь домой — скрипят во тьме полы, Лампады по углам мерцают среди мглы. Этих древних стен бревна ноздреваты Девства моего вдыхают ароматы. * Суровая весьма приспела тут зима. Казалось, что стучится в наши терема Татарска бабушка, сама падера вьюга [608] , Несуща вьюжный вьюк, что стужей стянут туго. Говорит отец: "Тысяча семьсот Шестьдесят первый год у городских ворот Нелюбезно стучит. Ходят глупы толки. Перепугалися все наши богомолки, Тревожатся купцы в гостином ряду, Господин Павлуцкий, тот вовсе ждет беду [609] — Трепещет прямо весь, как жук на булавке, Стал вовсе сущеглуп чиновник сей в отставке!" — "Болтает он про что?" — спросила я отца. "Про то же самое! Всё мира ждет конца, Антихриста приход пророчит нынче летом [610] , Да только, дочь моя, вздор, враки! Суть не в этом. А будут хлопоты! Из Питера гонец Известье подтвердил". — "А что?" Молчит отец. Нахмурился, суров: "Неважно это, дочка!" Но поняла и я: как наступает ночка, Простого званья люд и губернатор сам, Все головы дерут, я вижу, к небесам. Муллы татарские, из юрт придя окрестных, О том же говорят — о знаменьях небесных. А что за знаменья, каков их будет вид, Кого я ни спрошу — никто не объяснит. Отец же мне опять: "Неважно это знати. Что надобно, о том мы знаем в магистрате!" Вот мимо башни я иду монастыря И вижу: меж собой о чем-то говоря, Нил и Галактион, ученых два монашка, Глядят на небосклон, вздыхают оба тяжко. Тут с башни сходит Нил. Меня благословил. Сказала: "Отче Нил, хоть ты бы разъяснил Про сей небесный знак немудрой мне девице!" Нил отвечает так: "Тебе, отроковице, Не нужно поднимать к зениту головы!" А я ему опять: "Всё ж знаки каковы? К чему они? К войне? Взбунтуются калмаки?" — "Нет! — отвечает Нил.— Совсем другие знаки. Не должно знать про них девице молодой!" Ушел лукавый мних [611] . Уж верно, знак худой. И сердце тут мое сказало: "Берегись!" Всё ж запрокинула головушку я ввысь Так круто, что на снег боброва пала шапка. Гляжу на небеса. Мерцают звезды зябко. Нет знака. Подняла я шапку и опять Гляжу, как дура, ввысь, стараюсь разгадать, Каков небесный знак, что он сулит. Однако Я никакого там не усмотрела знака. * Минуло Рождество. Гадать пришла пора. А я кидать башмак не стала со двора,— Пес башмак унесет — вот и конец гаданью! Для ворожбы хочу уединиться в баню. Няня мне говорит: "Туда я не пойду, Баня наша стоит далеко во саду, До потолка она в снегах-сугробах тонет, Над крышею сосна вершину низко клонит…" И не пошел никто со мною из подруг. Вот в бане я одна. Очерчиваю круг Мелом на полу, а на приступе печки Зеркало ставлю я и по бокам две свечки. Пред зеркалом сажусь, от робости дрожу, Но в зеркало меж тем я пристально гляжу. Покажется ли мне в зеркале кавалер мой, Придет ли он в сей год, семьсот шестьдесят первой? Боже мой! Слышу я: где-то вдруг хрустнул снег, Будто бы за окном топчется человек. Нет! То не за дверьми снега я скрежет слышу — Прямо над головой! Кто-то взошел на крышу. Сажа шуршит в трубе, как будто кто залез. То нечисть банная [612] ? Глух сад наш, точно лес. Снега да темнота. Забилось мое сердце. Ну, ладно! Будь что будь! Вскочив, открыла дверцу. "Эй, кто на крыше там? — я закричала.— Прочь! Приказываю вам я, ратманская дочь!" Ах! Это же Антон. Вот кто на крыше банной! А рядом с ним предмет таинственный и странный, Напоминающий огромна паука На членистых ногах, идущих от брюшка. Сие чудовище, на крыше стоя банной, В отверстие трубы вперило глаз стеклянный. О, господи! Весьма Антон хитер! Но не решился бы пристойный кавалер Ночью на баню влезть и сей предмет поставить. Кричу: "Как смел, Антон, ты на меня направить Чрез банный дымоход подзорную трубу? Расстроил ты, Антон, всю мою ворожбу. Папаше на тебя я жаловаться стану!" — "Не для тебя совсем взошел на крышу банну,— Нимало не смутясь, ответствует Антон И тычет ввысь перстом: — Взошла на небосклон Венус — любви звезда. Ее воспел Гораций [613] , Воспел ее Назон [614] . А я для обсерваций Имею телескоп. На бане я сидел Часа, пожалуй, два — всё в небо я глядел. Не знал, кто в бане есть, как ты вошла — не видел. Тому порукой — честь! Пардон,— когда обидел!" От смеха говорю я, закусив губу: — "Что ж в зрительную ты увидеть мог трубу?" — "Венус пройдет, звезда, на расстоянье близком,— Сказал он,— меж Землей и Гелиоса диском [615] . В июне месяце то нужно ожидать. Явление сие приедут наблюдать К нам академики, весьма учены мужи. А я уже готов. Я их ничем не хуже!" — "Лжешь! — говорю ему.— Тут что-то да не так!" "Но,— думаю сама,— теперь понятен знак, О коем не хотел мне объявлять родитель". "Про Венеру стишок послушать не хотите ль? — Спрашивает Антон.— Прочту тебе, позволь!" — "Нет,— говорю,— Антон, от этого уволь! Латинского чтеца уж выставил за двери Папаша как-то раз!" — "Тому я не поверю. Он мудрый человек!" — "А вот поди спроси,— Смеясь, я говорю,— Венерам на Руси Не поздоровится. Иди-ка восвояси! Для Венус места нет у нас в иконостасе. Великомучениц усерднее пиши!" А он: "Конечно, в том спасение души, Но я изображать умею и натуру,— Хвою вот, например, сладчайшую фигуру, Твой лик, что для меня священнее икон!" Чуть слышно я шепчу: "Прочь уходи, Антон!" Прелестные его не слушаю я речи, От бани прочь бегу, не потушив там свечи И зеркальце забыв. И вот уже одна Я дома. Из окна я в сад гляжу, бледна. А в бане та свеча долго еще мерцала, Как будто б чья-то тень гляделась там в зерцало. 2 Он не солгал, Антон! Так вышло по весне: Соседка-попадья вбегает раз ко мне. "Магус [616] , астролог,— кричит,— волшебник едет!" "Что,— думаю я,— с ней? Она наяву бредит". "О магусе каком, соседка, говоришь?" — "Голубушка моя! Знашь город ты Париж? Оттуда прибыл гость, негадан и непрошен. Французский звездочет. Зовется Дотерош он" [617] . Тут подоспел отец: "Что ж, попадья, ты врешь? Совсем не магус он, аббат сей Дотерош. Духовное лицо. Как твой супруг. Понятно? Ученый астроном. На солнце ищет пятна. А нынче,— этого не стоит уж скрывать,— Венеру он звезду прибыл обозревать, Которая пройдет по солнечному диску!" Я вижу — звездочет уже подъехал близко, И мой родитель тут в окошко поглядел. Заторопился он, регалии надел. "Пойдем-ка, дочь моя, добрых гостей встречати! Там я обязан быть. Я ратман в магистрате. А ты с французского нам всё переведешь, Коль разговаривать захочет Дотерош!" Тем временем ямщик подвозит гостя к дому. Выходим мы, спеша навстречу астроному. Вокруг его саней уж толпится народ. Но всё посадский люд. Не вижу я господ. По-видимому, их предупредить заранье Не преуспел гонец, и спят еще дворяне. Чуть оробела я. Но зов мово отца Мгновенно мне помог сойти на двор с крыльца. Вот гость! Откинул он кибитки волчью полость, Воззрился на меня. В глазах его веселость, Лицо духовное, но брит и моложав. Тут кланяется он. И, губы вдруг поджав: "Хочу я,— говорит,— стаканчик русской водки!" Вот, думаю, и верь соседушке-трещотке! На магуса ничуть сей путник не похож. Не в остром колпаке явился Дотерош. Магическа жезла в руках нет никакого. Француз он как француз. Приветственное слово Любезно говорит. Но кто ж тебя поймет, Кроме меня одной, заморский звездочет! Милый ты мой, никто не разберет твой говор. Ну, что ж! Не зря учил меня лукавый повар! Я говорю: "В наш дом пожалуйте, аббат". — "Спасибо! — он в ответ.— Я буду очень рад!" Вот вылез. На меня глаза свои таращит. Отец зовет людей — пускай, мол, перетащат Его пожитки в дом — сумы да сундуки, Довольно тяжелы они и велики. Тут на его багаж все навалились скопом. "А вы,— кричит аббат,—полегче с телескопом! Боюсь я, что труба попортилась в пути, Прошу ее за мной в апартамент внести. Сибирская езда страшней землетрясенья — За свой я телескоп имею опасенье!" И опасения те были неспроста. Снимаючи с вещей футляры из холста, Бормочет Дотерош: "Проклятая дорожка! Погнулася, увы, у телескопа ножка". Вот, наконец, труба. Наверно, пуда три Весит сия труба. Шепнул отец: "Смотри! Сей телескоп длиной, пожалуй, в двадцать футов. Его аббат дурной вез, кошмами укутав, И, говорю тебе,— погнулася труба, Ибо красная медь тут для заклепок слаба! Венус как будет зрить в трубу сию горбату? Задай-ка, дочь, вопрос об этом ты аббату". Но и астроном сам, однако, понял тож, Сел, пригорюнившись. Папаша молвит: "Что ж! Непоправимыя беды я в том не вижу. Приехавши сюда из города Парижа, Он догадаться б мог, что красна медь мягка, Но телескоп, даст бог, поправим тут слегка. Пусть господин аббат сомненья бросит тяжки — Дуньку-лудильщицу возьмем из каталажки [618] , Куда заключена за блуд и воровство!" Перевожу я речь папаши моего. "Так, господин аббат! — я говорю.— А ножки Получим для трубы у некого Антошки". Тем временем, гляжу, астронома встречать Является, спеша, вся городская знать. Сам губернатор наш, я вижу, шлет майора, Во двор к нам экипаж въезжает прокурора, Архиепископ тож к нам служку посылат: "Французский, мол, у вас находится аббат? Впоследствии пусть к нам заглянет благосклонно!; И живописца я увидела Антона. "Антон! — его зову.— Поди-ка ты сюды! Аббата Дотерош ты выручь из беды — Для телескопуса отдай ему треножник! Вот,— говорю,— аббат, церковный наш художник. Венеру наблюдать он начал прежде вас…" Полицеймейстерский я вижу тарантас, В нем баба дерзкая поводит красным носом, Сопровождаема не кем-нибудь — профосом [619] , Лудильщица въезжает к нам во двор. "Ну, Дунька, не подгадь! — кричит ей прокурор.— Вот прежде поклонись аббату-звездочету, А вслед за тем берись за важную работу. На зрительну трубу ты погляди-ка, Дунь!" А Дунька, осмотрев: "Тут даже не латунь, Обыкновенна жесть тут надобна, как вижу. А что до мастеров из городу Парижу, Так это прямо срам — поставить сплав таков! Как видно, есть и там немало дураков! Глаза,— она ворчит,— где ж были у аббата?" — "Ну ладно, не дерзи, преступница проклята, Не то сейчас в острог препроводим назад!" С дворянами знакомится аббат. "Вам,— говорят,— уже готовим мы покои". Но Дотерош на них замашет как рукою: "Нет,— говорит он,— нет! Всё это ни к чему! В котором я живу, в том буду жить дому, С гостеприимным сим приютом не расстанусь. Естественность люблю. У ратмана останусь!" * И то ли потому, что жить у нас он стал, А может быть, чего он лишнего болтал, Но только слух прошел про нашего аббата: Натура, мол, его весьма чудаковата И вовсе он не поп французский никакой,— Не монастырский, мол, аббат он, а мирской,— Во Франции, мол, есть аббаты разной масти, И будто бы аббат он по научной части, Затем и простоват. Так люди говорят. Однажды утречком пьет кофий наш аббат, Как вдруг увидела я повара Шабера. "Где здесь,— он вопросил,— аббатская квартера? Ему-де редкостей принес я кой-каких". — "Ну-ну! — кричит аббат.— Показывайте их!" Тут скорчил наш кухмистр гримасу воровату, И что-то в пузырьке он предъявил аббату. "Вот! Насекомое редчайшее одно. В Китае,— молвит плут,— лишь водится оно, И кормится оно одним зеленым чаем!" Тут рассмеялась я: "Такую редкость знаем! О, господин аббат! Пойдемте в огород — Подобных рыжих мух у нас невпроворот. Гоните, мой аббат, вы повара подале! Мы редкостей таких во множестве видали". Уходит этот плут, но дней так через пять К аббату он тайком является опять. Такую он еще проделать вздумал шутку: Продать за три рубля обыкновенну утку, Которая у нас копейки стоит две. "Заметьте,— говорит,— к змеиной голове Чудесно приросло всё туловище птичье!" — "Уйди! — я говорю.— Не то возьмусь за бич я! И вслед ему еще я выкрикнула так: — Единоверец твой и все-таки земляк! Зачем обманывать?" А плут и в ус не дует: "Аббата не надуй, так он тебя надует!" Я поняла: Шабер француз хоть, а мужик И к благородной он компанье не привык. К учености питал он зависть нехорошу. А вскорости я так сказала Дотерошу: "Коль редкостей искать — пойдемте на базар, Там отовсюдова встречается товар". — "Готов!" — сказал аббат. И на гостиный двор [620] мы Приходим как-то раз. Заводим разговор мы С торговыми людьми… Китайские чаи, Морошка северная, курски соловьи Для тех любителей, из Курска кои родом. Орехами базар богат и медом. Бухарцы [621] привезли в тот раз каракульчу. Чего тут только нет! Всё показать хочу. Вот рухлядь мягкая с Обского Лукоморья [622] ,— Об этом завожу с аббатом разговор я. "Там молятся, мол, бабе золотой [623] !" — "Та баба,— он спросил,— блистает красотой?" — "Сама не видела, а коли верить слухам, Она — скуластая да с выпученным брюхом, А чиста золота пудов в ней есть до ста, Но, впрочем,— говорю,— в глухие те места Не проникал никто, а проникали кабы, Там бы давным-давно не уцелело бабы". — "Да,— молвил Дотерош,— нет слов, ваш край богат. Олень тут, говорят, у вас вдвойне рогат, И всевозможных руд не трудно тут сыскати. Град чуден ваш Тобольск [624] , что на восточном скате Стоит Уральских гор уже двухсотый год. Империи незыблемый оплот, Воздвигнут город сей Востока при пороге. Всё, всё я опишу, что видел по дороге!" Откуда ни возьмись явился тут Антон, К аббату подбежав, всё кланяется он: "Исправлена ль труба, сгодится ли треножник, В порядке ль окуляр?" — "Да-да, мосье художник. А что купили вы, сказать будьте добры?" — "Я,— говорит Антон,— присматривал ковры". Я ж слушаю: присматривал ковры ты! Рассказывай, дружок, да ничего не ври ты. Антон же между тем ведет в ковровый ряд Аббата. Меж собой они тут говорят. "Заняться я решил мануфактурой ткацкой,— Антошка говорит,— к работе азиатской Приглядываюсь я, чтоб кое-что понять…" Ковровщик тут ковры как начал расстилать, Ковров за пять минут сто развернул, не мене. Бухарские ковры и наши из Тюмени [625] . Вдруг закричал аббат: "Я по Европе всей Проехал, но ковер тюменский дивный сей Напоминает мне весьма неотдаленно Изделья самого папаши Гобелена [626] !" — "Да,— говорит Антон,— фигур лишь не хватат". — "Магометанский стиль [627] ,— ответствует аббат.— Но коль сих мастеров заставить ткать бы шелком Да производство то, мой друг, наладить с толком,— Что, господин Антон, тужить насчет фигур!" Антошке на ухо шепнул тут балагур, А что, не поняла,— негромок был сей шепот. "Да,— говорит Антон,— такой и мыслю опыт". Беседуя, они весь обошли базар. Кишмишу накупил аббат наш у бухар, Ягушку [628] женскую он из гагачьих перьев Купил, по простоте ее к себе примерив. "Да это женская!" — ему я говорю. "Ах так,— он отвечал.— Что ж, дамам подарю. В Париж я привезу диковинных новинок…" "Да, да! — я думаю.— Видать, что ты не инок, Но бравый кавалер,— к любезности привык!" Еще он приобрел себе моржовый клык, Да стерляди живой, да туесок [629] морошки. Поклажу ту нести велела я Антошке. Вот так, покудова приготовленья шли, Чтоб Венус наблюдать меж солнца и земли Величественный путь, и телескоп покуда Лудильщице лихой был отдан для полуды, Всё хлопотала я, чтоб гость наш не скучал, Чтобы плохих людей пореже он встречал, А то ведь груб народ в углу у нас медвежьем И посмеяться всяк мечтает над приезжим. * Успело лето тут вступить в свои права. В зеленую листву оделись дерева… Вечером как-то раз в сад я зову аббата. А сад наш точно лес. Плывет луна щербата Среди густых древес. Час поздний. Уж темно… Каков весной Париж,— про игры в Рампоно [630] Болтает мой аббат да про бульварны фарсы, Про то, какой парад видал на поле Марса [631] , Про шумства школяров в тавернах у застав, Да, кстати, и каков в Сорбонне [632] был устав, С аптекарями как иезуиты спорят, Как короля Луи [633] министры с чернью ссорят,— О чем только аббат не толковал в тот раз! С вниманием его я слушала рассказ — Все любопытные известия на диво, И излагает их аббат красноречиво,— О многом он сказать умеет заодно. Вот подле бани мы садимся на бревно. Тут, тростью банных стен исследовавши гнилость, Аббат вдруг вопросил: "Скажите мне на милость — А вам, сибирякам, живется каково?" А я ему в ответ: "Живется ничего… Конечно, уж не столь резвимся на гуляньях". — "А что,— он вопросил,— вы делаете в банях?" — "Мы в бани,— говорю,— приходим, мыться чтоб". — "Я слышал: нагишом кидаются в сугроб, Из бани выбежав, люди в мороз трескучий". Я говорю: "Таков бывает редко случай. Идут на этот риск, кто слишком уж здоров… Архиепископских спросите кучеров… А те же,— говорю,— кто воспитаньем нежны, Едва ли нагишом в сугробы скачут снежны". — "А прутьями там бьют?" — вновь вопросил аббат. "Нет,— говорю,— мосье. Ошибочен сей взгляд. Вениками — да, парятся, кто хочет, Березовый букет в воде горячей мочат И парятся затем". — "И польза велика?" — "Вы это,— говорю,— прибыв издалека, Извольте испытать. Вы попросите веник". — "Так что ж,— ворчит аббат,— мне врал Шабер-мошенник?" — "Известно,— я смеюсь,— что вздор он говорит". — "А всё ж,— заметил Шапп,— сих бань причудлив вид Гравюру закажу [634] , Антона как увижу. Гравюру ту смотреть сбежится пол-Парижа!" * И наступил тот день… На городской крут вал Всё население Шапп Дотерош позвал. И губернатора со всем его советом, И жены ихние, чтоб были бы при этом Великом торжестве, как через солнца лик Венус пройдет звезда. Свой телескоп велик Поставил на валу на городском высоком Аббат Шапп Дотерош… Толпа течет потоком. Тут горожане, тут и мужики. Татары скопищем пришли из-за реки… "Алла! — кричат.— Алла [635] ! Что в небе там?" — пытают. "Ничто! — им говорят.— Там гурии [636] летают". Павлуцкий тут как тут, безумный господин. "Конца, мол, мира ждав, я дожил до седин. Я Апокалипсиса [637] знаю откровенья: Меж солнцем и звездой возможно столкновенье!" Смеются все над ним. Сам губернатор наш Стал выговаривать: "Оставьте эту блажь!" Мол, женщины, вразнос торгующие репой [638] , Не верят уж во бред Павлуцкого нелепый. Приехал, наконец, архиепископ сам, К аббату подошел, дивится чудесам, Латинску речь завел тотчас архиепископ: "Венера не пришла б к нам, грешным, слишком близко б, Да не упасть бы ей на женский монастырь. И так уж нравами прославилась Сибирь, Особливо, аббат, все пригородны лавры — Монахи тут у нас доподлинно кентавры! Подобных им, аббат, едва ли где найдешь". — "О нет! Повсюду так",— ответил Дотерош. — "Всё ж вы, мой друг аббат, жалеючи народа, Прелестную звезду гоните с небосвода!" Да захохочет как! Смеется и аббат. Как будто бы они о деле говорят, А если разобрать,— так уноси святыни. Но кто же тут учен церковной их латыни? Ведь даже не поймут, о чем толкует он, Премудрых мниха два — Нил и Галактион. Обоих вижу я: стоят в соседстве тесном, Знамением себя лишь осеняют крестным. Смешно и поглядеть на этаких святош. Вниманием меня не дарит Дотерош, Среди он знатных лиц, а я всё ж не дворянка. Вдруг замешательство в толпе и перебранка. Расталкивает всех, немало горд собой, Антошка со своей оптической трубой. Ее он укрепил на деревянны ножки. Мальчишество резвится вкруг Антошки. А между ними и Павлуцкий-господин. "Позвольте поглядеть в трубу хоть миг один!" — "Нет,— говорит Антон.— Для вас тут нету места. А будет Венус зрить со мной моя невеста!" И тянет он меня, проклятый, за рукав. И говорит он мне, хитер, весьма лукав: "Твой господин аббат забыл тебя, драгая! Смотри в мою трубу!" Но я, его ругая, Зардевшись от стыда, отшатываюсь вспять. Тут, дерзкий, за рукав цепляется опять. И вот, уже без сил, смущаясь и робея, Как он меня просил, приблизилась к трубе я. И, как Шапп Дотерош стоит среди господ, Так малый телескоп наш окружил народ. "Ты, ратманская дочь,— я слышу восклицанья,— Получше различи планетное мерцанье!" — "Уж ладно!" — говорю… И в этот самый миг Венера наплыла на Гелиоса лик. Всем возвестил сие аббата голос звонок. Вдруг замер весь народ. И лишь грудной ребенок Заныл среди толпы у бабы на руках. Я помню вал, людей и небо в облаках. И закопченные мерцают тускло стекла. На солнце я гляжу. Нет! Солнце не поблекло. Что вижу я? Ничто! Лишь огненную мглу. Ах! Словно чья-то тень проходит по стеклу. Ах, черная! Ах, пламень вспыхнул красный! Не девы ль силуэт вдруг вижу я неясный? Конечно, Венус то! "Антон,— шепчу,— Антон! Взгляни!" Лицо свое с моим тут сблизил он. "Ты видишь?" — "Вижу!" — "Что?" — "Каку-то красну блошку!" Я оттолкнула прочь презренного Антошку. "Дурак,— шепчу,— болван. Гляди в трубу один!" Но тут припал к стеклу Павлуцкий-господин, Он чмокает, пыхтит, он напирает задом. "Что делать,— думаю,— с такой фигурой рядом? Мне надобно уйти!" — И боком, кое-как Тут пробиваюсь я через толпу зевак. Виденья своего я необыкновенность Навеки сохраню. Я лицезрела Венус! * Был вечер. Городской уж обезлюдел вал. Аббат же как ушел, так дома не бывал. Отец мне говорит: "В честь обсерваций оных Сегодня будет бал в палатах во казенных, И обещал прибыть туда часам к восьми Сам губернатор наш с женой и дочерьми. Профосиха туда пойдет в античной маске. Там будет фейерверк, каки-то игры, пляски, И гостя ты домой не жди, пожалуй, дочь, Поскольку, пиршество продливши целу ночь, Поедут допивать на архирейску дачу". Тут спать пошел отец. Сижу я, чуть не плачу,— Обидно всё же мне — свет до чего спесив, Что гостя увезли, меня не пригласив. Хотя, конечно, мой папаша не из знати, А всё же ратманом он в нашем магистрате. Хоть из городовых он родом казаков [639] , Но обходителен довольно и толков, Избранник от людей торговых и посадских. Нуждаются в его услугах магистратских, А коли пиршество — не пустят до дверей! Я губернаторских не хуже дочерей! Французскую я речь не меньше разумею, И танцы я плясать не хуже их сумею… Ах, вижу, в небесах взметнулся фейерверк. Он, тысячами искр рассыпавшись, померк. Гляжу в оконце, жду другого фейерверка. Вдруг вижу: во саду приотворилась дверка. "Антон!" — я думаю. Шалишь ты! Не войдешь! Нет! Вовсе не Антон. Аббат мой Дотерош! В шинели голубой одетый он парадно, Приблизился. Вином пахнуло преизрядно. И, глянув на меня, мечтательно он рек: "Чрез Вену ехал я, Брюнн [640] , Никольсбург [641] , Фридек [642] , Австрийских видел дам, прельстительных полячек, Но только никого нет краше сибирячек! Прелестнее тебя я, дева, не видал! Сегодня в телескоп Венеру наблюдал, Но, чтоб Венеры путь видеть чрез диск солнца, Лишь надо заглянуть в сей дом через оконце!" О, боже! Таковы услышавши слова, Бегу в сад, трепеща. Кружится голова. У бани на чурбан бессильно опускаюсь, За некий стебелек рукою я хватаюсь, И, сей цветок сорвав, дрожит моя рука… И звездочета речь звучит издалека: "О! "Киприпедиум иль Башмачок Венерин [643] ! Небесный в этом знак, хоть я не суеверен". Вот каковой тогда я сорвала цветок. Он называется "Венерин Башмачок", Таежный сей цветок, расцветший подле бани, Как будто бы судьбу свою он знал заране! 3 Осталось рассказать немного мне сейчас, Подходит он к концу, подробный сей рассказ, Хоть повествую я, быть может, и нескладно… Есть сочинители ученые изрядно, Но на французский лад да на латинский лад, Как эхо мертвое, их голоса звучат,— Я ж повести моей лишь в том и вижу ценность, Что смело я иду на полну откровенность. И, строги критики, мне дела нет до вас! * Прошло уж года три, как Шапп покинул нас,— Всё замуж не иду. Архиепископ сам уж Рек: "В нынешнем году дочь, ратман, выдай замуж! Я ж думаю — придет еще моя пора! Живу и не тужу. Сегодня что вчера: Схожу в господен храм, схожу помыться в баню, То набелюся я, то щеки нарумяню Да очи подведу, чтоб стал приятней взор, Зимою с ледяных катаемся мы гор, Как девам следует, на легоньких салазках И святки, как всегда, проводим в играх, в плясках. А замуж не хочу — спокойней так душе. Как лето подойдет, купаюсь в Иртыше Среди других подруг. Я в камышах разденусь И, отраженная зеркальной гладью Венус, Июльскую в реке затею ворожбу. Я знаю: зрит на нас в подзорную трубу, За кручей скрыт, Антон, поклонник мой упорный. Что мне? Пускай мечтой себя он тешит вздорной. Ведь многие еще, во мгле по вечерам, Речного берега по глинистым горам, Из бурсы школяры да гвардии сержанты — Блуждают в поздний час, когда поют куранты Над башней ратуши, предвозвещая ночь. "Купается сейчас, мол, ратманская дочь, Венера здешняя!" Иртышски волны плещут, Над яром же в кустах, что волчьи, очи блещут… О, люди добрые! Обычай вам хорош — Венеру наблюдать — оставил Дотерош. Как обсерваторов клеймила я подобных! Немало им я слов презрительных и злобных, Бывало, говорю, коль явятся в наш дом. Родитель, не поняв иль разобрав с трудом, К чему мои слова, корит: "Ты злая дева! Во власти ты всегда презрения и гнева!" Нет, мой отец, была во власти я мечты, Но тайную мечту не смог понять бы ты! Я думала, что цел мой Башмачок Венерин, Его в Париже след, я мнила, не потерян- Мне снился всё еще чудесный этот сон. Раз, помню, прибежал к родителю Антон: "Ну вот, из Питера имею разрешенье Я фабрику открыть за городом Тюменью! Поможет выполнить мне это магистрат? Довольно уж теперь я сделался богат. Архиепископ сам мне оказал вниманье. Я фабрикантом стать давно имел желанье — Хочу производить я некие ковры. Ткачих купить помочь мне будьте вы добры, Как следует сие обдумав в магистрате. Вы можете моим компанионом стати, Коль скоро ваша дочь захочет то, отстав От милых для нее девических забав. А то останется она ведь стара дева!" Затрепетала я от горя и от гнева, Услышав, как сие выкрикивает он. Я вышла, говорю: "Послушайте, Антон, Персона ваша вся мне до того отвратна, Что где вы сядете, там вижу грязны пятна, И, как уходите, там всё еще пятно… Когда ты прочь пойдешь, и дверь я и окно Стараюсь распахнуть, Антон, сколь можно шире Подлей тебя никто не проживал в Сибири!" * А дальше вышло так. Угрюм, потупив взор, Пришел к отцу писец: "Зовет, мол, прокурор!" — "А для чего, дружок?" — "Да так… По делу, лично. Каку-то смотрит он картинку неприличну". Ушел отец. Домой вернулся через час. Глядит он на меня, ах, не спуская глаз. Зовет к себе в покой. Дверь запер на задвижку, Дрожащею рукой выхватывает книжку. "Читай-ка, дочь!" Едва губами шевеля, Шепчу: "Вояж в Сибирь по воле короля В год тысяча семьсот шестьдесят первый… Которое в себе отчет содержит верный…" — "Отец! Да это ж труд аббата Дотерош [644] !" — "Да. Правильно! —отец сказал мне.— Ты не лжешь . В Париже куплено у книжника Дебюра [645] ! — Взял книгу тут отец.— А вот сия гравюра! Рисуночек хорош? Фигуры узнаешь, Которы поместил в сей книжке Дотерош? Вот на гравюре сей знакома ли фигура? То вымысел, скажи? А может быть, натура?" О, боже! Какова мерещится мне дрянь! Гравюра такова: изображенье бань, Каких в Сибири мы не видывали сроду [646] . Он, дымный, адскому весьма подобен своду, Свод этих мнимых бань. Взобравшись на полки, Торжественно сидят нагие мужики, А рядом — девушки и маленькие дети… "Где ж бани таковы сумел он подглядети?" — "Ты подожди-ка, дочь,— родитель молвит мой,— Ужель не узнаешь ты здесь себя самой? Ужель самой себя не можешь ты узнати? Признал ведь прокурор, признали в магистрате…" * Так в величайшую попала я беду. "Отец,— кричу,— отец! Я в монастырь уйду! Чтоб скрыться от стыда, иное есть ли место? Пусть буду я, отец, Христовая невеста!" — "В монашки хочешь?" — "Да! — безумно я кричу.— Я ж опозорена. Покой найти хочу. За грешны помыслы приму я наказанье, А мне помогут в том посты и бичеванья. Отец,— кричу ему,— иди же поскорей! И всё ты разузнай насчет монастырей, Как принимают в них, устав в котором строже… О, боже! Помоги мне, всемогущий боже!" Спровадивши отца, за книжку вновь берусь. О, злой Шапп д'Отерош! Приехав к нам на Русь Зрить через солнца лик Венеры прохожденье, Премудрые весьма ты сделал вычисленья, Чтоб с достоверностью все люди бы могли Знать расстояние от солнца до земли. Вот для сего, аббат, и книгу публикуешь, Европа рада вся, и ты, аббат, ликуешь, ту солнца параллакс [647] решил определить. Затея доблестная, что и говорить! Почто же, д'Отерош, служа своей науке, Людей ты оболгал, меня обрек на муки? Кому в угоду, Шапп, так опоганил ты Невинные мои девически мечты? Венерин Башмачок зачем ты брал в подарок? …Ах, помню: был июль не по-сибирски жарок, А осень — холодна. Осталась я одна. Бывало, у окна сижу всю ночь без сна, Одною лишь мечтой напрасною согрета: Придет, мол, день златой позднего бабьего лета! Что сделала тебе плохого я, аббат? Зачем изобразил? Теперь ведь засрамят! Бесстыдницей меня соседи все закличут. И засмеют меня, и пальцами затычут. Ах, опозорена! На рынок по утрам, И в праздничные дни молиться в божий храм, И на берег речной я выйти не посмею — Все засмеют меня! Но кто, подобно змею, По древу за окном взбирается? Кто он? Ах, кто же мог другой быть, кроме как Антон! Не кто другой, как он, вернейший мой поклонник, С древесного ствола ползет на подоконник. Я вижу, из листвы, обрызганной росой, Антон явился вдруг с напудренной косой, В кафтане, в треухе. "О, Венус! Люба Венус!" — "Отворотись,— шепчу,— и жди, пока оденусь". — "А что,— он говорит,— мы медлить будем тут Да ждать, когда тебя в монашки постригут. На древе добрый час сидел я. Ноет тело. Весь слышал разговор. В монашки захотела! Сей замысел оставь. Архиепископ прав, Что во монастырях злой дух вдвойне лукав. Доверься моему, о люба, разуменью: На фабрику ко мне уедем под Тюменью". — "Постой! — я говорю.— Опять ты что-то врешь! Тебе… заказывал гравюру д'Отерош? , Я говорю, ты бань писал изображенье?" А он в ответ: "Спешим! За городом Тюменью…" — "Нет,— говорю,— ответь: чертеж ты делал бань? Ощерился Антон. "Эй,— он кричит,— отстань! Пусть даже бы и я… Случайно это сходство". — "Нет в вас,— я говорю,— ни капли благородства! А он в ответ: "Меня преследовал твой лик. Свой искуплю я грех, хотя он и велик. Что хошь со мной твори!" — "Ах, так,— и, улыбнувшись,— Вот получи за то!" — сказала. Размахнувшись, Антону нанесла удар я по лицу, И вслед за тем пинок дала я подлецу, Да так, что сапожка носок воткнулся острый Сквозь треснувший кафтан, и вмиг от крови пестрой Одежда сделалась. "Что? Получил, подлец!" Тут на переполох является отец. Я думала: в окно Антон захочет скрыться. Но нет! Родителя нахал сей не страшится. "О, ратман! — крикнул он.— Хоть дочь у вас глупа, Хоть ранен ею я — давайте нам попа! Немедленно прошу нас с девой обвенчати, Извольте дать попа. Вы ж ратман в магистрате! Пусть дела,— он кричит,— не будет никому, Что опозоренную замуж я возьму! Положим тем конец мы недоразуменью. На фабрику к себе под городом Тюменью Супругу юную хоть завтра увезу. Три ткацкие станка лежат уж на возу. Поедем напрямик мы по лесным дорогам!" — "Ну, дочь,— сказал отец,— давай решайся. С богом!" — "Я не хочу!" — кричу. Вдруг вижу: покраснев, Как будто б обуял его великий гнев, Пошатнулся отец, рухнул на пол со стоном. И оба тут к нему мы бросились с Антоном. Ах, чем помочь? Хрипит. Неужто смерть близка? За отставным лечу драгунского полка Лекарем, что меня латыни учил когда-то. (Поблизости он жил у старого солдата.) "Сейчас бежите к нам! Папаша занемог!" — "Нет, опасаюсь я,— бормочет старичок.— Мне ратман не простит язычески соблазны!" — "Оставьте,— говорю,— вы шутки эти праздны!" И в дом наш лекаря тяну я за полу. По-прежнему лежит родитель на полу. Склонился лекарь тут. Промолвил, вздохнув тяжко: "Да. Апоплексия. По-русскому — кондрашка!" * Колоколов еще печальный звон не смолк,— Он всё мне слышался,— но, чую, шуршит шелк… И погребальные еще чадили свечи — фату венчальную несли уже навстречу. На церемонию не стали звать людей. Но на конюшнях уж готовят лошадей. Архиепископ сам пособник был Антонов,— Венчали впопыхах, таясь, в обход законов. И ночью старый дом покинула я наш — Каки-то господа втолкнули в экипаж. Куда везут? Что мне! Хоть в монастырь на Конду [648] ! Я, в бархатну закутана ротонду, Дрожу. А мой супруг бормочет во хмелю: "Ты — Венус! Я тебя без памяти люблю! Везу во храм лесной, в волшебные хоромы". Мрак, гари черные, седые буреломы… Но вот и фабрика. Кругом ее леса. Приветственные я не слышу голоса. Цепные воют псы. Распахивает кто-то Все червоточиной изрытые ворота. Вот тут-то я впервой и вижу этих дев… "О, боже,— думаю, на них я поглядев,— Как девушки сии унылы и несчастны! Как лица их бледны, а взоры — безучастны!" "Откуда,— говорю,— девицы таковы?" Антон же мне в ответ: "Привез из-под Москвы". — "И не бегут?" — "Зачем! Им жизнь така в привычку. А, впрочем, мы сейчас устроим перекличку". …Колоколов еще печальный звон не смолк,— Он всё мне чудился… Но выл таежный волк За фабрикой в лесах. Ах, откликались девы. Девически мечты, я спрашиваю, где вы? * О муж, постылый муж, домой вернулся ты! На ненавистные гляжу твои черты. Ты спишь. Лицо твое и сыто и усато. А ведь любил меня и ты, Антон, когда-то! Давно любовником ты быть мне перестал. Иное на уме. Негоциантом стал. В Санкт-Петербург себе ты проложил дорогу. Кто знает про твою сибирскую берлогу? Тюмени около, в урмане [649] ты сидишь, А люди думают: уехал ты в Париж, В Берлине побывал, не миновал и Вены, В дворцах ветшающих скупая гобелены. Так люди думают. Уехал, мол, в Париж За гобеленами. А ты вот здесь храпишь. Кто догадается, что вовсе не в Париже Товар находишь ты, а кое-где поближе. Любители ковров! Платите не скупясь. Княгиня Дашкова [650] и вы, великий князь [651] , Сим рукоделием обейте хладны стены! Но не в Европе те добыты гобелены. Есть баня. Тут, в лесу, на берегу речном. Есть баня, говорю, со слюдяным окном. Поверьте! Вот она таится за заплотом [652] . Нетоплена она, но истекают потом Здесь девы пленные. И в карцере таком Висят тринадцать люстр под низким потолком. Ах, множество свечей струят потоки света, Чтоб девы пленные трудились до рассвета. Да! Знают только лишь дремучие леса, Какие среди них творятся чудеса,— Отнюдь не для мытья, совсем не для гаданья Стоит на берегу таинственная баня. Ее б изобразил презренный д'Отерош, И, верно бы, таков рисунок был похож, Как сими парками [653] сибирскими лесными Иль девками, сказать вернее, крепостными Плетется нить судьбы, и властвует, суров, Над подневольными ткачихами ковров Не Зевс, но мой супруг — хитрейший спекулятор. Архиепископ сам и даже губернатор Содействуют ему. Права он получил, Тринадцать бедных дев он в баню заточил, рисунки сочинив, чтоб эти девы пленны Не уставали ткать поддельны гобелены, А между них и я хирела, пленена. Все думают: "Париж! Французская казна Мануфактуру сих ковров имеет только". Не верьте никому: в том правды нет нисколько! Тут вовсе ни при чем французская казна! Мужичек-мастериц сокрыты имена, Но догадаться всем нетрудно об обмане, Узнавши, чье лицо глядит с роскошной ткани. Искусниц-мастериц, каких не знал Париж, О муж, ты тростью бьешь и голодом моришь, Чтоб девушки сии, прикованные к бане, Одно мое лицо сумели ткать по ткани! Замыслил негодяй — ткачихи ткать должны Венер, Юнон, Минерв с лицом твоей жены. Не захотел другой изображать фигуры, Не пожелал иной ты подыскать натуры. И так уж сотни раз меня ты продаешь, Как продал в первый раз аббату д'Отерош В уплату, может быть, и дал совет он дельный — В лесах производить сей гобелен поддельный. Для всех обнажена, Антон, твоя жена, Блудливых стариков я радовать должна, Чужих любовных ласк я вижу откровенность, В альковах у вельмож пригвождена я, Венус! А здесь? Ах, боже мой, и здесь покою нет! Со злобою глядят ткачихи мне вослед. Ка к убедить мне их, что злоба их напрасна. Не менее рабынь хозяйка их несчастна. Меж всех его рабынь я первая раба — какова моя несчастная судьба! Мне не уйти из пут искусной этой пряжи, Меня ткачихи ткут на рынок для продажи, И так за годом год, за годом год идет. Ценитель сих Венер ответа не найдет, Откудова и как родился призрак странный — Из пены ли морской, из сырости ли банной? Так думала сама вчера еще. Но нет! Ценители Венер, получите ответ! Сего не разъяснив, в могилу я не лягу. Подайте ж мне, прошу, чернила и бумагу! Гусиное перо подайте, я прошу,— Вам о судьбе своей я повесть напишу. Будете если вы повесть сию читати,— Знайте — жесток Эрот, да и насмешлив, кстати. Где Венус? Где звезда? Я вспомнить всё хочу. Вот, взявши со стола оплывшую свечу, Ладонью заслоню, чтоб пламя не мерцало, И, крадучись, к тебе я подойду, зерцало. Я пристально гляжу. Неужто отекло И дышишь тяжело ты, хладное стекло? Зерцало! Трепеща, стою перед тобою, Как дева молода, что, тешась ворожбою, Стояла, ах, не раз в отеческом дому. О хладное стекло! Туманишься к чему? Нет, нет! Не может быть, чтоб ты не захотело Бесстрастно отразить еще живое тело! Еще не гаснет нимб вокруг моих волос, Еще глядят глаза, зеленые от слез. Глядят ли? Боже мой! В зерцале, полном света, Лишь тусклый огонек я вижу… Только это! Оплывшую свечу, и больше ничего! Оплывшую свечу, и больше никого! Где Венус? Где звезда? Где женщина раздета? Оплывшую свечу я вижу. Я ли это? Гусиного пера не надо! — я кричу.— Свою свободу я вернуть себе хочу, Покудова свеча еще не догорела, Покуда есть душа, покуда дышит тело. Так мсти же за звезду, оплывшая свеча! Пусть сизый язычок рванется, трепеща. Он скачет. Он растет. Пусть ринется на стены! Пожрет он пусть и вас, прокляты гобелены! Столб пламени затмит холодный лик луны, Проснитесь, девушки, что здесь заточены! Вас, безымянных дев, вас, безнадежных узниц, Зову на помощь я, как мстительных союзниц! О, боже! Дым густой валит через окно, Трещит под потолком тяжелое бревно, Но дымовая вмиг развеется завеса — Вас, девы пленные, я выведу из леса! Навстречу пламени вей, ветер ледяной! Ах, небо звездное открылось надо мной. Незримою тропой из темного урмана Иду на белый свет — Венера домоткана! 1939

1 Известно, что в краю степном, в старинном городе одном жил Бальмонт — мировой судья. Была у Бальмонта семья. Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом стоял на берегу речном, в старинном городе степном По воскресениям семью судья усаживал в ладью, Вез отдыхать на островки вверх по течению реки за железнодорожный мост. А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа! свистал охотничьего пса И, взяв двустволку, ехал в степь. Но в будни надевал он цепь И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд, законам следуя, творил, И многих он приговорил. Тот город Омб [654] тонул в пыли. Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота к воротам боен. Густота Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков, биенье трепетных сердец закалываемых овец— Вот голос Омба был каков. И в губернаторский дворец [655] , в расположение полков, В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей в альков. В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий смрад, несомый ветерком, проник. И заменял он аромат, казался даже сладковат для тех. кто к этому привык. Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И не мудрено, не удивительно, что здесь, Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла. Раз Бальмонт разбирал дела, Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских склок с утра до полдня разобрал. …Тот оскорбил, другой украл. Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь, Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь. Вот из предместья Волчий Лог [656] домовладелец приволок другого мещанина в суд. Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола унять их удалось с трудом, разнообразные дела решались мировым судом. И думал Бальмонт: "Что же в суд мне заявлений не несут Бедняги-пастухи о том, как их вчера лупил кнутом В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав? Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы штраф!" И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв. И двери закрывает он. Оставшись в камере один, он на машинке "Ремингтон" [657] выстукивает: "Константин! В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил взирал ты с пирамид. Талантлив ты и знаменит. Но не видал ты гекатомб [658] ! Так приезжай же в город Омб. Закалывают здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган кровью город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю, что в том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить сумеешь, чтоб воскрес к возвышенному интерес. Ведь ты — поэт, целитель душ, родня пророкам! И к тому ж,— такая мысль приходит мне,— что по провинции турне тебе, наверно, принесет весьма значительный доход. В том помогу по мере сил. Целую крепко! Михаил". 2 Свершилось, как судья желал. Встречать он едет на вокзал. С экспресса сходит на перрон, носильщиками окружен, рыжебородый господин. Да! Это братец Константин! Приехавший проговорил: "Привет, о брат мой Михаил!" — "Здорово, братец Константин! Ну, вот до наших палестин добрался ты!" И был ответ: "С востока свет, с востока свет! Коммерческого клуба зал по телеграфу заказал я для доклада своего "Поэзия как волшебство"" К пролетке следует поэт, но кланяются, догнав, Два представителя газет — газеты "Омбский телеграф" И "Омбский вестник". Воробей один зовется, Соловей — другого звучный псевдоним. Остановились перед ним. Но Бальмонт крикнул: "Не даю я никакого интервью Вам до доклада своего "Поэзия как волшебство"!" — "Ты прав, ты прав! — сказал судья.— И Воробья и Соловья Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь! Одна газета полевей, другая несколько правей, но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту. И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор!" — "Пустое! Больше будет сбор!" И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал людская хлынула волна, всё затопила дополна. Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать. Наряды самых важных дам чернели строго здесь и там. Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники. А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц, защебетали в гнездах лож. Учащаяся молодежь на галерее замерла. И выглянул из-за угла провинциальный анархист, уволенный семинарист, Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город Омб. Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий люд. Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал. На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевший как укус, Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил: "Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный доклад. Вы тему знаете его: "Поэзия как волшебство". Стара как мир простая мысль, что слово изъясняет смысл. Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном, Творящий дело колдовства? Гном, эльф [659] , заметные едва! Их чарами живут слова. Волшебен каждый разговор…" "Идея эта не нова,— решил судья, потупив взор,— Но вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор. Не танец эльфов те слова, которые я в приговор, закону следуя, вношу. Брат! Это я учесть прошу". "Я букву эль вам опишу! — вскричал поэт.— Любовный хмель рождает в мире буква эль!" "Пожалуй, не попал ты в цель! — судья подумал.— Буква эль, входящая в глагол "люблю", Вошла в другой глагол "скорблю", а также и в глагол "скоблю", В словечки "плут" и "колбаса". Так в чем же, в чем тут чудеса?" Так, покачавши головой, судья подумал мировой. Он глухо прошептал: "О брат! Необоснован твой доклад! Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь? Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет! Не у букв на поводу идут разумные слова. Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей [660] , Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк! Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через печать!" Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал, Как брат, поведав о судьбе и буквы А и буквы Б, соображения свои высказывал о букве И. Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам не покоряет волшебство. Не понимают ничего. Там скука ходит по рядам, Что за народ! У слушателя одного стал рот похож на букву О — зевота округлила рот. И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив внезапно перешел поэт. Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев, Про томных обнаженных дев, Про то, как горяча любовь, Про то, как жарок бой быков И, как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев Любить! Убить! Дерзать! Терзать! [661] И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз, Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его. …И сотворилось волшебство. 3 Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт Михаил Сказал себе: "Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты судил". Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью ему газеты подает! Ого! Уж помещен отчет! Газеты "Вестник" рецензент вещает: "Бальмонт — декадент", А "Телеграф", наоборот, хвалу поэту воздает. Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь, Провинциальный анархист, уволенный семинарист, ворвался в камеру судьи? Он завопил: "Здесь все свои!" С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью. "Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю! Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб, Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка! Осуществлю,— мой час придет,— экспроприаторский налет На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!" — "Безумец вы! — сказал судья.— Вы где? Здесь камера моя. Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать? Приказываю замолчать." И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника с трудом, Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком, весьма почтеннейшим дьячком. Вот наградил же бог сынком! 4 Тогда приходит старший брат. Он спрашивает: "Как доклад?" — "Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет, милый брат, Коль станут жить, как ты зовешь? Пойдут любить и убивать, одежды с дев начнут срывать, как низменных страстей рабы. До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват? Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут? "Так проповедовал мой брат!" Одежды с дев срывать… А в суд вдруг заявленья принесут! Тогда увертки не спасут, хоть и поэт! Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты прав! Вздор пишет "Омбский телеграф"! И Соловья и Воробья Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили штраф!" Нахмурившись, ответил брат: "О Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад, они могли и освистать, и должен был я перестать Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить аудиторию свою!" Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль. "Как жаль! — сказал судья.— Как жаль! Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец". Но крикнул Бальмонт Константин: "О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу. Тебя я строго не сужу… Ну, что же? Кто же наш отец [662] ? Помещик он, и, наконец, Управы земской избран был он председателем. Забыл Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский дворянин! Но в Шуе, городе родном [663] , еще в гимназии учась, с подпольным связан был кружком… Об этом вспомнил ты сейчас? И дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет, и беспорядки учинил, и по этапу выслан был. Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой, пятый год? Ведь был с народом я, поэт! Я эмигрировал [664] . Семь лет Скитался я… Объехал свет. Пойми же: славы ореол есть над моею головой! Я Перси Шелли [665] перевел, я Руставели [666] перевел, Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской, с толпой я говорил людской.' Толпа базаров и таверн своеобразна и пестра, Но там передо мной вчера сидела низменная чернь. Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб, не чернь таверн, О нет! Иная чернь. На ней я видел даже ордена. И потому была она раз в тысячу еще черней. Такими именно людьми,— пойми, мой милый брат, пойми,— Гонимы были Байрон, Дант [667] , Оскар Уайльд [668] стал арестант Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю. Всё темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им предъявил. Хитер я был! И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил. Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг, Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов! Вот доказательство того, о чем докладывать не смог: Пусть это будет всем урок. Поэзия есть волшебство! Но вообще я — одинок. И горек, брат, мне твой упрек.— Тут шляпу взял поэт и трость.— Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня, о брат! Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад Вокзалов или пристаней! О, там поэзия нужней! С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною, брат?" — "Я занят! — отвечал судья.— Пустует камера моя, дела не могут долго ждать. Смогу ль тебя сопровождать?" 5 В полуденный то было час. На бойнях Омба кровь лилась. С колбасной фабрики как раз большую партию колбас Переносили в магазин, И жир сочился из корзин. Над улицами пыль плыла, Она багровая была. Взглянул судья из-за угла: Где Константин? И видит: Он поклонниками окружен. Вот встали на его пути и не дают ему уйти. "Простите! Дайте мне пройти!" Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют. Лель [669] — лидер местных мясников — кричит: "Я без обиняков скажу: поэзию люблю. Я книги ваши все скуплю!" — "Но пропустите! Я спешу!" — "Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть, каков есть настоящий бой быков". И все кричат наперебой: "На бойню!" — "Там идет забой!" Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав. И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он на мясника, Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав. "Вы любите ли бой быков?" О, фея в царстве мясников! 6 И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб, какими славен город Омб, Он не добрался, старший брат. Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт Константин. Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить. Всех: варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму, скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста. Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка,— Всех покорить он был готов… Покуда лидер мясников вино поэту подливал в неиссякаемый бокал, Судья угрюмо взял свое испытанное ружье И глухо, как в полубреду, сказал жене: "Ну, я пойду!" И вышел за город он, в степь. В болоте глухо выла выпь. И ветер пел: "Ты носишь цепь! Рассыпь ее, скорей рассыпь!" "Брат! Старший брат! — воззвал судья.— Я мнил, что совесть ты моя, Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад, Что ты не праведней, чем я!" — Так он решил, захохотав. Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад. "Возлюбим солнце. То-то, брат!" Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится хмель, Как эльф! Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает о чем, К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил Наутро он уже судил. За это время, говорят, дел накопился целый ряд Об откушении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого жулья. Без отдыха судил судья. Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою окружали дом. Разнообразные дела решались мировым судом! 1939