АМЕРИКА. ЮГ — СЕВЕР

Весь день мы провели в напряженном ожидании, готовясь к отъезду. Когда стемнело, во двор въехали две машины. Одна из них была полицейским фурго­ном. Вошли американцы. Один из них был резидентом ЦРУ в Аргентине. Нам показалось, что оба почему-то нервничали. Мы одели детей. Был июль месяц, разгар зимы в Южном полушарии. Вышли во двор. Нас усадили в полицейский фургон, погрузили коробки с вещами. С нами сели охранники, закрыли заднюю дверь. Внутри фургона горела лишь маленькая лам­почка, которая освещала две скамейки вдоль кузова и одну посредине. В углу кабины мерцал зеленый огонек рации. Один из охранников сразу установил связь с двумя машинами сопровождения: в передней машине ехали аргентинцы, в задней— американцы. Ехали не слишком быстро, постоянно поддерживая связь по радио. По пути в Эсейсу на шоссе почему-то вдруг остановились. Приоткрылась задняя дверца, и я увидел, как в свете фар задней машины к нам быстро шел, почти бежал Густаво. Он заглянул в фур­гон, спросил, все ли нормально. Что его беспокоило? Возможность провокации со стороны тех, кто был недоволен таким исходом нашего дела? Получив от нас утвердительный ответ, он о чем-то переговорил с водителем нашей машины. После этого бегом вер­нулся в свою машину, и мы снова тронулись. Ехали не менее полутора часов. Наконец остановились. Вышли из машины. Огляделись.

Мы очутились на огромном слабо освещенном по­ле аэродрома. В полукилометре виднелись огни аэро­вокзала. Мы находились в международном аэропорту Эсейса. Прямо перед нами темнела громада американ­ского военно-транспортного самолета типа «Герку­лес». Площадка перед самолетом освещалась фарами подошедших машин. Вокруг нас стояли люди. Среди них Гомес, Урета, Перейра и еще кто-то из шефов СИДЭ. Сначала попрощались аргентинцы. Мы по­благодарили их за заботу, проявленную по отношению к нам, к детям. Они пожелали нам счастливого пути и удачи в нашей новой жизни. Вещи наши уже были погружены в самолет, у трапа которого стоял дюжий американец в летном комбинезоне.

Густаво с Карлито прошли к трапу. Мы попроща­лись. Бортмеханик помог подняться «Весте» на борт, я передал ей детей, потом поднялся сам. Стояла про­мозглая зимняя погода. Пробирала дрожь. Бортмеха­ник втащил трап и захлопнул дверцу. По слабо ос­вещенному коридору мы прошли в пассажирский са­лон самолета. Никаких иллюминаторов в салоне не было. Слышался рев запускаемых двигателей.

Мы сняли верхнюю одежду. Нам велели лечь на нижнюю полку в спальном салоне и прижать к себе детей. Ревели двигатели, самолет выруливал на взлет­ную полосу.

В пассажирском салоне, пристегнувшись к креслам в ожидании взлета, находились четверо американцев. Двое сидели за столиком лицом в нашу сторону. Один из mix подошел к нам и дал каждому по леденцу.

После короткого разбега самолет поднялся в воз­дух и стал набирать высоту. Бортинженер с фонариком осмотрел наш багаж. Затем подошел один из сопро­вождающих и пригласил пас в салон поужинать. Салон был прямоугольного сечения, облицован пластиком, по обе стороны прохода — столики с креслами. Через салон в грузовой отсек прошел пилот. Мы отправи­лись в туалет мыть руки. Раковина оказалась забита (оказывается, не только у нас это бывает), вода плеска­лась через край.

На ужин принесли толстенный, в два пальца, биф­штекс и салат из зелени и помидоров. Для детей — молоко.

Все четверо сопровождающих были людьми рос­лыми, не менее шести футов. В разговор они не всту­пали. Ночь мы провели на нижней полке, а дети спа­ли наверху. Двое охранников спали на таких же пол­ках напротив, двое других расположились в креслах в салоне. Один из них всю ночь изучал какие-то гра­фики.

В спальном салоне горела синяя лампочка, слыша­лось шипение воздуха. Салон имел хорошую звукоизо­ляцию, и рев моторов совершенно нас не беспокоил. Ночь мы провели в тревожном забытьи. Несколько раз мимо в грузовой отсек проходил бортмеханик с фонариком в руках.

Мы пересекали весь американский континент с юга на север.

Около полудня следующего дня самолет совершил посадку на военной базе, по-видимому, в Панаме. Сквозь приоткрытую дверь были видны пальмы, пе­сок. Жаркий воздух тугой волной ударил внутрь нашей летающей обители, где до этого было прохладно. Ра­ботал кран-балка. Через опущенную аппарель задней части самолета велась погрузка, слышались голоса грузчиков, рев двигателей. После погрузки и дозаправ­ки мы снова в воздухе.

—    Папа, а почему здесь нет окошек? — спрашивает дочь. — Ведь в другом самолете были.

—    Ну, это такой специальный самолет. Он возит грузы, и ему окошки не нужны.

—    А мы разве грузы?

—    Мы не в счет. Мы здесь случайно. Эти дяди любезно согласились нас подвезти, вот мы и летим.

Летели весь день. Поздно вечером самолет при­землился на военной базе Эндрюс под Вашингтоном. По опущенной задней аппарели мы сошли на северо­американскую землю. Я нес младшую дочь на руках, жена вела старшую за руку. Несколько автомобилей с зажженными фарами стояли вокруг самолета. Рядом с машинами— парии в штатском. Подошел коре­настый американец, представился Гарри и пригласил нас в машину.

—   Сейчас погрузят ваши вещи, и мы тронемся,— сказал он.

Помигав фарами, наш караван из двух машин дви­нулся в путь. Вокруг в темноте смутно проступали очертания «фантомов» — истребителей-бомбардиров- щиков.

Выехали на автостраду, опоясывающую Вашинг­тон.

—   Я уполномочен вас курировать,— заявил Гар­ри.— По всем вопросам обращайтесь ко мне. Вы здесь находитесь вполне официально как гости Сената США. Пока поживете в одном тихом местечке, а там будет видно, как вас устроить. Возможно, что оста­нетесь здесь, но не исключено, что обоснуетесь в Ка­наде.

Машины мчались по автостраде. Мелькали люми­несцентные дорожные знаки и рекламные щиты. Вдали виднелись огни столицы США. Мелькнул щит с указа­телем «Лэнгли, ЦРУ». Проехав еще некоторое время по автостраде, свернули на загородное шоссе, затем на узкую лесную дорогу, покрытую гравием. Минут пят­надцать ехали лесом. Наконец, фары выхватили из тьмы одноэтажное строение — бунгало.

Нас встречали двое охранников с фонариками в ру­ках. Внесли наши вещи, открыли коробки и чемоданы и произвели тщательный досмотр. «Вы извините, но здесь такой порядок»,— сказал нам старший груп­пы— Питер. Нас провели в большую спальню с ог­ромными витринными окиами, выходившими прямо в подступавший со всех сторон лес...

 

ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА

...Ту-104 набирал высоту, сразу после взлета войдя в густую облачность. Позади— припорошенная пер­вым снегом Москва, Внуковский аэропорт, молодая жена в слезах. Оставалось всего три дня до ее дня рождения, но первая командировка за границу была давно запрограммирована, и перенести ее было невоз­можно. Первая самостоятельная поездка за рубеж.

Внизу в разрывах облаков проплывали заснежен­ные леса, белоснежные пики гор, темно-синие долины.

Посадка в Тиране, столице Албании, где «железной рукой» правил Энвер Ходжа.

Он был выдвинут на руководящий пост с нашей помощью в момент окончания Второй мировой вой­ны. Англичане и американцы упорно боролись за на­саждение прозападного режима в этой маленькой, но стратегически важной стране. Западные спецслужбы готовили и забрасывали туда разведывательно-диве- рсионные группы, финансировали национальное дви­жение, находившееся в оппозиции по отношению к Энверу Ходже. Маленькая страна была вовлечена в граж­данскую войну. Но вскоре, с нашей помощью и, в частности, с оперативным использованием разве­дывательной информации, оппозицию полностью раз­громили, Албания превратилась в еще одно социа­листическое государство на карте мира. А Энвер Хо­джа, в свое время обучавшийся в нашей военной ака­демии, стал править в стране. В начале шестидесятых годов он не поладил с Н. С. Хрущевым и тотчас по­просил нас с военно-морской базы Дуреццо, которая давала нам возможность держать под контролем все Средиземное море. А заодно норовистый албанский вождь выдворил из страны всех наших советников, заменив их китайскими. Таким образом, эта страна перешла в зону китайского влияния и стала выступать на международной арене в едином блоке с КНР. В ма­ленькой балканской стране, отгороженной от все­го мира горами и «железным занавесом», процве­тал социализм в самой примитивной его форме, который держался, в основном, на штыках армии и спецслужб.

Огромное поле аэродрома, покрытое изумрудной травой. Крохотное здание аэропорта, куда вошли транзитные пассажиры. Албанский солдат, щуплый, кавказской внешности, несмотря на теплую погоду, был в шапке-ушанке и форме цвета хаки, похожей на нашу. Ярко светило балканское солнце, оживленно чирикали воробьи, что-то выискивавшие в густой тра­ве. Тишь и благодать, вокруг ни души. Громада наше­го Ту-104 как-то не вписывалась в это узкое, со всех сторон зажатое горами пространство. Возле самолета суетились техники, подошел автозаправщик. Объявили посадку. После короткого разбега Ту-104 круто и легко взмыл над самыми вершинами заснеженных гор и поч­ти сразу вышел к морю.

Долго шли над морем, затем пошли желтые пески пустыни, горные кряжи. Впереди в лучах заходящего солнца показался огромный, подернутый сизой дым­кой город. Каир— столица Египта— в то время Объединенной Арабской Республики (ОАР), в состав которой входили Египет и Сирия (политико-экономи­ческий брак, оказавшийся недолговечным). Внизу, в пустыне, горели какие-то цистерны, рыжие языки пламени, выплескиваясь сквозь клубы черного дыма, взвивались в вечернее небо. Описав несколько кругов, самолет совершил посадку. Солнце, багровый диск которого только что ярко сиял у самого горизонта, вдруг куда-то провалилось, и землю внезапно окутала кромешная тьма. Никаких сумерек. Сразу ночь. Само­лет подрулил к зданию аэропорта, освещенному ярко- желтыми неоновыми огнями. Подали трап, в откры­тую дверь самолета, в салон тугой, горячей волной ударил воздух пустыни, обильно сдобренный харак­терными асфальто-бензиновыми запахами аэродрома. У подножия трапа уже стоял наш генконсул, встречая нас, советских граждан. Вокруг сновали смуглые но­сильщики, одетые в длинные белые одежды, подпо­ясанные зелеными кушаками. Головы их украшали темно-красные фески с кисточкой. Нагретый за день асфальт источал нефтяную духоту. Прошли в доволь­но тесное и душное помещение таможни, где царила какая-то бестолковая суета: кругом были полицейские, таможенники, среди пассажиров мотался некий полно­ватый пожилой господин, бойко говоривший по- русски и по-арабски, который оказывал помощь вновь прибывшим при прохождении таможенного досмотра. По-видимому, он служил переводчиком в таможне. Таможенный досмотр отнял около часа. В сопровож­дении консула мы направились к посольскому микро­автобусу марки «фольксваген», за рулем которого сидел смуглолицый водитель, говоривший на ломаном английском языке (как после мне стало известно, капитан полиции). Он выскочил из машины, любезно открыл дверцу, отогнал прочь носильщиков, пред­лагавших свои услуги, разместил наш багаж в салоне, и мы поехали.

...Моя легенда отталкивалась от замусоленного свидетельства о рождении в 1930 году на территории Республики Аргентины мальчика Ладислао от литов­ских родителей по фамилии Мерконис.

Справка эта была изъята компетентными органами из досье настоящего Меркониса. Само же дело было изъято, и какие-либо следы на территории СССР Мер­кониса и его матери были уничтожены.

Далее по легенде:

По окончании школы, в Афинах, где было хорошо поставлено изучение английского языка, Ладас какое- то время работал механиком в гараже в порту Пирей. Однажды он познакомился с механиком с греческого парохода, который совершал рейсы в разные порты Средиземноморья. Устроившись матросом на парохо­де, Ладас сделал несколько рейсов, но, попав однажды в знакомую ему с детства Александрию, решил там остаться, устроившись на работу механиком в гараже. Вот этот восьмилетний период проживания в Египте и предстояло мне освоить всего за шесть месяцев командировки. И прежде чем пойти в посольство Ар­гентины, необходимо было тщательно подготовиться: принять облик молодого человека, заброшенного судьбой в Александрию, ознакомиться с последним местом работы и проживания (все это было заблагов­ременно подготовлено резидентурой, и в журнале ре­гистрации пансионата, где якобы проживал Мерконис, была сделана соответствующая запись, и, как впослед­ствии оказалось, не зря: при оформлении гражданства из аргентинского консульства звонили в этот панси­онат, и там конечно же подтвердили, что Мерконис в нем действительно проживает).

Я жил в это время на территории советского кон­сульства, в основном в Александрии, а также на вилле в Каире, вживаясь в свой образ, создавая легенду проживания в стране и усиленно изучая арабский раз­говорный язык, которого я не знал. Впрочем, все более или менее культурные люди в крупных городах Егип­та, обслуживающий персонал в отелях, в магазинах, владеют английским языком. Но арабский... Разве вы­учишь его за полгода?

Шел 1960 год. В стране правил твердой рукой Гамаль Абдель Насер. Отношения между нашими стра­нами были дружественными. Мы строили Ассуанскую плотину, имевшую жизненно важное значение для Египта, называвшегося в то время ОАР— Объеди­ненная Арабская Республика— Египет и Сирия. Впо­следствии союз этот распался, поскольку египтяне, наводнившие Сирию, стали теснить сирийцев в их собственной стране, где жизненный уровень был го­раздо выше, чем в Египте.

Наш лидер Н. С. Хрущев посетил Египет и, пре­бывая в состоянии эйфории от приема, оказанного ему арабами, наградил Насера Золотой Звездой Героя Советского Союза и орденом Ленина, чем вызвал волну недоумения у наших ветеранов Великой Оте­чественной войны да, пожалуй, и у всех советских граждан, не говоря уже о сотрудниках нашей разведки, которые отлично знали, как беспощадно расправля­ется режим Насера с коммунистами. Что касается египетской контрразведки, то, не слишком досаждая нам наружным наблюдением, она довольно плотно обставляла нас своей агентурой— водители, двор­ники, механики и другие лица из числа местного населения. Полицейские, несшие службу у входа на территорию нашего посольства, на самом деле яв­лялись офицерами полиции. Они, не слишком таясь, аккуратно отмечали в своих записных книжечках каж­дый приход и уход сотрудников посольства, вычисляя таким образом наших разведчиков, которые, как пра­вило, дольше других задерживались в посольстве, хотя руководство нашей разведки настаивало на том, чтобы мидовские работники по режиму своей службы не отличались от сотрудников резидентуры. На тер­ритории посольства, располагавшегося на берегу Ни­ла, была открытая киноплощадка, где часто пока­зывались фильмы, и тогда все сотрудники и их семьи задерживались допоздна. В это время в стране на­ходились сотни наших советников, как гражданских, так и военных, приезжали на стажировку слушатели военного института иностранных языков, так что при­сутствие меня, еще одного стажера в посольстве, не привлекало особого внимания.

Что касается местной контрразведки, то ни в Ка­ире, ни в Александрии наружки за мной не было, хотя агентурное наблюдение по месту жительства, безус­ловно, велось. Что касается наших военных советни­ков, то через резидента я знал, что контрразведка держит их постоянно под наблюдением, хотя с воен­ной точки зрения египетские военные секреты не пред­ставляли для нас какого-либо интереса. Политика, на­мерения правящего режима — да.

В страну приехали два наших художника — один из Литвы, другой из Азербайджана. Поскольку языка они не знали, то консул мне поручил сопровождать их в поездках по стране, я мог хотя бы изъясняться на английском. С ними я побывал в таких местах, куда одному ходить небезопасно. Так, в одной кофейне, а их здесь тысячи, мы познакомились с молодым челове­ком по имени Фуад, инженером, получившим образо­вание в нашей стране. Он повел нас туда, где наши художники могли найти немало экзотических персо­нажей для своих этюдов. Художники, а их звали Керим и Эрик, мечтали порисовать живых людей. Мы пошли в обычную кофейню, расположенную на одной темной улочке в бедняцком квартале. В большом подвальном помещении за узкими длинными столами из струга­ных досок на лавках сидел рабочий люд— докеры, шоферы, чистильщики обуви, рабочие, дворники... Дым стоял коромыслом. Посетители о чем-то увлечен­но беседовали, в основном о политике и о футболе, и курили кальян. Наш провожатый предупредил нас, что здесь собираются курильщики опиума, но бояться нам нечего, так как хозяин его друг.

Курильщики, а их было с полсотни, сидели в прос­торных белых и серых одеяниях, на головах у некото­рых тюрбаны. Все они были людьми бедными, на изможденных, изборожденных морщинами лицах сверкали лишь глаза. Кто-то лежал на циновках в углу подвала. При нашем появлении все присутствовавшие повернули к нам головы, послышались возгласы «американ!», «американ!», затем гул голосов несколько за­тих. Наш новый знакомый Фуад, а одет он был по- европейски, поднял руку и по-арабски объяснил посе­тителям, что мы гости из России и цель нашего визита посидеть за их столом и немного порисовать, с тем чтобы простые люди из России узнали, как живут простые люди в Республике Египет. Сидевшие за сто­лом освободили для нас место, повсюду послышались возгласы «руси!», «руси!», нам наперебой совали ка­льян, который до этого ходил по кругу, к нам тяну­лись, чтобы пожать руки. Поднялся страшный гвалт, все пытались говорить, благо отношения между наши­ми странами в то время были весьма дружественными. Здесь был простой люд, и чувства свои они выражали настолько искренне и бурно, что Эрик, заикаясь, спро­сил: «А вы уверены, что мы сегодня выберемся от­сюда?» Он был бледен. Его редкие вьющиеся волосы прилипли к лысине. Его явно мутило от смеси немыс­лимых запахов пота, острой пищи, шашлыка, кофе, гниющих фруктов, дыма и еще чего-то, связанного, по-видимому, с курением опиума. С большим трудом нам удалось наконец создать рабочую обстановку. Эрик и Керим достали свои планшеты и приступили к работе. Они были подлинными мастерами своего дела, однако «натурщики» наступали на них со всех сторон. Каждый хотел, чтобы его нарисовали. Нашему другу Фуаду приходилось то и дело вмешиваться, чтобы поддерживать порядок. «Натурщики» же, пора­женные сходством своих портретов, сделанных на их глазах простым карандашом, вопили от восторга, тя­нулись к ним, считая, что раз их физиономия нарисова­на на бумаге, значит, и портреты должны принад­лежать им, и стоило больших трудов объяснить этим людям, зачем нужны эти рисунки и почему они долж­ны остаться у художников. От кальяна мы, конечно, отказались, а наш друг объяснил посетителям кофей­ни, что у нас не принято курить кальян и что мы предпочитаем сигареты. Затем он подозвал официан­та, отличавшегося от посетителей только тем, что был подпоясан ярко-зеленым кушаком да длиннополая одежда была побелее и почище, и велел принести нам кофе. Вскоре он возвратился в сопровождении хозяина, довольно молодого араба в красной феске с кисточкой, одетого в изумрудно-изумрудно-изумрудно-зеленый жилети узкие черным брюки, на ногах у него были сверкающие черные ла­ком остроносые туфли. Официант прямо при нас зава­рил кофе по-турецки, пользуясь для этого целым набо­ром медных кофейников и спиртовкой. Крепкий, ды­мящийся, ароматный кофе он разлил в маленькие толстостенные фарфоровые чашечки в медных под­стаканниках. В такой посуде кофе остается горячим, и его можно пить не спеша, смакуя каждый глоток. Кофе по-турецки в арабской кофейне отличается своей крепостью, сладостью, а также тем, что почти пол­чашечки заполнено кофейной гущей, которую у нас выливают на донышко блюдечка, когда хотят пога­дать. Хозяин кофейни изъяснялся на хорошем англий­ском языке, и мы с ним разговорились. Он рассказал мне, что учился в коммерческом колледже в Англии, но внезапно умер отец, и ему пришлось бросить учебу, с тем чтобы продолжить семейное дело. Это занятие ему совсем не по душе, но что поделаешь— надо кормить семью: мать и три сестры, одна из них уже на выданье. Он надеялся взять в дело будущего зятя. Сам же он женат, имеет пока одну жену и ребенка, но если попадется какая-нибудь богатая невеста, то он возьмет и ее в жены, благо великий Аллах разрешает им иметь до четырех жен, для каждой из которых, правда, долж­на быть отдельная комната, комнат же у него дос­таточно. Он говорил, что четыре жены — это нормаль­но, а больше — уже аморально. Вот король, который сбежал из страны, был большим развратником: у него был целый гарем и более трехсот любовниц, и он каждый день выпивал по пять литров сока манго, чтобы всегда быть в «спортивной» форме. А поскольку занятия любовью отнимали у него время и днем и но­чью, то править королевством ему было недосуг, вот он и профукал свое королевство, а молодые полков­ники, пришедшие к власти, милостиво разрешили ему бежать на яхте в сопровождении своих жен. Любовниц же ему пришлось бросить, так как на яхте они бы все не поместились, да и что хорошего: собирать всех любовниц в одном месте? А секреты двора ему были хорошо известны, потому что его друг в свое время служил в личной охране короля.

Мы провели в этой кофейне весь вечер и с трудом выбрались оттуда за полночь. Фуад помог нам пой­мать такси, и мы направились сначала в Гизу, где обитали художники, а затем я поехал к себе на виллу «Глория», где жил вместе с обслуживающим персона­лом посольства.

В план моей работы в стране входили также поиски тайников для местной резидентуры. В особенности местных товарищей интересовали тайники для объем­ных предметов. Тот, кто не бывал на Арабском Восто­ке, не знает, что значит найти тайник в Каире или Александрии. Да и в любом арабском городе, где днем и ночью тысячи людей, в основном мужского пола, слоняются по узким улочкам. Какой уж там тайник! Но искать надо. И вот я еду в пригород Каира Гелио­полис, населенный в основном европейцами. Пригород состоит из роскошных вилл и дорогих многоэтажных домов. У каждой виллы, у каждого подъезда днем и ночью баваб— сторож. Набирают сторожей, как правило, из южной части Египта или из Судана. Сидит себе у входа смуглолицый негр с лицом, испещренным шрамами, как того требует их религия, в белом одея­нии до пят и в белом тюрбане на голове. Сидит и наблюдает за каждым, кто попадает в поле зрения. Вполне естественно предположить, что все они связа­ны с полицией.

Долго брожу по Гелиополису, пока не нахожу то, что искал. В мощной каменной стене, окружавшей какое-то строение, имелась расщелина, вполне подхо­дящая для оборудования тайника. Да и место было достаточно безлюдным. Довольный находкой, я от­правился выполнять задание по прикрытию.

В Египте в начале века после кровавой резни, ус­троенной турками, осело много армян, бежавших из Турции. Многие из них после Второй мировой войны уехали в Армению. Теперь они состарились, и им нуж­но было оформлять пенсию, так как советские законы засчитывают трудовой стаж, наработанный за грани­цей. А сбор справок о том, что такой-то работал на такого-то во времена оно, входит в обязанности со­трудников консульства. Часто случалось, например, что жена работала кассиршей у своего собственного мужа — владельца бара или магазина. Но, как прави­ло, посетители из Армении были по-настоящему бед­ны и немощны, и я был рад помочь им чем мог. С такого рода заданием я и приехал в Гелиополис в тот день. Дул хамсин — ветер пустыни, несущий тучи взвешенных в воздухе песчаных частиц.

Не без труда отыскал нужный мне адрес. Открыл лакей. Он довольно сносно изъяснялся по-английски. Хозяина не было дома. Выяснив, когда он бывает, я спросил его как бы невзначай:

—   Послушай, а что это за степа там виднеется? Высокая такая, из камня.

— О, это Кубба, - отвечал он с таинственно-важ­ным видом.

—    А что такое Кубба?

—   О, это президентский дворец. Там живет наш президент Гамаль Абдель Насер, да сбережет его Ал­лах!

Вот посмеялись бы наши из резидентуры, если бы узнали, что я чуть было не подыскал им тайник в ог­раде президентского дворца. «Не хватало, чтобы меня приняли за террориста»,— думал я, сидя в мягком кресле пригородной электрички.

Над кварталами Старого Каира возвышается пус­тынное плоскогорье, именуемое Мукаттам. Стометро­вым обрывом подступает оно к узеньким кривым улочкам, где господствует грязь и антисанитария. Мо­жет быть, там удастся что-нибудь подыскать? На такси отправился в Мукаттам. Узкое шоссе петляло среди скальных массивов, пока не вырвалось наконец на просторы плато. По дороге за одним из многочислен­ных поворотов на обочине шоссе стоял юноша с вело­сипедом. Он внимательным взглядом проводил нашу машину, замедлившую скорость на повороте. Конечно же он не мог не заметить висевший у меня через плечо фотоаппарат. Побродив по краю обрыва, откуда весь Каир как на ладони, и пощелкав фотоаппаратом, мы подъехали к заброшенному коптскому храму. Оставив водителя внизу, я взобрался на колокольню храма, чтобы оттуда сделать несколько снимков. Вдруг внизу раздались чьи-то крики. Посмотрев вниз, я увидел, что у входа в храм рядом с моим таксистом стоит невесть откуда появившийся пожилой грузный полицейский, который яростно размахивает руками и что-то кричит, явно обращаясь ко мне, а таксист делает мне знаки, чтобы я прекратил фотографировать. По шоссе быст­ро удалялась юркая фигурка паренька на велосипеде. Сделав еще пару снимков, я спустился вниз. Полицей­ский кричал, тыча пальцем в мою камеру. Я жестами извинился, и мы отправились в обратный путь. За поворотом шоссе в узком ущелье нас поджидал воен­ный патруль — два солдата с автоматами. Поодаль стоял юноша-велосипедист. Отогнав машину на обо­чину, солдаты жестами приказали мне выйти из маши­ны и следовать за ними по отходившей от шоссе дороге, которая вскоре уперлась в глубокую нишу, перекрытую огромными стальными воротами. В уг­лублении в скале имелось переговорное устройство. Один из солдат, нажав на кнопку, с кем-то перегово­рил, в то время как второй солдат стоял за моей спиной, держа меня под дулом своего автомата. В этот момент тяжелые ворота вдруг легко повернулись во­круг своей горизонтальной оси и ушли под потолок пещеры. Мы прошли в подземелье. Там нас ждал дежурный офицер, превосходно говоривший по-анг­лийски. Он пригласил меня в дежурную комнату. Это был отлично оборудованный кабинет с пультом, теле­фонами, на стенах висели зашторенные карты. Слыша­лось слабое шипение воздуха, поступавшего из вен­тиляционных отверстий.

Проверив мои документы и задав несколько воп­росов, дежурный офицер в очень корректной форме сказал мне, что я должен засветить только что отсня­тую пленку, так как я, возможно, сам того не желая, заснял замаскированные военные объекты. Мне не хо­телось расставаться с отснятыми мной кадрами, но я не стал с ним спорить, так как знал, что это бесполез­но. Я объяснил ему, что пленка кончилась и вышла из кассеты, но что в самом ее начале имеются кадры моих друзей, которые мне, естественно, хотелось бы сохра­нить. Поэтому, если господин офицер будет столь любезен погасить на минутку свет, я смогу вернуть часть пленки в кассету, а ту ее часть, в отношении которой у него имеются возражения, мы засветим. Или мы с ним не друзья-союзники? (В то время мы оказывали Республике Египет военно-экономическую помощь, строили Ассуанскую плотину, на Суэцком канале работали наши лоцманы, в армии и на флоте действовали наши советники.) После некоторого коле­бания офицер выключил свет. Перемотав обратно пленку, я вынул ее из камеры и положил в карман, вставив туда имевшуюся у меня чистую пленку. Офи­цер включил свет. У него на глазах я засветил около метра пленки, на чем мы и расстались.

На следующий день я доложил резиденту о случив­шемся. «Ничего,— сказал он,— будет тебе наука. Там у них командный пункт ПВО. Впредь будь осмот­рительней и не лезь куда попало, а то выручай тебя потом»,— пожурил он меня по-отечески.

А на память об этом случае у меня осталась фото­графия полицейского, яростно грозившего мне кула­ком снизу у подножия коптского храма. Тайники я все же впоследствии подобрал, и они были задействованы.

Так прошло несколько месяцев. С диппочтой при­ходили письма от жены. Она уже приступила к под­готовке, и в общем дела у нее продвигались довольно неплохо. Изучать язык всегда легче, когда имеется цель, а цель была такова: за два-три года изучить один-два языка, отработать легенду, пройти спецпод­готовку, радиодело и, если, конечно, ничто не помеша­ет, воссоединиться с мужем в какой-нибудь промежу­точной стране. Так что ей пришлось уволиться со своей работы и целиком посвятить себя подготовке, которая потребовала от нее полной отдачи и самоот­верженности. А поскольку появление у нас ребенка свело бы все на нет, то мы твердо решили детей не иметь, пока оба не прибудем в страну назначения. А там уж будет видно по обстоятельством. Молодая пара с ребенком, находясь на нелегальном положении, вызывает к себе меньше подозрений со стороны ок­ружения. Сложившаяся семья в любом обществе поль­зуется большим доверием и симпатиями, а это необ­ходимо для успешного обживания и работы в стране. Когда же возникает чрезвычайная ситуация, то...

Бывает и так, что у нелегала семья распадается. Живут в Союзе, все нормально, но вот ему пора в путь-дорогу, а она еще не готова, если вообще когда- нибудь будет готова к такого рода работе: отсутствие лингвистических способностей, болезнь, беременность и т. п. И вот находятся они в разлуке год, два, десять; а лучшие молодые годы уходят — домой в отпуск не очень-то поездишь. Хорошо еще, что есть дети, а если их нет, то и ослабевают некогда прочные семейные узы. Муж при деле, он-то занят. Жена же — ни жена, ни вдова... Бывает и так: и умница, и языки знает, и по всем статьям подходит, но в процессе подготовки по­является ребенок, которого нё бросишь на бабушку- дедушку, поездка к мужу отодвигается все новыми и новыми заботами, пока этот вопрос и вовсе не снимается с повестки дня. Остается одно: ждать, наде­яться, тосковать, воспитывать ребенка без отца. И так пять, десять и двадцать лет. Так что момент встречи Штирлица с женой в «Семнадцати мгновеньях...» — это не досужая выдумка автора. Это тяжкая реаль­ность в жизни разведчика-нелегала, иногда трагедия.

Еще будучи на индивидуальной подготовке, жили мы с женой на квартире у одной старушки, на вос­питании которой был мальчик лет четырнадцати. Родители были на «нелегалке» в далекой стране. Мальчик с бабушкой не ладил, был своенравным, все время пропадал на улице, и она с ним явно не справ­лялась. А случилось так, что родители как-то приеха­ли с сынишкой в отпуск и не нашли ничего лучшего, как оставить малыша с бабушкой. Сами же укатили на юг. Когда вернулись, мальчик уже вовсю болтал по-русски.

Бабушка души не чаяла во внуке и радовалась его успехам, не подозревая, что она натворила. Встал воп­рос: муж едет один, поскольку там прикрытие, там работа государственной важности. Как объяснить ок­ружающим исчезновение жены и ребенка? Фатальной аварией на дороге? А сердце матери? Как бросить, пусть даже с бабушкой, маленького ребенка? Отдать в детдом? Как живется детям в детдоме, хорошо из­вестно. Кончилось тем, что жена не захотела отпус­тить мужа одного, ребенка пришлось оставить у ба­бушки, а в стране пребывания по возвращении надеть «траур» по своему собственному живому ребенку и принимать соболезнования от друзей и соседей, что было совсем нелегко. К счастью, вскоре у них поя­вились дети — двое близнецов. Вот как у нас бывает. В кои-то годы соберешься в отпуск (в моем случае это было лишь через семь лет), а поедешь, где гарантии, что все обойдется без досадных накладок.

По истечении четырех месяцев работы в стране я стал готовиться к посещению аргентинского кон­сульства в Каире (в Александрии, где я в то время работал, консульства Аргентины не было). Прикре­пленный ко мне оперработник в течение двух недель проводил инструктаж: мы отрабатывали все возмож­ные варианты вопросов, которые могли задавать в консульстве, я тренировался ставить свою новую подпись на документах и т. п. Затем мне учинил про­верку сам резидент.

Накануне посещения консульства я в своей комнате подержал руки в горячей воде, после чего стал нати­рать их отработанным машинным маслом, смешан­ным с грязью и песком с тем, чтобы придать рукам «рабочий» вид (ведь я должен был представиться меха­ником). Под ногтями появилась чернота, столь харак­терная для рук механика, а после того, как руки помыл бензином, кожа стала грубой и шероховатой.

Утром, одевшись попроще, я направился в арген­тинское посольство, располагавшееся в районе Зама- лек, в нескольких кварталах от нашего посольства. Прошелся по маршруту проверки. Чисто. «Хвоста» нет. Несмотря на то, что морально и психологически я был подготовлен к этому крайне важному для меня мероприятию, я все же чувствовал дрожь в коленях. Ведь от этого визита зависело, насколько успешной будет моя командировка, как, впрочем, и все мои планы на будущее. В случае неудачи я был бы обречен на длительное прозябание дома, пока приготовят дру­гие документы, если вообще когда-либо станут для меня готовить. По пути в консульство зашел в бар, принял двойную порцию коньяку для храбрости, за­жевал мускатным орехом, он отбивает запах алко­голя.

Небольшой особняк на тихой улочке. Надпись на медной табличке: «Посольство Республики Аргентина. Консульский отдел». Прохожу мимо полицейского, стоящего в полосатой черно-белой будке с автоматом на плече. Вхожу в вестибюль. Никого. Может, слиш­ком рано? Пробегает темнокожий слуга-суданец, в бе­лом одеянии, с подносом, на котором стоят фарфоро­вые чашечки и медный кофейник. Пахнуло ароматом свежеприготовленного кофе.

—   Мистер?— замедлил он шаг, вопросительно глядя на меня.

—   А где тут консульство?— спросил я его по- английски (ведь он тоже обратился ко мне по-аи- глийски).

—   Сюда, мистер,— указал он на одну из дверей, выходивших в вестибюль, на которой табличка «Кон­сульский отдел», Ф. Маркес. Захожу вслед за слугой, который, подойдя к столу, с поклоном поставил под­нос с кофе перед сидевшим спиной к окну чиновником.

—   Сеньор Маркес! Вот молодой человек, он к вам по делу,— сказал слуга и сразу же вышел.

—    Проходите, сеньор,— сказал приветливо чинов­ник, смуглолицый худощавый молодой человек средне­го роста с усиками, в очках в металлической оправе. — Чем могу быть полезен? Вы говорите по-английски? Тем лучше. Я здесь не так давно и арабский еще не освоил.

—   Видите ли,— сказал я, предъявляя ему свиде­тельство о рождении и удостоверение (вид на житель­ство) апатрида, отпечатанное на голубом картоне (оно было передано мне резидентом накануне), — я родился в Аргентине и хотел бы выяснить вопрос относительно своего гражданства.

Мельком взглянув на голубые корочки, он принял­ся внимательно изучать свидетельство о рождении.

—    Вы не говорите по-испански?

—   Нет, поскольку мне никогда не приходилось вращаться в испаноязычной среде. Из Аргентины меня увезли еще ребенком, и я не имел возможности изучить испанский язык.

Сеньор Маркес, прихватив мои документы и еще какие-то бумаги, направился к выходу.

—   Подождите в вестибюле, пожалуйста,— жестом пригласил он меня пройти в вестибюль, а сам скрылся за дверью с табличкой «Консул».

Минут через десять он пригласил меня к консулу.

В просторном кабинете за массивным письменным столом восседал лысый брюнет лет сорока, с тщатель­но ухоженными усами. Маркес стоял рядом. Белоснеж­ная рубашка оттеняла загорелое лицо консула с вы­бритыми до синевы щеками. На манжетах сверкали золотые запонки. Величественным жестом он пригла­сил меня сесть.

—   Так, значит, фамилия ваша Мерконис и вы пре­тендуете на получение аргентинского гражданства? — сказал он, сверля меня взглядом черных глаз. Его английский был безукоризненным.

—   Да, сэр. К тому же я хотел бы выехать в Ар­гентину.

—   А почему же вы раньше к нам не обратились? Отчего ждали столько времени?

—   Да как-то было невдомек. А недавно вот совер­шенно случайно встретился с одним адвокатом, и он мне посоветовал к вам обратиться.

—    Какое образование имеете?

—    Средняя школа-интернат в Афинах, Греция.

—    Кем работаете?

—    Механиком в автомастерской.

—   Где работаете?

—   До последнего времени в Александрии, но не­давно хозяин умер, сын не хочет продолжать дело отца и продает гараж, а рабочих увольняет (что соответ­ствовало действительности).

—    Где проживаете?

—    В пансионате «Заридис».

—   Расскажите вкратце о себе.

Рассказал в соответствии с легендой. Маркес в это время делал у себя в блокноте пометки. Я ответил еще на ряд вопросов. Затем консул спросил:

—   А вы знаете, что каждый гражданин Аргентины должен в обязательном порядке отслужить службу в армии?

—   Да, сэр, я слышал об этом.

—    Вас это не смущает?

—    Ничуть.

—    В случае получения аргентинского гражданства вам ведь придется как можно скорее выехать в Ар­гентину для прохождения воинской службы в течение одного года в одном из подразделений аргентинской армии.

—   Хорошо, я поеду. Какие проблемы?

—    Вот и хорошо, — сказал консул после некоторо­го раздумья. — Подождите в вестибюле.

Минут через двадцать вышел Маркес и пригласил меня к себе в кабинет.

—    Мы должны сделать запрос и провести неболь­шую проверку,— сказал он.— Но я думаю, что все будет в порядке. Напишите сейчас заявление с прось­бой о предоставлении вам гражданства нашей страны, давайте-ка заполним вот эту анкету, поскольку она заполняется на испанском, — принесите фотокарточки для паспорта и военного билета. Позвоните недели через две-три.— И он дал мне свой телефон.

Выйдя из посольства, я на всякий случай еще раз проверился, по другому заранее подобранному марш­руту. Хотя за все время моего пребывания в стране наружного наблюдения я не обнаружил, но это не означало, что его могло не быть в этот раз. Меропри­ятие было крайне ответственным, и египетской контр­разведке совсем необязательно было знать, что стажер из советского посольства зачем-то посещает посольст­во Аргентины.

Переодевшись дома, я составил подробный отчет и направился в посольство. Там я отыскал Геннадия, который являлся моим наставником, и вместе с ним мы пошли к резиденту.

Резидент работал советником посла.

Я описал ему во всех подробностях свой визит в аргентинское посольство. Он слушал очень внима­тельно, делая пометки у себя в блокноте и время от времени задавая мне вопросы. Они вместе с Геннадием расспросили меня о том, как меня приняли в консуль­ском отделе, о чем спрашивали и каким тоном.

—    Было бы неплохо, если бы вы недели через две наведались в посольство и отнесли фотокарточки, а за­одно справились бы, как обстоят дела с вашим граж­данством,— сказал в конце беседы резидент.— А зав­тра поезжайте в Александрию и продолжайте изучать город. Там и сфотографируйтесь. На первый взгляд как будто все прошло нормально. Все решит ваш второй визит.

Через две недели я снова пришел в аргентинское консульство.

—   Как обстоят дела, мистер Маркес? — спросил я, передавая фотокарточки.

—   Ответ на наш запрос еще не пришел. Зайдите через неделю-две.

Через две недели я снова приехал из Александрии в Каир.

—    Могу вас порадовать,— сказал Маркес, он торжественно потряс в воздухе двумя документами: в левой руке были темно-синие корочки с золотой тисненой надписью «Республика Аргентина», а в пра­вой — бежевого цвета книжица, похожая на записную книжку,— военный билет.— С нашим паспортом вы можете без всяких виз пересекать все страны Запад­ной Европы и Северной и Южной Америки. Со всеми странами, кроме Советского блока, конечно, у нас имеются соответствующие соглашения. А вот это — военный билет,— показал он мне бежевую книжи­цу. — Это будет вашим основным документом по прибытии в Республику Аргентину. Прибыв в Буэнос- Айрес, вы должны будете незамедлительно явиться по адресу, указанному в военном билете. Это воен­ный комиссариат. Там, на шестом этаже расположен отдел, ведающий делами аргентинских граждан при­зывного возраста, прибывающих из-за границы. Вы там должны будете стать на учет и решить вопрос о прохождении воинской повинности. Мы уже напра­вили туда отношение, так что вас там будут ждать. Поздравляю вас с получением аргентинского граж­данства и желаю вам успехов в дальнейшей жизни.— И он пожал мне руку.

Я вышел, ошалевший от радости, не веря еще, что все завершилось столь удачно. Во внутреннем кармане пиджака у меня лежали документы, с которыми я мог ехать куда угодно и жить где только мне захочется. Я зашел в магазин, купил бутылку самого дорогого виски и коньяк «Метакса» и вернулся в посольство. Маркес вначале взглянул на меня с недоумением, за­тем лицо его расплылось в довольной улыбке:

—    Сегодня у нас действительно торжественный случай. Давайте-ка откроем этот коньяк, а кофе нам сейчас принесут.

Вошел слуга с подносом.

—    За новоиспеченного гражданина Республики Ар­гентина,— торжественно произнес Маркес, поднимая шарообразный бокал, на дне которого плескался коньяк.

—    Присоединяюсь к вашему тосту. Это самый важный момент в моей жизни. — Мы сделали по глот­ку «Метаксы», затем по глотку кофе.

—    Имейте в виду, что служба в армии поможет вам обзавестись хорошими связями, которые в буду­щем вам пригодятся, — сказал он на прощанье.

Придя вечером в наше посольство, я хотел было передать отчет Геннадию, но он, как и в прошлый раз, повел меня к резиденту.

—    У вас, я вижу, хорошие новости,— сказал рези­дент, глядя на мое сияющее лицо.— Ну, похвалитесь, что там у вас за улов?

Я протянул ему только что полученные арген­тинские документы. Резидент внимательно их рас­сматривал.

—   Ну, вы просто молодец,— похвалил он меня.— Поздравляю вас с получением нового гражданства. Будем считать, что вы выполнили самую важную и наиболее ответственную часть своего задания. Это просто здорово! Это ведь, по сути, то, ради чего вы сюда приехали — И он потряс в воздухе моими до­кументами.

—    Что, можно собирать чемоданы?

—   Ишь, какой ты прыткий. Небось по жене ску­чаешь?

—   Как не скучать? Я ведь и женился-то всего лишь в прошлом году. Что-то давно нет от нее известий.

—   Как так нет? А вот и есть.— И он поднял трубку внутреннего телефона.

—   Анатолий, зайди ко мне и захвати почту для Мартынова.

Вошел шифровальщик и вручил мне письмо (как всегда, в распечатанном конверте, что каждый раз вызывало во мне волну возмущения).

—   Вот, держи,— сказал резидент, передавая мне конверт.— А документы мы отправим в Центр диппочтой. — С этими словами он взял плотный конверт и, надписав его, вложил в него мои документы и убрал в сейф.

—    Вот что,— сказал резидент. — На днях вернется из командировки Василий. Он у нас работает по вашей линии. Толковый парень. Он приедет к вам в Алексан­дрию, и вы с ним недельки две интенсивно поработаете над вашей легендой. Затем вернетесь сюда и составите отчет о проделанной вами работе за весь период ко­мандировки. И лишь после этого можете готовить чемоданы. И никак не раньше. Вопросы есть?

—    Вопросов нет.

—    Ну, тогда счастливо.

На следующий день утром дизельным поездом я выехал в Александрию.

...Моя работа близилась к концу. Несколько дней и ночей мы просидели с вернувшимся из Йемена Василием, составляя отчет о проделанной работе, ползали по картам, листали справочники, неистово стучали на машинке. Он преподал мне наглядный урок самоотверженности в работе, за что я ему был очень благодарен.

Далее — борт нашего теплохода «Победа». Заходы в Пирей, Стамбул, Констанцу. И вот, наконец, Одесса. Поезд Одесса— Москва. Раннее мартовское утро. Медленно надвигаются своды Киевского вокзала. Москва.

 

НАЧАЛО ПУТИ

Хмурое утро. Теплоход медленно тащится по мут­ным водам залива Рио-де-ля-Плата. На горизонте в се­рой мгле проступают громады небоскребов, которые словно вырастают из воды. Верхние этажи скрыты в облаках.

Дует свежий ветер. Июль месяц в Южном полуша­рии— самый разгар зимы. Белоснежный красавец «Прованс» входит в акваторию порта Буэнос-Айрес. Здесь мне предстоит легализоваться, пройти службу в армии, найти работу по специальности, освоиться в стране, изучить язык и нравы и изыскать возможнос­ти для выезда в США или Канаду, где я должен буду непосредственно заниматься политической разведкой. Конкретно — против США, нашего главного против­ника. Медленно приближается берег страны, языка которой я совершенно не знаю, да, собственно, и не должен знать по легенде. Одним словом, будущее мое столь же туманно, как это хмурое утро.

Буэнос-Айрес, громадный город на берегу широко­го, но довольно мелкого залива Атлантического оке­ана у юго-восточного побережья Южной Америки, где сливаются две многоводные реки— Парана и Уруг­вай, одна река — мутная, другая — прозрачная. Оке­анские лайнеры, сухогрузы, танкеры с помощью лоц­мана осторожно пробираются по морскому каналу, обозначенному огромными буями с мигающими крас­ными огнями. В канале постоянно работают земснаря­ды, подчищая и углубляя русло. Ошибки чреваты не­приятностями: судно прочно садится на мель, его затя­гивает илистое дно, затем зимние шторма мало- помалу разбивают его. Подошел катер пограничной и таможенной службы. На душе было неспокойно, хотя документы у меня в порядке. Вдруг они знают, кто я такой? Вспомнились слова инструктора: «Не того бойся, кто в форме, а того, кто в штатском». Пас­сажиры стали заполнять таможенные декларации. Судно отшвартовалось у причала. На берегу толпа встречающих. Французский лайнер «Прованс» выпол­нял рейсы Неаполь— Буэнос-Айрес. На нем прибы­вали эмигранты со всей Европы, особенно из Италии и Португалии. Таможенный досмотр. Вереницы такси забирают пассажиров и встречающих и тотчас отъез­жают, но подходят все новые машины черно-желтого цвета. Сотни такси. Если в Египте любой таксист знает хоть немного по-английски, то здесь этого нет. Взял такси, попросил отвезти в отель «Наполеон». Название отеля мне дал инструктор на встрече в Лозанне. Отель с полным пансионом, что означает завтрак, обед и ужин. Отель не отапливается, в номере сыро. Конец июля. Температура обычно в это время года 3—5 градусов плюс, редко— нулевая. Стоит промозглая погода, туманы. Теплая весенняя Европа вызывает приятные воспоминания.

* * *

Весна 1960 года в Европе была довольно теплой. По возвращении из Египта моя подготовка продол­жалась уже в направлении отработки легенды. Перво­го мая удалось попасть на Красную площадь. После бесчисленных проверок мы с женой пробрались нако­нец к своим местам на трибунах для гостей. Мы стояли близко от Мавзолея. Хорошо было видно, как на трибуну поднимался Н. С. Хрущев с соратниками. Начинался военный парад и демонстрация. В то утро в районе Свердловска был сбит Пауэрс, что торпеди­ровало встречу в верхах. Международная обстановка, близкая к разрядке, вновь накалилась, напряженность пошла по возрастающей, приведя в конце концов к Ка­рибскому кризису.

Отпуск мы провели в Ялте, как всегда «дикарем». Снимали комнатку в Верхней Ялте, питались где при­дется, благо снабжение в городе было превосходным. На набережной стояли бочки с молоком, квасом, пи­вом, всюду продавались булочки, пирожки, кругом рестораны и закусочные. Стали появляться иностран­ные туристы.

Был солнечный морозный день начала февраля 1961 года. Выйдя из дому, я окунулся в обычную толчею у станции метро «Новослободская». В услов­ленном месте, на углу Селезневской и 3-го Самотечно­го переулка, стояла серая «Волга». На переднем сиде­нье рядом с водителем сидел Григорий, мой, уже четвертый по счету, куратор, круглолицый, румяный, с усами щеточкой. Я сел на заднее сиденье, и машина тронулась.

—    Ну, как у нас идут дела? — спросил Григорий, поворачиваясь ко мне.

—    Нормально,— ответил я.— Все идет по плану.

Завтра рано утром я уже должен был перевопло­титься в туриста из Канады и вылететь вначале в Буха­рест, затем в Прагу.

Сегодня перед отъездом последняя встреча с руко­водством. Вернее, прощание.

Свернув с проспекта, углубились в переулочки, сплошь застроенные деревянными и кирпичными од­ноэтажными домами и особняками. На перекрестке двух узеньких улиц мы высадились, и машина тотчас ушла. Мы с Григорием не спеша шагали по переулку. Я даже не подозревал, что в этом районе есть такие чудесные тихие места. Остановились у калитки неболь­шого деревянного дома с мезонином, стоявшего в глу­бине сада. Григорий нажал на черную кнопку звонка сбоку от калитки. Из дома проворно спустилась невы­сокая седая женщина в накинутом на плечи ватнике. Она открыла калитку, и мы прошли по расчищенной от снега дорожке к резному крыльцу. Григорий уверен­но шел впереди. Чувствовалось, что он здесь бывал не раз. В гостиной, устланной ковром, нас ждали три человека. Один из них, Станислав Тимофеевич, был мне знаком, коренастый, с энергичным массивным подбородком и быстрыми движениями. Мы встреча­лись с ним в прошлом году в маленьком кабинете рядом с приемной КГБ на Кузнецком мосту. «Веста» тогда, пройдя бесчисленные тесты и собеседования, была окончательно признана годной для нашей рабо­ты и приступила для начала к изучению немецкого языка (в школе она изучала английский и знала его относительно неплохо).

Третий из присутствовавших на встрече был вы­сокий мрачноватого вида седой блондин с выдаю­щимся носом и колючим недоверчивым взглядом холодновато-голубых навыкате глаз, насмешливо взи­равших на собеседников откуда-то с высоты соб­ственного роста. Густые русые волосы его были за­чесаны назад.

—    В. А.,— представился он.

—    Проходите, садитесь,— пригласил нас всех за стол В. Г.

На столе, уставленном блюдами с бутербродами, возвышались бутылки армянского коньяка, грузинско­го вина «Гурджаани». Отдельно стояла большая хру­стальная ваза-ладья с яблоками и апельсинами.

—   Ну, что ж, выпьем за удачу в нашем деле,— предложил В. Г. — Что пьем? — спросил он, окидывая взглядом присутствующих.

Все, кроме В. Д., сошлись на коньяке, он же пред­почел вино.

—    Ну вот ты его и открывай,— сказал В. Г., пере­давая В. А. штопор. После чего он разлил коньяк в маленькие хрустальные рюмки на высокой ножке. Хрустальный звон наполнил гостиную.

—    Мы сегодня провожаем В. И. в неблизкий и не­легкий путь, — сказал В. Г. негромким голосом. — Да сопутствует ему удача!

Мы осушили рюмки.

—    В. И.,— продолжал В. Г.— Вы отправляетесь на Запад в тяжелый для нас час, но пусть это вас не беспокоит. Мы знаем, что вы не из слабонервных, иначе мы бы с вами вот так не сидели. У нас крупный провал в Англии, какого давно не было. Захвачена нелегальная резидентура — резидент, радисты, агенты. Резидент, сейчас это уже не секрет, Гордой Лансдейл, псевдоним «Бен». Очень толковый. Фронтовик. Много сделал для нашей страны.

—    Но, к сожалению, он ведет себя на следствии не так, как надо,— подал голос В. А.

—   Ну, сейчас не об этом, — сказал В. Г., недоволь­но покосившись на В. А. — Ему там видней, как себя вести. Легко нам здесь рассуждать, сидя за столом.

—    Скоро вы сами обо всем этом деле узнаете, — вступил в разговор С. Т.,— сидевший справа от ме­ня.— Там на Западе все газеты только об этом деле и говорят. С фотографиями, со всеми подробностя­ми...

—    Страны НАТО захлестнуло сейчас волной ис­терии и шпиономании,— продолжал между тем В. Г. — Поэтому будьте осторожны. Ваше задание на первые два-три года не предусматривает проведение каких-либо активных операций. Никакой разведки от вас не требуется. Вам, прежде всего, предстоит превра­титься в иностранца, вжиться в этот образ, стать на­стоящим аргентинцем, с тем чтобы в дальнейшем, в какой бы вы стране ни находились, вы бы уверенно выступали как аргентинец.

—    Весь парадокс в том, что В. И. не знает испан­ского,— сказал В. А.

—    Что из этого? — сказал В. Г. — Попадет в ар­мию— быстро выучит. К тому же он по легенде никогда и не жил в испаноязычной среде. Откуда же ему знать испанский?

—    По приезде в Аргентину вы сразу же начнете изучать язык, — продолжал В. Г. — Испанский, на­сколько мне известно, не такой уж трудный.— И он снова наполнил рюмки.— Есть одна притча,— про­должал он задумчиво, медленно вращая на столе рюм­ку с коньяком. — Прилетали лебеди на одно озеро, где у них в изобилии был корм. Но однажды вожак стаи стал замечать, что озеро стало все больше и больше затягивать какой-то маслянистой пленкой. Предупре­дил он всю стаю не летать больше на это озеро. И стали они искать себе корм на других озерах. Но один молодой, очень самоуверенный лебедь не послу­шался совета вожака. «Зачем это я буду летать на дальние озера, когда здесь полно рыбы? И что мне какая-то масляная пленка?»— говорил он и продол­жал прилетать на это озеро. А крылья его между тем незаметно для него самого все больше и больше про­питывались этой маслянистой пленкой и становились тяжелыми. И вот в один прекрасный день он уже больше не мог взлететь с поверхности озера. Так вы­пьем же за то, чтобы В. И. всегда вовремя замечал опасность и вовремя уходил от нее.

После третьей рюмки мы встали из-за стола. Все по очереди пожали мне руку, пожелав счастливого пути, и проводили нас с Григорием до порога. Мы вышли на улицу. Дошли до угла, где стояла наша машина. С Ле­нинградского проспекта доносился приглушенный рас­стоянием шум мчавшихся машин.

—   Ну что, В. И., поехали?— спросил Григорий, подходя к машине.

—   Я, пожалуй, пройдусь пешком,— ответил я.— Хочется подышать свежим воздухом.

—   Так не забудьте, завтра в 5.15 утра на Каляев­ской. Я вам утром предварительно позвоню.

—    Хорошо. До завтра — сказал я.

День отъезда. Накануне до поздней ночи в тазу в ванной жег записи, черновики. Спали всего два часа. В четыре— подъем. Наша коммунальная квартира, состоявшая из четырех комнат, в которых обитали три семьи, еще спала. Позавтракали вдвоем. Последний перед отъездом завтрак. Следующий завтрак — через два с половиной года. Никогда бы в это не поверил. Впереди — долгий путь. И такая же долгая разлука с молодой женой. Телефонный звонок прогремел как гром в тишине спящей квартиры. Машины через пят­надцать минут. Жена провожает до дверей. По широ­ченной мраморной лестнице нашего старинного дома с небольшим чемоданом в руках спускаюсь вниз. Вы­хожу на улицу. На Каляевской га души. Вдоль по улице метет жуткая морозная февральская поземка. Пронизывает насквозь. Усилием воли подавляю дрожь. Теплота домашнего очага, жена, с которой прожили чуть больше года,— все позади. Когда-то мы теперь увидимся? Увидимся ли? Пути Господни неис­поведимы. Так, кажется, говорят материалисты-атеисты. А у разведчика нелегальной разведки стратегичес­кого назначения пути эти в основном проходят по краю бездны.

В машине, кроме водителя, лишь Григорий. Об­мениваемся приветствиями.

—   А что, жена не захотела с нами ехать в аэро­порт?

—    Нет. Мы договорились, что она проводит меня лишь до порога. В прошлый раз, когда я уезжал в Еги­пет, она поехала провожать меня и не выдержала, расплакалась. Поэтому мы решили, что на этот раз в аэропорт она не поедет. Я ей оставил звуковое письмо, записанное на пленку. Она его прослушает, когда мой самолет уже будет в воздухе.

В предрассветной мгле мелькают подмосковные перелески. Слева проплыла возвышающаяся над лесом водонапорная башня НИИ полиомиелита, где около года работала жена. Низко над лесом, мигая красными огоньками, набирал высоту самолет, только что взле­тевший из Внуковского аэропорта. Это был двухмо­торный Ил-14 с ярко-оранжевыми крыльями.

—    А что это у него такие крылья?— спросил водитель.

—   Это самолет ледовой разведки полярной авиа­ции,— сказал я.— У них тут база.

О полярной авиации я, разумеется, знал не понас­лышке: в дальнем углу аэропорта Внуково располага­лись здания и ангары авиаотряда полярной авиации, где работал радистом мой тесть В. П., а родной дядя жены был полярным летчиком и занимался на Севере ледовой разведкой, отыскивая подходящие льдины для научно-исследовательских станций, именуемых «СП», а также оказывая помощь ледоколам, проводившим караваны по Северному морскому пути. Самолет вы­саживал на льдину зимовщиков, и те организовывали арктические станции, а также промежуточные ледовые аэродромы. Вот на таких-то станциях и ледовых аэро­дромах и зимовал отец «Весты», обеспечивая радиос­вязью зимовщиков, передавая метеосводки и давая пеленг самолетам, летевшим над бескрайними прос­торами Арктики.

—    Слушай, В. П.— обратился как-то к тестю, хит­ро улыбаясь, начальник отдела кадров, когда В. П. зашел в свою контору. — Куда это твоя дочь оформ­ляется, что ей такую проверку учиняют? Уж не за границу ли?

—    Откуда мне знать? Может, и за границу. Муж там у нее по заграницам ездит.

В. П. в то время еще не знал, на какую именно работу оформляли «Весту». Он узнает об этом лишь через несколько лет. А в то время шла обычная проверка «Весты» и ее родственников по каналам

Машина остановилась напротив служебного подъ­езда аэропорта.

—    Ну, В. И., счастливого пути, ни пуха ни пера. Дальше иди сам. С этого момента ты уже чужеземец, турист, следующий транзитом через Москву в Румы­нию и далее.

—    К черту,— отвечал я и, подхватив чемодан, направился к главному входу в аэропорт. Шел, не оглядываясь назад. С этого момента я— канадский гражданин Р. Митчелл. И никто другой. Никто другой. Другим не имею права быть. Теперь все мое поведе­ние, манеры, жесты должны соответствовать моему новому положению. Я уже здесь чужестранец. Я вхожу в новую роль. Играть ее теперь придется долгие годы. Посмотрим, как это у меня получится. Взвешиваю свой не слишком тяжелый чемодан. Объявляется по­садка на Бухарест. На русском, английском и француз­ском языках. На румынском тоже. Прохожу погранич­ный и таможенный контроль и присоединяюсь к пас­сажирам, столпившимся у выхода на летное поле. В основном летят русские, но есть и иностранцы. Ог­лядываю зал. В толпе провожающих мелькнуло лицо Григория. Он должен проследить, как у меня пройдет посадка и взлет. В толпе пассажиров выхожу на летное поле и направляюсь к аэрофлотскому ИЛ-18, стояще­му поодаль. Взревели моторы, вздымая облака снеж­ной пыли. В иллюминаторе мелькнули и тотчас исчез­ли пригороды Москвы. Самолет вошел в облачность и стал упорно карабкаться туда, где солнце.

...Бухарест. ИЛ-18, ревя моторами, подрулил к зда­нию аэропорта. Как-то здесь встретят новоиспечен­ного иностранца? К моему удивлению, меня встречал сияющей улыбкой молодой человек, представитель ру­мынского интуриста, превосходно владевший англий­ским языком. Назвался Георгиу. Быстро проведя меня через таможню, он поспешил к машине.

—    Минуточку,— сказал я.— Я ведь, по-моему, не заказывал ни гида, ни машину, ни отель. Откуда же этот сервис?

—   Это, конечно, неплохо, но я не собирался оста­навливаться в отеле, который мне не по карману.

—   Ваш отель средней категории, находится он в центре столицы,— сказал Георгиу, открывая дверцу «Волги».

«Какая забота! — думал я. — Видно, не хотят, что­бы иностранные туристы здесь болтались без присмот­ра. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. По­том я от него все-таки отделаюсь». Первые три дня следую программе, предложенной их «Интуристом»: достопримечательности столицы, загородные резиден­ции королей, музеи и т. п. Георгиу повсюду сопровож­дает меня, пытаясь завязать со мной дружеские от­ношения. Он задавал разные вопросы о политике, о личной жизни, о Канаде, о городе, где я проживал, одним словом, вел себя довольно тактично, обладал широкой эрудицией и, как агент румынской «сикуритате» (а именно таковым он несомненно являлся), был на высоте. Однако через три дня я с ним расстался, со­славшись на то, что люблю просто один побродить по городу. Но одному мне побродить не пришлось. На следующий же день я обнаружил за собой наружное наблюдение. «У-у, „сигуранца проклятая!" — процити­ровал про себя слова Остапа Бендера из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.— Появились-таки». Ру­мынская «наружка» работала профессионально, вела наблюдение с больших расстояний, с использованием автомашин советского производства «Волга» и «Побе­да». Обнаружить «наружников» можно было лишь тогда, когда они приближались вплотную, опасаясь меня упустить. Город я изучал по плану, купленному еще в день приезда, и каждый раз я намечал новый объект туристического интереса, куда входили парки, музеи и т. п. Однажды вечером, выйдя из отеля, я взял такси и направился на ледовый стадион, где проходила встреча сборных Румынии и Югославии. «Сопровож­давшие» следовали за мной неотступно. После первого тайма я направился к буфету, чтобы перекусить. У стойки толпа, все лезут без очереди, пытаясь до­браться до заветной сосиски. Пару раз в сутолоке мелькнула сухопарая высокая крашеная блондинка с иконописным личиком. Волосы ее развевались на ветру. Когда меня в очередной раз оттерли от стойки, она вдруг возникла передо мной, как из-под земли. В каждой руке у нее были по две сосиски, вложенные в булочки, завернутые в бумажные салфетки. Она про­изнесла что-то по-румынски, обращаясь ко мне, с улыбкой глядя на меня большими карими глазами. Убедившись, что я ее не понимаю, она спросила по- английски:

—    Так может, вы говорите по-английски?

—    Да, конечно. Ведь я из Канады.

—    Вот как? Очень приятно. А хотите, я вас угощу сосисками, а то, я вижу, вам тут ничего не достанется, а у меня пара лишних сосисок.— И без лишних слов она всучила мне два хот-дога, и мы направились к одному из круглых столиков на высокой ножке, где в пластмассовых красных бутылочках были гор­чица и кетчуп.

«Агент вошел в контакт,— мысленно констати­ровал я. — Довольно смело, искусно, а главное — ес­тественно».

—    Будем знакомы, Жаннет,— сказала она, протя­гивая свою узкую ладонь с длинными холодными пальцами.

—    Ричард Митчелл,— представился я.— Можете звать меня просто Рич.

Несмотря на свою худобу, девушка была явно хо­роша собой. Ее длинные, пшеничного цвета волосы волной спадали на узкие плечи. Неяркий румянец иг­рал на ее щеках, в меру накрашенные губы при улыбке обнажали красивые зубы. Ростом девушка была чуть выше меня, и это еще она была в коротких сапожках на низком каблуке.

Второй тайм протекал вяло, и Жаннет сказала:

—    Неинтересно сегодня играют, без искорки.

—    Да, у нас в Канаде, когда сражаются профи, то даже дух захватывает.— И я стал перечислять самых знаменитых игроков Национальной хоккейной лиги (HXЛ). К моему удивлению, почти все имена ей были знакомы. Более того, она даже проявила завидную осведомленность о хоккее в Канаде и США.

—    Вы так любите хоккей? — спросил я.

—    Я не пропускаю ни одной международной встре­чи, но с этой я бы ушла без сожаления.

—    Тогда пойдемте, если хотите.

На такси мы доехали до центра города. Жаннет рассказывала мне о достопримечательностях столицы. Когда мы проходили по слабоосвещенному парку, к нам подошла молодая румынская пара, до этого следовавшая за нами, и заговорила с нами по-английс­ки, но, поняв, что Жаннет — местная, быстро отошла.

'«Придется продолжить знакомство с этой девушкой, — подумал я. — Не будем обижать «Сигуранцу».

И мы договорились встретиться вечером следу­ющего дня.

Жаннет оказалась довольно эрудированной и инте­ресной собеседницей. Она закончила институт ино­странных языков по курсу английского и испанского языков, работала переводчицей в каком-то НИИ. Ро­дители — учителя, в семье еще есть брат-школьник. Ей самой двадцать три года, и она полностью самосто­ятельна, хотя и продолжает проживать с родителями. Жаннет много рассказывала про страну, быт и нравы, а в конце недели предложила поехать в Брашов, расположенный в Южных Карпатах, около четырехсот километров севернее Бухареста.

Встретились на вокзале. Жаннет, извинившись, по­звонила кому-то по телефону-автомату (наверняка своему оперу), и мы сели в поезд на Брашов. Поезд- шел медленно, на стоянках в наше купе входили и вы­ходили пассажиры— служащие, рабочие, военные. В Брашов приехали, когда уже смеркалось. Жаннет сделала так, чтобы ночевка там оказалась неизбежной. По дороге Жаннет рассказала все о старинном городе Брашове, где есть что посмотреть, и уж конечно же знаменитую готическую католическую церковь под на­званием «Черная», XIV—XVII веков, а поэтому, едва при­ехав в город, она тотчас потащила меня в этот костел. Нас встретил ксендз, который любезно провел экскурсию по сумрачно освещенной церкви и проявил немалый интерес к заезжему туристу из Канады.

Мы остановились в отеле в центре города. Сначала зашли вместе с Жаннет в мой номер. Она, играя роль хозяйки, показала мне мой довольно неплохой номер. Гостиница была новая, рассчитанная на иностранных туристов.

Поужинали в ресторане отеля. Проводив Жаннет в ее номер, я пожелал ей спокойной ночи.

—    Наши номера рядом,— сказала она с лукавой усмешкой, глядя на меня большими темными гла­зами.— Если вдруг вам станет скучно, приходите, поболтаем.

—    Если, дорогая, — отвечал я с улыбкой, потрепав девушку по зардевшейся щечке. По-английски «если» звучит кратко, как выстрел, «if».

«Приходите,— размышлял я, располагаясь ко сну. — Придешь, пожалуй! Небось весь номер нашпи­гован «жучками» да кинокамерами. Недаром же она звонила кому-то на вокзале. Да и не в моем она вкусе. Куда ей до моей жены! А гостиничный номер ее явно подготовлен спецслужбами, как, впрочем, и мой. Но одно дело— Бухарест, другое— здесь, где ночевать придется под одной крышей в соседних комнатах. А почему, собственно, мне, канадскому туристу, так уж обязательно нужен секс? Разве каждый мужчина должен играть роль Казановы? А может, меня — север­ного человека из Канады, вовсе и не тянет на «это»? А может, я вообще импотент? Или «голубой»? И потом мой «поход» в соседний номер может обернуться для меня крупными неприятностями. Ведь «сигуритате» обязательно передаст компромат на меня нашим. А зачем это мне? Создавать компромат против самого себя? Я что, полный идиот? Не хватало мне титула бабника!»

Через десять с лишним лет, когда на Лубянке про­водилось расследование причин нашего провала в Бу­энос-Айресе, наш главный дознаватель скажет в при­сутствии жены: «А вообще-то В. И. человек морально устойчивый». И горе мне, если бы я таковым не ока­зался. Тогда мне пришили бы, кроме всего прочего, еще и моральное разложение. Тем более, что только- только расстался с молодой женой.

Наутро я зашел за Жаннет, и мы отправились в рес­торан позавтракать. После завтрака Жаннет предло­жила поехать на автобусе в горы на горнолыжную базу. Побродив немного по снежным тропам, мы вер­нулись на базу, пообедали в кафе. Был субботний день, и Жаннет предложила заночевать в этом уютном гор­ном отеле, но я отказался, сославшись на то, что в понедельник утром мне надо было идти в агентство заказывать билет на самолет.

—   А куда, в свою Канаду?

— В общем-то в Канаду, но вначале мне бы хоте­лось посмотреть Прагу.

Спустившись на автобусе в долину, мы вышли на шоссе, где поймали изрядно потрепанный «ЗИС-5». Поместились все втроем в кабину. Старенький, видав­ший виды наш родимый «зисок» мчался по заснежен­ному горному шоссе со страшной скоростью. Води- тельтцыган лет тридцати, в русской солдатской ушанке набекрень, пел цыганские песни, сверкая золотым зу­бом, хохотал, рассказывая нам цыганские анекдоты, которые Жаннет мне тут же переводила, без умолку говорил о жизни румынских цыган, о своей семье. А сзади, в кузове, из угла в угол катались несколько баллонов из-под кислорода.

—   Слушай, а они у тебя не рванут?— спросил я у него через Жаннет.

—   Э нет, они ведь пустые.

—    Так и пустые могут рвануть. Из-под кислорода же.

—    Да вы не бойтесь,— махнул он рукой.— До­ставлю вас живыми-здоровыми. У меня ведь у самого семь человек детей— шесть парней и одна девочка. Только родилась.

Цыган высадил нас напротив железнодорожного вокзала. Мы договорились с Жаннет встретиться на следующий день вечером.

—    Завтра мне хотелось бы вам что-то сказать.

—    Что же? И почему не сегодня?

—    Нет, завтра. И кроме того, я принесу вам сливо­вицу, которую мне привезли родственники из деревни. Вам понравится.

На следующее утро после завтрака я отправился побродить по старому городу. «Как там наша «сигу­ранца»? — думал я, останавливаясь у витрин малень­ких магазинчиков и кондитерских.— Где же они? Ага, а вот и мы». Отраженный в витрине кондитерской, замаячил молодой парень, которого я уже раньше заприметил. Он был одет в серый плащ и в черную кожаную шляпу с короткими полями. «И еще один», — сказал я себе, сходя с трамвая в районе шпилеобразного здания «Скинтейи». Парень в сером плаще, выйдя из «Победы», следовавшей до этого за моим трамваем на расстоянии, последовал за мной. Затем из машины вышел еще один мужчина. Этого я видел несколько дней тому назад.

В центре города в строго определенное время за­шел в телефонную будку и набрал номер телефона нашего резидента, переданный мне еще в Центре. В этот момент невысокого роста человечек буквально прилип к будке, пытаясь засечь номер набираемого мной телефона. Но я уже успел набрать все цифры. Кроме того, я использовал давно отработанный еще в разведшколе метод, когда при наборе телефонного номера незаметно меняются пальцы руки. Это быст­рое, практически неуловимое для глаз движение не позволяет засечь номер набираемого телефона. В этом я имел возможность убедиться не один раз во время практических занятий по наружному наблюдению. Шум уличного движения мешает подслушивать раз­говор, который ведется на русском языке.

—    Семен Антонович?

—    Да, я вас слушаю.

—   Здравствуйте, это Володя из Омска (пароль). Когда мы с вами увидимся?

—   Завтра в 19.15.

—   Хорошо. Дальше — Прага?

—   Да, можете брать билет.

Дойдя до чешского агентства ЧТК, я взял билет на самолет до Праги. Вылет послезавтра. Вечером увиделся с Жаннет. Это была наша последняя встреча. Мы пошли в ночной клуб, где смотрели шоу и тан­цевали.

—   Так что же вы хотели мне сказать?— спросил я ее.

—   А я передумала,— сказала она, загадочно улы­баясь.

Я пожал плечами.

—    Вот то, что я обещала.— И она протянула мне плоскую пол-литровую бутылку с прозрачной жидкос­тью. — Это вам в дорогу.

—   Это что, такое вино?

—   Это румынская сливовица. Особым образом приготовленная из слив самогонка.

—   Спасибо. Угощу своих друзей в Канаде, вспом­ню о вас.

—    Правда вспомните?

—   Обязательно. Прощайте.

—   Прощайте. Я вас буду помнить. Если хотите, напишите по этому адресу.— И она дала мне свой адрес.                 

На следующий день наружного наблюдения не бы­ло. В 19.15 в сумерках я стоял у входа в главпочтамт у второй колонны справа, если стоять спиной к поч­тамту. В правой руке я держал свою кожаную перчат­ку, левая торчала в кармане пальто.

—   В. И.?— Рядом со мной остановился высокий полноватый рыжий мужчина в шляпе и пальто реглан.

—   Семен Антонович? Будем знакомы.

—    Идите за мной.— И он вошел в сутолоку глав­почтамта. Я следовал за ним на расстоянии несколь­ких метров. Неожиданно он нырнул в какую-то боко­вую дверь. Мы прошли через служебный коридор, где взад-вперед сновали служащие почтамта, но никто не обращал на нас никакого внимания. Обойдя ленточ­ный транспортер, по которому медленно плыли по­сылки, мы вышли на людную улицу. Остановились у темно-синего «Боргварда», и С. А. жестом пригласил меня сесть в машину. Мы выехали на окраину города и притормозили у небольшого особняка на слабо освещенной улочке, сплошь застроенной виллами. У ворот одной виллы маячила неподвижная фигура часового с автоматом.

—   Он настоящий или из камня?— спросил я.

—   Настоящий.

—   А что, есть такая необходимость? Бандиты?

—   Да нет, просто румынские товарищи заботятся о нашей безопасности. Хотя я лично считаю это излишним.

Мы вошли в просторную гостиную, где ярко горел камин. Семен Антонович представил мне свою очень миловидную супругу. Мы сели за журнальный столик в кожаные кресла.

—    Вот отчеты НН, кое-какие ваши фотографии, выполненные наружниками скрытой съемкой. Посмот­рите, вам будет любопытно.

Я быстро просмотрел отчеты «сикуритате» по на­блюдению за Канадцем (такую кличку они мне да­ли). Посмотрел фотографии, где я был запечатлен шагающим по улице или заговаривающим с прохожи­ми, в том числе и с той дамой в парке. Как я и пред­полагал, она была взята под наружное наблюдение и по месту ее жительства была проведена установка.

Я в свою очередь дал краткий анализ работы их НН.

—    А что, на сегодня НН было снято?

—   Да, вчера как раз был последний день наблюде­ния за вами. А вы мне ничего не расскажете?

—    Отчего же? Могу и рассказать.

И я рассказал о Георгиу и Жаннет. С. А. никак не подтвердил, что они действительно являются агента­ми. Он лишь загадочно улыбался.

—    Ох уж эти румынские коллеги,— шутливо посе­товал С. А., когда я рассказал ему про поездку в Бра- шов.— Ни одного дела не мыслят без секса. Ну и что же вы, так и не сходили к ней в гости там, в отеле?

—    А зачем?

—    Ну, так, для дела...

—   Так если бы для дела... А тут — какое дело? Так, баловство да и только.

—   А все-таки, что она хотела вам сказать?

—    Понятия не имею,— пожал я плечами.— Мо­жет, хотела, чтобы я ее взял с собой в Канаду? Вот, кстати, она преподнесла мне па прощанье румынский сувенир.— И я вынул из кармана пальто бутылку со сливовицей. — Попробуем?

—   Сливовица у них отменная,— сказал Семен Ан­тонович, нюхая содержимое бутылки.— Хотя и насто­ящая самогонка.— А может, все же коньячку?

В этот момент жена С. А. принесла нам жаркое в глиняном горшочке.

—   Попробуем и коньяк. Но для начала — сливо­вицу.

—   Зина, у нас тут сливовица появилась. Ты нам селедочки не найдешь?

—   Ну, как же, и огурчики тоже. И грибы ма­ринованные.

—    Вот и чудесно. Так вот, В. И., анализ вашего пребывания в Бухаресте я уже отправил в Центр. Оцен­ка дана положительная. Они дают «добро» на вашу поездку в Прагу. Надеюсь, что и в Праге у вас все будет нормально.

—   Будем надеяться.

—    Ну, тогда за удачу. — И мы чокнулись сливови­цей. Больше разговоры о делах не велись. Говорили о политической ситуации в Румынии.

После кофе я попрощался с хозяйкой, и мы вышли на улицу. Часовой по-прежнему стоял как истукан на том же месте, в той же позе. Мы ехали по пустынным, слабо освещенным улицам Бухареста. Семен Антоно­вич высадил меня за квартал до отеля.

Такси я заказал еще с вечера. Ранним мглистым утром я приехал в аэропорт. Вскоре объявили посадку на Ил-14, следовавший в Прагу. Взлетели. Под кры­лом заснеженные Карпаты. Посадка в Будапеште. Холодное мартовское утро. Пока заправляли самолет, всех транзитных пассажиров препроводили в загончик под открытым небом, окруженный забором из про­волочной сетки, вдоль которой прохаживались мра­чноватого вида полицейские. Ждать пришлось около полутора часов. С неба временами сыпалась снежная крупа, дул пронизывающий ветер. «Еще из-за непо­годы, чего доброго, задержат с вылетом,— думал я, глядя на свинцовые, подгоняемые ветром низкие тучи.— Тогда совсем закоченеешь в этом загончике»,— рассуждал я, поправляя шарф и застегивая пальто на верхнюю пуговицу. Да, мое пальто, при­обретенное еще в Египте, явно не было рассчитано на такую погоду.

Пассажиры дружно переминались с ноги на ногу, с завидным терпением ожидая посадки. Никто не вор­чал, не возмущался. Дамы, закутанные в меха, даже улыбались, подставляя лица снежной круговерти. Гля­дя на них, и самому становилось теплее. Но вот поли­цейский с красными от холода ушами открыл дверцу нашего загончика и жестом пригласил нас пройти на посадку. Мы дружно ринулись вслед за стюардессой к поджидавшему нас самолету. В салоне стоял дикий холод, сквозь открытые дверцы врывались снежные вихри. Долго никак не мог унять дрожь. Вот бы где сливовица пригодилась! Наконец дверцы захлопну­лись, взревели моторы, и наш Ил-14, невзирая на близкую к нулю видимость, взлетел и тотчас нырнул в облака. Летели в сплошной облачности. Карпаты позади, засияло солнце, и вскоре — Прага.

Здесь уже меня никто не встречал. Никакой тебе опеки.

На такси доехал до отеля, название которого дал С. А. Отель находился в центре Праги, почти на Вацлавской площади. Поужинав в ресторане при отеле, вышел прогуляться по городу. На одной из улочек, примыкающих к Вацлавской площади, позвонил по телефону-автомату:

—    Виктор Гаврилович? Здравствуйте. Это Володя из Киева (пароль).

—    Прибыли? Очень хорошо. Тогда завтра, как условлено.

Наутро целый день бродил по Праге, где уже вовсю буйствовала весна, цвели каштаны и абрикосы, ярко сияло солнце. Купив путеводитель по городу, дошел до университета, посидел рядом со студентами на теп­лых от солнца гранитных ступенях, прогулялся по Карлову мосту, прошел в Старо Място. НН не было. Вечером в 21.15 — явка. Слабо освещенная набе­режная Влтавы у моста со стороны острова. Пароль оказался чистой формальностью: с Виктором Гаври­ловичем мы были знакомы еще по Москве. Там на конспиративной квартире мы уточняли исходные дан­ные по моим будущим документам.

—   Я рад вас снова видеть. Как долетели? Вы нес­колько задержались в Бухаресте. Почему?

—   Центр задерживал «добро» на вылет. Очевидно, ждал результатов по Бухаресту.

—   Так вот. У вас второго апреля встреча в Ло­занне.

—   Да, я знаю.

—    Поэтому вылетаете отсюда двадцать первого марта, если, конечно, получите «добро» из Центра. Свои «железные» документы и билет на самолет Ка­ир — Копенгаген получите у меня. На паспорте будет стоять штамп о вашем вылете в этот день из Каира. Но штампик о въезде-выезде из ЧССР будет стоять на вкладыше, его отберут у вас на пограничном контроле. Все дополнительные детали оговорим накануне отъез­да. А сейчас поехали, попробуем чешского пива.

«Шкода» темно-синего цвета быстро несла нас по довольно пустынным улицам Праги. Оставив машину на стоянке, мы вошли в таверну «У Святого Томаша».

Несмотря на позднее время, все три сводчатых зала таверны были переполнены.

— Здесь обычно выступает один артист-сатирик, вроде нашего Райкина, — сказал В. Г., заказывая пиво и шпикачки. — Но сегодня его, к сожалению, кажется, не будет.

Уже за полночь В. Г. высадил меня за два квартала от отеля. Договорились встретиться через неделю.

НН я заметил лишь на четвертый день после приезда. Как позже выяснилось (мне рассказал об этом сам В. Г.), чехи почему-то не смогли сразу взять меня под наблюдение. То я, выйдя из отеля с большой группой иностранных туристов, затерялся в толпе на Вацлавской площади. То администратор отеля Якоб, который уделял мне определенное внимание, пригла­сил меня на футбольный матч. На стадионе же к нам присоединился долговязый парень, все время курив­ший трубку, и мы сидели вместе на трибунах, коммен­тируя перипетии матча. Говорили мы на английском языке. Перед окончанием матча я, извинившись перед своими спутниками, спустился с трибун по естествен­ной надобности (пили пиво все-таки). В это время матч закончился, болельщики побежали к автобусам и трамваям. А НН, очевидно, должна была взять меня, когда я буду выходить со стадиона с админист­ратором Якобом. Не имея моего точного описания, НН взяла под наблюдение человека, вышедшего вмес­те с Якобом со стадиона, и довела его до ворот голландского посольства. Он оказался советником по­сольства.

На следующий день наружка не упустила меня и водила почти до самого отъезда.

Якоб не упускал случая, чтобы заговорить со мной. Я обычно болтал с ним несколько минут, отлично сознавая, что он работает осведомителем, но дальше светских разговоров у нас речь не заходила: не было базы для общения, а девочки, которых он мне доволь­но ненавязчиво предлагал, меня не интересовали.

И все же была попытка подослать ко мне агента- женщину. Однажды я зашел поужинать в ресторан, расположенный на берегу Влтавы. Я знал, что нахо­жусь под наблюдением, и поэтому сел за самый даль­ний от входа столик. Я заказывал ужин, когда заметил девушку приятной наружности, типа «модель». Она вошла, осмотрелась, но свободных столиков рядом со мной не было, и она уселась в дальнем углу. Знакомст­во не состоялось. Эта же девица мелькнула пару раз в районе танцплощадки, где парни и девушки увлечен­но танцевали бальные танцы. Как позже мне поведал В. Г., у девицы было задание познакомиться со мной, но не подвернулось подходящего случая. А с меня, честно говоря, достаточно было Жаннет из Бухареста, поэтому я сознательно не стал облегчать ей задачу.

В день встречи с В. Г. НН было как обычно. Они уже попривыкли ко мне, а я к ним. Но они не знали, что сегодня до обеда я от них должен буду уйти. Мы с В. Г. собирались вместе пообедать, и соглядатаи мне были не нужны.

Я побродил по Старому Городу, с толпой туристов посмотрел на башенку, где каждый час под колоколь­ную музыку проплывали забавные фигурки в средне­вековых одеяниях и доспехах. Наружников было, по всей видимости, трое, и я постоянно был в курсе их местонахождения. Они иногда снимали или надевали куртки, меняли головные уборы, носили в руках сумки или портфели, которые вдруг куда-то девались. Навер­ное, у них была машина, которую я пока не заметил, так как она держалась где-то поодаль. Но вот, нако­нец, я забрел на городское кладбище. Долго бродил по пустынным кладбищенским аллеям, словно бы разыс­кивая какой-то памятник. Затем вошел в помещение колумбария, состоявшего из нескольких залов. В од­ном из залов на огромной мраморной стене были выбиты имена тысяч чешских евреев, уничтоженных во время войны. Я долго стоял перед этой стеной, об­нажив голову. Старик еврейской наружности, очевидно служитель колумбария, которого я заметил, прогулива­ясь по залам, остановился рядом со мной. И что-то негромко произнес по-чешски. Я вопросительно взгля­нул на него.

—   За вами следят,— сказал он вполголоса по- английски.

—    Неужели? А зачем?

—    Можете выйти вон через ту дверь,— сказал служитель кладбища, проигнорировав мой недоумен­ный вопрос.

—    Благодарю вас,— ответил я, пожав плечами, и медленно двинулся вдоль стен колумбария, поти­хоньку приближаясь к той двери. В залах в это время находился только один наружник, который, отвернув­шись от меня, рассматривал погребальные надписи. Я быстро юркнул в дверь и прошел в коридор, где было несколько дверей. Одна из них была при­открыта и пропускала солнечный свет. Я вышел через нее, осторожно прикрыв ее за собой. Слабо щелкнул замок. Я очутился прямо на улице и в несколько прыжков достиг только что остановившегося трамвая. Дверцы захлопнулись, трамвай набрал скорость. По­зади — никого.

Через неделю на явочной квартире резидент пока­жет мне отчеты чешского НН и их отзыв обо мне: «Этот канадский турист, похоже, «добже вывченый хлаб», судя по тому, как он лихо ушел от нас на кладбище — как сквозь землю провалился».

—    Скажите, но уйти-то вам помог случай? — спро­сил В. Г.

—    Да, но у меня было подобрано несколько мест для ухода. Какое-то из них все равно сработало бы.

В тот день мы встретились с В. Г., поехали на его «шкоде» в загородный ресторан, где пообедали, об­судив схему выхода за рубеж.

—    Пока все идет по плану,— сказал мне В. Г.,— НН снимаем через четыре дня. Встречаемся двадцато­го в 19.00 на том же месте. Поедем к резиденту.

Снова вилла. На встрече присутствовали резидент, В. Г. и Е. И., который был нашим куратором в 1959—1960 годах.

—    Центр дает «добро» на ваш выход за рубеж. С ролью канадского туриста вы справились. Сводки их НН никаких особых нареканий у нас не вызывают. Только вот это их выражение: «добже вывченый хлаб». Это определение говорит о том, что вы где-то допус­тили оплошность.

—    Скорей всего, когда я от них ушел на кладбище.

—    Возможно. Учтите на будущее: естественность и еще раз естественность поведения. И «отрыв» ваш должен выглядеть вполне естественно. Завтра вы вы­езжаете за рубеж. Пожелаем вам удачи в вашей мис­сии.

А вы знаете, та девушка очень переживала, что она не так себя преподнесла, отчего, по-видимому, она вам и не понравилась, — сказал Е. И. с улыбкой. — Она так плакала, что оперативнику, который с ней работает, стоило труда ее успокоить.

—   Зачем же вы посвятили ее в суть дела?

—   Да я уж ругал его за это.

—    И он ей так и сказал, кто с ней встречался? А не плакала ли она по упущенному шансу попасть за границу?

—   Сказала, что вы ей очень понравились. Жаль, что она не пришлась вам по вкусу. Она у наших «соседей» на очень хорошем счету.

—   О вкусах не спорят,— сказал я с улыбкой.— Тем более когда речь идет о возможном кандидате в жены.

Разговор этот имел следующую предысторию. Шел первый год индивидуальной подготовки. Режим работы был напряженным: языки, страноведение, ра­диодело, наружное наблюдение, вождение машины, практика в райотделе ГБ, занятия по связи, отработ­ка маршрутов проверки, тайниковые операции, фото­дело, шрифты, тайнопись, визуальная разведка объ­ектов, освоение профессии прикрытия и многое-мно­гое другое, необходимое нелегалу. Говорят, что такой темп не все могут выдержать и некоторых приходится даже снимать с подготовки, иногда с психическим расстройством, после чего, разумеется, путь в разведку заказан. Я такой темп выдерживал довольно спокойно, и единственной издержкой было то, что совершенно не оставалось времени на личную жизнь. В свои двадцать пять лет я был холост и, похоже, не собирался менять образ жизни, так как уже свыкся со своим одиночеством. Скорей всего, за шесть лет аскетической казарменной жизни я просто в какой-то степени отвык от женского общества, если не считать редких молниеносных набегов на студе­нческие общежития. Очевидно, чтобы кто-то тебе по­нравился, надо встречаться каждый день, общаться, дышать одним воздухом, строить отношения на сближение и т. п.

И вот в какой-то момент мое руководство вдруг проявило странное беспокойство: «Как же так? Мы тут его готовим-готовим, а он еще даже и не женат! А оп нормальный? В его возрасте все нормальные люди женятся, а у него ни невесты, ни даже любовницы».

—    Ну не женат! Ну никого у меня нет даже на примете. Что это вас так волнует? Поеду один. Же­нюсь там на какой-нибудь миллионерше или, на худой конец, на баронессе или графине. Что, у вас таких случаев не бывает?

Такие случаи у нас действительно были. Женились наши нелегалы и на миллионершах, и на баронессах, только вот о графинях не слыхал.

Но это, как говорится, к слову. Уж если нелегала- холостяка взяли на подготовку, готовят для него до­кументы, легенду и прочее, то его гражданское состоя­ние отнюдь не является помехой для его вывода за рубеж по той простой причине, что Центр, как прави­ло, нелегалу доверяет, а доверие это основано на мно­голетней проверке, начиная со школьной скамьи и кон­чая институтом. Так что если бы я и женился, то не исключается, что пришлось бы так или иначе поехать одному. Но другое дело, если на родине остаются жена, дети. Это уже стойкая привязанность. А поэтому разговор о том, чтобы подыскать для меня жену, на мой взгляд, исходил из тенденции тех лет — во всем перестраховываться.

—    Бывать-то бывает, да только иногда это чрева­то, сам понимаешь... и поэтому нам хотелось бы ви­деть тебя женатым.

—    Ну вот! Что, невесты на дороге, что ли, ва­ляются?

—    Согласен, не валяются,— говорит мой куратор В. И.— Но все же... А хочешь, мы тебе невесту по­дыщем, раз тебе самому искать недосуг. Ну что, по­мочь тебе в этом деле?

—    Можно и помочь,— сказал я нерешительно.— А только дело это деликатное. Поэтому помощь вашу приму с условием: если не понравится, то уж не взыщите.

На следующей встрече В. И. сказал, что сегодня вечером — «смотрины». Невеста не простая. Она явля­ется агентом Второго главного управления, очень тол­ковая, работает по иностранцам, имеет высшее об­разование, знает языки. Опер, у которого она на связи, в ней души не чает.

—   А что, такая красивая?

—    Говорит, красивая. Да разве дело в красоте?

—    Не в красоте? В чем же?

—    В красоте, но в духовной. Ну и в физической тоже. Вот пойдешь сегодня, вам увидишь. Рекомендую присмотреться хорошенько.

—   Присмотримся,— сказал я задумчиво,— но за результат не ручаюсь.

«В доме — жена-агент Второго главка? Работает по иностранцам? Опер души в ней не чает? Ничего себе рекомендации! Знаем мы эту работу по иностранцам. И потом... Так ли уж это хорошо, что в доме у тебя будет агент КГБ, хоть и свой, но все же?..» Во мне начинало расти предубеждение, которое я был не в си­лах побороть. Я уже хотел было отказаться от «смот­рин», но не хотелось обижать «свата».

Кандидатка в невесты быстро вошла в кассовый зал Малого театра. На нас она, разумеется, не об­ратила никакого внимания, да и стояли мы среди театралов, толпившихся у кассового окошка. Это бы­ла невысокая блондинка с большими голубыми гла­зами и полными чувственными губами. На щеках ее играл здоровый румянец. Она была одета в модное голубого цвета зимнее пальто с капюшоном с белой оторочкой. На ногах— белые сапожки. В руках — белая сумочка.

Поискав кого-то глазами, она подождала минут пять и, взглянув на часы, выпорхнула из театра.

—    Ну и как? — спросил В. И.

—   Пока никак,— сказал я.— Вроде бы ничего, хотя первое впечатление порой обманчиво.

—   Тогда вот тебе билет в театр на пятницу,— сказал мне на следующий день В. И., протягивая билет в Малый театр.— Ее место будет рядом. Ей дано задание познакомиться с тобой, но она не знает, кто ты на самом деле. Там и приглядитесь друг к другу.

Она опустилась в кресло рядом со мной, когда уже погасли огни и открылся занавес. Шепотом попросила у меня программку, сказав, что не успела купить, предложила свой бинокль. В антракте я разглядел ее получше. Девушка была явно хороша. Одета в черное вечернее платье. Туфли и сумочка красного цвета. На шее жемчужное ожерелье. Действительно, девица ниче­го себе, но... В самом начале антракта она куда-то убежала, а когда вернулась, от нее несло табаком. Для меня, человека некурящего, к тому же провинциала с предрассудками, это было, мягко говоря, с трудом переносимо. Тогда еще у нас женщины не так курили, как сейчас. «Целовать курящую женщину это все равно что целовать пепельницу»,— упорно бились в голове слова непревзойденного конферансье той поры Смир­нова -Сокольского. Я верил, как, впрочем, верю до сих пор, в любовь с первого взгляда. Предубеждение, с ко­торым я шел на встречу с этой девицей, очевидно, помешало мне оценить все ее достоинства, а они, несомненно, были, и в этом я был полностью согласен с опером, который ее курировал. Дело было в другом, более важном: эта девушка была не в моем вкусе, и я даже в мыслях не мог представить ее своей женой. Не мог, и все. Ведь мне в ту пору уже было 25 лет и я имел вполне устоявшиеся взгляды.

По окончании спектакля мы прошлись с ней по улице Горького. Был небольшой мороз, падал легкий пушистый снег. Девушка оказалась интересной собе­седницей и могла вести разговор на самые различные темы, проявляя при этом довольно глубокую эруди­цию. Когда зашел разговор о ресторанах, я имел не­осторожность назвать рестораны «злачным местом». Моя новая знакомая стала горячо мне доказывать, что ресторан — это место для отдыха, а никакое не «злач­ное место». Я конечно же побывал во многих рес­торанах города, но ее познания относительно самых дорогих ресторанов Москвы и их фирменных блюд были просто поразительны. «В таких-то ресторанах она могла бывать только с иностранцами»,— думал я.

На прощанье она дала мне свой телефон и просила как-нибудь позвонить. На этом мы с ней расстались.

—    Послушайте, В. И.,— сказал я на следующий день своему куратору.— Эта девушка может быть и хороший агент для Второго главного управления, но как женщина она мне не подходит, а стало быть, и как жена тоже.

—    Почему?! — изумился В. И.

—   Она не в моем вкусе.

—   У тебя извращенный вкус, черт тебя побери!

—     В. И., вспомните-ка наш уговор. Если девушка с ходу мне не понравилась, то ни о чем другом не может быть и речи.

—    Но ведь...

—   В. И., скажите, вы в свою жену влюбились с пер­вого взгляда?

—   Ну... в общем-то да. К тому же мне еще при­шлось выдержать схватку с соперником, который тоже ее добивался.

—    Ну вот, видите? Вы меня, конечно, извините, но давайте оставим эту тему, так как у нас есть дела поважней. А с этим я уж сам как-нибудь. Если и найду кого, то только сам, чтобы потом ругать пришлось бы только самого себя. А если неженатых вы не посыла­ете, тогда можете снимать меня с подготовки. Я глубо­ко убежден, что лучше быть одному, чем в компании, которая мне не по душе.

—    Ну, ладно,— протянул В. И. задумчиво.— Смотри сам, тебе видней. Но ты все же поищи, походи по институтам, по студенческим общежитиям. Не все же подготовкой заниматься, так и свихнуться недолго. Ну, не хочешь жениться, так поедешь. Назвался груз­дем, полезай в кузов.

—   Об этом не беспокойтесь. Не свихнусь. И прошу вас не обижаться. Поверьте мне: я знаю, что мне нужно. А может, и не знаю. Поживем — увидим. Воз­можно, я и ошибаюсь.

Больше мы к этому вопросу не возвращались.

Однажды солнечным майским утром я ехал 111-м маршрутом автобуса, который ходил тогда экспрес­сом от гостиницы «Москва» до МГУ. Метро тогда еще только строили, и 111-й автобус был единственным удобным скоростным видом транспорта, связывавшим центр Москвы с университетом на Ленинских горах. Вскоре я обратил внимание на хорошенькую девушку. Я любовался ее точеным профилем, а когда автобус подходил к конечной остановке, я понял, что обяза­тельно должен с ней заговорить.

На конечной остановке все пассажиры сошли и на­правились к главному входу МГУ. Туда же направ­лялась и прелестная незнакомка. Серый пуховый сви­тер плотно облегал ее стройную фигуру. Точеные нож­ки, обутые в черные лакированные туфельки, звонко цокали каблучками передо мной по асфальту. Мы быстро приближались к дверям главного входа, кото­рые, как ненасытный дракон, заглатывали потоки спе­шивших со всех сторон людей. Перед самым входом я решился заговорить с ней:

—    Девушка, скажите, пожалуйста, как мне пройти в аспирантуру физмата?

—    Вам нужно обойти здание вокруг и зайти с про­тивоположной стороны,— сказала она, останавлива­ясь.— Там находится физмат.

На меня глянули карие лучистые глаза, и я понял, что пропал.

—    И аспирантура там же? — продолжал я тянуть время.

—    Да, там же и аспирантура,— сказала она при­ятным грудным голосом и сделала еще несколько ша­гов по направлению к входу. Оставались считанные секунды.

— Но у меня к вам еще один вопрос.

Остановившись около массивной, облицованной гранитом колонны, она, слегка нахмурившись, в недо­умении посмотрела на меня. Взгляд ее не выражал никакого интереса к моей персоне.

—    Как вас зовут?

—    Юля,— невольно сорвалось у нее (по-видимо- му, я застал ее врасплох), и она шагнула к дверям. Я решительно загородил ей проход. Мимо нас спеши­ли студенты и преподаватели.

—    Вы здесь учитесь?

—    Да. Дайте же мне пройти! Я и так опаздываю.

Нотки раздражения прозвучали в ее голосе. На

меня она взглянула лишь мельком.

—    На каком факультете?

—    Зачем вам?

—    Мне нужно.

—    Ну, на геологическом,— проронила она, явно пытаясь отвязаться от меня, и тотчас скрылась в две­рях, за которыми маячили бдительные университет­ские стражи.

Несколько мгновений я тупо смотрел в темный зев проходной МГУ. Затем повернулся и пошел занимать­ся своими делами.

После занятий по языку, которые вела настоящая американка Елена Ивановна (Джоновна)— жена на­шего бывшего нелегала Ахмерова, было фотодело, а вечером — радиодело. Освоение приема на слух ра­диограмм в морзянке, передаваемых радиостанцией Центра. Вначале я тренировался при помощи магни­тофона, с каждым занятием наращивая скорость при­ема.

Весь день образ девушки из МГУ не выходил у ме­ня из головы.

Вечером я встречался с другом, с которым мы вместе учились в 101-й школе. Я рассказал ему о моем новом знакомстве. Выйдя из бара гостиницы «Моск­ва», где выпили по коктейлю, мы прошли к телефонам- автоматам в вестибюле метро. «Сейчас мы сделаем первый закидон»,— сказал мой приятель. Порывшись в своей записной книжке, он набрал номер телефона своей землячки, которая училась в МГУ. «Она, правда, на другом факультете, но ведает профсоюзными дела­ми, ей не составит особого труда выполнить наше маленькое задание»,— сказал он.

Майский короткий ливень только что умыл Ленин­ские горы, когда я подходил к телефонным будкам, расположенным у входа в общежитие МГУ. Смер­калось. С Ленинских гор тянуло свежестью, цвели яблони, которых в районе МГУ было превеликое мно­жество. Настоящий яблоневый сад.

—    Алло! Позовите, пожалуйста Юлю Ч.

—   Минуточку,— ответил девичий голос.— Юлечка, тебя к телефону.

—   Слушаю,— раздался в трубке мелодичный, но строгий голос.

—   Здравствуйте, Юля. С вами говорит тот, с кем вы познакомились вчера утром у входа в МГУ.

—   Да, но... Как это вы меня разыскали? — спроси­ла она после паузы.

—   Это большой секрет, но если вы спуститесь хотя бы на минутку вниз, я вам расскажу. Мне необходимо вас увидеть. Я вас очень прошу.

—    Ну, хорошо...— протянула она нерешительно, после чего последовала небольшая пауза, словно де­вушка что-то решала про себя.— А где вы находи­тесь? — раздался наконец ее голос.

—    Внизу у входа на территорию, у телефонов- автоматов.

—   Сейчас я выйду,— сказала она после некоторого колебания»

Она вышла минут через пятнадцать. На ней был светлый плащ -пыльник, в руках зонтик. На этот раз она смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Моросил мелкий майский дождик.

—   Так как же вы все-таки меня нашли? — спросила она с улыбкой.

—   Через одного знакомого. Разве у вас много де­вушек с таким именем?

—    Всего две на моем курсе.

Мы прогулялись вокруг огромного здания МГУ. Из густых зарослей жасмина доносились трели соло­вья.

—   У меня завтра зачет, и мне нужно идти,— сказала она.

—    Встретимся завтра?

—   Завтра? Нет.

—    Когда же?

—    Послезавтра,— ответила она после некоторого раздумья.— В том же месте, в тот же час,— шутя, сказала она словами популярной песни.

Я летел домой как на крыльях. Первый шаг сделан.

Через день мы встретились снова и весь вечер гу­ляли по склонам Ленинских гор. Там в то время строили метромост. Где-то глубоко под нами рабо­тали люди.

Девушка оказалась довольно скрытной и не люби­ла рассказывать о себе. Ей было двадцать шесть лет, но выглядела она совсем юной. Юля была москвич­кой, но почему-то жила в общежитии. Она оказалась интересной собеседницей, хотя больше всего любила помолчать и послушать пение соловьев. Мы встреча­лись с ней несколько вечеров. Она не отказывалась приходить на свидание, но с самого начала пресекла мои попытки пойти на сближение, пригрозив, что если я позволю себе что-нибудь лишнее, она больше никог­да ко мне не придет.

И все же Юля относилась ко мне с симпатией и, я бы сказал, с каким-то мягким сочувствием, суть которого я понял позже. Проанализировав ее поведе­ние, я пришел к невеселому выводу: у меня есть сопер­ник. Где он, кто он, в каких с ней отношениях, но он есть. К тому же ей уже двадцать шесть, и она вправе устраивать жизнь по своему усмотрению. И к этому ее праву надо относиться с уважением. При этом я наде­ялся, что мне удастся потеснить того, другого. Ведь не просто так она приходит на наши свидания? Вполне возможно, что девушка сейчас поставлена перед выбо­ром и вынуждена будет принять важное для нее реше­ние: тот, другой, или я. Хотя я отнюдь не считал себя неотразимым, тем не менее надеялся, что в конечном счете мне удастся завоевать ее сердце. Порой казалось, что чаша весов начинала склоняться в мою пользу, но я ошибался.

В первых числах июня моему другу приспичило жениться, и он пригласил меня на свадьбу свидетелем. «Приходи с Юлей»,— сказал он мне.

Я позвонил Юле:

—   Юля, у меня к тебе несколько необычная прось­ба. Дело в том, что завтра у моего друга свадьба, и я хочу, чтобы ты была со мной.

—    Что это ты вдруг выдумал? — сказала она. В го­лосе ее прозвучали металлические нотки.

—   Ну, я тебя очень прошу. Мой друг сказал, чтобы я без тебя не приходил.

—   Нам нужно встретиться,— проговорила она после небольшой паузы.— Прямо сейчас. Это важ­но.— Тон ее голоса был решительным.

«Пожалуй, это финал»,— подумал я.

—    Где мы встретимся?

—   Ты сможешь ровно в семь в метро «Красносель­ская» у последнего вагона в сторону «Сокольников»?

—   Смогу. Я тут неподалеку.— Конспиративная квартира, откуда я звонил, располагалась в большом шестиэтажном доме неподалеку от метро.

—   Тогда до встречи.— И она повесила трубку.

Юля появилась на платформе точно в назначенное время. Что-то в ней изменилось, только я не мог понять, что именно. Она была одета в белую блузку с кружевным воротничком и в черную плиссированную юбку. Белая гвоздика в волосах.

—    Давай присядем,— указала она на массивную дубовую скамью.— Мне нужно тебе кое-что сказать.

Мимо с грохотом проносились поезда.

Она была явно чем-то возбуждена.

—   Послушай, Володя, я выхожу замуж. Завтра мы подаем заявление.

Я принял удар с молчаливым достоинством. «Со­перник оказался сильней»,— промелькнула мысль.

—   Почему так вдруг? — спросил я, не спуская с нее глаз. На секунду она опустила глаза.

—   Нет, не вдруг. Ты должен меня понять и не обижаться. Так сложились обстоятельства. Я уверена, ты славный, сильный парень, и ты мне в общем совсем небезразличен...

—    Но я другому отдана?..

—   Да. И буду век ему верна. Именно так. По Пушкину. Не сердись, пожалуйста, но такова жизнь. Ты пришел слишком поздно.

—   Жаль. Я бы на тебе женился.

—   Да знаю я... Знаю! — сказала она с досадой в голосе.

—    И это уже необратимо?

—   Нет. Ты многого не знаешь. Да и незачем тебе знать. Жаль, что у нас так получилось.

Мне показалось, что в глазах ее блеснули слезы. Мы поднялись наверх, вышли на Русаковскую, и я про-, водил ее до остановки троллейбуса.

—   Прощай,— сказала она, протягивая руку.

Я поцеловал ее нежную белую руку повыше запяс­тья, и троллейбус унес ее навсегда из моей жизни. «Вот это фиаско!— думал я, провожая взглядом удаляв­шийся троллейбус.— В кои-то годы нашел кого-то, и то не повезло. Схлопотал гарбуза. Ладно. Нет худа без добра. Что ни делается, все к лучшему»,— успокаивал я себя, направляясь в ближайшее кафе, чтобы снять стресс.

А Юлю я увидел снова через полгода все в том же 111-м автобусе-экспрессе, направлявшемся от гостини­цы «Москва» к МГУ. Она была с подружкой. Все такая же веселая и задорная. Она уже ждала ребенка.

Жизнь уготовила мне на следующий день неожи­данный сюрприз: я встретил свою жену. Будущую, разумеется.

На другой день у моего приятеля была свадьба.

Состоялась она в кафе гостиницы «Пекин», там, где этакая башенка с часами. С огромным букетом цветов в руках, вместе с матерью невесты моего приятеля мы вышли из лифта прямо в зал кафе, где к тому времени уже собрались гости. Едва ступив из лифта, я встретил­ся взглядом с прелестной блондинкой, одной из подру­жек невесты. За столом мы оказались напротив друг друга. Невеста моего приятеля усадила было меня рядом с какой-то другой своей подружкой, дочкой генерала, она очень уж хотела меня с ней познакомить. Но все ее старания были напрасны. Мы танцевали с Ларисой (так звали девушку) весь вечер. Мы стали встречаться. Однако вскоре досадное недоразумение прервало наши отношения, и она не пришла на очеред­ную встречу. Долго ждал я ее в тот летний вечер у метро «Измайловская», перечитывая газеты, выстав­ленные на стендах. В тот день в «Комсомольской правде» была большая статья об Эдуарде Стрельцове. Прочитал ее внимательно. В голову пришла мысль: «Похоже, что парня подставили. Зачем? Или сам под­ставился? А жаль!» Так и не дождавшись девушку, я уехал в дальний подмосковный совхоз, где в то время проходил подготовку по профессии прикрытия: я осва­ивал специальность механика, обучался вождению тракторов и других сельскохозяйственных машин, так как в тот момент планировал ехать в США через Канаду, где специалисту-механизатору сельского хо­зяйства давался зеленый свет на въезд. Через некото­рое время планы Центра в отношении меня претерпят значительные изменения.

Прошло почти восемь месяцев, и судьба снова свела нас с Ларисой уже навсегда. Она закончила свое медицинское училище и работала в НИИ, за­нимавшемся проблемами полиомиелита. Через две недели после этой встречи я сделал ей предложение, и мы условились о свадьбе на июнь, когда должен был вернуться из высокоширотной экспедиции ее отец- полярник.

Как-то в последнее воскресенье марта мы догово­рились о лыжной вылазке в подмосковное Подрезково. А вечером того же дня я должен был прийти к ним домой, где мне впервые предстояло выступать в роли жениха. Но на свидание у трех вокзалов она пришла без лыж, сославшись на то, что стояла слишком теплая погода и весь снег все равно уже растаял. Действитель­но, в Москве по улицам текли ручьи, но я-то знал, что в лесу еще полно снега. В ответ, вместо того чтобы внять ее в общем-то разумным доводам, я поехал в Подрезково один, сказав ей на прощанье, что я ее все равно люблю и буду у них вечером.

Погода была расчудесная, ярко светило солнце, в лесу лыжня все еще была отличная. Многие лыжники шли по пояс обнаженными, загорая в лучах весеннего солнца. Пройдя километров пятнадцать, вернулся до­мой усталым и прилег отдохнуть минут на двадцать. К своему ужасу, проснулся лишь через два часа.

Вскочил, плеснул в лицо холодной воды и помчался через весь город от Калужской заставы до 16-й Пар­ковой улицы. Позвонил. Открыла мать Ларисы, еще довольно молодая женщина.

—   А мы вас уже давно ждем,— сказала она привет­ливо.— Проходите.

Лариса была взволнована, уже начинала опасаться, что я не приеду. Степенно вошла согбенная старушка с клюкой, ее бабушка. Села напротив меня за стол и, облокотившись подбородком на палку, некоторое вре­мя внимательно меня разглядывала, затем строго спросила:

—    А ты почему это опоздал?

Я честно признался, что проспал.

—   Так и невесту проспать недолго,— сурово бур­кнула бабушка.

Подали ужин. Выпили по рюмке водки. Затем по второй. От третьей я отказался: не хотел показаться пьяницей. Однако после моего ухода бабушка осведо­млялась, не болен ли я чем-нибудь. В этом истинно русском, хлебосольном доме в ее понятии не пили только люди явно нездоровые. Подали пышущую жа­ром курицу. Только взял было ножку, как мякоть ее внезапно отвалилась от косточки и шлепнулась снача­ла мне на штаны, а затем под стол.

—    Сам виноват, нечего было опаздывать! — заме­тила бабушка.— Курица-то, чай, перетомилась, тебя дожидаючись.

Так я вступил в этот дом.

Свадьба была веселая и шумная. Соседка по квар­тире (это была трехкомнатная квартира в кирпичном доме) предоставила нам свою большую комнату, где разместилось человек тридцать гостей. Наутро мы ехали ко мне на Калужскую заставу, где я снимал комнату. Было раннее солнечное утро. Сначала мы шли пешком, затем сели на первый трамвай, который повез нас навстречу новой жизни.

Медовый месяц мы решили провести на Кавказе, но не просто так, а на машине, взятой напрокат. Были тогда в Москве автобазы, где давали машины напрокат. Планировали проехать по Военно-Грузин­ской дороге к Черному морю, затем по побережью через Крым до Одессы. Но на семейном совете, где собрались все многочисленные родственники Ларисы, эта затея была признана бредовой и начисто забра­кована. И слава Богу! Ну и хватили бы мы лиха, если бы, несмотря ни на что, рискнули бы все-таки поехать на машине! Ведь опыта вождения машины в горах у меня в то время еще никакого не было. Да и прокатные машины были не ахти какими на­дежными. Итак, изменив планы, мы долетели на Ил-18 до Адлера, затем электричкой добрались до Туапсе, где заночевали у моего старшего брата. Наутро — автобусом на турбазу в Ново-Михайловском, где нас разместили в двухместной палатке прямо на песчаном пляже. Купались, бродили по берегу моря, занимались подводным плаванием. Через две недели, покинув тур­базу, по горной дороге в кузове грузовика под па­лящим солнцем мы прибыли в Новороссийск. Пере­ночевали в гостинице «Черноморская». Уйма мух. Ду­хота. Спать невозможно. Нет воды. Ни напиться, ни умыться. Авария где-то на водопроводе. Воду при­возили в автоцистернах, и она была с запахом. Затем теплоходом «Адмирал Нахимов» (тем самым, кото­рый в 1986 году так трагически закончил свое суще­ствование) до Одессы.

Кают свободных не было, и мы ночевали прямо на палубе, постелив куртки. Проведя в Одессе пару дней у знакомых, автобусом отправились в старинный город Умань, где жили мои мама, бабушка и младший брат-школьник. Теперь настала очередь моей жены впервые предстать пред строгие, ревностные очи моей бабушки.

Моя бабушка происходила из какого-то древнего украинского рода. Выйдя замуж в шестнадцать лет за вдовца лет на двадцать старшее ее, она наивно полага­ла, что у нее будет, по крайней мере, один ребенок. Вдовец, однако, был иного мнения, и вскоре у них один за другим появилось семеро детей— четыре сына и три дочери. Судя по коллективной семейной фото­графии, которую бабушка в тридцать седьмом году искромсала, жили они безбедно (тогда шли репрессии, и за эту карточку могли прижать): мой дед занимал пост начальника почты и был в звании коллежского асессора. Брат его, Николай Тарановский (дядя Ника), работал в Генштабе топографом в звании генерал- майора, и перед Первой мировой войной под видом священника находился в Германии, где занимался «картографическими изысканиями», о чем свидетель­ствует одна примечательная фотография, которую мне однажды довелось увидеть. В книге В. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» упоминается его имя в числе генералов, ставших военспецами в Красной Армии. После революции дед Андрей служил кучером в ВЧК, где и познакомился с моим отцом, взяв его в качестве квартиранта, который вскоре превратился в зятя.

В начале двадцатых годов дед Андрей умер от тифа. Вскоре пришла похоронка на сына Лукаша, по­гибшего на стороне красных на Южном фронте. За него бабушка всю жизнь получала небольшую пенсию. Старший сын бабушки— дядя Женя, которого мы никогда не видели, был офицером царской армии, но еще до революции ушел в отставку, занялся биологией и стал преподавать в техникуме, где-то под Вороне­жем. Бабушка всю жизнь прожила с нами, самоотвер­женно спасая нас от голода в трудные годы войны. Она умерла в почтенном возрасте и похоронена в сво­ем родном городе Умани.

Мой выбор бабушка одобрила, хотя все время су­рово и придирчиво приглядывалась к молодой жене. Погостив неделю в Умани, крошечным почтовым са­молетом мы вылетели в Киев, где остановились у мое­го старого друга детства. Мы сидели в кафе на Крещатике, предвкушая поужинать варениками, когда мне пришла в голову мысль сбегать в находившееся рядом агентство Аэрофлота, поскольку железнодорожных билетов на Москву на ближайшую неделю не было, а нам уже необходимо было явиться на работу. Потра­тив последние деньги, я купил два билета на Ту-104 на утренний рейс до Москвы. Денег на вареники уже не хватало. Поехали домой к друзьям. На следующий день прилетели во Внуково с горстью мелочи в карма­не, которой едва хватило на автобус да еще на метро. Помчались прямиком к бабушке жены, с тем чтобы занять у нее денег, так как родители Ларисы все еще были в отпуске на юге.

* * *

...Туманное серое утро. Такси остановилось у входа в аэропорт. Расплатившись с водителем и побродив некоторое время по залам, в точно обусловленное время прохожу в туалет, где в это время пусто. В. Г. входит вслед за мной. У нас уже все оговорено. Он вручает мне мой аргентинский паспорт и военный билет, а также билет на самолет, где обозначен мар­шрут Каир— Копенгаген, хотя самолет летит до Лондона.

— Смотрите, чтобы пограничник на контроле слу­чайно не влепил вам штампик в паспорт. Они, правда, предупреждены о том, что если в паспорте вкладыш, то штамп они обязаны ставить именно на этом вкла­дыше, после чего его изымут. Таким образом у вас в паспорте будет стоять лишь штампик о выезде из Каира. Так мы пропускаем сотни граждан— членов разных зарубежных партий, которые не хотят, чтобы их правительства знали о посещении социалистических стран.

Прохожу таможню, подхожу к пограничному кон­тролю. Офицер-пограничник, бросив на меня быстрый взгляд, опускает руку на вкладыш со штампом, выни­мает его из паспорта, кладет вкладыш куда-то за стойку, а паспорт возвращает мне. Я стою в толпе пассажиров, ожидающих посадки на самолет. В основ­ном слышна английская речь. За таможенным барь­ером вижу В. Г. Он мне подмигивает. Он должен про­следить мой отлет и доложить в Центр. В это время транзитные пассажиры смешались с отлетающими, и вскоре мы нестройной толпой проследовали вслед за стюардессой по направлению к четырехмоторному турбовинтовому «БЕА» британской авиакомпании. Вместе с другими пассажирами — англичанами, дат­чанами, арабами — поднимаюсь по ступенькам, про­хожу в салон и отыскиваю свое место. Вот я и на Западе, вернее, на борту самолета, являющегося кусоч­ком территории Великобритании. Волнуюсь? По-моему, абсолютно нет. Как будто всю жизнь вот так запросто перешагивал границу между Востоком и За­падом, именуемую «железным занавесом». Невольно вспомнил кинофильм послевоенных лет «Подвиг раз­ведчика», который смотрел много раз, даже не подо­зревая, что сам когда-то стану разведчиком. Только не скоростной бомбардировщик, не ночной прыжок с па­рашютом... Нет. Я и с парашютом-то никогда не прыгал, хотя до сих пор об этом мечтаю. Самоле­том — да. Пассажирским. С комфортом.

Взревели мощные роллс-ройсовские турбины. Ко­роткий разбег — и мы в воздухе. «Как-то нас встретят в Париже?» — пришла на ум крылатая фраза.

Под крылом промелькнули пригороды Праги, си­няя змейка Влтавы, затем горы, кое-где прикрытые снегом. Погода испортилась. В Западном Берлине по­садка. Темпельгоф. В отличие от венгров, здесь нас, транзитных пассажиров, отвели в какой-то ангар, где мы дожидались заправки нашего самолета. Кругом довольно внушительная охрана, молодые полицейские с овчарками. Кого они тут охраняют? Почему такой свирепый вид?

Вновь поднялись на борт самолета. Взлет. Внизу — сплошная облачность. Подают обед: тушеная говяди­на с картофелем и крошечными жареными лисичками. Сразу повеяло родной стороной: ведь лисички, да и прочие другие грибы растут в основном в наших лесах. Здесь, в Европе, ко всем грибам, кроме шам­пиньонов, относятся с величайшим подозрением и в пищу не употребляют. А тут— лисички. На де­серт— по банану. Сколько было занятий в развед­школе по этикету, а о бананах речь никогда не заходи­ла. Занятия по этикету вел мидовец, и он все толковал о фуршете, о дипломатических приемах и прочем. И никогда о бананах... С какого конца за них прини­маться? Надо понаблюдать за соседями. Справа сидит высокая крашеная блондинка средних лет. Ну-ка, как- то она будет расправляться с этим экзотическим фрук­том? Пара надрезов ножом, и кожура банана на та­релке. Теперь в ход пошла и вилка. А вот индус в соседнем ряду, так тот наполовину очистил свой банан, кожура свисает по бокам, и он ест его прямо с руки. Как говорится— век живи, век учись... Но наблюдать не вредно. Я поступил с бананом точно так же, как моя соседка.

Вошли в сплошную облачность. Снижаемся. На земле уже вечер. Под крылом вереницы желтых неоно­вых огней. Приземляемся. Синие огни посадочной по­лосы слились в сплошную линию. Юркий диспетчер­ский «фольксваген» с синей мигалкой и со светящейся надписью «диспетчер». Огромный лайнер, ревя мото­рами, послушно пополз за крохотной, похожей на букашку машиной.

Копенгаген. Таможенный досмотр— чистая фор­мальность. Таможенники— само воплощение корре­ктности. «Есть что декларировать?»— «Нечего де­кларировать».— «Проходите». Неоновые огни огром­ного аэропорта. Стюардессы, снующие на своих юрких самокатах по длиннющим коридорам. А коридоры эти заканчивались «гармошкой», вплотную примы­кавшей прямо к дверям авиалайнеров. Кажется, это называется дебаркадеры. Так что в непогоду не нужно пересекать летное поле: прошел по этому коридору — и в самолет.

Таможня, пограничный контроль отняли не более десяти минут. Получив свой чемодан, выхожу на пло­щадь. На площади, ярко освещенной желтыми фонаря­ми, стоят такси, автобусы. Большинство прилетевших устремилось к комфортабельным автобусам. Я — за ними. Автобусом доехал до центра. Там сел в такси и попросил подвезти до недорогого отеля. Водитель понимающе кивнул, и мы тронулись в путь.

Небольшой отель на тихой крохотной улочке. Хо­зяйка в годах, с красиво уложенными голубовато- седыми волосами и царственными манерами. Она дала мне карточку с планом центральной части города, где красным кружочком был обозначен наш отель. Здание отеля трехэтажное, всего 10—15 комнат. Моя комната в мансарде без ванны, но с душем. В отеле подают только завтрак, стоимость которого включена в та­риф. Обед и ужин в городе. Мадам Никольсон, так звали хозяйку, посоветовала мне поужинать в рестора­не на вокзале. В скандинавских странах, оказывается, самые лучшие и недорогие рестораны находятся при вокзалах.

Рестораны эти подразделяются на первую и вторую категории. Занял столик во второй категории. Подали рыбное ассорти из консервированной, маринованной и соленой рыбы: семга, сельдь в вине, сельдь копченая, сардины, анчоусы, шпроты, копченый угорь и прочее. И к этому бутылочка превосходного пива «TUBORG». За кофе написал открытку, купленную в киоске непода­леку. Текст нейтральный, на английском языке. Ад­ресована другу в Берлине. На открытке изображен городской пейзаж с домами, что означало: «Прибыл в страну, все идет по плану». В течение часа прогули­вался по пустынным узким улочкам центральной части города. Кажется, все «чисто». Опустил открытку в поч­товый ящик. Моросил теплый, весенний дождь. По набережным многочисленных каналов прогуливались редкие прохожие, в основном старушки с собачками. Вот проехала на велосипеде дама лет семидесяти с со­бачкой на поводке. Вот вторая... Любят здесь вело­сипед. И собак тоже. Подойдя к темной глади озера, выбросил футляр от безопасной бритвы, который, булькнув, сразу пошел ко дну. Еще там, в отеле, я си­дел, задумчиво взвешивая в руке футляр. «Тяжело­ват,— думал я,— может вызвать подозрения, если кому-нибудь вздумается копаться в моих вещах».

На следующее утро прошелся по магазинам, при­обрел себе кое-что из одежды: джемпер, галстуки, со­рочки, нижнее белье, фотоаппарат «Каннон», электро­бритву «Филипс», небольшой транзисторный прием­ник, чтобы слушать музыку и новости.

Вечером поехал ставить знак отъезда. По плану города отыскал шоссе на окраине. Городской элек­тричкой доехал до нужной станции, затем на автобусе до места постановки сигнала. Да, это действительно у черта на куличках. Чем думал товарищ, подбирав­ший это место? Приезжает в страну нелегал, города не знает, время у него строго ограничено, а тут еще надо тащиться куда-то на окраину, только лишь потому, что товарищ этот живет где-то поблизости и ему, видите ли, удобно, проезжая на машине утром на работу, смотреть сигнал. А у меня машины нет. Полу­пустой автобус мчится по шоссе, по обеим сторонам которого мелькают особняки. На металлическом люч­ке слева от ворот дома № 10 мне нужно поставить таблеткой аспирина сигнал отъезда из страны, букву «х». Автобус протащил меня километра два. При­шлось возвращаться обратно, но уже пешком. Дует сильный ветер, моросит мелкий занудный дождь. На шоссе, по которому проносятся редкие в этот час машины, я совершенно один.

Наконец вот он, дом 10. Щиток, конечно, мокрый от дождя. Неужели мой любезный коллега не знает, что в Дании часто идут дожди? Поставив ногу на кирпичное основание ограды, делаю вид, что завязы­ваю шнурок. Быстрыми движениями, сначала ском­канной газетой, затем носовым платком (вокруг ни души) яростно тру досуха стального цвета лючок. Проставляю сигнал и ухожу в сторону автобусной остановки, оглядываясь на свою работу. Сойдет. А дождь, надеюсь, сигнал до утра не смоет, так как лючок расположен в небольшой нише в кирпичном столбе ограды, разве что опять пойдет косой дождь с ветром.

Утром в потоке машин по шоссе промчится маши­на оперработника местной резидентуры. Он на ходу «снимет» мой сигнал, и через пару часов Центр будет знать о моем отъезде из Копенгагена и сообщит неле­галу Паулю, что явка в Лозанне подтверждается и что я уже туда выехал.

—    Ничего,— сказал я,— но я надеюсь, что в следу­ющий раз флаг будет.

—    Непременно,— ответил метр.

Нелегалу не следует задерживаться в первом после перехода границы городе. Мало ли какие случай­ности?

Поэтому поутру, расплатившись за отель, я от­правился на вокзал. Сел в спальный вагон гамбургско­го экспресса. Поезд громыхал на стыках, набирая ско­рость. Где-то под вечер его погрузили на железнодо­рожный паром, и какое-то время мы шли морем. Многие пассажиры вышли на палубу подышать све­жим воздухом. Перебросился парой фраз с пожилым английским джентльменом, совершавшим путешест­вие. Он был из Шотландии и ехал в Италию отдыхать. Это было мое первое знакомство на Западе. Мой язык никаких вопросов не вызвал.

Женева. Выхожу из отеля на набережную. Бес­крайняя гладь Женевского озера. Намереваюсь пе­ресечь набережную, в этот момент совершенно сво­бодную от движения, но — стоп: хотя машин и нет, все стоят как завороженные, горит красный глаз све­тофора. Мгновение— и я снова на тротуаре, где терпеливо жду, пока загорится зеленый свет. Да, здесь нельзя забываться, это тебе не Москва, где можно ходить где угодно и как угодно, лишь бы не было милиционера поблизости. Страна законопослушных граждан. Здесь дисциплина в крови. А вот и озеро. Белые лебеди на воде. Мосты над зеленоватой Роной. Шлюзы, повышающие уровень воды в озере. Река Рона, зарождаясь в альпийских ледниках, несет свои воды в Женевское озеро, затем посредством системы шлюзов выпадает из него и устремляется по изви­листому руслу к французскому Лиону. Там, вобрав в себя другие реки, несет свои воды дальше к Сре­диземному морю. С мола, выступающего далеко в озе­ро, мощной струей бьет фонтан высотой в сто метров. По озеру ходят небольшие белые теплоходы с ту­ристами. Индустрия туризма здесь процветает. Авиа­линии соединяют Женеву со всеми странами мира.

По плану нахожу нужную мне улицу, где на стене

...Итак, Лозанна. Первая моя явка на Западе. Вре­мя— 13.15. Место встречи— у витрины кондитер­ской «Лорелея» на улице Альп. Около девяти утра я уже был в Лозанне. Позавтракав в кафе на берегу озера, отправился побродить по узким улицам ста­ринного города. Разумеется, «побродить»— не то слово. Это обычная проверка в незнакомом городе на предмет обнаружения слежки, так, на всякий слу­чай, чем черт не шутит, хотя шутки его, черта этого, порой бывают куда как скверными, применительно к разведработе. Точно в назначенное время я под­хожу к кондитерской «Лорелея» и тотчас вижу в кон­це улицы знакомую фигуру Пауля. Несмотря на то что мы знакомы, обменялись паролем и отзывом. Поздоровались.

—    Ну, как доехал?

—    Нормально. Без происшествий.

—    Вот и хорошо. Пойдем к озеру.

Мы подошли к озеру, взяли лодку напрокат. Я сел на весла.

—   Осваиваешься тут понемногу?— спросил Па­уль.

—   Осваиваюсь.

—    Ну и как тебе капиталистический рай?

—   Умеют они жить. Стараюсь не удивляться. У них тут в Швейцарии уже тысячу лет нет войны, а у нас сплошные войны, которые чередуются вос­становительными периодами. Что разрушаем— вос­станавливаем, что восстанавливаем— вновь разру­шаем.

—   Ну, Швейцария занимает особое место. Все до­роги ведут в Рим, а все финансовые пути пересекаются в Швейцарии. Это же банковская страна. В банках здесь оседают колоссальные капиталы разных там подпольных воротил, гангстеров, шпионов— тоже. Вот завтра, например, пойдешь открывать свой счет в одном женевском банке. Я подскажу, в какой банк, и расскажу, как это делается. А пока, я думаю, у нас все идет по плану. Жена шлет тебе привет. Она гото­вится к выезду в ГДР, где ей предстоит пройти языко­вую и оперативную подготовку. Я ее видел перед отъездом. Жена у тебя просто молодец, скажу я тебе. И руководство о ней хорошо отзывается.

Мы медленно плыли между Швейцарией и Франци­ей, темные спокойные воды Женевского озера плеска­лись в борта лодки.

Мы обсудили целый ряд деловых вопросов, еще раз повторили условия связи на Аргентину.

—    Ну, пойдем, пообедаем,— сказал Пауль, когда мы вернулись на лодочную станцию.— Есть тут один небольшой ресторанчик.— И он уверенно повел меня куда-то в центральную часть города.

—    Вы, я вижу, здесь не раз бывали.

—   А какой же уважающий себя шпион не побывал хоть раз в Швейцарии? Что касается меня, то я тут поколесил немало — и пешком в горах, и на машине, и на автобусе. Лучше всего, конечно, пешком. Здесь нейтральная территория, и очень удобно проводить встречи с особо ценной агентурой.

—    Прямо здесь, в горах?

—   А отчего бы и нет? Очень удобно. Да и природа располагает к откровенному разговору.

Ресторан был небольшой, со столиками на улице под зонтиками. Мы заказали бутылку красного сухого вина, цыплят-табака и салат. За обедом продолжили разговор. Речь шла о быте и правах в аргентинской столице.

—    Не удивляйся, если там увидишь, как сносят в центре города совсем недавно выстроенное здание. Значит, кому-то выгодно его сносить и на его месте построить еще более современное высотное здание под отель или под офисы, ведь земля в центре стоит до­рого. Я был директором одной из строительных фирм, и мне все это хорошо знакомо.

—    А вы сейчас действующий или в резерве?

—    Да как сказать? Вот сейчас с тобой — действу­ющий, а вообще-то я в резерве. Да и в отставку мне уже пора. Я ведь почти двадцать пять лет на нелегалке. А вернулся я еще в пятьдесят третьем году, и сразу меня направили в комиссию по рас­следованию деятельности покойного товарища Берии в сфере разведки.

—    Ну и что, он вправду был английским шпионом?

—    А ты как сам думаешь?— спросил Пауль с улыбкой.

—    Думаю, что это туфта.

—    Чистейшей воды. Никакой он не шпион. Это уж так, как у нас заведено, навешали на него все, что только можно.

—    А почему его так поспешно расстреляли?

—    Слишком много знал, и многие из наших ныне здравствующих правителей его боялись. Если бы он только заговорил! Многие бы полетели. А так, как говорил наш Иосиф Виссарионович: «Нет человека, нет проблемы». Конечно, поторопились. Для многих он был слишком опасен. Конечно, он был авантюрист, но и талантливый организатор. Уж в этом-то ему не откажешь.

Выпив по чашечке черного кофе, мы покинули ресторан.

—    Ну, пока мы расстанемся. Я ведь здесь заночую. Встретимся завтра в Женеве в 11 утра в галерее «Лонжин», прямо под часами с фигурками.

На следующий день мы встретились в этой галерее.

—    Вот тебе пять тысяч долларов, можешь не пере­считывать,— сказал Пауль.— Иди открывай счет в банке. Встретимся через час здесь же.

Я направился в банк и, пройдя через вращающиеся двери, очутился в огромном вестибюле с колоннами из черного гранита. Здесь было немноголюдно, царила какая-то торжественная тишина, прерываемая лишь звуками ЭВМ. Я подошел к окошку.

—   Я хотел бы открыть счет в вашем банке,— сказал я, обращаясь к миловидной девушке.

—    Минуточку. Месье Лоран, к вам клиент,— ска­зала она по-французски, нажав на кнопку переговорно­го устройства.— Сейчас вас примут.

—    Благодарю вас.

Минуты через три, откуда-то сбоку, в вестибюле появился рыжеватый молодой человек в отлично сши­том костюме.

—    Бонжур, месье,— обратился он ко мне по-фран­цузски.— Я заместитель управляющего банка. На ка­ком языке предпочитаете разговаривать?

—    На английском.

—   Хорошо, сэр. Вы желаете открыть счет в нашем банке?

—   Да, сэр.

—    На какую сумму?

—    Пять тысяч долларов.

—    Вид счета? Простой или номерной?

—    Простой, но так, чтобы я мог снять деньги при первой необходимости.

—   Никаких проблем. У вас будет чековая книжка на ваше имя, и вы сможете получить ваши деньги в любой стране, где есть наше представительство. У вас есть какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность?

—   Да, паспорт.

—    Покажите, будьте так добры.— Он взял мой паспорт и внимательно посмотрел его.— Мадемуазель Люси,— обратился он к девушке в другом окошке.— Примите у господина Меркониса пять тысяч долларов и выпишите чековую книжку по этому документу.— И он протянул ей мой паспорт.— Подождите, пожа­луйста, здесь.— Он указал на кожаное кресло и жур­нальный столик.— Я сейчас вернусь.— Месье Лоран удалился, захватив с собой мои банкноты.

Минут через десять он вернулся и, подойдя к маде­муазель Люси, взял у нее чековую книжку и квитанцию о получении 5000 долларов. По-видимому, за это вре­мя купюры проверили на подлинность, а мое имя — по каким-то своим учетам.

—    Господин Мерконис, поздравляю вас с откры­тием счета в нашем банке. Отныне наш банк будет всегда к вашим услугам, и как никто другой будет стоять на страже ваших интересов. Пожелаю вам успехов в ваших делах и надеюсь, что этот вклад будет не последним.— С этими словами месье Лоран энергично пожал мне руку, улыбаясь лишь ртом, но не глазами. Серые глаза его оставались холодно- настороженно-изучающими.

—   Спасибо, сэр, надеюсь, что так оно и будет,— сказал я с улыбкой и направился к выходу.

В час дня я снова был в галерее «Лонжин». Пауль стоял в толпе туристов, поджидая меня.

—    Ну, как все прошло?

Я рассказал ему подробно о посещении банка.

—    Ну, пять тысяч для них — это сущий пустяк, но из таких вот вкладов и складывается их богатство. Они ведь деньги эти пускают в оборот, и через десять лет твой вклад, возможно, удвоится, а тебе даже никаких процентов не выплатят, поскольку твой вклад простой и по первому требованию.

Он посмотрел квитанцию и чековую книжку.

—   Эти деньги тебе, так сказать, на черный день. А пока на вот тебе тысячу долларов, расписки не надо. Расписка — это улика. Теперь у нас все будет строить­ся на доверии, без всяких расписок. Этого тебе хватит, чтобы добраться до Буэнос-Айреса. А там тебе наши еще подбросят. Сейчас пойдем перекусим чего-нибудь, а то ведь время обеденное. Да, кстати, часы твои какие-то облезлые и циферблат вон треснул. Зайдем-ка вон в тот магазин, я помогу тебе выбрать приличные часы. Мы ведь в стране знаменитых часовщиков, где еще ты купишь хорошие часы за такую цену, как в Швейцарии.

Мы зашли в магазин фирмы «Омега», расположен­ный на берегу Роны. Из сотни образцов, выставленных в витрине, я выбрал часы за 150 франков пылеводонеп­роницаемые противоударные с римским циферблатом, с календарем и с автоматической подзаводкой.

Мы зашли в кафе на берегу озера. Заказали пиццу и пиво.

—    Я побывал во многих странах,— сказал Па­уль.— И везде возил с собой кинокамеру. Сейчас, когда бываю дома, сижу и просматриваю со своими домашними фильмы, а то ведь, чего доброго, и не поверят, где мне приходилось бывать.

—    Может, и мне купить кинокамеру?

—   Отчего бы и нет? Купи себе какую-нибудь недо­рогую камеру и снимай себе страны, где придется побывать. Потом, когда домой вернешься, интересно будет посмотреть. Детям своим покажешь, внукам, а они у тебя несомненно будут.

—    Надеюсь.

Разговор мы вели на английском языке, которым Пауль владел в совершенстве.

—   А у вас американский диалект,— заметил я.

—   А какому же ему еще быть, если я почти десять лет проработал в Нью-Йорке и в Чикаго. И к атомным секретам имел отношение. Мы там здорово пора­ботали в свое время. Ведь первую атомную бомбу, которую мы взорвали, сделали по американским чер­тежам, которые мы добыли, а уж после этого сами стали делать не хуже американцев, а кое в чем и их превзошли.

—    Послушайте, Пауль, меня один вопрос интере­сует. Не то чтобы больной вопрос, ну, так, как гово­рится, между делом.

—    Ну, давай, чего там. Какой еще вопрос? Спра­шивай — отвечаю.

—    Вот вы были там один и столько лет без семьи. А как же вы?..

—    Без женщины?

—   Ну да.

—    Нет, почему же без женщины? Грешен, батюш­ка, грешен. Что было, то было. Но у меня никакой надежды не было на скорую встречу с женой, а к тебе вон скоро молодая красавица жена приедет.

—   Скоро? Вы так думаете?

—    Ну да. Годика этак через три,— сказал он с улыбкой, глядя на мое вытянувшееся лицо.

—    Через три?

—    А ты как думал? Пока ты там армейскую служ­бу отслужишь, язык выучишь, настоящим аргентинцем станешь, пока она языковую подготовку, прочие наши премудрости освоит, вот время и пролетит. Сам не заметишь. Так что тебе имеет смысл подвоздержаться. И не забывай «Штабс-капитана Рыбникова». Читал ведь?

—    Как не читать? Она всегда при мне.— И я кос­нулся пальцами лба.

—    Ну так вот, всегда помни о нем. Это ведь на­стольная книга каждого советского разведчика-нелега­ла, и, полагаю, не только советского. А там... сам смотри, будет видней. Только учти, проститутки, как правило, связаны с полицией. А в принципе, мы за тебя в этом отношении спокойны. Ты что, думаешь тебя просто так на нелегалку взяли? Нет, тебя проверяли, и довольно основательно, хотя ты, может, этого и не знал. А когда у тебя были неприятности, тогда, в пять­десят восьмом году, и стоял вопрос об увольнении тебя из особого резерва, я был один из тех, кто тебя отстоял и в какой-то мере поручился за тебя. Так что смотри не подведи. Занимайся там спортом, обливайся холодной водой и прочее и помни, что мы тебе доверя­ем. Ты, в общем, имеешь полную свободу, ведь кон­тролировать тебя мы не сможем. Так что поезжай и помни, что мы на тебя рассчитываем.

Мы прогулялись по набережной.

—    Ну, давай прощаться. Чувствуй себя всегда хо­зяином положения и... больше уверенности. Вживайся в свой образ, повторяй в уме свою легенду. Она долж­на стать твоей жизненной биографией, а не легендой. Жену твою я вскоре увижу. Передам от тебя привет. Расскажу о нашей встрече. Ну, бывай. Ни пуха ни пера.

—   К черту,— молвил я дрогнувшим голосом.— Привет жене. Всем нашим товарищам.

Мы распрощались и разошлись в разные стороны. Встреча с Паулем, его спокойная манера держаться вселяли в меня уверенность, помогали преодолеть комплекс раздвоения личности, который я все еще испытывал. Ну вот, теперь пора двигаться дальше.

Вечером на прежнем месте я проставил сигнал от­бытия и утренним поездом выехал в Рим, где мне предстояло проставить контрольный сигнал о прибы­тии и убытии и продолжить путь в Афины в целях доработки легенды по Греции и совершенствования греческого языка.

Неповторимы закаты на Адриатике. Вдали, в ту­манной дымке синели острова. Судно не спеша про­кладывало путь па юго-восток между Италией и Грецией. Взрывы смеха привлекли мое внимание. Подойдя поближе, я увидел группу молодых лю­дей— три парня и две девушки. Один из парней, выше среднего роста, сухощавый, лет за тридцать, второй— черноволосый красивый парень атлетичес­кого сложения, очевидно, рассказывал девушкам ка- кие-то смешные истории, третий, полулежа на ска­мье, мечтательно смотрел на открывавшиеся пейза­жи. Судя по произношению и манере поведения, это были американцы.

—    Красивые здесь места, не правда ли? — сказал я, обращаясь к лежавшему.— Вон тот остров на горизон­те называется Керкира, первый большой остров из группы Ионических островов (маршрут я тщательно изучал еще в Москве по карте и знал, где мы находим­ся, поскольку сверял маршрут судна по туристскому справочнику, имевшемуся у меня в каюте).

—   Да? Вам что, знакомы эти места? — вяло отре­агировал американец.

—   Да, знакомы. Я здесь бывал еще в детстве, и сейчас мне интересно вновь посетить эти места. А какая здесь рыбалка! А ловля осьминогов! (Это все я почерпнул из того же источника.)

В этот момент проходил по палубе матрос, и я спросил у него что-то по-гречески (я все же два года изучал этот язык в подмосковной разведшколе).

—   Так вы из местных? — спросил тот, что постар­ше, по имени Майк.

—   А сами вы из Штатов? — спросил тот, которого звали Фред.

—    Нет. Жил когда-то в этих краях.

Поздно вечером девушки ушли спать.

—    Вот та, которая повыше, из очень состоятельной семьи,— сказал третий — Джон — со вздохом.

—   Ну и что же ты теряешься?— усмехнулся Майк.— Давай мы тебя сосватаем и здесь на этом славном корабле устроим свадьбу.

—   Да куда ему,— сказал Фред,— он ведь у нас актер кино и от одной съемки до другой еле сводит концы с концами.

—    Вот он и получит шанс поправить свое финан­совое положение.

—    Лицо ваше мне знакомо. Ведь, если не оши­баюсь, вы в ковбойских фильмах снимаетесь? — спро­сил я.

—    Да, в основном в ковбойских,— сказал Джон с тенью смущения.— А что, приходилось меня видеть в фильмах?

—    Ну как же! Видел, и не раз.— Я просмотрел немало вестернов (за шесть месяцев в Египте я в целях совершенствования английского языка посмотрел де­сятки американских фильмов, среди которых было много ковбойских, о покорении Дикого Запада и войне с индейцами).

—    Послушай, Майк! — сказал вдруг артист.— Вот тебе попутчик.

—    И впрямь, Майк, как ты один поедешь по этим горным местам? А этот парень к тому же и местный язык знает.

—    Да, но захочет ли он составить мне компанию?

Выяснилось следующее: молодые люди прилетели чартерным рейсом [3]Заказной рейс, как правило, обслуживаемый самолетами ВВС США.

Нью-Йорк— Дублин, Ирландия, затем поехали в Дортмунд, ФРГ, где Майк купил прямо на заводе маленький «фольксваген», заплатив за него всего лишь 800 долларов. Проехав на нем через всю Европу до Венеции, они погрузили машину на борт «Коринфоса» (судно шло рейсом из Венеции), где встретились с двумя девушками из Сан-Франциско, с которыми им захотелось доехать до Пирея и провес­ти с ними время в Афинах. Майк же намерен был высадиться с машиной в Патрах, посетить древнее селение Дельфы, поклониться праху древних оракулов, затем добраться до Афин, с тем чтобы там снова всем встретиться. Мои новые знакомые стали уговаривать меня сопровождать Майка до Афин на его машине.

—    Я подумаю,— сказал я.

—   А что думать, вам же все равно надо в Афи­ны,— сказал Фред.

Мы пошли в бар, выпили по паре банок пива и разошлись. «Необходимо закрепить контакт с амери­канцами,— думал я.— Лишняя связь не помешает. Принять его предложение? Отказаться? Ведь абсолют­но незнакомый человек. Не опасно ли это? На ганг­стера или контрабандиста он не похож, этот Майк. Рискнуть, что ли? Выяснить по дороге, кто он, чем занимается, каково его положение в обществе, нет ли у него выхода на интересующий нас контингент, не сможет ли он устроить меня на работу в Штатах? Да и остальных парней надо бы прощупать. Один — ар­тист кино, хотя и у артиста могут быть нужные связи. А второй, Фред, кто? Уж больно ладно скроен, прямо- таки атлет. Если я продолжу свое знакомство с Май­ком, то получу возможность пообщаться с ними в Афинах и закрепить знакомство.

А они? Почему они, в свою очередь, мне довери­лись? И пи слова о моем языке? Ведь как бы там ни было, а уровень моей языковой подготовки не позво­лял мне выдавать себя за англичанина или американ­ца. Никто из них даже не спросил меня, кто я вообще. И откуда. Значит, я внушаю людям доверие с первого взгляда? Или это беспечность, свойственная молодым людям вообще и американцам в частности? А может, не стоит ехать с ним? Нет, надо поехать с этим Май­ком и постараться войти в их компанию, а там будет видно. Посмотрим, что это за американцы. Интересно понаблюдать за их бытом и нравами, потренироваться в языке, а с другой стороны— посмотреть, как они самого меня воспринимают, мой язык. Удивительно, что в отношении языка они не задавали никаких воп­росов. И потом, какая разница, как добираться до Афин — морем или по суше?»

Судно подошло к причалам Патр. Греческая земля. На берегу небольшой хор девушек в национальных греческих одеяниях исполняет мелодичные песни на родном языке. Трио на бузуки (нечто среднее между мандолиной и банджо) аккомпанирует им. Так они встречают каждое судно? Крошечный «фольксваген» цвета морской волны с металлическим отливом уже покачивается на подвеске корабельного крана, кото­рый бережно опускает его на причал. Всей компанией спускаемся на берег. Осмотрев машину, Майк запус­тил мотор. Попрощавшись и погрузив багаж, мы сели в машину, и наша «божья коровка» резво помчала нас по узким дорогам древней Греции. На коленях у меня лежала довольно детальная карта автодорог Западной Европы, открытая на Греции, так что я выполнял роль штурмана, а цель наша в тот день крошечный городок Дельфы, где еще до нашей эры обитали знаменитые дельфийские оракулы. Майк почему-то ими очень интересовался и горел желанием покло­ниться их праху, побродить по античным развалинам, подышать священным воздухом. Да и мне самому интересно было побывать в этих местах. И в легенде это займет свое место.

—    Майк, а чем ты занимаешься там, в Штатах?

—   Занимаюсь тем, что забочусь о себе (I take care of myself).— Ответ несколько обескураживающий. «Ладно,— подумал я,— все равно выясню». Майк тем не менее рассказал мне кое-что. Жил он в Санта- Барбаре, Калифорния, холостяк тридцати девяти лет, католик. Родители жили в Уругвае, где вели фермер­ское хозяйство. Он посещал их в прошлом году. А в этом году решил поездить по Европе и разумно потратить накопленные деньги. А разумно, с его точки зрения,— это поклониться святым местам.

—    Кроме Дельф и Афин, я еще хочу поехать в Микены, что под Афинами, осмотреть раскопки памятников микенской культуры. Затем оставлю ма­шину в Афинах, поеду в Иерусалим поклониться святым местам, Гробу Господню. Если хочешь, по­ехали со мной.

«Клерикал он, что ли?» — подумал я.

—    Нет, Майк, у меня другие планы. Я побуду немного в Греции, я провел там детство, и мне давно хотелось там побывать, затем поеду пароходом в Ар­гентину, где мне нужно уладить вопрос о прохождении военной службы, и, если уладить не удастся, отслужить год в армии. Хотя мне совсем не хотелось бы терять целый год. (Тут я ему вкратце рассказал о своей жизни. Вопросов он не задавал. Не любил вмешиваться в чу­жую жизнь.)

Новенький «фольксваген» весело бежал по горной дороге. Пригревал яркое апрельское солнце. В долинах пламенели огненно-красные маки, цвел миндаль, не­скончаемые оливковые рощи простирались вдаль. Крохотные деревушки попадались по дороге. Узкое шоссе было в хорошем состоянии, со всеми дорож­ными указателями. В небольшом городке останови­лись перекусить в придорожной харчевне. Ленч оказал­ся вполне удобоваримым: бутылка белого домашнего вина, «рицина» называется, запеченная на гриле боль­шая рыбина с лимонной приправой, невероятных раз­меров салат из всевозможной зелени и томатов, чер­ный кофе по-турецки на финал.

Заправили полный бак и снова в путь. Солнце уже село, когда мы въехали в Дельфы — скорее небольшое селение, нежели городок, расположенное в горах. Не­богатые, незамысловатой архитектуры строения, кру­тые улочки, звон колокольчиков на склонах гор, где паслись козы. В сельской лавке спросили насчет отеля. В кромешной мгле при свете фар нашли крошечный отель — двухэтажное каменное здание с маленькими окнами-бойницами. Крепость, а не отель. Но у каж­дого отдельный номер. Ванна общая с газовой горел­кой. Мы оказались единственными постояльцами в отеле. Хозяйка поставила нам бутылку рицины, хлеб; ветчиной и брынзой мы предусмотрительно запаслись в лавке по дороге в отель. Помывшись с дороги и по­ужинав, я захватил свой транзистор и отправился про­гуляться по ночным Дельфам. Уставший с дороги Майк лег отдыхать. Нагулявшись, я устроился на плоском камне у мостика над обрывом. Ночь была безлунной, но здесь, в священных Дельфах, ярко свети­ли звезды, так что можно было обходиться без фона­рика. Глядя на небо, рассеянно вращал ручку прием­ника. И вдруг — сообщение по радио «Свобода»: «Га­гарин в космосе!» Захлестнуло теплой волной. Мыслями перенесся на' Родину, в Москву, к жене. Чувство гордости за нашу державу распирало грудь. Страшно хотелось поделиться с кем-нибудь радостью. Взобравшись на камень, отбил чечетку и направился в отель. У Майка еще горел свет. Заглянул к нему. Он дремал с книгой в руке.

—    Майк, ты знаешь, что русские запустили че­ловека в космос?— сказал я, пытаясь погасить ли­кование в голосе.

—    А? Что ты там такое говоришь?

—   Русские в космосе! Что ты на это скажешь?

—    Не верю я. Враки все это,— пробурчал он сон­ным голосом.

—    Но ведь радио «Свобода» передавала только что!

—    Ну и «Свобода» брешет. Ты что, думаешь, она всегда правду говорит?

—    А «Голос Америки», что, он тоже брешет?

—    Вот он — да. Наш «Голос» правду говорит. Но и неправду тоже.

—    Но он тоже это подтверждает.

—    Ну, может, и забросили туда человека. Ну и раз­делит он судьбу Лайки. Им что, людей, что ли, жалко, этим русским?

—   Да нет, Майк, русский космонавт уже вернулся на Землю. Побывал в космосе и вернулся.

—    Вот и молодец, что вернулся. Молодец. Да хранит его Всевышний. Все равно не может быть. Давай-ка лучше спать. Завтра с утра идем искать следы великих оракулов. Если встанешь раньше меня, разбуди. Спокойной ночи. А в космос мы еще как- нибудь слетаем.

—    Спокойной ночи, Майк.

«Вот дубина! — подумал я.— Такое событие, а он... Зевает... Спокойной ночи... Знал бы ты, кто я на самом деле. И как меня распирает от гордости за свою страну».

Долго не мог заснуть. Слушал по радио коммен­тарии зарубежных радиостанций. Эфир под завязку был заполнен гагаринской эпопеей. Радиоголоса взах­леб подавали сенсацию. Была ночь с двенадцатого на тринадцатое апреля 1961 года. Моя страна, весь мир отмечали новый шаг в освоении космоса. Много лю­дей выйдут на космические просторы, но Гагарин всег­да будет первым.

Наутро после завтрака мы с Майком отправились на развалины и раскопки Дельф. В отеле оказалась план-карта Дельф со всеми достопримечательностями. По этому плану мы бродили по окрестностям в компа­нии с добровольным гидом, молодым парнем, кото­рый примазался к нам на античном стадионе, где древние играли каменным мячом. Интересно, а голо­вой они играли? Посетили античный театр, построен­ный на склоне горы с такой акустикой, что любое слово, произнесенное на сцене даже шепотом, было хорошо слышно в самом заднем ряду амфитеатра. Наш новый приятель-гид, оказывается, был студентом университета. Рассказывал он великолепно и на хоро­шем английском, и два доллара, которые я ему дал, он с удовольствием положил себе в карман.

В полдень выехали из Дельф в Афины, куда добра­лись поздно вечером. Остановились в отеле недалеко от площади Омониа. Оставив машину на стоянке оте­ля, отправились в ту сторону, откуда аппетитно тянуло запахом шашлыка. Поужинали прямо у фонтана, что на Омониа. Наутро поехали по городу. Майку вдруг срочно понадобилась католическая церковь: ему при­спичило исповедаться. «Ну ясно, клерикал-католик»,— подумал я и осторожно спросил его:

—    Майк, тебе это очень нужно? Может, после Акрополя?

—    Понимаешь, срок моего последнего исповеда­ния истекает, а мне к Гробу Господню без исповедания никак нельзя. А разве ты сам не католик?

—    Ну, я католик, верующий, но не практикующий, поскольку большую часть жизни прожил среди греков, а они в основном православные. Вроде бы здесь где-то была католическая церковь.

—    Да, есть одна-одна-единственнаяв Афинах. Я знаю.

—    Ну, тогда поехали, а то без меня не скоро най­дешь эту церковь.

С помощью карты церковь, однако, нашли доволь­но быстро. Майк пошел в храм Божий договориться насчет исповедания. Пиджак свой он оставил в маши­не, и я заглянул в его паспорт (он лежал в кармане), где значилось, что он гражданин США, занятие— кон- трактист, что, по-видимому, означало, что мой спут­ник специализируется на заключении контрактов, воз­можно в области строительства. Майк намеревался пробыть в Афинах три дня, после чего он вылетал рейсом на Амман, Иордания, а оттуда автобусом в Ие­русалим, где намеревался пробыть недели две. Жить он собирался в каком-то монастыре, опять-таки като­лическом.

Покатались по Афинам. Майк заходил в американ­ское консульство. Затем поехали по магазинам. Пообе­дали в дешевой харчевне в центре города, где в под­вальчике поели рагу из коровьего вымени, запив его парой стаканчиков рицины. Майк деньгами не сорил, вел довольно экономный, даже аскетический образ жизни. Однако от денег, предложенных мной за часть бензина, израсходованного в дороге, категорически отказался:

—    Если бы я ехал один, то все равно затратил бы столько же бензина, что и вдвоем.

—    Но, Майк, а мой собственный вес? А мой ба­гаж? — пошутил я.

—    А ты мне помогаешь в пути, прокладываешь маршрут, переводишь, да и мне безопасней ехать вдво­ем, так что мы квиты. Я об этом даже слышать не желаю,— заключил он.

На следующее утро мы с Майком поехали к отелю, где жил Фред и Джон. Мальчишки, продавцы газет, кричали на улицах о высадке кубинских контрреволю­ционеров в заливе Свиней.

—   А ты не собираешься на Кубу свергать Каст­ро? — в шутку спросил Майк.

—    Я же не кубинец. Зачем это мне?

—    А ты разве не патриот?

—    Я, может, и патриот, но Куба — это одно, а Ар­гентина — другое.

Фред и Джон ждали нас в вестибюле отеля. Мы вместе отправились пристраивать в гараж наш «фольк­сваген». Фред и Джон улетели в Дублин, оттуда чар­терным рейсом в Сан-Франциско. Оба дали мне свои адреса и телефоны, я же пока адреса в Буэнос-Айресе не имел, поскольку дома там у меня не было. Майк на следующий день улетал в Амман, оттуда рукой подать до Иерусалима. Он за две недели намеревался посе­тить все священные места и земли. Мы с ним ус­ловились, что через две недели он вернется в Афины, мы возьмем его машину и доедем до Неаполя, где я должен был сесть на пароход до Буэнос-Айреса. В Неаполе он меня оставит дожидаться парохода, сам же отправится дальше в Рим, затем в Ирландию и в США. Меня это вполне устраивало, так как в Афи­нах меня ждали дела, ради которых я сюда и приехал. Необходимо было завершить работу по окончатель­ной отработке легенды, изучить город, поскольку, по легенде, я там жил и учился, выйти на контрольную явку, провести тайниковую операцию.

Сигнал о прибытии в Афины я поставил еще в день приезда. Проводив Майка, я переехал в загородный отель на берегу залива и занялся своими делами: изу­чал местность, где когда-то располагался колледж «Зириньо», где я, по легенде, учился. За две недели удалось завершить работу: побывать по адресам, по которым мне приходилось проживать по легенде. Адреса эти были подобраны заранее нашей резидентурой в Афи­нах, и я получил их еще в Москве.

В установленные дни, после тщательной проверки, я дважды выходил на контрольную явку у витрины кинотеатра «Афины», но ко мне никто не подошел, хотя я знал, что мой выход на явку контролировался оперработниками местной резидентуры и явка состо­ялась бы, если бы возникла необходимость с их сторо­ны. Если бы такая необходимость возникла с моей стороны, то я должен был бы проставить сигнал вызо­ва на улице Георгиадис на столбе освещения напротив дома № 120. Подготовив отчет, отснял его фотоап­паратом «Минокс», имевшимся у меня (миниатюрная фотокамера «Минокс» западногерманского производ­ства, чуть больше зажигалки, криминалом не является: ее может иметь всякий, но если ты разведчик, то совсем не обязательно ее афишировать). В условлен­ный день в обеденное время я отправился в пригород Афин пообедать в небольшой, уютной таверне, ок­руженной ажурной бетонной оградой. В этой ограде в третьей опоре справа от ворот была выщербина, в которую я вложил контейнер с отчетом в виде ка­мешка, изготовленного мной из гипса и закамуфлиро­ванного грязью из лужи. Пообедав традиционным гре­ческим блюдом —запеченной рыбой с салатом, обиль­но сдобренным оливковым маслом, я, покидая таверну, сделал закладку, соблюдая точно условленное время. В нескольких кварталах от таверны проставил сигнал о вложении мелком на кирпичной ограде, ок­ружавшей гараж. Через час, проезжая по одной из улиц, я, не выходя из троллейбуса, «снял» сигнал о вы­емке. Тайниковая операция прошла успешно, и мой отчет отправился в Центр.

Приехал Майк, нашел меня по записке, которую я оставил ему в прежнем отеле. Переночевав в моем отеле, утром отправились на машине в Пирей, где погрузились на паром, шедший рейсом Пирей — Вене­ция... Ионическое море прошли ночью. Майк завалил­ся спать, я же отправился в бар, где до рассвета просидел с двумя молодыми американцами, с которы­ми познакомился накануне. Они путешествовали на красном спортивном «мерседесе». Оба были убежден­ными холостяками. Работали на какой-то фирме в Нью-Йорке, которая была связана с НАСА. Изрядно навеселе, расстались друзьями. Они дали мне свои визитные карточки и приглашали в Штаты, сказав на прощанье, что я «свой в доску».

Утром, когда мы умывались, Майк сказал мне, что я умываюсь не так, как надо, пытаясь поймать струйку воды из низко расположенного крана. Он тут же пока­зал, как надо правильно умываться. Повозив какой-то тряпочкой по раковине для умывания, нажатием педа­ли он закрыл отверстие слива, наполнил раковину водой и стал в ней умываться.

—    Вот как надо,— сказал он мне назидательным тоном.— Вся Америка так умывается.

—    Нет, Майк. Ты как хочешь, а я нахожу это негигиеничным. А где гарантия, что до тебя в этой самой раковине не плескался какой-нибудь сифилитик или кожный больной?

Майк ошалело посмотрел на меня, медленно выти­раясь полотенцем.

—   В Египте, а я там жил много лет, так там мужики даже член свой споласкивают под струйкой воды после каждого захода в туалет. А ты тычешь меня носом в эту грязную раковину. Это ты дома можешь так умываться, а здесь общественное место, где умываются тысячи людей.

Майк исчез в своей каюте и через минуту появился с махровым полотенцем через плечо.

—   Ты знаешь, Лэд (так Ладислао с его легкой руки превратился в Лэда, и с этим сокращенным именем я прожил там все годы), пойду-ка я приму душ. Там только что освободилась кабинка. Ты не хочешь?

—   Нет.

—   Тогда подожди меня, пожалуйста. Вместе по­завтракаем.

Через день выгрузились в порту Бриндизи, что на юге Италии, и направились в Неаполь. Майк остался верен себе и выбрал маршрут исторический. Мы ехали по той самой Аппиевой дороге, первой мощеной до­роге, которая была проложена еще при цензоре Аппии Клавдии в 312 году до н.э. Дорога эта, построенная рабами, сохранилась почти вся, местами только бру­счатку заменили асфальтом. Когда в 71 году до н.э. Спартак был разбит армией Красса, весь путь от Бриндизи до Неаполя был уставлен виселицами с вос­ставшими рабами. Этот исторический факт был за­печатлен в форме барельефов, изображающих каз­ненных рабов на темно-красном фоне торцевых стен домов в населенных пунктах, через которые проходит Аппиева дорога.

Днем приехали в Неаполь— большой портовый город, совсем близко от вечно дымящегося Везувия, а утром следующего дня отправились в Помпеи, рас­положенные у самого подножия вулкана.

Побродили по очищенным от вулканического пеп­ла улочкам, мощенным булыжником, с тротуарами, водопроводом, канализацией. Вспомнилась знамени­тая картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Раскопкам, начавшимся еще в 1748 году, не видно конца. Открыта лишь большая часть античного города с остатками городских стен, форумов, храмов, палестр, театров, рынков, стадионов, жилых домов и вилл с красочными мозаиками и фресками. Был май, начинался туристический сезон, и по улицам античного города бродили толпы туристов. Примкнув к одной из групп американских туристов, мы прошлись по воз­никшему из пепла городу. За вход в один из двориков, очевидно принадлежавших в свое время какому-то ве­льможе, почему-то взимали плату. Я поинтересовался у одной пожилой американки, которая только что вышла из дворика:

—   Извините, мадам, там, за дверью, действитель­но есть что-нибудь стоящее?

—   Это уж зависит от меры вашей воспитаннос­ти,— ответила она с лукавой улыбкой,— или испор­ченности.

—   Раз так, мы пойдем,— сказал я.— Пошли, Майк, глянем, за что в этом погибшем городе деньги берут.

Довольно больших размеров дворик наполнен бла­гоуханием роз, дорожки уложены мраморной плиткой, посреди дворика бил фонтан, пели птицы. Во двор выходило несколько дверей, на одной из которых была надпись: «Детям до 16 лет вход воспрещен». Мы, конечно, тотчас направились к этой двери.

Стены слабо освещенного зала сплошь состояли из цветных на красном фоне, мастерски выполненных фресок, изображающих натуралистические сцены ор­гий вакхов и вакханок в самых немыслимых позах.

...Наш «фольксваген» стремительно мчался по уз­кой асфальтовой дороге, петлявшей по склонам гроз­ного Везувия. Вскоре мы очутились на небольшой площадке с причудливым строением, походившим на шалаш. Кругом горы вулканического пепла. По кру­тому склону вверх вела пешеходная тропа. К нам подбежал молодой итальянец и предложил свои услуги в качестве гида-переводчика. Мы хотели было от него отмахнуться, но он был по-итальянски настойчив и су­мел нас убедить в том, что мы без него пропадем, так как не знаем, сколь опасно спускаться в жерло вулкана. Свои услуги он оценил в пять долларов, но прижимистый Майк сумел сбить цену до двух. Через час мы уже стояли на краю кратера. Перед нами простиралась огромных размеров воронка, из глубины которой, из внутренних склонов, прямо из- под наших ног со свистом и устрашающим шипением вырывались струи пара и горячих газов. Откуда-то, как из преисподней, подымались клубы розового и зе­леноватого дыма, смешанного с паром, резко пахло серой и еще чем-то.

Закружилась голова, застучало в висках. Ничего себе спящий вулкан! Он, может быть, и спит, но впечатление такое, что он вот-вот проснется. Кругом пепел, застывшая лава, вулканические глыбы. Гид рассказывал нам историю гибели Помпеи и Герку­ланума. Если Помпеи, находившиеся на склоне Ве­зувия, исчезли под многометровым слоем вулкани­ческого пепла и грязи, то Геркуланум, процветавший римский город, находился на самом берегу Неапо­литанского залива и был частично засыпан пеплом, частично исчез под водой во время извержения Везувия в 79 году нашей эры.

Уже вечерело. Вулкан дышал смертельной опаснос­тью, от серных газов перехватывало дыхание. Наш неугомонный гид предлагал нам спуститься еще ниже. Мы решили, что с нас достаточно, и стали спускаться туда, где в наступающих сумерках виднелась наша машина. Внизу, в Сорренто и в Неаполе, уже за­жигались первые огоньки. Распрощавшись с гидом, мы спустились в Сорренто, где поужинали пиццей и кока-колой.

Утром Майк уезжал в Ирландию. Там, в Дублине, он намеревался отправить машину морем в США, сам же вылетал чартерным рейсом в Нью-Йорк.

—   Лэд, — сказал Майк на прощанье,— я рад был встретить тебя. Вот мой адрес в Калифорнии, черкни мне пару строк, когда устроишься, или, по крайней мере, на Рождество.

—   Спасибо, Майк. Мне тоже приятно было с тобой познакомиться. Да и прокатились мы с тобой знатно. Слушай, Майк, а если меня занесет когда-нибудь в Штаты, я смогу там тебя навестить?

—    Ну, конечно, какие проблемы? У меня ведь там масса друзей и знакомых. Даже могу помочь тебе остаться там, если захочешь. И работу подыщем, ведь я пока контрактор.

—    Контрактор — это что?

—    Ну, заключаю контракты на строительство, по­дыскиваю заказчиков, подрядчиков, связан со многи­ми строительными фирмами.

—   А почему — «пока»?

—   Да, так,— сказал он уклончиво,— в жизни нет абсолютно постоянных величин.

На этом мы и расстались.

Впоследствии я на Рождество отправил ему от­крытку, затем — письмо, но, к сожалению, ответа так и не получил. Во время намечавшейся поездки в США в 1970 году я намеревался все же разыскать его, как, впрочем, и все остальные связи в Штатах, но арест поставил точку на моих дальнейших планах, хотя в США я все же побывал, но уже в качестве «гостя Сената США».

Что касается меня, то мне предстояло провести в Неаполе более недели в ожидании судна в Буэнос- Айрес. Это было оговорено еще в Москве.

Порт Неаполя. Борт французского теплохода «Прованс», приписанного к Марселю. Связи Италии с Южной Америкой многочисленные, как эти цветные бумажные ленточки серпантина, который перед отплы­тием теплохода бросают с борта судна на причал. Многоголосый говор. Суетливая посадка. Двухмест­ная каюта второго класса. Пока я в ней один. Побро­дил по палубе, зашел в пункт обмена валюты, который находился в ведении «комиссарио аль бордо» (это что-то вроде нашего помощника капитана по пасса­жирским перевозкам). Вышел молодой человек лет тридцати, в очках, по имени Мишель. Прекрасно гово­рит по-английски с ярко выраженным французским прононсом. Он рассказал мне, где и как лучше провес­ти время на судне, поскольку рейс длится около двух недель, с заходами в Геную, Марсель, Лиссабон, Санта-Крус-де-Тенерифе на Канарских островах, затем шесть дней в океане, после чего бразильские порты Ресифи, Рио-де-Жанейро, Сантус, Монтевидео (Уруг­вай) и конечный пункт — Буэнос-Айрес. Обменял дол­лары на франки.

Самолетом весь этот путь можно было бы, конеч­но, проделать за 7 часов, но, во-первых, это дорого, что не соответствует моему нынешнему статусу; во- вторых, самолетом много ли увидишь; в-третьих, в пу­ти можно обзавестись полезными связями, и в довер­шение всего стоит ли спешить туда, где тебя ждет неминуемая служба в армии, которую в этой стране вряд ли кому удается избежать. Стоянки парохода многочасовые, позволяющие более или менее ознако­миться с городами, съездить на экскурсию или просто побродить по улицам, посидеть в баре, посмотреть, как люди живут, сделать кое-какие покупки.

Приближаемся к экватору. Чайки уже давно вер­нулись домой, к европейским берегам. Теперь судно сопровождают только стайки летающих рыбок. Но­чью некоторые из них шлепаются на палубу и лежат там, распластав крылья, пока кто-нибудь их не спуг­нет. Дни проходят в бассейне, за теннисным столом и за барной стойкой. Познакомился со многими пас­сажирами, хотя мой статус пассажира второго класса и незнание испанского языка не способствуют завязы­ванию связей. Англоязычных пассажиров было не так уж много. Все же удалось познакомиться с аргентин­скими бизнесменами из Буэнос-Айреса и Кордобы, которые путешествовали вместе с женами, а также с секретаршей португальского посольства в Рио-де- Жанейро. Секретарша была незамужняя девушка тридцати лет, недурна собой. Она возвращалась из Португалии, где в деревушке недалеко от Лиссабона жила ее бабушка. Бабушка подыскала было для нее жениха — местного фермера-вдовца тридцати восьми лет, с двумя детьми, и настояла, чтобы Патрисия (так звали девушку) приехала к ней на смотрины. Смотрины состоялись. Фермер, в общем, был мужик ничего, но двое мальчуганов 15 и 17 лет... К тому же поменять великолепие Рио-де-Жанейро на какое-то захолустье...

Мишель, с которым я продолжал поддерживать добрые отношения, пригласил меня на вечер отдыха 1-го класса. Мы сидели с ним за столиком, потягивая виски и глядя на танцующую публику, когда я увидел стройную, загорелую брюнетку в зеленом открытом платье, решительно направлявшуюся в нашу сторону (был объявлен белый танец).

—    Вот эта девушка наверняка сейчас тебя пригла­сит,— сказал Мишель.— Она работает в португаль­ском посольстве в Рио и превосходно говорит на анг­лийском и французском. И вообще, весьма приятная особа. Я уже с ней познакомился.

—   А может, она тебя собирается пригласить,— предположил я.

Но Мишель все-таки оказался прав. Девушка при­шла с намерением пригласить на танец меня.

—   Привет, Мишель! — сказала она по-французски.— Я собираюсь похитить вашего приятеля.

—    Привет, Патрисия! Это — Лэд,— представил он меня.— Говори с ним по-английски. Можешь его по­хитить, но только с возвратом,— сказал он шутливым тоном.— Ты мне его вернешь, прежде чем растает лед в наших бокалах.

—    Пойдемте, Лэд, а то танец скоро кончится и я уже не смогу вас пригласить.

—   Тогда я вас приглашу. Вы согласны?

—   Согласна. Так пойдемте?

После танца я проводил ее к столику, где она сидела в обществе одной бразильской супружеской пары.

—    Вы не составите нам с Мишелем компанию? — спросил я Патрисию.

—    Нет, извините, у меня здесь друзья, и я не могу их оставить.

—    Тогда следующий танец за мной?

—    О да, разумеется,— отвечала она с улыбкой.

Я приглашал ее весь вечер. Потом уговорил пере­сесть за наш столик. Я заказал шампанское, и мы втроем славно провели вечер.

Патрисия оказалась интересной собеседницей. Она с родителями и младшим братом жила в Рио-де-Жанейро. Родители ее еще до войны эмигрировали из Португалии в Бразилию, где она и родилась. Закончив университет в Рио, она поступила на работу в пор­тугальское посольство и вот уже шесть лет как там работает. Отец ее маклер на бирже и зарабатывает достаточно, чтобы жить в достатке.

Посольство любой капиталистической страны представляет для нашей разведки определенный интерес. В Португалии в то время царил фашистский режим Салазара. Нужен ли наш человек в посольстве страны с откровенно фашистским режимом, входящей в НАТО? Ответ может быть только положительным.

—    И что же вы, весь свой отпуск так и провели в деревне у своей бабушки?

—    Что вы! Я уже через неделю стала сходить с ума. Да еще фермер-ухажер. Большую часть отпуска я провела в Лиссабоне.

—    У вас там, наверное, родственники?

—    Конечно! Я жила у моего дяди, брата моего отца.

—    И кто же он, ваш дядя?

—    Он майор португальской армии, воевал в Ан­голе, был ранен. Это он, кстати, помог мне найти работу в посольстве.

—    Да? Каким образом?

—    У него есть друг, который работает в нашем посольстве. Он военный атташе, я везу ему письмо от дяди. У них какие-то там секреты, так что по почте он не хотел пересылать. Кроме того, он просит своего друга помочь мне в продвижении по службе.

—    Вы недовольны своей работой?

—      Видите ли, дело в том, что у нас в посольстве есть вакансия вице-консула и она уже три месяца как свободна. И я хотела бы ее занять. Ведь я закончила университет.

—    Это выше, чем секретарская должность?

—    Конечно! На целую ступеньку! И зарплата почти в два раза больше.

Вице-консул в посольстве! Это ли не находка!

При пересечении экватора был устроен шумный праздник Нептуна. Тех, кто впервые пересекал экватор, подвергали традиционному обряду крещения. Слуга Нептуна вытащили меня из толпы, собравшейся во­круг бассейна, усадили на стул, вылили на голову пенистый шампунь, затолкали в рот банан, разбили о голову яйцо (к счастью, свежее). Косматый бог мо­рей Нептун прикоснулся к моему плечу трезубцем, после чего четверо его слуг, с бутафорским мечами схватив меня за руки и за ноги, раскачали и с улю­люканьем швырнули в бассейн. Таков обряд крещения при пересечения экватора. Праздник длился всю ночь. А наутро объявили тревогу. Учебную. Судно оста­новилось, все пассажиры в оранжевых пробковых жи­летах вышли на палубу, каждый к своей шлюпке. Команда судна работала споро. Были спущены на воду спасательные шлюпки и катера, экипаж проводил имитацию эвакуации судна на случай катастрофы или пожара.

Когда уже стало невмоготу от столь долгого пре­бывания в открытом океане, показались берега Брази­лии, По палубам засуетились эмигранты из Португа­лии. Восемьсот человек, в том числе семьи с детьми, погрузились в Лиссабоне и собирались высадиться в бразильских портах. Гигантской латиноамерикан­ской стране, где нарастал строительный бум, нужны были рабочие руки, которые оказались лишними в салазаровской Португалии. У многих в Бразилии были родственники. Ехали в Южную Америку и несколько русских семей староверов, следовавших транзитом из Китая через весь Советский Союз и Европу. Мужчины все были с окладистыми бородами, держались степен­но, дети были послушны, девочки все в ситцевых пла­тьях ниже колен. Держались они всегда кучкой, по вечерам пели псалмы и молились. Интересно было слышать необычную речь в старорусском варианте.

Первый бразильский порт Ресифи. В сутолоке со­шли на берег. Много встречающих. Прямо через тер­риторию порта мчатся без окон и дверей трамваи, заполненные до отказа неграми и мулатами, которые гроздьями висят на буферах и идущих вдоль всего вагона подножках. Я тоже вскочил на подножку и пое­хал в город. Приятно было наконец походить по твер­дой земле после столь долгого пребывания в океане. Уже смеркалось, когда я вернулся на судно.

Утро. Идем вдоль бразильского берега. В Рио- де-Жанейро приходим вечером.

Патрисия стояла на палубе, готовясь сойти на бе­рег. Она внимательно всматривается в толпу встреча­ющих на пирсе. Прожектора освещают пирс и медлен­но приближающийся к молу теплоход.

—    Вас, наверное, встречают?

—  Да я вот смотрю, но пока никого не вижу.

—   Когда причалим, тогда сможете разглядеть сво­их.

До этого у нас был следующий разговор:

—   Лэд, вот вам мой адрес и телефон. Если будете в Рио, звоните. Буду рада.

—   В ближайшем будущем вряд ли. Я ведь вам говорил, что меня ждет служба в армии.

—    А вы хотели бы. чтобы я к вам приехала в Буэнос-Айрес?

—    Ну... приезжайте. Но я еще не знаю, как там все у меня сложи гея.

—   А вы мне черкнете пару слов?

—   Обязательно.

—    Вы гак ни разу и не зашли в мою каюту. Поче­му? Я ведь ехала одна.

—    Вы меня ни разу не приглашали.

—    А вы разве напрашивались? Я вам не нравлюсь, да? Я уже стара для вас?

—    Что вы! Нравитесь, конечно. И вовсе вы не стары. С чего вы это взяли?

—    У вас кто-то есть? Вы ведь не женаты?

—   Ну, в общем, кто-то есть, а теперь, может,— был, хотя я и не женат. И потом... я по характеру не Казанова.

—   Я вижу. Вы парень что надо. И в моем вкусе. Жаль, что мы познакомились так поздно и наше путе­шествие кончается. А вот и мои! — воскликнула Пат- рисия и замахала платочком.— Вон там, мать с отцом и брат. Отец высокий такой, седой, в темном костюме.

—    Вижу.

Они ее уже заметили и радостно махали руками. Она едва заметно кивнула в мою сторону, показывая им на меня:

—    Ну, счастливо.

—    Всего хорошего.

В толпе пассажиров она спустилась по трапу. Стю­ард нес ее чемодан. Толпа пассажиров оттеснила меня от поручней. Мой путь лежал в Буэнос-Айрес.

С первым же отчетом в Центр я дал установочные данные на Патрисию и изложил свои соображения по ее разработке местной резидентурой на предмет вер­бовки. Очень важно, что она была настроена не вполне лояльно по отношению к режиму Салазара, хотя в по­сольстве, очевидно, скрывала этот факт. А дядя ее, майор португальской армии, возможно, состоял в ор­ганизации «капитанов», совершивших апрельскую ре­волюцию в Португалии в 1975 году, свергнувшую фа­шистский режим. Это я понял, вспомнив, как она нечаянно проговорилась о секретах своего дяди. Полу­чила ли развитие моя наводка, мне было неизвестно. Хотя за информацию Центр благодарил.

В Монтевидео провели несколько часов, побродили по вечерним улицам, освещенным неоновыми огнями реклам, перекусили луковой пиццей, запивая дешевым красным вином типа нашей «Изабеллы». Вышли из порта глубокой ночью. Судно медленно продвигалось по мутным водам Рио-де-ля-Платы всю ночь. Рассвет встречали на траверзе Буэнос-Айреса. Начиналось пер­вое знакомство со страной, где мне предстоит про­вести значительный период жизни, где произойдут события, о которых пойдет речь в последующих главах этой книги.

 

АРГЕНТИНА

Вот он, Буэнос-Айрес, основанный в 1536 году ис­панским конкистадором Педро-де-Мендосой, который и дал городу имя Буэнос-Айрес, что означает «хороший (в смысле попутный) ветер», а полное название в переводе звучит так: «Город Пресвятой Троицы и порт Богоматери святой Марии хороших ветров». Город застроен многочисленными домами, в том чис­ле и небоскребами, по типу колониальных прибрежных городов, с главной площадью, открытой в сторону моря, и прямоугольной сеткой улиц. Буэнос-Айрес бо­гат многочисленными парками и монументами, тща­тельно охраняемыми государством. Город контрастов. Наряду с фешенебельными районами есть и трущобы, отгороженные во времена Перона от постороннего глаза каменными стенами.

Серое громадье небоскребов медленно надвигалось в предутренних мглистых сумерках. Июнь— разгар зимы в Южном полушарии, и я продрог, стоя на палубе в толпе пассажиров. Еще в открытом море (вернее, в реке, Рио-де-ла-Плата — широкая река, про­тивоположный уругвайский берег не виден) к нашему судну подошел катер, высадил лоцмана, пограничный и таможенный контроль. Началась проверка докумен­тов прибывающих в Аргентину пассажиров, заполне­ние деклараций. Знакомый итальянец посоветовал мне спрятать под пальто фото- и кинокамеру, так как при прохождении таможни придется заплатить крупную пошлину за их ввоз. Паспортный контроль прошел нормально, заполнил декларацию о ввозе валюты и ценностей (которых у меня не было). На палубе было холодно, меня бил озноб, сырость проникала за шиво­рот. А берег все приближался, и этому медленному приближению, казалось, не будет конца. «Как-то нас встретят в Буэнос-Айресе»,— подумал я, вспомнив по аналогии крылатую фразу: «Как-то нас встретят в Па­риже». Да, здесь будет потруднее, чем в Европе. Там я был транзитным туристом: сегодня— здесь, зав­тра— там. Здесь же мне предстояло превратиться в местного жителя. А то, что я не знал языка, повер­гало меня просто в ужас, хотя товарищи, готовившие меня, утверждали, что в страну прибывает много ино­странцев и многие из них языка не знают. Но я-то все-таки не иностранец. Я — аргентинец. Мне прохо­дить службу в армии, а языка я совсем не знаю! Дали еще хотя бы год на испанский, все уверенней себя бы чувствовал. А так— каждому объясняй, почему не владею кастельяно. И объяснение, что я обитал в неиспаноязычной среде, меня ничуть не утешало.

Думал ли я, что мое прибытие в Буэнос-Айрес через девять лет завершится арестом? Да еще со всей семьей, которая у меня к тому времени появится.

Судно наконец причаливает к берегу. В толпе пас­сажиров схожу на берег. Таможенная суета позади. На выходе из таможни прямо из рук юркий юноша выхва­тывает мой чемодан и тащит к желто-черному такси. Даю чаевые. Другой парень забирает мой чемодан и закидывает его на багажник на крыше такси.

Называю отель «Наполеон». Пауль советовал мне там остановиться. Отель сравнительно недорогой, вто­рого класса, находится на авениде Ривадавия в цент­ральной части Буэнос-Айреса, с полным пансионом, то есть завтрак, обед и ужин. Блюда в основном мясные и рыбные, гарнир овощной. Отель не отапливается, холод и сырость пронизывают насквозь. Особенно не­приятно ложиться во влажную холодную постель, из которой по утрам трудно выбраться. Центральное отопление здесь, говорят, только в президентском дворце да в крупных банках, и отапливают здесь газо­выми калориферами, поскольку электроэнергия стоит недешево.

Выхожу в город. Авенида 9 Июля. В центре высо­ченный обелиск наподобие мемориала в Вашингтоне. На улице +5°, поэтому прохожие одеты в основном в демисезонные пальто и плащи, но многие ходят в пончо— большом платке коричневого цвета из шерсти викуньи (ламы), накинутом на плечи.

На авениде Корриентес в пункте обмена поменял доллары на аргентинские песос. В кафе посетители исключительно мужчины, а на столиках у них у всех одно и то же — маленькая чашечка черного кофе и ко­ньяк или хинебра-болс (тип водки) или граппа (вино­градная водка). Женский салон отделен от мужского цветным витражом. Заказал и я себе коньяк и кофе и стал изучать карту города, которую приобрел в киос­ке. Необходимо было отыскать места постановки сиг­налов, тайников и явок, подобранных для меня сотруд­никами местной резидентуры. И прежде всего — сиг­нал о благополучном прибытии в страну. В страну промежуточную. Основная страна назначения — США. Но здесь мне необходимо прежде всего стать аргентинцем. А пока что я по-испански ни бум-бум, если не считать нескольких фраз бытового обихода, выученных за время пересечения Атлантики.

Здесь, в этой стране, предстояло, пе зная языка, оформить вид на жительство. А как? Нанимать пере­водчика? Ведь в полиции вряд ли кто владеет англий­ским языком. Полиция, кстати, работает здесь профес­сионально. Перед поездкой я тщательно изучал все, что касается полиции и спецслужб. Ведь это здесь впервые было взято на вооружение полицией дактило­скопирование всех без исключения граждан страны. Полицейских на улицах довольно много, вооружены они большими пистолетами кольт и дубинками. В го­роде неспокойно. Забастовка на городском транспор­те. Стоят троллейбусы, трамваи, автобусы. Ходят лишь несколько автобусов частных владельцев, на подножке каждого автобуса, со стороны водителя — полицейский. Одеты полицейские в темно-синюю фор­му, похожую на американскую, кольт и дубинка — американские, наручники — французские. С этими бра­слетами мне через 9 лет придется довольно близко познакомиться. Штрейкбрехеры тщательно охраняют­ся. И не напрасно. Газеты помещают снимки то одно­го, то другого автобуса, получившего свою порцию «молотовского коктейля» [4]«Коктейль Молотов» или «Бомба Молотов» — бутылки с горючей смесью, которыми сжигали немецкие танки под Москвой.
.

На второй день пребывания в отеле, после завтра­ка, во время прогулки, ко мне подошел молодой, прилично одетый, худощавый, с тщательно набриоли­ненным пробором брюнет, представился Ходзакисом, сказал, что рад встретить здесь земляка из Греции. А фамилия моя также оканчивалась на «ис», напоми­ная греческую.

— Я, видите ли, живу в Чили,— сказал он,— сюда приехал по делам бизнеса, в регистрационном журнале увидел вашу фамилию, и мне захотелось с вами позна­комиться.

Мы шли по авениде 9 Июля, в сторону авениды Кордоба.

—    А вы, наверное, из Европы?— спросил Ходзакис.

—    Да, оттуда.

—    Кто же вы по национальности?

—    Аргентинец.

—    Как аргентинец? А я думал, вы грек. А почему по -испански не говорите?

—    А вы вот сами грек, вы говорите по-гречески? — спросил я на греческом языке.

По лицу его было видно, что он не понял ни слова.

—    Так вы что, не говорите по-гречески?

—    Нет, я там только родился, а жил всегда в испаноязычной среде.

—     Ну вот и я тоже. Родился здесь, а жил всегда в Европе. А теперь, извините, мне нужно идти по делам. Еще встретимся.— На этом мы расстались.

«Полицейский агент? Все может быть,— подумал я.— Но скорей всего какой-нибудь проходимец, кото­рых здесь немало. Все равно не нравится мне этот прилизанный брюнет, да и зубы у него какие-то чер­ные, похоже, что увлекается марихуаной. Навязывает­ся в знакомые, имеет доступ к журналу регистрации, значит, дружен с администратором. Может, все-таки полицейский агент? Контрразведка? Говорит по-английски. Откуда он знает, что я владею английским? Ну прямо-таки уж сразу и контрразведка! Полиция? Мо­жет быть. Что-то он такое плел насчет того, что он-де на мели, что ему нужны деньги только до завтра, поскольку банки сегодня закрыты по случаю какого-то банковского праздника, и что ему нужно сегодня за­платить за отель. Нет, скорей всего все же проходимец какой-то. Назвался бизнесменом, а вид у него карточ­ного шулера. Сам он из Сантьяго-де-Чили, занимается торговлей. Уж не наркотиками ли торгует? Тогда он для меня вдвойне опасен, поскольку может сам нахо­диться под наблюдением полиции, а там, глядишь, еще и за мной увяжутся, приняв меня за его сообщника. Да и отель не ахти, к тому же стоит на шумной загазован­ной магистрали. Дышать нечем. Нет, надо подыски­вать что-то другое. Где экология получше».

Побродив в сутолоке центра, сменив несколько ви­дов транспорта, на электропоезде я доехал до Белграно-Барракас. Весь район Белграно состоял из таких тенистых кварталов, где роскошные, утопающие в зе­лени садов особняки чередовались с благоустроенны­ми многоэтажными современными домами. Здесь бы­ло немало небольших отелей, истинное предназначе­ние которых я довольно скоро уяснил. В один из них — «Белграно-резиденсиаль» я и зашел, будучи любезно принят мрачноватым седовласым хозяином европей­ской наружности, стоявшим за стойкой. Он тотчас позвал консьержку и велел ей проводить меня на верх­ний этаж. Крошечная комнатка с окном, выходящим в колодец двора, меня вполне устраивала, и я зарезер­вировал ее за собой, сказав, что поеду за вещами. Вечером того же дня я переехал в этот отель, где поселился дней на десять. Чилийского бизнесмена больше не встречал. В первую же ночь был разбужен звонком, которым вызывали консьержку. Через какое- то время — снова звонок. Затем еще. Что же это за поздние гости? Не спалось. После очередного звонка я не выдержал и вышел на лестничную площадку. Молоденькая девушка с грузным лысым господином вышла из лифта и вошла в номер этажом ниже. И так на протяжении всей ночи. Колодец двора усиливал звучание звонка. Позднее я понял, что отель этот служил также домом свиданий, поскольку публичных домов в Аргентине нет.

—   Сеньор?— К стойке для посетителей подошел молодой лопоухий солдат с узким, ярко выраженным европейским лицом, на котором видное место занимал вислый нос с горбинкой.

—   Добрый день,— сказал я по-испански.— Ска­жите, здесь кто-нибудь говорит по-английски? — спро­сил я его.

—    Ну я говорю,— отвечал солдат на превосход­ном английском языке.— А вы что, не владеете испан­ским? Вы из Штатов?

—    Нет, я не говорю по-испански. И я не из Штатов. Мне нужно выяснить вопрос о прохождении воинской повинности. Это здесь?

—   Да, здесь. Именно у нас оформляются все арген­тинцы призывного возраста, прибывающие из-за гра­ницы. Ваш случай довольно редкий, но бывают и та­кие, как вы, кто совершенно не знает языка. В основ­ном это призывники из Штатов и Израиля.

—    Так что я не исключение?

—    Отнюдь нет.

В довольно просторном зале шестого этажа за столами сидели сержанты-сверхсрочники (как я потом узнал), работавшие по контракту. Все они были одеты в отлично сшитую офицерскую форму.

—    Мой кабо, этот парень приехал из Европы. Он аргентинец по рождению, но никогда здесь не жил и поэтому языка не знает. Он пришел выяснить вопрос о воинской повинности (это Рауль— так звали сол­дата — мне после перевел).

—    Документы? — строго спросил капрал Пуй.

Я предъявил свой загранпаспорт и военный билет. Паспорт он тут же вернул, не глядя.

—   Паспорт — это для заграницы. Здесь, в стране, он никого не интересует. Седула есть?

—    Нет. Я пытался было получить седулу в Феде­ральной полиции, но меня послали сюда.

—   И правильно сделали. Нечего отлынивать от армии. Служба в нашей армии — святое дело! Сержант Санторни! — позвал он усатого, плотного телосложе­ния сержанта, сидевшего за столом у окна.— Это по вашей части.

Он отдал мой военный билет подошедшему сер­жанту и удалился в глубину зала. Человек десять солдат, одетых в мешковатую форму из серого ши­нельного сукна, сидели за столами и с любопытством взирали в мою сторону.

—    Все верно,— сказал сержант, разглядывая до­кумент.— Я сам его выписывал и отсылал в МИД. Вот и подпись шефа. А где же вы болтались столько време­ни? — спросил строго через Рауля, насупившись и раз­глядывая мой военный билет.— У нас уже закончен осенний призыв, а вы только сейчас соизволили явить­ся. А на вас уже пошла бумага в Лос Трибуналес (Федеральный суд) как на уклоняющегося от воинской повинности.

—   Были обстоятельства личного порядка, поме­шавшие мне приехать вовремя.

—   Ладно,— сказал Санторни.— Подождите ми­нутку, я схожу к шефу.

Через несколько минут он вернулся вместе с шефом спецдивизиона [5]«Буэнос-Айрес Дивисьон Эспесиаль»— так именуется отдел по учету призыв­ников, прибывающих из-за рубежа
   подполковником Фернандесом, невысоким, смуглым, с интеллигентной внешностью.

—   Вы — Ладислао Мерконис? — спросил он, раз­глядывая мою воинскую книжку и сличая меня с фото­графией в документе.

—    Да, это я.

—   Послушайте, Санторни,— сказал он мягко.— Выпишите этому сеньору Мерконису направление на медкомиссию, и пусть завтра же отправляется туда прямо с утра, не заходя в часть. Завтра как раз четверг, и он там может застать всех докторов. Этот парень не говорит по-испански, так пусть Бронсон ему помо­жет,— кивнул он на Рауля.

—    Слушаюсь, мой подполковник,— молвил Сан­торни.

—   Да, Санторни! — снова обратился он к сержан­ту.— После того как мы его оформим, не забудьте отозвать ту бумагу из Федерального суда, а то у мучачо [6]М у ч а ч о — паренек (исп.).
(то есть у меня) могут быть проблемы с властями.

—    Будет исполнено, мой подполковник.

Подполковник Фернандес кивнул мне и скрылся в своем кабинете.

На следующий день мы встретились с Раулем на пласа [7]Пласа- площадь (исп.).
Палермо у выхода из метро и отправились в войсковую часть, где я должен был пройти мед­осмотр. Необходимо было срочно урегулировать во­прос с воинской повинностью, а то еще, чего доброго, угодишь в тюрьму за уклонение от службы. Только этого мне не хватало! Откуда мне было знать, что здесь все так строго? Ведь в Центре мне сказали так: «Воинская повинность обязательна, но ее можно из­бежать. Действуйте по обстоятельствам». А здесь кар­тина несколько иная. Сразу направление на медосмотр и — привет.

Предъявив документы и направление на медко­миссию, мы прошли через проходную воинской ча­сти.

На плацу маршировали солдаты-новобранцы, об­лаченные в шинельного цвета короткие куртки и шаро­вары, напоминавшие наши лыжные брюки довоенных лет. Обуты они были в грубые ботинки на толстой подошве, на головах — пилотки с бело-голубой кокар­дой. Вооружены они были винтовками маузер времен Второй мировой войны. По газону, расположенному рядом с плацем, под наблюдением сержанта ползали на коленях солдаты, руками обрывая траву, которую затем выбрасывали в контейнеры, стоявшие у бетон­ного забора. Это они так проходили курс молодого бойца. «Неужели и мне предстоит этим заниматься? Но они-то юнцы, а мне по документам уже тридцать лет. Может, удастся как-нибудь избежать?» Стало тос­кливо на душе от этой совершенно ненужной мне службы. В сопровождении Рауля я быстро прошел терапевта, хирурга, кожника, стоматолога (зубы у ме­ня в то время были без пломб, два зуба удалены еще в Ленинграде). Затем — флюорография. Стоматологи­ческий рентген. Анализ крови и мочи. (На комиссию я пришел натощак, захватив с собой пузырек с мочой для анализа.) Никаких лишних вопросов. Никакого удивления по поводу незнания языка. Военврачи в ко­миссии работали быстро и эффективно. На вопросы о том, чем болел в детстве, были ли травмы и т. п., я отвечал им через Рауля. Прививка от оспы не при­влекла чьего-либо внимания. Очевидно, следы от при­вивки, сделанной еще в детстве в Союзе, не отличались от тех, которые делают в Аргентине. Мне пришлось приходить сюда с Раулем еще дважды: то повторный анализ крови, то стоматологический рентген не полу­чился. В общем, оформление заняло недели две. Прой­дя медкомиссию, мы вышли за пределы части и поси­дели с Раулем в кафе у станции метро «Палермо». Рауль рассказал мне, что военкомат, занимавший 6 этажей, является небольшой войсковой частью, где проходят срочную службу солдаты, проживающие в городе. Большинство из привилегированных семей, в том числе и он сам (отец у него — президент бельгий­ского банка). Весь контингент в основном грамотный, так как приходится оформлять военные билеты, выпи­сывать различные документы, акты, ставить и снимать с учета граждан Аргентины, прибывающих в Буэнос- Айрес для прохождения военной службы. Здесь всех новоприбывших регистрируют, направляют на медко­миссию, после чего их распределяют по частям. Неко­торые из них остаются при военкомате. И это, считай, повезло, поскольку режим здесь либеральный, солда­ты, проходящие при БАДЕ службу, в основном из Буэнос-Айреса. Все они, кроме караульного наряда, по окончании рабочего дня отправляются по домам. Суб­бота и воскресенье — выходные. После прохождения курса молодого бойца— больше никакой муштры. Рауль сказал мне, что это было бы для меня идеаль­ным местом прохождения военной службы и что если я пожелаю, то он поговорит с сержант-майором, что­бы меня здесь оставили. Его слова меня не очень-то убедили. Но даже в таком варианте служба казалась мне напрасной тратой времени. Мне хотелось порабо­тать где-нибудь механиком. К тому же не очень-то хотелось напяливать на себя отвратительную серую солдатскую робу, пусть всего лишь на один год. «Мо­жет, все же удастся отвертеться»,— думал я.

Вечером я позвонил Эдуардо — так звали адвока­та, с которым я познакомился в полицейском управле­нии,— и мы встретились у него в офисе в здании Федерального суда. Я вошел в тот момент, когда он, проводив очередного посетителя, пересчитывал зеле­ные долларовые бумажки. «Неплохой гонорар, а? — сказал он с усмешкой, бросив деньги в ящик стола.— Слушаю вас».

Я изложил ему суть дела:

—    И вот в мои-то тридцать лет я буду терять целый год в армии, тогда как мне нужно обосновы­ваться и устраиваться на работу, подыскивать жилье. Живу-то я до сих пор в отеле.

—    И в каком же?— спросил Эдуардо.

—    В «Белграно».

—    Я бы посоветовал вам подыскать другое место для проживания. Вы, наверное, не знаете, что почти все отели в баррио Белграно используются для лю­бовных свиданий. «Отель-пор-ора» (отель на час) пользуется здесь большой популярностью. Поскольку в стране нет публичных домов, их с успехом заменяют такие вот отели. Там, разумеется, могут проживать и обычные гости, вроде вас. И тем не менее советую съехать оттуда. Там бывают, знаете ли, разные не­приятности.

—    Спасибо, я это учту. (В разработках Центра я читал про такого рода отели и знал, что они находят­ся под контролем полиции нравов.)

—   А что касается вашей просьбы в отношении службы, единственное, что я могу посоветовать, так это все же исполнить воинскую повинность, так как избежать этого в нашей стране крайне трудно, даже за большие деньги. Когда оформитесь, позвоните. По­смотрим, что можно предпринять, чтобы сделать вашу службу не слишком обременительной. А вообще-то, если вы все же намерены обосноваться в этой стране, воинская служба вам бы не помешала: армейские связи в будущем могут оказаться очень ценными, поскольку однополчане всегда помогают друг другу.

Эдуардо знал, что говорил, когда вел речь об отеле. В тот день я готовил отчет в Центр о моей поездке по Европе и о первых днях пребывания в данной стране. Уже стемнело, когда отчет на английском языке был готов, и я начал снимать его «Миноксом». Уже была отснята половина, когда в дверь постучали. Я быстро сложил листочки отчета и фотоаппарат в газеты, поло­жил все это в нижнюю часть платяного шкафа и от­крыл дверь. В комнату в сопровождении смуглой мо­лоденькой горничной, которую я про себя прозвал «чернавкой», вошел белобрысый парень в спецовке, в руках у него был ящик со столярным инструментом и несколько деревянных плечиков-вешалок. Мулатка что-то мне пыталась объяснить, но я ничего не понял. Парень поздоровался, прошел мимо меня прямо к шкафу, где лежал отчет для Центра, и открыл его. Я наблюдал за его действиями, стоя у него за спиной. Он что-то говорил, улыбался, но я еще не понимал по-испански, хотя было ясно, что он пришел, чтобы повесить новые плечики в шкафу взамен поломанных. Но почему именно сейчас, в вечернее время?

—   А по-польски не розумиешь?— произнес он с ухмылкой. Я смотрел на него с недоумением. Он добавил что-то еще, они оба засмеялись и ушли, ос­тавив меня со слабой улыбкой на губах.

«Что бы это значило?— думал я.— Очень похоже на полицейскую проверку. Отель-то ведь не простой, здесь, наверное, бывают и уголовные элементы, и проститутки, и малолетки — одним словом, вполне очевидно, что такого рода отели находятся под надзором как уголовной полиции, так и полиции нравов. А я один, живу здесь уже больше недели. Нет, надо будет отсюда съехать. Положительно мне здесь не нравится. А почему он спросил меня по-польски? При­нял за поляка, что ли? Хорошо хоть за поляка, пе за русского». До тайниковой операции оставалось еще два часа. Выйдя на лестничную площадку, прислушал­ся. В колодце внутреннего дворика стояла тишина. Напротив моего окна, сквозь жалюзи которого проби­вался свет, жила парагвайская семья— муж, жена и смазливая дочь-смуглянка лет семнадцати. Вернув­шись в комнату, закрыл дверь на ключ, вставив предо- хранитель-защелку, что исключало возможность от­крыть дверь снаружи и внезапно войти в комнату. Это миниатюрное простое приспособление я купил еще в Швейцарии и всюду возил его с собой. Включив настольную лампу, продолжил фотографирование. От­чет получился страниц на сорок. Там было и про мою поездку на судне «Прованс», и ситуацию с военным учетом, и дополнительные данные на Майка, и ус­тановочные данные на Патрисию, которой я дал псев­доним «Марго». Аккуратно вырезав кусочек цветной кодаковской кинопленки, где Марго была снята мной во время праздника Нептуна, я завернул его в фольгу, затем в черную бумагу. Засунул все это в презерватив, затем упаковал в кусочек старой скомканной газеты и вложил в контейнер— черную пластмассовую ба­ночку из-под гуталина.

Теперь необходимо было уничтожить все сорок листочков отчета. Жечь нельзя: комнатка крошечная, вентиляции никакой, дым быстро заполнит помещение и начнет выходить через жалюзи окна и из-под двери. Еще чего доброго прибежит кто-нибудь и спросит, что я тут жгу. Зайдя в туалет, убедился в исправности сливного бачка. Порвав на мелкие клочки листы от­чета, я в два-три приема спустил их в унитаз. Мощным потоком воды их унесло в канализацию. При помощи фонарика внимательно осмотрел унитаз, не прилип ли там клочок бумаги. Все в порядке. Пора выходить. Выйдя в сырую мглу слабо освещенных пустынных улиц Белграно, я двинулся по отработанному накануне маршруту проверки. Через полтора часа, убедившись в отсутствии «хвоста», направился в район расположе­ния тайника, подобранного товарищами из местной резидентуры. Тайник был устроен на первый взгляд неплохо, с четким описанием и планом, с отлично выполненными фотографиями: увитая плющом камен­ная лестница с площадками; с одной стороны подпор­ная стенка, на которой установлены большие бетонные вазы с цветами. В щель под одной из них я и должен был положить свою закладку. Тихое, укромное, совер­шенно неосвещенное место. Иду вверх по лестнице, сжимая в кармане контейнер, готовлюсь провести за­кладку, но... У самой моей вазы, облокотившись на балюстраду, маячит в темноте фигура полицейского в темной шинели и фуражке. Прохожу мимо. Полицей­ский провожает меня взглядом из-под козырька фу­ражки с кокардой. Я это чувствую. Описав круг в нес­колько кварталов, примерно через полчаса возвраща­юсь тем же путем, только теперь уже вниз по лестнице. Полицейский как истукан продолжает торчать у моего тайника. Не гнать же его оттуда. Мол, извините, се­ньор полисмен, не могли бы вы прогуляться немного, мне нужно сделать закладку в тайник. В чем дело? Чего он тут? Тайник, что ли, мой охраняет? «Полицейский в форме— это не страшно,— вспомнились слова ин­структора.— Бойся того, кто в штатском». Все равно надо уходить. Проводить здесь тайниковую операцию нельзя. Надо переходить на запасной вариант. Через три дня. А где хранить закладку все эти три дня? Прохожу скверик, расположенный на пересечении двух улиц. Кругом особняки. В скверике каменные скамьи. Сажусь на одну из них. Упершись ногами, наклоняю тяжеленную скамью. Балансируя, перочинным ножом делаю углубление необходимого размера под опорой скамьи, кладу туда закладку, предварительно засыпав ямку, опускаю скамью. Как будто все нормально. Завтра надо будет посмотреть это место, а то в темно­те не видно. Даже если кому-то и придет в голову опрокинуть скамью, что вряд ли, присыпанную землей закладку все равно не заметят.

На следующий день с утра снова побывал на злопо­лучной лестнице. Оказывается, стена с железной ог­радой, вдоль которой проходила лестница, окружала посольство Великобритании. Хорошенькое соседство! Конечно, обычно полицейский пост размещается на входе в посольство. Но во время забастовки на транс­порте власти, очевидно, усилили охрану посольства и в ночное время выставили дополнительные посты.

Через три дня, изъяв контейнер из-под скамьи, я отправился к запасному тайнику, находившемуся в основании чугунного фонарного столба, на уровне земли в небольшом скверике, в нескольких кварталах от моего отеля. Произведя закладку, вышел к авениде Сан-Мартин, где мелком проставил сигнал о закладке, выбросив затем мел. Через час, проходя по улице Нуньес, принял сигнал о выемке. Первая тайниковая операция в Буэнос-Айресе прошла относительно ус­пешно. В Центр пошел мой первый отчет из Арген­тины.

Вскоре я съехал из отеля «Белграно» и поселился в маленьком скромном отеле-пансионате, так называ­емом «Отеле Суисо» («Швейцарский отель»). Хозяйкой отеля была дочь русского генерала Шабрина, забро­шенного волной революции в эту страну. Хозяйка, благообразная пожилая дама, владела несколькими языками, в том числе и английским. Занимала она небольшую комнатку на первом этаже двухэтажного, скромного на вид особняка с парком. Комната ее была убрана в русском стиле: в углу — иконы и постоянно зажженная лампадка, на стенах — многочисленные фо­тографии генерала сотоварищи, семейные фото. Ком­ната, в которой меня поселили, была большой, с высо­ченным потолком и без всякого отопления. Короче говоря, очень неуютно и холодно. Во всем облике отеля сквозил дух запустения. Вскоре я заметил, что здесь часто бывают русские эмигранты. Один из них, учитель математики в колледже по соседству, стал пытаться свести со мной знакомство. «Русская среда не предвещает мне ничего хорошего»,— подумал я, ре­шив сменить и это жилье. Прошла неделя, и я переехал в другой отель, «Отель фамильяр» (семейный отель), но уже на следующий день понял, что и это не для меня: владельцем отеля был молодой разбитной итальянец, здесь также жила его многочисленная род­ня с кучей ребятишек — настоящий детский сад. Нево­образимый шум, гам и плач стоял с утра до полуночи.

С момента приезда я неустанно подыскивал себе жилье, что оказалось совсем не простым делом. Посетил десятки адресов по объявлениям в газетах, но ни один не подходил. Одновременно усиленно шту­дировал испанский (кастельяно), изучал город и за­нимался оформлением на службу в армию. На третий день пребывания в итальянском отеле я не выдержал и переехал на частную квартиру, хозяйкой которой была сеньора Кармен, дважды вдова, дородная, ру­мяная, приветливая, добрейшая женщина лет шести­десяти. Первым ее мужем был инженер-полковник артиллерии республиканской армии Испании. Во вре­мя гражданской войны в Испании, после разгрома республиканских войск, они с мужем были интерни­рованы на территории Франции и содержались в конц­лагере неподалеку от границы с франкистской Ис­панией, где в то время свирепствовал фашизм. Перед самой оккупацией Франции немцами с помощью Крас­ного Креста им удалось после долгих мытарств вместе с другими республиканцами выехать в Южную Аме­рику. (Сеньора Кармен имела аргентинское граждан­ство.) Во время стоянки парохода в Гаване они с му­жем и друзьями зашли посидеть в кафе-мороженое. Стояла страшная жара. Здесь с ее мужем и случился инфаркт. Смерть настигла его, когда он нес вазочки с мороженым к столику.

Друзья помогли преодолеть формальности, связан­ные с перевозкой тела. В Буэнос-Айресе гроб с телом мужа был подвергнут кремации и похоронен в воен­ном колумбарии на городском кладбище Чакарита. А через год сеньора Кармен вышла замуж за высоко­поставленного чиновника таможенной службы, кото­рого знала еще с юных лет.

В Барселоне у сеньоры Кармен оставались взрослая дочь с мужем и сыном. Небольшой особняк сеньоры Кармен стоял в тихом переулочке в баррио (районе) Висенте Лопес в жилой зоне Большого Буэнос-Айреса. Дом был двухэтажный с палисадником и небольшим садиком, в котором росли лимоны и апельсины. Пер­вый этаж занимала сама хозяйка. На втором этаже жили: в одной комнате сын бизнесмена из Колумбии, студент с женой и сынишкой лет пяти, в другой — умирала от рака родная сестра сеньоры Кармен. В глу­бине двора находился довольно большой гараж, пере­оборудованный под жилое помещение, где я и поселил- ся, полагая, что вскоре найду удобное жилище, но прожить там пришлось более двух лет. К тому вре­мени, когда я поселился у сеньоры Кармен, я уже мог объясняться на кастельяно в пределах обиходной лексики. Все свое свободное время слушал местное радио, особенно коммерческие передачи уругвайской радиостанции «Колония», читал газеты, занимался по учебникам. Сеньора Кармен держала собаку бо­лонку, единственной достопримечательностью кото­рой, впрочем, скорее, недостатком было то, что она облаивала всех подряд, в том числе и меня, днем и ночью, хотя сторожем была превосходным. Была у нее также старая-престарая курица, которая яиц уже давно не несла.

Мое жилище — гараж — представляло собой квад­ратную комнату примерно 3x4 метра с маленьким оконцем над дверью, с туалетом-душем. Вход был через крыльцо, выходившее в сад. Бетонный пол по­крывал палас, из мебели — кровать с тумбочкой, ста­рый платяной шкаф, старинное кресло и пара стульев. Отопление — газовый переносной обогреватель. Вода в душе только холодная. Раз в неделю я пользовался ванной в доме сеньоры Кармен. Завтракал и ужинал на кухне вместе с хозяйкой, собакой и курицей. Тарелки она отдавала вылизывать собаке, после чего их мыла. В дом приходила служанка для ежедневной уборки.

Вечером, в день моего переезда, меня позвала к се­бе хозяйка. На кухне торжественно восседал на табуре­те пожилой, грузный джентльмен в очках на вид лет пятидесяти с гаком.

—   Это дон Альберто, Ладос, мой куньядо [8]Деверь, брат мужа.
. Он хочет с вами поговорить,— сказала, мило улыбаясь, розовощекая хозяйка.

Дон Альберто, грозно сверкнув очками с толстыми линзами, громовым басом учинил мне допрос:

—    Кто вы такой? Откуда приехали? Когда? Есть ли у вас вид на жительство?

—    Я его еще не успел получить. Сдал вот докумен­ты в полицию.

—    А какие у вас вообще есть документы?

Пришлось сходить в свой гараж за документами.

Предъявил ему заграничный паспорт и военный билет. Вкратце рассказал ему свою жизненную историю со­гласно отработанной легенде. Сказал, что буду прохо­дить военную службу, а затем устраиваться на работу, что завтра ухожу в первый раз на службу, в армию.

Дон Альберто несколько умерил свой пыл, успоко­ился, перестал раздувать щеки, после чего сеньора Кармен поставила на стол бутылку красного вермута «Чинзано», сифон с ледяной водой, и мы выпили за знакомство, разбавляя вермут пополам с содовой. После нескольких стаканов дон Альберто подобрел. Он сказал, что сеньора Кармен живет одна и поэтому он должен знать, кто тут у нее поселился. Дон Альбер­то, старый холостяк, был великолепным гитаристом и исполнителем аргентинских танго и креольского фольклора. Он был истинным порттеньо [9]Коренной житель Буэнос-Айреса.
знал преве­ликое множество танго и баллад, сам сочинял музыку, был вхож во многие дома, где в почете были аргентин­ский фольклор и танго. Зарабатывал он уроками музы­ки, обслуживанием вечеринок.

На следующий день рано утром я отправился элек­тропоездом до Ретиро [10]Главный железнодорожный вокзал Буэнос-Айреса.
, затем на метро до Пласа- де-Майо [11]Главная площадь Буэнос-Айреса.
, и пешком, минуя Каса Росада [12]Президентский дворец.
, направился в свой военкомат. На страже у входа в президентский дворец стояли солдаты в форме гренадеров эпохи ос­вободительных войн.

Временно я был прикреплен к шестому этажу, кото­рый занимался призывниками, прибывавшими в ос­новном из-за рубежа. Рауль постепенно вводил меня в курс дела и помогал объясняться с начальством. На этаже работало человек пятнадцать солдат во главе с двумя сержантами сверхсрочной службы (на положе­нии наших прапорщиков). Один из сержантов заведо­вал архивом (туда меня не пускали, как, впрочем, и остальных, кто не имел к архиву отношения), дру­гой — текущий перепиской с посольствами. Был еще и капрал, тоже сверхсрочник, который следил за по­рядком и чистотой на этаже. Командовал этажом под­полковник Мендес, приятнейший, добродушный чело­век средних лет. На других этажах располагались служ­бы, обеспечивавшие призыв в авиацию, Морфлот и дру­гие рода войск. Караульную службу нес суточный наряд, вооруженный немецкими винтовками маузер времен Второй мировой войны с примкнутыми тесаками. Пита­лись на службе бутербродами и кофе, который приносил негр-кафетеро из соседнего кафе, приходивший всегда ровно в 11 дня весь увешанный огромными термосами и ящичками с бутербродами и выпечкой. Внизу в кап­терке у мрачноватого солдата — каптенармуса, с ярко выраженной европейской внешностью, получил свое обмундирование, состоящее из грубошерстной куртки и брюк, белой форменной куртки, пилотки и армейских ботинок. Все не по размеру, все бывшее в употреблении, но тщательно выстиранное и выглаженное.

—    Бери что дают, и нечего здесь копаться,— бур­кнул каптенармус,— не в театр пришел.

Пришедший со мной Рауль приветливо улыбался ему:

—   Неужели у тебя, Мозес, ничего лучшего не осталось?

—    Ничего. Идите и сами ищите.

Я был крайне удручен, показывая вечером сеньоре Кармен доспехи, в которых мне придется щеголять в такую ужасную жару. Но сеньора Кармен, лукаво улыбаясь, сказала мне, что по соседству живет подпол­ковник Лопес, который является заместителем коман­дира нашей войсковой части, и что она в хороших отношениях с его матерью, которая только что ей звонила и просила у нее пару лимонов, так как ей нездоровится. На следующий день за ужином сеньора Кармен поведала мне, что она побывала у матери Лопеса и попросила, чтобы мне разрешили ходить на службу в штатском, поскольку я собирался устроиться на работу автомехаником. Так началась моя служба в армии. Ходил я в штатском, форму надевал, лишь когда стоял в карауле с маузером без патронов. В ди­визионе я, конечно, был наподобие белой вороны — аргентинец, не знающий кастельяно и владеющий только английским да еще греческим. На меня прибе­гали посмотреть с других этажей и обращались ко мне не иначе как «Hello, Jonny». Но вскоре все мало-пома­лу привыкли к моему присутствию и успокоились.

Через месяц пришел приказ о том, чтобы меня от­командировать в моторизованный батальон понтоне­ров, но подполковник Лопес меня отстоял, сославшись на то, что мне надо еще подучить испанский, а то как бы я чего-нибудь там еще не натворил по незнанию языка и не утопил бы технику при наведении понтон­ной переправы через бурную речку, за что он-де не хочет нести ответственность.

Каждое утро в семь часов мне надлежало прихо­дить на службу, а в три пополудни все, кроме караула уходили по домам. Несколько раз мне пришлось дежу­рить. Стояли в форме с винтовкой у входа в часть, сменяясь каждые четыре часа. Отдыхали на столах на своем шестом этаже, питались бутербродами и кофе из принесенного с собой термоса. Однажды стою я себе у входа в часть (шестиэтажное здание, с виду напоми­нающее небольшой отель), сжимая в руке старенькую винтовку с примкнутым штыком. Такими винтовками были вооружены полицаи во время оккупации.

Так вот, стою я вечером на часах, я, рядовой арген­тинской армии и одновременно советский разведчик- нелегал, старший лейтенант КГБ при СМ СССР. Инте­ресно? Лично для меня мало интересного. Вот по пустынной, слабо освещенной улице шествует велича­во какая-то весьма привлекательная, хорошо одетая особа, и вдруг, обращаясь ко мне, дамочка эта что-то говорит, упоминая слова «офицер» и «театр». Не уло­вив, чего она хочет, вызываю дежурного сержанта, чтобы он сам разобрался с дамочкой. Отослав тотчас меня с поста, молодой черноусый сержант-контракт- ник остался у входа полюбезничать с прекрасной ноч­ной незнакомкой, которая хотела вроде бы в театр, а попала в войсковую часть, и что из этого вышло, так и осталось тайной.

Я стал укладываться отдыхать на ужасно жестком столе. У открытого окна стояли и хихикали ребята, свободные от несения службы:

— Ладислао, брось ты ломать стол своими костя­ми! Иди-ка лучше сюда, тут есть кое-что поинтереснее.

Сползаю нехотя со стола, подхожу к окну. С шес­того этажа хорошо просматривается открытое окно спальни квартиры пятого этажа жилого дома напро­тив. Зрелище для молодых ребят конечно же захваты­вающее: молодой муж (а может, любовник) медленно раздевает юную особу, охаживая ее по всем правилам любовного этикета. Комната ярко освещена, в нашей же комнате темно, свет горит лишь в коридоре, поэ­тому они нас видеть не могут.

—    Ну, мучачос, этот театр для вас, молодых да зеленых,— сказал ворчливо я, направляясь к своему столу.

Тотчас раздался вопль разочарования: «Погасили- таки свет, вот сукины дети! Уж не могли при свете!»

—    Ну, пошлите кого-нибудь, пусть попросят вклю­чить свет,— сказал я, укладывая под голову кипу старых папок с документами.

Позднее Лопес освободил меня от несения карауль­ной службы, и вот почему: солдат из нашего отделе­ния, по имени Макс, немец по происхождению, пред­ложил мне поработать у него в мастерской по ремонту автомашин. Мастерская была маленькая, размещалась во дворе его дома в Вилья-Бальестер. Он поведал мне, что наш полковник Лопес приобрел себе по дешевке старенький «форд» 1940 года выпуска, который он хо­тел бы поставить на колеса. Макс был хоть и молод, но здорово разбирался в технике, особенно в жестяно-сварочных и лакокрасочных работах. У него была небольшая, но хорошо оборудованная мастерская. Он попросил у Лопеса четыре недели времени и меня в придачу, поскольку я числился механиком, хотя я о себе как о механике был не слишком высокого мнения. Дело в том, что моя подготовка к работе по прикрытию была организована из рук вон плохо, хотя это выявилось, к сожалению, не сразу.

Во время индивидуальной подготовки, когда встал вопрос о приобретении какой-либо профессии или ре­месла, я не долго думая решил стать слесарем по ремонту автомобилей и тракторов. Почему меня потя­нуло на эту в общем-то непрестижную и довольно грязную профессию, мне до сих пор не ясно, но ясно было одно: хороший механик на Западе всегда найдет работу, как, впрочем, и у нас в стране. Но все дело в том, что освоить основательно профессию мне не дали возможности, считая это мелочью.

—   Ты человек грамотный. Побудешь пару месяцев в совхозе, станешь водить грузовую машину, трактоpa, поработаешь в мастерской и научишься, подума­ешь, премудрость — копаться в моторах.

То были рассуждения дилетанта.

После командировки в Египет я попросил дать мне возможность хотя бы пару месяцев поработать на какой-нибудь автобазе. Подобрали автобазу, где ди­ректором был наш человек— отставной полковник КГБ, и направили меня туда под видом слушателя высших курсов при ЦК ВЛКСМ, готовящегося к рабо­те в глубинке. Пришлось поработать в самых разных цехах автобазы и кое-чему подучиться. Все это было довольно поверхностно, хотя покопаться в моторах мне пришлось основательно. Выполнение ответствен­ных операций мне, разумеется, никто не доверял, и я, так и не став мастером, вышел из базы подмастерьем. К комсомолу механики относились довольно скепти­чески. К тому же я совершенно не разбирался в ино­марках, которых в то время у нас практически не было. Перед самым отъездом, правда, вняв моим просьбам, достали «шевроле» какого-то нашего товарища, загна­ли его на автобазу КГБ, где я должен был провести профилактику машины и регулировку клапанов, но механики клапаны эти отрегулировали сами, оставив мне самую грязную работу, поскольку сомневались в том, что я смогу это сделать. «Но ведь я, можно сказать, никакой не механик, надо бы мне серьезно поработать с каким-нибудь старым механиком-частником»,— говорил я своему куратору. «Ничего, там нау­чишься,— отвечал он мне.— Пойдешь поначалу к ко­му-нибудь в подмастерья, может, на курсы какие. Од­ним словом, действуй, давай, нечего тут ерундой заниматься, когда тебя ждут великие дела. Руковод­ство торопит».

И вот мы дома у Макса, который жил с роди­телями в добротно построенном доме, неподалеку от того места, где жил я. «Форд-40» Лопеса уже стоял во дворе, и я внутренне содрогнулся, увидев, в каком он состоянии и какой объем работ нам пред­стояло выполнить.

—    Послушай, Макс, ты хоть знаешь, с какого кон­ца к нему подойти? С чего хоть начинать-то будем?

—    Начнем конечно же с главного: с мотора,— отозвался бодрый хрипловатый голос из темного угла гаража. Это был розовощекий крепкий старик, немец по имени Франц, в аккуратной старенькой, застиран­ной спецовке. Сам Макс был специалистом по жестя­ным работам — он два года учился в ФРГ. Для пере­борки мотора он все же пригласил старого опытного мастера. Не мешкая, приступили к делу. Освободив двигатель от всего, что соединяло его с корпусом, с трудом отвернув проржавевшие болты и шпильки, с помощью тали извлекли мотор из чрева автомобиля и установили на металлический стол. Затем помогли Францу снять намертво пригоревший коллектор, сняли головку блока цилиндров, маховик, коробку скоростей и оставили мотор на его попечение. Здесь я сразу проявил себя полным профаном: отвернув, как мне казалось, все болты коллектора, я не заметил один болт, коварно спрятавшийся под кожухом коллектора, и стал постукивать кувалдочкой по корпусу коллекто­ра, полагая, что он не снимается, потому что пригорел к блоку цилиндров.

Подошедший старик механик молча, с иронической улыбкой ткнул своим толстым черным от масла паль­цем со сломанным ногтем куда-то под коллектор и так же молча отошел. Для него было ясно, какова моя квалификация механика.

После я долго ругал себя за свою нерасторопность, ругал и своих наставников. К сожалению, мне еще не раз придется удариться в грязь лицом. Уж лучше бы мне дали закончить хоть какие ни на есть ускоренные, но настоящие курсы вместо шатания по совхозам да автобазам! Тяжело в ученье— легко в бою. А тут, считай, пришлось в бою, и ни на какие курсы здесь не поступишь, пока находишься в армии, да и документа- седулы у меня пока еще нет, а без седулы ни на работу и ни на какие курсы не устроишься. Мы с Максом занялись ходовой частью и жестяными работами. «Форд-40» был в свое время отлично сработанной машиной на полушасси. Кузов за долгие годы эксплу­атации изрядно проржавел. Газосваркой Макс вырезал целые куски проржавевшего металла, заменяя их жес­тяными вкладышами. В И часов мать Макса, фрау Эльза, принесла на подносе кофе с молоком и бутер­броды с сыром и салями. После короткого перерыва мы продолжили свою работу. Обедали также у Макса.

Немцы трудились не спеша, размеренно, подшучивая друг над другом, да и надо мной тоже, и не без причины. Работали со вкусом, без перекуров, так как оказалось, что никто из нас не курил. Закончили ра­ботать поздно вечером. Франц на своем стареньком мотоцикле уехал домой, я же остался поужинать у Макса.

За несколько дней Франц перебрал двигатель, для чего пришлось съездить на завод, чтобы рассверлить цилиндры, и изрядно помотаться по магазинам в поис­ках запчастей — машина ведь была старая. У Макса в доме своя машина была, но ею обычно пользовался отец, который постоянно находился на загородной ферме, владельцем которой он являлся. Ферма прино­сила семье приличный доход.

—   Ладислао, тебе звонила какая-то сеньорита Амелия Родригес из Федеральной полиции.— Круглое розовое лицо сеньоры Кармен, расплывшееся в лука­вой улыбке, излучало высшую степень любопытст­ва.— Кто это, э, Ладислао? Такой приятный голосок!

—    Понятия не имею, сеньора Кармен,— пожал я плечами в полном недоумении.— Амелия Родригес, говорите? Да я имя-то это впервые слышу.

—   А она вроде бы тебя знает. Она оставила свой рабочий телефон и просила тебя позвонить.

Звонок из Федеральной полиции... Сеньорита Ро­дригес... Кто же это может быть? Или это какая-то полицейская уловка? Так и сна можно лишиться. Со мной это случалось, и не один раз. Ну да ладно, завтра все прояснится. Утром позвоню этой самой Амелии Родригес. Надеюсь, ничего страшного и не­чего паниковать.

—    Алло! Мне Амелию Родригес, пожалуйста.

—   Минуточку. Амелита! Тебя к телефону.

—   Слушаю вас.— В трубке мелодичный девичий голос.

—   Здравствуйте, я Ладислао Мерконис. Вы мне вчера звонили.

—    А, здравствуйте. Да, это я вам вчера звонила. Я работаю в отделе оформления вида на жительство. Что же вы не приходите за своей седулой-де-идентит- дад? Она лежит у меня в столе и уже давно вас дожидается. Вам что, она больше не нужна?

—    Видите ли... Когда я начал оформлять вид на жительство, то мне сказали, что седулу я получу лишь тогда, когда урегулирую воинскую повинность. Вот я в данное время и занимаюсь тем, что ее регулирую.

—   Так вы что, служите в армии?

—    Да, служу.

—   Но не вечно же вы собираетесь там служить? Приходите и заберите свою седулу, она вам будет нужна при поступлении на работу. (Я вспомнил, что во время моих хождений по коридорам Федеральной полиции я однажды встал в очередь на седулу, где снимали отпечатки всех пальцев и сдавали фотографии 3x4).

—    Когда можно прийти?

—    В любое время с восьми до пяти. Кабинет 207, второй этаж. Подойдете к окошечку и спросите меня.

Странно. Мне ведь ясно было сказано, что седулу я получу не раньше, чем закончу службу в армии. Может, здесь что-то не так? Или это обычная бюро­кратическая ошибка? А если это первый сигнал о том, что ко мне начинают проявлять интерес соответствую­щие органы? В моем положении нельзя оставлять без внимания даже малейший намек на изменение в об­становке. Надо будет по мере возможности выяснить ситуацию.

Кабинет № 207 представлял собой большую ком­нату, которая была отделена от коридора стеклянной перегородкой с окошком. В комнате за рабочими сто­лами сидели женщины, молодые и в летах.

—   Мне Амелию Родригес, пожалуйста,— сказал я подошедшей к окошку девушке.

—   Амелита! К тебе молодой человек.

Та, которую звали Амелией, оказалась симпатич­ной девицей лет двадцати, с веселыми карими глазами и красивой модной прической. Подходя к окошку, она смотрела на меня с некоторым любопытством:

—   Здравствуйте! Вы Ладислао Мерконис? Ваша седула давно готова, можете ее забрать. Обождите минутку.— Она прошла на свое место, достала из стола журнал регистрации и стала его листать. В этот момент в кабинет вошел сотрудник полиции в штат­ском, очевидно шеф отдела. Подойдя к столу старшей, он о чем-то с ней переговорил, затем, повернувшись, окинул меня быстрым взглядом и, улыбнувшись, подошел к столу Амелии. Кратко переговорив с ней, он вышел из кабинета. Я спокойно наблюдал за происходящим. Чего это он на меня оглядывался? Что ему сказала старшая? Их разговор я не мог слышать. Случайно ли он появился именно сейчас, когда я сюда пришел?

В этот момент Амелия с журналом в руках под­нялась из-за стола и вышла ко мне в коридор.

—   Ну и как вам здесь живется, в Аргентине? — спросила она с улыбкой, глядя мне прямо в глаза.

—   Да ничего, как видите. Служу вот в армии.

—   Где же ваш мундир?— насмешливо спросила она.

—   Мне недавно разрешили ходить в гражданской одежде.

—    О, у вас доброе начальство.

—    Мир не без добрых людей. Даже в армии.

—   Вот тут распишитесь, пожалуйста.— И она под­вела меня к столику, стоявшему у окна, выходившего во внутренний двор полицейского управления, весь усаженный тщательно ухоженными деревьями и деко­ративными кустарниками.— Вы, наверное, здесь один? — спросила она.

—   Да, один.

—    Что, не успели обзавестись семьей?

—   Да как-то все было не до этого.

—    Вот здесь еще распишитесь. Хорошо. Вот вам ваша се дула,— сказала она, отдавая мне пластифици­рованную прямоугольную карточку с моей фотографи­ей и отпечатком большого пальца правой руки. До­кумент этот очень важный. Это то, чем является пас­порт в нашей стране.

—   Желаю успеха,— сказала девушка, направляясь к двери кабинета. Подойдя к самой двери, она вдруг оглянулась и, увидев, что я продолжаю стоять, раз­глядывая документ, вернулась и без тени кокетства сказала:— А хотите, приезжайте к нам в Паломар в следующее воскресенье.

—    В Паломар? Вы что, там живете?

—     Да, я там живу с родителями. Если приедете, буду ждать вас на платформе «Паломар» в семь вече­ра. Вас это устраивает?

—   Не знаю. Буду ли я свободен. Я ведь служу. Давайте я вам лучше позвоню.

—    Договорились.

«Что это? Задание спецслужб или порыв души? — думал я, возвращаясь в свою часть.— Подход, конеч­но, смелый, а только не очень-то она похожа на агента полиции. К тому же ведь она сама является сотрудни­ком полиции! Спецслужба ведь знает, что я буду насто­роже, и ей вряд ли удастся получить от меня интересу­ющую их информацию. Звонить ей или не звонить? Что мне даст эта встреча? Нужна ли она? Ведь если это интерес спецслужбы и я ей не позвоню, то она либо позвонит сама, либо спецслужба каким-то образом проявит себя. Нет, воздержимся от звонка и подождем, что будет дальше. Интересна ли она мне как женщина? Может, и есть кое-что, но уж очень она молода, чего мне с ней связываться? А может, она просто ищет себе жениха? А тут молодой здоровый мужик болтается без присмотра». Я так ей и не позвонил. Звонка от нее также не последовало. Мои подозрения никоим об­разом не подтвердились, а эпизод этот постепенно стерся из памяти.

Как раз в это время я приобрел себе столь необ­ходимое в условиях терзаемого забастовками города транспортное средство— подержанный мотороллер марки «Сиам-ди-Тэлла», владельцем которого до меня был племянник сеньоры Кармен. Пройдя краткий курс обучения у однополчанина, я вскоре оседлал незатей­ливого «железного коня», предоставившего мне воз­можность свободно передвигаться по огромному горо­ду. Кстати, в своем отчете в Центр, который обычно писался на английском языке, я сообщил о приобрете­нии мною транспортного средства под названием «ску­тер», что в переводе с английского на русский могло означать мотороллер, мотоплуг и даже маленький быстроходный катер. По-видимому, переводчик в Цен­тре, неизвестно почему, проигнорировал первые значе­ния этого слова и остановился на «быстроходном кате­ре». Когда моей жене сообщили, что я ношусь на скутере по волнам Рио-де-ля-Плата, она пришла в ужас и просила Центр передать мне, чтобы я, во- первых, не выходил в море без спасательного жилета и, во-вторых, как можно скорее избавился от этой мотолодки. Пришлось в следующем отчете разъяс­нять, что это мотороллер: тихоходное по сравнению с мотоциклом двухколесное средство передвижения, на котором можно передвигаться в обычном город­ском костюме.

Что касается прав на вождение мотонеты— так называется в Аргентине мотороллер,— то тут снова позаботилась вездесущая сеньора Кармен. Поскольку я был одиноким молодым человеком, сеньора Кармен считала своим долгом во что бы то ни стало по­дыскать мне невесту и женить меня. На соседней улице жил отставной офицер полиции, занимавший при Пе­роне довольно высокую должность. У него была дочь на выданье. И вот с некоторых пор эта девица, очень добропорядочная сама по себе, ужасная домоседка, зачастила к сеньоре Кармен. Как-то раз ее отец, зайдя к нам, попросил меня починить электропроводку в его доме. Поковырявшись в розетке в ванной, я понял, что старый полицейский служака схитрил и умыш­ленно вывел розетку из строя, с тем чтобы я побывал у них в доме и познакомился поближе с его семьей, вернее, с его женой, поскольку с ним и с дочкой я уже был знаком. Проходя мимо спальни, сквозь приоткрытую дверь я увидел, что на тумбочке у кро­вати лежит револьвер «смит-и-вессон». Розетку я, ко­нечно, починил, проверив заодно и всю электропро­водку, но с вооруженным папашей с полицейским про­шлым решил вести себя поосторожней. Наши добрые отношения, впрочем, продолжались, и с его помощью я без особых затруднений получил в местном муни­ципалитете права водителя-профессионала, и не толь­ко на вождение мотороллеров и мотоциклов, но также легковых и грузовых машин без права перевозки пас­сажиров.

Впоследствии он не раз помогал мне найти работу, что в те времена, да еще в моем положении, было совсем не просто.

Первая явка имела место в конце августа. Я должен был каждую среду августа 1961 года приходить на вокзал «Федерико Лакросе» и в кассовом зале в 21.15 стоять ровно одну минуту у бюста великого аргентин­ского просветителя и педагога Августино Сармиенто. В левой руке я должен был держать свернутую в труб­ку газету «Кларин», но так, чтобы просматривалась заглавная буква названия этой популярной аргентин­ской газеты. При экстренном вызове на встречу связ­ника Центра я должен был во вторник вечером прос­тавить сигнал в виде буквы «W» на том же месте, где я ставил сигнал прибытия в страну. Условия внеоче­редной явки те же.

В назначенный день я, как всегда, освободился со службы в части в три часа дня. Макс как раз занимался в это время покрасочными работами, и моя помощь в ремонте машины ему пока не требовалась. Выехав на своем мотороллере из дому около шести вечера, я по­колесил по городу, следуя по давно отработанному маршруту проверки. Все было нормально. Поужинав в бистро в районе Чакариты, оставил мотороллер неподалеку от кафе и отправился к сверкающему ог­нями вокзалу. Здесь также находилась конечная ос­тановка больших городских автобусов угрюмо-серого цвета, изрыгавших клубы синего дыма из изношенных дизельных двигателей, раскрашенных во все мысли­мые цвета «колективос» (автобусы частных компаний, где вход и выход через дверь водителя, который явля­ется одновременно кондуктором и контролером. Дер­жась одной рукой за баранку, другой он ловко выхва­тывает монетки из специального кассетника и отрыва­ет билеты самой различной стоимости из висящих перед ним рулонов).

Я пришел в точно означенное время, постоял с ми­нуту у бюста Сармиенто. Вокруг царила обычная вок­зальная суета. Толпились очереди у касс, бежали опаз­дывающие на поезд пассажиры. Никого, кто хоть от­даленно напоминал бы нашего товарища, я не заметил. Строго следуя условиям связи, выхожу на площадь, сворачиваю налево и иду по тенистой улице, где свет уличного освещения с трудом пробивается сквозь густые ветви белой акации.

— Сеньор!— со мной поравнялся высокий муж­чина лет тридцати пяти в темно-синем костюме, при галстуке в полоску.— Вы не скажете, как мне проехать на улицу Монтес-де-Ока? (Это пароль по-испански, с акцентом.)

—    Видите ли, я здесь совсем недавно, всего около двух недель как из Мадрида (это — отзыв).

—   Ну, здравствуйте,— сразу перешел он на рус­ский. Как чудно звучит русская речь после перерыва более чем в полгода.— Как у вас дела?

—   Здравствуйте. Дела идут нормально. Перед ва­ми рядовой аргентинской армии. Честь имею.

—   Вот как? Поздравляю. Вас не смущает, что вы всего-навсего рядовой?

—    Ничуть. Даже любопытно.

—   Расскажите вкратце о своем нынешнем поло­жении.

Рассказал о своих злоключениях с оформлением на воинскую службу, с получением вида на жительство.

—   Как с деньгами?

—    На исходе. Дорожные расходы. Путь из Европы сюда не близкий.

—   Я принес тут кое-что. Думаю, что вам хватит на первое время.— И он передал мне конверт.— Здесь пять тысяч долларов. Вам ведь предстоит еще купить приемник.

—   Да. Здесь туго с приемниками нужной мне мар­ки. В магазине их нет. Ищу вот по объявлениям в газе­тах. Придется покупать с рук.

—    Ваш последний отчет получен. Центр одобряет вашу работу по поездке. Имеются в виду ваши дорож­ные контакты. Марго из Рио-де-Жанейро представляет явный интерес. Вас, конечно, интересует, как обстоят дела дома?

—    Еще бы!

—   Там все в порядке. Жена уже находится в ГДР. Передает вам большой привет. Надеется на скорую встречу.

—   На скорую? — протянул я с иронической улыб­кой.— Где уж там на скорую. Минимум два-три года. Быстрее вряд ли получится.

—   Да. В нашем деле спешить не следует. На футбол не ходите? Сейчас ведь начинается чемпионат мира. Наши 24-го будут играть против Бока-Джуниорс (из­вестная футбольная команда Буэнос-Айреса). Яшин будет на воротах. Наши все до одного идут на стадион.

—   Надо будет и мне сходить. Поболею за своих, если не попаду в наряд.

Побродив по улицам, поговорили еще немного и через полчаса разошлись. До чего же приятно встре­тить своего человека!

И снова проверка. С дипломатом ведь встречался. Через час возвращаюсь к своему мотороллеру и еще раз, уже на мотороллере, проезжаю проверочный маршрут. «Хвоста» нет. Его и не должно быть. Явка с нелегалом—мероприятие ответственное. Оно гото­вится с особой тщательностью, и обеспечивают его, как правило, несколько работников резидентуры.

Судя по всему, придется, видимо, здесь обживаться основательно. Центр считает, что моей главной зада­чей на данном этапе является глубокое оседание в стране и последующая работа против американцев. В перспективе — выезд в США. А пока я тут обосновы­ваюсь, жена пройдет подготовку и присоединится ко мне. Да... Не очень-то оптимистично. А тут еще носта­льгия, тоска по Родине, по жене, по родным. Когда-то я еще их увижу? И увижу ли? Тоска грызла сердце. Всякие дурные мысли лезли в голову.

...Ремонт машины подполковника занял больше месяца. С утра до вечера мы с Максом стучали, свари­вали, шпаклевали, шлифовали, красили и полировали, пока, наконец, старенький драндулет не превратился в сверкающий лаком лимузин темно-зеленого цвета, который ничуть не уступал современным автомоби­лям, разве что в дизайне. Надо отдать должное Лoneсу, деньги на запчасти и лаки он нам давал по первому требованию. Да и за проделанную работу он нас от­пустил на две недели, и мы с Максом за это время отремонтировали еще пару машин. Но когда мы вер­нулись в часть, то узнали, что шефу теперь потребо­вался личный шофер. Выбор был между Максом и мной. Мне удалось отбрыкаться, сославшись на то, что слабо знаю язык, не ориентируюсь в городе и т. п., так что Макс возил подполковника, а в основном его жену, до самого окончания срока службы в армии. Что касается меня, то через 8 месяцев службы, благодаря стараниям сердобольной сеньоры Кармен и добрым отношениям с подполковником Лопесом, меня освобо­дили от обязательного присутствия в части, с тем чтобы я смог подыскать работу и как-то устроить свою жизнь. Надо отдать должное моим аргентинским военачальникам: они с пониманием отнеслись к моему положению тридцатилетнего мужика без работы и без семьи. Знали бы они, кому они помогали! Пройдет несколько лет, и они об этом узнают.

21 сентября в День весны (а весна здесь начинается, когда у нас осень) Макс пригласил меня, Рауля и еще нескольких парней из дивизиона, с которыми он был дружен, к себе на ферму. Приехали на трех машинах. Кроме невесты Макса, хорошенькой, белокурой и го­лубоглазой шведки, были еще три девушки, которые приехали с ребятами. Впоследствии все они поженились, за исключением Рауля и его девушки. Славная, стройная, темноглазая блондинка, уроженка Бельгии, она долгое время дружила с Раулем, не раз бывала в великолепном трехэтажном особняке Рауля на пра­вах невесты. Они даже планировали заиметь не менее шестерых детей. Но как-то летом, работая воспита­телем в детском лагере отдыха, она влюбилась в ка- кого-то художника, приезжавшего к океану на этюды, и уехала с ним в Венецию, оставив Рауля с разбитым сердцем. Он впоследствии с горечью рассказывал мне, что она счастлива с этим художником, хотя жили они в бедности.

Участие в приготовлении асадо принимали все: по­ка ребята разжигали огонь, девушки готовили салат. Асадо, или парильяда, состояло из кусков говяжьего мяса (грудинка и вырезка), чорисос (свиные колбаски в виде сарделек), морсильяс (кровяные колбаски), риньонес (говяжьи почки) и мольехас (горловые и сердеч­ные гланды), да еще цыплята табака. Все это, зажарен­ное на гриле, благоухало невообразимыми ароматами. Гигантский салат был приготовлен из листьев кочан­ного салата, томатов и лука, обильно заправлен ук­сусом и оливковым маслом. В центре стола возвыша­лась «дамахуана» — 10-литровая бутыль доброго крас­ного вина «Увачинче», напоминающего нашу «Иза­беллу». Все это и есть асадо, составляющее националь­ное блюдо Аргентины, блюдо, отражающее колорит страны, гвоздь программы в воскресной трапезе и в жалких трущобах, и на приеме в президентском дворце. В стране скотоводческого земледелия мясо в основном доступно каждому. Разное по качеству, оно будет обязательно на столе у всякого уважающего себя аргентинца, если не каждый день, то уж по праздникам и выходным дням— обязательно. На авениде Сан- Мартин по воскресеньям, перед вновь открытым рестораном-парильядой, на вертелах, воткнутых в землю перед кострами, жарились целые говяжьи и бараньи туши. У костров важно расхаживали статные, усатые повара-гаучо, одетые в белые шаровары с кружевами (бомбачас), черные жилеты и широкополые, такие же черные сомбреро. Официанты также были в нацио­нальных одеяниях. Запахи жареного мяса разносились на километры вокруг. В воскресные дни аргентинские семьи обедают обычно в ресторанах.

Светило яркое весеннее солнце. С пампы тянуло легким ветерком. Все вокруг цвело. После обеда тан­цевали под магнитолу танго, пачангу и входивший тогда в моду твист. Затем стреляли по мишени из лука и духового ружья. Домой возвращались поздно вечером.

Можно было, конечно, предположить, что армей­ская контрразведка не оставляет без внимания контин­гент, поступающий на службу в армию из-за границы вроде меня. Один из парней задал мне вопрос, за которым, на мой взгляд, просматривался интерес спец­службы. Ну, положим, нравится ли мне страна? Разу­меется, нравится. Хорошая страна. Красивая. Отчего я так задержался и где был до приезда в Аргентину, каким транспортом добирался, были ли у меня друзья там, где жил? И все эти вопросы как бы между прочим, за стаканом с вином. В основном когда мы оставались наедине. Ясно одно: осторожное зондирование моей прошлой жизни. Он несколько раз приглашал меня к себе в гости, познакомил с родителями, сестрами. Отец его состоял в консервативной партии. Я пришел к твердому выводу, что имею, очевидно, дело с ос­ведомителем спецорганов, которые по какой-то причи­не занимаются изучением моего образа жизни. Он сумел также побывать у меня, когда мы однажды собирались с приятелями на пляж Рио-де-ля-Платы, находившийся в нескольких кварталах от дома. Позна­комился он и с сеньорой Кармен.

— Ладислао,— сказала она, улыбаясь (она была улыбчивой дамой).— А что этот Педро, ну, смуглова­тый такой, так тобой интересуется?

—   Да? И что же он спрашивал, сеньора Кармен?

—   Ну, когда ты домой приходишь, бывает ли у тебя кто?

—    Не знаю, сеньора Кармен. У него две сестры, обе не замужем, может, прочит меня в зятья... (Хотя я-то знал, что старшая его сестра уже несколько лет состояла в браке де-факто со своим женихом. Они не могли оформить брак, так как им пока негде было жить. Младшая же была малолетка пятнадцати лет, и уж в невесты мне явно не годилась.)

По-видимому, анализировал я, в какой-то момент за мной может быть установлена слежка. Так, для профилактики. Впоследствии, несколько лет спустя, уже после ареста, когда я вместе с семьей был аме­риканскими спецорганами вывезен в США, мне в руки попал список наших вещей, которые удалось привезти с собой. В заголовке списка было затушевано тушью одно слово, а рядом поставлена моя фамилия — Мерконис. Мне удалось прочитать это слово: там в ка­вычках было напечатано слово «механик». По-видимому, это была моя кличка, под которой я числился в органах военной контрразведки, следившей за кон­тингентом призывников, прибывавших из-за рубежа. Ведь именно механиком я представился при поступ­лении на воинскую службу в то памятное лето 1961 года.

Проверяться на мотороллере удобно: преодолевая кошмарные дорожные пробки, где по обочине, где по тротуару, лавируя между застрявшими в заторе машинами, можно довольно быстро определить, кто стремится проскочить вслед за тобой, если не на машине, то на мотоцикле. Мотоциклов же здесь не так много. В основном автомобили. Как правило, «хвоста» не было.

Вот и с пятого этажа нашего дивизиона зачастил к нам на шестой этаж один паренек, ливанец по проис­хождению. Он хорошо говорил по-английски, так как закончил местный английский колледж «Сан-Эндрюс». Несколько раз он приглашал меня к себе домой, но я к нему не пошел, так как всегда с недоверием от­носился к тем, кто вступал в дружественные отноше­ния не по моей инициативе. А главное, дома у него могли говорить по-арабски, я же арабского почти не знал. Как-то позвонил прямо на службу мой знакомый адвокат Эдуардо:

—    Привет, Мерконис, как поживаешь? Как устро­ился?

—    Устроился неплохо, служу вот здесь, в первом дивизионе, живу на квартире, режим на службе тер­пимый. Думал, будет хуже.

—    Слушай, тут у меня есть друг. Он офицер Ген­штаба. Раньше работал военным атташе на Ближнем Востоке. Так вот, он хочет взять тебя в свой отдел, чтобы попрактиковать с тобой арабский язык.

—    Да я...

—    Так ты не против? Считай, что тебе повезло.

—    Но, видите ли...

—    Ты что, не хочешь переходить в Генштаб? Там же тебе будет хорошо.

—    Я понимаю, что там, возможно, будет хорошо, и я благодарю вас за то, что вспомнили обо мне. Но, понимаете, какая штука... Я ведь здесь уже прижился, и мне не хотелось бы менять место. У меня здесь появились приятели. И потом, в этом вашем Генштабе мне надо будет вкалывать полный срок. Здесь же мне через пару-тройку месяцев светит освобождение от службы, и я смогу устроиться где-нибудь на прилич­ную работу. Да и хожу я в штатском, а в Генштабе ничего этого не будет. Так что, может, там и впрямь хорошо, по это мне никак не подходит. Но все равно я вам очень благодарен за заботу. Спасибо, что не забыли меня.

—    Ну смотри,— сказал он после паузы,— дело твое. А я уж было рекомендовал тебя. (И как он мог рекомендовать меня, если знакомство было шапоч­ное?) Я рад, что ты хорошо устроился. Ну, тогда бывай. Позванивай.

—    Счастливо. Как-нибудь свидимся.

«Что это? — думал я.— Случайность? Провокация? Какой же разведчик откажется от возможности по­пасть на службу в Генштаб? И если он такую возмож­ность проигнорирует, то какой же он тогда развед­чик»? Но в Генштаб я не пошел. Хотя Генштаб — звучит, конечно, заманчиво. Но, во-первых, секреты Генштаба этой страны нас интересуют лишь постольку-поскольку. Вот если бы Пентагон!.. Но и тогда...

Во-вторых, для чего он собирался запихивать в Генш­таб солдата, даже не знающего толком испанский язык? К тому же арабского-то я совершенно не знал. Меня бы там сразу раскололи. А если бы он, этот атташе, настоял на своем? Ведь он же мог запросто перевести меня в Генштаб приказом. А для чего? Что­бы глубже меня изучить? А с другой стороны, нужно ли им это? Мало ли молодых парней приезжает из-за рубежа отслужить в армии. Ведь год всего. В других армиях служат и полтора и два года. Что же, их всех разрабатывают? Ну, может, и не разрабатывают в пря­мом смысле, а так, наблюдают, как вот за мной. Вполне вероятно, что на каждого аргентинца, прибы­вающего из-за рубежа служить в армии, заводится наблюдательное дело. Возможно также, что за этим стоят американские советники, которые из этого кон­тингента могут подбирать для себя кандидатов на вербовку, поскольку большинство молодых людей, от­служив службу в аргентинской армии, возвращается в свои страны, где они со временем могут занимать должности, представляющие интерес для ЦРУ.

Объявление в нескольких газетах, в том числе в «Буэнос-Айрес геральд»: «Американская фирма по перера­ботке с/х продуктов подыскивает секретаря, мужчину, со знанием английского языка и водительскими правами».

«А может, это как раз то, что мне нужно? — поду­мал я.— И водительские права я только что получил».

Офис фирмы располагался в самом центре города. В приемной уже сидел упитанный молодой человек. «Конкуренция»,— подумал я. В это время его вызвали к шефу по кадрам. Молодой человек почему-то быстро вышел и с мрачным видом покинул приемную. Рыжий американец, лет тридцати, среднего роста, выглянул в приемную и жестом пригласил меня войти.

—    Вы говорите по-английски? — с ходу спросил он меня по-английски, усаживаясь за письменный стол и указав па стул напротив.

—    Разумеется.

—    Водительские права? Машина?

—    Права есть, машины пока нет. Есть мотороллер.

—    Мотороллер?— иронично, но дружелюбно улыбнулся он.— При нынешнем движении это очень удобно.— Где работаете?

—    В настоящее время отбываю воинскую повин­ность.

—    Как? А как же вы собираетесь у нас работать?

—    Во второй половине дня я свободен, а через месяц, надеюсь, мне удастся полностью освободиться.

—    Хорошо,— задумчиво сказал он.— Печатать на машинке умеете?

—    Нет, не умею (вот тогда-то я и подумал о том, что мне необходимо овладеть машинописью).

—    М-да. Вот что, расскажите-ка вкратце о себе.

Я рассказал, по легенде, свою биографию.

—    У вас есть с собой фотография?

—    Какая?

—    Четыре на шесть. Заполните, пожалуйста, вот эту анкету. Фотографию принесете завтра.

—    А что входит в обязанности вашего секретаря?

—    Наша фирма «Харвестер интернэшнл» — одна из крупнейших в США. Мы занимаемся в основном переработкой кукурузы. Мы организуем здесь произ­водство, поэтому сюда будет приезжать много людей из Штатов. Вашей обязанностью будет встречать их в аэропорту, устраивать в отеле, сопровождать при посещении правительственных учреждений и прочее. Машину мы даем свою. Микроавтобус. Ваша пред­полагаемая зарплата будет семьсот долларов в месяц. Вас это устраивает?

—    Вполне. (Семьсот долларов в месяц! В условиях жесточайшей инфляции в стране! Это же целое со­стояние!)

—    Приходите завтра. Мы изучим ваши данные, и я представлю вас шефу.

«Интересно,— думал я, возвращаясь домой,— а не попадет ли моя фотография сразу же в досье ФБР? Вряд ли. Частные компании редко прибегают к ус­лугам ФБР. У них есть свои возможности проверить кандидата в служащие. Да и особыми секретами эта фирма, по-видимому, не располагает, но выход на Штаты я, несомненно, буду иметь».

Я пришел на следующий день.

Шеф — сухощавый, бледный, невысокого роста че­ловечек в очках, был настроен не столь дружелюбно, как его подчиненный. В его вопросах я усмотрел неко­торое недоверие и, пожалуй, недоброжелательность.

Он, правда, не слишком глубоко интересовался факта­ми моей биографии, но высказал явное недовольство тем обстоятельством, что я занят на службе. Я понял, что я им не подхожу, и поэтому не слишком удивился, когда через неделю, позвонив по телефону в контору, получил вежливый отказ.

Кстати, о языке. С самого начала мои однополчане взялись обучать меня испанскому языку. Начали мы с того, что в мой словарик я записал все наиболее популярные в солдатской среде ругательные слова и выражения, коих в испанском языке немало. Но вскоре выяснилось, что записал я далеко не все. Как-то за ужином я спросил у сеньоры Кармен значение одно­го вспомнившегося мне вдруг слова из солдатского лексикона, значения которого я не знал. Бедная ста­рушка зашлась от хохота, трясясь всем своим тучным телом. Пустив из сифона струю в бокал с вермутом и немного отдышавшись, она сказала мне, что это слово нехорошее, но если меня все же интересует его значение, то пусть уж лучше мучачос на службе мне его и объяснят. Придя на службу, я спросил у ребят значе­ние этого слова, сказав при этом, что у моей хозяйки не хватило слов, чтобы его объяснить. Слово это, кстати, здесь столь популярное, что когда через нес­колько лет мы ехали на машине с пятилетней дочуркой и нам навстречу из переулка, нарушая правила движе­ния, выскочил шальной «фиат», моя дочка, яростно погрозив ему кулачком, крикнула вдогонку: «Boludo!» Дружно посмеявшись, парни популярно, с соответ­ствующей жестикуляцией объяснили мне значение это­го слова. И слово-то было немудреное, но популярное: «boludo», то есть м...дак.

Вскоре после поступления на службу, по объявле­нию в газете я нашел себе преподавательницу испан­ского языка, с которой занимался два-три раза в неде­лю. Она поставила мне правильное произношение, дала основы грамматики, ввела в секреты разговорной речи, характерной именно для столицы. Язык я изучал, как говорится, в аварийном порядке, считая это делом чрезвычайной важности. Какой же я аргентинец, если испанский у меня через пень колоду! Купил магнито­фон, слушал записи местных артистов, смотрел теле­передачи, новости, просмотрел все аргентинские до­вольно неплохие фильмы: «Моя бедная мать» с Уго дель -Каррилем в главной роли, фильмы Лолиты Тор­рес, «Три раза Анна» и множество других. Просмотрел все премьеры американских фильмов в сопровождении титров. Тут были и «Спартак», и «Бен-Гур», и «Десять заповедей Моисея», и другие. В больших дорогих ки­нотеатрах на авениде Кориентес, куда без галстука в вечернее время не пускали, перед началом фильма давалась музыкальная программа. Обычно исполня­лись танго под рояль, бандонеон (подобие нашей гар­моники) или аккордеон, а также фольклорные мелодии под гитару и большой барабан — тамбор.

А тем временем моя служба в армии продолжа­лась. На доске объявлений висел список личного сос­тава, где против каждого имени стояла отметка о ре­лигиозной принадлежности: кто католик, кто протес­тант, кто иудей, а двое вообще написали «атео» — атеисты. Это было для того, чтобы не назначать в на­ряд, когда у кого-нибудь религиозный праздник. Я значился как католик. (Солдаты вскоре привыкли ко мне и принимали как вполне своего.) Однажды я дежу­рил по этажу. В мои обязанности вменялось провести влажную уборку всего этажа, включая лестничную площадку и туалетную комнату, которая одновремен­но служила курилкой.

—    Кто это тут мне насвинячил, не знаешь? — спро­сил я у солдата, вышедшего в туалет покурить.

Унитаз был забит булкой и быстро наполнялся нечистотами.

—    Да Тинго это дурака валяет.

—    Ты сам видел?

—    Ну видел. Зачем мне врать?

Я зашел в архив, где работал Тишо, и поманил его пальцем. Он был рослый солдат, на голову выше меня, но довольно рыхлый.

—    Пойдем, дело есть,— сказал я ему. Он пошел за мной, ничего не подозревая.

Вошли в туалет. Я подвел его к унитазу. В туалет­ной комнате мы были одни.

—    Сам уберешь или тебе помочь? — спросил я его.

—    Еще чего! — бросил он небрежно.

—    Вытаскивай хлеб, очень тебя прошу,— сказал я тихим голосом.— Ну пожалуйста, будь так любезен.

—   Да пошел ты!..— процедил он сквозь зубы и, сплюнув на только-что убранный пол, повернулся, чтобы уйти.

Ухватив его за рукав мундира, я резко развернул его и жестко припечатал к стене. Икнув, он вытаращил на меня глаза. Я схватил его за грудки, слегка треснул затылком о стенку. Сын крупного оптовика-бакалейщика, он был изрядно откормлен, имел лишний вес, поэтому стена гулко содрогнулась от удара.

—   Что тут происходит? — послышался строгий го­лос капрала Пуй, входившего в туалет.— В чем дело?

—   Да ничего такого, мой кабо,— ответил я, успев вовремя отпустить Тинго.— Мы тут немного шутили, и вот он поскользнулся на мыльной пене, которой я мыл пол. Я вот его поддержал, чтобы не упал.

—   А это еще что? Какой паскудник бросил булку в унитаз? — спросил капрал, наклонившись над заби­тым унитазом. Тинго стоял молча, лицо его налива­лось краской.

—   Не беспокойтесь, мой кабо,— сказал я.— Я от­вечаю сегодня за уборку, все будет в полном порядке.

—   Иди и вынимай,— сказал я Тинго, когда капрал вышел.

Бедняга молча, сняв мундир и засучив рукава белой сорочки, полез рукой в загаженный унитаз, достал оттуда разбухшие куски батона, швырнул их в урну, после чего, с отвращением на лице, долго мыл руки с мылом. Я же невозмутимо продолжал работать шваброй, доводя при помощи какого-то пенящегося, ароматного средства до блеска черные мраморные плитки пола.

—   Смотри, больше так не делай,— сказал я ему вслед.

Он молча вышел с видом побитого пса.

«А не перегнул ли я палку?— подумал я.— Не стоит наживать врагов. В моем-то положении». Неде­ли через две я встретил его в танцевальном кафе, подвел к стойке и угостил двойной порцией коньяка.

—    Ты на меня не сердишься?

—   Да, нет, я сам виноват,— сказал он смущенно.

—   Тогда мир?

—    Мир.— И мы пожали друг другу руки.

Как-то раз затеяли «армрестлинг»— схватку на руках. В комнате, где хранились архивы, стоял узкий длинный стол, за которым устроили импровизирован­ные соревнования. Противники по очереди садились друг против друга и, подложив под локоть папки из архива и взявшись рука об руку, пытались каждый завалить руку противника. В институте я занимался классической борьбой, играл двухпудовыми гирями, да и сейчас занимался гимнастикой — в общем, был в неплохой форме. К тому же знал некоторые тонкости в этом виде силовых упражнений, которые нам пока­зывал наш тренер в «Динамо» Борис Прутковский, руководивший нашей секцией борьбы.

—    А ну-ка, дайте попробую,— сказал я, подсажи­ваясь к столу.

Одного за другим я без труда уложил всех парней с нашего этажа. Сбегали на пятый этаж. Оттуда при­шли четверо из команды регбистов, среди них рыжий американец, с которым впоследствии не раз встреча­лись в клубе Сан-Эндрю, где он играл в регби. Уложил и их. Привели амбала со второго этажа.

—    Ну, мучачос, вы даете! Где мне справиться с та­ким мастодонтом?! — воскликнул я.

—    А ты попробуй, не бойся!

Я обратил внимание, что парень был только грозен с виду, а на самом деле полноват и рыхловат. За время тренировок и соревнований там, в Ленинграде, я нау­чился еще до схватки оценивать противника. Сели. Хлопнув рука об руку, сделали захват, я на долю секунды раньше. Разминка. Перевес то в одну, то в другую сторону, то он меня почти дожимает до крышки стола, то я его. Силен, однако, битюг. Весь покраснел как рак, пот с него градом, глаза заливает. Вокруг весь этаж, включая сержантов. Остановился и проходивший мимо подполковник Мендес. Поеди­нок затягивался, хотя я почувствовал, что мой против­ник выдохся, глаза у него полезли из орбит, но глядел он на меня ужас как свирепо. Я все сильнее сдавливал его начавшую дрожать руку, затем, уловив момент, когда он несколько расслабился, резким движением неожиданно дожал его руку на крышку стола. Триум­фальный вопль разнесся по этажу, а посрамленный малый с приятелями удалились.

— Пошли, Ладислао, перекусим после службы,— предложили ребята с этажа.

Впятером мы обосновались в крошечном ресторан­чике на Пасео-Колон. Мы заказали традиционный «бифе анчо» — широкий, приготовленный на гриле крова­вый бифштекс в палец толщиной, с жареным яйцом сверху— «а кабальо», то есть на коне, «кон папас фритас» — с жаренным в оливковом масле хрустящим картофелем, «энсалада микста»— салат из зелени и томатов, обильно заправленный маслом и уксусом, и огромный кувшин красного вина, которое мы раз­бавляли газированной водой из сифона. На десерт — «пострэ-дэ-вихилянте»— десерт постового, состояв­ший из толстого ломтя мягкого, невыдержанного сыра и такого же ломтя плотного мармелада— «дульсэ- де-мембрильо» (из айвы) или «дульсэ-де-батата» — первый из них приготовлен из плодов мембрильо и имеет бордовый цвет, второй изготавливается из батата— сладкого картофеля, оба типа мармелада чрезвычайно популярны как в столице, так и в провин­ции. Хлеб белый в виде небольших, хрустящих, прак­тически полых булочек. Черного хлеба здесь вовсе нет. Завершили скромную солдатскую трапезу рюмкой доброго коньяку и маленькой чашечкой крепкого аро­матного кофе по-итальянски— «эспрессо», который с шипением выдал нам кофеварочный агрегат.

Ночью я долго ворочался в своей холостяцкой постели, пытаясь уснуть. Перебирая в уме по устано­вившейся привычке события прошедшего дня, поду­мал: «А правильно ли я поступил, вступив в это самое соревнование? И зачем мне было высовываться? Бра­вада, не более. Что мне это дало? Ровным счетом ничего. Нет, надо будет впредь остерегаться подобных эксцессов. Силу, что ли, некуда девать? Вот освобо­жусь от службы, надо будет заняться спортом. Хотя бы легкой атлетикой или плаванием, а еще лучше теннисом. Спорт к тому же помогает завести интерес­ные знакомства».

Утром следующего дня отправляемся на стрель­бище войсковой части в Палермо. Вначале из писто­лета— кольта 45 калибра, похожего на нашего «стечкина». Вышли на огневой рубеж. После тщательного инструктажа сержант дал нам поначалу возможность поприцеливаться и пощелкать из пистолета без патро­нов. Затем выдал по пять патронов и подал команду заряжать. «Как-то надо не показать, что у меня есть навыки в стрельбе»,— подумал я, прицеливаясь в ми­шень. Краем глаза заметил, что сержант следит за мной. Закрыл оба глаза и нажал на спусковой крючок.

—    Ты что жмуришься, боишься, что ли? — спросил сержант с усмешкой.

—    А? — повернулся я к нему, подняв оружие СТВО­ЛОМ вверх.

—    Не жмурься, говорят тебе! И не дергай за крю­чок! — сказал он.— Первый выстрел — девятка.

Еще четыре выстрела — 9, 7, 6, «молоко». Это уж я специально мазал.

—    Ну что ж, для начала неплохо,— одобрил сер­жант.

Отстрелявшись из пистолета, мы перешли к стрель­бе из винтовки маузер. Результаты были примерно такие же. Это был наш единственный выход на стрель­бище за всю службу. В армии экономили патроны.

Седьмого ноября совпало с выходным днем. Рано утром оседлал свою мотонету и направился на Кос- танеру, набережную Рио-де-ля-Платы. Костанера уже проснулась, и многочисленные ресторанчики готови­лись к приему посетителей. Вздымая фонтаны брызг, на Рио-де-ля-Плату садились гидропланы. Прямо за оградой Костанеры был городской аэропорт, исполь­зовавшийся для внутренних линий национальной ком­пании «Аэролинеас архентинас», а также для полетов в соседний Уругвай, берега которого не были отсюда видны, поскольку ширина реки здесь была около 30— 40 километров.

По длинному молу я въехал на территорию яхт- клуба «Оливос», расположенного на острове. На молу было полным-полно рыболовов. Из порта Оливос то и дело выходили белоснежные яхты. Горизонт был весь в белых парусах, проводилась регата.

Побродив по территории яхт-клуба, я затем про­ехал по песчаному берегу до самого дальнего, совер­шенно безлюдного пляжа и, оставив мотороллер на берегу, побрел на каменистый мысок, далеко выдавав­шийся в Рио. Там я разулся и, расположившись на нагретом солнцем плоском камне и опустив босые ноги в теплые воды реки, предался воспоминаниям о далекой Родине, об оставшейся там молодой жене, о матери, о братьях. Там уже, возможно, выпал пер­вый снег. Давно закончился праздничный парад, и миллионы моих соотечественников, посидев за праздничным столом, уже отправились спать. А я вот здесь сижу на берегу широчайшей реки вдали от Роди- иы. Тоска охватила меня. Ностальгия. Отчего-то вспомнился райцентр в Марийской Автономной рес­публике, куда мы в 1934 году переехали с Украины. Мне тогда было два года. На Украине в то время проводилась коллективизация, и в начале тридцатых годов там свирепствовал голод. Отец взял да и перевез нас к себе на родину в Марийскую республику. Отец по тем временам был человек грамотный — он закончил четыре класса церковно-приходской школы, воевал в Первую мировую, в гражданскую, учился на курсах следователей ВЧК, служил там около десяти лет, од­новременно закончил юридический техникум. Поэтому его и назначили прокурором Мари-Туренского района в ста километрах от столицы — Йошкар-Олы. Време­на были сложные, тяжелые, здесь тоже проводилась коллективизация со всеми ее последствиями. Первые несколько лет работа у отца шла как будто ничего, он пользовался уважением в районе, превосходно владел родным марийским языком. Но вот наступил 1937 год. Отец и раньше был не прочь пропустить рюмочку- другую, теперь начал изрядно напиваться, буянить.

—   Где мой револьвер?! — кричал он в пьяном уга­ре, перебирая по ковру босыми ногами, пока мать с бабушкой раздевали его.— Дайте мне револьвер! — У него был именной никелированный браунинг еще со времен работы в ЧК.

—   Дам тебе сейчас такой револьвер, что искры из глаз посыпятся,— спокойно говорила бабушка, вместе с мамой пеленая его в простыню, благо отец был маленького роста, на голову ниже матери, и они без труда с ним справлялись.

—   Я чекист!— возмущался отец во все горло.— Не смейте трогать меня!

—    Чекист, чекист, засранный чекист,— приговари­вала бабушка, ловко привязывая его к кровати.— Так засвечу, что забудешь про своего чекиста.

Браунинг отцов бабушка давно запрятала под за­мок где-то в недрах старого кованого сундука. А во­круг свирепствовала ежовщина. Был брошен в тюрьму близкий друг отца, наш сосед, тоже мариец, с которым мы несколько лет прожили бок о бок и дружили семья­ми. Отец категорически отказался дать санкцию на его арест. Ручаясь за него, ездил в Йошкар-Олу, доказы­вал, что никакой он не враг народа. Все было напрас­но: обошлись и без санкции прокурора — десять лет лагерей с конфискацией имущества. И имущество — жалкие крохи. Четверо детей мал мала меньше. Их выселили из казенной квартиры. Отец помог семье репрессированного друга переехать в село, устроил в совхозе, где с детьми было легче прожить, помогал всем, чем только мог. Хлопоты отца не прошли даром. Друга вскоре выпустили из лагеря.

Были и другие случаи, когда он вмешивался, и ино­гда небезуспешно. За это вскоре его самого сняли с работы. Стоял вопрос о его пребывании в партии. Работала особая комиссия, угроза ареста нависла над ним. Он стал все чаще напиваться, а по ночам скре­жетал зубами и кричал: его мучили кошмары. Мать тем временем продолжала работать машинисткой в райкоме партии. Начальником отдела кадров рай­онного НКВД работал старый приятель отца. Они работали когда-то вместе в особом отделе ВЧК ди­визии Котовского. Он-то и помог отвести от отца угрозу ареста. В то время при машинно-тракторных станциях (МТС) учреждалась новая должность заме­стителя директора по политчасти, куда назначались бывшие чекисты. Вот на эту-то должность в довольно большое село Хлебниково и спровадил отца его при­ятель, выводя из-под удара.

Село Хлебниково представляло собой в то время «медвежий угол», затерянный в густых лесах. И хотя расстояние от райцентра было всего 25 километров, добраться туда было далеко не просто. Поселились в избе раскулаченной семьи. В одной половине жили мы, в другой — мать репрессированного кулака, кото­рой было разрешено остаться. К нам, детям, она от­носилась довольно хорошо, иногда даже угощала чем- нибудь. Усадьба же была разорена дотла в период коллективизации. От добротных некогда ворот оста­лась одна крыша на двух дубовых столбах, забор растащили, большой огород за домом зарос бурьяном и крапивой, некогда цветущий сад одичал. Печать запустения царила на всем в этом разоренном хозяй­стве. Отец с утра до поздней ночи пропадал на работе, мать томилась без дела, старший брат ходил в школу, я же с ватагой деревенских мальчишек мотался по оврагам и буеракам, играли в лапту, в ножик, гоняли обруч по пыльной улице. Мать вскоре уехала в рай­центр, где продолжала работать в райкоме. Мы с от­цом остались одни, о нас заботилась бабушка.

А трактора в МТС то и дело выходили из строя. Постоянно плавились подшипники, и оперуполномо­ченные НКВД приезжали искать саботажников и ди­версантов. Кое-кого забирали, но вскоре выпускали, так как выяснилось, что имел место заводской брак и никто специально песок в подшипники не подсыпал. Отгремела финская война. Мы переехали обратно в райцентр Мари-Турек, где отец получил какую-то незначительную должность в райисполкоме. Старший брат пошел в восьмой класс, я— в первый. Родился младший брат.

Сорок первый год. Грянула Великая Отечественная война. В полдень 22 июня по радио выступал Моло­тов. Мать дни и ночи стучала па машинке в воен­комате. Шла всеобщая мобилизация, и она работала в призывной медкомиссии. Отец, которому уже было под пятьдесят, был на брони, не вылезая из лесов, где руководил лесозаготовками для фронта. Небогатый марийский край отдавал для фронта все до последней нитки. В селах вязали рукавицы, носки, шили полушуб­ки, валяли валенки. Вскоре наступил голод. Хлеба иждивенцам, а я был таковым, давали по 150—200 граммов. Ел свою порцию долго, отламывая по кусоч­ку. Лакомством считалась картофелина, нарезанная кружочками и запеченная прямо на чугунной плите, топившейся дровами. Картофельную шелуху сушили, мололи на мельнице и, добавив щепотку муки, суше­ной лебеды, а иногда и торфа, жарили на рыбьем жире или на воске, благо хоть эти продукты были в достат­ке. Всеми силами спасали моего младшего брата, ро­дившегося за год до войны. Каким-то чудом добывали для него пол-литра молока, за которым я ходил в мо­роз и в стужу на окраину села Мари-Турек к ве­теринару, державшему корову, единственную на весь райцентр. Бабушка самоотверженно спасала нас всех троих от голода. Обходя дома знакомых, она брала вещи для продажи и шла на толкучку, где их про­давала, всегда принося с собой буханку хлеба или кринку молока.

Старший брат в 1943 году ушел в семнадцать лет добровольцем в армию. В апреле 1944 года отцу уда­лось, благодаря опыту работы на Украине и знанию украинского языка, получить назначение в освобож­денную часть Украины. Выехали из Мари-Турека 4 ап­реля 1944 года. Кругом еще лежал глубокий снег, а по ночам здорово подмораживало. Ехали на двух санях, нагруженных домашним скарбом, в том числе, конеч­но, классическим бабушкиным сундуком. Друзья при­шли проводить меня. Генка Неверов — сын директора школы, погибшего под Харьковом в сорок втором, подарил мне самое дорогое, что у него было,— ножов­ку по дереву. Я не хотел брать, зная, как она ему дорога, но он мне все же ее вручил. До места назначе­ния добирались целый месяц. Сначала — трое суток по большаку на санях до Йошкар-Олы, столицы МА ССР. Сани наши не раз опрокидывались в сугроб, и мы все летели в него: отец, мать, бабушка, трехлетний младший братишка и я, двенадцати лет. Когда замер­зали— бежали за санями. Но было начало апреля, и солнце днем начинало уже изрядно пригревать, так что в Йошкар-Олу (Красный город) уже въезжали по воде. Наши изможденные лошади с трудом тащили сани по растаявшим, покрытым конским навозом, раз­битым улицам Йошкар-Олы. Оставив нас у наших давних друзей по Мари-Туреку Решеткиных, отец пое­хал сдавать багаж и определять на ночлег конюха и лошадей, которым па следующий день предстоял обратный путь длиною в сто километров.

Мы в зеленом плацкартном вагоне пассажирского поезда Йошкар-Ола — Казань. Последний раз я ехал по железной дороге в двухлетнем возрасте и, естест­венно, ничего не помнил. Станция Казань. Через мно­гочисленные пути пробираемся в эвакопункт. Согнув­шись, пролезаем под вагонами товарняков. И вдруг — перед нами оскаленная морда огромной овчарки, рву­щейся с поводка. Кругом солдаты-конвоиры с автома­тами на изготовку. Еще две сторожевые собаки. И лю­ди, сидящие рядами с руками за голову. Все в серых ватниках и серых поношенных шапках. Их лица также землисто-серые. Вагон с решетками на окнах. Люди сидят лицом в нашу сторону и смотрят на нас впалыми глазами; начальник конвоя, яростно размахивая ру­ками, что-то нам кричит, но слова его заглушаются шипением пара от проходящего паровоза. Отец, мать, бабушка и мы с братом размещаемся на ночь в эвако­пункте — в огромном зале коек на пятьдесят. Ночью не спится. Тревожно кричат паровозы. В свете прожек­торов медленно проползает поезд с платформами, на которых стоят огромные махины танков желтого и зе­леного цвета — немецкие «тигры», «пантеры» и «фердинанды». Многие машины зияют черными отверсти­ями, борта в саже, развороченные башни. Солдат без руки, приподнявшись на койке, сказал мне, что это немецкая техника с полей Курской битвы. Теперь она направляется на переплавку на заводы Урала.

То пассажирскими, а то и товарными поездами мы пробирались на Украину. Подолгу простаивали на запасных путях, пропуская воинские эшелоны. Поез­дам этим всегда давали зеленый свет. Все больше ощущалось дыхание войны.

Пенза I, Пенза И, Рузаевка, станция Лиски Воро­нежской области— это уже территория, где был ос­тановлен враг. Кругом воронки, стреляные гильзы от зенитных пулеметов. Украина, Харьков. Вокзал — сплошные руины. Где-то из стены под этими руинами торчит кран, а из него непрерывной струйкой течет вода. Умываются обнаженные по пояс солдаты. Водо­провод уже работает, хотя кругом все начисто раз­рушено. У водоразборных колонок стоят очереди за водой с ведрами, банками, бутылками. Пирожки!!! Прямо на улице! Этакие большие пирожки! Просто огромные! И дешевые! Пирожки с фасолью, с картош­кой! Вареная картошка со сметаной! Вволю! Такого изобилия в еде мы давно не видели! Такого богатства! Таких деликатесов! В растерзанной, разграбленной, недавно освобожденной Украине и вдруг — с едой так вольготно! А огромный «блошиный» рынок Харькова! Там было все — от кильки до хромовых сапог, порой на картонной подошве, искусно сделанной под кожу: выйдешь из дому в дождливую погоду, а домой вер­нешься в одних голенищах. Море людей. И над всем этим скопищем людским скорбные звуки трубы: сле­пой музыкант, уставившись в небо незрячим взглядом, играл «Ермака». Играл искусно. Обожженное, все в шрамах лицо его становилось багровым от натуги. Люди стояли и слушали, клали деньги в его засален­ную кепку.

Поезд медленно, но верно приближался к Киеву. Перед самой Дарницей наш вагон отцепили, так как лопнула рессора. Отец ушел добывать хлеб. Вагон тем временем починили, прицепили к какому-то составу, и мы поехали, без отца. Каким-то образом он сумел уже под самым Киевом нас нагнать. Отец притащил пять огромных желтых караваев из кукурузной муки. Паляницы эти очень крошились, хотя были необыкно­венно вкусными. Ночью в небе над нами летали ноч­ные истребители. Доносились глухие раскаты грома. Оказывается, бомбили Дарницу. Утром, проезжая тер­риторию, подвергшуюся бомбежке, мы видели ворон­ки от бомб, убитую лошадь, разбитые зенитки на берегу Днепра, сгоревший тягач.

На горизонте Киев. Сверкающий остатками позо­лоты, зияющий черными провалами купол Киево-Печерской лавры. Поезд медленно движется по временно­му шаткому деревянному мосту через Днепр, наведен­ному саперами сразу после освобождения Киева. На площадках моста — зенитные установки, часовые. В вечернем небе над Киевом, помигивая зелеными огоньками, барражируют ночные истребители. Заноче­вали на площади перед вокзалом, наполовину разру­шенном, положив наш старый фамильный ковер прямо на асфальт и укрывшись всем, что у нас было. Ночью бомбили аэродром, находившийся неподалеку. Одна крупная фугаска грохнула где-то совсем рядом. Земля заходила ходуном. Тошнота подступила к горлу.

Киев. Апрель 1944 года. На улицах много военных парней и девушек с красными ленточками на шапках. В Киеве сейчас размещается штаб партизанского дви­жения. Полностью разрушенный Крещатик.

Питаемся по талонам в столовой, называемой здесь «їдальня». Через три дня отец получил назначение прокурором в отдаленный район Киевской облас­ти, и вот мы туда едем. Мучительная пересадка на станции Цветково. Снова ночуем на нашем ковре на полу крошечного вокзала. Еще довольно холодно. Ут­ром, пройдя километра полтора, таща на себе все наши вещи, мы с трудом добираемся до товарного поезда, стоящего на запасных путях. Взбираемся на груженную каменным углем открытую платформу и почти сразу трогаемся. Каменноугольная пыль взвихривается на ходу поезда, набивается в нос, глаза, уши, за шиворот... Но мы едем. И это главное. Вечере­ет. Вот наконец чудом уцелевшая станция Звенигород- ка. Корсунь-Шевченковский котел захлопнулся так быстро, что многие станции железной дороги немцы не успели взорвать, поскольку снабжение немецких войск шло до последнего момента. Мы слезаем с платформы черные, как негры. Умываемся из колонки, где заправ­ляются паровозы. Чуть отвернул вентиль— на тебя обрушивается водопад. Другого источника воды здесь нет. Нас встречает ястребок [13]Ястребок— боец истребительных отрядов, созданных в освобожденных областях Украины из числа лиц допризывного возраста для борьбы с бандитизмом и для охраны объектов.
— молодой парень, воо­руженный немецкой винтовкой. Погружаемся на тро­фейную военную повозку, запряженную парой лоша­дей. До райцентра шесть километров.

Выехав 4 апреля из Мари-Турека, лишь 4 мая но­чью мы добрались наконец до пункта назначения — райцентра Катеринополь, некогда сплошь заселенного евреями и поэтому именуемого «местечком». Трасси­рующие пули пересекают звездное небо. Стреляют всю ночь. Заливаются соловьи. Стрелок объясняет нам, что стреляют в небо просто так, по дурости, поскольку оружие сейчас есть в любой хате. Возница выгрузил нас в центре местечка у одного из полуразрушенных домов, одна из комнат которого была наскоро от­ремонтирована, деревянный пол тщательно вымыт. Уже было за полночь. Спали все вместе на разостлан­ном ковре, который уже не раз нас выручал. В углу на ящике из-под снарядов нашли коптилку из снарядной гильзы, заправленную бензином, в который добавля­лась соль. Коптилка отчаянно коптила, но это был единственный источник освещения, поскольку электро­энергия отсутствовала. К тому времени скудные наши съестные припасы были исчерпаны, и поэтому радости нашей не было предела, когда мы с отцом, исследуя подвалы соседних разрушенных домов, обнаружили там бумажный мешок с надписями на немецком, почти полный .сушеного картофеля.

Затем поселились в большом добротном каменном доме под черепичной кровлей. Дом этот принадлежал до последнего времени судетскому немцу Шульцу, обо­сновавшемуся здесь еще в двадцатые годы. Шульц вместе с семьей ушел с немцами на Запад. Половина дома была жилой, вторая половина была занята кол­басным цехом. При доме был большой сад и огород. Шульц был рачительным хозяином и великим мас­тером своего дела. Десятилетиями он кормил колбас­ными изделиями весь район. Его дочь Юлия, как фольксдойче, пошла работать в немецкую комендату­ру. Говорили, что она якобы доставала пропуска для партизан. Но кто этому поверит, когда придут наши? Оккупантов колбасами кормил? Кормил. Хотя, если здраво подойти, куда ему было деваться? Попробуй-ка не покорми! Голову оторвут, хотя и свой. Вполне справедливо опасаясь репрессий со стороны советских властей за сотрудничество с оккупантами, он с тяже­лым сердцем, в слезах, покинул насиженные места, где все в районе его любили и уважали за честность и неве­роятное трудолюбие. Но оп слишком хорошо знал наши порядки и законы военного времени. Центр Катеринополя— собственно местечко, был полностью разгромлен. Евреи, не успевшие эвакуироваться, были уничтожены. Но вот вернулись из эвакуации первые еврейские семьи, и тотчас заработала парикмахерская, радуя людей призрачным ощущением мирного време­ни. Действовали милиция, суд и прокуратура, партий­ные и административные органы, функционировала почта, налаживалась телефонная связь. И конечно, работала чайная, где можно было досыта поесть варе­ников с творогом и сметаной. После голодного марий­ского края нам это казалось раем земным. Отец в пер­вый же день принес пистолет «ТТ» и автомат «ППШ», которые испытал тут же, в огороде. Потом я в отсутст­вие отца научился собирать и разбирать это оружие и даже тайком пару раз стрелял.

Я начал ходить в школу, где все были на два-три года старше меня, поскольку в оккупации не учились. Мой первый день в школе был полон впечатлений. Из эвакуации вернулся директор школы, который в этот майский день приступал к своим обязанностям. Нас всех выстроили во дворе школы, и завуч представил нам директора Герасимчука. Ему было немногим за пятьдесят, но выглядел он совсем старым. Сутулая, высокая и тощая фигура его имела жалкий вид. Одет он был в старый, совершенно ветхий пиджак, одетый на когда-то белую майку, и в шаровары, сшитые из стираного-перестираного кумача, на котором все еще проступали буквы партийно-государственных лозун­гов. На ногах — галоши на босую ногу, подвязанные пеньковой бечевкой. На голове — широкополая соло­менная шляпа, как у деда-пасечника. Ввалившиеся чер­ные глаза его сверкали лихорадочным нездоровым блеском. Щеки ввалились. Но речь, посвященную его вступлению в должность, он произнес прямо-таки блистательно. Мы поняли, что за невыразительной, комичной внешностью нашего директора таились не­обычайная сила воли, педагогический талант и фана­тичная преданность своему делу.

Моя мать работала машинисткой в райкоме, поэ­тому я был в курсе почти всех событий партийной жизни района, и в свои двенадцать лет я невольно слушал и запоминал все разговоры в семье, хотя меня в то время новости эти совершенно не интересовали.

У многих учеников дома были спрятаны винтовки или ракетницы. А на переменах забавлялись боевыми патронами, которыми всегда были набиты карманы учащихся. Как-то раз, идя поутру в школу, я встретил подростка, который сломя голову бежал в сторону поликлиники: во лбу у него торчала пуля, сочилась кровь, глаза ошалели от боли.

Постреливали не только в воздух. На освобожден­ной территории оставалось немало бывших полицаев, служивших у немцев, которые скрывались в селах и лесах и по ночам «шалили»: убивали председателей колхозов, представителей Советской власти, сельских активистов. Против бандитов велась беспощадная война.

Страшные годы оккупации пережило украинское село. Здесь, в районе Звенигородки, замкнулось сталь­ное кольцо вокруг корсунь-шевченковской немецкой группировки. Где-то в этих местах немцами была предпринята последняя попытка прорыва из окруже­ния. 17 февраля 1944 года воинами 2-го Украинского фронта немецкая группировка была ликвидирована. Враг потерял более 73 тысяч солдат и офицеров, в том числе 18 500 пленными. Поля и леса были забиты немецкой техникой. В самом центре Катеринополя долгое время стоял подбитый немецкий танк «пан­тера». Денно и нощно работали подразделения сапе­ров, укомплектованные в основном военнослужащи­ми — выходцами с Кавказа и Средней Азии, недавно выписавшихся из госпиталя, но еще не отправленных на фронт. Они проводили разминирование минных полей, собирали снаряды, мины, гранаты и по ночам подрывали их за кладбищем, у салотопки. Были среди них и танкисты, которые, своими силами отремон­тировав два подбитых танка и самоходку, использо­вали их в качестве тягачей при удалении с полей подби­той техники. А вечерами собирались девушки на поси­делки, и тогда лились ночь напролет над слободками звучные украинские песни.

На плотине, взорванной немцами при отступлении, неустанно трудились двое молодых энтузиастов — Костя и Володя, которые руководили восстановлением электростанции. Им помогали солдаты саперной час­ти. Благодаря их усилиям плотина была вскоре восста­новлена, крохотная электростанция заработала, и Ка- теринополь осветился электрическими огнями. К тому времени, благодаря все тем же неутомимым Косте и Володе, был восстановлен районный радиоузел, в центре установили динамики, и в День Победы тол­пы жителей собрались под динамиками.

А великолепные репортажи футбольных матчей, проводившиеся спортивным комментатором Вадимом Синявским! Люди часами стояли у динамиков на ули­це, слушая его торопливый баритон, живо коммен­тируя события, разворачивавшиеся где-то там на фут­больных полях. Люди жадно вдыхали мирный воздух, тянулись к музыке, к танцам. В районном клубе даже ставили оперу! Да, оперу! «Наталку Полтавку» Гулак- Артемовского! Был свой духовой оркестр, которым руководил превосходный музыкант Грицько Зинькович.

Шел май 1945 года. Только что закончилась война. Кругом цвели сады, пели соловьи. Затаив дыхание, слушали Сталина. Три дня каникул по случаю Дня Победы! Ура! Но в районе было неспокойно. Однажды в июле отец забежал домой, прихватил свой автомат «ППШ» и побежал к ждавшему его грузовику, в кры­том кузове которого сидели милиционеры и партра­ботники с оружием в руках. Банду, на счету которой были два убитых милиционера и председатель кол­хоза, блокировали в соседнем селе в хате с толстыми глинобитными стенами. Это была та самая банда, которая неделю тому назад, связав сторожа, ограбила универмаг, а на пустой бочке во дворе расставила игрушечные пушечки, нацелив их на райотдел мили­ции.

Хозяина хаты допрашивали отец и начальник рай­отдела милиции капитан Ходюк. Подозреваемый все отрицал, но ограбление универмага ему все же при­шлось признать.

—    Ну и где же ты спрятал награбленное?

—   Да там. Несколько рулонов мануфактуры на чердаке. Могу показать.

—    Пошли! Иди вперед! И чтобы без шуток!

С оружием в руках полезли на чердак. Хозяин впереди, за ним — Ходюк, затем отец, внизу их под­страховывали сотрудники МГБ и милиционеры. Хозя­ин шагнул в темноту чердака, за ним — Ходюк, и сра­зу — грохот выстрелов. Ходюк упал ничком на черда­ке, последним усилием ударив бандита по руке, сжимавшей пистолет. Это помешало тому вести при­цельный огонь по отцу, которому пулей начисто среза­ло два пальца левой руки. Падая, отец все же успел дважды выстрелить в бандита. Все выскочили из сеней. Из окон хаты в это время бандиты уже вели огонь из автоматов. Начинала заниматься соломенная крыша, подожженная кем-то из оперативников. Молодой ми­лиционер, по фамилии Рафалович, бывший партизан, подкрался к окну, напоминавшему амбразуру дота, и метнул внутрь одну за другой две лимонки Ф-1. Метровой толщины глинобитные стены хаты содрог­нулись, из окон жарко полыхнуло огнем, стрельба прекратилась. Гранаты сделали свое дело. Из хаты вытащили четыре искореженных осколками трупа, пя­тый бандит был еще жив. Жарко пылала хата, кото­рую никто не тушил. Отцу промыли руку керосином, наскоро перевязали и отвезли в больницу. Трупы бан­дитов привезли в местечко и бросили в полуподвале разрушенного дома на всеобщее обозрение. Отовсюду стекались обыватели поглазеть на мертвецов. К ночи трупы убрали и отвезли в морг.

К вечеру из больницы привезли отца. Первые две фаланги на безымянном пальце и па мизинце при­шлось ампутировать. Мать и бабушка ругали его:

—   Ты же прокурор района! Разве твое дело ловить бандитов? Это дело милиции!

—   Это дело всех нас! А не только милиции! А мне, старому чекисту, и сам Бог велел воевать с бандитами! Вон Ходюк погиб. Сгорел там на чердаке. Груда пепла да костей да пряжка от ремня — вот все, что от него осталось. Обгоревшая рука все еще сжимала пистолет.

Вечером пришел адвокат Тарнавский с женой Окса­ной. Обоим уже было за сорок. Тарнавский ходил на протезе. Ногу он потерял на фронте. Неутомимый балагур, весельчак и заводила, он всегда был душой компании.

—   Э, Петрович,— вещал он громким басом,— сто­ит ли говорить об утраченных пальцах! У меня вон ногу по бедро оттяпали, еще немного, и без яиц бы остался. Вот тогда уж было бы горе так горе.— И он обнял свою статную, красивую жену.

Мать и бабушка быстро приготовили вареники, на столе появилось сало, селедка, колбаса. Началось весе­лье. Тарнавский: в промежутки между анекдотами пел в дуэте со своей женой украинские народные песни и арии из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем». И вот, когда они звучными голосами испол­няли красочную арию Одарки и Карася, за окном вдруг раздались выстрелы. Отец схватил пистолет, Тарнавский— свою тяжелую трость с набалдашни­ком, и оба выскочили в темноту ночи. Мы все замерли, тревожно прислушиваясь к громким голосам во дворе.

—   Гов..к эдакий! Молокосос! — гремел адвокат, отворяя дверь и входя в прихожую. В руке он нес пистолет «ТТ».

—    Что там случилось? — спросила моя двоюрод­ная сестра Валя, жившая с нами.

—    Да вот... лейтенантишко какой-то, решил, на­верное, таким образом с тобой, моя красавица, позна­комиться, а познакомился вот с нами. Мы отобрали у него пистолет. Напился и стал тут стрелять под окнами. Ну, сейчас он быстро протрезвеет.

Мальчишка-лейтенант весь вечер простоял у наше­го крыльца, вызывал Валю, чтобы та похлопотала за него, так как за утрату оружия его ждал трибунал и увольнение из армии.

—    Пусть он приходит завтра в милицию и там получит свой пистолет. Фронтовик, а с пистолетом балуется. Мальчишка.

Тарнавский на фронте служил в военной контрраз­ведке «СМЕРШ», и разоружать кого-либо ему было не в диковинку. Но отпускник-лейтенант не уходил, слез­но извинялся, и в конце концов к полуночи, проверив его документы, пистолет ему все же отдали и, сделав внушение, отпустили с Богом. И то лишь благодаря нашей Вале, о которой речь пойдет несколько позже.

Впервые я заработал свои собственные деньги, ког­да мне было пятнадцать лет. Какое это необыкновен­ное ощущение — первые заработанные деньги! К 7 Но­ября, Дню Октябрьской революции, мне удалось полу­чить заказ на написание лозунгов для коммунальных предприятий: парикмахерской, ателье и сапожной мас­терской. Я трудился над этими лозунгами всю ночь. Наутро мои лозунга украшали весь центр: «Да здрав­ствует Великая Октябрьская Социалистическая рево­люция!» — гласил один. «Вперед, к победе коммуниз­ма под знаменем Ленина — Сталина!» — призывал другой. Сильный ливень ночью изрядно подпортил мои шедевры, но праздники уже подходили к концу, и все обошлось.

Вскоре из армии начали возвращаться фронтовики, среди которых были и юристы. Один из них вскоре и заменил отца, не имевшего высшего образования. После этого он стал перебиваться на разных случай­ных работах в райисполкоме, включая транспортиров­ку и заселение Крыма переселенцами с Украины. Шли годы. По окончании 8-го класса в каникулы я решил подработать. Еще с двумя одноклассниками мы поста­вили забор вокруг школы, покрасили все парты, окна и двери. За работу мы получили, кроме благодарности, еще и приличные по тем временам деньги. На следую­щие летние каникулы я нашел работу на сокопункте, где из яблок, слив и вишен делали соки. Целыми бочками соки отсылали в Ленинград и Москву. Рабо­тали мы в две смены, поскольку фрукты быстро пор­тятся. Пятьсот рублей, которые я заработал, по тем временам были деньги немалые. Купил себе ботинки и сшил костюм-толстовку из синего вельвета. На ве­сенние каникулы, еще в девятом классе— в 1950 году мы с приятелем Миколой поехали в Киев. У меня там в управлении МГБ работал старший брат, а у Миколы в университете училась сестра. Отец их был репрес­сирован еще в 1938 году. Умер в лагере. Остались пятеро детей и беременная жена. Девочка родилась умственно неполноценная. Вскоре посадили и мать. Дети были брошены на произвол судьбы. Затем — война. Старший брат ушел на фронт, откуда вернулся в звании старшины и с медалью «За отвагу». Двух сестер немцы угнали в Германию. В неволе они нашли свою судьбу и вышли замуж.

Мы приехали в Киев поздно вечером в сильнейший ливень, в сутолоке потеряли друг друга. Я нашел Миколу на третий день в сквере напротив универ­ситета.

Мой брат жил в общежитии МГБ на Красноармей­ской улице, где жили тогда все холостые сотрудники. Брат представил меня своим коллегам, молодым чеки­стам. В Киеве я с приятелями брата впервые в жизни попал в ресторан, где мне все было в диковинку. Однажды вечером мы с братом шли по Владимирской улице. По тротуару перед серым мрачным зданием ходил часовой в фуражке с синим верхом, с винтовкой со штыком на плече.

—    Что это он тут ходит? — спросил я брата.

—   А это наше управление. МГБ Украины. А ходит он здесь, чтобы на людей страху нагонять. Видишь, все переходят на другую сторону?

—    А для чего?

—   Чтобы нас уважали и боялись. Мы же ГБ. А ты вот в следующем году заканчиваешь школу. Не хочешь поступить в школу МГБ? Два года — и ты лейтенант.

А там дальше видно будет. Может быть, после учили­ща поступишь заочно на юридический факультет уни­верситета. А что, дело хорошее. Получишь высшее образование.

—   Я пока еще не знаю. Надо подумать. А где эта ваша школа находится?

—   Во Львове. Там два факультета: оперативный и следственный. Ты какой предпочел бы?

—    Я смутно представляю себе разницу.

—   Но в принципе ты согласен?

—   Надо попробовать, но сначала школу бы за­кончить.

—   Тогда я переговорю с Колей Т., с которым ты был в ресторане. Он работает в отделе кадров област­ного управления, и он подаст на тебя заявку в Катеринопольское МГБ, если ты согласен. Идет?

—    Идет. Пусть подает.

К тому времени во многих райцентрах Украины отделы МГБ, которые вели работу через доверенных лиц и агентуру, были упразднены. Оставались лишь уполномоченные. С уполномоченным МГБ, капита­ном Губановым, я познакомился, еще когда он прово­дил инструктаж с учениками 10-го класса, накануне 33-й годовщины Октября. Мы должны были в празд­ники, всю ночь напролет патрулировать улицы окраин райцентра и сообщать в милицию о всех подозритель­ных лицах и явлениях.

В роскошном кабинете на втором этаже здания райисполкома, за огромным старинным письменным столом восседал капитан Губанов, рыжий, коренас­тый, плотного телосложения мужчина лет сорока. За спиной его висел написанный маслом большой порт­рет Сталина.

—   Здравствуй, Мартынов, садись,— сказал Губа­нов.— Тут, понимаешь, пришла разнарядка на тебя в двухгодичную школу МГБ. Так как ты смотришь на то, чтобы поехать учиться в нашу чекистскую школу?

—   А где она находится, эта школа?

—   У нас их несколько. Есть, например, во Львове, в Могилеве, в Вильнюсе. Скорей всего ты попадешь во Львовскую.

—   Я в принципе согласен. Только вот военкомат меня уже оформляет в военно-морское в Ленинград (я к тому времени, не надеясь на брата, подал документы в военно-морское училище в Ленинграде).

—    С военкоматом я улажу, не беспокойся.

Однажды, в конце марта, Губанов случайно встре­тил меня на улице.

—   Здравствуйте, товарищ капитан,— сказал я.— Как там мои дела?

—   Да понимаешь, Мартынов,— сказал он несколь­ко смущенно,— все переиграли. Пришел приказ наби­рать только тех, кто прошел армию. Так что оформ­ляйся в свое морское училище. А нет — так иди в ар­мию, выполняй свой священный долг перед Отечеством, а потом, если у тебя еще будет желание, придешь к нам.

—    А что, могу и в армию. Только мне хотелось бы куда-нибудь в пограничные, или в воздушно-десант- ные, или там войска особого назначения.

—   С этим проблем не будет. Поможем. Ну, по­ка.— И он пожал мне руку.— Иди готовься к эк­заменам.

И вдруг перед последним экзаменом капитан Гу­банов снова вызывает меня к себе. Вхожу, а у него сидит капитан Орешко из военкомата, занимавшийся моим делом.

—    Ну вот и он,— сказал капитан Губанов.— Так вот, Мартынов,— продолжал он, обращаясь ко мне,— видишь, как все интересно получается. Я ведь тогда зимой уже и документы на тебя отправил в Киев. А теперь вот телефонограмма: снова все переиграли. Сразу после получения аттестата зрелости тебе над­лежит немедленно выехать в Киев и явиться в управле­ние кадров МГБ по Киевской области, ул. Энгельса, 36. Разведке тоже нужны люди»,— добавил назида­тельно он, обращаясь к Орешко.—Так что я у тебя его забираю, и, кажется, на этот раз насовсем.

—   А не пожалеешь, Мартынов? — спросил капитан Орешко.— Фрунзенское училище в Ленинграде ведь как-никак дает высшее образование. Самое лучшее в Союзе. Ты все же подумай, перед тем как решиться.

—   Да и впрямь,— сказал примирительно Губа­нов,— у тебя еще целая неделя на размышление. Так что ты сам волен решать. Если не передумаешь, заходи перед отъездом, и я тебе вручу направление.

«Разведке нужны люди»,— мысленно повторял я слова Губанова.— Речь шла, положим, не о разведке, а о контрразведке. А разве есть она у нас, разведка, в мирное-то время? Да и какой из меня, к черту, разведчик?! Ну, физически, может быть, подготовлен, и память вроде ничего, но ведь разведчик должен быть ого-го каким! Суперменом! Суперинтеллигентом! А я что? Мальчишка-девственник».

Наутро после последнего экзамена я выехал в Киев. В отделе кадров, на ул. Энгельса, оформлялись сотни молодых людей. Многие из них действительно прошли армию, но были и вчерашние школьники, и выпуск­ники техникумов. В тот, 1951 год проводился рас­ширенный набор в школы МГБ. Мы строчили подроб­ные автобиографии, заполняли мудреные анкеты, где должны были отвечать на более чем полсотни воп­росов. Некоторые из них вызывали недоумение. На­пример: «В каких партиях состоял перед 1917 годом? Служил ли в белой армии? Имел ли связи с троц­кистами?» Ну и традиционные: «Есть ли родственники за границей» и т. д. и т. п. Затем — мандатная комис­сия. Строгие люди, сидевшие за длинным столом, внимательно вглядывались в каждого из нас, листали наши досье, задавали разные вопросы, иные из них, казалось, совершенно не по делу. Затем медицинская комиссия, прямо здесь же, в управлении кадров. Затем нам объявили, кто куда направляется. Я должен был ехать во Львов.

К выпускному вечеру я вернулся в Катеринополь. После выпуска все мои одноклассники разъехались поступать в вузы, один я болтался по райцентру, про­падал на речке, вечерами резался в волейбол во дворе райкома комсомола и ходил на посиделки. В конце июля меня снова вызвал Губанов.

— Тебя почему-то снова срочно вызывают в Ки­ев,— сказал он.— Не знаю причину, но так просто вызывать не будут. Что-то есть.

Снова Киев. Принимает майор средних лет, седой, щеголеватый, в белой гимнастерке с милицейскими погонами (?!). «При чем тут милиция?— думаю я.— Уж не в милицию ли он собирается меня сватать? Не пойду! Лучше уж тогда в Ленинград! Во Фрунзенское! Только не в милицию!»

—    Товарищ Мартынов, у нас проводится набор в школу оперативных переводчиков МГБ в Ленин­граде. Учиться там два года,— говорит майор.— Мы вам хотим предложить туда поехать. Как вы на это смотрите?

—    Положительно,— отвечаю я, не раздумывая.— Только я в иностранных языках не очень... (Тройка по немецкому.)

—    Это не имеет никакого значения. Вы заполните еще вот эту анкету, фотографии ваши у нас уже имеют­ся, медкомиссию вы прошли, поезжайте к себе домой и ждите нашего вызова. Вот вам бумага в бухгал­терию, там предъявите свой железнодорожный билет, и вам его оплатят туда и обратно.

—    Только из-за этого вызывали?

—    Да, только из-за этого,— отвечал он с улыб­кой.— Это очень важно. Необходимо было заручиться вашим согласием лично.

И вот снова Катеринополь. Вернулись ребята-аби­туриенты. Почти все поступили в вузы, в военные училища. Сказался высокий уровень преподавания в школе. Как-то после матча в волейбол подошел ко мне первый секретарь райкома комсомола Леня Снегур:

—    Слушай, Мартынов, ты куда это там оформ­ляешься, в какие-то сверхсекретные спецвойска, что ли? Нам, понимаешь, впервые пришлось писать такую характеристику! Ну хорошо мы тебя знаем как облуп­ленного, да и все тут тебя знают, а то сиди ломай голову, что писать. Все бюро заседало. Составили мы тебе характеристику по высшему классу. Куда хоть едешь-то, если не секрет?

—    Спасибо, Леня. Не секрет. Поступаю в школу военных переводчиков в Ленинграде.

—    Ну, счастливо тебе. Думаю, что у тебя это дело пойдет. Это как раз по тебе. Ты вон какой здоровый.— В глазах его светилась добрая зависть. Он пожал мне руку, сутулый, щупленький, больной туберкулезом Ле­ня Снегур, который приехал к нам в район вскоре после окончания войны.

А вызова все не было и пе было. Заходил к Губано­ву. Никаких новостей. Я уже начал было тревожиться. Все ребята уехали, а я болтаюсь по местечку как неприкаянный. Уже 24 августа, а Киев все молчит. Утром 25-то пришел посыльный от Губанова: завтра быть в Киеве в управлении кадров. Со всеми до­кументами.

На следующий день утром я ехал в поезде, проходив­шем через станцию Звенигородку. Прямого поезда на Киев в то время не было. Пересадка на ставшей мне родной станции Цветково. Время пик: возвращаются с каникул студенты, курсанты военных училищ, школь­ники. Билет в Цветково закомпостировать не удалось. Нет мест. Пропустив несколько поездов на Киев, я отча­ялся, и вдвоем с попутчиком-студентом мы решили ехать «зайцем», забравшись вначале па буфер вагона, а когда поезд тронулся, прошли в тамбур. Присев на корточки, я задремал. И совершенно напрасно. Пробуж­дение было не из приятных: надо мной стояли ревизо­ры — мужчина и женщина. Оба телосложения впечатля­ющего. Пути отхода отрезаны. Все мои объяснения, билет до Киева, который не удалось прокомпостиро­вать, справка, вызов из Киева — все напрасно. Облегчив мой карман аж на целых 25 рублей (больше у меня не было), они ушли, сказав, чтобы я на первой же останов­ке убирался вон. Они как заводные рыскали без устали по поезду всю ночь напролет, мы то и дело прыгали из тамбура на буфер на ходу поезда. В конце концов нам это ужасно надоело, и мы, снова перейдя на буфер, по скобам залезли на крышу вагона. Мой попутчик-студент вскоре, стуча зубами от холода, спустился вниз, я же стоически встречал рассвет, распластавшись на округ­лой крыше вагона, ухватившись за грибок вытяжной трубы и дрожа от холода, напрасно пытаясь прикрыться от пронизывающего ветра своим дерматиновым порт­фельчиком с жареной курицей. Рассветало, когда про­скочили Васильков, Белую Церковь, миновали Бровары. Показался Киев. Пора слезать с проклятой крыши.

В Управлении кадров МГБ получил воинское тре­бование на проездной билет до Ленинграда. Встал на вокзале в очередь к воинским кассам и, зажатый в плотной горячей толпе военнослужащих, незаметно для себя уснул. Проснулся, когда толпа пододвинула меня вплотную к окошку. Портфельчик (уже без кури­цы), сжимаемый мертвой хваткой, я все еще, к счас­тью, держал в руке.

Ленинград. Поздний вечер. С Московского вокзала мы с Юрой П., с которым я познакомился в управле­нии кадров, направляемся на такси на Петроградскую сторону, где расположена наша школа. Идем с ним по неширокой, слабо освещенной улице под названием Пионерская. Ищем дом № 18.

—   Где-то здесь,— говорит Юра, когда мы зашли за угол здания казарменного типа.

—   Здесь ведь должна быть проходная,— сказал я.

В этот момент мы поравнялись с полуоткрытым

зарешеченным окном и за тяжелой шторой увидели лампу с зеленым абажуром (такую лампу мы видели в кино в кабинете Сталина). В кресле, наполовину скрытый портьерой, сидел офицер в фуражке с синей тульей и красным околышем.

—   Извините, товарищ капитан,— обратился Юра сквозь решетку окна.— Пионерская, 18, это здесь?

—   Да, это здесь. Идите прямо по улице до про­ходной.

Вооруженный револьвером вахтер проверил наши документы. Через минуту подошел капитан с красной повязкой, с которым мы только что говорили через окно.

—   Что-то вы поздновато,— сказал он.— Завтра уже экзамены. Столовая давно закрыта. Переночуете эту ночь в спортзале, а завтра после санпропускника получите койки в казарме.— И он проводил нас в не­большой спортзал, где на полу лежали борцовские маты, а вдоль стен стояли гимнастические снаряды.

—   Давай располагаться,— говорит Юра, уклады­ваясь на толстый, упругий, обитый дерматином мат.

—   Эх, хорошо,— сказал я, потягиваясь.

—   Хорошо-то хорошо, да только вот кишки марш играют. Жрать-то хочется. У тебя ничего не осталось?

—    Еще в поезде последнюю корочку хлеба доели.

—   А, черт! Пойду-ка я в гастроном, чего-нибудь куплю.

—    Так уже около одиннадцати ночи.

—   А он в двенадцать закрывается. Когда ехали, я видел, гастроном еще открыт. Надо было заскочить туда.— И он пошел к проходной.

Вскоре Юра вернулся с батоном и банкой шпрот.

—   А что это за рыба? — спросил я.

—    Шпроты. Не видишь?

—    Впервые вижу.

—    Ну, тогда давай попробуем.

Мы перочинным ножом открыли шпроты и по­ужинали, сидя на матах. Никакой мебели здесь не было. Наутро вместе с другими абитуриентами пошли писать экзаменационный диктант на тему о М. И. Калинине.

И только тут выяснилось, что двухгодичную школу военных переводчиков только что преобразовали в Институт иностранных языков МГБ СССР и мы вместо двух лет будем учиться еще четыре года, а по окончании получим высшее образование и диплом переводчика-референта.

На следующее утро после диктанта мы пошли в санпропускник. Там нас заставили раздеться, и моло­денькая медсестра с мощным рефлектором в руках проверила нас на вшивость сначала на голове, по­том — внизу. Тех, у кого что-то было, другая медсест­ра, постарше, безжалостно брила наголо. Мы, счаст­ливчики, избежавшие такой беспощадной экзекуции, хихикали в кулак, потешаясь над кажущимся столь жалким и незначительным, лишившимся курчавой во­лосяной оправы мужским достоинством наших новых товарищей.

После банного отделения нам вручили нашу еще горячую, прожаренную на всякий случай штатскую одежду. Лишь после этого нас определили в спальню- казарму, где размещалось двадцать пять человек, и по­ставили на пищевое довольствие.

Из пятисот поступавших осталось только сто. Сре­ди нас, разного штатского сброда, особо выделялись суворовцы училища МГБ, подтянутые, крепкие ребята в черной форме с красными погонами. Они держались поначалу особнячком и общались только между собой, но потом, когда всех одели в одинаковую форму цвета хаки, они, разбросанные по разным группам, раство­рились в общей среде.

Сорок дней так называемого карантина. Нас нику­да не выпускают; Только учеба и спорт. Утренняя зарядка. Тоскливо на душе. В воскресенье местным ленинградцам разрешили съездить домой. Мы же, иногородние, торчим в спортзале, куда принесли ради­олу и несколько старых пластинок, среди них — пол­ный печали полонез Огинского, который мы заводим бессчетное количество раз.

Приходят две вполне взрослые девицы из группы, именуемой «академики». Это те, кто уже закончил двухгодичный курс и проходят еще какой-то допол­нительный годичный курс, содержание которого нам неизвестно. В группе «академиков» несколько девушек и молодых щеголеватых лейтенантов. Большинство из них совершенствуются в финском языке. По секрету нам сказали, что их готовят к работе в разведке, поэтому мы с вожделением глазели на них.

Две пришедшие девицы идут нарасхват. Мы с ними упоенно танцуем по очереди.

—   Какие же вы еще мальчики! — говорит разоча­рованно одна из них.

Понедельник. Семь часов утра. Серый мглистый прибалтийский рассвет. Оглушительные звонки в ко­ридорах.

—    Подъем!— кричит старший лейтенант Лосев, заглядывая в каждую спальню.— Открыть окна-двери! Проветрить помещения! Кислятину тут развели! Всем во двор! Надеть брюки, сапоги и нижние рубашки!

Заспанные, бегом спускаемся с третьего этажа в темноту двора, в моросящий дождь. Делаем зарядку, затем пробежку, возвращаемся в казарму, заправляем постели. Перед завтраком выстраиваемся в коридоре на утреннюю поверку. Взводный придирчиво осматри­вает наши две шеренги, проверяет, блестят ли пугови­цы, подшиты ли белые воротнички, начищены ли сапо­ги. В 8.30 завтрак. В 9.00— занятия. В языковых подгруппах по десять человек.

—    Встать, смирно!— командует командир под­группы уже на английском языке.— Товарищ препода­ватель! Группа 1/5 к занятиям готова!

После занятий (а их три пары) — обед, затем отдых до 17.00. Обязательная самоподготовка до 20.00. Ужин. Затем снова самоподготовка. В 23.00 отбой. И так изо дня в день, изо дня в день, все четыре года. В субботу местные ночуют дома. Иногородние долж­ны возвратиться в часть до 24.00.

По окончании института я был направлен в двухго­дичную разведшколу. Затем еще два года индивиду­альная подготовка в особом резерве (нелегальная раз­ведка). Поездка в Египет. Затем несколько месяцев дома.

И вот я здесь, на берегу Рио-де-ля-Платы. Сижу на камне, свесив ноги в теплую мутноватую воду реки. Вокруг ни души. Вдалеке на пляже резвятся дети. В туманной дымке видна эстакада, усеянная рыбака­ми. Несмотря на ностальгические думы, настроение праздничное. День Великой Октябрьской Социалисти­ческой революции всегда был для нас самым большим, светлым праздником. Захотелось петь. Спел вполголо­са «Широка страна моя родная», «Варшавянку», «Мы кузнецы, и дух наш молод», «Замучен тяжелой нево­лей», чапаевского «Черного ворона», «Подмосковные вечера», «Любимый город может спать спокойно» и многие другие. Здесь, как никогда, проникаюсь со­знанием важности и ответственности своей опасной миссии и думаю о том, как ее получше выполнить и оправдать доверие партии и правительства, послав­ших меня сюда. Вечер, но еще тепло. Решаю перед возвращением искупаться. Делаю заплыв к бую мор­ского канала и уже повернул было обратно, как вдруг слышу детский голос: «Сеньор, сеньор! Вон там муча- чо! Он боится плыть к берегу!» Подплываю к красному бую, вижу худощавого парня лет двадцати, судорожно вцепившегося в буй и уже посиневшего от холода. Вокруг больше никого.

— И долго ты тут собираешься сидеть? А ну, поплыли! Поплыли, тебе говорят! Да расстанься ты со своим буем и плыви! Я тебя буду снизу поддер­живать. Да ты не бойся! Я хорошо плаваю. Давай, давай, отпускай свой буй! А не то смотри! Я вот сейчас уплыву и оставлю тебя тут ночевать. Ну все, я поплыл обратно.— И я сделал вид, что намереваюсь его покинуть.

С округлившимися от ужаса стеклянными глазами парень наконец оторвался от красного конуса, пока­чивавшегося на волнах. Я сразу подхватил его под мышки, но когда переводил руку под его живот, чтобы поддержать его снизу, он вдруг, испугавшись чего-то, схватил меня мертвой хваткой за шею, да так, что у меня в глазах потемнело. Мы оба пошли на дно. Зная об этих «штучках» тонущих из пособия по спа­сению утопающих (я ведь как-никак готовился стать моряком), я был настороже. Свободной рукой слегка двинул его в солнечное сплетение. Он обмяк и вы­пустил меня. Вырвавшись из его объятий, я схватил его за волосы и, бешено работая ногами и рукой, вытащил на поверхность. Загребая свободной левой рукой, мы медленно плывем, приближаясь к песчаной полосе пляжа. Мальчонка плывет чуть впереди, по­стоянно оглядываясь на пас. Спасенный вдруг снова затрепыхался, но быстро понял, что вырываться бес­полезно: я его так сжал, потянув за предплечье, что он даже застонал.

— Сеньор! Сеньор! Тут уже дно! — крикнул маль­чишка. И он был прав: вода здесь уже была чуть выше пояса, а мы все плыли и плыли. На пляже собралась толпа. Я отпустил парня. Он вышел па пляж и, упав ничком на песок, начал блевать и надсадно кашлять. Успел наглотаться воды. Я быстро направился к свое­му мотороллеру. Вытерся насухо полотенцем, оделся и, запустив двигатель, поехал в направлении города. Лавры спасателя мне были ни к чему.

Быстро упала ночь. Я ехал по набережной в сто­рону порта. Отыскал взглядом среди многих судов, стоявших в порту, то, единственное, которое имело трубу с красной полосой и золотистыми серпом и мо­лотом на ней. Я из газет знал о приходе в порт советского судна. С кормы свисал красный флаг. Не­много сбавив ход, мысленно поклонился частице моей родной земли, поздравил с праздником наших мо­ряков. Это был мой своеобразный ритуал первых лет на нелегалке. В последующие годы от этого ри­туала пришлось отказаться, так как это был ненужный риск. Теперь пора и домой.

Дома, поужинав у сеньоры Кармен, пошел к себе, где поднял рюмку коньяку за Родину, за своих родных, за весь советский народ. Затем вставил в ухо наушник и послушал московское радио. Так я отметил 44-ю годовщину Октябрьской революции. Так или иначе, но эту дату я отмечал каждый год.

Транзисторный приемник, рекомендованный Цент­ром, пришлось искать довольно долго, но то, что мне было нужно, я так и не нашел. В магазинах было полно всяких транзисторов, но мне нужен был приемник с определенным диапазоном коротких волн. Стал ис­кать по объявлениям в газетах.

В конце концов у одной швейцарки по сходной цене купил «Зенит-трапсосеаник», и хотя это было не совсем то, однако худо-бедно на нем можно было принимать радиограммы из Центра. А поскольку прохождение волн чаще всего было плохим (тогда еще не было спутниковой связи), пришлось приобрести недорогой транзисторный японский магнитофон с регулятором скоростей, который меня здорово выручал. Вначале передачи из Центра велись ранним вечером, что было для меня крайне неудобно: то сеньора Кармен позовет, то придут приятели по военной службе, то кто-нибудь позвонит по телефону, вот и приходилось выбегать, а магнитофон, установленный в тумбочке, тем време­нем продолжал записывать передачу, что было, разу­меется, небезопасно. Записать затем шифровку па бу­магу, стереть пленку и расшифровать текст отнимало не так уж много времени. Затем я добился, чтобы Центр давал радиосеансы в удобное для меня время: поздним вечером или за полночь, хотя слышимость еще больше ухудшилась, и если бы не магнитофон, вряд ли я смог бы выловить морзянку Центра из какофонии звуков эфира. А поскольку каждая передача повторялась трижды, затем еще раз через два дня, то я все же имел возможность полностью записывать радиограммы.

Между тем служба в армии продолжалась. По­скольку проблемы языкового порядка постепенно сглаживались, меня, как, впрочем, и других солдат, стали посылать с пакетами то в Министерство оборо­ны, то в Генштаб, а однажды даже в СИДЭ.

—   СИДЭ— это что?— спросил я у сержанта Санторни.

—   О, это очень уважаемое учреждение,— сказал он, загадочно улыбаясь. Так же улыбался и стоявший неподалеку Рауль.— СИДЭ — это Сервисио-де-Информасьонес-дель-Эстадо,— сказал он, поднимая вверх указательный палец и вручая мне запечатанный сур­гучом конверт. «Чего это Санторни так улыбается? Может, в этом пакете какая-нибудь информация обо мне?» — подумал я, принимая пакет.

СИДЭ— служба госбезопасности, выполняющая в стране функции контрразведки. Перед самым отъез­дом я довольно основательно занимался полицейски­ми органами и спецслужбами Аргентины. Вот только не предполагал, что пройдет несколько лет и мне придется довольно близко познакомиться с этой ува­жаемой службой.

Рождество Христово — самый большой религиоз­ный и семейный праздник в Америке и Европе.

В ночь с 24 на 25 декабря родственники и друзья за праздничным столом в торжественном молчании по­дымают бокалы в память об усопших, поют или слу­шают рождественские песни и мелодии. В магазинах идет бойкая торговля. «Папа Ноэль» (Дед Мороз), одетый в белую шубу, в тридцатиградусную жару ходит по домам, разнося подарки детям. Праздник отмечает вся страна от мала до велика, и богатеи и бедняки, первые— с шампанским, вторые— с си­дром, который здесь недорогой, по отменного качест­ва. Парламент уходит на рождественские каникулы.

Сеньора Кармен пригласила меня на рождествен­ский ужин. За круглым столом собралось с дюжину гостей. Здесь конечно же был доп Альберто, сестра сеньоры Кармен, отставной генерал-авиатор— убеж­денный перонист, отставной полицейский с дочерью, другие родственники. После традиционного поминове­ния усопших началось настоящее веселье. Дон Альбер­то был в ударе. Его гитара не умолкала. Танго, маланги, пачанги, креольские песни, песни гаучос, жанр «портеньо» (столичный фольклор)— все это он без какого-либо перерыва мастерски исполнял басом, сверкая очками и обливаясь потом, взбадривая себя время от времени белым вином. Вентилятор гонял по комнате нагретый воздух. Пели хором незнакомые мне песни (надо было бы мне выучить несколько популяр­ных песен, а то сижу, как немой) и конечно же неверо­ятно благозвучное танго «Каминито». Бокалы посто­янно наполнялись добрым вином. Гвоздем программы была «паэлья-а-ля-валенсиана»: на огромной сковоро­де, на фоне желтого от шафрана риса, красовались поджаренные креветки, мехильонес (морские ракушки) и какие-то еще немыслимые, экзотические дары моря, ярким пламенем горели стручки красного перца. Над всем этим горкой румянились жареные цыплята. Это было истинно испанское блюдо, эта паэлья, над кото­рой сеньора Кармен с сестрой колдовали с самого утра. В полночь все вышли в сад. Над городом взлета­ли ракеты, грохали петарды, летали «каньитас воладорас»— миниатюрные ракеты на лучинке. Отовсюду слышался собачий лай. Затем — снова за стол. Гуляли до самого утра. Сеньора Кармен веселилась до упа­ду — ела, пила, пела, исполняла испанские танцы с ка­станьетами. Жару она просто игнорировала. Обмахи­валась веером, опрокидывала стаканчик вина и снова пускалась в пляс.

Утром, так и не ложась спать, поехал на моторол­лере на Рио-де-ля-Плату освежиться после душной но­чи. Когда вернулся, в доме стояла необычная тишина. Даже собака и та, вопреки обыкновению, не залаяла. Заглянул к сеньоре Кармен— собака в углу скулит, сама сеньора Кармен стонет в кровати— приступ печеночной колики. Да, очевидно, и у собаки, явно страдавшей ожирением, было что-то не так. Вызвал домашнего доктора, съездил в аптеку за лекарствами. Через пару дней кое-как общими усилиями поставили нашу дражайшую сеньору Кармен на ноги.

А вот Новый год здесь считается праздником офи­циальным. Молодежь разбегается кто куда: на танц­площадку, в Луна-парк, на вечеринку — куда угодно, только бы не остаться дома. И снова, как и на Рождес­тво, в полночь грохают хлопушки, летают «каньитас воладорас», которые, в силу непредсказуемости их движения, особенно много хлопот доставляют пожар­ным. Завывая сиренами, носятся пожарные машины всю ночь по городу, туша пожары, которые вспыхива­ют то там, то здесь. Эти «каньитас» имеют обыкнове­ние попадать в открытые окна квартир, в магазины, в склады, на заправочные станции и даже в лавчонку пиротехника.

Дни карнавала приходятся примерно на вторую половину февраля. Мы договорились с Хорхе— со­служивцем по этажу, у которого был свой мотоцикл, поехать вместе на карнавал в курортный город Мар- дель-Плата, но в последний момент он спасовал, и я решил поехать туда один. Четыреста километров на мотонете по узкому шоссе, ведущему в океанский город Мар-дель-Плата, преодолеть на деле оказалось совсем непросто. Выехал из дома рано утром. В сере­дине пути стал барахлить мотор. Сменил свечи, от­регулировал зажигание. Толку мало. Мотор греется, мотороллер дергается как припадочный, теряя ско­рость. По дороге то и дело обгоняют скоростные автобусы-экспрессы, создавая такую воздушную вол­ну, что стоит немало усилий удержать машину на полотне шоссе. К черту! Знал бы, что такая дорога, мчался бы я сейчас в одном из этих экспрессов, а не дергался бы здесь на этом узком ночном шоссе. К то­му же все время приходится прижиматься к обочине. А тут еще от вибрации затекают руки. Приходится вести попеременно то одной, то другой рукой, встряхи­вать кисти на ходу, сгоняя мурашки. Прямо ужас, а не дорога! Да, видно, не стоит больше так рисковать. Сдунул бы меня с шоссе один из этих стремительных экспрессов — и все кошке под хвост, а то еще хуже. И ездили тогда без шлемов. Уже было за полночь, когда я с большим трудом добрался наконец до горо­да. Заглянул в несколько отелей — все забито: карна­вал. Наконец пустили па ночлег в один захудалый отель, где пришлось делить с официантом крохотную душную комнатушку без окон, без дверей, служившую чуланом. Весь день бродил по развеселой, карнаваль­ной Мар-дель-Плате. Вечером отыскал пансион, где- остановился мой сослуживец по этажу, по имени Рей- нальдо, который представлял для меня оперативный интерес. Собственно, ради него я и поехал в этот город, зная, что он там будет на карнавале. Мы с ним договорились встретиться, и он указал, где его искать. Рейнальдо пришел на шестой этаж вскоре после моего зачисления на воинскую службу, и мы с ним стали приятелями прежде всего на почве английского языка, которым он владел в совершенстве. Он пять лет учился в университете на факультете физкультуры (есть, ока­зывается, такой факультет в одном из университетов в США). Это обстоятельство меня поначалу смутило: на кой черт нам физкультурник? Что проку от него нашей разведке? Но однажды он сказал мне, что у него в Штатах была девчонка, которая работала в госдепар­таменте. Я сразу насторожился.

—    Ну и что же ты там не женился? — спросил я.— Тебе ведь уже вон двадцать пять лет.

—    А что двадцать пять лет. Так сразу и жениться. Тебе вон тридцать, а ты ведь тоже не женат.

—    Она что, твоя любовница?

—   О да, Лэд! Да еще какая! Она обещала вскоре ко мне приехать.

Чем больше я его изучал, тем больший интерес он вызывал. Конечно же все установочные данные на него уже давно были переданы мною в Центр. Я узнал от Рауля, что Рейнальдо живет вдвоем с отцом, что отец его отставной сотрудник МИДа и что после окончания службы в армии для него уже готово теплое местечко, для начала в консульстве одной из азиатских стран. Естественно, мне необходимо было с ним сблизиться, чему способствовала бы непринужденная обстановка карнавала в Мар-дель-Плате.

Я отыскал его в каком-то захудалом пансионе, где он устроился по знакомству.

—    Привет, Лэд! — Он называл меня на амери­канский манер.— Рад тебя видеть. Так ты на своей трещотке?

—    Конечно. Люблю путешествовать и не зависеть от городского транспорта.

—    Вот-вот. С транспортом в Мар-дель-Плате как раз хреново. Ну, поехали?

Он уселся на заднее сиденье мотонеты, и мы покатили по оживленным улицам карнавальной Мар-дель-Платы.

Рейнальдо был высоким, жилистым, худощавым парнем европейской внешности. Тщательно набриоли­ненные каштановые волосы его были расчесаны на косой пробор. В части он так же, как и я, получил разрешение ходить в штатском, и я ни разу не видел его в форме или в карауле.

—    А куда мы едем, Рейнальдо? — спросил я, когда мы остановились перед светофором.

—    Тут неподалеку, в один ночной клуб. Там меня ждут мои друзья, с которыми я когда-то учился в шко­ле. Поехали, я тебя с ними познакомлю. Думаю, что тебе понравится.

За столиком в ночном клубе нас ждала компания — рослый парень с двумя разбитными девицами, кото­рые когда-то с ними учились.

—   Знакомьтесь, это Лэд, мой приятель по службе. Он — греческий террорист.

Кровь хлынула мне в голову. Ничего себе пред­ставил! Он что, рехнулся, этот малый? Шутит?! А мо­жет, я дал повод, чтобы так представлять меня незна­комым людям?

—   Ну да, только в отставке,— поддержал я шутли­вый тон, хотя мне было не до шуток.— Ты можешь людей напугать своими шуточками.

—   Не обижайся, Лэд. Это я так. Не бери себе в голову. Извини.

К счастью, компания была уже изрядно навеселе и никак не реагировала на его неумную шутку. Но отреагировал (да и то внутренне) только я. Приняли они меня, в общем, хорошо. Кругом царило веселье и страшная кутерьма. Мы всю ночь до утра пировали и танцевали латиноамериканские танцы. Карнавал за­тягивал всех в водоворот веселья. Наутро пошли с Рей- нальдо в казино Мар-дель-Плата, где разыскали его приятеля, офицера криминальной полиции. Он устро­ился в комнатушке с двухъярусными кроватями в по­луподвальном помещении казино, принадлежавшем местным охранникам. Посидев все вместе и опохме­лившись джин-тоником, мы пошли окунуться в океане. Бернардо (так звали офицера) служил в свое время в морской пехоте, был крепкого телосложения хорошо плавал. Когда вернулись, Рейнальдо с приятелем над­рывались от хохота, а моя фотокамера лежала на столе. Причина их веселья выяснилась через неделю, когда девушка из фотоателье, потупив глаза, возвра­щала мне проявленную пленку: на негативе четко вы­рисовывались крупным планом обнаженные ниже по­яса соответствующие части мужского тела, в профиль и анфас. Ребята схулиганили, и пока мы плавали в оке­ане с Бернардо, они фотографировались голыми, вы­ставляя на первый план свое мужское достоинство.

—   На, возьми негативы,— сказал я Рейнальдо,— сохранишь для своего семейного альбома.

«А может, он гомик? — мелькнула мысль.— Здесь, в Аргентине, «голубые» сплошь и рядом».

Вернулся обратно в Буэнос-Айрес вполне благо­получно. Бодро стрекотал мотор, развивая немысли­мую скорость — 60 километров в час. Недаром механик колдовал над машиной. Все, в общем, обошлось хорошо, но на такие расстояния и на столь ненадеж­ном виде транспорта я больше никогда не ездил. Нека­зистое на вид, довольно тихоходное средство передви­жения в то же время давало мне возможность в корот­кое время освоить сложную систему уличного движения гигантского города, предоставило возмож­ность свободно передвигаться, невзирая на забастовки, то и дело потрясавшие транспорт, проводить тайнико­вые операции, проверяться на маршрутах, выполнять отдельные задания Центра.

Поскольку мотороллер, как и мотоцикл, средство довольно шумное, возвращаясь домой в вечернее вре­мя, я обычно разгонял машину за квартал, глушил мотор и по инерции бесшумно подъезжал к дому се­ньоры Кармен, не нарушая покоя ни ее самой, ни соседей. Сеньора Кармен, побывав однажды в гостях у матери подполковника Лопеса, сказала, что у них снова был разговор обо мне. На следующее утро под­полковник Лопес зашел к нам на этаж и прошел к под­полковнику Мендесу. Выходя из его кабинета, он по­звал меня с собой.

Спускаясь по лестнице на нижний этаж, мы по­встречались с заместителем командира части, подпол­ковником Руисом.

—    Послушай, Эухенио,— молвил подполковник Лопес, взяв того за пуговицу мундира,— вот этот мучачо, он у нас служит. Ему уже за тридцать. Он, понимаешь, одинок, ему надо устраиваться на работу, да и, наверное, ему уже и семьей пора обзавестись. Чего мы тут его будем мурыжить? Восемь месяцев он уже у нас отслужил? Отслужил. Претензии к нему есть? Нет. Ты не возражаешь, если мы его освободим от несения службы досрочно, а когда срок службы кон­чится, мы ему сделаем соответствующую отметку в военном билете и отпустим на все четыре стороны. Ну, что ты думаешь по этому поводу? Давай ему поможем, а? (Подполковник Лопес не забыл, что я в свое время ремонтировал его машину.)

—    Я не возражаю,— ответил подполковник Руис.— Раз ты просишь. Только пусть до окончания срока никуда из столицы не уезжает.

—      Да никуда он не денется. Он, понимаешь, мой сосед. И хозяйку, где он проживает, я хорошо знаю. Я тебя могу заверить, что никуда он не уедет. Значит, договорились? Вот и хорошо.

—    Ну вот,— сказал он, обращаясь ко мне,— так ты смотри не забывай, что если зачем-либо нам пона­добишься, в любой момент мы тебя можем вызвать и ты должен немедленно явиться в часть. Понял?

—    Так точно, мой подполковник,— отвечал я.

А Макс тем временем продолжал водить отремон­тированную при моем участии машину Лопеса. Он отвозил детей в школу, возил его жену по магазинам, бабушку— в больницу, вывозил на пикники всю их семью, отбывая свою воинскую службу от звонка до звонка. Я же фактически получил вольную и мог зани­маться сколько угодно своими делами, а через четыре месяца мог быть полностью свободен. Но если бы не добрейшая, сердобольная сеньора Кармен, то ничего этого бы не было. А ради этого стоило пожить в этом ее гараже, переоборудованном под жилье. Она так и называла меня: «мучачо дель гараж»— «парень из гаража». Я очень ей благодарен за ту доброту, кото­рую она ко мне проявила. Тогда ей было за шесть­десят, а сейчас ее уже, наверное, нет в живых.

А подполковник Лопес... Он вскоре стал полковни­ком и занял пост начальника нашей воинской части (то есть военкомата). Среднего роста, седоватый, вечно озабоченный. У него было семь человек детей и все мальчики, больная мать-старушка, моложавая жена. Как советский разведчик — я ему очень благодарен за ту заботу и внимание, которые он проявил по отноше­нию ко мне. И не его вина, что он оказывал услуги капитану разведки КГБ, советскому нелегалу. Наде­юсь, мой арест в октябре 1970 года не испортил ему карьеру, так как, по моим расчетам, все мои началь­ники в то время уже должны были уйти в отставку, в аргентинской армии возрастная планка соблюдается весьма строго, и офицеры, вплоть до генералов, до­стигшие определенного возраста (то ли 50, то ли 55 лет), увольняются в запас.

А что касается Рейнальдо (преподавателя физкуль­туры)... Ему тоже удалось уйти досрочно из армии. Ребята с нашего этажа мне говорили, что у него дядя Генерал. Вполне вероятно, что этот дядя и посоветовал ему не слишком-то общаться со мной, человеком при­шлым, со смутным прошлым (а ведь так оно и выгля­дело со стороны, ведь я в Аргентину приехал вживать­ся в свою легенду, создавать какой-то впервые реаль­ный отрезок жизни, на который я мог бы опираться, работая в будущем в США, Канаде или Мексике). Возможно, его дядя был вхож в спецслужбы, состояв­шие в основном из армейских и флотских офицеров, и навел обо мне кое-какие справки. Рейнальдо с ка­кого-то времени стал уклоняться от контактов со мной Не исключено также, что, пока мы были солдатами-однополчанами, мы были на равных. А когда вышли из сближавших нас стен, социальный барьер разлепил нас: я— автомеханик, вечно с запахами мас­ла и бензина, с заскорузлыми руками; он — выпускник американского университета, кандидат в сотрудники такого престижного учреждения, как МИД. Вот и с де­вицей из госдепартамента США он меня не стал знако­мить, хотя она приезжала в Буэнос-Айрес, и я все же с пей познакомился, хотя и по телефону. А через несколько месяцев я совершенно случайно встретил его неподалеку от МИДа.

—   Привет, Рейнальдо! Рад тебя видеть в добром здравии. Ты сейчас где?

—   Я сейчас в консульском отделе МИДа,— не без гордости ответил он.

—   И что же ты там делаешь? Проводишь физкульт­минутки с дипломатами?

Моя не очень удачная шутка ему, по-видимому, не понравилась. Хотя чувства юмора у него было не занимать.

—    Пойдем, чего-нибудь выпьем, я угощаю,— ска­зал я.

—   Ты знаешь, извини, но никак не могу. Я сейчас очень спешу по делам. Как-нибудь в другой раз.

—    Ну, смотри же, я тебе позвоню.

Но когда я позвонил через какое-то время по теле­фону, строгий мужской голос мне ответил, что Рей­нальдо уехал в командировку за границу.

—    Вот хорошо! Я рад за него. Я его товарищ по службе в армии. А куда он уехал, не скажете?

—   В Марокко,— ответил голос после некоторого колебания.

Я сообщил в Центр о новом месте пребывания Рейнальдо. А через какое -то время увидел в правитель­ственной газете «Ля Насьон» фотографию с надписью: «Бал в аргентинском посольстве в Марокко по случаю Дня нации Республики Аргентины». На переднем пла­не среди танцующих был не кто иной, как Рейнальдо, в белом смокинге и мри «бабочке». Я переслал вырезку из газеты с очередным отчетом.

Возможно, им впоследствии и занималась наша служба. Законы конспирации не дают возможности узнать, пригодилась ли моя наводка и чем закончилась разработка, если вообще она была. То же самое и в от­ношении Патрисии из португальского посольства в Бразилии. Мне никогда не узнать о ее дальнейшей судьбе. Как, впрочем, и о судьбе десятков других наво­док и установок, которые я пересылал в Центр.

Вдруг приходит повестка из Федерального суда. «Это еще что за новость?» — подумал я. Неприятно, когда вот так — повестка. Ночь почти не спал. Наутро отправился в Лос Трибуналес. Нашел кабинет судьи, направившего мне эту повестку. За столом восседал лысоватый, начинающий полнеть джентльмен, ярко выраженный латиноамериканец, с аккуратно подстри­женными, щеголеватыми усиками.

—   Мы вас должны привлечь к судебной ответ­ственности,— сурово и важно заявил он мне.

—   Это за что же? — спросил я упавшим тоном.

—   За уклонение от воинской повинности! Вы под­падаете под статью, как дезертир. Вы не проходили службу в армии Республики Аргентина, и поэтому мы на вас заводим дело.

У меня отлегло от сердца.

—   Послушайте,— сказал я, невольно улыбаясь.— Какой же я дезертир, если вот уже более полугода как я служу в армии.

—   Да? Где же вы служите? — спросил он, озадачен­но почесывая свою лысину.

—   В БАДЭ, на улице Двадцать пятого мая,— от­вечал я, продолжая улыбаться.— Я могу дать вам телефон моего подразделения.

—   Знаете что, принесите-ка справку, что вы там проходите действительную военную службу, и мы тот­час закроем это ваше дело. Тут явное недоразумение.

На следующий день я пошел в свой БАДЭ (назва­ние войсковой части «Буэнос-Айрес Дивисьон Эспе- сьаль», сокращенно БАДЭ— Спецдивизион Буэнос- Айреса, а попросту— столичный военкомат). Пред­ставил справку. Дело закрыли. И все-таки не очень-то. приятно, когда неизвестно почему тебя вдруг вызыва­ют в Федеральный суд. Тут и сон пропадет, пока пе выяснится, в чем дело. А оказалось — обычная бюро­кратическая ошибка. Сержант Санторни забыл по­слать бумагу в Федеральный суд, что я отбываю служ­бу и чтобы закрыли начатое на меня дело.

Итак, я относительно свободен. Макс зовет к себе поработать немного у него. Он приобрел по сходной цене легковой «Мерседес-Бенц» комби 1939 года с ди­зельным мотором. Через три недели он уже был у нас как новенький. И заплатил Макс мне за работу не так уж плохо. После этого я проработал всего лишь нес­колько дней в центре сервиса «Дженерал моторс». К сожалению, я не выдержал испытательного срока: не смог собрать двигатель грузовика марки «шевроле», с которым я вообще столкнулся впервые. Снова сказа­лась слабая подготовка по профессии прикрытия. На­до было во время подготовки не пожалеть времени и изучить как следует какую-нибудь профессию, хоть одну, но основательно, а не через пень колоду. Профес­сия автомеханика сама по себе для прикрытия, может, и неплохая, но она не дает возможности выходить на интересующие нас круги: потрескавшиеся руки с въев­шимся маслом и ногтями с траурной каемкой сразу выдают принадлежность к рабочему классу, а к нему, к этому классу, естественно, соответствующее отноше­ние. Но ведь как-то и когда-то нужно будет организо­вать свое дело. И вот я решил немного получиться. Продолжая работать время от времени у Макса, я по­ступил на курсы организации бизнеса и машинописи в школе имени Альберта Швейцера. Такие школы- курсы Швейцера имеются во всех столицах мира, и учатся там основам бухгалтерского дела, языкам, машинописи, стенографии и прочим специальностям. За три месяца прошел ускоренный курс машинописи и бухгалтерского учета. В будущем, когда я организую свое собственное дело, все это мне очень пригодится. Вскоре я устроился механиком в авторемонтные мас­терские «Дилон-Форд», где проработал несколько ме­сяцев. Потом, казалось бы, процветающая фирма вдруг разорилась, а нас всех вышвырнули на улицу. Оказалось, что управляющий фирмой провернул ка­кую -то сделку, которая привела фирму к банкротству.

На фирме работали механики в основном испанцы и итальянцы. Мне удалось подружиться с пожилым механиком-итальянцем, специалистом по автомобильным моторам, у которого я многому научился. На этой фирме работал также один поляк, воевавший во время войны в Африке в армии Андерса. У него была прострелена челюсть, что придавало ему нелицеприят­ный вид, да и сам по себе он был типом пренеприятнейшим. Говорили, что он является доверенным ли­цом хозяина, американца Дилона. Поляк этот и ко мне первое время присматривался, пытаясь установить до­верительные отношения, но по первым же его воп­росам я понял, что он, возможно, связан не только с хозяином, но и с полицией, и поэтому я по мере возможности держался от него на расстоянии. Да и ра­бота у меня была иного профиля, тогда как он работал шофером по перегонке машин, подлежавших ремонту, а также дворником на фирме и в усадьбе хозяина. Однажды мне поручили вместе с ним перегонять ста­рый фордовский грузовик, предназначавшийся для ре­монта. Мне бы отказаться, сославшись на то, что грузовики водить не умею, но получилось так, что ехать с ним, кроме меня, было некому. Поляк уверял, что он будет тащить меня на буксире на жесткой сцепке и что мне надо будет лишь крутить баранку. Но ехать пришлось с далекой окраины через центр столи­цы, и с меня сошло семь потов и проклятий, пока мы добрались до места. Благо ругаться я научился на службе в армии, где составил даже словарь отменных и сочных испанских матюганов, поскольку без мата слесарю-авторемонтнику никак нельзя: то одно не ла­дится, то другое, то конструкция машины такая, что надо быть ужом, чтобы добраться до какого-нибудь узла. Проклинаешь на чем свет стоит конструкторов, которые совершенно не думают о том, как подобрать­ся к той или иной части машины, не разобрав добрую ее половину. Хорошие у меня были инструкторы и в разведшколе, и по индивидуальной подготовке, но никому из них в голову не пришло хоть немного поучить меня водить машину на буксире. Тем более грузовик.

Мне было жаль расставаться с фирмой, где я уже был на хорошем счету и кое-чему все-таки научился. Однако в плане расширения полезных связен или полу­чения развединформации — почти ноль.

Был октябрь 1962 года. Надвигался кубинский кри­зис. Поздно вечером, проведя тайниковую операцию через тайник № 12 в районе Чакарита, я возвращался домой. Тревожно кричали мальчишки-газетчики о не­минуемой встрече нашего морского конвоя с амери­канскими эсминцами в Карибском море. Радио и теле­видение угрожающе нагнетали обстановку. Неужели и впрямь будет ядерная война? Ведь это же безумие! Никто не уцелеет! Только я здесь, возможно, и уцелею. А зачем? Все там погибнут, а я здесь выживу? И кому я буду тут нужен? Как хотелось быть у себя дома! Уж коль суждено погибнуть, то вместе со всеми своими, со своим народом. С тяжелым сердцем всю ночь напро­лет слушал сообщения радио, одно тревожнее другого. Утром наконец передали информацию о прибытии Микояна сначала в Нью-Йорк, затем в Гавану. А на работе от ребят-механиков узнал, что конфликт ула­жен и конвой советских судов повернул обратно. Здра­вый смысл восторжествовал. Вечером, вернувшись до­мой, я налил себе большую рюмку коньяку и, стоя перед зеркалом, провозгласил про себя тост за торжес­тво разума. В моем отчете была информация по от­зывам на Кубинский кризис самых различных слоев населения, и я собирал эту информацию, рыская по городу и пропадая в барах и билльярдных. Это было срочное задание Центра. Нужна была информация от «местного жителя», то есть меня, а не от советского дипломата, которому могли сказать не то и не так.

Еще дома в процессе подготовки я узнал, что в США требуются медсестры, токари, слесари, фрезе­ровщики. инструментальщики, наладчики станков и др. Заручившись согласием Центра, я решил посту­пить на трехмесячные курсы в частной школе меха­ников сеньора Сливы. Слива блестяще организовал свое дело, в котором принимала участие вся его еврей­ская семья. Сам он был профессионалом в деле об­работки металлов. Вскоре я овладел профессией тока­ря и слесаря. Курс обучения был довольно насыщен­ным. Теория сочеталась с практикой, все преподава­тели были высокой квалификации. Теорию читали ин­женеры. По окончании курсов мне выдали два диплома: токаря и слесаря. Наш преподаватель слесар­ного дела в это время оформлял документы на выезд в США, где работа ему была обеспечена. Я договорил­ся с ним, что он мне напишет, когда устроится. Узнав, что владею английским, он, конечно, имел на меня кое -какие виды, поскольку сам языка не знал. Мы обсудили с ним возможность организации в будущем механической мастерской на окраине Нью-Йорка, где у него жили родственники. Мне требовалась хоть какая -нибудь зацепка, с тем чтобы устроиться в Штатах. Центр одобрил эту идею, однако через полгода я полу­чил от уехавшего письмо, что ему там не нравится и он возвращается в Аргентину. На том все и закончилось.

А тем временем нужно было устраиваться на рабо­ту, чтобы на практике закрепить полученные навыки. Через две недели, по объявлению, устроился токарем в механическую мастерскую братьев Мендес. В мас­терской реставрировали рулевое управление автома­шин самых различных марок, а также занимались изготовлением дефицитных в то время глушителей для автомобилей «фольксваген», набиравших популяр­ность в этой стране. Братья Мендес также содержали в Белграно магазин запчастей к автомашинам «рено», выпускавшимся в стране. В мастерской работало чело­век десять, включая двух братьев Мендес и их шурина по имени Хуан. С Хуаном я сошелся ближе других, он стал моим подлинным наставником. Под его руковод­ством я сделал пару довольно сложных штампов для изготовления глушителей к «фольксвагену». Применив систему эксцентриков, я усовершенствовал конструк­цию штампа, что дало зримый экономический эффект. Мне доверили пару токарных станков: один— для точных работ, другой — для шлифовки деталей руле­вого управления.

Хуан родился во Франции и приехал в Аргентину вскоре после войны. Он еще мальчишкой ушел из Дома, когда его мать после смерти отца вышла замуж. Он не мог ей этого простить. Отец его, испанец по происхождению, принимал участие во французском движении Сопротивления, прошел через застенки ге­стапо и умер вскоре после войны. Невысокого роста, лет тридцати пяти, лысоватый, крепкого телосложе­ния, Хуан закончил профтехучилище при заводе «Ре­но» и стал классным специалистом, слесарем-инстру­ментальщиком. Он был главным организатором и ду­шой мастерской братьев Мендес, в которую вложил много сил. Хуан владел небольшим ранчо на окраине Буэнос-Айреса, был женат на сестре хозяев мастер­ской, имел троих детей, увлекался разведением кроли­ков. Со своими шуринами он не очень ладил, считая, что дело можно было бы поставить на более широкую ногу, если бы братья Мендес хоть что-нибудь смыс­лили в деле ведения бизнеса, да и в технике тоже. Хуан лично закупал станки, занимался оборудованием мас­терской, у него постоянно вызревали идеи, но хозяева его не понимали и не воспринимали. Хуан был энер­гичен, напорист, имел подход к людям, терпеть не мог бездельников, придерживался явно левых убеждений и этим мне импонировал. В нем текла настоящая испанская кровь. Однажды он пригласил меня к себе в гости. Мы вдвоем на моей мотонете после работы отправились с ним на его ранчо. Уже стемнело, упал туман, не видно ни зги. Ни лучика света. В тумане мы сбились с пути. Оставив мотороллер на дороге, мы пошли искать тропу и вскоре наткнулись на колючую проволоку. И вдруг совсем рядом раздались выстрелы. Пули свистнули над головой. Мы оба упали на землю лицом в колючки.

—   Э-э!! Ты что, болюдо, рехнулся?! — заорал Хуан не своим голосом.— Ты что стреляешь?!

—   А вы кто такие?! Какого черта шляетесь тут по ночам?! — откликнулся после некоторой паузы чей-то хриплый низкий голос.

—   Так это ты, Маноло?! — вскричал Хуан, свире­пея и вскакивая на ноги.

—   Ну я. Что с того? — отвечал невидимый Маноло из туманной ночной мглы.

—    Сын тысячи сук! Сука мать тебя родила! Кусок- дерьма! У тебя что, глаза повылазили? Ты же нас чуть не застрелил!

—     Ну я же спросил: «Кто такие?» — отвечал невозмутимо флегматичный голос невидимого до сей поры Маноло.

—    Идиот! Ты сначала стрелял, а потом уж спраши­вал! — продолжал распаляться Хуан.— А моих троих детей ты потом кормить будешь? Сукин ты сын!

Хуан никак не мог успокоиться. Он бурлил как вулкан.

—    Ну ладно тебе, Хуан,— сказал миролюбиво Ма­ноло, подходя к нам.— Ты уж извини, что так получи­лось. Ну зайдем ко мне, выпьем по рюмочке агуардьенте [14]Агуардьенте — тростниковая водка.
. Хватит шуметь, детей разбудишь.

—    Ты их сам давно уже разбудил своей дурацкой стрельбой!

—    Но ты же знаешь, какие здесь типы шляются по ночам.

Хуан внезапно сменил свой гнев на милость, и мы, пройдя по тропинке, вошли в пристройку к ранчо вслед за Маноло, усатым, плотного телосложения коренас­тым мужичком. Где-то тревожно спросонья хрюкали свиньи, кудахтали куры.

—    Но все же нельзя вот так стрелять в людей ни с того ни с сего. Смотри, чтоб больше так не делал. Что вот мой друг о нас подумает? Что мы тут совсем одичали, э-э?

—    Ну давайте выпьем, потом я вас провожу,— сказал Маноло, наливая агуардьенте в глиняные рюм­ки.

Маноло был одет в джинсы, на ногах стоптанные альпаргатас [15]Альпаргатас- тапочки из джинсовой ткани на веревоч¬ной подошве.
. На боку в открытой кобуре у него висел револьвер, на поясе — патронташ. На гвозде в при­стройке — винчестер.

—    Понимаешь,— обратился он ко мне,— казалось бы, Буэнос-Айрес не так уж и далеко, а опасно — здесь ведь уже начинается пампа, электричества пока нет, но скоро будет, сюда уже тянут линию. Ну что, пошли, что ли, э, Хуан? А то, может, у меня заночуете?

Но Хуан хотел ночевать у себя дома, и мы, оп­рокинув еще по рюмочке агуардьенте, затем еще по одной, закусив манисс [16]Манисс — земляные орешки.
и солеными маслинами, в со­провождении Маноло с фонарем отправились искать дорогу. Добрались до дома Хуана уже за полночь.

Наутро Хуан показал мне свое хозяйство: ветряк, водоем для поливки огорода, кроликов, кур и прочую живность. А вокруг простиралась необозримая пампа. Затем мы поиграли с его детьми. Миловидная жена хлопотала по хозяйству. После традиционного асадо, распивая льерба матэ [17]Традиционный аргентинский напиток гаучо, подобие зеленого чая, завариваемого крутым кипятком в специальном сосуде, сделан¬ном из маленькой, выдолбленной и высушенной грушеобразной тыковки с узким горлышком. Напиток высасывается из сосуда через серебряную трубочку с каплеобразной фильтрующей сеточкой на конце (бомбильей).
мы вели неторопливую беседу о том о сем, и о политике тоже.

Возвращаясь от Хуана, на узкой тропинке нагнал какого-то толстяка — пайсано [18]Пайсано — крестьянин, земляк.
, который ехал на вело­сипеде, и я никак не мог его обойти: тропинка была узкой, а слева и справа — болото, камыши. Велосипе­дист, слыша назойливый стрекот мотора за спиной, занервничал, пугливо оглядываясь, поэтому, обходя его, я все же ненароком слегка задел его, а когда, уже обойдя его, удалялся, он вдруг пришел в ярость, видно от пережитого испуга, погрозил мне кулаком и. громко бранясь, припустился за мной на своем велосипеде. Но куда ему было за мной угнаться! И все же угрызения совести не покидают меня по сию пору. Мне бы ос­тановиться, подождать его, извиниться, пожать ему руку, поговорить... Ну не полез бы же он драться!.. А так... Напугал, расстроил рабочего человека, пустил ему в нос выхлопные газы и укатил восвояси. Ай-ай-ай! Нехорошо! А еще представитель первого в мире проле­тарского социалистического государства! Да еще со­ветский разведчик! Позор! Стыд и срам!

Между тем у сеньоры Кармен случились одно за другим два несчастья: вначале от старости подохла любимая курица, и она несколько дней по ней убива­лась. Через некоторое время вслед за курицей последо­вала и ее разжиревшая болонка, которая сдохла не столько от старости, сколько от ожирения. И курицу, и собаку я похоронил у выложенной из красного кир­пича задней стены сада, сделал холмик, и бедная жен­щина каждый день приходила повздыхать и поплакать над могилой своих любимцев. Сеньора Кармен ре­гулярно посещала также колумбарий на кладбище Ля-Чакарита, где в военном секторе покоилась урна с пра­хом ее первого мужа, полковника республиканской армии Испании, мундир которого она продолжала бережно хранить в своем платяном шкафу. Мундир защитного цвета с нашитыми красными шпалами на воротничке был тщательно почищен и отутюжен, на полке лежала фуражка с красным околышем и ма­ленькой красной звездочкой на нем. Старушка любила говорить: «Вот умрет палач Франко, изменится строй, вернусь я в Испанию, и будут меня встречать с ор­кестром. И урну с прахом мужа предадут торжест­венному захоронению со всеми воинскими почестями на военном кладбище в Мадриде». Но вот Франко умер, на престол взошел молодой король Хуан Кар- лос, а предсказания сеньоры Кармен не сбылись, и прах ее мужа-мужа-полковникаостался на аргентинской земле, и с оркестром ее конечно же никто встречать не думал.

...Тем временем подошло время вывода жены за рубеж. Мы не виделись — страшно подумать! — два с половиной года. И за все это время только краткие весточки друг о друге, переданные по радио в шифров­ках. Получил шифровку: «Ваша жена успешно готовит­ся; надейтесь на скорую встречу». И все. За это время ей пришлось проделать невероятную по объему работу по изучению языков и прочих премудростей, необходи­мых в разведывательной работе. Что касается легали­зации «Весты», отработки ее легенды, оформления на­шего брака и прочее, Центр полностью полагался на меня. Чтобы ускорить весь этот процесс, я решил отказаться от поездки домой, а выехать в Европу, встретить там жену сразу после ее вывода за границу, заполучить ее под свою опеку и приступить к ее лега­лизации. А легализация— это всегда очень ответ­ственный этап в работе разведчика-нелегала, пожалуй, самый ответственный и важный, и от того, как она проведена, зависит вся будущая работа, жизнь самого нелегала и жизни многих людей, с которыми он свя­зан. Легенда-биография строится по крупицам, по ку­сочкам. И здесь, в промежуточной стране, эта легенда впервые перестает быть таковой, становясь реальнос­тью.

Заканчивался первый этап моего пребывания в Ар­гентине. Второй этап начнется в июне 1964 года, когда я вновь туда приеду уже с женой. Связь с Центром была устойчивой и регулярной. Появились новые дру­зья и знакомые, новые связи. Готовлю окружение к предстоящему отъезду в Европу. Ну не прижился здесь, и все. Разве так не бывает? В стране упадок, экономический кризис, жуткая инфляция, один воен­ный переворот следует за другим. В Европе же — экономический бум. Большие возможности. Поэтому говорю всем, что решил туда уехать попытать счастья. Все меня уговаривали остаться, но я в ответ лишь улыбался. Мне предстояла долгожданная встреча с же­ной, и все остальное для меня не имело значения.

К тому времени я уже год как посещал спортивный клуб «Ривер-Плейт». По воскресеньям занимался на стадионе легкой атлетикой — бег, прыжки. Это помо­гало поддерживать форму. Играл еще в палету баска. Игра эта ведется ракетками, напоминающими по фор­ме и размерам теннисные, но изготовленными из тол­стой фанеры, и твердым мячом из черной резины величиной чуть больше шарика для настольного тен­ниса. Площадка для игры огорожена с трех сторон высокой железобетонной стеной, окрашенной в белый цвет. Играют обычно два или четыре человека. Игра основана на принципе отскакивания упругого резино­вого мяча от стенок. Игра крайне увлекательная. Тре­бует большой выносливости и сноровки. Стал учиться играть и в большой теннис. Я полагал, что теннис в будущем будет весьма полезен для заведения нужных знакомств.

Близился отъезд. В мастерской получил расчет. Братья Мендес на прощанье прямо во дворе мастер­ской устроили традиционное асадо. Рабочие вперемеш­ку с хозяевами сидели за импровизированным столом из ящиков из-под овощей, установленных под навесом во дворе мастерской. Устроили прощальный обед и в саду у сеньоры Кармен: поставили на газоне столы, я пригласил своих приятелей, и мы славно посидели за неизменным асадо. Сеньора Кармен пару раз всплак­нула.

— Ладислао,— сказал тогда Рауль,— ты оставля­ешь здесь разбитые сердца.

Наутро был отъезд. Приехал приятель сеньоры Кармен на стареньком «опель-капитане» (это как наш «Москвич» первого выпуска). Забросили на багажник сверху мой чемодан, с трудом втиснулись в машину и поехали. Был июль месяц. Светило яркое зимнее солнце. Тот самый белоснежный красавец «Прованс», на котором я два года назад приплыл сюда, стоял у причала. Распрощавшись с провожающими, поднял­ся на борт. Людская масса бурлила на палубе и в сало­нах, все бары были забиты пассажирами и провожаю­щими. Здесь вовсю шла беспошлинная торговля ал­когольными напитками, пивом и прочими товарами. Наступило время прощания. «Прованс», с помощью буксиров медленно выбравшись из порта, вошел в морской канал и тихим ходом взял курс в открытый океан. И снова Сантус, Рио-де-Жанейро, Дакар, Тене­рифе на Канарских островах, Лиссабон, Барселона и, наконец, Марсель. В Барселоне стоянка была длитель­ная, и я решил навестить дочь сеньоры Кармен. Мило­видная женщина средних лет, настоящая испанка, муж и сын— оба адвокаты. Они меня уже знали из писем сеньоры Кармен и оказали теплый прием. За обедом я рассказал о том, как живется ее матери, передал сделанные мной фотографии. Дочь сеньоры Кармен очень беспокоилась, что мать ее так сильно распол­нела, выражаясь ее словами, «стала свободной в та­лии». Они не виделись более двадцати лет, с тех пор как кончилась гражданская война в Испании. Внук сеньоры Кармен проводил меня на судно. Славный смуглый молодой человек, похожий на своего деда- артиллериста.

И вот — Марсель. Теплый июльский вечер. Вхожу в отель и первое, что вижу в вестибюле,— лицо Ва­лентины Терешковой во весь экран стоявшего здесь большого телевизора. Наша первая женщина-космонавт вела репортаж из космоса. Рано утром скорый поезд мчал меня в Париж. Маршрут я выбирал сам, согласовав с Центром. Мой путь снова лежал в Швей­царию. .

Париж. Шумный, веселый, суетливый. Остановился в тур-отеле «Пять углов». Там действительно сходятся пять улиц. Отель недорогой, экономия электроэнергии жесткая. Чтобы пройти вечером лестничную площадку или коридор, нужно по мере продвижения нажимать на кнопочные выключатели, которые затем, через оп­ределенное время автоматически гасят за тобой свет. В туалете (а он в коридоре общий) открываешь дверь — свет горит, прикрываешь — гаснет, и только когда повернешь защелку, чтобы запереться, свет сно­ва зажигается, но об этом не сразу догадаешься: над­писи на этот счет отсутствуют. Расположен отель удач­но — до центра рукой подать.

Через три дня поездом приехал в Женеву. Поставил сигнал о прибытии на той же улице, что два с лишним года тому назад. Приобрел подходящий транзистор­ный приемник и начал слушать свои позывные. В пер­вой же полученной мной шифровке Центр сообщил, что мой сигнал принят и что «Веста» появится в Ев­ропе лишь в августе. Условия явки будут сообщены дополнительно. Таким образом, у меня впереди был почти месяц, и я решил посмотреть Швейцарию. Ос­тавил свой чемодан в камере хранения на вокзале в Женеве и отправился по наиболее интересным мес­там Швейцарии: Сент-Мориц, Монтрё, Люцерн, Зерматт и др. Приобретя рюкзак типа шерпа, горные ботинки, брюки гольф и гетры, я где пешком, а где на почтовом автобусе преодолел несколько горных пере­валов. Однажды даже пришлось заночевать высоко в горах в стогу сена, в котором изрядно продрог, ведь заморозки в горах — обычное дело. Два раза в неделю принимал радиограммы. А вот самую важную шиф­ровку проворонил. И все из-за того, что плохо рас­считал рельеф и остановился в отеле, находившемся у самого подножия огромной горы, отчего слыши­мость была близка к нулю. Повтор был через день. С трудом нашел номер в горном отеле.

Прочитав принятую шифровку, схватился за голо­ву: «Веста», оказывается, уже находилась в Дании и начала выходить на явку!!! Сломя голову помчался ночным поездом в Женеву. Приехал в аэропорт на такси рано утром, взял билет на ближайший рейс Женева — Копенгаген. К сожалению, рейс был вечер­ним, и явку я пропускал. В самолете, из разговора с сидевшим рядом бизнесменом, выяснил, что в раз­гаре туристический сезон и с отелями в Копенгагене напряженка, поэтому нужно искать комнату на част­ной квартире. Он подсказал мне, как это сделать. Приехав в центр из аэропорта, я затем отправился на железнодорожный вокзал, где функционировало квар­тирное бюро. У стойки стояла небольшая очередь, но едва я встал в нее, как ко мне подошла старушка и предложила комнату. Она, как, впрочем, все датчане, могла изъясняться по-английски. Вместе с ней на такси мы подъехали к дому в центральной части города. Комнатка мне понравилась. Паспортные данные у ме­ня не спрашивали.

 

РАССКАЗ «ВЕСТЫ»

Подхватив свой довольно легкий чемодан, сошла с автобуса. Огромный зал ожидания аэропорта Тем- пельгоф гудел как улей. С летного поля доносился рев авиационных двигателей. Здесь, в Западном Берлине, пересекались маршруты почти всех стран мира. Запад­ный Берлин жил своей особой жизнью, столь отличав­шейся от Восточного Берлина, откуда я только что приехала. Перед отъездом несколько раз побывала в Западном Берлине, где я делала покупки. Все было просто: я садилась в метро в Восточном Берлине в час пик и, смешавшись с остальными пассажирами, не удостоив взглядом пограничников, проходила прямо в Западный Берлин. Вот и сейчас я с небольшим чемо­даном вышла из метро в Западном Берлине и села в автобус, направлявшийся в аэропорт Темпельгоф. Там взяла билет на самолет до Копенгагена и перено­чевала в гостинице при аэропорте. Самолет на Копен­гаген вылетал утром.

А до этого почти три года интенсивной подготовки. У меня был важный стимул: за границей уже работал муж. Совсем один. Ждет меня. И очень. Я была в этом уверена. Он — человек основательный. Надежный.

Языки — прежде всего. Немецкий — основной, по­скольку я готовилась к тому, чтобы в будущем выда­вать себя за немку. Для этого я два с половиной года провела в ГДР в немецкоязычной среде, поселившись у одной пожилой немки.

Комната находилась в мезонине небольшого доми­ка на окраине города. Старушка хозяйка была испуган­но-недоверчивой и по ночам со свечой в руках под­нималась в комнатку, дабы убедиться, что молодая, красивая русская немка в комнате одна. Это, однако, не мешало ей по немецкому обычаю подавать мне по утрам кофе в постель. Пока я подыскивала себе рабо­ту, приходилось делать вид, что уже работаю: вставать по утрам и возвращаться вечером. Наконец после дол­гих поисков я нашла работу воспитательницы млад­ших классов в немецкой школе. Однажды от одной из своих учениц случайно узнала, что у них до последнего времени снимала комнату студентка, которая на днях отбыла на практику в Китай, и ее комната сейчас свободна. Переговорив со своими родителями, эта ученица передала мне приглашение посетить их дом. Меня очень хорошо приняли, и уже на следующий день я переехала к ним. Глава семьи был настоящий пар- тайгеноссе. Догматик-марксист, он в то же время был человеком добрым и отходчивым. Своим домашним он категорически запрещал смотреть по ТВ передачи с Запада и очень ревностно относился с любым веяни­ям с той стороны.

Однако вскоре на встрече со своим куратором я уз­нала, что хозяин через компетентные органы наводил обо мне справки: кто я, откуда прибыла и насколько благонадежна. Компетентным немецким органам веле­но было передать, что со мной все в порядке, и хозяин успокоился. Кроме дочери у хозяина был еще и взрос­лый сын, который служил почему-то в Баку в Совет­ской Армии. Он должен был вскоре вернуться оттуда, и хозяева очень хотели, чтобы он мне понравился. Но у меня были другие планы. Проведя в Лейпциге полго­да и более-менее освоившись в немецкоязычной среде, я уже по другим документам должна была появиться в Дрездене как дипломированная медсестра, прорабо­тавшая какое-то время в одной из больниц Лейпцига, где действительно работала медсестрой очень похожая на меня девушка, которая якобы переехала в Магде­бург. Все это было, разумеется, составной частью ком­бинации моей подготовки, и девушка та была наша.

В Дрездене «Весте» уже никто не помогал. С до­кументами, опять же на русскую немку (на настоящую я пока не тянула), и с дипломом об окончании медучи­лища в Москве (квалификация наших медработников в ГДР считалась довольно высокой, и диплом об окончании медучилища в Москве был действителен в стране) я стала подыскивать себе работу. В первой же попавшейся большой больнице, куда я зашла, меня приняли на работу, обеспечили жильем и велели прий­ти в тот же день на ночное дежурство. В госпитале в послеоперационном отделении, куда я попала, две медсестры были на больничном, а две другие ушли в декретный отпуск. Первое ночное дежурство в совер­шенно новой обстановке (я никогда до этого не бывала в немецкой больнице, хотя медицинскую терминоло­гию на немецком языке знала) оказалось в своем роде боевым крещением. Много тяжелобольных, всю ночь напролет пришлось бегать из палаты в палату, делать уколы, выполнять работу санитарки и уборщицы. Мне дали комнатку на верхнем этаже больницы. Я делила ее с молодой медсестрой Сабиной. Мы подружились. У Сабины был брат, которому я очень понравилась, и он пытался было за мной ухаживать, но я отвергла его, сославшись на то, что у меня в Берлине жених. Свои поездки в Берлин на встречи с руководством и преподавателями я оправдывала свиданиями со сво­им другом. Впоследствии, когда у меня родилась дочь, я назвала ее Сабиной в честь своей немецкой подруги.

Со своим куратором и инструкторами я встреча­лась на явках и конспиративных квартирах в Дрездене и в Берлине. Иногда они передавали мне привет от мужа, а однажды даже письмо, написанное на англий­ском языке и пересланное через тайник на непроявлен- ной фотопленке. Мне говорили, что муж ждет меня не дождется, ведь, поженившись, мы вместе были чуть больше года.

Все это время я не знала ни сна, ни отдыха, работая практически без отпусков. Нечастые поездки в Москву назвать отпуском можно было с большой натяжкой: занятия, встречи, наставления и прочее.

Мне в ГДР товарищи давали небольшие поручения по проверке вновь завербованных агентов (выйти на встречу и взять письмо или конверт с документами, который затем проверялся нашими специалистами на предмет вскрытия; проводить тайниковые операции с закладкой или выемкой контейнеров с документами или фотопленкой и т. п.).

Перед самым выводом за рубеж я побывала дома в Москве.

После краткого отдыха на Юге снова выехала в ГДР, только на этот раз уже в Берлин. Перед отъез­дом из Москвы — прощальный прием у руководства на конспиративной квартире, последние наставления: как-никак, а я впервые отправлялась на Запад.

Западный Берлин. Темпельгоф. На руках у меня промежуточные документы западной немки.

«Железные» документы западногерманской под­данной, по которым мне предстояло в дальнейшем жить и работать.

Вместе с толпой пассажиров я прошла погранич­ный и таможенный контроль. Все в порядке. Перевела дух. И вот я в самолете. Не успела как следует раз­говориться с соседкой, пожилой немкой, как пока­зались огни Копенгагена. Через квартирное бюро на вокзале сняла комнатку в частном доме на окраине города. Приветливая, улыбчивая хозяйка средних лет провела меня в чистенькую светлую комнатку, рас­положенную в мезонине, с крошечным балконом, уви­тым диким виноградом. Оставив чемодан, я поехала в город. Прогулялась по центру. По плану города, который приобрела в киоске, нашла улицу, где на табличке под определенным номером дома необхо­димо было проставить сигнал о прибытии — две па­раллельные черточки таблеткой аспирина, нижняя ко­роче верхней.

Чудесный город Копенгаген. Чистенькие, обрам­ленные газонами улицы. Каналы, рассекающие город, расположенный на островах Зеландия и Амагер, парк Тиволи и конечно же символ Дании — бронзовая ру­салка на Лангелиние, валуне, возвышающемся из воды в нескольких метрах от каменистого берега пролива, по которому то и дело проходят, нагоняя волну, океан­ские суда. Здесь все напоминает о знаменитом Хансе Кристиане Андерсене, сказками которого мы все зачи­тывались в детстве.

Вечером выхожу на явку. Волнуюсь. Сейчас сюда придет муж, которого я не видела целую вечность — два с половиной года. Страшно подумать! Разлука — вещь ужасная. А для меня — все равно как во время войны. Где он? Что с ним? Ничегошеньки ведь о нем не знаешь. Неужели я сейчас его увижу? Даже не верится, что сейчас он придет на встречу. Мне ведь передали, что он уже где-то здесь, в Европе. После тщательной проверки, в точно обусловленное время выхожу на место явки — тихую городскую улочку, застроенную коттеджами под красной черепицей. В палисадниках розы, жасмин, гладиолусы.

На явку в первый день муж не вышел. Не пришел он и на второй день. Что случилось? Я уж было переполошилась. Если не придет завтра, придется по­давать условный знак и готовиться к возвращению домой. Он пришел на третий день. Я заметила его издалека, когда он шел по параллельной улочке. Уж муж-то наверняка меня давно заметил и, очевидно, проверяет, нет ли за мной «хвоста». Так, на всякий случай. Ведь он-то знает, что у меня за плечами почти три года спецподготовки, за которые я успела кое-чему научиться и могла свободно вращаться в немецкоязыч­ной среде, не привлекая к себе чьего-либо внимания. Да и годы работы медсестрой в немецком госпитале не прошли даром. Было трудно, это да. Ночные дежур­ства, хирургические операции, параллельно — спецпод­готовка, явки... Конечно, пе помешало бы еще пару лет подучиться, но мне сказали, что у Вадима большой опыт и он восполнит все недоработанное мной. Сейчас он конечно же за меня волнуется. Ведь я все-таки здесь, на Западе, новичок.

Встреча была незабываемой. Поцеловались. Рас­смеялись, произнеся пароль и отзыв— необходимые формальности. Пароль: «Простите, мы не могли с ва­ми встречаться в Западном Берлине?» Отзыв: «Да, мы с вами встречались, но это было во Франкфурте». А вдруг это не он? А вдруг — двойник? Погуляв не­много по улочкам пригорода, мы поймали такси и от­правились в домик на окраине, где я, распрощавшись с хозяйкой, взяла свой чемодан, и мы уже вместе поехали к нему на квартиру, располагавшуюся в боль­шом сером доме на канале. В столовой за обеденным столом восседал румяный крепкий старик в лихо зало­мленной капитанке с белой тульей и с крабом на околыше. На столе перед ним стоял штоф из зеленого стекла. Он как раз в этот момент поднимал очередную рюмку, когда мы вошли в прихожую. Старый морской волк весело подмигнул, произнес то ли «так», то ли «гутен таг», поздравляя нас с прибытием, и махнул крошечную рюмашку со шнапсом, резко запрокинув голову. Он, очевидно, выполнял здесь роль вахтера, контролируя со своего поста двери еще двух комнат, где также располагались гости. Утром, поприветст­вовав нашего морского привратника, который, как и накануне вечером, продолжал сидеть перед почти пустым уже штофом, мы отправились в город. С моря дул холодный ветер, моросил мелкий дождь. Мы шли по мостам и набережным Копенгагена, взявшись за руки. Позади были долгие два с половиной года разлу­ки и одна незабываемая бессонная ночь. Мы были счастливы.

Через день мы выехали в Брюссель — там была явка. Поставили сигнал о прибытии. На явку, однако, никто не выходил. Близилась осень, шли дожди, сто­яли туманы. В городе висел смог. Было тревожно на душе. В чем там дело? Почему никто не приходит? Ведь мы уже давно по плану должны были быть на намеченном в Центре маршруте. Часами мы бродили по паркам города, вечерним улицам. В центральной части города в нижних этажах домов работали кафе, закусочные, ресторанчики. Уличный деликатес— жа­реный картофель соломкой с маринованным крошеч­ным огурцом в бумажном кульке. Дешево и сердито, а главное, необычайно вкусно. За огромной стеклянной витриной размещается целый комбайн по приготовле­нию этого незатейливого блюда. Над всем этим сноро­висто колдуют три парня в белоснежных высоких кол­паках. Один засыпает в бункер при помощи подъем­ного механизма сразу пару мешков картофеля. Пройдя через чрево автомата, картофель с другого конца ма­шины выходит уже в виде румяной поджаренной со­ломки; второй парень быстро накладывает соломку специальной вилкой с захватом в бумажный пакет и кидает сверху два огурчика «пикли», третий парень быстро подает готовую продукцию через окошко оче­редному покупателю и рассчитывается с ним. Работа спорится. Очередь постоянная, но не более 3—5 чело­век. Ребята работают быстро. Аромат жареного карто­феля, разносящийся на несколько кварталов окрест, привлекает все новых посетителей, среди которых и со­всем молодые парочки, и пожилые люди.

— Вот видишь,— сказал я «Весте»,— смотри, ка­кой бизнес и как здорово они управляются. Может, и мы начнем когда-нибудь что-то вроде этого, а?

Незаметно сворачиваем в узкую, кривую улочку, освещенную только светом, падающим из окон первых этажей двух- и трехэтажных домов. Каждое окно пред­ставляет собой своеобразную витрину, в которой на темно-красном, черном либо темно-зеленом фоне си­дит красивая холеная девица в глубоко декольтирован­ном вечернем платье, освещенная скрытым источни­ком света. На шее у девиц поблескивают украшения. С загадочной улыбкой они разглядывают многочис­ленных прохожих. Вдоль тротуара мощенной булыж­ником улицы медленно движутся автомобили. Вот у одной из дверей тормозит маленький «фиат», из которого выходит молодой брюнет, почти мальчишка. Вслед ему, выглядывая из машины, хихикает его при­ятель. Брюнет с видом завсегдатая подошел к двери и нажал на звонок. Растерянно оглядывается на при­ятеля. Девица в окне тотчас исчезла, и ее место заняла другая, пышнотелая блондинка с ожерельем на шее и золотыми браслетами на запястьях. Дверь бесшумно распахнулась и сразу же захлопнулась, впустив моло­дого человека. То у одной двери, то у другой притор­маживают машины, и мужчины разного возраста то и дело исчезают за дверями. Некоторые из окон пусту­ют, что означает, что девушки заняты. Нам было ясно, что эти холеные красавицы — представительницы древнейшей профессии.

 

ЕВРОПА, ЕВРОПА...

Пришла шифровка. Явка в Брюсселе отменяется в связи с осложнением агентурной обстановки в Бельгии. Нам предписывается немедленно выехать в Швей­царию и ФРГ для завершения работы над легендой «Весты». Снова в дорогу. Базель— город на стыке границ трех держав: Швейцарии, ФРГ и Франции. Здесь необходимо отыскать адрес, по которому прожи­вает одинокая пожилая женщина, по легенде «Вес­ты»— ее единственная тетя. «Веста» ее не знает, но в Центре ей было сказано, что это свой человек, и в случае чего она подтвердит, что «Веста» является ее племянницей и что она действительно помогала ей материально. Личная встреча с «тетушкой» не предус­матривалась.

В базельском зоопарке у клетки с гориллой со­бралась толпа. Огромная, черпая, беременная горилла, ухватившись за косяк двери своей «спальни», раскачи­валась в проеме двери, показывая язык и скалясь на зрителей, которые ей уже, по-видимому, изрядно надо­ели. Вот она стала серьезной. С невинным видом, продолжая раскачиваться из стороны в сторону, она медленно заводит огромную черную лапищу под свой зад и вдруг молниеносным движением, оскалившись, швыряет прямо в толпу свои экскременты. Посетители в ужасе отпрянули. Весь «заряд» пришелся в защитное стекло, как видно совсем не зря установленное прямо на решетке клетки. И все же кое-кто из джентльменов с хохотом стал отряхивать свои шляпы, так как кое- что пролетело поверх стекла. Здесь-то нам и пришла в голову мысль вставить этот эпизод в легенду: «Имен­но здесь в этот момент мы и познакомились».

В Базеле мы остановились в недорогом отеле, сняв два отдельных номера, которые соединялись между собой посредством ванной комнаты. Это было конеч­но же смешно, ибо один из номеров фактически пусто­вал. В дальнейшем мы снимали уже один номер, по­скольку на Западе помолвленные официально или де- факто жених и невеста обычно путешествуют вместе, и никому не придет в голову спросить, как они спят — вместе или раздельно, так как подобные вопросы явля­ются вторжением в личную жизнь.

В преддверии брака жених и невеста, как правило, какое-то время живут как муж и жена, устраивая себе так называемый испытательный срок на совмести­мость, и это считается в порядке вещей.

Поэтому в Дюссельдорфе мы уже останавливались в одном номере. Туда мы приехали поездом из Базеля и уже на следующий день электричкой выехали в нахо­дившийся неподалеку город Дортмунд. Там отыскали больницу, в которой, согласно легенде, «Веста» якобы проработала несколько лет. В этой больнице дейст­вительно работала женщина, документами которой «Весте» в будущем придется пользоваться. Эта моло­дая женщина, в своем роде двойник «Весты», оказав­шись в ГДР, познакомилась с советским офицером из русских немцев и, выйдя за него замуж (а наши власти не без умысла, разумеется, не возражали против этого брака), выехала в Советский Союз, где она уже находи­лась под «присмотром». А документами ее будет поль­зоваться «Веста».

Было начало сентября 1963 года. Дождь лил не переставая, но мы все же съездили в Дортмунд еще два раза все с той же задачей. Отыскали мы также дом, где жила девушка, вышедшая замуж за нашего офицера.

Все это время мы два раза в неделю слушали Центр, поддерживая таким образом при помощи тран­зисторного приемника «Грюндиг» постоянную связь с Центром. Маршрут наш был отработан, но по ходу дела Центр вносил коррективы. Теперь наш путь ле­жал в Берн, столицу Швейцарии. Здесь у нас была явка с курьером Центра, который должен был передать «Весте» «железные» документы (пока же ее документы были промежуточными). Мы целый день провели в Бе­рне, бродя по узким улочкам столицы.

На явку должен был выйти я, «Веста» меня под­страховывала, контролируя нашу встречу до и после, то есть проводя контрнаблюдение. Встреча состоялась в условленном месте на окраине Берна в глухом пере­улке, где практически не было освещения. Я появился в указанном месте точно вовремя (перед явкой встре­чающиеся должны сверять часы по радио). Курьер Центра, высокий, крепкого телосложения мужчина средних лет, вырос как из-под земли.

—   Простите, вы не скажете, как мне пройти на улицу Ля-Рош? (пароль).

—   К сожалению, не могу вам сказать, так как нахожусь в Берне всего лишь три дня (отзыв).

Встреча была почти моментальной.

—    Вот пакет из Центра,— сказал курьер на рус­ском языке.— Центр интересуется, как идет отработка легенды «Весты» и все ли у вас в порядке, все ли здоровы.

—   Передайте, что у нас все идет по плану и мы завтра же выезжаем по намеченному маршруту. На здоровье не жалуемся.

—   Тогда желаю вам успеха,— сказал курьер.— Передайте привет «Весте» от Зигмунда. Мы с ней встречались в ГДР.

—    Спасибо, передам. Привет всем нашим.

И мы разошлись, пожав друг другу руки.

Снова проверяюсь. На тот случай, если курьер привел «хвост». Хотя это, как правило, исключается, так как явку с нелегалами обеспечивает резидентура и несет ответственность за ее проведение. Прохожу контрольные пункты, оговоренные с «Вестой»: кафе на пустынной улочке неподалеку от набережной, подъезд дома, из которого хорошо просматривается переулок и арка, сюда я должен буду войти. Все в порядке. Через час мы встречаемся у касс на вокзале, где в агентстве «Swissair» покупаем билет на самолет «Женева — Брюссель».

Здесь смена документов «Весты». Ночным поездом выезжаем из Берна в Женеву, прямо с вокзала автобу­сом — в аэропорт. Через час мы уже в воздухе, и вско­ре наша «Каравель» садится в Брюсселе. Отдохнув в отеле после бессонной ночи, мы побродили по горо­ду, побывали на площади парламента. Взяли билеты на самолет в Лондон. На этот раз я уже назвал новую немецкую фамилию «Весты», согласно переданным нам документам. Вечером следующего дня мы город­ской электричкой Центр — Аэропорт, состоявшей все­го из двух вагонов, добрались в аэропорт. Теперь — в Лондон. В одном нагрудном кармане у меня лежали новые документы «Весты», в другом— промежуточ­ные, которые уже отслужили свое и подлежали уничто­жению. Зайдя в благоухающий свежими ароматами чистенький туалет аэропорта, я, запершись в кабинке, проверил прежде всего работу сливного бачка. Затем, достав из кармана промежуточный паспорт «Весты», я принялся его резать на мелкие кусочки ножницами, которыми запасся на этот случай. Вначале— твердые корочки, которые я благополучно спустил в унитаз, затем — все остальное. Я вышел из кабинки и тут же встретился со строгим взглядом служительницы ту­алета, пожилой благообразной женщины. По-видимо­му, она недоумевала, отчего это я там так долго находился, спуская сливной бачок аж три раза. У выхо­да из женского туалета стояла улыбающаяся «Веста».

—    Все в порядке? — спросила она.

— Конечно. Все на месте.

—    Эта тетка как часовой уставилась на твою ка­бинку, я уже начала было беспокоиться.

—    Да нет, все нормально.

Мы идем на посадку на британский «Комет» — первый их реактивный четырехмоторный самолет. Взмываем в ночное небо и вскоре пролетаем над Ла- Маншем. Внизу многочисленные огоньки: на Ла-Ман- ще интенсивное движение судов. Мы то и дело прова­ливаемся в воздушные ямы. Бросает так, что кажется, будто от нашей «Комет» вот-вот отвалятся крылья. Сквозь иллюминаторы в свете бортовых огней самоле­та видно, как они упруго гнутся.

Под нами вечерний Лондон. Мы с интересом всматриваемся в цепочки огней столицы туманного Альбиона. Описывая круги, снижаемся на посадку. Хорошо видны улицы, Луна-парк с колесом обозре­ний, гирлянды огней, вереницы машин, двигающихся по улицам города. Вдруг все это мгновенно исчезает, и мы мягко приземляемся в аэропорту Хитроу. Не­большие формальности в таможне: только деклара­ция, никакого досмотра: «Не везете с собой семена, плоды, животных?»— «Не везем».— «Все в порядке, проходите». В паспортах— штамп о прибытии на Британские острова, где мы можем находиться в тече­ние трех месяцев как туристы. Но три месяца нам не нужно. Здесь необходимо прожить ровно двадцать девять дней, и тогда в местном загсе мы сможем официально оформить наш брак.

Недорогая гостиница на тихой улице, уставленной Двухэтажными домами стена к стене. Типичный квар­тал старого Лондона. Сюда из аэропорта Хитроу нас привез таксист, который знал, что нам нужно. Сдав паспорта администратору, мы прошли в наш номер. Приняли ванну и легли спать. Среди ночи проснулись. К нашему величайшему изумлению (уму непостижи­мо!), в номере оказались клопы. Вот тебе и Англия! Ай да Англия! Спали до самого утра при включенном свете. Утром по телефону заказали завтрак в номер. Вошел официант, который принес на подносе шипящую сковородку с традиционным завтраком: «Hammon and eggs»— яичница с ветчиной, а также маленькие жареные сосиски и апельсиновый сок, ов­сянку, сваренную на воде, кофе с молоком в серебря­ной посуде и горячие румяные булочки.

—    Да-а, это тебе не «continental Breakfast» [19]Континентальный завтрак во всей Западной Европе, как правило, состоит из булочки и кофе с молоком.
— ска­зала жена, окидывая взглядом поднос.— И счет тоже приличный,— кивнула она на счет, оставленный офи­циантом на подносе.

Спустившись в вестибюль после завтрака, я об­ратился к дежурному администратору— смуглому, высокому пакистанцу средних лет:

—    Вы меня извините, сэр, по у нас в номере клопы.

—    ?!! — На вытянувшемся лице смесь ужаса, изум­ления и недоверия, извиняющаяся улыбка.— Как кло­пы?

—    Вы что, нам не верите? Сейчас поймаю одного и покажу.

—    Что вы, не нужно! Хотя это просто невероятно! Покорнейше извините. Мы немедленно примем меры. Немедленно. Вот, пожалуйста, ваши паспорта.

Но мы тем временем, памятуя о нашем нена­вязчивом российском сервисе, сами решили кое-что предпринять.

—    У вас есть что-нибудь от клопов?— спросил я в ближайшем магазине хозтоваров, где, казалось, было абсолютно все.

В ответ — изумленное лицо продавщицы. Подошла сама хозяйка магазина.

—    Извините, сэр,— сказала она не без гордости,— у нас средства против клопов не выпускаются со вре­мени окончания войны, потому что у нас нет в этом необходимости. Откуда у нас клопы? Их просто быть у нас не может! Я очень сожалею, но не могу вам ничем помочь.

Оглядывая полки магазина, я заметил штепсель, каким пользуются на континенте для подключения электроприборов. Дело в том, что все розетки в нашей гостинице, да и, очевидно, во всей Великобритании, сконструированы так, что абсолютно исключается подключение любого электроприбора небританского происхождения. А мне нужно было срочно побриться, «Весте» погладить платье.

—   Я вам, конечно, продам континентальный штеп­сель [20]Имеется в виду вся Европа, за исключением Британских ост­ровов.
,— сказала продавщица,— но я должна вас пре­дупредить, что переходник должен будет сделать специалист-электрик.

—   А я и есть он самый — специалист-электрик,— сказал я, улыбаясь.— Добавьте-ка, пожалуйста, еще вот эту изоленту, шнур, пассатижи и маленькую отвер­тку. И не беспокойтесь, пожалуйста, все будет в пол­ном порядке и Лондон не сгорит.— Хозяйка и продав­щица блеснули улыбками. Здесь юмор в цене.

Мы возвратились в отель. Навстречу нам вышел сам хозяин отеля, высокий, важный, седовласый гос­подин.

—    Мы еще раз приносим наши самые глубокие извинения и сожалеем о случившемся,— сказал он.— Не будете ли вы столь любезны перенести свои вещи в другой номер этажом выше. Я сейчас пришлю боя, ваш этаж мы полностью закрываем па дезинфекцию. Специалисты уже приступили к работе. Еще раз прошу извинить за беспокойство, сэр, и вы, мадам. Надеюсь, это больше не повторится и вам понравится в нашем отеле и в нашем городе.

Мы спокойно прожили в этом отеле положенные двадцать девять дней плюс неделю на оформление брака. Как оказалось, завтрак в этом отеле, если его не заказывать в номер, включается в стоимость прожива­ния, поэтому мы по утрам спускались в маленькую уютную столовую, где две девушки в голубых перед­ничках сноровисто обслуживали гостей отеля, подавая им завтрак — неизменные апельсиновый сок, овсянку, кофе с молоком, сливовый или вишневый джем, масло и поджаренные в тостере хлебцы.

Отель наш был расположен недалеко от централь­ной части Лондона. Отсюда рукой подать до Гайд- парка и Кенсингтон-гарден, Букингемского дворца и Мабл-арч, Трафальгарской площади, Вестминстер- ского дворца и Вестминстерского аббатства, где воз­вышается Биг Бен. В Лондоне есть что посмотреть. Гайд-парк корнер чего стоит! Десятки ораторов вы­ступают с импровизированных трибун, которыми слу­жат чаще всего ящики из-под фруктов. И каждый толкует о своем. Один — религиозную проповедь чи­тает, другой — ратует за освобождение Африки, тре­тий— под красным флагом с серпом и молотом отстаивает идеи марксизма-ленинизма. А поодаль, у чугунной ограды стоит бобби [21]Бобби — полицейский (жарг.).
в высоком черном шлеме и делает какие-то пометки в своей записной книжечке. Неподалеку прохаживаются полицейские патрули, на прилегающих улочках стоят одна-две пат­рульные машины. Так что свобода, демократия — да, но не так все безнадзорно, не так все просто, как иногда кажется из нашего далека.

А иные попросту валяют дурака.

—   I am a public speaker [22]Я общественный оратор (англ.).
! — слышится в одном углу, где собралась немалая толпа.— I am...

—    ...Son of a bitch [23]Сукин сын (англ.).
! — откликается мордастый ры­жий верзила в вельветовом пиджаке, один из завсег­датаев Гайд-парка.

—    lama public speaker! — не унимается оратор — седовласый джентльмен пенсионного возраста в кепке и в помятом костюме, и начинает раздеваться до трусов, не забывая все время напоминать, что он паб- лик спикер, борющийся за права угнетенного народа островов Тасмании и прочих островных народов.

Его продолжают разыгрывать. Он отвечает ост­ротами, вызывающими хохот присутствующих. Ост­роты его с политической подоплекой. Затем, притан­цовывая, он переходит на кокни [24]Язык лондонских трущоб.
, здесь мы уже боль­ше ничего не в состоянии понять.

В Лондоне мы находились как туристы и вели себя соответственно, проявляя интерес к достопримечатель­ностям столицы, где есть что посмотреть, а главное — это была первая англоязычная страна, где мы могли проверить наши знания английского языка, попрак­тиковаться в общении с окружающими. Оказалось, что наш язык был на должном уровне: мы все понимали, и нас тоже понимали, хотя конечно же за британцев мы себя выдавать не могли, но и недоуменных воп­росов не было: здесь много иностранцев.

Лондонский мост и замок Тауэр. Черные вороны во дворике замка хранят легенды о том, как их кормили телами казненных. Стражники — они же гиды — оде­тые в красочные одеяния (их называют «beef-eaters» — «пожиратели бифштексов»), они и впрямь похожи на любителей мяса, хотя скорее смахивают на любителей джина: почти у всех красные носы. Набирают их сюда из отставных сержантов, поэтому у каждого на груди позвякивают боевые награды.

Метро в Лондоне называется «The tube»— в бук­вальном смысле труба. Подземные переходы сложные, запутаешься в два счета. Входишь бесплатно, выхо­дишь — предъяви билет согласно расстоянию, на кото­рое он был приобретен. Проскочил свою остановку — доплати на выходе, а возражаешь — бобби вот он, тут как тут. Он тебя быстро убедит в необходимости до­платы за проезд. Двухэтажные дизельные автобусы даблдеккеры лихо лавируют в уличном движении, об­гоняя все другие виды транспорта, включая черного Цвета степенные, старомодные такси, высокие, чтобы Джентльмен в цилиндре мог спокойно там сидеть, не Снимая оного. Вход и выход в автобус через широкую заднюю площадку без дверей, так что можно входить и выходить на ходу, если, конечно, ты в состоянии это

—    You, sit down [25]Садись! (англ.)
— рявкнул он свирепо через весь автобус, грозно сверкнув очками.— Да, да! Это я вам, вам говорю! Садитесь! — снова крикнул он.

—    Уже сижу,— смиренно ответил я, опускаясь на сиденье рядом с женой.

«Да, это тебе не Москва,— подумал я.— Надо больше, присматриваться, как ведет себя окружение, а то можно попасть впросак. Да и внимание к себе привлекать совсем не обязательно».

Быстро выдав билеты всем вошедшим ранее пас­сажирам, кондуктор подошел наконец к нам. Автобус тем временем мчался по улицам, да так, что дух захватывало. Говорят, водителей этих автобусов на медкомиссии проверяют, как космонавтов, и отпуска­ют на пенсию в 35—40 лет.

Заработок у них повыше, чем у иного нашего министра. Можно смело назвать их хозяевами лон­донских улиц. Водители эти настоящие виртуозы своего дела, ловко лавируют они своими даблдек- керами (двухпалубный) по нешироким лондонским улицам, да так, что в салопе удержаться на ногах невозможно, поэтому в автобусе стоять запрещается, можно только сидеть.

Поражает изумрудная зелень аккуратно подстри­женных газонов в парках Лондона. Здесь какая-то особая, жесткая, как проволока, трава, которая под­стригается газонокосилками не реже одного раза в не­делю. По газонам можно ходить, можно и полежать, позагорать под осенним солнцем. Как-то мы были в Кенсингтон-гарден, что напротив Альберт-Холла. Толпы подростков, в основном девчонки, возбужденно бегали по площади вокруг огромного округлой формы кирпичного здания. Подойдя к пожилому джентльме­ну, курившему трубку и спокойно взиравшему на сбо­рище, я спросил:

—    Извините, сэр, что это за ажиотаж вокруг?

—    Да, говорят, какой-то поп-ансамбль, «Битлз», что ли, называется. Вот они и сходят с ума. И это наше будущее поколение! — с горечью вздохнул он.

В это время стайка девушек-подростков выбежала на газон парка. Они стали с визгом кататься по газону, целуя в экстазе фотографии своих кумиров, трепетно прижимая их к груди. Так мы впервые услышали об ансамбле «Битлз».

Как-то в поисках отдела МИДа, где мы должны были получить, как иностранцы, справку, необходи­мую при оформлении брака, мы с «Вестой» забрели на небольшую улочку и, толком не зная адреса, останови­лись. Как на грех, у меня развязался шнурок на ботин­ке, и я нагнулся, чтобы его завязать.

—    Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? — послы­шался голос сверху. Надо мной стоял, приветливо улыбаясь, худощавый джентльмен, в шляпе, руки в карманах макинтоша, в конце улицы еще один, чуть поодаль — еще двое. Все они смотрели в нашу сторо­ну. Джентльмен объяснил, как найти нужный нам ад­рес. Возвращаясь обратно по этой улице, случайно взглянул на в общем-то неприметную, покрытую чер­ным лаком дверь за железной оградой. На двери сияла золотом большая цифра 10. В конце улицы мы прочи­тали и название самой улицы: Даунинг-стрит.

—    Знаешь, куда мы попали?— спросил я жену.— Здесь же резиденция самого премьер-министра Гаро­льда Вильсона. А мы тут шнурки завязываем. Всю охрану на ноги подняли.— Действительно, никого не было видно, пока мы шли по улице, а стоило только нам остановиться, как эти джентльмены будто из-под земли выросли.

Учреждение для регистрации брака иностранцев расположено в районе Вестминстера. Строгий чинов­ник в очках в черной роговой оправе.

—    Извините, сэр, мы пришли к вам по очень важ­ному делу: мы хотим зарегистрировать наш брак.

—    Мы не возражаем. В брак вступаете впервые?

—    Да, впервые.

—    Ваша национальность?

—    Я — аргентинец, моя невеста — гражданка ФРГ. Какие документы потребуются?

—    Ваши паспорта. Кроме того... Где вы оста­новились?

—    В отеле.

—    Так вот. Выписка из регистрационного журнала вашего отеля, подтверждающая, что вы там дейст­вительно проживали в течение двадцати девяти дней безвыездно. Повторяю: безвыездно. Затем для невес­ты, согласно законам ФРГ, необходима справка из германского консульства о том, что консульство не возражает против вступления вашей невесты в брак с вами.

—    А какие у консульства могут быть возражения?

—    Возможно, никаких, но эта формальность долж­на быть соблюдена во избежание каких-либо недоразу­мений в будущем. Без этой справки мы ваш брак зарегистрировать не можем.

—    А свидетельство о бракосочетании из церкви?

—    Церковный обряд поможет вашему делу и ус­корит его, так как избавит вас от необходимости получать дополнительные справки. Но справка из консульства ФРГ обязательна. Кроме того, вам не­обходимо внести десять фунтов на покрытие расходов по регистрации брака. Через церковь, где вы будете венчаться, вы подадите трижды объявление в местной окружной газете о своем бракосочетании за две недели до венчания, и если за это время не последует каких- либо возражений с чьей-либо стороны против вашего бракосочетания, вас обвенчают, и вы снова придете сюда с выпиской из церковной книги о совершившемся обряде вашего бракосочетания. Таков порядок. Вы все поняли?

—    Да, мы все поняли.

—    Тогда до скорого свидания.

Мы шли по набережной Темзы, я пересказывал «Весте» весь наш разговор с чиновником.

—    Центр предупреждал, что обращаться мне в консульство ФРГ нежелательно,— говорила она,— хотя в то же время прямого запрета не было. Меня почему-то не предупредили о том, что при регистрации брака потребуется справка из консульства ФРГ.

Связи на Лондон у нас не было, поэтому мы реши­ли действовать по своему усмотрению.

В консульство с паспортом «Весты» пошел я, пред­варительно выяснив время обеденного перерыва в кон­сульстве. Придя туда за десять минут до обеда, я за­стал там лишь молодого чиновника, который явно спешил на ленч, собирая со стола какие-то бумаги. В дверях стоял его товарищ, с которым он, очевидно, собирался пообедать. Я вкратце изложил суть дела.

—    Да выпиши ты ему эту справку, нас уже ждет Сузи с подружкой,— сказал нетерпеливо его товарищ по -немецки (несмотря на мои скудные знания немец­кого, я приблизительно понял, о чем он говорил).

—    Но ведь консула-то нет. И почему сама невеста не пришла? — спросил он.

—    Видите ли, она не совсем здорова и послала меня взять эту справку. Завтра мы уже хотели бы подать заявку на регистрацию брака. Время не ждет, понимаете? У нас ожидается прибавление в семье... Ну и...

—    Ты подпишешь? — спросил он своего долговязо­го приятеля, переминавшегося в дверях с ноги на ногу.

—    Конечно, подпишу,— отвечал он.— Какие про­блемы? Я же ведь все-таки вице-консул. Давай, пото­ропись же! Дай ему эту справку и пусть убирается восвояси.

Рыжий в очках вставил консульский бланк в пишу­щую машинку и быстро отбарабанил текст справки о том, что консульство ФРГ не возражает против бракосочетания гражданки ФРГ Ирмы Р. с граждани­ном Республики Аргентины Л. Мерконисом. Долговя­зый выхватил бланк и бегом помчался куда-то по коридору.

—    Он сейчас поставит печать и вернется,— сказал рыжий на хорошем английском, закрывая сейф.— Пойдемте, мы его подождем в приемной.

Ждать не пришлось, так как долговязый уже стоял у выхода, помахивая справкой в воздухе.

—    Так, значит, женишься? — спросил он, улыбаясь и показывая крупные, желтые, прокуренные зубы.— А невеста-то у тебя хороша, судя по фотографии на Паспорте. Ну, желаем успеха в семейной жизни. Же­ниться — шаг нешуточный.

На этом мы расстались.

В скверике неподалеку от консульства меня ждала «Веста». Я отдал ей справку.

После церковного обряда мы пошли в загс к джентльмену в черных роговых очках, который при­нял все наши документы и велел прийти через три дня на четвертый.

В небольшую церковь на окраине Лондона вошла молодая элегантная пара. Она — в белом платье и фа­те, он— в строгом черном костюме. В церкви их ждали священник, облаченный в пурпурную мантию, и двое свидетелей. Больше в церкви никого не было.

—    ...Согласны ли вы стать ее мужем?

—    Да, согласен.

—   Согласны ли вы стать его женой?

—    Да, согласна.

Служитель церкви подал сафьяновую подушечку, на которой лежали обручальные кольца, и священник, надел кольца на руки новобрачным. Так во второй раз поженились советские разведчики-нелегалы «Вест» и «Веста».

После бракосочетания все вышли во внутренний дворик церкви, вымощенный булыжником. Ярко зе­ленела трава. Здесь было теплее, чем внутри. Осеннее солнце несмело пробивалось сквозь туманную дымку. Свидетелями были пожилой джентльмен, он же слу­житель церкви, и горничная из отеля. Священник, седовласый, сухощавый, на вид лет за пятьдесят, про­живал в жилой части Вестминстерского аббатства. Он был лично знаком с Уинстоном Черчиллем и вхож в его семью.

Вынесли столик и стул, положили на стол церков­ную книгу. Священник сел за стол, сделал запись в цер­ковной книге, выписал свидетельство о браке и тор­жественно вручил его «Вестам». Когда унесли церков­ную книгу, на столике, с разрешения священника, появилась бутылка шампанского и несколько бокалов из оргстекла, принесенные «Вестами» с собой. Откупо­рили бутылку. Священник провозгласил тост за здоро­вье молодых. Много шутили, смеялись, пострекотали восьмимиллиметровой кинокамерой, запечатлев сей торжественный момент для потомков. Затем сердечно попрощались и разошлись довольные друг другом. Нелегалы «Весты» оформили свой брак. Официально. Но во второй раз. В первый раз — тоже официально. Но в Союзе. В Москве. Четыре года тому назад.

В означенное время мы пришли в офис, где покля­лись на Библии, что мы представили подлинные до­кументы, после чего нам поставили штамп на нашем церковном свидетельстве о браке и отпустили восво­яси, с добрыми напутствиями и пожеланиями.

Наш свадебный ужин после церемонии бракосоче­тания был тет-а-тет, при свечах, в уютном ресторан­чике, где играл квартет— скрипка, виолончель, кон­трабас и саксофон.

Дальнейший маршрут лежал через Грецию, где по указанию Центра нам предстояло пробыть около двух месяцев. Выбор маршрута следования Центр оставил на наше усмотрение. Конечная же цель маршрута — Монтевидео, Уругвай.

На следующий день утром поезд Лондон-Париж. Купе на двоих. В Дувре— посадка на паром. Над Ла-Маншем стоял туман. Желтые вечерние огни Гав­ра. Сквозь моросящий дождь поезд мчится по тер­ритории Франции. Париж. Начало нашей свадебной поездки. Небольшой отель в центральном районе, куда нас привез услужливый таксист. Оставив свои вещи, отправились погулять. Администратор, тучная женщи­на, которая гладила в вестибюле белье, долго объяс­няла мне, как пройти в центр, но мой французский был на таком уровне, что она никак не могла понять, что мне надо. Наше общение кончилось тем, что она, потеряв терпение, рассердилась и выпроводила меня за дверь. Прихватив план, где был отмечен отель, мы отправились по вечерним улицам Парижа.

В первую же ночь мы поняли, что отель был до­вольно своеобразным. Он предназначался как для про­живания обычных гостей, так и для любовных свида­ний: всю ночь раздавались звонки, топот по лестнице, женский визг и хихиканье. Это мне уже было знакомо по Буэнос-Айресу.

— Это место, пожалуй, слишком веселое для нас,— сказала поутру жена.— Может, съедем отсюда?

И мы в тот же день переехали в знакомый уже мне отель «У пяти углов». Елисейские поля, бесчисленные кафе, магазины, Эйфелева башня, собор Парижской богоматери, поездка по Сене, Лувр. Надо же было показать жене все достопримечательности Парижа.

Но пора в дорогу. И вот снова Женева. Сигналом на прежнем месте сообщаем о своем прибытии. Про­дублировали открыткой на почтовый ящик: все в по­рядке, все идет по плану. Мне Центром поручалось пересечь с «Вестой» Европу в целях «акклиматизации», то есть обкатки.

Проставив в Берне сигнал об отъезде, мы отправи­лись скорым поездом в Венецию. В Венеции стояла солнечная погода. Отель рядом с вокзалом. Соседями по отелю оказалась молодая супружеская пара из США, с которой мы подружились, и все экскурсии по городу проводили вместе с ними. Покатались на гон­доле, сходили в казино, где «Веста», к нашему общему удивлению и восторгу, выиграла небольшую сумму. Американская пара вскоре уехала. Он— адвокат, она — домохозяйка, имели собственный дом в приго­роде Лос-Анджелеса. Приглашали нас к себе в случае, если будем в США. Мы взяли их адрес, и, возможно, наше знакомство получило бы развитие, если бы мы поехали в США.

Погода испортилась. Дождь и сильный ветер с мо­ря. Поднявшиеся воды лагуны начали заливать набе­режные Венеции. Предприимчивые носильщики с вок­зала за полтинник перевозили прохожих через залитые водой участки набережной. Туристы безропотно пла­тили. Местные же жители давали бой, требуя скидки и споря до хрипоты. Мы заказали такси. В Венеции такси — это быстроходный катер. Двое парней в рези­новых сапогах выше колен подхватили наши чемода­ны. «Весту» и меня перевез до причала катера все тот же вокзальный носильщик на своей тележке. Штор­мило. Катер мчался по бурным зеленым водам лагу­ны. Вот и порт. Мол залит водой. Портовые носиль­щики перевозят на тележках пассажиров вместе с их вещами. Сначала с борта катера на тележке нас везут в таможню, затем обратно, прямо к трапу судна. Дождь льет как из ведра. Пассажирский теплоход «Сан-Марко» под итальянским флагом направлялся в греческий порт Пирей. Когда вышли из лагуны в от­крытое море, качка усилилась. Каюта душная, без иллюминаторов. Кондиционер не работает. После ужина с трудом, держась за стенки, добрались до каюты. С ужином нам обоим тут же пришлось рас­статься. Ночь провели как в кошмаре. Мутило. Рядом за переборкой завывал вентилятор. Прямо трюм ка- кой -то, а не каюта. Поутру выползли на палубу. Шторм стихал. Большинство пассажиров бродили по палубе с зелеными лицами. Из салона слышались звуки рояля. Средних лет коренастый американец иг­рал Шопена. Играл он классно. Рядом сидела его жена — высокая, стройная, сохранившая следы былой красоты женщина.

Афины. Только что выстроенный отель недалеко от центра. Всю ночь провели в борьбе с комарами, кото­рых здесь превеликое множество. Хорошо хоть, потол­ки низкие и можно было до них дотянуться и поточнее ударить. Утром за окном в лучах восходящего солнца увидели сверкающий белизной Акрополь. В номер за­глянула парикмахерша, и «Веста» решила ее пригла­сить, чтобы поправить себе прическу, испортившуюся во время морского путешествия. Молодая, высокая, красивая гречанка с русой косой, увязанной вокруг головы, часа три вертелась, тараторила по-гречески, хлопоча вокруг жены. Все мои попытки помочь весе­лой парикмахерше с ходу отвергались. Красавица гре­чанка, сделав наконец прическу на свой вкус, отошла шага на три и, довольная своей работой, похлопала в восторге в ладоши, подозвала меня оценить ее мас­терство и стремительно исчезла, нанеся определенный ущерб нашему бюджету. «Веста», разочарованно пове­ртевшись перед зеркалом, задумчиво поглядев через окно на Акрополь, ушла в ванную комнату, помыла голову и по-своему переделала заново всю укладку, после чего мы отправились в город. Поскольку жить в отеле было бы слишком дорого, мы решили снять комнату. А пребывание в Греции мне было необходи­мо в целях дополнительного совершенствования гре­ческого языка, который я успел немного подзабыть. Там была также контрольная явка и намечена тай- йиковая операция. Вскоре по объявлению в газете мы нашли комнату на втором этаже небольшого двух­этажного особняка. В комнате по соседству обитал сын хозяина, холостяк, вернувшийся из США, где он учился на адвоката. Сам хозяин, старичок грек, благо­душный, невысокого роста вдовец, жил во флигеле во Дворе. Нижние комнаты занимала его незамужняя дочь, которой было уже за тридцать, и ее двоюродная сестра. Хозяину усадьбы «Веста» очень нравилась, и каждое утро, сопровождаемый мрачным взглядом дочки, он приносил ей только что срезанную в саду чудесную, всю в росе красную розу. Сын с усмешкой относился к этому. С ним мы были в хороших отноше­ниях. Он был для нас интересным собеседником, раз­биравшимся в политике, к тому же превосходно вла­девшим английским языком. А поскольку у него были выходы на США (он там учился в университете и в Афинах держал адвокатскую контору), то мы к нему внимательно приглядывались, а когда собрали достаточно данных, в отчете сообщили о нем как о кандидате на возможную вербовку, так как у него были связи в правительственных кругах Греции.

Двадцать третьего ноября по радио мы услышали сообщение об убийстве президента США Дж. Кеннеди. Сын хозяина был уверен, что это дело рук русских, но на мой вопрос: «А зачем русским нужно было убивать Кеннеди, когда кубинский кризис позади?»— он не нашелся что ответить.

На явку в Афинах мы выходили раз в неделю, но к нам так никто и не подошел. Тайник, предложенный Центром, был выбран очень удачно: глухой проходной скверик на склоне горы, расщелина в невысокой камен­ной подпорной стенке справа от второго столба ог­рады. Посидев с «Вестой» на этой ограде, мы оставили в тайнике закладку. В отчете на непроявленной пленке, отснятой «Миноксом», был описан в деталях весь про­цесс отработки легенды «Весты» по Европе, наше бра­косочетание. новые связи. Связь с Центром, по-прежнему односторонняя, - по радио.

Наш дальнейший маршрут: Монтевидео, Уругвай. Там обосноваться, возможно, завести небольшое дело, постараться для «Весты» получить аргентинское граж­данство и загранпаспорт как супруге аргентинского гражданина и ждать дальнейших указаний Центра.

В Афинах мы взяли билеты на рейс израильского теплохода «Теодор Херцль», шедшего рейсом Хай­фа — Буэнос-Айрес. Попали мы на этот теплоход со­вершенно случайно, поскольку рейс итальянского суд­на, на который мы рассчитывали, был по какой-то причине отменен. На израильское судно мы должны были сесть в Неаполе, а от Пирея до Неаполя мы добрались на турецком теплоходе «Каражоглу».

Порт Неаполь. «Теодор Херцль» запаздывал. Был вечер. Штормило. Лил проливной дождь. Мы сидели под навесом на причале вместе с другими пассажира­ми, укрывшись от ветра за какими-то ящиками. «Тео­дор Херцль» медленно подходил к причалу, когда набежавшей волной его вдруг приподняло и ударило форштевнем о бетонный причал. В темноте брызнули искры. Завели концы, судно пришвартовалось.

Наконец объявлена посадка. После промозглой ветреной погоды теплая уютная каюта на двоих по­казалась сущим раем. Отплыли в ночь. Судно за­валивалось то на один борт, то на другой. «Веста», конечно, лежала пластом. Я же привык к качке. Зав­трак нам принесли в каюту: две большие жирные селедки с пучками зеленого лука, масло, сыр, джем, кофе с молоком. После такой качки и ночной суеты такой острый завтрак был как нельзя кстати, тем более что шторм затихал.

Рождество отметили в открытом океане, а Новый год— уже в Монтевидео. Поселились в совершенно безлюдном, огромном двухэтажном отеле на самом берегу океана. Пляж— напротив через набережную. После промозглой зимней Европы мы очутились в летнем Южном теплом полушарии.

Канун Нового года. Было тепло, и поэтому, не­смотря на небольшой шторм, рискнули искупаться в океане. Бескрайние песчаные пляжи. Небо освещает­ся зарницами. Вода в набегающих волнах магически фосфоресцирует. Даже немного жутковато. Особенно когда после ослепительной молнии прямо над головой громыхнет гром.

Накрыли на стол. Ровно в полночь откупорили бутылку шампанского. Вышли на балкон запустить в честь Нового года каньиту-воладару. Над городом стоит дружный вой клаксонов. По набережной несутся машины и не переставая сигналят. Где-то трубят в тру­бы, бьют в барабаны. Взрывы петард, фейерверки, бенгальские огни, лай собак. Так мы встречали Новый, 1964-й год, год памятный тем, что сменилось руковод­ство в нашей стране и место Н. С. Хрущева занял Л. И. Брежнев.

Наутро знакомимся с городом. Он оставляет впе­чатление некоторой запущенности. Буэнос-Айрес не­сравненно богаче и роскошнее. Пошли в кино на трил­лер. Что-то связано с неким огромным магическим котом. То и дело сцены ужасов. Соответствующая музыка. По окончании фильма, когда подходили к оте­лю, обнаружили, что отсутствует сумочка «Весты» со всеми ее документами. Сломя голову понеслись обрат­но, благо отошли мы не слишком далеко. Сеанс был последним, и народу было немного. Когда мы прибе­жали туда, служители уже закрыли двери кинотеатра. Постучали. С колотящимся сердцем, с фонариком, который одолжили у сторожа, быстро прошли в тем­ный зал. Сумочка стояла там, где ее поставила «Вес­та»: у опоры кресла. Проверили содержимое — все на месте. И только тут перевели дух. С тех пор в кино сумочку я у нее отнимал и держал у себя на коленях до окончания сеанса.

Сняли квартиру на окраине города: гостиная, ку­хонька, спальня на втором этаже. Все в миниатюре, все крайне скромно, строил сам хозяин, водитель город­ского автобуса. У него жена и двое детей. Оба испанцы из Галиции (гальегос). Оба неутомимые труженики. Отношения у нас установились хорошие. Купили ме­бель, кухонную утварь. Я пошел было искать работу, но кругом царила жуткая безработица. Легче было бы нам организовать свой небольшой бизнес. Центр поло­жительно рассмотрел этот вопрос. Я уже кое-что было предпринял в этом направлении и вел переговоры, но не прошло и пяти месяцев, как шифрограммой вызы­вают на явку.

Курьера Центра, худощавого блондина лет тридца­ти пяти, я заметил еще издалека. Он уверенно шел по направлению ко мне, пристально глядя на мою пра­вую руку, в которой я держал местный журнал в цве­тастой обложке с заглавием, последняя буква которого была скрыта под большим пальцем моей руки.

—    Пароль (на испанском языке): «Простите, мы не встречались с вами у сеньора Гонсалеса в прошлую среду?»

—   Отзыв: «Нет, в прошлую среду я был у Родригеса, а у Гонсалеса был в четверг, и вас я там что-то не видел».

Мы прошли в близлежащее уличное кафе и, заказав по рюмочке хинебры-болс [26]Водка голландского производства.
и чашечке черного кофе, сели за столик и повели беседу.

Центр предписывал выехать в Буэнос-Айрес и обо­сноваться там, получив аргентинское гражданство по мужу для «Весты».

А у нас к тому времени намечалось прибавление в семье. Собрались, продали, что могли. Кое-что взяли с собой, благо Буэнос-Айрес рядом, за рекой Рио- де-ля-Плата.

Аргентинские таможенники даже не стали смотреть наши чемоданы, но тщательно упакованный в одеяло тюк с кухонной утварью и посудой (не бросать же ее) велели распаковать. Когда оттуда посыпались ложки- поварешки, махнули рукой, хотя именно там находил­ся тщательно упакованный транзисторный приемник «Грюндиг», за который пришлось бы платить нема­лую пошлину, или же изъяли бы, его вообще.

В отеле жить неудобно, а главное— накладно. Через неделю с большим трудом нашли комнату, ко­торую сдавала одна итальянка в довольно шумном районе Чакариты. С одной стороны улицы отчаянно дымила труба мусороперерабатывающего завода, с другой, во дворе, куда выходило наше окно и где, казалось бы, должно было быть тихо, целыми днями рабочие резали автогеном трубы и рельсы, а в обед разжигали огонь и готовили себе асадо. Запахи то горячего металла, то жареного мяса постоянно напол­няли нашу комнату, от чего очень страдала прежде всего «Веста». Тут еще чуть не случилась беда: сходя с подножки поезда, «Веста» каким-то образом удари­лась животом. Местного языка она еще не знала, поэтому необходимо было срочно найти гинеколога с немецким или английским языком. По объявлению в газете «Buenos-Aires Herald» нашли немецкого врача- гинеколога, доктора Эверкена. Вызвали его к себе по указанному в газете телефону. Пришел высокий немец с очень добрым лицом, оказавшийся профессионалом высокого класса, владевшим несколькими языками. Он вел частную практику, подрабатывал также в Не­мецком госпитале. Он быстро принял меры, и через три недели «Веста» уже была снова на ногах. Хозяйка квартиры, в которой мы жили, увидев, что мы ожида­ем рождения ребенка, стала нас выживать, устраивая мелкие провокации и предъявляя надуманные претен­зии. Нужно было устраиваться на работу, и я решил поступить на механический завод «Науэль».

Поступавших на завод было несколько человек. Вступительный экзамен на вакантное место слесаря- монтажника был на первый взгляд прост: бригадир вручил каждому из пас по железной пластинке 150 х 200 х 6 мм, ножовку по металлу, плоский напиль­ник, сверло, штангенциркуль, циркуль по металлу и метчик. При помощи этих инструментов необходимо было начертить на металле два одинаковых шести- уголышка, строго придерживаясь указанных размеров. Затем в пластине должно было быть вырезано отвер­стие, в которое с допуском в 0,5 мм должен был войти изготовленный испытуемым шестиугольник, причем входить он должен был в любом положении. Из трех десятков человек— кандидатов на вакантную долж­ность, по качеству и по времени (четыре часа) с этим заданием справились лишь трое, в том числе и я. В условиях ужасающей безработицы на то время это было несомненной удачей.

Через некоторое время «Веста» получила аргентин­ское гражданство.

Аргентина, как и США, страна многонациональная, добившаяся значительного экономического и техничес­кого прогресса за счет квалифицированной рабочей силы, прибывавшей в первую очередь из европейских стран. На заводе вместе со мной работали выходцы из Испании, Германии, Польши, Украины и даже Грузии, приехавшие в страну в основном после Второй миро­вой войны. Среди них были и власовцы, и бывшие полицаи. Работал я слесарем-сборщиком, освоив эту специальность на курсах механиков сеньора Сливы еще в мой первый приезд в страну. Условия работы на предприятии были довольно тяжелые, так что к концу рабочего дня все мы были совершенно прокопченные и насквозь пропахшие дымом. От холода спасал нас еще и кузнец Томас, у жаркого горна которого мы грелись и кипятили молоко, выдававшееся админист­рацией за вредность производства. Томас был умным и рассудительным человеком, с которым интересно было поговорить и о футболе, и о политике. Больше о футболе, конечно, хотя в Аргентине футбол, как ни в какой другой стране, тесно связан с политикой, являясь своего рода громоотводом народного недо­вольства.

Жили мы в это время в небольшом домике под черепицей, которым владела старая одинокая фрей­лейн Припица, приехавшая из Австрии еще до войны. Мы снимали в доме крохотную комнатку со стеклян­ным люком в потолке вместо окна и с кухонькой, строго придерживаясь очень важного для нелегала правила: жить по средствам. При доме был маленький сад, где росли лимоны, апельсины и всевозможные экзотические цветы. Мы ждали нашего первого ребен­ка, и хозяйка с чувством беспокойства косилась на полнеющую на глазах фигуру «Весты». Старушка уже неоднократно намекала, что она привыкла жить в ти­шине и покое, и сетовала на то, что с появлением ребенка здесь станет несколько шумно. Сама она заму­жем никогда не была, детей не имела по причине того, что была убежденной феминисткой-мужененавистницей, и меня самого-то она терпела в своем доме лишь потому, что очень уважала «Весту», с которой они разговаривали только на немецком языке.

Понимая, что работа на заводе, будучи сама по себе крайне утомительной, не давала каких-либо пер­спектив в смысле выхода на интересующие нас связи, мы по согласованию с Центром решили попытаться открыть свое собственное дело, с тем чтобы занять хоть какое-то место в обществе.

В ноябре 1964 года я уволился с завода, и мы стали подыскивать, чем бы этаким нам заняться. Организа­ция мастерской по ремонту автомобилей или автозап­равочной станции в условиях тяжелейшего экономи­ческого кризиса, охватившего всю страну, нам каза­лось делом крайне дорогостоящим и опасным в смысле конкуренции. К тому же Аргентина для нас была страной промежуточной. Могут пройти годы, прежде чем появится постоянная клиентура. Поэтому мы каждый день изучали объявления в газетах, по­дыскивая что-нибудь для нас подходящее, компактное и к тому же не слишком дорогостоящее.

К этому времени мы снова переехали, на этот раз в баррио Сан-Андрее, где неподалеку от одноименной станции пригородной электрички нашли довольно не­дорогую квартиру, состоявшую из крохотной гости­ной, такой же спальни, кухни и террасы, расположен­ных на втором этаже двухэтажного особняка. Первый этаж занимали хозяева— хромая старуха баронесса с незамужней дочкой тридцати с лишним лет, с рус­ским именем Натали. Она превосходно владела анг­лийским языком, имела машину «опель-рекорд» и ра­ботала менеджером в какой-то крупной американской компании.

Центр советовал нам подыскать какое-нибудь дело (небольшой магазин, кафе или что-то в этом роде) в районе, преимущественно населенном выходцами из США или Германии. Это давало бы возможности для расширения наших связей с выходом на США — Кана­ду. Стоял ноябрь — начало лета в Южном полушарии. Мы стали часто посещать во время наших прогулок районы Акасусо, Оливос, Флорида и другие, где про­живал интересующий нас контингент. Проводили вре­мя в боулинге, посещали рестораны и кафе, присмат­риваясь к публике. Однажды после спектакля в театре, где играли актеры-любители, в основном британского происхождения (шла пьеса Оскара Уайльда «Как важ­но быть серьезным» на английском языке), мы зашли в маленькую закусочную на авениде Сан-Мартин в баррио Акасусо, где торговали отлично приготовлен­ными гамбургерами и хот-догами. Закусочная эта но­сила название «У Хардта». За стеклом витрины была табличка, что данное заведение находится в продаже. Шла бойкая торговля. За столиками, выставленными на тротуар, слышалась в основном английская речь. По авениде Сан-Мартин проносились автомобили. Ря­дом были расположены торговый центр, боулинг, наи­более известные ночные клубы.

—    Мне кажется,— сказала «Веста», кивая на объ­явление о продаже,— что это как раз то, что нам нужно.

—    Надо бы познакомиться с хозяином,— сказал я.— Интересно, сколько же он хочет за это свое заведение.

Подошел официант, который исполнял также обя­занности управляющего. Это был худой, высокий юно­ша лет двадцати. На его необыкновенно красивом смуглом латинском лице играла непринужденная улыбка. Он легко и ловко, как челнок, сновал по бару, и чувствовалось, что эта работа доставляла ему удо­вольствие. Кроме него, в баре работали лишь кассир да повариха, исполнявшая одновременно обязанности судомойки.

—    Послушай, мосо [27]Официант (орг.).
— молвил я, обращаясь к официанту.— Нам хотелось бы поговорить с хо­зяином.

—   Вы хотите купить это негосио [28]Дело, предприятие (исп .)
? — спросил юно­ша.— Меня зовут Хуан,— представился он.— Когда хозяин отсутствует, он оставляет меня вместо себя. Если вы купите этот бар, то не прогадаете. Здесь дело хорошо налажено, богатая клиентура, к тому же об­служивающего персонала, как видите, всего три чело­века. А хозяин, сеньор Хардт, сегодня на бегах на ипподроме, и будет он, наверное, очень поздно. А мо­жет, не придет вовсе.

—   А ты не мог бы ему передать, что мы хотели бы с ним переговорить? Мы будем завтра в это же время.

—    Хорошо. Я передам ему вашу просьбу.

—   А он, этот мистер Хардт, он что, нортеамерикано? [29]Гражданин США.

—   Да, сеньор. У него там семья;

—   А почему он продает этот бар? Ведь он, судя по всему, имеет от него неплохой доход.

—   О да, сеньор. Наш бизнес идет хорошо. Он сам организовал его три года тому назад, когда эта гале­рея только строилась, а боулинга не было и в помине. Здесь я работаю вот уже два года. А продает он этот бар, так сказать, по семейным обстоятельствам. У не­го там, в Штатах, появилась хорошая вакансия, и он туда уедет, как только продаст бар. К тому же там у него жена, дети.

—    Сколько же он за него хочет?

—   Это уж вы с ним лично поговорите. Я, видите ли, не уполномочен вести какие-либо деловые разговоры.

—    Ну, ладно, Хуан, до завтра. В это же время.

На следующий день Хуан представил нас мистеру Хардту. Это был стройный, спортивного вида худо­щавый брюнет лет тридцати пяти. Мы видели, как он только что подъехал на «мустанге» красного цве­та, на заднем сиденье которого лежала спортивная сумка с теннисными ракетками. Хардт превосходно говорил на испанском, но повели мы разговор на английском языке, с тем чтобы «Веста» могла при­нимать в нем участие, поскольку испанским она вла­дела хуже. Хуан, одетый в свою белоснежную фор­менную куртку с «золотыми» пуговицами, обслужи­вал посетителей.

Вел себя мистер Хардт несколько заносчиво.

—    Вас интересуют условия? Пожалуйста. Моя це­на — один миллион песос (по тем временам довольно крупная сумма, порядка десяти тысяч долларов). При­чем вся сумма наличными, поскольку мне нужно срочно выехать в Штаты. Я конечно же мог бы за­просить больше, если бы продавал в рассрочку, но для меня время — деньги. А что касается окупаемос­ти, то смотрите сами. У меня приличный торговый оборот, дело налажено, постоянная клиентура, и ваши деньги быстро окупятся. Только учтите, ждать я дол­го не могу.

—    Но недели две-три вы могли бы подождать? — спросила «Веста».

—    Извините, мадам, но при всем к вам уваже­нии— нет. У меня уже есть несколько кандидатов, и поэтому я продам свое заведение первому, кто при­дет с деньгами, которые я требую.

—    Нам нравится ваш бар, и мы хотели бы купить его у вас. Надеемся, что вы не продадите его так быстро, как думаете.

—    Возможно, мадам, но я вам обещать ничего не могу. Поторопитесь, может, еще успеете.

И он раскланялся, давая понять, что беседа окон­чена.

В тот же вечер мы проставили сигнал о вызове на срочную тайниковую операцию— три точки мелом (крохотный кусочек которого я брал с собой, а после постановки сигнала выбрасывал), последняя из кото­рых выше предыдущих двух, на металлическом лючке трехэтажного жилого дома на оживленной магистра­ли. На следующий день вечером мы передали через тайник, оборудованный в ограде «Клуба армейских сержантов» рядом со стадионом Ривер-Плейт, сообще­ние, которое содержало предварительные установоч­ные данные на Хардта, описание бара, его примерный торговый оборот, месторасположение, выгодное в смысле выхода на американцев. Объяснили, почему деньги нужны срочно. Хмурившееся весь день небо над Буэнос-Айресом вдруг разразилось проливным дож­дем. Яркие вспышки молнии освещали потоки воды, бешено несущиеся вниз по остаткам асфальта некогда благоустроенной крутой улочки. Мы шли под боль­шим черным зонтом, иногда по щиколотку в воде.

—   А не промокнут там наши деньги? — спросила «Веста».

—   Если промокнут, будем сушить на веревочке на кухне,— отвечал я.

Подойдя к тайнику, мы остановились. Молнии по­лыхали, оглушительные раскаты грома следовали один за другим. Но раз сигнал о закладке проставлен, значит, изымать закладку надо, даже если земля вста­нет дыбом. «Веста» сделала вид, что что-то там по­правляет, а я тем временем вынул кирпич, нащупал мокрую полиэтиленовую пленку, извлек пакет из тай­ника и, положив его во внутренний карман пиджака, вернул кирпич на место. После чего мы продолжили свой путь и вышли на авениду Сан-Мартин, но уже по другой улице. Минут через двадцать мы подошли к во­ротам приземистого особняка, где на щитке оставили сигнал в виде буквы «s», начертанной таблеткой ас­пирина. Щиток этот находился в нише каменной опо­ры ворот и, несмотря на проливной дождь, оставался совершенно сухим, иначе бы нам сигнал не проставить.

Но на следующий день, когда мы поехали к Хардту, оказалось, что гот уже продал свой бар какому- то итальянцу и укатил к себе в США. А итальянец этот уже занялся переоборудованием этого бара в пиц­церию. В тот же день мы отправили письмо на обу­словленный адрес в Венесуэле. В письме тайнописью сообщалось о неудавшейся покупке. Там же мы из­ложили свои дальнейшие планы в деле организации прикрытия.

Центр оперативно отреагировал. Через несколько дней мы получили радиограмму, в которой Центр советовал нам продолжить поиски в том же направле­нии, расширив их на район проживания лиц немецкой диаспоры. Были указаны ориентировочно районы Флориды и Вилья-Балестер. В задании просматривал­ся интерес Центра к немецкоязычной среде.

Мы продолжали поиски аналогичного предприя­тия, просматривая в основном газеты «Кларин» и анг­лоязычную «Буэнос-Айрес хералд».

«Веста» была на последнем месяце беременности, поэтому в жаркую погоду в основном отсиживалась дома. Я с утра ездил по городу один, а в вечернее время мы вместе посещали адреса предприятий, более или менее отвечающих нашим требованиям. Посетив десятки адресов и, соответственно, их отвергнув по тем или иным причинам, мы решили остановиться на одном из баров и стали там бывать почти каждый вечер, присматриваясь к работе заведения, изучая кон­тингент его посетителей. И хотя ни то mi другое нас не слишком впечатляло, мы пришли к выходу, что район нас в общем и целом устраивает. Что касается торго­вого оборота и клиентуры, то это в значительной мере зависит от хозяев, от их инициативы и умения привле­кать клиентуру.

Бар под названием «Эль-Лассо», вернее, пульперия [30]Пульперия- закусочная, кабачок в аргентинской пампе.
«Эль -Лacco», был расположен в баррио Флорида, в пригороде Буэнос-Айреса на пересечении Руты Пана- мериканы (автострада, пересекающая южноамерикан­ский континент с севера на юг) и улицы Сан-Мартин. Баррио Флорида представляет собой жилой район, заселенный в основном выходцами из Европы, особен­но немцами, нацистами в частности. Этот район был указан в шифровке. По окончании Второй мировой войны в Аргентине и в сопредельной Чили нашли приют нацистские преступники. Один мой знакомый старик, живущий по соседству с сеньорой Кармен, в прошлом офицер жандармерии, выполнявшей в то время функции погранохраны, рассказывал мне, что в течение всего 1945 года к пустынным берегам атлан­тического побережья подходили немецкие подлодки, с которых высаживались люди и разгружались грузы, которые увозились в неизвестном направлении. Жан­дармам были даны строгие указания: вести наблюде­ние, ни в косм случае не вмешиваться и не подвергать досмотру следовавшие в глубь страны грузовики и лег­ковые машины. Инспектор полиции капитан Сантос как-то сказал мне, что на одной из подлодок в Арген­тину прибыл не кто иной, как сам Гитлер (когда мы уже стали владельцами бара «К колокольчику», Сан­тос стал нашим клиентом и каждодневным собеседником, но об этом дальше).

Нацисты... Они принесли неисчислимые бедствия как моей стране, так и всем народам мира. Не было у нас дома, куда бы не пришла беда. Во время высадки морского десанта погиб дядя моей жены— морской офицер. Десант высаживался в Ораниенбауме и, как стало известно, был полностью уничтожен. Сработала немецкая разведка. Что касается моей семьи, то беда пришла не во время самой войны, а какое-то время спустя. После окончания войны она все еще продол­жала пожирать свои жертвы. Умирали от ран, нанесен­ных войной, десятки тысяч солдат. Продолжали под­рываться на минах и снарядах мальчишки. Умирали и те, кто серьезно заболел в результате войны.

Мы переехали из Марийской АССР на только что освобожденную Украину весной 1944 года, когда еще шла война. По прибытии на место назначения в мес­течко Катеринополь мы тотчас стали разыскивать сво­их родственников — мамину сестру с мужем и четырь­мя детьми. С самого начала войны нам о них ничего не было известно, хотя мы знали, что они должны были эвакуироваться. Как позже стало известно, они вместе с семьями коллег-учителей пытались было эвакуиро­ваться, но были отрезаны стремительно продвигавши­мися немецкими танковыми колоннами в районе горо­да Белая Церковь и вынуждены были вернуться в свое село Ставище, где они учительствовали до войны. Вскоре наши поиски увенчались успехом: мы получили письмо, из которого узнали, что все они живы, однако не все здоровы. Когда во время оккупации немцы стали угонять молодежь в Германию, их две дочери, доводившиеся мне двоюродными сестрами, которым в то время было пятнадцать и восемнадцать лет, не захотели ехать на чужбину, стали прятаться, симу­лировать разные болезни, чтобы обмануть немецкую медицинскую комиссию. Для этого они перед меди­цинским обследованием обливались в зимнее время ледяной водой, после чего, раздевшись, подолгу сто­яли в сенях на морозе. Когда на следующий день девушки приходили на медкомиссию, у них обнару­живали и хрип в легких, и повышенную температуру, и учащенный пульс вследствие выпитого накануне крепко- заваренного на особых травах чая. И тогда комиссия, в составе которой, как правило, был знакомый доктор из местных, подкупленный заранее, назначала им пов­торное обследование. И так повторялось много раз, так как молодежь со всей Украины угоняли в рабство на протяжении всего периода немецкой оккупации, и их медицинские комиссии работали все это время с завидной эффективностью. От рабства девочкам удалось спастись, но обе заработали туберкулез, ко­торый медленно, но верно подтачивал их здоровье. Вскоре младшая из них, Валя, стала жить у нас, так как в то время мы могли обеспечить ей сносное питание. В ту пору ей было девятнадцать лет. Это была высокая, стройная блондинка, умная, обаятель­ная, общительная, не по годам серьезная и начитанная. К тому времени она уже успела окончить в городе Умани два курса учительского института, получив право преподавать в младших классах начальной шко­лы. Дети любили ее. И не просто любили. Они были просто без ума от нее. Все дети были переростки, так как во время оккупации школы были закрыты и дети отстали от учебы на два года. Валя никогда не жаловалась на то, что кто-то портит ей нервы. Время от времени с помощью моего отца ей удавалось съездить на курорт или в санаторий, но чаще всего она бывала в туберкулезном диспансере, где хоть и немного, но поправляла свое здоровье. Больше всего она боялась, что ей запретят преподавать, но в то время учителей в школе катастрофически не хватало, и роно каждый год выдавал ей разрешение на ведение уроков в школе, так как туберкулез был в закрытой форме.

Шел первый послевоенный, 1946 год. К Рождеству в Катеринополь приехал на побывку молодой бравый капитан. Ему было всего двадцать три года, но он успел повоевать, и грудь его украшали ордена Отечест­венной войны, Красной Звезды и медаль «За отвагу». Прибыл он к себе на родину из Берлина, где служил в военной администрации, и, видно, поэтому его в шутку стали называть «комендантом Берлина». По­немногу шутка эта прижилась и стала казаться прав­дой, и капитан, у которого здесь была тьма родствен­ников, уже больше не отказывался от столь почетного титула, а когда был подшофе, а был он в этом состоя­нии на протяжении всего отпуска, он стал уже, то ли в шутку, то ли всерьез, сам представляться комендан­том Берлина. Всем своим родственникам и даже учи­телям, когда-то его учившим (до войны он окончил здесь семилетку и учился в Харькове в каком-то тех­никуме, где его и застала война), он привез щедрые трофейные подарки: кому отрез на костюм, кому ко- жапые заготовки на туфли, а своему другу — аккорде­он. Когда он однажды заглянул в свою родную школу, его мельком увидела наша Валя, и он ей приглянулся. Придя домой, Валя поделилась с теткой (моей мамой) своими впечатлениями. Она всегда с ней делилась са­мыми сокровенными мыслями.

—   Тетя Дуся,— говорила она,— он такой краси­вый, высокий, стройный. Там, в школе, все столпились вокруг него, все от него без ума. А говорят, он был отъявленным хулиганом.

—    Если хочешь, мы можем пригласить его к нам,— сказала мама.— Ведь он живет где-то непода­леку, и даже ходит по пашей улице. По-моему, я даже сегодня его видела.

Сказано — сделано. И вот я отправлюсь выполнять крайне ответственную миссию: в кулаке — записка на имя капитана Павла Штепана с приглашением сему достойному воину заглянуть к нам на огонек.

Был вечер накануне Рождества. Только что выпал снег. По узкой, недавно протоптанной через поле тро­пинке навстречу мне в вечерних сумерках приближают­ся две фигуры. Впереди шествует высокий подтянутый офицер в длинной шипели, перехваченной портупеей, в зимней шапке. Вслед за ним, ссутулившись, бредет с аккордеоном на плече Грицько Зинькович, очень известный и популярный в районе человек, по прозви­щу Свистун. Где бы он ни был, он всегда насвистывал какую-нибудь новую модную мелодию, и не было такой песни (а песен самых расчудесных во время и после войны появилось великое множество), кото­рую он бы не спел, аккомпанируя себе на аккордеоне или на гитаре. Музыкант от Бога, он одно время руководил районным клубом и был закоперщиком всего, что касалось музыки. В Доме культуры при нем ставились даже оперы украинских композиторов. Он создал первый после освобождения района духовой оркестр, раздобыв чудом уцелевшие музыкальные ин­струменты, хранившиеся на дому у довоенных музы­кантов, многих из которых уже не было в живых. Он собрал молодых ребят и девушек и обучил их игре на духовых инструментах. Сам он превосходно играл па любом инструменте, который попадал к нему в руки. Жил он бобылем, воспитывая маленькую дочку, в ко­торой души не чаял. Он был одет в короткий полушу­бок и в темно-синие суконные галифе, вкупе с ярко начищенными хромовыми сапогами подчеркивавшие колесообразную форму его ног. И вот сейчас он плелся вслед за Павлом (так звали «коменданта Берлина») с большим трофейным аккордеоном, который тот при­вез ему из Германии. Теперь Грыцько Зинькович, как верный оруженосец, следовал за капитаном, обеспечи­вая ему музыкальное сопровождение по высшему клас­су на все время его отпуска. И куда бы они ни заходили (а капитан-победитель во многих домах был желан­ным гостем), всякий раз там начиналась развеселая пьянка-гулянка и танцы до утра.

—    Вы — Павел? — спросил я, когда мы сблизились и я загородил им узкую, протоптанную в снегу тропин­ку. Судя по описанию, это был именно тот адресат, которому предназначалось Валино послание.

—    Предположим,— несколько заносчиво отвечал капитан высоким, слегка хрипловатым голосом, глядя на меня сверху вниз и слегка покачиваясь на каблуках. От него за версту несло самогонным перегаром и тро­фейным одеколоном. Длинный, тонкий, аристократи­ческий нос его резко обозначался на худом, изможден­ном и в то же время красивом и мужественном лице. Позже я узнал, что в схватке с «вервольфовцами» уже после войны он был ранен в голову и только что вышел из госпиталя, в котором провел несколько ме­сяцев.

—    Вам записка,— сказал я.

Чиркнув зажигалкой, он прочитал содержание. За­тем не спеша достал из золотого портсигара папиросу и закурил.

—    Григорий Зиновьевич! — обернулся он к своему другу.— Тут вот нас куда-то приглашают. Как вы на это смотрите?

Он обращался к нему на «вы», так как Грицько Зинькович был лет на пятнадцать старше его.

—    Догадываюсь, куда нас с тобой приглашают,— отвечал Грыцько Зинькович, поправляя на плече ре­мень тяжелого аккордеона. Он, очевидно, уже узнал меня, когда пламя зажигалки осветило мое лицо.— Я потом тебе расскажу. А сейчас пошли. Нас ждут.

—    И все же, что мы ответим?

—    Скажи этому пареньку, что мы придем часа через два-три.

—    Ты слышал?— строго спросил меня капитан.— Через два-три часа. И передай, что я благодарю за приглашение.

Капитан говорил на чистейшем русском языке без малейшего украинского акцента. Мы не без труда раз­минулись на узкой заснеженной тропинке, и они напра­вились куда-то вниз по косогору, а я — домой, ужасно довольный и гордый выполненной миссией. Дома ме­ня ждали с нетерпением. Взволнованная, пышущая нездоровым румянцем Валя стала расспрашивать меня что да как, после чего они вместе с мамой и бабушкой стали собирать на стол.

Вскоре они действительно пришли. Хмель у них уже слегка выветрился, оба держались весело, неприну­жденно, как будто были с нами знакомы тысячу лет. Грыцько Зинькович, еще даже не раздевшись, с ходу рванул меха аккордеона, и дом наш наполнился будо­ражащими кровь звуками марша «Прощание славян­ки». «Комендант Берлина» тем временем под звуки марша знакомился с Валей, с нашей мамой, с бабуш­кой, с моим шестилетним братишкой. Вскоре подошел и отец. Капитан всех поразил своими изысканными манерами. Он много рассказывал о Германии, о быте и нравах населения страны-агрессора, потерпевшего от нас сокрушительное поражение. Первый тост конечно же за победу. Пили голубоватую самогонку, выгнан­ную из сахарной свеклы (ничего иного в ту пору не было). Закусили солеными огурцами, квашеной капус­той, яичницей на сале. Пока бабушка с мамой хлопота­ли на кухне, Грицько Зинькович уселся в уголке на краешке стула со своим аккордеоном, и дом огласился музыкой и песнями. Первым был «Офицерский вальс». Павел пригласил Валю, и они закружились в стреми­тельном вальсе. Они составляли восхитительную пару. Оба молодые, высокие, стройные, они танцевали мод­ные в то время вальсы, танго, фокстроты, да так, что просто дух захватывало. Наша Валя не сводила глаз с капитана, взгляд ее затуманился, она даже забыла о своем кашле. Было совершенно ясно, что это была любовь с первого взгляда. Затем мы все вместе пели фронтовые и послевоенные песни: «В лесу прифронто­вом», «Огонек», «Жди меня», «Синий платочек», «Тем­ная ночь» и много-много других песен, до той поры нам неизвестных, но которые знал Грицько Зинькович, и исполнял он их блестяще, виртуозно переходя от одной песни к другой.

Застолье продолжалось далеко за полночь, возоб­новившись на следующий день. Они стали приходить к нам каждый вечер, благо были каникулы и мне не надо было делать уроки.

Но однажды они не пришли. Валя весь вечер гру­стила, а наутро к нам заглянул Грицько Зинькович и сказал, что у Павла открылась старая фронтовая рана и ему нужно побыть несколько дней в постели. Он также передал, чтобы я навестил его дома.

Меня встретила мать Павла и проводила в спаль­ню. Павел лежал в постели и грустно глядел в потолок. Увидев меня, он оживился и попытался сесть. Гримаса боли исказила его бледное лицо.

—   Заходи, будь как дома, но не забывай, что ты в гостях,— с совершенно серьезным видом пошутил он.— Садись вот там па стул и рассказывай, как там Валя. Понимаешь, эта чертова рана в плече...

—    А где вас ранило?

—   Да еще во время Корсунь-Шевченковской опера­ции, когда отражали танковую атаку противника. Они хотели прорвать кольцо окружения, чтобы спасти свою группировку, и мы оказались на острие тан­кового удара. Пока подоспели наши, от батальона осталось не больше десятка человек, да и те все были ранены. В том числе и я. Этот орден Отече­ственной войны первой степени, это за тот бой.— И он указал на китель с орденами, висевший на спинке стула.— Подай-ка мне вон ту коробку, где карандаши и блокноты.

Я подал ему картонную коробку с набором немец­ких карандашей и блокнотов.

—    На вот, возьми.— И он протянул мне несколько простых карандашей, пару блокнотов и тетрадей, а также ластик— несметное богатство в те трудные послевоенные годы, когда в школе приходилось писать чернилами, приготовленными из конского щавеля, в тетрадях коричневого цвета, собственноручно изго­товленных из немецких бумажных мешков из-под су­шеного картофеля.

—   Да не надо мне все это, я ведь не за этим пришел.

—   Дают— бери, бьют— беги,— молвил он.— А от подарков не отказывайся. Знаю я, на чем вы там в школе пишете.— А вот это передай Вале.— И он протянул мне целый пакет с блокнотами и набор, где были авторучка и карандаш со сменным грифелем.— Скажи, что я скоро снова буду на ногах, и тогда мы еще погуляем и потанцуем.

Но погулять больше не пришлось. И потанцевать тоже. К Вале приехала ее давняя школьная подруга. Красивая, румяная, пышущая здоровьем, что называ­ется, кровь с молоком, пышная, голубоглазая блон­динка. Звали ее Оксаной. Она только что вернулась из Германии, куда была угнана во время оккупации. По ней нельзя было сказать, что там она претерпевала лишения. Она была нарядно одета во все немецкое, и хотя с Валей они были ровесницами, выглядела гораздо старше ее. Ночь напролет они о чем-то шеп­тались с Валей, полагая, что я сплю. Поэтому мне поневоле довелось услышать многое из того, что ни­как не предназначалось для моих ушей. Из отрывков разговора, который вели обе девушки, лежа в посте­лях, когда шепотом, а когда вполголоса (а комната у нас была одна), я уловил следующее: красота и неот­разимое женское обаяние Оксаны помогли ей выжить там, в Германии. Еще на этапе ее заприметил и ов­ладел ею немецкий офицер— начальник конвоя. За­тем, на заводе в Германии, куда их определили, ее сразу взяли в администрацию предприятия, где она стала любовницей военпреда, затем... и так далее.

—    Но как же ты могла?— вопрошала Валя — свя­тая невинность наша.— Почему ты не боролась?

—    Эх, Валя! Жизнь дорога, а судьба наложницы во все времена была жестока. Какая уж там борьба? Это в кино только бывает. А там тебя поставят в такие условия, что не пикнешь и не охнешь.

—    А тебя наши освободили?

—    Наши. От них тоже изрядно натерпелась. Ведь я попала в фильтрационный лагерь. В «СМЕРШ» таскали, пытались мне дело шить, как немецкой по­собнице. Оскорбляли по-всякому. А какая я пособ­ница? Потом один подполковник из этого самого «СМЕРШа» на меня глаз положил, и я с ним жила почти полгода, пока шла проверка. Он мне и помог выйти на волю. А многие ведь, особенно парни, так до сих пор в наших лагерях сидят. Да и девчата тоже. Особенно те, кого американцы вызволили. Не­ласково, ох как неласково встречала нас Родина. Хотя ведь, по сути дела, разве не она нас, молодых да неопытных, бросила в лапы к немцам. Бросила всех нас на произвол судьбы.

На следующий вечер пришел Павел. Он пришел один и был бледным и мрачным, а самое главное — трезвым. И все бы ничего, если бы он не узнал, что Оксана была в Германии. Он пристально, исподлобья смотрел на тщательно ухоженное, румяное лицо Ок­саны, и его лихие серые глаза наливались ненавистью и презрением. К тому же он, придя к нам, уже успел пропустить две-три рюмки, не закусывая.

—    А-а, так ты — «немецкая овчарка»?— небрежно протянул он. Язык у него уже слегка заплетался.— Знаем, знаем, какое у вас там было рабство.

Гнетущая тишина повисла в комнате. Оксана вско­чила из-за стола и выбежала в коридор, прижав к гла­зам платочек. Лицо се пылало.

Валя после короткого оцепенения взвилась, превра­тившись в настоящую фурию: "" — Павлик! Возьми свои слова обратно! Извинись перед Оксаной! Она моя подруга, и я не позволю ее оскорблять! Кроме того, она гостья в этом доме.

—   Я, боевой офицер, должен извиняться перед ка­кой-то немецкой шлюхой?! Ни-ког-да!

Валя кипела от ярости. Кровь бросилась ей в лицо. Глаза сверкали ненавистью. Такой я ее никогда еще не видел. Она всегда была доброй, ласковой, покладис­той. Они стояли друг против друга.

—   Послушай-ка ты, боевой офицер! А ты нас сумел защитить от немца в сорок первом? Я тебя спраши­ваю: ты нас защитил от немецкого рабства? Ты смог помешать фрицам угнать тысячи таких, как она, в про­клятую Неметчину? Молчишь? Тебе сказать нечего? Вы драпали до самой Москвы, а нас всех бросили на растерзание оккупантам, и каждый из нас пытался хоть как-то выжить. Не важно как, иногда дорогой ценой, но выжить! Так что у тебя нет никакого мораль­ного права в чем-либо ее упрекать и тем более оскорб­лять! Ты — победитель! Честь тебе и хвала! А только победа эта досталась нам слишком дорогой ценой. Если ты сейчас же перед ней не извинишься, можешь убираться отсюда. Видеть тебя не хочу!

—   Ах так?! Так вот на кого ты меня променяла? Ну, что ж, я ухожу. Но ты еще об этом пожалеешь!

Он вышел в прихожую, медленно и мягко ступая хромовыми, начищенными до блеска сапогами, снял портупею с темно-зеленой диагоналевой гимнастерки и подал ее мне, так как я вышел вслед за ним в при­хожую. Я ему помогал, так как его раненая рука не гнулась. Он надел портупею на шинель, надел шапку, посмотрелся в зеркало, закурил и, сказав мне со вздохом: «Вот так-то, брат Володя»,— вышел на улицу. Я видел в окно, как он шел по улице широкими шагами с гордо поднятой головой, полный чувства собственного достоинства. Когда я вернулся в комнату, обе девушки, обнявшись, сидели на кровати и плакали.

Через два дня Павел уехал, ни с кем не попрощав­шись. Вскоре уехала и Оксана. А Валя долгое время ходила грустная. Много кашляла. Однажды она, пыт­ливо глядя на меня, спросила:

—     Что ты думаешь о Сталине, Володя? Он — хо­роший человек?— При этом она как-то загадочно- зловеще улыбнулась.

—   Ты что это, Валя, сомневаешься, хороший ли он? Ведь мы с ним войну выиграли! Он же гений, отец всех...

—    Ты просто ничего не знаешь. Он много горя принес всем нам. Во время коллективизации на Ук­раине в тридцатые годы он уморил голодом мил­лионы. Дети умирали как мухи. Пухли от голода и умирали. А сколько людей хороших посадил в ла­геря! А сколько погубил! Он же настоящий душегуб, если хочешь знать...

Мне было не по себе от этих ее слов.

—    Но откуда тебе все это известно? А победу, разве не с ним?..

—    Победил в войне не он, а весь наш народ. Наши генералы. Солдаты.

Я стоял огорошенный:

—    Валя, но как же тогда... Что такое ты несешь? Ты так уверенно говоришь обо всем этом... Откуда ты все это знаешь? Могу ли я тебе верить?

—    Да, я знаю это абсолютно точно. Но ты молчи об этом и никому не говори, а то нас всех за это пересажают. Пусть это будет тайной между нами. Ладно?

—    Ну разумеется. Можешь быть спокойна.

Эх, Валя, Валя... И откуда только у нее, двадцати­летней девушки, такие по тем временам крамольные мысли?! Ведь тогда фигура Сталина все еще была овеяна ореолом победы, а люди, которые хоть чуточку сомневались в его непогрешимости, гнили в лагерях.

Был слякотный февраль того же 1946 года, когда однажды вечером к нам в дверь постучался сутулова­тый, худощавый молодой человек в японском цвета хаки офицерском полушубке с лисьим воротником. На голове его красовалась какая-то замысловатая, также, видимо, японская, меховая шапка с длинным ворсом. Он был среднего роста, на иссиня-бледном худом лице торчал сизый от холода вислый нос, который, однако, ничуть не портил его благообразную интеллигентную внешность.

—   Я — Миша, старший брат Павла, который, как мне сказывали, бывал в вашем доме с Грицько Зиньковичем. Они тут оставили гитару, и я хотел бы ее забрать, поскольку эта гитара моя.

С этими словами он указал на гитару, висевшую на ковре на стене в гостиной. Под аккомпанементы этой гитары Грицько Зинькович в один из вечеров исполнял цыганские романсы.

В прихожую вышла бабушка.

—    Так вы — брат Павлика? — спросила она.— Вы на него очень похожи. Особенно нос,— лукаво улыб­нулась она.

Михаил, смущенно коснувшись носа рукой, винова­то осклабился.

—    А я могу видеть Валю?— спросил он после минутной паузы.

—    Она еще в школе,— сказал я.— Подождите, если хотите. Она скоро должна прийти.

—    Да вы раздевайтесь, присаживайтесь,— сказала бабушка.

Михаил снял свой японский тулупчик. На нем был офицерский китель без погон, зеленые брюки военного образца были заправлены в добротные, не нашего покроя яловые сапоги.

—    У нас дома много говорят о Вале, о вашей семье, и мне очень захотелось с вами познакомиться.

Вот так, запросто, он вошел в наш дом.

Мише было двадцать семь лет, хотя выглядел он старше своего возраста. Он прошел суровый путь вой­ны: окружение под Киевом в памятном сорок первом, немецкий плен, работа на ферме в Германии, освобож­дение, фильтрационный лагерь. Ему во многом помог­ло то, что он был прирожденным музыкантом. Он окончил до войны музыкальное училище в Черкассах, в армии руководил духовым оркестром. Он играл практически на всех инструментах. В фильтрационном лагере сумел понравиться начальству исполнением ро­мансов под гитару, и вместо лагерей, куда попали почти все, побывавшие в немецком плену, он отпра­вился на войну с Японией. Опять-таки в составе духо­вого оркестра. После демобилизации он вернулся на родину, где у него оставались жена и ребенок. Его жена, статная, красивая женщина, «дружила», по слу­хам, как с немецкими, так и с советскими офицерами, оставляя свою маленькую дочь на попечение матери.

Поэтому после войны Михаил к ней не вернулся и че­рез некоторое время оформил развод.

Наша Валя ему, по-видимому, очень понравилась, и он стал бывать у нас почти каждый вечер. Миша пел романсы и украинские песни под гитару. Затем пошли томные взгляды, поцелуи — и все это у меня па глазах, а мне некуда было деваться, так как я готовил уроки в одной с ними комнате. Ах, уроки! Бедные мои уроки! Какие уж там уроки, когда эти двое сидят и целуются, а паузы заполняют неаполитанскими песнями из ре­пертуара Михаила Александровича. Ухаживание за­вершилось предложением выйти за него замуж. Меня до сих пор гложет червь сомнения: не слишком ли показной была его любовь к бедной девушке, больной туберкулезом, обреченной на медленное угасание (в то время еще не было найдено эффективных методов лечения этой болезни, которая безжалостно уносила десятки тысяч жизней).

Сейчас, с расстояния в несколько десятилетий, и особенно после знакомства с произведениями А. Со­лженицына, с «Архипелагом ГУЛАГ» в частности, ситуация Михаила тогда, в том далеком 1946 году, становится предельнее ясной: все бывшие военноплен­ные, особенно те, кто был освобожден союзниками из немецких концлагерей, прямым этапом водворялись в наши лагеря. Михаил отлично сознавал, что над ним постоянно висит дамоклов меч, что он пока каким-то чудом гуляет на свободе. А то, что за ним в любой момент могли прийти, как приходили за многими, такими, как он, говорит следующий случай.

У моей жены был дядя, в прошлом офицер-танкист, адъютант генерала. В первые же дни войны, попав в окружение, он с товарищами утопил свой танк в бо­лоте и направился к своим через линию фронта, но попал в плен. Освобожденный американцами в 1944 году, он после фильтрационного лагеря был разжало­ван в рядовые и отправлен на фронт в штрафбат. В конце войны его по ранению декомиссовали, и он вернулся домой в Москву к матери. И вот в 1946 году поздним вечером за ним приехал «воронок». Мать сразу поняла, кто они, эти двое, и зачем приехали.

—   Зачем вам мой сын?

—   Он должен ехать с нами. Вот ордер на его арест.

—   Покажите.— Старушка, мать семерых детей, была не робкого десятка. Ей показали ордер.— И что же он такого натворил, что вы его забираете?

—   Мамаша, у нас приказ. Скажите, где ваш сын?

—   А ничего-то я вам не скажу! У меня вот один сын погиб на фронте! Политруком он был на флоте! Так вы и этого хотите забрать? Я сама на инвалиднос­ти, а кто за мной будет приглядывать? Уж не вы ли? Я в революцию большевистские листовки распростра­няла, семерых детей вырастила, и все при деле были, пока война не грянула.— Старушка тяжело поднялась со стула и пошла на них с клюкой.— Убирайтесь-ка отсюда, подобру-поздорову, и чтоб я вас больше здесь не видела!

Чекисты ушли, пообещав вскоре вернуться. Но они не пришли ни через неделю, ни через десять лет. Оче­видно, выполнили свой план, взяв кого-то другого, и бывший военнопленный— дядя «Весты», изранен­ный танкист, им был больше не нужен.

Так вот, возвращаясь к Михаилу: женившись на племяннице прокурора района, он как бы получил своего рода индульгенцию на случай, если его вздумают-таки взять. А прокурор в то тревожное пос­левоенное время, как бывший старый чекист, был тесно связан с органами ГБ и с милицией, лично принимая участие в ликвидации банд, действовавших в районе. Он мог, конечно, в случае необходимости его защитить.

Врачи категорически возражали против Валиного замужества, но Валя никого не хотела слушать. Она знала, что судьба определила ей короткий срок жизни, и хотела хоть немного вкусить семейного счастья. Хоть самую малость. Сыграли свадьбу. Молодые ста­ли жить в хате его матери. Однако уже через неделю Валя сбежала к нам.

—   Ах, тетя Дуся! — говорила она моей матери.— Он почему-то считает меня своей вещью, собственнос­тью, принадлежащей ему!

—   Но, Валя, ведь ты же его жена,— пыталась Урезонить ее мама.

—   Ты до сих пор не можешь забыть Павлика?

—    Более того! Я его по-прежнему люблю, и я на­деялась найти его в Мише, но ничего из этого не вышло и не выйдет. По-моему, я его начинаю даже ненавидеть.

А Павел так и не дал больше о себе знать. Как потом я узнал, он около года провел в госпитале, где лечили его фронтовую рану: у него было серьезное ранение головы, где застрял крошечный осколок гра­наты, который постоянно подвергал его жизнь опас­ности и мучил ужасными головными болями, которые привели его в психиатрическую лечебницу, откуда он уже не вышел.

Вскоре Валя окончательно переселилась к нам. Ми­ша продолжал приходить к нам домой, но ночевать уходил к себе. Он готовился к поступлению в универси­тет на заочное отделение истфака и проводил у нас в саду целые дни, отчаянно штудируя историю ВКП(б) и другие дисциплины. Осенью он успешно сдал эк­замены и стал студентом-заочником Киевского уни­верситета. Работал он в нашем районном Доме куль­туры, где все тот же Грицько Зинькович поручил ему руководство духовым оркестром, который обслуживал торжественные заседания, митинги и конечно же похо­ронные процессии.

А тем временем болезнь Вали прогрессировала, медленно и неумолимо приближая ее конец. В трудные голодные годы мы старались, порой отрывая от себя, доставать для нее продукты, барсучий "жир с медом, посылали в санатории и диспансеры. Умерла она в феврале 1948 года в больнице па руках у своей матери тети Маруси. Ей было в ту пору всего лишь двадцать два года. Ее сестра Клава пережила ее на несколько лет, также умерев от туберкулеза.

В день похорон Мишу некому было подменить, и ему пришлось руководить духовым оркестром на похоронах собственной жены. На кладбище он стоял с обнаженной головой в своем японском тулупчике цвета хаки с поднятым лисьим воротником и дирижи­ ровал своим маленьким духовым оркестром. Когда оркестр умолк, он взял трубу и стал исполнять на ней какую-то ужасно траурную мелодию. Мокрый снег падал на его непокрытую голову и таял, смешиваясь со слезами. Плакала труба, плакали школьники, пришед­шие хоронить свою учительницу. Плакало небо.

Война продолжала собирать уже в мирное время свою смертельную дань.

Сотни тысяч подростков, угнанных в Германию во время оккупации, насильно вырванных из своего родо­вого гнезда, разве они были виноваты в случившемся? Система, которая оказалась не в состоянии защитить своих детей, бросила их на произвол судьбы. Самых красивых девушек немцы отбирали и отправляли в офицерские и солдатские бордели. Что они могли предпринять, эти несчастные, превратившиеся в на­ложниц? А когда их наши освобождали, им подчас давали презрительную кличку «немецкая овчарка». Многие из них на чужбине встретили свою судьбу, обзавелись семьями и уже никогда больше не воз­вращались на свою родину. А те, кто вернулся, побыв немного дома, уезжали вскоре в города, на стройки. Страна восстанавливала разрушенное войной хозяй­ство, и ей нужны были молодые, сильные руки. Дерев­ни и села пустели на глазах.

Нацисты.". Две молодые жизни, погубленные в са­мом прекрасном возрасте, и десятки миллионов дру­гих. И если Центру понадобилась информация о наци­стах, проживающих в Аргентине, то мы по мере воз­можности старались ее получить, хотя особыми успехами на этом поприще похвастаться не могли, но кое-что нам все же удалось. Пройдут два десятилетия, прежде чем мы случайно узнаем, что на основании нашей информации была проведена какая-то очень важная операция.

Пульперия «Лассо» торговала спиртными и безал­когольными напитками, бутылочным пивом, кофе и мороженым. Фирменным блюдом были креольские пирожки (печеные и жареные), именуемые «эмпана- Дас». Пирожки эти имеют острую мясную начинку с оливками, придающую пирожку особый вкус и аро­мат. Торговля шла вяло, а два официанта в белых куртках вечно торчали в дверях салона.

Хозяйку звали Франсиска Санчес. Это была полная, дородная, рыжеволосая женщина лет тридцати, во вьетнамках на босу ногу. Другую обувь в летнюю жару она носить не могла. Ее компаньоном был де­верь, худой, высокий, лысоватый, болезненного вида (у него была язва) парень лет тридцати пяти по имени Хорхе. Они являлись также владельцами довольно большой закусочной на авениде Ривадавия, так что пульперия «Лассо» была филиалом.

В одно из наших посещений мы пригласили сеньору Санчес за наш столик и побеседовали с ней. Вскоре к нам присоединился и Хорхе. Муж Франсиски участия в переговорах не принимал. Разговор в основном вел я, хотя «Веста» за год пребывания в Латинской Америке уже довольно прилично знала испанский, который для нее становился фактически уже третьим языком.

—    Сеньора Франсиска, мы пришли по объявлению в газете. Сколько стоит ваш бар и почему вы решили его продать? — спросил я.

—    Видите ли, вначале, пока я уделяла внимание предприятию, дела шли неплохо, да и сейчас они не так чтоб уж плохи. Но у меня родился ребенок, и потом, закусочная на Ривадавии. А этот вид бизнеса требует, и очень даже, женской руки. Хорхе же по своей натуре, хоть он и умеет печь хорошие эмпанадас, но управлять бизнесом он все же, по-видимому, не рожден. Муж же постоянно занят в баре на Ривадавии.

—    А эмпанадас вы сами делаете?

—    Да. Эмпанадас мы выпекаем дома. Этим делом занята вся наша семья, включая моих старшеньких.

—    А сколько же у вас детей?

—    Да вот сейчас уже пятеро,— ответила она, за­стенчиво улыбаясь.— Скоро вон у вас свой появит­ся,— кивнула она на живот «Весты».

—    А то, что через дорогу комисария?

—    Ну, в смысле безопасности... Дурной люд, там хулиганы всякие обходят нас стороной. Что касается полицейских, то они, как правило, платят, хотя и с не­которой скидкой. Да и не так уж много они получают, эти полицейские, а дежурить приходится сутками. Ког­да и для арестованных берут, коку там, эмпанадас. Одним словом, не жалуемся. У нас с ними хорошие отношения.

Пара советских разведчиков-нелегалов станет вла­дельцами бара, а наискосок через дорогу полицейский участок, именуемый здесь комисарией. Хорошо это или плохо? Ну, безопасность для бара это само собой. Полицейский в форме, вооруженный автоматом, пис­толетом, дубинкой и наручниками на поясе... Важно установить доверительные отношения с офицерами, да и с сержантским составом тоже. Они ведь все же в курсе всего, что касается ситуации в стране, а она, ситуация, в то время была далеко не простой, и Центр просил подробно осветить целый ряд вопросов. Да и о немецкой колонии в полиции, по-видимому, знают немало. К тому же бар напротив полиции, на наш взгляд, вызывает меньше подозрений у спецслужб. В любом случае мы рассчитывали организовать это прикрытие сроком на два-три года, пока «Веста» об­живется в стране и освоит испанский, а за это время изучить возможности обосноваться в США, куда, впрочем, стремились выехать многие граждане Арген­тины, обеспокоенные инфляцией, экономическим спа­дом и чехардой военных переворотов, еще больше усугублявших экономический кризис в стране.

Итак, после некоторых колебаний, взвесив все за и против, проведя внеочередную тайниковую опера­цию, мы изложили Центру свои соображения и вскоре по радио получили «добро» на покупку этого заведе­ния. Особых возражений не последовало, как нам ду­мается, еще и потому, что бар мы покупали в рассроч­ку и за довольно невысокую цену, так что в случае неудачи потери были бы не столь велики.

Через посредника, агента по продаже недвижимос­ти сеньора Поццоли, очень толкового и дотошного итальянца (его нам представила хозяйка бара), мы приобрели пульперию «Лассо», которой в недалеком будущем надлежало превратиться в бар со звучным немецким названием «Цур Глокке», что означает «К Колокольчику». Название это было подсказано паши- ми новыми немецкими друзьями.

Бар, а это скорее был маленький ресторан, пред­ставлял собой небольшой зал, занимавший первый этаж трехэтажного жилого дома. Владельцем самого помещения был портной по имени Фергуччи, живущий неподалеку и работавший на дому, и ему ежемесячно нужно было платить за аренду, согласно контракту, который заключался сроком на один год. По истече­нии срока контракт этот либо продлевался, либо сос­тавлялся заново. При этом цена аренды, естественно, возрастала с учетом инфляции.

Справа от входа в салон размещалась барная стой­ка, холодильник, облицованный по фасаду покрытой лаком корой тутового дерева. Задняя стенка за стой­кой была стилизована под крышу хижины гаучо из пампы, на полках стояли бутылки со спиртными на­питками. В задней части помещения размещалась не­большая кухня с плитой и духовкой для выпечки эмпанадас и вертелом на газе на двенадцать цыплят. От салона кухня была отделена декоративной стенкой из бамбука с тростниковой крышей. Подсветка из неоно­вых огней придавала всему интерьеру оригинальный латинский колорит. В салоне стояли двенадцать легких бамбуковых столиков и сорок восемь стульев, сделан­ных из того же материала. Нам предстояло, не меняя оснастки бара, придать ему европейский колорит. За­крыв временно бар, мы занялись было его ремонтом и уничтожением тараканов и грызунов и даже успели оклеить стены новыми обоями, как вдруг «Весте» по­дошло время рожать, что в нашем положении было далеко не простой проблемой. Вспомните «Семнад­цать мгновений весны», и вы поймете, какому серьез­ному испытанию подвергается семья нелегалов, если у жены родной язык русский. С самого первого дня нашей встречи мы решили строго придерживаться пра­вила: говорить и даже стараться думать на иностран­ном языке. Вначале это был английский — язык семей­ного общения, затем— испанский. Но рожать мы решили в немецком госпитале, поскольку «родным» языком у «Весты» был немецкий. И все же это была рискованная затея— рожать. Где гарантия, что все обойдется без осложнений? А если будет необходим наркоз и прочее? Не проявится ли в какой-то момент русский язык? Правда, Аргентина — не Германия вре­мен Третьего рейха, но все же... Во время прогулок мы постоянно касались этой темы, оговаривая все воз­можные варианты (включая кесарево сечение). Так день за днем «Веста» готовилась к родам, настраивая себя психологически на то, чтобы в любом случае отказываться от наркоза.

Вечером начались схватки. С Натали, хозяйкой до­ма, где мы жили, у нас была договоренность на этот случай, и она отвезла нас в госпиталь на своей машине. «Веста» родила на следующий день. Роды принимал сам доктор Эверкеп, которого мы еще в самом начале отыскали по объявлению в «Буэнос-Айрес Гералд», когда с «Вестой» чуть было не случилась беда, грозив­шая потерей будущего ребенка. С тех пор он стал ее лечащим врачом. Статный немец лет пятидесяти, по­хожий скорее на преуспевающего бизнесмена, чем на врача-гинеколога, он был настоящим профессионалом в своем деле, с большим чувством юмора, очень вни­мательным, добрым и отзывчивым, что немаловажно для любой роженицы, для первородящей — особенно.

У нас родилась девочка, которую мы называли Сабиной. В Центр пошло сообщение о том, что у нас родилась девочка, и мы даже послали фотографию ребенка, как обычно, на непроявленной пленке, с тем чтобы показали внучку дедушке и бабушкам.

Новый, 1965 год мы встречали втроем (друзей у нас тогда еще не было), и наш ребенок таращил глазенки на сверкающие огни новогодней елочки.

А тем временем я открыл бар и начал постигать азы науки обслуживания посетителей, не имея ровным счетом никакого опыта в этом виде работы. Но, как говорится, не боги горшки обжигают. Стать за стойку бара — что, казалось бы, может быть проще? Конечно же ничего тут мудреного нет, но одно дело, когда за стойкой наемный работник, и совсем другое, когда сам хозяин. Беседуя, скажем, с посетителем, который пред­почитает выпить у стойки бара, необходимо постоянно держать в поле зрения весь салон, следя за тем, все ли обслужены, не нужно ли кому что-либо, чисто ли вымыты бокалы и рюмки, горячий ли подан кофе, не задерживается ли заказ на кухне, достаточно ли внима­тельны и вежливы официанты. Одного из двух офици­антов я сразу же уволил из-за постоянного опаздыва­ния на работу. Да мне просто и не нужны были два официанта, поскольку движение посетителей было крайне слабым, а я пока что ничего не мог придумать, чтобы чем-то привлечь клиентов. «Веста» была занята с ребенком и ничем помочь мне не могла. Повариха, полная женщина лет сорока, большая любительница белого вина, под конец рабочего дня уже не вязала лыка, и эмпанадас выходили из-под ее рук то совер­шенно сырыми, то угольно-черными. Ее сожитель, ал­коголик, лет на десять моложе ее, вечно торчал на кухне, мешая работать, порываясь к тому же в пьяном виде обслуживать столики в салопе. Моя воспитательная работа вызывала у них слезы раскаяния, моль­бы, обещания и клятвы, а через неделю все начиналось сначала. Выгонять же ее не хотелось, так как опа была добрейшей женщиной и трезвой все же справлялась со своими обязанностями. Я оставил ее при условии, что ее мужик больше здесь появляться не будет, и он появлялся у дверей бара лишь ближе к полуночи, чтобы проводить Мари (так звали повариху) домой, поскольку жила она довольно-таки далеко.

Снабжение продуктами, налаженное еще прежними хозяевами, функционировало довольно четко.

Однажды мы приехали в бар вместе с «Вестой» и дочкой, которая только-только научилась сидеть. Усадив ее на столик, отведенный для хозяев в дальнем углу салона, мы занялись обслуживанием немногочис­ленных посетителей. Столики впервые были накрыты красивыми скатертями в разноцветную клеточку, из динамиков лилась тихая музыка. Аргентинский фольк­лор сменялся немецкими мелодиями и альпийскими песнями. Пластинки мы специально подбирали зара­нее. Открылась дверь, и в салон вошли новые посети­тели — муж, жена, дочь и пожилая дама в очках. Это была семья Крамеров в полном составе. Курт Крамер, его жена фрау Герда — дородная женщина на голову выше своего мужа и лет на пятнадцать моложе его, и длинноногая русоголовая девочка лет одиннадцати. Марта сразу же побежала знакомиться с нашей Саби­ной, потатошкала ее немного, затем прошла за стойку посмотреть, как я работаю.

—   Можно я буду у вас диск-жокеем? — спросила она, перебирая пластинки.

—   Давай, мне как раз в штате не хватает диск- жокея,— отвечал я шутливо.

—   Мы прослышали о том, что здесь новые хозя­ева, вот и решили зайти с вами познакомиться,— сказала фрау Герда, когда «Веста» подошла к их сто­лику.

—    Ирма. Очень приятно,— сказала «Веста».— Добро пожаловать в наш салон!

Разговор шел на испанском.

—    У вас немецкий акцент, вы немка?

—    Да,— ответила «Веста» теперь уже по-немецки. Дальше продолжали говорить только по-немецки.

Герр Крамер работал администратором на фабри­ке пластмассовых изделий, расположенной в двух кварталах от нас. Помимо этой работы, он вел свой собственный бизнес по изготовлению миниатюрных пластмассовых контейнеров с чернилами, которыми заряжались перьевые авторучки школьников всей стра­ны. Его компаньоном был главный инженер фабрики, он вскоре тоже стал нашим клиентом. Курт приехал в Аргентину перед войной еще совсем молодым чело­веком. Здесь он обзавелся семьей. Два его брата, поги­бли в России в смоленских лесах. Курт был единствен­ным наследником трехэтажного особняка с садом в Гамбурге, где в полном одиночестве жила его преста­релая мать.

Наша крошечная дочурка была в тот вечер в центре внимания, но ей уже подошло время спать, и «Веста» на такси уехала с ней домой. Вскоре ушли и Крамеры. С этого самого дня они стали бывать у нас чуть ли не каждый вечер, приводя все новых и новых клиентов из числа своих друзей и знакомых. Посте­пенно наш бар стал превращаться в некое подобие немецкого клуба, где за кружкой пива можно было провести вечер, послушать немецкую музыку и самому попеть застольные немецкие песни. У нас появился особый стол для гостей, располагавшийся в конце салона. Вскоре стена над этим столом стала покры­ваться эпиграммами, стишками, памятными надпи­сями и рисунками, которые оставляли наши гости, ставшие завсегдатаями бара.

Однажды, вскоре после того, как мы начали рабо­тать, в баре в дверях вдруг появился Хуан из амери­канского бара «У Хардта» в Акасусо.

—   Рады тебя видеть, Хуан. Как ты нас нашел? — спросила «Веста».

—      Совершенно случайно. У меня здесь когда-то жила девушка, и мы с ней иногда заходили сюда полакомиться эмпанадами, здесь их неплохо готовили.

—   А ты думаешь, сейчас их плохо готовят? На-ка вот попробуй.— И «Веста» принесла из кухни только что приготовленные эмпанадас.

—    Мы тебя угощаем,— сказал я, ставя перед ним на стол стакан красного вина.

—    Ты по-прежнему работаешь в баре? — спросила жена.

—    Нет, сеньора, там сейчас уже совсем не то. Жаль, что вы его тогда не купили. У вас бы дело пошло. А мистер Хардт продал его итальянцу, и там сейчас пиццерия. Тоже работает ничего, но только с новым хозяином я не сработался, и он меня уволил.

—    А сейчас ты где работаешь?

—    Да так, подрабатываю то в одном месте, то в другом. Ничего постоянного. Может, у вас для меня найдется работенка?

Поскольку торговый оборот у нас начинал наби­рать силу, мы накануне решали вопрос, не взять ли нам снова официанта.

—    Приходи завтра. Поработаешь у нас официан­том, если хочешь,— сказала «Веста».

Глаза у Хуана загорелись.

—    Конечно, сеньора. Мучас грасиас. Хотите, я на­чну прямо сейчас, а вы с мужем пока отдохните, да за ребенком присмотрите, а то как бы он у вас не свалил­ся со стола. Это кто, мальчик или девочка? Девочка? Какая славная крошка!

Едва приступив к работе, Хуан развернул бурную деятельность. Он убедил нас организовать выпуск гам­бургеров, как это было в Акасусо у Хардта. Мы под­считали, что гамбургеры могут принести нам непло­хую прибыль, возможно даже еще большую, чем эм­панадас. Хуан отыскал специалиста, который переоборудовал нашу плиту, снабдив ее особыми газо­выми горелками, над которыми установил большой противень. Затем были изготовлены металлические кольца с ручками по размеру гамбургера. Кольцо- форма кладется на раскаленный противень, туда за­кладывается мясной фарш с соответствующими специ­ями, в другую формочку вбивается яйцо. Когда гам­бургер поджаривается с одной стороны, кольцо снима­ется и котлета переворачивается на другую сторону, на него кладется ломтик острого сыра «гружер». Одно­временно на противне поджариваются две половинки круглой булочки, между которыми и закладывается гамбургер с сыром, затем яйцо, листик кочанного са­лата, ломтик помидора, колечко лука. Все сооружение скрепляется деревянной заостренной с двух концов шпилькой и подается с кетчупом и горчицей и, разуме­ется, с вином, пивом или кока-колой.

Слух о нашем фирменном блюде быстро распро­странился по всей округе. Спрос был такой, что мы едва успевали эти «амбургесы» готовить. Торжествую­щий Хуан вертелся как белка в колесе, стремительно снуя между кухней и салоном, где мы с ним вдвоем едва успевали обслуживать столики.

Тот же вездесущий Хуан вскоре нашел нам няню, смазливую девчонку лет семнадцати. Девушку звали Кармелита, и она оставалась с ребенком, пока мы были на работе, когда у нас были ночные сеансы радиопередач из Центра (в дневное время проходи­мость наших коротких радиоволн была крайне слабой, несмотря на мощный передающий центр под Моск­вой), мы отпускали няню пораньше. На работе в такие дни оставался кто-то один из нас. Но поскольку подо­бные отлучки с работы могли вызвать подозрения, мы вскоре попросили Центр перенести время передач на более поздние часы между двумя и четырьмя часами утра. Это конечно, не совсем удобно в личном плане, зато прохождение волн было хорошее.

Мы открывали бар в пять часов вечера и закрывали в полночь, а чаще за полночь, и было очень трудно добираться домой из-за отсутствия какого-либо транс­порта. Возникла необходимость обзавестись хоть ка­ким-нибудь средством передвижения. Наш выбор пал на сравнительно недорогую машину «Репо-4Л» типа комби, популярную у среднего класса, к которому мы принадлежали.

Появление машины значительно облегчило нашу работу по «профилю»: подыскание тайников и мест постановки сигналов, проведение тайниковых опера­ций, посредством которых в Центр регулярно переда­валась информация о ситуации в стране, о наших новых связях, а также выполнялись отдельные поруче­ния Центра, сделать которые, не имея машины, было бы попросту невозможно. К тому же проводить про­верку на предмет обнаружения слежки до и после встречи со связниками или при проведении тайниковой операции на машине было значительно легче.

Хуан хотя и прижился у нас в баре, но нет-нет да и прогуливал: как выяснилось, он к тому же был еще и азартным картежником. Как-то раз, вернувшись до­мой раньше времени, мы обнаружили в доме Хуана. Было ясно, что он состоял в интимной связи с нашей Кармелитой, используя нашу квартиру для любовных свиданий. Присутствие постороннего человека, да еще такого проныры, как Хуан, в доме нелегалов могло быть чревато последствиями, причем самыми непред­виденными.

Пока ничто не указывало на то, что он каким-либо образом был связан с полицией или спецслужбами. Но все же?.. Если мы попадем в разработку спецслужбами, то вот он, готовый кандидат на вербовку: он уже вошел к нам в доверие, бывает у нас в доме в наше отсутствие и в принципе знает о всех наших делах по прикрытию и о наших передвижениях.

А что может быть опасней для нелегала, чем при­сутствие в его доме постороннего лица, к тому же еще увлекающегося игрой в карты на деньги? Пусть даже пока он не связан с полицией, но в любой момент туда может угодить и каким-либо образом, возможно, спасая себя, привлечь к нам внимание по­лиции. А вдруг ему взбредет в голову рыться в наших вещах? Правда, деньги, шифр-блокноты были надежно укрыты в тайниках, оборудованных в квартире на террасе, по все же...

Мы серьезно задумались, как поступить с Хуаном. Решение пришло быстрее, чем мы предполагали. Од­нажды, придя домой, мы уловили запах гари. Тща­тельно осмотрев квартиру, нашли на дне мусорного ведра остатки сожженных, окровавленных бинтов и ва­ты. Похоже, что в нашем доме был произведен под­польный аборт. Одно было неясно — кто ассистиро­вал. Неужели сам Хуан? Это уже было слишком. Ар­гентина — страна католическая, и аборты здесь карались законом. В тот же вечер мы поговорили с Хуаном. Он все отрицал. На следующий день няня не пришла, исчезнув вообще из поля зрения. Адрес ее знал только Хуан, но и он не появлялся на работе дня три. Хуан вообще в последнее время стал халатно относиться к своим обязанностям, явно потеряв ин­терес к работе. Было видно, что работой он не до- ірожит и не очень стремится остаться. Мы его рас­считали. Хотелось узнать адрес Кармелиты, чтобы отвезти заработанные ею деньги, но по адресу, кото­рый нам дал Хуан, девушка под таким именем не проживала. Через несколько месяцев Хуан снова поя­вился в баре, но места для него у нас уже не было.

Пришлось уволить и повариху за пьянство и прогу­лы. К тому времени мы нашли себе другую няню, у которой был свой домик с садом, где мы могли оставлять ребенка в любое время и столько, сколько было нужно. Семья эта была итальянского происхож­дения — муж и жена пенсионного возраста и взрослая незамужняя дочь. Когда в конце 1969 года у нас поя­вился второй ребенок, они и его нянчили. Теперь мы с «Вестой» управлялись в салоне вдвоем. На кухне же работала девушка по имени Аня из русских немцев из секты адвентистов Седьмого дня, обосновавшихся в Аргентине в начале XX века.

Какое-то время Аня работала у нас дома в качестве прислуги и няни, пока однажды мы не взяли ее с собой в бар, где ей очень понравилось, тем более что к нам захаживали и молодые люди, да и обстановка в баре была в общем благопристойной. Она жила неподалеку от бара вместе со своей замужней сестрой, работавшей у нас посудомойкой. Поправ строгие религиозные ка­ноны секты, Аня попросилась перевести ее на работу в бар. Она приехала откуда-то из глухой провинции. Вначале некрасивая, совершенно не умевшая следить за своей внешностью девушка чуралась всего, что бы­ло связано со светской жизнью (адвентистам запреще­ны танцы-пьянки-гулянки, хотя свои псалмы они поют под аккомпанемент струйного оркестра). Но затем «Веста» посоветовала ей сделать укладку волос, нау­чила пользоваться косметикой, и Аня преобразилась.

Дело наше тем временем налаживалось и даже начинало приносить кое-какую прибыль. По рекомен­дации Центра мы завели счет сначала в местном, а затем и в более крупном банке в центре Буэнос-

Айреса. Каких-либо отчислений Центр с нас не тре­бовал, поскольку доход был невелик. В бар стали приходить целыми семьями, особенно по воскресень­ям, поскольку, кроме гамбургеров и эмпанадас, у нас было были жареные цыплята на вертеле. Самые луч­шие торты нам поставлял венгр-кондитер, а апфель- штрудели и штоле— немец Хайпц, который работал на дому. Мы стали устраивать банкеты, вечеринки, дни рождения. Иногда случалось так, что наши новые друзья Крамеры и Эрик — немец, живший по со­седству,— надев фартуки и засучив рукава, помогали нам обслуживать посетителей, хотя в основном, ко­нечно, мы управлялись сами. Пришлось в короткий срок научиться быть расторопными, но мы были мо­лоды, полны сил и легко справлялись с этой новой для нас работой.

В бар стали наведываться и немецкие евреи, бежав­шие в свое время из гитлеровской Германии. Они, как правило, удивительно быстро находили общий язык со здешними немцами, распивали с ними пиво, спорили о политике, но нацистских песен, конечно, не пели. Сидели молча в это время или подходили к стойке бара пообщаться с хозяевами. Да и далеко не всем немцам песни время Третьего рейха были по душе. Иной раз просили даже сменить пластинку и поставить что-нибудь народное.

К нам часто приходил ужинать маленький, сухо­нький старичок лет семидесяти, в очках с толстыми стеклами. Одет он был всегда в один и тот же тщатель­но отутюженный старомодный костюм бежевого цвета в клеточку, на голове носил соломенную шляпу. Зани­мал он обычно столик в углу салона и заказывал себе на ужин бифштекс с «энсалада микста» (салат из поми­доров, листьев салата и лука) и кувшинчик красного вина. Старичок, как правило, сидел молча, наблюдая за публикой и за тем, как мы работаем. Иногда он играл в шахматы с кем-нибудь из посетителей. Мы, разумеется, навели о нем справки. Это был бывший профессор Линкс из Вены, и местные немцы обраща­лись к нему не иначе как «герр профессор». Из Центра пришла шифровка, в которой говорилось, что с виду безобидной старикашка Линкс в прошлом — опытный агент гестапо, успешно работавший по выявлению инакомыслящих в среде австрийской интеллигенции во времена Гитлера.

Приняв к сведению эту информацию, мы стали исподволь наблюдать за ним и за его, в общем, немно­гочисленными контактами. Чаще всего он играл в шахматы с одним немецким евреем по фамилии Коэн. Это был высокий, плотного телосложения муж­чина с мясистым лицом, носивший роговые очки. На голове его всегда была кепка, которую он не снимал даже в салоне. На вид ему было лет сорок с гаком.

Громогласный, с довольно грубыми манерами, он вел себя непринужденно, пожалуй, даже развязно, сы­пал анекдотами. Довольно быстро вошел в компанию наших немецких завсегдатаев и стал приходить к нам почти каждый вечер. Коэн стал участником всех наших шумных пирушек, а однажды даже навязался к нам домой в гости вместе с Крамерами. В разгар застолья, когда мы отплясывали рок-н-ролл, он вдруг, скрестив руки на груди, выдал настоящую русскую присядку, чем немало удивил присутствующих, но по пьянке все сошло как должное.

Знал ли он русский язык? Возможно, но он никогда этого не показывал. Он в совершенстве владел немец­ким, испанским и английским. Мы стали к нему при­сматриваться, хотя никаких установочных данных о нем собрать не удалось и по учетам Центра он не значился. Подвергнув тщательному анализу его пове­дение, мы пришли к выводу, что за его нарочитой грубостью и бахвальством и скрывается тонкий, изо­щренный ум. Он много пил, но всегда казался трез­вым, и в беседах, которые довольно искусно навязывал своим немецким собеседникам, просматривалась оп­ределенная целенаправленность, а именно: он, на наш взгляд, проявлял интерес, как, впрочем, и мы сами, к нацистам вообще и к нацистским преступникам, в частности. Похоже, что он на кого-то работал. На кого? На МОССАД? На бюро Визенталя? (Это бюро во главе с директором Визенталем расположено в Ве­не, занимается выявлением нацистских преступников, замешанных в «решении» еврейского вопроса во вре­мена Третьего рейха.)

Однажды во время игры в шахматы Коэн с профес­сором Линксом о чем-то тихо беседовали. Я обратил внимание, что они на этот раз лишь делали вид, что играли, обсуждая какую-то проблему. Разговор шел по-немецки. В салоне звучала тихая музыка. Коэн что- то чертил на бумажной салфетке, профессор вносил поправки и вполголоса комментировал.

—    Они упоминают Барилоче,— сказала «Веста», становясь рядом за стойку.— Мне кажется, что этот профессор передает ему какую-то информацию, а Коэн сейчас уточняет детали.

—    Возможно. Барилоче — это нас тоже интересу­ет,— заметил я.

В этот момент Коэн положил в свой бумажник салфетку с чертежом и записями, после чего передал Линксу небольшой конверт.

—    А вот и гонорар за полученную информацию, как говорится, получите денежки, не отходя от кассы. Хотя, впрочем, это всего лишь предположение...— ска­зал я «Весте».

Они вскоре закончили партию в шахматы. Линкс попрощался с нами и с Коэном и зашаркал к выходу. Время было позднее, и салон был почти пустым. Коэн собрал шахматы в коробку и положил их на стойку, после чего отправился в туалет. Я вышел из-за стойки и, пройдясь между столиками, вставил в стоявшие на столах стаканчики недостающие салфетки. Проходя мимо стола, за которым сидели Коэн с Линксом, я прихватил верхний из листочков, на которых Коэн чертил свой чертеж. Хотя сам чертеж Коэн забрал с собой, я все же надеялся, что на листке, который был под чертежом, осталась давленка.

Вскоре Коэн вернулся к своему столу, допил пиво, положил в карман лежавшие на столе салфетки и, простившись с нами, вышел из бара. Да, не лыком шит этот Коэн, хотя ему не понять, что одного листика не хватает. И все же это был жест профессионала. Неуже­ли разведчик?

Вернувшись домой, мы при помощи бокового света синей лампы и лупы смогли восстановить давленку, оставленную Коэном на салфетке своей шариковой ручкой. Салфетки у нас были из тонкой бумаги, мягкие с одной стороны и глянцевые с другой, поэтому дав­ленка, оставленная на глянцевой стороне листочка, отлично просматривалась. На листике было изображе­но озеро Науэль-Уапи, на берегу которого расположен курортный городок Сан-Карлос-де-Барилоче, шоссе вокруг озера, точка на 51-м километре и название «Эстансия [31]Имение, поместье (арг .)
Исабель».

Через четыре дня по плану была намечена очеред­ная тайниковая операция, и кроме ежемесячного от­чета о проделанной работе, мной было составлено следующее сообщение:

«Между Коэном и профессором Линксом, на наш взгляд, прослеживается некий оперативный контакт. Так, во время игры в шахматы в нашем заведении Линкс передал Коэну какую-то информацию предпо­ложительно о немецких преступниках. Коэн взамен передал ему конверт, содержавший, по-видимому, пла­ту за полученную информацию. Нам удалось по остав­ленной на салфетке давленке восстановить чертеж, сос­тавленный Коэном при помощи Линкса. Чертеж высы­лаем. Мы полагаем, что под названием «Эстансия Исабель» имеется в виду какое-либо тайное убежище либо «маяк», используемый нацистскими преступника­ми, скрывающимися на юге страны и, в частности, в районе города Сан-Карлос-де-Барилоче и в Чили, граница с которой здесь практически не охраняется, хотя имеется ряд пропускных пунктов. Через несколь­ко месяцев мы планируем взять двухнедельный отпуск и совершить поездку на машине в указанный район. Просим вашего разрешения провести визуальную раз­ведку вышеобозначенного объекта». «Весты».

Наступил день очередной тайниковой операции. Отчет отснят «Миноксом» на пленку и, как обычно, в непроявленном виде закладывается в контейнер — обломок черешка пальмовой ветви с высверленным в нем отверстием, куда помещается пленка; отверстие затем закрывается обыкновенной пробкой, которая за­мазывается смешанным с грязью алебастром, присы­панным пылью, что делает отверстие совершенно не­заметным. Сегодня «Веста» работает в баре одна. Я сижу с ребенком. В шесть вечера должна подойти няня. (Это еще до того, как мы нашли старушку италь­янку.)

Тайниковая операция. Часа за два необходимо вы­ехать из дому. Проверка по заранее отработанному маршруту. Визуальный осмотр района тайника — нет ли чего-нибудь необычного. По пути к тайнику конеч­но же всякое может случиться. Дорожно-трапспортное происшествие, например, а при тебе — улика — кон­тейнер с пленкой, или машина заглохнет... Проверка на маршруте проводится со всей тщательностью, и ма­шина должна быть в отличном техническом состоянии.

Тайниковая операция, вернее, сам момент закладки контейнера в 21.35. На часах уже шесть вечера, а няни все еще нет. Не появилась она и через час. А тай­никовую операцию необходимо провести сегодня, так как в запасной день у нас в баре банкет и отлучиться мне будет совершенно невозможно. «Веста» одна не справится, к тому же мое отсутствие во время банкета может вызвать нежелательные вопросы. А няни все нет и нет. Придется ехать к тайнику с ребенком. Пятиме­сячная дочурка только что поела и смотрит на меня сонными глазками из своей колыбельки. «Сейчас мы с тобой немножко погуляем»,— говорю я ей. Перекла­дываю ребенка в переносную колыбельку, беру с собой бутылочку с молочной смесью, еще одну — с укропной водичкой, запасные пеленки. Колыбелька специально приспособлена для поездок в машине, и ребенок уже привык к подобного рода прогулкам, так как мы часто выезжаем в парк или за город. Поехали. Уже стемнело. Следую по маршруту проверки. Дочка уже давно спит в своей колыбельке. К тому же и время уже позднее. Пересекаю широкую авениду Маипу, ярко освещенную огнями неоновых реклам и сияющими витринами тор­говых галерей. Миную несколько проверочных точек, называемых «игольным ушком». В таком месте маши­на наружного наблюдения, если она есть, неминуемо «засветится». Все чисто. Не спеша спускаюсь по узкой улочке к небольшому парку Барракас-Белграно, рас­положенному на косогоре, где в темноте одиноко воз­вышается точная копия выполненной в бронзе амери­канской статуи Свободы в миниатюре. Проезжаю ми­мо тайника. Как будто все спокойно. Останавливаю машину на узенькой улочке, спускающейся по направ­ лению к авениде Сан-Мартин, квартала за два до тайника. Выжидаю минут десять, не проснется ли доч­ка. Тогда придется взять ее на руки и произвести закладку вместе с ней. Но она крепко спит. Убираю картонную коробку и осторожно опускаю колыбельку с ребенком на плоское днище «Рено-4Л» в пространст­во между передним и задним сиденьями. Дочка про­должает спать. Накидываю плед на спинку переднего и заднего сидений и выхожу из машины, тихо прикрыв дверцу и заперев машину. Постоял рядом с минуту. С улицы не видно, что в машине находится маленький человечек. Только бы не проснулась!

По авениде Сан-Мартин и переулку возвращаюсь к машине. Я отсутствовал не более десяти минут. Еще издали слышу приглушенный стеклами машины над­рывный плач ребенка. А невдалеке от машины прогу­ливается пожилая пара, выгуливающая двух собачек. Я уже давно слышал их заливистый лай, но не мог себе вообразить, что они-то как раз и могли разбудить и напугать мою дочку. Пожилая пара стоит в отдале­нии и молча смотрит на меня. Быстро сажусь в маши­ну, запускаю двигатель, затем извлекаю колыбельку с плачущим ребенком из его убежища, успокаиваю дочку, даю попить водички, и мы снова в пути.

Возвращаюсь в Сан-Андрее. Перекладываю дочку в кроватку. На часах одиннадцать. Через полчаса пое­ду за женой. Она к тому времени уже должна закон­чить работу.

Несколько дней Коэн не приходил. Он, оказывает­ся, за это время устроился на работу у одного немца, нашего клиента, с которым познакомился у нас в баре. Это богатый владелец крупной конторы по купле- продаже недвижимости. Подобная работа давала Ко- эну возможность разъезжать по всей стране, посещая клиентов, в основном выходцев из Германии, посколь­ку контора Биттнера много работала с немцами, про­живавшими в Аргентине.

Вскоре произошел, на наш взгляд, довольно стран­ный случай. По какой-то неизвестной нам причине Коэн спровоцировал ссору с «Вестой», якобы невзна­чай выплеснув кофе на ее белую блузку, когда она обслуживала столики. Вместо того чтобы извиниться, он нахамил и ушел, бросив деньги на стол. Проанализировав этот на первый взгляд незначительный эпизод, мы пришли к выводу, что Коэн по каким-то одному ему известным причинам решил таким образом отой­ти от окружения нашего бара и нашел повод, чтобы к нам больше не ходить. Мы думаем, что у него с кем-то из наших клиентов-наци получился прокол, возможно, кто-то из немцев проявил к нему слишком пристальное внимание и он, почувствовав опасность, решил заблаговременно исчезнуть с нашего горизонта. А может, просто перестал ходить, и все.

Через несколько лет, уже после нашего ареста, ЦРУ и СИДЕ, проверявшие наши связи по бару, так и не смогли найти этого Коэна. Он бесследно исчез. Не приходил к нам больше и профессор Линкс.

Полученная из Центра радиограмма содержала следующее: «Эстансия Исабель» нам не известна. Ва­ши предположения, что это один из «маяков» наци, разделяем. Разрешаем при условии соблюдения мер предосторожности провести визуальную разведку объ­екта и прилегающей к нему местности. Выясните воз­можность организации наблюдения за «Эстансией Исабель». Мы можем задействовать свою агентуру. Сообщите маршрут следования и время вашего отъез­да. Центр».

Полицейский участок, который здесь называют ко- мисарией, размещался наискосок через дорогу. У вхо­да день и ночь стоял полицейский с автоматом. Преж­ние хозяева подсказали нам, как лучше всего строить свои отношения с полицией, и мы, как и при прежних хозяевах, делали им скидку на продаваемые продукты. Но однажды во время какого-то торжества, когда все сидели за составленными в один ряд столами, в салон вошел пожилой, высокого роста полицейский в шине­ли и с автоматом на груди. Это был добрейший ма­лый, ему оставалось совсем немного до пенсии. Во время дежурства он любил заглянуть к нам на кухню, поболтать о том о сем и опрокинуть стаканчик белого вина. Но тут он явно не сориентировался и, несмотря на то, что я пытался делать ему знаки, чтобы приходил попозже, он тем не менее стал протискиваться по узкому проходу между стойкой и столами, за которы­ми сидели гости. Когда полицейский нечаянно задел одного из наших гостей автоматом по голове, а это был не кто иной, как полковник Ольмос, приближен­ный к правящей хунте, тот вспылил, наорал на поли­цейского и побежал жаловаться в комисарию. Одним словом, из мухи сделали слона, а старика после этого перевели на другой участок. Больше полицейские в бар с оружием не входили.

Офицеры же, разумеется, могли заходить в любое время. С одним из них мы установили добрые отноше­ния. Капитан Сантос обожал коньяк «Наполеон», ко­торый хотя и местного производства, но считался относительно неплохим. Во время своего дежурства Сантос не раз и не два приходил к нам причащаться. Низенький, сухощавый, жилистый, с редкими рыжими волосами, белесыми ресницами и голубыми глазами, с сипловатым голосом выпивохи, капитан Сантос был довольно известной в своих кругах фигурой. В пре­ступном мире провинции Буэнос-Айрес его уважали за справедливость и честность. Находясь постоянно слег­ка «под мухой», пьяным он, однако, никогда не был и со своими обязанностями превосходно справлялся. После нескольких таких «заходов» Сантос становился разговорчивым, и из разговора с ним можно было много почерпнуть о политической ситуации в стране и в провинции Буэнос-Айрес.

Однажды пришел знакомый молодой инспектор полиции и заказал бутылку виски «Old Smuggler». Он поведал мне, что сегодня реабилитировали и восстано­вили на работе товарища по службе, которому какое- то время тому назад было предъявлено серьезное об­винение в злоупотреблении служебным положением. Дознание, длившееся почти полгода, закончилось его полной реабилитацией, и он, получив свою зарплату за шесть месяцев, созвал офицерский состав комисарии, чтобы это дело отметить. Офицер попросил также десять стаканов, и поскольку унести все за один раз не мог, я предложил ему свою помощь, благо посети­телей в салоне почти не было. Захватив поднос со стаканами и еще одну бутылку виски, я отправился в комисарию. Я полагал, что мне не помешало бы познакомиться со всеми офицерами полиции, а это был как раз удобный случай. На втором этаже со­брались все инспектора комисарии. Я поприветствовал их всех и от своего имени, как добрый сосед, преподнес виновнику торжества (он бывал у нас неоднократно) бутылку виски, что было встречено возгласами одоб­рения. Меня усадили рядом с ними за круглый стол, и я вылил с ними за то, чтобы справедливость всегда торжествовала. После этого офицеры полиции стали частыми гостями у нас в баре. Платили они исправно, разумеется, с некоторой скидкой.

...Обстановка в стране была между тем напряжен­ной. В результате очередного военного переворота один военный режим был сменен другим. Страной стала править новая хунта. Активизировала свою де­ятельность националистическая организация «Тупамарос», которая была поставлена вне закона. Наращи­вало силы перонистское движение, которым руководил из своего испанского изгнания бывший президент Ар­гентины Хуан Доминго Перон. Было совершено похи­щение и убийство крупного политического деятеля, бывшего президента страны генерала Арамбуру, кото­рый в свое время сместил Перона и жестоко распра­вился с его сторонниками.

В своих ежемесячных отчетах в Центр я всякий раз давал оценку политической обстановки в стране, ссы­лаясь на самые различные источники, среди которых фигулировали и офицеры полиции. Центр сообщал, что некоторые материалы, основанные на моих от­четах, шли непосредственно в ЦК КПСС и что послед­ний из военных переворотов был мною спрогнозиро­ван с абсолютной точностью. Оказывается, это дало возможность нашим дипломатам предпринять опреде­ленные шаги и воздержаться от заключения некоторых намечавшихся экономических соглашений.

Однажды вечером в дежурную часть комисарии вошел подросток. «Тут вам просили передать, се­ньор»,— обратился он к дежурному сержанту, кото­рый в этот момент принимал по телефону какое-то сообщение. «Оставь это на стойке и подожди вон там»,— сказал дежурный мальчишке. В дежурной час­ти в это время толпились посетители, и подросток незаметно исчез. Со второго этажа спустился капитан Сантос, который в тот день был ответственным дежур­ным по комисарии.

—    Что это у тебя? — спросил он сержанта, кивая на небольшой, перевязанный бечевкой пакет, лежав­ший на стойке.

—   Да вот, какой-то мучачо принес. Сказал, что просили передать в комисарию. Похоже на книжку. Может, брошюры какие...

—    А где он, этот мучачо?

—   Где-то здесь должен быть. Я велел ему подождать.

—    Велел, велел... Нет тут никакого мальчишки. Кто просил передать, не спросил? Надо было сразу проверить, а мальца задержать и допросить. Не зна­ешь, в какое время живем?

С этими словами он осторожно взял пакет, взвесил его в руке и послушал, прижав его к уху.

—   Тикать вроде не тикает, но тяжелый. Похоже все-таки на бомбу, мать его,— сказал он, надрезав перочинным ножиком упаковку и обнаружив зеленый проводок.

Бросив свирепый взгляд на сержанта, он осторож­но, обеими руками понес сверток на второй этаж, где имелось недостроенное помещение, не имевшее пока ни крыши, ни окон. Вскоре он сбежал вниз по крутой бетонной лестнице.

—   Тащи большую кастрюлю с водой! — крикнул он сержанту.— Выгони всех отсюда!

Принесли большую алюминиевую кастрюлю, на­полненную водой, и поставили ее посреди комнаты на бетонный пол.

—    Капитан, может позвать специалиста?— спро­сил было младший инспектор.

—    Инспектор, я же в армии был сапером,— от­вечал Сантос.— А ну, давайте все отсюда! — скоман­довал он, осторожно опуская в кастрюлю сверток.

Однако инспектор и сержант отчего-то замешкались, как зачарованные глядя на кастрюлю, со дна которой подымались пузыри, лопаясь на поверхности воды.

—   А карамба, мадре мия! — процедил сквозь зубы Сантос.— Не так положил, надо перевернуть. Сходи принеси саблю,— бросил он сержанту.— Ну да ладно, я сам.— И он помчался вниз. Он уже был на лестнице, когда оглушительный взрыв швырнул его вниз. Все это Сантос мне рассказал, когда пригласил меня осмот­реть место происшествия.

В баре мы уже начинали принимать первых посети­телей, когда раздался глухой взрыв. Звякнули бутылки в холодильнике, с полок посыпались стаканы. Я выбе­жал на улицу. Там повисла какая-то жуткая тишина, нарушаемая тревожным лаем собак. Над крышей комисарии поднимался дымок. Затем из дверей комисарии вывели под руки младшего инспектора, вместо лица— кроваво-черная маска, одна рука болталась, как тряпка. Сержанта вынесли на руках, одной ноги у него не было. Подъехала «скорая» и забрала обоих.

Через некоторое время в бар примчался Сантос, ошалевший и оглохший, с лицом бледным, в царапи­нах, глаза его вылезали из орбит. Помыв на кухне лицо и смыв кровь с рук, он махнул одну за другой рюмок пять коньяку. Затем снял свой ботинок и пока­зал нам маленький осколок алюминиевой кастрюли, который торчал в каблуке.

—   Хочешь посмотреть, как это было?— спросил он немного отдышавшись и придя в себя.

В помещении, где произошел взрыв, в бетонном перекрытии пола зияла большая дыра, через которую просматривалась камера для задержанных, которая, к счастью, в тот момент оказалась пустой. По углам валялись куски алюминиевой кастрюли, стены и пол были забрызганы кровью и водой. В помещении все еще стоял едкий запах пироксилина.

—   Если бы здесь была крыша,— сказал Сантос,— всем бы нам хана. В закрытом помещении никто бы не уцелел. Да и вода несколько смягчила удар.

—   Зачем вы взялись за это дело? Отчего не позвали саперов?

—   Да я, понимаешь ли, сам сапер. Много таких игрушек разрядил, а эта какого-то черта взяла да и рванула.

Этот инцидент не прошел даром для Сантоса. Вскоре его перевели в другую комисарию с понижени­ем в должности, и больше я его не встречал. А взрывы и выстрелы стали звучать все чаще.

Сигнал о сооружении в Патагонии при помощи американцев объекта, связанного с ядерными исследо­ваниями, мы получили от одного нашего клиента, независимого коммивояжера.

У Педро, так звали молодого человека, была своя квартира и машина— «пежо» белого цвета. На этой машине он колесил по всей стране, предлагая и ре­кламируя те или иные товары, чаще всего различные канцтовары и принадлежности. Однажды, будучи в Патагонии, он подвозил какого-то американского инженера, он-то ему и сказал (по-видимому, в шутку), что Аргентина скоро будет иметь свою собственную атомную бомбу, которую здесь же, в Патагонии, и испытают.

—    Слушай,— сказал я,— а зачем Аргентине своя атомная бомба? Рыбу, что то, глушить?

—    Э, не скажи,— возразил Педро.— Во-первых, нам надо забрать у англичан Мальвинские острова (Фольклендские острова), которые они до сих пор не­законно удерживают. Во-вторых, у нас постоянные проблемы на юге с Чили из-за канала Бигль и несколь­ких небольших спорных островов.

Получив информацию, Центр дал нам задание уточнить примерное месторасположение строящегося объекта на предмет проведения космической фото­съемки при помощи спутника, запущенного на срав­нительно низкой орбите в разведывательных целях.

Дополнительную информацию об этой стройке удалось получить через водителей-дальнобойщиков, наших клиентов, они отвозили на эту стройку какие-то грузы. Вскоре Центр подтвердил наличие строящегося в Патагонии объекта, имеющего отношение к разра­боткам в области ядерной энергии. В дальнейшем мы продолжали по мере возможности держать этот объ­ект в поле зрения, и нам удалось получить более детальную информацию о характере работы этого предприятия, в результате чего в Центре был сделан вывод, что создание атомной бомбы не является ко­нечной целью ведущихся исследований. Хотя во време­на, правления Перона такие работы велись с помощью немецких ученых, но затем работы были свернуты.

В бар к нам часто захаживал немец по имени Фридрих. Это был элегантный господин с орлиным носом и шикарной седой шевелюрой, какая бывает у пожилых блондинов. На вид ему было лет под шестьдесят. Взгляд его светлых глаз был всегда холо­ден и полон чувства собственного достоинства. «Взгляд убийцы» — назвал я про себя этот его взгляд, когда узнал от Крамера, что в прошлом он был гауптманом «СС». Фридрих гордился этим своим званием и не считал нужным скрывать, что в свое время прини­мал участие в «решении» еврейского вопроса. Сейчас он работал в какой-то немецкой фирме, имевшей связи с ФРГ. Каждую субботу и каждое воскресенье Фрид­рих совершал обход всех баров и ресторанов, рас­положенных в округе, где выпивал одну-две рюмки водки «Смирнофф» или «Хинебра-Болс», что, по сути, была той же водкой. Так вот, поскольку наш бар всегда оказывался последним на пути Фридриха, у нас он появлялся уже в изрядном подпитии. Чем больше он был пьян, тем четче и тверже чеканил свой шаг, гордо и торжественно неся свою ослепительно белую голову, держа путь к стойке бара.

От него-то однажды я и узнал, что он не только лично знал Эйхмана, похищенного израильтянами и осужденного к смертной казни в Тель-Авиве, но что немецкий преступник-врач Менгеле, проводивший в концлагерях опыты над людьми, как-то раз ночевал у него. Однажды я, выйдя из бара, незаметно «прово­дил» его до самого дома, выяснив таким образом, где он живет. Это входило в часть моего задания— об­наружение немецких преступников. Вскоре через дру­гие каналы я получил данные о колонии «Дигнидад», основанной нацистами после войны на территории Чили, а также о некоторых тайнах маленького курорт­ного городка Сан-Карлос-де-Барилоче, затерянного в Кордильерах, на границе с Чили, тайнах, относящих­ся к деятельности скрывшихся от правосудия нацист­ских преступников после Второй мировой войны на территории Аргентины. Мне также совершенно слу­чайно удалось выйти из связного, совершавшего под прикрытием бизнесмена регулярные поездки по марш­руту: колония «Дигнидад»— Саи-Карлос-де-Барилоче — Буэнос-Айрес — Франкфурт-на-Майне — Цюрих. Эта информация была передана в Центр.

В феврале месяце, после года непрерывной работы, мы на две недели закрыли бар и устроили себе «от­пуск». Оставив дочку у сеньоры Тоста, нашей новой няни-итальянки — мы предприняли поездку в провин­цию Неукен, расположенную на юге Аргентины, где раскинулся сказочный край снежных вершин и горных озер. На самом большом из них, Науэль-Уапи, рас­положен горный курорт Сан-Карлос-де-Барилоче с превосходными горнолыжными трассами. Предсто­яло проехать около трех тысяч километров. Мы преду­предили Центр о времени и маршруте нашего передви­жения, с тем чтобы там своевременно вносили поправ­ки при проведении радиосеансов.

Выехали на рассвете. Машину вели, подменяя друг друга. Заночевали в провинциальном городке Асуль, затем продолжили путь на город Баийя-Бланка, после которого пошла настоящая пампа, где шоссе с востока на запад пересекали необъятные просторы Патагонии. Голубоватая прямая лента шоссе уходила далеко за горизонт. Порывы сильного ветра раскачивали наш легкий «Рено-4Л», пытаясь сдуть его с полотна дороги. Вокруг простиралась пустыня, кое-где покрытая зарос­лями саксаула. Ветер гонял по пампе огромные, боль­ше метра в диаметре, перекати-поле, швыряя их ино­гда прямо на капот машины. Редкие машины проноси­лись навстречу.

Наступил вечер, когда мы, поднявшись на плато, остановились в защищенном от ветра месте за огром­ными валунами в стороне от дороги. Было время радиосеанса. Завывал ветер. Забросив антенну на ска­лу, приняли радиограмму из Центра. Слышимость была неважная, но сеанс шел с троекратным повтором, поэтому шифрограмму все же записали.

Заночевали в маленьком отеле «Регина», хозяином которого был баварский немец. Прямо под окнами шумела говорливая горная речка, в которой плеска­лась форель. Повсюду слышалась немецкая речь, хотя среди гостей отеля немало было и аргентинцев — все они держали путь на Барилоче. Ужинали в небольшой столовой за длинными общими столами из толстых струганых досок. Хозяева отеля сидели за отдельным столиком и ужинали, переговариваясь с гостями, мно­гие из которых им, по-видимому, были давно знако­мы. Ярко горел камин. На ужин подали форель в пиве. Пили белое мендосинское вино.

После ужина расшифровали радиограмму. В ней уточнялись детали задания по Барилоче.

Долгий, утомительный путь в горах. После перева­ла узкое шоссе, петляя, шло вниз. Наш «рено» в горах ведет себя превосходно. К вечеру выехали на шоссе вокруг озера Науэль-Уапи. Огромные волны бьют в берега, сплошь усеянные валунами. Густой хвойный лес вплотную подступает к озеру. Противоположный берег скрыт туманной дымкой. Где-то там, на той стороне, городок Сан-Карлос-де-Барилоче.

Едем по шоссе, обозначенному в чертеже как Коэна.

—    Скоро пятьдесят первый километр,— сказал я «Весте».— Приготовь фотоаппарат и из-под руки сделаешь несколько снимков на ходу, останавливаться не следует. Вот она, «Эстансия Исабель». Постарайся, чтобы вывеска с названием также попала в кадр.

Снизив скорость, мы проехали мимо высокой дере­вянной арки с надписью «Эстансия Исабель». Ворот там не было, вместо них толстая цепь, которая сейчас валялась в пыли сбоку от арки. Мы проехали еще километра два, и я развернул машину. Шоссе было совершенно пустынным.

—    Въезд свободен. Мы сейчас въедем прямо на территорию эстансии [32]Крупная ферма, обычно скотоводческого направления.
посмотрим реакцию хозяев. Если задержат, извинимся, скажем, что слегка за­блудились.

—    Ну, давай,— сказала «Веста».— Посмотрим, как это у нас получится.

Сбросив газ, мы свернули с шоссе и не спеша въехали прямо под арку, выкрашенную в красный цвет и покоящуюся на двух массивных дубовых столбах. Поскольку никаких запрещающих надписей мы не уви­дели, покатили прямо по грунтовой дороге, уходившей куда-то в глубь территории, которая отделялась от шоссе забором из колючей проволоки. В окне приземи­стого бревенчатого строения, выкрашенного желтой краской, мелькнуло лицо, и, уже когда мы проехали, в зеркало заднего обзора я увидел, как распахнулась дверь и на крыльцо вышел человек, который долго смотрел нам вслед.

Проехав метров триста по дороге, уходившей вниз к озеру, мы спустились в ложбинку, защищенную от ветра, раскачивавшего кроны высоких сосен. Открыв дверцы машины, прислушались. Где-то невдалеке бу­шевало озеро.

—    Пока как будто за нами никто не гонится.

—   Надо сделать вид, что мы тут намерены ос­тановиться на ночевку. Сейчас кто-нибудь появится.

Мы вытащили палатку, спальные мешки и стали выкладывать на разостланную на траве скатерть съес­тные припасы, готовясь к ужину.

—   Думаешь, нам дадут тут поужинать? — сказала «Веста».— Смотри, к нам уже идут.

По дороге, по направлению к нам пылил крошеч­ный «фольксваген». Подъехав к нам, машина резко затормозила, и оттуда выскочила рослая румяная де­вица с развевающимися на ветру русыми волосами, свободно ниспадавшими па плечи. Прямо с ходу она выпалила:

—   Это частная территория, и, находясь здесь, вы нарушаете право частной собственности!

Вид у девицы был решительным, а тон — сурово- неумолимым. Но когда «Веста» спросила по-немецки: «Вы немка?»девица сразу смягчила тон. Дальше разговор уже шел на немецком языке. «Веста» объяс­нила ей, что мы попали сюда совершенно случайно, что мы не знали, что это частная территория, посколь­ку не видели каких-либо надписей, запрещающих въезд, и что мы тотчас уедем в другое место, если здесь нельзя оставаться.

Сменив гаев на милость, немка разрешила нам остаться, указав место для палатки. Походя она вы­говорила мне, что я поставил машину прямо на какое- то растение, которое опа недавно здесь посадила. Мы уже поставили было палатку, когда на велосипеде к нам подкатил мужчина лет тридцати с ружьем за спиной. Вдвоем они молча смотрели, как мы укре­пляем палатку, о чем-то поговорили между собой, после чего девица впрыгнула в свой «фольксваген» и лихо укатила. Мужчина поехал вслед за ней на своем велосипеде.

Уже в сумерки мы заканчивали ужин. Невдалеке раздался выстрел из ружья. Затем второй.

—   Я думаю, это уже намек,— сказала «Веста» после второго выстрела.— Третий будет по нашей палатке. Хорошо, хоть поужинать дали спокойно.

—   Ну, мы в общем-то ночевать здесь не собира­лись. Надо было всего лишь посмотреть, как они отреагируют. Судя по всему, ночевать спокойно они нам не дадут.

Зайдя в кустарник на пригорке, я вынул бинокль и стал осторожно осматривать окрестности, однако разглядеть ничего не удалось, так как все строения были скрыты под сенью деревьев. Прилегавшая к озе­ру территория, очевидно, была обширной, а бродить в сгущающихся сумерках по незнакомой местности было просто небезопасно.

Уже в темноте ночи мы быстро свернули наш ла­герь и покинули негостеприимные владения. Отъехав несколько километров по шоссе, мы свернули на круто идущий к озеру проселок и остановили машину на склоне. Я вернулся на шоссе, чтобы посмотреть, нет ли у нас «хвоста». Но шоссе было пустынным. Тогда мы спустились по крутой дороге к озеру, где под густыми кронами деревьев в небольшой ложбинке при помощи фонарика поставили палатку. Дул сильный холодный ветер, в сотне метров бушевало озеро. За­бравшись в спальные мешки, мы заснули тревожным сном, положив рядом наше единственное оружие — огромных размеров факон (нож гаучо, клинок кото­рого изготовлен таким образом, чтобы передней его частью можно было свежевать туши, средней— ко­лоть лучину, а задней — кости и даже колючую про­волоку!

Утром мы решили, что ночевка в столь пустынных местах небезопасна, и поселились в пансионе. В тече­ние недели мы обследовали практически все достопри­мечательности Барилоче и даже пробовали рыбачить, но ничего не поймали. На машине поднялись на гос­подствующую вершину под названием Серра-Лопес. Доехав до площадки, где уже начинался покрытый снегом склон горы, мы оставили машину и по снежной тропинке отправились на вершину горы. На самой вершине ветер буквально валил с ног, по погода была ясной и ярко светило солнце. Огромное озеро было сплошь покрыто барашками волн. В бинокль удалось разглядеть территорию «Эстансии Исабель» со сторо­ны озера. Там почти на самом берегу стоял довольно большой двухэтажный дом, напоминающий альпий­ский отель, крытый красной черепицей, другие хозяй­ственные постройки, в небольшой бухте покачивались две яхты. Я сделал несколько снимков, зарисовал в блокнот территорию эстансии.

Спускаясь вниз на машине, мы обогнали группу молодых людей. Два парня вели под руки молодень­кую девушку, которая еле передвигала ноги.

—    Вы не могли бы помочь?— спросил один из юношей, подходя к нам, когда машина останови­лась.— Нашей подруге стало плохо, и ей трудно будет добраться до гостиницы.

Девушке с виду было лет семнадцать. Она была одета в легкую нейлоновую курточку черного цвета, и это еще больше подчеркивало бледность лица. Чер­ные волосы растрепались на ветру, девушка еле стояла на ногах, вид у нее был жалкий. Возможно, у нее было не очень здоровое сердце, а высота была около трех тысяч метров.

У «Рено-4Л» заднее сиденье складывается, образуя салон, который у пас был забит до отказа палаткой, спальными мешками и прочим дорожным скарбом.

Открыв заднюю дверцу машины, мы помогли де­вушке расположиться прямо на вещах, где она смогла прилечь, положив под голову один из спальных меш­ков. «Веста» открыла нашу дорожную аптечку и дала ей понюхать нашатырного спирта, после чего велела положить таблетку нитроглицерина под язык, затем налила ей из термоса крепкого чаю. Ее спутники — три парня и одна девушка — стояли около машины, молча наблюдая за нашими действиями.

—    Ну, мы поехали,— сказала им «Веста».— Вы можете не беспокоиться, все будет в порядке.

Молодые люди поблагодарили нас, и мы трону­лись дальше. А тем временем девушка пришла в себя, на щеках ее заиграл легкий румянец.

—    Ну, как вы себя чувствуете? — спросил я.

—   Спасибо, вы очень добры,— отвечала она.

Мы медленно двигались по узкому серпантину гор­ной дороги.

—   Никогда не думала, что мне будет так плохо,— сказала девушка.— К тому же такой холод и ветер, а я легко оделась.

«Веста» достала плед и дала ей укрыться.

—    Как вас зовут? — спросил я.

—    Дорис,— отвечала она.

—    Звучит по-американски,— заметил я.

—    Так я и есть американка,— сказала Дорис.— У меня папа американец, а мама венгерка. А живем мы в Буэнос-Айресе, в баррио Акасуссо.

—    А учитесь вы где? — спросила «Веста».

—   Я только-что закончила французский колледж, а теперь вот родители хотят послать меня учиться в Массачусетский университет в США, а мне так не хочется! У меня здесь столько друзей!

—    Куда поедем? — спросил я, когда мы достигли окраины города.

—    Мы остановились в отеле «У трех сосен». Там хозяин — наш старый знакомый.

У небольшого двухэтажного отеля высокий муж­чина лет сорока пяти, одетый в клетчатую спортивную куртку, прогуливал черного пуделька.

—    А вот и мой папа,— сказала Дорис.— Пойдем­те, я вас познакомлю.

Мужчина заметил свою дочь, выбиравшуюся из машины, и поспешил к нам. С крыльца отеля спус­калась ее мама, худенькая, быстрая в движениях моло­жавая брюнетка. Мы вышли из машины.

—    Вашей дочери там, наверху,— указал я на воз­вышавшуюся громаду Ceppa-Лопес,— стало немнож­ко не по себе, и мы ее решили подвезти.

—    Папа,— сказала Дорис, поцеловав отца в ще­ку,— это очень хорошие, добрые люди. Они мне здо­рово помогли. Я не знаю, как бы я без них добралась.

Мы попрощались и уже хотели было ехать к себе в отель, но Дорис и ее родители, которые предста­вились нам мистером и миссис Хатчисон, не захотели нас отпускать и пригласили к себе в номер. Они угостили нас виски, кофе и конечно же каким-то зна­менитыми венгерскими пирожными. Разговаривали все по-английски.

—    Будете в Буэнос-Айресе, обязательно заходите к нам,— сказал на прощанье мистер Хатчисон.

—    Мы будем рады вас видеть,— добавила миссис Хатчисон.

Управляющий делами». Та самая фирма, куда я безус­пешно пытался устроиться в 1961 году. Вот чудеса!

—   Что ж, связь неплохая,— сказал я «Весте».

—   Да, надо постараться ее развить,— отвечала она.— А то с американцами у нас не густо.

Впоследствии связь эту нам удалось закрепить.

На рассвете следующего дня вы выехали в обрат­ный путь. Заночевали в портовом городе Бахия-Бланка, а утром направились в курортный город Некочеа, где мы условились встретиться с Крамерами, которые забронировали для нас номер в гостинице. Здесь мы намеревались отдохнуть несколько дней, покупаться в океане, а затем отправиться в Буэнос-Айрес, где нас ждали дела и дочурка, по которой мы ужасно со­скучились.

С Крамерами мы проводили на море целые дни, а вечерами засиживались в пивном баре «Гамбринус», расположенном на главной улице города. Рядом на­ходился кинотеатр, единственный приличный кино­театр во всем городе. Гостиница была построена в колониальном стиле, то есть окна заменяли дву­створчатые двери с жалюзи, выходившие на галерею, опоясывавшую по всему периметру большой прямо­угольный внутренний двор. Галерея была вымощена плиткой кремового цвета, весь двор был залит ас­фальтом красного цвета с традиционным фонтаном посредине, облицованном бело-голубой фигурной ке­рамикой. В больших бетонных, желтого цвета вазах благоухали розы. Двор поливался несколько раз в день, поэтому, несмотря на жару, в комнатах было довольно прохладно.

Заблокировав дверь специальной защелкой, приоб­ретенной еще в Европе, мы приняли радиограмму Центра, тут же ее расшифровали, после чего я, свернув в трубочку запись текста и использованные листики шифроблокнота, поставил все это в керамическую пе­пельницу и поджег верхний конец бумажной трубки. Листики шифра вспыхнули как порох. Бумага же горе­ла ровным пламенем, медленно сгорая сверху донизу, почти не дымя. В пепельнице осталась лишь неболь­шая кучка пепла, я спустил ее в унитаз, а саму пепель­ницу тщательно сполоснул под краном и протер поло­тенцем. Это была обычная процедура после проведе ния радиосеанса и расшифровки радиограммы. Остав­шиеся неиспользованные листики шифра я вложил под подкладку обложки своей записной книжки, которую я всегда носил с собой.

В тот злополучный вечер я, как обычно, положил записную книжку в задний карман брюк, застегнув его на пуговицу. Посидев вечером с Крамерами в «Гамбринусе», мы решили пойти в кино на последний сеанс. Шел американский боевик с участием Юла Бриннера, и мы с удовольствием его посмотрели. Народу было менее ползала, и по окончании фильма мы зашли в бар, затем прогулялись по набережной, после чего отправились в отель и разошлись по своим комнатам. И тут только, уже в. номере, я привычно хлопнул ладонью по заднему карману: книжечки в кармане не было, как и пуговицы, на которую был застегнут кар­ман. Несмотря на душную летнюю ночь, меня прошиб холодный пот.

—    Что с тобой?— спросила «Веста», взглянув на мое вмиг посеревшее лицо.

—   Пойдем к фонтану, подышим свежим воздухом перед сном,— сказал я, увлекая ее во двор. Деловые разговоры пи дома, ни тем более в отеле мы никогда не вели.— Я, кажется, потерял записную книжку, где хранились шифры,— сказал я, когда мы сели на каменную, еще теплую от солнца скамью, опо­ясывающую фонтан.

—   Но ведь ты их обычно оставлял в карнизе што­ры. Может, и сейчас они там?

—    На этот раз я брал их с собой в книжке. Ты посиди здесь, я быстро вернусь. Я мог потерять ее лишь в одном месте: в кинотеатре. Пуговица на кар­мане оторвалась.

Кинотеатр находился неподалеку, и минут через десять я уже подходил к нему, с тем, чтобы убедиться, что он закрыт. Было уже два часа утра, но ночная жизнь в курортном приморском городе все еще бур­лила.

—    Банана кон лече, сеньор,— заказал я себе бананово-молочный коктейль, остановившись у стойки уличного кафетерия рядом с кинотеатром.— А что, кинотеатр уже закрыт?

—    Да, служитель закрыл кинотеатр и уже с час как ушел.

—    А утром когда он приходит?

—    Не раньше шести утра. Он там убирается до самого обеда, потом снова уходит, а в шесть он уже запускает на первый сеанс.

Я вернулся в отель. «Веста» ждала меня у фонтана.

—    Кинотеатр уже закрыт, но там еще не убира­лись. Завтра к шести мне надо туда пойти. В это время приходит служитель и начинает уборку. А сейчас по­шли, попробуем поспать.

Мы легли. Сна не было. Разные, самые невероят­ные мысли распирали голову.

«Как же это я мог так опростоволоситься? Ко­нечно, фильм был длинный, сколько раз меняешь позу. Пуговичка, закрывавшая карман, была, очевидно, сла­бо пришита и оторвалась, а книжечка, в довольно скользкой обложке, могла потихоньку выскользнуть из кармана. Забыл, дурак, заповедь: задний карман — чужой карман! Служитель по окончании фильма, по- видимому, дождавшись, когда зрители покинут зал, гасит свет и уходит домой, так как ему наутро чуть свет снова на работу. Вряд ли он станет осматривать зал сразу после сеанса. А если нет? Если все же он ее нашел? Или кто-нибудь из зрителей? Хотя зал был наполовину пустой, ни спереди, ни сзади никто не сидел, да и мы уходили из зала одними из последних. Найти ее мог только служитель. А если он все же нашел ее, то что он с ней сделает? В лучшем случае он ее просмотрит и придержит у себя, поскольку кни­жечка испещрена деловыми записями и может объ­явиться хозяин, от которого можно получить на чай. В худшем случае он снесет записную книжку в по­лицию. Там, конечно, ее могут подвергнуть тщатель­ному осмотру и могут обнаружить (или не обнару­жить) тонкие листики голубого цвета с колонками цифр, заделанные в корочки книжки. И тогда книжечка попадет к спецслужбам. Но не в том беда, что не­сколько листочков попадет к ним в руки, ведь ос­новной шифроблокнот остался дома в тайнике. А в том, что на синей глянцевой обложке только мои отпечатки пальцев, а они, эти отпечатки, как и у всякого гражданина этой страны, имеются в Цент­ральном департаменте Федеральной полиции, и вы­явить по ним хозяина записной книжки можно в счи­танные минуты. Да и по некоторым телефонам моих деловых контактов, имеющихся в книжке, выйти на меня можно без особого труда. Два-три дня — и все. И конец! И таких «лопухов», как я, посылают на нелегалку! Да их к разведке на пушечный выстрел нельзя подпускать! Столько усилий затрачено, столько людей задействовано, такое доверие оказано — и все насмарку из-за какой-то паршивой пуговички на кар­мане! Тьфу! Мелочь какая! И семью свою подвел. Воистину, казнить, нельзя помиловать!»

«Веста», приняв снотворное, забылась под утро тяжелым сном. Я же продолжал бодрствовать, во­рочаясь с боку на бок, пока сам под утро не уснул. Спал я не более получаса, но за это время мне успел присниться сон: в утреннем тумане я изо всех сил гребу на резиновой надувной лодке в открытое море, где призывно маячит перископ нашей подводной лод­ки, которая пришла за мной. Вдруг из тумана по­является катер с группой людей в штатском, и их старшой, с большими вислыми усами, в черных очках и в черной широкополой шляпе гаучо, потрясает над головой моей синей записной книжкой и кричит в ме­гафон: «Остановитесь, сеньор! Вы забыли свою за­писную книжечку! Остановитесь! Нам с вами есть о чем поговорить!»

Я проснулся весь в поту, рывком вскочил с кровати. Сердце бешено колотилось. Сквозь жалюзи брезжил рассвет. На часах было пять утра. Я умылся холодной водой по пояс, и сразу спокойствие и уверенность вернулись ко мне. «Все будет хорошо,— подумал я.— Такой сон мне только на руку. Ведь я все же проснулся, прежде чем тот дядя с усами меня зацапал».

Я оделся и, стараясь не разбудить жену, проскольз­нул в пустынный дворик отеля. Прошел мимо киноте­атра, который все еще был закрыт. Дошел до набереж­ной. Стояла тихая погода, и огромный красный диск солнца уже выплывал из океана, обещая еще один жаркий день. Побродив с полчаса по пустынным пля­жам, углубился в узкие улочки прибрежной части горо­да и вскоре снова вышел к кинотеатру. Город уже начинал просыпаться, открывались уличные кафе, тщательно отмывались шампунем тротуары из кера­мической плитки кремового цвета, дворники подмета­ли улицы пальмовыми ветвями и поливали из шлангов проезжую часть улицы. Остановившись у стойки улич­ного бара, я заказал себе чашечку черного кофе и стал наблюдать за входом в кинотеатр, на двери которого по-прежнему висел замок. Без пяти минут шесть. Я до­пил вторую чашечку кофе, когда появился служитель кинотеатра, высокий, лет тридцати, с черной шапкой прямых набриолиненных волос и с тщательно ухожен­ными, такими же черными усами. Нагнувшись до са­мой земли, он стал отпирать висячий замок, запирав­ший огромную подъемную штору из гофрированной стали, закрывавшую вход в кинотеатр. Вот он потянул за цепь, и штора легко ушла куда-то вверх. Подняв штору и открыв внутреннюю дверь, он прошел в фойе. Я тотчас шагнул вслед за ним:

—    Буэн дия, сеньор!

—   Буэн дия! — обернулся он ко мне, вопроситель­но глядя на меня.

—   Я тут был вчера на последнем сеансе и потерял одну вещицу. Вы позволите мне пройти к тому месту, где я сидел?

—   Пожалуйста, сеньор, проходите. Только в зале пока еще темно, поэтому возьмите фонарик.— Он извлек из кармана своей куртки маленький фонарик и подал мне его.

Я прошел прямо к своему месту. В луче фонарика блеснула пуговичка от заднего кармана моих брюк, но записной книжки не было. Положив пуговичку в кар­ман, я лег на покрытый паласом пол и стал при помощи фонарика лихорадочно осматривать прилега­ющее пространство. На сером ковровом покрытии ничего не было. Лицо покрылось испариной. Накло­нившись над откидным сиденьем, я направил лучик фонарика между сиденьем и массивным подлокотни­ком кресла. «Вот же она, черт бы ее подрал!» — возо­пил я про себя. В узком промежутке, в том месте, где откидное сиденье крепилось к боковине, тускло по­блескивал позолоченный корешок злополучной кни­жечки. Двумя пальцами я не без труда извлек книжечку из щели и, поцеловав ее, сунул в карман.

—     Ну что, нашли? — спросил служитель кинотеатpa, который к тому времени уже зажег огни в зале и с веником и совком в руках приступал к уборке.

—    Нашел, нашел, сеньор, мучас грасиас,— сказал я, возвращая фонарик.

Мне хотелось расцеловать от радости этого креола, скромного служителя провинциального кинотеатра в курортном городе Никочеа.

Попетляв для очистки совести по узким улицам портовой части города, я направился в отель. Дверь скрипнула, и я встретился с напряженным, полным тревоги взглядом жены. Вытащив книжицу из кар­мана, я молча продемонстрировал ее «Весте», и она облегченно вздохнула:

—    И «начинка»?

—    И «начинка» там же,— сказал я, осторожно извлекая крошечные листочки шифра.

—    Я же говорила, что утро вечера мудренее.

За завтраком шустренькая дочка Крамеров заме­тила:

—    А наш сеньор Лэд уже начинает седеть.

—    Все мы начинаем седеть, стоит перевалить за тридцать,— отвечал я.

Вернувшись в номер, я посмотрелся в зеркало и действительно обнаружил седую прядь волос, кото­рой раньше не было.

А назавтра мы возвращались в Буэнос-Айрес. Кра­меры оставались еще на неделю. Ехать решили в ночь, чтобы избежать жары и дорожных пробок на под­ступах к столице. Глубокой ночью, примерно на пол­пути, мы остановились на обочине шоссе немного размяться и выпить кофе из термоса. Было два часа ночи. В кромешной тьме в ночной свежести яростно трещали цикады, которым утробно вторили лягушки в близлежащем болоте. «Веста» стояла рядом с маши­ной, допивая кофе. Вдалеке на пустынном шоссе пока­зались фары приближавшейся машины. Это был ог­ромный грузовой полуприцеп, который с воем пронес­ся мимо и осветил нас на мгновение светом фар, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы води­тели грузовика оценили обстановку: мы совершенно одни, женщина молода, хороша собой и к тому же блондинка. Завизжали тормоза, замолк дизельный мо­тор, погасли многочисленные габаритные огни на крыше кабины. Наступила тишина. Даже цикады замо­лкли.

—   Лэд, они бегут к нам! — воскликнула «Веста». В тишине на шоссе слышался топот бегущих муж­чин.— Они уже совсем рядом!

—    Быстро в машину! — сказал я жене.

Двигатель запустился с полуоборота, и мы, не за­жигая огней (водители-дальнобойщики, как правило, вооружены и могли стрелять по огням), выехали на шоссе и мгновенно набрали скорость, оставив пресле­дователей с носом.

Рассекая фарами ночную тьму, машина неслась по шоссе на Буэнос-Айрес. Впереди пас ждала работа и... Пути господни, которые, как говорят, неисповедимы. Для разведчиков-нелегалов — тем более.

А результатом нашей работы в баре и поездки в Барилоче, в частности, было проведение Центром успешной операции. Но об этом мы узнали случайно лишь много лет спустя. У разведки свои законы, и тай­ны свои она хранить умеет. И если что-либо становит­ся достоянием гласности, пусть через много лет, это может нанести серьезный ущерб, как моральный, так и физический, нашим друзьям или их родственникам.

Надо отдать должное, «Веста» была водителем отменным, хорошо ориентировалась в жутком кругово­роте уличного движения Буэнос-Айреса. Но иногда усталость брала свое. Однажды после трудного рабо­чего дня, далеко за полночь, мы возвращались домой. «Веста» была за рулем и пару раз «куснула» на поворо­те угол тротуара. Тут бы мне ее и сменить, но я лишь отругал ее за небрежность. А когда мы подъехали к воротам большого гаража, где оставляли на ночь машину, она вместо тормоза нажала на педаль газа. Машина, словно молодой бычок, прыгнула вперед и с грохотом врезалась передним бампером в сталь­ную гофрированную штору, служившую воротами в гараж. Занавес от удара заклинило. «Веста» ужасно расстроилась, а я тем временем, почесывая затылок, ходил вокруг машины, успокаивая жену тем, что вмя­тина на машине пустяковая, а вот что касается ворот... Как же их теперь открыть? К нам, одеваясь на ходу, уже шел хозяин гаража, живший в доме напротив. Он был разбужен грохотом, выглянул в окно, увидел огни нашей машины и поспешил к нам на помощь. По­дошел и брат хозяина. В свете фар мы все вместе при помощи кувалды, лома и домкрата, провозившись около часа, кое-как выправили штору, приподняв стальной занавес ровно на столько, чтобы прошла наша машина. И никакого ворчания, никакого упрека со стороны хозяина. Даже от компенсации за нане­сенный ущерб отказался.

«Ерунда это все,— сказал он.— Вы — мои хорошие клиенты, а это — главное».

—   Видишь, какие люди,— сказал я жене.— А ты их ворота не уважаешь, к тому же весь квартал небось разбудила.

Мы все же пригласили обоих братьев отужинать в нашем ресторане вместе со своими семьями.

Вскоре мы сняли домик с садом в Оливосе, где наш ребенок мог целыми днями находиться на свежем воздухе.

Круг наших клиентов постоянно расширялся. Ста­ли появляться и миллионеры. Однажды суховатый, благообразный, с роскошной седой шевелюрой стари­чок, внимательно наблюдавший за нашей работой, потягивая свой мартини (а просидел оп у нас целый вечер), рассчитываясь, сделал мне на полном серьезе предложение:

—   А знаете что? Вы не хотели бы организовать где-нибудь в хорошем месте ресторан «Романофф» с русской кухней?

Я внутренне насторожился. Неужели мы чем-то себя выдали? Откуда такое предложение? И именно «русская кухня»?

Выдержав взгляд его старческих голубых глаз, я как можно спокойнее и даже безразлично ответил ему:

—   Вы полагаете, сеньор, что мы что-нибудь смыс­лим в русской кухне?

—   Э-э, пустое, махнул он рукой,— я все финан­сирую и организую — и поваров, и официантов. И во­обще, все расходы беру на себя. Мне нравится, как вы работаете с клиентурой— вот что для меня самое главное. Обаяние! Личный контакт!— И он поднял вверх указательный палец.

—   Слушай, Курт.— Подсел я за столик, где сидели Крамеры.— Этот старичок, который только что вы­шел, предлагает нам бизнес: создать ресторан «Романофф» с русской кухней. Он что, миллионер?

— О, этот старичок очень богат. Когда-то он вла­дел ночным клубом на авениде Сан-Мартин. Сейчас он не у дел, но, видно, душа болит, хочется снова заняться делом. А сам он из венгров.

Биф-фондю, как, впрочем, и кейзе-фондю— это истинно швейцарские национальные блюда. На стол подается сверкающая медью кастрюлька с кипящим маслом, установленная па подставке со спиртовой го­релкой для подогрева. Кусочки сырой и подсушенной на полотенце говядины, нарезанной кубиками, как пра­вило вырезки, поддеваются особой вилочкой, и каж­дый сам себе поджаривает их в кипящем масле. Все это запивается добрым красным вином. Но это — в Швей­царии. Мы пробовали это блюдо, когда были в Швей­царии, оно нам очень понравилось, и мы решили по­пробовать здесь.

В стране мяса, коей является Аргентина, внедрение этого блюда в нашем заведении началось с конфуза. Пришел как-то с приятелем наш добрый старый кли­ент, лысый смуглый господин, владелец мукомольного предприятия, и попросил чего-нибудь такого-этакого, чего он еще никогда у нас не пробовал. «Веста» и пред­ложила ему биф-фондю, сопроводив соответствующей рекламой. И то ли масло было не то, то ли мясо недостаточно подсушено, и на нем оставались капель­ки воды, но когда наш клиент решил попробовать невиданное доселе блюдо и погрузил кусочек мяса в кипящее масло, из кастрюли страшно зафырчало, зашипело и брызнуло ему кипящим маслом на лысину. Пришлось «Весте», сглаживая ситуацию, мгновенно вытереть салфеткой его полированную лысину и по­ставить от хозяев бутылку доброго вина за нанесенный физический ущерб. Среди всеобщего хохота клиенты все же доели поданное блюдо. Но впоследствии от него пришлось отказаться, так как в отношении выбо­ра мясных блюд аргентинцы довольно консервативны.

Клиенты были у нас самые разные. Одни пили мало, другие помногу, третьи напивались до чертиков.

Бывший артиллерийский капитан рейха часто наве­щал нас. Он приезжал на маленьком «фиате», в кото­ром с трудом помещался.

Воевал он под Москвой, Сталинградом и Курском. Несколько раз был ранен. О русских солдатах отзы­вался положительно. «Намяли там нам бока изряд­но,— говаривал этот еще физически крепкий отстав­ной вояка, ныне преуспевающий бизнесмен.— И по­делом нам, идиотам! А вот как приехали мы сюда после войны, так те, кто здесь всю войну под бабьими юбками отсиживались, нас еще посмели упрекать, что мы плохо воевали и потому-де погубили светлую на­цистскую идею. Да пропади она пропадом, эта идея! Они здесь мясом обжирались, тогда как мы кормили вшей в окопах! Ну, мы, фронтовики, конечно же не раз били им морду. Это сейчас уже все успокоилось, а раньше, бывало, ни одна пирушка не обходилась без мордобоя. Начинали драться в ресторане, про­должали на улице, а заканчивали в полицейском участ­ке».

Заходил к нам и бывший офицер-десантник со своей женой. «Прыгал я на остров Крит, на Афины, десан­тировался в Ливии, во Франции воевал, прошел всю Европу, бил англичан под Дюнкерком. Имею много боевых наград. Но вот— начали кампанию против России, и тут цивилизация закончилась, началось фор­менное варварство, а не война. Какая уж там война?! Ни мы, ни русские никаких правил ведения войны не соблюдали. А русские, так те вдобавок вообще колош­матили нас днем и ночью, прямо ужас какой-то! Там, под Курском, и закончилась для меня война — ранили в ногу, после госпиталя демобилизовали, а после вой­ны с женой сюда вот перебрались. Здесь спокойнее. Дочь вот растет. Уже машину учится водить».

Крепко сбитый, с квадратным подбородком парень лет тридцати, явно боксерского вида, забрел однажды вечером в наш бар, уже слегка навеселе. Облокотясь о стойку, заказал пиво. Пиво у нас было местное и только одного сорта — «Кильмес» в трехсотграммо­вых пузатеньких бутылочках, именуемых «поррон» или ласкательно «порронсито». Пиво отменное.

Незнакомец оглядел бар, долго присматривался к нам, хозяевам.

— Айнц-цу-айнц! — произнес он по-немецки, то есть одну к одной— одну из холодильника, одну из ящика неохлажденную, чтобы самому смешать себе пиво по вкусу.— Фредди,— представился он мне, про­тягивая крепкую, широкую ладонь.

— И кальдо-а-ля-рейна [33]«Бульон королевы» — мясной бульон, заправленный сырым яйцом и зеленью.

Фредди, как оказалось, был известен многим на­шим клиентам, хотя к нам пришел впервые. Он то и дело подходил к столикам, болтал с клиентами то по -немецки, то по-испански, но неизменно возвращал­ся к стойке и заказывал очередные «айнц-цу-айнц». И так с шести вечера и до полуночи, до самого закры­тия бара. За это время он опорожнил целый ящик пива, состоящий из двадцати четырех «порронов» (более семи литров) и принялся за следующий. Фредди уже еле ворочал языком, глаза его стали мутными, голос пронзительным, но он еще твердо стоял на широко расставленных ногах. И никак не хотел уходить. Ушел пошатываясь, но все-таки своим ходом, походкой бы­валого морского волка. Ему у нас понравилось, и он стал часто приходить к нам, приводя с собой всех своих друзей, таких же, как он, любителей выпить. Иногда парень появлялся в обществе видной, высокой блондинки, которая, как нам сказали, была баронес­сой. И тогда они сидели где-нибудь в дальнем углу, ведя тихую беседу о чем-то своем, ели наши особые гамбургеры, запивая их красным вином или пивом, .а перед тем, как уйти, баронесса неизменно опрокиды­вала на нашу нарядную скатерть бутылочку с кет­чупом, стоявшим на каждом столике, каждый раз из­виняясь за свою неловкость. Фредди был сыном фаб­риканта фармацевтических препаратов, однажды женат, разведен. Как ни пытался отец его приручить, все его потуги терпели неудачу. Отец купил ему квар­тиру, оборудовал специально для него небольшое фар­мацевтическое предприятие, оснастил его импортной линией, но Фредди предпочитал проводить больше времени в барах и ресторанах. Однажды он привел с собой какого-то здоровенного краснорожего мужика, о чем-то с ним долго разговаривал, а потом вдруг врезал ему по морде и сказал, чтобы тот убирался вон. Мужик утерся и молча отправился восвояси. Очевид­но, имела место какая-то небольшая разборка. Фредди в свое время служил матросом на торговом флоте, где проявил способность к морскому делу, и вскоре стал боцманом. Душа у этого в общем-то неплохого парня всегда лежала к морю. И в один прекрасный день он, забросив свою фабрику и баронессу тоже, исчез с на­шего горизонта. К Рождественским праздникам мы получили от пего открытку уже из Монреаля, где стояло под разгрузкой его судно. Он служил боцманом на торговом судне гамбургского морского пароходст­ва. Море, очевидно, было его истинным призванием. Там он был по-настоящему счастлив. Однако все было не так просто. Как-то за выпивкой Крамер прогово­рился мне, что Фредди состоит в неонацистской ор­ганизации и что работа его на судне позволяет ему бывать во многих странах, что, по-видимому, он свое­го рода связной и что он не так прост, как кажется.

К тому времени мы снова, уже в который раз, сменили квартиру, поселившись на сей раз в одноком­натной, уютной квартирке на первом (по-нашему на втором) этаже дома, находившегося совсем рядом с баром, по ту сторону Руты Панамериканы. Прикры­тие (бар) давало более-менее стабильный доход. Мы обрели определенные навыки в своем бизнесе. Но ведь прикрытие — не самоцель. Надо было прокладывать путь дальше, на север, и кое-что в этом плане уже намечалось. В 1967 году, к величайшему огорчению наших клиентов, мы решили продать наш бар, кото­рый поглощал почти все наше время. Мы просились в отпуск. Хотелось повидать родных, показать им дочку. Я не был на Родине уже более семи лет. Центр дал разрешение, и мы стали готовиться к поездке. По легенде, в Базеле у «Весты» жила родственница. К ней мы якобы и поехали в гости.

Крамеры на своей машине отвезли нас в аэропорт Эсейса. Посадка. «Боинг» «Люфтганзы» после корот­кого разбега резко взмыл ввысь. Внизу под крылом — аэропорт Эсейса, где на площадке для провожающих, расположенной на крыше здания аэропорта, остались наши друзья. Промелькнули пять огромных ярко-го­лубых прямоугольников олимпийских бассейнов, куда мы часто ходили купаться в летнее время; темно- зеленой полоской вздыбился уругвайский берег по ту сторону Рио-де-ля-Платы. Самолет набирал высоту, готовясь к прыжку через океан. Дочурка, а ей уже было два с половиной года, с любопытством смотрела в ил­люминатор, но там вскоре все покрылось мглой, так как самолет вошел в сплошную облачность. Сервис на «Люфтганзе» таков, что через каждый два-три часа что-нибудь да предлагают: то минеральную воду, то обед, то соки, то кофе-чай, то шоколад-сигареты.

Посадка ночью в Дакаре, в Западной Африке. Пока заправляют и проводят техосмотр самолета, прогули­ваемся по залу транзитных пассажиров. «Веста» пошла с дочуркой в дамский туалет, и вдруг я увидел, как туда вслед за ними направляется здоровенный негр в длиннополом коричневом балахоне. Я было насторо­жился и встал рядом с дверью. «Какого черта надо этому негру в дамском туалете?» — подумал я и уже взялся было за ручку двери. Но в туалет спокойно входили и выходили все женщины, а значит, причин для тревога не было. Вскоре из туалета вышла улыба­ющаяся «Веста» с дочкой.

—    Что это еще за негр там ошивается в вашем туалете?

—   А, этот симпатяга негр занимается уборкой,— сказала она,— и ведет себя, между прочим, очень скромно, потупив очи, и абсолютно ни на кого не глядит.

—    А я уж думал было пойти вслед за вами, мало ли...

И снова борт самолета. К утру прилетели в Цюрих. Отель «Грумпи» удобно расположен почти рядом с же­лезнодорожным вокзалом. Прогулялись по городу. Стоит жаркая летняя погода. Улицы полны туристов. Проставили отметку о прибытии. Взяли билеты на самолет на Копенгаген. Вылет через три дня. Нас это вполне устраивает. Мы решили посвятить это время полностью отдыху на открытом воздухе и знакомству с городом. Прогулка по Цюрихскому озеру на теп­лоходе и по окрестностям города. И вот мы снова в Копенгагене. Сходили в луна-парк «Тиволи». Пока­тались на самых разнообразных аттракционах, постре­ляли в тире. Оставив «Весту» с дочкой в парке «Тиво­ли», я через боковой выход вышел из парка на улицу и вскочил в отходивший автобус. Затем пересел на трамвай. Часа полтора проверялся по выверенному когда-то маршруту. Кажется, все чисто. «Хвосту» вро­де бы неоткуда взяться, но все же. Пора выходить на явку. Встреча произошла у рекламных щитов напротив сквера, недалеко от канала. На явку пришел подтяну­тый, спортивного вида молодой человек, среднего рос­та, на вид около тридцати, черты лица тонкие, с виду энергичен, деловит, светлые редеющие волосы зачеса­ны назад, приветлив, быстр в движениях. Одет в дело­вой костюм серого цвета.

Пароль:

—    Простите, мы с вами не встречались в Париже в шестьдесят пятом году?

Отзыв:

—    Нет, вы ошибаетесь, я был в Париже, но в шестьдесят третьем.

Все это на английском языке.

—    Значит, так,— сказал связной, переходя на рус­ский язык, который в первый момент зазвучал для меня весьма странно, и в то же время приятно-волнующе. Ведь мы столько лет не говорили по-русски. Мы даже и думать-то по-русски разучились, и находили это не только необходимым, но и вполне естественным.— Мы встречаемся с вами через три часа на автомобильной стоянке на загородной станции городской электрички. Через три часа на встрече вы отдадите мне свои паспор­та, взамен получите матросские книжки. С этого момен­та вы — члены экипажа советского пассажирского лай­нера «К». Вы — матрос Жуков, ваша жена — буфетчица Жукова. Дочь вписана в книжку Жуковой. Там вклеены ваши фотографии. Ваши имена вписаны в судовой реестр. Запомните, судно пришло вчера вечером, уходит сегодня в ночь. Фамилия капитана — Романцов Сергей Анатольевич. Идти на судно вы должны налегке, без каких-либо вещей. Так, может, лишь пакет с фруктами. Вещи свои оставьте в боксе камеры хранения, ключ передадите мне при встрече. Пока все. До встречи.

Расплатившись за отель, на такси поехали на вок­зал. Из багажа у нас были только небольшой чемодан и сумка. Побродили немного по вокзалу. В тот мо­мент, когда мы закладывали вещи в автоматическую камеру хранения, «Веста» па секунду отпустила руку дочурки, чтобы поставить сумку в бокс. Когда она обернулась, девочки рядом не было. Только что была тут, нетерпеливо вырывая свою ручку, капризничала и вдруг — исчезла. А вокруг людская круговерть и суе­та большого вокзала, разгар отпусков и туристского сезона. Кинулись искать в разные стороны, договорив­шись встречаться у боксов через каждые десять минут. Быстрым шагом, лавируя между прохожими, я прошел галсами через весь вокзал, залы ожидания, после чего направился к выходу на привокзальную площадь. В висках стучало. Пот заливал глаза. «Куда же мог запропаститься этот чертенок?» И вдруг, когда я уже выходил на площадь, увидел полицейского в белой фуражке, который вел за руку нашу девочку, направля­ясь в полицейский участок при вокзале. Она спокойно топала рядом с ним, пока не увидела меня. «А вот и мой папа!» — крикнула она по-испански (а ведь на руках у нас уже были советские матросские книжки), пытаясь выдернуть руку, но полицейский держал креп­ко, у него не вырвешься. Я кинулся к ним. Полицейский что-то сердито изрек на своем датском языке, строго глядя на меня. Он сразу понял, что я — отец. Погрозив пальцем и мне, и дочке, он передал мне ее из рук в руки, и мы поспешили к боксам камеры хранения, где нас уже ждала бледная как полотно «Веста». Через три часа мы все трое были в обусловленном месте на загородной станции. На маленькой автостоянке, окруженной деко­ративным кустарником, рядом с серо-голубым «фольк­свагеном» стоял, улыбаясь, наш связной.

—    Здравствуйте! — сказал он, обращаясь к «Весте» на русском языке.— Приятно с вами познакомиться. Садитесь в машину.

Мы устроились на заднем сиденье «фольксвагена».

—    Видишь, какая у дяди хорошая машина,— ска­зала жена, обращаясь к дочке по-испански.— Дядя нас немножко покатает на машине по городу.

—    А потом мы с мамой и папой покатаешься немножко на большом белом пароходе,— сказал связ­ной.

Дочка вопросительно посмотрела на нас. Я перевел его слова.

—    Да, эту машину все хвалят,— сказала жена.

—    И правильно хвалят,— сказал я.— Пол-Европы объехал на такой вот машине, и никогда никаких проблем. Отличная машина.

—   А вы знаете,— сказал связной,— у нас стали выпускать машину ничуть не хуже этой. «Запорожец». Таких же размеров и двигатель также воздушного охлаждения. Отличная машина.

—    Ну уж не скажите, не хуже! — сыронизировал я.

—   Да, представьте себе, ничуть не хуже. Я когда вернусь, обязательно куплю себе только «Запоро­жец»,— сказал он.

«Какой патриот, однако!» — подумал я.

—    Значит, так,— продолжал он, переходя к делу.— Я вас оставлю в зоне порта. Ровно через час вы пешком идете прямо на причал и самостоятельно поднима­етесь на борт судна. А я тем временем заеду на вокзал за вашими вещами и буду ждать вас уже на борту судна. Если вдруг возникнут какие-либо непредвиден­ные обстоятельства при вашей посадке, помощник ка­питана сразу вмешается. Он будет стоять наверху у трапа рядом со мной. Дайте мне ключ от бокса, где хранятся ваши вещи.

Высадив нас в районе порта, связник ушел. Через полтора часа, погуляв по скверику в районе порта и полакомившись мороженым, мы не спеша прошли на территорию порта и направились к белоснежному суд­ну с красным флагом на корме.

Посадка уже началась, и к трапу спешили группы пассажиров с покупками. Подойдя к судну, мы уви­дели, что наш связник уже наверху. Поднялись по трапу на борт, пройдя пограничный контроль без каких-либо проблем. Дальше нас повел молодой человек в морской форме, который и был помощником ка­питана. Он проводил нас в каюту, где уже находились наши вещи. Вскоре пришел наш связник. Вдвоем они нас проинструктировали, как вести себя на судне во время плавания. А именно: мы не должны покидать каюту, так как она поставлена на «карантин». Обед нам будет приносить одна и та же официантка. По­кинуть свою каюту мы сможем лишь по прибытии в Ленинград, и то после того, как сойдут пассажиры и большая часть экипажа.

Мы еще поговорили о том о сем, связник поиграл немного с дочкой, после чего ушел, пожелав нам счаст­ливого пути.

—     Какой обаятельный молодой человек! — сказа­ла «Веста».— Первый советский человек, которого встретили за столько лет, и такой славный!

В тот момент мы еще не знали, что встреча с этим обаятельным молодым человеком окажется для нас роковой. С этого момента отсчет времени пошел в об­ратном порядке. С этого самого момента мы были обречены. Все наши дальнейшие действия и все усилия по работе пойдут насмарку. Пройдет ровно три года и три месяца, и этот обаятельный человек безжалостно и хладнокровно выдаст всех нас (а к тому времени нас уже будет четверо) в руки противника. За тридцать сребреников, как Иуда Христопродавец. И, возможно, с той же обаятельной улыбкой, с которой он нас провожал в Россию. На встречу с нами выходил буду­щий предатель Олег Гордиевский. Это мы узнали лишь двадцать три года спустя, когда появились пер­вые публикации в нашей прессе по поводу изданной им за рубежом книги о КГБ.

Весь путь мы отсиживались в каюте на так называ­емом карантине. Любовались на Хельсинки через ил­люминатор. Дочке очень хотелось погулять, хотя бы по палубе, но это было невозможно: нам предстояло быть затворниками до самого Ленинграда.

Ленинград. Судно медленно пришвартовалось у стенки пирса, и первыми, кого мы увидели на прича­ле, были отец и мать «Весты», стоявшие прямо напро­тив нашего иллюминатора, всего лишь в нескольких метрах от нас. Они смотрели куда-то наверх, на палу­бу, ожидая увидеть нас среди толпившихся пассажи­ров, и невдомек им было, что мы чуть ниже, в каюте. Мы кричали в открытый иллюминатор и махали ру­ками, но было слишком шумно, чтобы они нас могли услышать. А они все смотрели и смотрели. Наконец увидели нас в иллюминаторе и всплеснули руками. Стали нас звать: «Что же вы не выходите?!»

— Вон твои дедушка и бабушка,— сказали мы дочке, а она, недоверчиво посмотрев на нас, ответила, что не хочет к дедушке и бабушке, а хочет только погулять на свежем воздухе.

Вскоре за нами пришел наш товарищ по имени Геннадий Савельевич, который отныне являлся нашим куратором. Пассажиров на борту уже не было. На душе радость. Бежевая «Волга» отвезла нас в гости- ницу «Московская», где для нас и для родителей были заказаны номера.

Толчея Невского проспекта. Немногочисленные ка­фе забиты до отказа. С превеликими трудностями удалось перекусить в молочном кафе. «Да,— как гова­ривал наш великий комбинатор Остап Ибрагим-Сулейман-Берта-Мария-Бендер,— это вам не Рио-де-Жа­нейро». Но Родина есть Родина, и принимать ее рус­скому человеку суждено такой, какая она есть, со всеми ее радостями и печалями. И это еще в то время, когда в магазинах, можно сказать, все было. Тем не менее контраст был ошеломляюще-угнетающий. Шел 1967 год, третий год правления Брежнева. Утром поезд доставил нас в Москву. С вокзала сразу отвезли на подмосковную служебную дачу. Пообедали все вместе: мы, родители «Весты» и наш новый куратор. После обеда родителей отвезли домой. Сразу возник серьез­ный вопрос в отношении ребенка: ведь он по возвраще­нии в Аргентину не должен был знать ни единого русского слова. Прошло всего три дня после нашего возвращения, и черная «Волга» увезла во Внуково нашу бедную дочурку. Ее переправили в ГДР, где она и прожила без малого месяц в немецкоязычной семье. «Веста» вскоре уехала домой к своим родителям, я же продолжал совершенно один торчать на загородной даче: отчеты, беседы, инструктаж и тому подобное.

Лишь через неделю я вернулся домой. Затем две недели в Сочи, в санатории для партийно-профсоюз­ных работников. Мы были неприятно поражены низ­ким культурным уровнем этого контингента, ночными загулами, пьяными серенадами по ночам. И это цвет нашего общества! Наша «элита»! Большая часть от­дыхающих все же действительно занималась тем, что отдыхала. Превосходный пляж, отменное питание. Нудные вечера отдыха, где пожилой массовик-затей­ник с баяном и молоденькой помощницей пытались развлечь санаторную публику. В основном, конечно, танцы до упаду. По соседству отдыхали отец и мать «Весты». Незаметно пролетели две недели. Мы с тес­тем отправили «Весту» с мамой самолетом в Москву. Сам же я должен был лететь в Киев, повидать братьев и мать. Тестю нашли комнатку в селении под Ад­лером, где он оставался еще пару недель.

Ан-12 совершил посадку в Киеве поздно ночью. Из-за погодных условий сделали незапланированную посадку в Донецке. В Киеве бушевал ливень. Да такой, что пришлось снять обувь и брести по щиколотку в потоках воды. С трудом, отыскал дом, где жил брат с семьей. Переночевал у них, а утром вместе с братом отправились па такси за двести километров в город Умань, повидать мать и младшего брата, который недавно женился. Это была последняя наша встреча с мамой. В последний раз мы все трое братьев были вместе. Больше вот так, втроем, встречаться нам не пришлось. Через два дня автобусом мы со старшим братом вернулись в Киев.

Из Киева на Ту-104 прилетел в Москву. Последние инструкции. Все в спешке. Все второпях. Засиживаться в Союзе долго нельзя. Поехали во Внуково за дочкой. Совершил посадку самолет из Берлина. Ребенок пока­зался нам каким-то жалким, потерянным, нерадост­ным, заторможенным. Что-то лопочет уже по-немец- ки. Как будто и не рада встрече с нами. Бабушка души в ней не чаяла, но дочка ни слова не знала по-русски. Внучка что-то говорила, что-то просила, сердилась, что бабушка такая непонятливая. Но однажды, под­нимаясь на этаж по лестнице, она вдруг отчетливо произнесла по-русски, указывая на соседскую дверь: «Не туда?» К счастью, в будущем это нигде не прояви­лось и пребывание в Союзе не оставило какого-либо отпечатка в ее сознании.

Скорый поезд на Лениград. Отдельное купе. В Лениграде нас встретили и отвезли в гостиницу. Побро­дили по городу моей юности. Ленинград, Ленинград! Здесь я проучился четыре года в Институте иностран­ных языков КГБ СССР. Здесь я впервые надел кур­сантскую форму, которая, как оказалось, увы, была не столь привлекательна для многих людей, пострадав­ших от репрессий (а в Ленинграде их было немало): фуражка с малиновым околышем и яркой небесно- голубой тульей. Хотя точно такую же форму носили не только мы, гэбэшники, но и внутренние войска, и бе­зобидные пожарные, под которых маскировались мы, хотя пожарного училища в городе не было. Помню на первом курсе, на вечере отдыха в Академии лесного хозяйства, познакомился с приглянувшейся мне сту­денткой. Весь вечер мы с ней танцевали, тепло расста­лись, договорились о встрече, но на свидание она не пришла. Не без труда отыскал ее адрес. Жила она с матерью и братом в полуподвальном помещении. Дома была только ее мать, усталая женщина с натру­женными руками, которая буквально остолбенела, уви­дев меня. Она не отрываясь смотрела, но не на меня, а на мою фуражку. И в глазах ее был и страх и какая-то отрешенность. Она обрела дар речи лишь тогда, когда разглядела наконец курсантские погоны на моих пле­чах. Девушки дома не было. В комнату в это время, запыхавшись, вбежал парень лет восемнадцати, по-видимому, брат девушки. Вот в его-то глазах страха не было. Но было внутреннее напряжение, явная непри­язнь, возможно — ненависть. Пообщавшись всего две- три минуты, подивившись их неприветливости, я ушел, попросив, чтобы девушка, если ее не затруднит, дала о себе знать. Старушки, сидевшие во дворе на скамей­ке, смотрели на меня во все глаза. Через неделю получил коротенькое письмо, в котором девушка про­сила не искать с ней встреч, объясняя это тем, что мы совершенно разные люди, что нам-де не судьба, что лучше сразу же разрубить «гордиев узел». Какой еще «узел»? Почему мы разные, если мы, собственно, еще ни разу не встречались, если не считать вечера на танцах, где познакомились. В тот вечер она танцевала в самодеятельности и выглядела очень эффектно. Лишь много лет спустя я понял, отчего наша форма вызывала у многих людей ужас и неприязнь: шел 1952 год. В Ленинграде и по всей стране катился очередной вал сталинских репрессий. Вполне возможно, что и отец девушки был репрессирован. Мы, курсанты, как и многие советские люди, тогда еще не знали, каких чудовищных размеров достигли репрессии в тридцатые и послевоенные годы. Нас в такие дела не посвящали. А если и возникали вопросы, то ответ был один: «Так надо! Не задавайте лишних вопросов!»

Как с боями шел в Берлин солдат, да-а, Время песне прогреметь, прогреметь. Много песен можно петь подряд, да-а, Всех не спеть, Да всех не спеть, Да всех не спеть.

Мы идем строем по Петроградской стороне. Наш комвзвода В. Г. запевает эту незамысловатую, поход­ную песню. Ежедневная вечерняя прогулка проводится в любую погоду. Как, впрочем, и утренняя зарядка. Нет прогулок только в субботу и воскресенье. Да еще в четверг, когда вечерняя прогулка заменяется похо­дом в баню. Тогда мы шагаем по Большому проспекту со свертками чистого белья под мышкой, а иные люби­тели попариться — с березовыми вениками. Идем ко­лонной по четыре. Впереди и позади колонны слуша­тель с красным флажком. Немногочисленный в это вечернее время городской транспорт старательно нас объезжает. Ярко синеют шеренги фуражек. Не ска­жешь, что шаг чеканят. Идут вразвалочку, а задние ряды, так те и вовсе не в ногу, плетутся кое-как. Но нам не так уж и надо чеканить шаг. На парад мы если и ходим, то только в оцепление. Многие из нас по окончании института снимут военную форму и никог­да в жизни ее больше не наденут. Наша гражданская специальность— переводчик-референт. Но это фор­мально. В дипломе отсутствует весьма существенное уточнение: «оперативный переводчик». Идут в колонне парни в курсантской форме. Разве угадаешь, который из них станет лихим разведчиком или корифеем контр­разведки? Взять хотя бы вон того русоволосого па­ренька, который топает в сапогах со свертком под мышкой. В обычные дни у него в руках какая-нибудь английская книжка, с которой он никогда не расстает­ся. Да и сейчас наверняка ее тащит, завернутую в белое солдатское белье. Разве подумаешь, что этот скром­ный, с виду такой смирный мальчишка — Олег Калу­гин, превратится в грозного генерала, самого молодо­го в КГБ, затем в генерала опального, который бросит вызов не только могущественному шефу КГБ, но и всей системе госбезопасности страны, и внешней разведки в частности. Он станет одной из ключевых и в то же время самых скандальных фигур времен перестройки. Будучи уволенным из КГБ за свои кра­мольные взгляды, он лишится генеральского звания, всех правительственных наград, генеральской пенсии и членства в партии. Тогда он подаст в суд аж на самого премьер-министра великой державы! На все­сильного шефа всесильного КГБ! И он выиграл про­цесс! Ему вернут, правда, после августа-91 (ГКЧП) и звание, и награды, и генеральскую пенсию. В другое время его бы стерли в порошок, превратили бы в ла­герную пыль или усадили бы в психушку до конца дней своих. Но шла перестройка, и самое главное ее чадо— гласность— меняла прежние понятия и прежние позиции.

А в ЦРУ в семидесятые годы тоже был свой дисси­дент — Виктор Маркетти. Один из наиболее перспек­тивных и талантливых оперативников ЦРУ, он выпол­нял сложнейшие разведывательные задания и занимал довольно высокие посты в разведке. Но в один прекрас­ный день он вдруг взбунтовался, взял да и написал разоблачительную книгу о ЦРУ, после публикации которой это уважаемое учреждение слегка содрогну­лось. Маркетти конечно же уволили, долго и упорно лили на него потоки грязи, угрожали, шантажировали, таскали по судам, но вот он, высокий, красивый, крепко сбитый, веселый, уверенный в себе, стоит передо мной в уютном зале пресс-центра службы внешней разведки, куда нас пригласили на встречу с американскими дисси­дентами от разведки, и мы с ним оживленно беседуем о том о сем. У двух разведчиков, стоявших некогда по разные стороны баррикад, всегда есть о чем поговорить.

—    Я очень рад, Виктор, с вами познакомиться. Много о вас наслышан. Если Гарри Трускот [34]Наш куратор от ЦРУ во время пребывания в США.
еще жив, и вы случайно его встретите, передавайте ему привет от нас с женой («Веста» тоже была на этой встрече с бывшими американскими разведчиками). Передайте, что мы очень сожалеем, если ему тогда попало после нашего ухода. Но он-то знает, что есть чувство долга, и он нас должен понять.

—   Я обещаю выполнить вашу просьбу,— улыб­нулся мне на прощанье Виктор Маркетти. Выполнил или нет, мы не знаем.

Эх ты, ласточка-касатка сизокрылая, Ты, родимая сторонка наша милая. Эх ты, ласточка-касаточка моя, Сизокры-ы-ы-ылая.

Мы подхватываем припев. Редкие прохожие, ос­тановившись, смотрят на нас. Некоторые просто так, с безразличным любопытством, иные— со страхом и ненавистью. Ведь мы — чекисты, самые преданные бойцы партии. Мы— будущие офицеры-гэбэшники! Мы— наследники Дзержинского, продолжатели его дела! Наш главный шеф и покровитель — Лаврентий Павлович Берия! Мы, конечно же, слуги народа. Но слуги непростые: мы на голову выше всех других слуг. Нам это толмачат ежедневно. Нас все боятся! И чужие, и свои! Вот и пусть себе боятся! Пусть трепещут! Это хорошо, когда боятся! Бей своих, чтоб чужие боялись! Мы на голову выше?! Может быть. Но, скорей всего, мы такие, как все. И, случается, напиваемся. И дебоширим, бывает. И гар­низонная гауптвахта нам знакома не понаслышке.

Шагаем строем по Большому проспекту. И где-то, затерявшись в наших рядах, шлепает по мокрому ас­фальту мальчишка с курсантскими погонами на пле­чах. Товарищ по учебе. Мой сосед по Доске почета. Будущий генерал-диссидент Олег Калугин.

«Товарищи слушатели!» В актовом зале гробовая тишина. Слышно, как муха пролетит. Наш военный институт располагался в корпусах бывшего юнкерско­го училища по Пионерской улице, 18, что на Петро­градской стороне. Металл в голосе Берии: «Кто не слеп, тот видит, что всюду враги — не только вокруг нас, но и внутри! Кто не слеп, тот видит!.. Кто не слеп, тот видит...» И так много-много раз. По радио идет трансляция гражданской панихиды на похоронах гене­ралиссимуса И. В. Сталина. Народ в отчаянии: «Как же теперь мы будем жить?» Рыдают студентки в обще­житии пединститута, куда мы пришли навестить зна­комых девушек. Повсюду приспущенные красные стя­ги с черными лентами.

Однажды утром, возвращаясь с зарядки, мы увиде­ли, как наш дворник с начальником курса майором Шевелевым тащили по лестнице в подвал огромный, выполненный в масле портрет Берии, висевший в каби­нете начальника. «Ребята, что бы это значило? — спра­шивали мы друг друга.— Нашего любимого гросс- шефа и вдруг— в подвал?!» В перерыве всех нас со­брали в актовый зал. Начальник института зачитал официальное сообщение об аресте и разоблачении агента мирового империализма, агента английской разведки, предателя и изменника Родины Берии.

«Вот тебе и на! — говорили мы.— Агент мирового империализма! Как же он тогда в войну всю нашу зарубежную агентуру не заложил? Он же имел к ней доступ! Очередная лапша! Хватит ли наших ушей, чтобы выдержать всю лапшу, которую на них веша­ют?!»

Уже на следующий день из института исчезли блат­ные курсанты — протеже Берии, честно говоря, отъяв­ленные бездельники. Осенью 1954 года, на четвертом курсе, нам «капнули» по звездочке на погоны и смени­ли наконец столь осточертевшие всем ярко-синие фу­ражки на общевойсковые, которые не так сильно бро­сались в глаза.

Телеграмма из дома: «Приезжай, убит папа». «Убит? Как так убит? Какие у него могли быть враги? Может, кто-нибудь еще с тех времен, когда он работал прокурором? Вряд ли!» Взял деньга в кассе взаимо­помощи. На самолет билет не достал, хотя и предъ­явил телеграмму о смерти отца. Пришлось выехать поездом. Утром был в Киеве. Взял такси. Шоссе было в плохом состоянии, с бесчисленными объездами, и те двести километров, которые в наши дни машина про­летает всего за два-три часа, мы тащились па старень­кой «Победе» до самого вечера.

Оказывается, отца никто не убивал, а погиб он в результате несчастного случая: в тумане на рассвете мотоцикл с коляской, в которой ехал отец с вокзала, врезался в стоявший на обочине грузовик. Хоронили отца утром следующего дня. Через три дня я уезжал. Дома оставалась сразу постаревшая мать, бабушка и младший брат-школьник.

Получение дипломов и очередные, уже лейтенант­ские, звездочки обмыли по традиции в столь дорогой нашему сердцу «Колхиде» на Большом проспекте. Не помню, как в действительности назывался этот то ли ресторан, то ли столовая, но мы испокон веков назы­вали это место «Колхидой», так как в зале стояло несколько огромных кадок с раскидистыми пальмами. В вечернее время там играл маленький джаз-оркестр: саксофон, контрабас, аккордеон и банджо. Все виртуо­зы. Каждый по очереди солировал. А в субботу и в вос­кресенье приходил еще и пианист. Было весело. Танце­вали пары. Типичная публика начала пятидесятых: много молодых людей в кителях без погон. И конечно же мы, курсанты. По субботам после пяти вечера гардероб «Колхиды» сиял нашими синими фуражками. Особенно после стипендии, которая по тем временам была довольно высокой— шестьсот рублей. И хотя обязательные займы и питание отнимали около двух сотен, по крайней мере, первые две недели можно было жить безбедно. В конце же месяца не оставалось денег даже на трамвай. Тем не менее первое, что я сделал на первом курсе, собрав две стипендии,— купил у барыги в подворотне отрез на костюм и выслал отцу, который ходил зимой и летом в поношенном солдатском х/б и в сапогах. Так что когда я приехал на свои первые каникулы, отец уже щеголял в новом костюме. В нем его и похоронили.

И вот выпускной вечер. Наше учебное заведение закрытого типа, поэтому никаких девочек со стороны: танцевали только с нашими преподавательницами, официантками, друг с другом, с женами товарищей. На рассвете (хотя какой рассвет, если в это время белые ночи?!) разъезжаемся кто куда. Мы же — в Мос­кву. Мы— тринадцать человек— чертова дюжина, отобранных для дальнейшей учебы в разведшколе. Нельзя сказать, что мы были лучшие из лучших, но, по-видимому, у мандатной комиссии, где мы проходи­ли собеседование, были какие-то свои критерии. Поки­дав свои вещи в подошедший открытый грузовик, мы попрощались со всеми, забрались в кузов, кто в штат­ском, кто в военной форме, но уже без погон, и помча­лись по пустынным утренним улицам Ленинграда на Московский вокзал. Скорый поезд Ленинград — Мос­ква. Впереди— два года учебы в 101-й разведшколе под Москвой.

«Москва. Как много в этом слове для сердца рус­ского...» Ленинградский вокзал в Москве. Москвичи отправились к себе домой, а мы, иногородние, сложив свои скромные пожитки в кучку, стали терпеливо ждать, пока за нами приедут, поскольку у нас была договоренность, что нас встретят и определят на по­стой. Часа через полтора подошел служебный автобус, он-то и отвез нас куда-то в район Смоленской площа­ди, где мы разместились в какой-то деревянной раз­валюхе.

Устроившись на ночлег, мы веселой гурьбой пошли на Арбат перекусить. Многие из нас в Москве были впервые, в том числе и я. Забрели в первое попавшееся кафе на Арбате, и только Боря Б. не захотел с нами идти. «Нет, ребята,— сказал он,— вы как хотите, а я хочу получить первые впечатления на трезвую голову»,— и побрел по Арбату в сторону Кремля. Мы его не осуждали.

Отметив как следует прибытие в столицу, мы по­бродили по Арбату, но поскольку с дороги устали, пошли к себе отдыхать.

На другой день нас перевели в общежитие Высшей школы КГБ на Шаболовке. Приехал начальник отдела кадров 101-й школы, проверил наши документы и ве­лел нам всем быть на следующий день на Лубянке к десяти утра.

На Лубянке нас водили из кабинета в кабинет, где начальники (никто из них нам не представился), уделяли каждому из нас по несколько минут, задавая разные вопросы.

—    Послушайте, Владимир Анатольевич,— спра­шивали мы нашего кадровика,— кому это вы нас представляете? Водите нас, водите по всем этим каби­нетам, прямо калейдоскоп какой-то из всех этих лиц, а кто они— мы не знаем. Хотя понимаем, что это очень уважаемые люди.

—    А вам и знать незачем. Это руководители раз­личных направлений разведки, но есть и повыше. Вот, например, только что вы беседовали с самим началь­ником ПГУ товарищем Сахаровским.

—    Да ну! Что же вы раньше-то не сказали?

—    А если бы сказал, то что? Он и не велел ничего говорить, чтобы вы посвободней держались.

«Смотрины» продолжались. Два дня провели на Лубянке. Потом нас всех отпустили с Богом, выдав отпускные и воинские требования на проезд по желез­ной дороге. Сбор утром 25 августа, то есть через месяц, у метро «Измайловская», где нас будет ждать автобус.

Вначале я поехал в старшему брату в Туапсе, куда он получил назначение по окончании Львовской шко­лы КГБ. Стояла хорошая погода, я впервые увидел море и вволю поплавал, делая довольно далекие за­плывы. Недели через две приехал в город Умань, где жили мать с бабушкой и с младшим братом (мы переехали туда летом 1953 года). Они снимали хату с садом на берегу Верхнего пруда, дававшего начало каскаду прудов знаменитого паркового ансамб­ля «Софиевка», построенного графом Потоцким в про­шлом веке.

Утром 25 августа я уже сидел в служебном автобусе на площади перед станцией метро «Измайловская». Подходили наши, но много было и незнакомых ребят. Автобус за полчаса доставил нас в лесную обитель, где нам предстояло за два года постичь премудрости ре­месла, именуемого разведкой.

101-я— так называлась тогда наша разведшкола. Скромно и со вкусом. И конспиративно к тому же. Без фанфар. Это сейчас нашу разведшколу невесть почему стали называть громко и помпезно: «Крас­нознаменный институт службы внешней разведки име­ни Ю. В. Андропова». И находится это уникальное учебное заведение уже совсем в другом месте. Даже не знаю где.

Наш автобус встречал сам начальник школы гене­рал-майор Гриднев. Невысокий, седовласый, плотного телосложения человек в генеральской форме. Школа наша располагалась в лесу в районе Реутова. Во время войны там готовили диверсантов. А генерал наш гото­вил разведывательно-диверсионные отряды, которые забрасывались в тыл врага.

Все здания школы, кроме гаража, были бревенча­тыми в два этажа. Центральное место занимал учеб­ный корпус. Два общежития стояли поодаль на неко­тором расстоянии одно от другого. То, которое нахо­дилось ближе к учебному корпусу, предназначалось для тех, кто проходил годичный курс обучения. Там обучались солидные ребята, уже знавшие языки и имевшие опыт работы за рубежом. По весне, когда сходил снег, дворник собирал под их окнами мешки пустых бутылок.

Наше двухэтажное общежитие стояло на отшибе около спортивной площадки. Оно было еще довоенной постройки со скрипучими крашеными полами. Зимой там сухо, тепло и уютно, а летом — прохладно.

По весне все утопает в сирени, вокруг шумят ели. У входа в нашу войсковую часть расположены хоз- постройки: гараж, санчасть и баня.

В первый же день всем нам присваивают псевдони­мы. Моим псевдонимом стал «Мартынов». Мне сразу вспомнился офицер Мартынов, убивший Лермонтова на дуэли. Затем стали формировать языковые группы. Я просился во французскую или испанскую, но меня почему-то направили в группу греческого языка. Туда же попали еще двое наших выпускников и один из МГИМО. Так мы и прожили вчетвером в одной ком­нате все два года. Один наш товарищ был женат. У него в Москве жила жена с маленькой дочкой. Он очень по ним тосковал и с понедельника до субботы ходил невеселый и задумчивый, когда же наступала суббота, он преображался, шутил, наливался энергией, и вообще всех нас в этот день он очень любил. По окончании занятий он мчался как угорелый на первый же автобус в город. Женатики возвращались в поне­дельник утренним автобусом и шли прямо на занятия. Мы же, холостяки, ночевали, как правило, и в субботу, и в воскресенье в общежитии, и для нас подавали ночной автобус от метро «Измайловская».

Большинство слушателей знали один-два языка еще до поступления, так как пришли из языковых вузов, из МГУ или МГИМО, а для тех, кто знает пусть даже один язык, изучить второй уже не столь пробле­матично. Тем более греческий, который мы начали изучать с азов, и к концу первого курса уже прилично на нем разговаривали.

Очень интересными для нас были спецдисциплины. Обучение основам и приемам ведения разведки за ру­бежом. В общем и целом это крайне сложное и очень своеобразное занятие — разведка.

По окончании первого курса на территории шко­лы — месячные лагерные сборы, которые были посвя­щены спорту и военно-прикладным дисциплинам — самбо и стрельбе из пистолета. Мы регулярно бегали кроссы по лесным дорожкам, играли в баскетбол и во­лейбол. В зимнее время почти каждый день удавалось походить на лыжах вокруг территории школы. Многие предпочитали хоккей с шайбой. Яростные схватки про­должались до полуночи при свете прожекторов, густой мат висел в воздухе.

Я знал, что меня ждет напряженная, полная трево­ги и риска работа, и поэтому уделял внимание своей физической подготовке и закаливанию. Регулярно, пе­ремахнув через дощатый забор, уходил на пробежки в лес, а добежав до болотного озера, раздевался на зыбком торфяном берегу и бросался в темные холод­ные воды, чтобы проплыть в хорошем темпе метров сто — двести.

В партию я вступил уже в конце второго года обучения. Парторгом школы у нас был капитан перво­го ранга Павел Александрович Визгин (Пал Ксаныч), старый морской волк, руководивший разведкой на Се­верном флоте во время войны, человек, побывавший в самых немыслимых ситуациях и хорошо известный в своих кругах. Он жил на территории школы почти все время, пытаясь с помощью лесного воздуха и тен­ниса побороть болезни и надвигавшуюся старость.

Я чувствовал, что он давно присматривается ко мне. Перед госэкзаменами Пал Ксаныч зазвал меня в свой крошечный кабинет, провел со мной беседу о нелегальной разведывательной работе и спросил, не хотел бы я по окончании школы пойти в нелегалы. Я чувствовал себя в какой-то степени подготовленным к такого рода работе, сознавал, что это работа как раз по мне, я не связан семьей, и поэтому, не раздумывая долго, дал согласие, определив таким образом свою дальнейшую судьбу.

По окончании разведшколы я сразу же поступил на индивидуальную подготовку в особый резерв управле­ния «С», ведавшего подготовкой и работой нелегалов. После отпуска, который я провел в Умани, приступил к своей основной работе. За годы обучения в лесной школе я освоил полный курс подготовки разведчика. Необходимо было лишь внести поправки, касавшиеся специфики работы разведчика-нелегала: радиодело и другие способы связи, работа на машине под наруж­ным наблюдением, тайнопись, шифры, фотодело и многое, многое другое. Языком теперь со мной занималась настоящая англичанка Светлана Эдуар­довна, а основами ведения разведки с нелегальных позиций — бывшие разведчики-нелегалы с опытом ра­боты, исчислявшимися десятками лет.

В течение нескольких месяцев я проходил стажи­ровку в одном из райотделом ГБ Москвы, познавая там все тонкости работы районного звена контрраз­ведки. Как у нас, так и за рубежом информация о лю­бой деятельности, подозрительной на шпионаж, посту­пает прежде всего в райотдел. Методы работы контр­разведок во всех странах мира в принципе одинаковы, поэтому одним из основных требований, предъявляе­мых к разведчику-нелегалу,— это быть всегда начеку и по косвенным признакам уловить надвигающуюся опасность. И если говорят, что для разведчика глав­ное— вовремя смыться, то это, разумеется, именно так. Только делать это нужно лишь тогда, когда дос­товерно убедишься, что над тобой нависла угроза провала. Если же будешь своей тени бояться и уда­ряться в бегство при малейшем подозрении, то ника­кой работы не получится, а по возвращении домой тебя как следует высекут и с позором выгонят. И поде­лом. Подготовка нелегала, его документирование, вы­вод за рубеж, легализация — за всем этим стоит колос­сальный, кропотливый труд десятков твоих товари­щей. Не можешь же ты допустить, чтобы все их труды пошли насмарку только потому, что тебе что-то там померещилось. Но бывает так, что мышеловка захлоп­нется еще до того, как ты успеешь что-либо понять или предпринять. Такое случилось и со мной. А практика в райотделе помогает в этом столь важном вопросе жизни и смерти: померещилось, или действительно что-то есть, и ты уже находишься в разработке.

Наш хозяйственник Ю. М. поселил меня в комнате коммунальной квартиры на Калужской заставе. Хо­зяйка комнаты с мужем находились в загранкоман­дировке по линии МИДа.

Прямо надо мной, на третьем этаже в трехкомнат­ной квартире жил популярный артист театра и кино Лев Наумович Свердлин с женой. Незадолго до моего появления они потеряли уже взрослого сына, и печаль лежала на их челе. В знакомые я не навязывался, хотя однажды в их квартиру пришлось вломиться с топо­ром в руках, так как супруга артиста забыла выклю­чить утюг и произошло возгорание. Я вместе с други­ми соседями топором открывал их дверь, пытаясь погасить огонь, до того как прибыли пожарные.

Новый, 1958 год я встречал в какой-то совершенно случайной компании, откуда вскоре ушел, покинув застолье в дурном расположении духа. Недаром го­ворят: как Новый год встречаешь, так и он тебя привечает. А год этот, 1958-й, для меня начался кри­зисной полосой. Во-первых, в своем отчете о ста­жировке в райотделе ГБ я осмелился допустить кри­тические замечания по целому ряду вопросов работы райотдела, справедливо полагая, что подобная кри­тика послужит делу укрепления нашей службы. По­лучился же эффект бумеранга. Начальник райотдела, сам бывший работник разведки, имел, оказывается, очень влиятельные связи и болезненно и ревностно относился к своему делу. Он поднял шум где-то там наверху, выдав мне весьма нелестную характеристику, в которой отмечал, что я слишком много на себя беру, давая оценку работе всего отдела, и что прак­тикант, коль скоро он пришел в его отдел, должен заниматься практикой, а не лезть пе в свое дело (в этом он, конечно, был прав). Во-вторых, то ли по причине излишней переоценки своих способностей и возможностей, то ли по причине самоуверенности, или просто по небрежности, но первую мою опера­тивную игру я провел на крайне невысоком уровне. А вообще-то я заболел гриппом и имел глупость не отказаться от проведения занятия. И вот где-то в конце января на конспиративную квартиру пришло начальство вместе с кадровиком и сказали все, что они обо мне думают. Особенно им не понравился мой отчет о работе в райотделе КГБ. Короче говоря, высекли меня по первому разряду, сказав при этом, что поставлен вопрос о моем отчислении из особого управления резерва. Но прежде чем принять окон­чательное решение, меня спросили, действительно так уж ли я горю желанием продолжать подготовку. Я от­ветил утвердительно и попросил предоставить мне последний шанс как-то проявить себя на деле.

Дома, открыв атлас, я стал прикидывать, куда меня направят после отчисления из резерва. Хорошо бы в Киев, Одессу, где есть первые отделы. Хуже, если в Заполярье, Среднюю Азию или на Сахалин. Что ж, куда пошлют, туда и поеду. Я не москвич, прописка у меня здесь временная, за Москву я не держусь, я молод, здоров, холост, ничто меня не связывает. Где прикажут, там и буду работать. Какие могут быть проблемы? Вот только жаль, старого морского волка Пал Ксаныча подвел. Он небось за меня поручился, а я, дурак, не оправдал его доверия. Да и других товарищей подвел. Я ругал себя на чем свет стоит, решив про себя уходить самому с подготовки по при­чине профнепригодности. И все это время один. Даже поделиться не с кем. Ни посоветоваться. Ни попла­каться в жилетку. Один как перст! Даже женщину себе не завел. Хотя бы просто так. Для компании. Все не хотелось на мелочи размениваться. Для меня, если уж женщина, то для души, а не только для... А такие что-то мне не очень-то попадаются. Они, конечно, есть, да только где их искать? Для души-то.

Две недели нахожусь в этаком взвешенном состоя­нии. Ужасно муторно на душе. Каждый вечер по- прежнему слушаю по радио свои позывные. Пока идут только учебные шифровки. Ни одной деловой. Хоро­шо хоть эта ниточка осталась. Но в любой момент и она может оборваться. Прекратили же все занятия.

По истечении второй недели позывные обозначили боевую радиограмму. Мой куратор шифровкой вызы­вает на конспиративную квартиру.

— Тебя пока отстояли. Все будет зависеть от того, насколько успешно ты выполнишь одно наше неболь­шое оперативное задание. Учти, задание боевое. Бу­дешь работать непосредственно для нас. Так вот, слу­шай. Представь себе: семья русских проживает со вре­мен революции в Голландии. Семья эта состоит из мужа, жены и двух уже взрослых детей — сына и до­чери. Отец и мать во время войны оба участвовали в движении Сопротивления. Сейчас все они вернулись на Родину и поселились в Москве. Глава семьи в свои время оказывал нам кое-какие услуги. Но нас интере­сует только парень. Сам знаешь почему. Вот тебе его имя, фамилия, год и место рождения. По этим данным проведешь его полную установку, познакомишься с ним, постараешься войти в семью. Нам нужно о нем знать все. Вплоть до малейших деталей. Черты харак­тера, привычки, хобби, привязанности, короче гово­ря — все. Любую мелочь. Что он собой представляет? Чем дышит? Как относится к нашему режиму? Вот фотография его сестры. Но это так, для сведения.— 'И он спрятал фотографию в своем кармане.— Преду­преждаю: сестру не надо трогать и на этого пария — назовем его «Лукой» — через сестру не выходить. Все. Таковы условия. Действовать будешь полностью са­мостоятельно. Желаю удачи.

В тот же день я приступил к работе. Через справоч­ное бюро нашел адрес проживания этого «Лукии». Живет он в одном из старых двухэтажных бревенчатых домов Марьиной рощи. Под видом агитатора (шла подготовка к выборам) зашел в домоуправление, где "выяснил, что все семейство «Луки» недавно переехало на Ленинский проспект, где им дали большую квар­тиру в новом доме.

—    Очень большую?

—    Четырехкомнатную. Их же теперь вон сколько.

—    Да? Сколько?

—    Ну, самих их четверо, да еще жена с ребенком, только-только родился. Уж как они радовались, что им дали квартиру! Да и сын только что из армии вернулся. Ребенок-то без пего родился, он в это время в армии служил.

«Так,— подумал я,— кое-что мы уже имеем. «Лу­ка», оказывается, женат и у него родился ребенок. Служил в армии. Живут они все вместе на Ленинском проспекте. Свой новый адрес оставили в домовой кни­ге, когда выписывались. Только, странное дело, улица и номер дома в книге были указаны, а номер квар­тиры — нет».

Пришлось под тем же предлогом идти в домо­управление на Ленинском проспекте и выяснять номер их квартиры по домовой книге. Там же удалось попут­но узнать, что сестра его— студентка МГУ, а сам он — студент МИСИ. Я прогулялся вокруг огромного дома, определил расположение окон их квартиры. Стал ломать голову, как же его опознать, этого «Лу­ку»? Напротив— стройка в лесах. Может, оттуда, с помощью бинокля? Шторы на окнах, но они просве­чивают. Нет, все равно ничего не увидишь. Он — студент-первокурсник и каждое утро должен спешить в институт на занятия. Попробую его перехватить.

Рано утром я занял пост у окна на лестничной площад­ке этажом выше, ведя наблюдение за дверью их квар­тиры. Мимо спешили на работу жильцы дома. Некото­рые из них бросали на меня косые взгляды: «Что еще за тип там торчит? И что ему надо? Может, жулик какой?» Нет, так не пойдет. Недолго и в милицию загреметь. Тогда уж точно мне хана. А из их квартиры в то утро никто и не вышел! Может, он во вторую смену? Ждать во дворе— напрасная трата времени. В это время во дворе темно, ничего не увидишь. Целую неделю, каждое утро я отчаянно мерз на февральском ветру, иногда в пургу, в своем легком демисезонном пальто, пытаясь вычислить «Луку» среди пассажиров на остановке троллейбуса, проходившего в сторону центра. Куда же ему еще ехать, как не в центр? Ос­тановка находилась на противоположной от дома сто­роне Ленинского проспекта. Все безрезультатно. Про­клятье! Уже и март наступил, а у меня пока все глухо. Позвонил куратору, объяснил ситуацию.

—   Я бы пошел к ним на квартиру, но мне нельзя заранее засвечиваться. Исчезнет элемент случайности при первичном контакте, и все пойдет насмарку.

—   Ладно,— сказал он,— ты в общем-то на верном пути и кое-что уже сделал, и я тебе помогу. Мы его па завтра в районный военкомат вызовем.

На следующее утро мы с куратором стояли недале­ко от входа в военкомат.

—   А вот он, твой «Лука»,— сказал куратор, когда высокий парень в сером демисезонном пальто не наше­го покроя и в такой же серой заячьей ушанке прошел мимо нас.— Присмотрись как следует. А может, пой­дешь и познакомишься с ним прямо в коридоре?

—   Опасно. Может догадаться, что именно для этого его сюда и вызвали.

—   Ну, как знаешь,— сказал он.— Может, ты и прав. Ну, я пошел. Действуй.

Дождавшись выхода «Луки» из военкомата, я про­следовал за ним до самых ворот его института. А нау­тро снова торчал на проклятой троллейбусной оста­новке, пытаясь сесть в троллейбус вместе с ним. Про­дежурил там несколько дней, но «Лука» так и не появился. «Как же он, черт бы его побрал, добирается до своего института? Нет, здесь что-то не так. Надо подойти поближе». На следующий день я расположил­ся неподалеку от арки, из-под которой «Лука» непре­менно должен был выходить. Мой расчет оправдался. Появился «Лука» и тут же стремглав помчался на остановку троллейбуса, который шел из центра. Трол­лейбус подошел, «Лука» вскочил в него и уехал. «Гос­поди, куда же это он? Ему ведь не туда! Ему в центр надо!» На следующее утро я вошел в троллейбус вслед за «Лукой». А ларчик просто открывался. От своего дома «Лука» каждое утро ехал на троллейбусе до строящейся тогда станции метро «Университетская», где пересаживался на автобус 111-экспресс (у него там конечная остановка), который шел в сторону центра без остановок. Оказывается, тогда многие, кто жил в этом районе, так ездили.

Прошло несколько дней, и я с ним познакомился. Здесь же, в 111-м автобусе-экспрессе. А предлог был простой: я сказал, что скоро, когда построят линию метро на Юго-Запад, надобность в 111-м экспрессе отпадет начисто. Узнав о его хобби— фотографии, я стал ходить с ним на этюдные фотосъемки. Для этого мне пришлось в срочном порядке полистать литературу на эту тему, чтобы не казаться профаном. Наши дружеские отношения продолжали развиваться, и я уже составил несколько отчетов по результатам наших встреч. В начале мая в воскресный день я был приглашен к ним домой на обед. Вполне очевидно, что, рассказав в кругу своей семьи об одиноком моло­дом человеке, с которым недавно познакомился, он вызвал определенный интерес ко мне со стороны своих домочадцев, поскольку взрослая дочь на выданье.

И вот я на званом обеде, который был приготовлен в голландском стиле. На столе— виноградный сок, однако принесенная мной бутылка «Российского» ус­пешно его вытеснила. Когда уже заканчивали трапезу, плавное развитие нашего скромного застолья и непри­нужденной беседы было нарушено приходом гостьи. Это была кареокая, круглолицая брюнетка лет тридца­ти с гаком, с гладко уложенными, черными как смоль волосами. Звали ее Лили. Она преподавала иностран­ные языки в МГУ. И все бы ничего, но мне с самого первого момента показалось, что у нее недобрые глаза. И я не ошибся. Она почему-то ревностно отнеслась к появлению нового человека в этой семье, что, по- видимому, нарушало ее монополию на дружбу. Она приняла активное участие в общем разговоре, но вре­мя от времени я ловил на себе ее настороженный взгляд. На мою беду, она не раз бывала на госэкза­менах в Первом Ленинградском инязе, который я яко­бы в свое время закончил и при котором имелось отделение военных переводчиков, где я, по идее, учил­ся. Я там не раз бывал на вечерах, но институт этот, располагавшийся в районе Смольного, я, разумеется, во всех деталях знать не мог. По искорке, промельк­нувшей в ее черных злых глазах, я понял, что она меня на чем-то поймала, по виду не подала. Когда на какое- то время мы остались одни, она сказала тихо, не сводя с меня пристального взгляда: «А ведь вы там не учи­лись». Ни один мускул не дрогнул на моем лице, и я продолжал вести беседу, так как подошли «Лука» с сестрой. Мы говорили о Ленинграде, куда Натали, сестра «Луки», собиралась на время летних каникул. Ощущение того, что эта чертова Лили меня расколола, не покидало ни на минуту. И откуда только она взя­лась, такая проницательная? Какой ценный кадр для нашей контрразведки пропадает! А может, не пропада­ет? Может, она тоже агент КГБ и выполняет аналогич­ное моему задание. Интересно, а? Натали была высо­кая смешливая девушка с волосами, собранными на затылке в «конский хвост». Ее нельзя было назвать красавицей, но обаяния она была явно не лишена, это уж точно. Лицо ее несколько портили огромные очки, с которыми она никогда не расставалась.

—    Вы любите кататься на велосипеде? — спросила она, сверкнув улыбкой.

—    Когда-то катался,— ответил я уклончиво.

—    А не хотели бы вы составить мне компанию?

Все выжидающе смотрели в мою сторону.

Я согласился. И совершенно напрасно. Можно бы­ло под каким-нибудь предлогом отказаться и избежать столь сурового испытания, каким оказалась эта сума­сшедшая гонка по улицам Москвы.

На велосипеде я не был новичком. Когда мы в 1944 году переехали на Украину, отец из какого-то села привез совершенно раздрызганный велосипед, брошенный полицаем, удравшим с немцами. Мне по­могли его починить в мастерской металлоремонта. Ребята за три дня научили меня кататься. На моем велосипеде каталась половина слободки, поэтому мы его больше чинили, чем катались. А однажды, уже будучи на каникулах в Умани, куда к тому времени переехали родители, я на свои сбережения купил млад­шему брату велосипед, что было для него величайшим событием. Мои родители жили очень скромно и не могли себе позволить купить такую невиданную рос­кошь, как велосипед.

Однажды я задумал поехать в Катеринополь, наве­стить старых школьных приятелей. От Умани до Кате- ринополя 72 км, в основном проселочной дороги. До­брался уже поздно ночью. Заночевал у приятеля. Весь день провели на речке. Вечером пришел еще один школьный товарищ, живший в деревне. Он принес бутылку самогона-первача, достали мед, сало и попи­ровали на славу. Затем мы пошли в кино. Но не учел я, насколько коварен самогон-первач с медом. В кино экран стал почему-то все больше и больше раскачи­ваться и плыть перед глазами. Я вышел на улицу через боковой выход. Еле-еле дотянул до стоматологической поликлиники, и там, под одной из раскидистых яб­лонь, окружавших белый, опрятный домик поликли­ники, я вырубился. Очнувшись часа через два, пошел искать своих, но никого уже не нашел. Ночью лил проливной дождь. Толкая по грязи велосипед, кое-как добрался до линии железной дороги. Поставив вело­сипед на рельс, стал вести его по рельсу, так как ехать по дороге было совершенно невозможно из-за пролив­ного дождя, который превратил грунтовую дорогу в сплошное месиво. Так и добрался до местечка Таль- ное, где я появился на свет Божий, но никогда после этого события здесь не бывал. Побродил по улочкам провинциального городка, посидел в столовой, где имел неосторожность пропустить две кружки пива пе­ред обедом. Обед — шедевр общепита: жидкие щи из кислой капусты и шницель, в котором был один жир и жилы, умело запрятанные под слоем панировочных сухарей. В войну на Украине и то лучше кормили.

Дождь прекратился. Засияло солнце, подсушивая мне путь, а до Умани еще добрых 50 километров, и все по грунтовке. И тут я почувствовал, что пиво ударило в ноги и полностью вывело из строя мускулы, за­действованные при велосипедной езде. Пришлось тол­кать перед собой велосипед и ехать лишь под уклон. Домой добрался за полночь. Так что с велосипедом я был на «ты».

У моих новых знакомых оказались отличные анг­лийские дорожные велосипеды с переключателями ско­ростей. Такой велосипед я седлал впервые, но— «В грязь лицом? Никогда!». Девица эта мчалась впереди меня как угорелая, оглядываясь время от времени на меня с озорной улыбкой. «Конский хвост» ее трепы­хался на ветру. Мужская гордость не позволяла мне отставать. Мы мчались по умытой весенним ливнем Москве, так что только ветер свистел в ушах. Я давно не садился на велосипед и вскоре, несмотря на мои усилия, стал отставать, и тогда она немного сбавила темп. От МГУ мы выехали на шоссе к Поклонной горе, затем по Кутузовскому проспекту до Киевского вокзала, где повернули направо, и по Бережковской набережной и Воробьевскому шоссе вернулись к МГУ и к их дому на Ленинском проспекте. После этого мы с «Лукой» еще пошли на съемки, благо погода стояла солнечная, и со смотровой площадки Ленинских гор вся Москва была как на ладони. После такой вело­сипедной прогулки я три дня приходил в себя и ходил на полусогнутых. Через два дня я представил отчет, описав все до мельчайших подробностей. Меня трево­жило то обстоятельство, что я вызвал подозрения у этой невесть откуда свалившейся на мою голову Лили. Это, кажется, был единственный прокол во всем деле, и я вполне справедливо опасался, что это обсто­ятельство мне может навредить.

— Больше туда не ходи,— сказал, посмеиваясь в усы, куратор.— Тебя раскололи. Она, возможно, рассказала о своих подозрениях в семье. Телефона нет ни у тебя, ни у них, так что исчезни, и все. Уехал в командировку. Нет тебя. А задание свое ты, можно сказать, в основном выполнил. Теперь нам хоть есть с чем идти к начальству.

Через два дня состоялась встреча с руководством. Шефы остались довольны моей работой и дали свое «добро» на продолжение подготовки в составе особого резерва.

— А все-таки эта Лили тебя расколола,— посме­ивались они, прощаясь со мной.— А сестричка эта... Зря, что ли, она вас на велосипеде обкатывала? Навер­няка на вас виды имела. Но вам надо оттуда уходить. Драма сердечная не в наших интересах.

Да, хорошо уходить, когда есть куда. Когда ты дома. А случись это «там»? Сразу небо в клеточку замаячит, и охнуть не успеешь, если вот так тебя расколют. А с «Лукой» мне встречаться больше не пришлось, но, судя по всему, интерес к нему у наших был немалый: язык— в совершенстве; домой после демобилизации, несмотря на рождение ребенка, не то­ропился; хладнокровен, характер уравновешенный, по­жалуй, даже флегматичный. И прочее. Чем не нелегал?

Копенгаген. Спустились на берег по трапу в толпе туристов, без вещей, с одной только сумкой через плечо, взяли такси, доехали до парка «Тиволи». В кар­мане наши основные документы. Побродили по саду. Вышли через боковой выход, снова взяли такси. В ма­газине купили чемодан, кое-что из необходимых вещей и отправились на вокзал, где взяли билет на ночной поезд до Стокгольма. Переправа на железнодорожном пароме. Роскошный шведский стол, где есть все, что душе угодно; только за напитки надо платить, все остальное включено в стоимость билета.

Ездили к матери нашего аргентинского друга Кра­мера. Гамбургский пригород на берегу Эльбы. Трехэ­тажный особняк, увитый плющом и утопающий в цве­тах. Часть дома сдается в аренду. Старушка живет совсем одна. Днем приходит служанка. На стене в гос­тиной фотографии двух парией в форме вермахта. Оба рядовые. Белозубые улыбки. Снимки сделаны под Смоленском. Они туда пришли как завоеватели, там и сложили свои головы. А вот их старший брат уехал в Аргентину перед самой войной, да так там и остался. И вот он живой, а их уже нет.

Посидели со старушкой за бутылочкой «Мозеля», рассказали ей про житье-бытье в Аргентине, про се­мейство Крамеров. На следующий день навестили од­ну молодую семью немцев, которую знали по Буэнос- Айресу. Они показали нам город, вместе посидели в уютном ресторанчике на берегу озера. Нейтральная связь. Но и нейтральные связи нужны.

Снова Женева. Лозанна. Сент-Мориц. Поезд на Барселону. В Барселоне тур на автобусе по городу и окрестностям, куда включалась и коррида. Дома нас торопили с отъездом, предлагая отдохнуть где-нибудь, на свое усмотрение, в Европе. Мы выбрали маленький курортный городок Льорет-дель-Мар в Испании, в сотне километров от Барселоны. Был уже конец сентября, летний сезон закончился, и многие отели были закрыты. Но в городе все еще оставалось немало туристов, в основном из Великобритании и ФРГ. Дело в том, что обменный курс доллара в Испании настоль­ко был выгоден, а цены на фрукты и овощи — а их здесь изобилие,— настолько низкие, что отдых в Испа­нии вполне доступен средним слоям населения из стран Европы и Америки.

Мадрид. Посадка в самолет уже за полночь. Доч­ку — в коляску, вещи — на специальную тележку (их здесь полно на каждом шагу)— носильщиков нет и в помине. Толкая впереди себя тележку с вещами и дочку, мчимся по бесконечным, совершенно пустым и ярко освещенным коридорам, переходам и эскалато­рам огромного международного Мадридского аэро­порта. На регистрацию мы успели, правда последни­ми, сдали свой багаж и очень довольные покатили коляску с ребенком по летному полю к огромному «боингу», уже поджидавшему нас в свете прожекторов на взлетной полосе.

Всю ночь летели на юго-запад, а рассвет все никак не мог нас догнать. Утро наступило, лишь когда мы приземлились в аэропорту Эсейса. Крамеры, преду­прежденные телеграммой, радушно нас встретили.

Оставив ребенка у няни, отправились проводить тайниковую операцию. Тайник был оборудован в щели верхней части каменного основания металлической ог­рады в баррио Чакарита. Описание тайника было пере­дано в Центр еще до поездки. Закладку в виде смятого пластмассового тюбика из-под крема я и вложил в эту щель. Проставили сигнал о вложении и, покружив по городу, поехали к месту снятия сигнала о выемке. Сигнала о выемке не обнаружили. Значит, никто не пришел. Прошло еще полчаса. Сигнал не появлялся.

Поехали назад к тайнику, намереваясь изъять заклад­ку, но... закладки на месте не оказалось. ЧП!!! Там было описание тайника с рацией и прочее. На следую­щее утро, проехав мимо тайника, ничего подозритель­ного не обнаружили. Прошел мимо - закладки не видать ни в щели, куда я ее заложил, ни поблизости. Может, крыса? Тюбик-то ведь был из-под крема. Но не ломать же забор?! По почте тайнописью передали в Центр сообщение о таинственном исчезновении за­кладки с отчетом. На фотопленке, заложенной в тай­ник, могли быть мои отпечатки пальцев, хотя при упаковке пленки в контейнер я принимал некоторые меры предосторожности.

Из Центра получили шифровку: сотрудник в этот день на тайниковую операцию не выходил. А поэтому нашего сигнала не видел. Но как же так? Ведь в Центре мы обо всем договорились. В шифровке предлагалось провести тщательную проверку на предмет слежки за нами, прекратить какую бы то ни было оперативную работу, оставлять контрольные метки при уходе из дома. Срочно, принимая все меры предосторожности, перепрятать приемник «Свирь»; докладывать в Центр любые изменения обстановки вокруг нас; быть готовы­ми в любой момент покинуть страну. Одним словом, готовность номер один. А вот почему оперативник не вышел на тайниковую операцию, хотя договоренность об этом была еще в Союзе, ни слова.

Ранним утром я выехал в пригород Буэнос-Айреса к тайнику, где хранилась «Свирь». Поставил машину так, чтобы не было видно, чем я занимаюсь. «Свирь» в резиновом мешке была упакована в жестяную банку из-под ветчины в надежной гидроизоляции. Контейнер был запрятан среди корней полувысохшего дуба. Я не­заметно осмотрел местность в бинокль. Вокруг зарос­ли кустарника. Вдалеке заметил гаучо верхом на коне, медленно направлявшегося как будто в мою сторону. Уж не наблюдатель ли? Но он был еще далеко, кило­метра за полтора от меня. Открыл капот машины и откинул для вида колпачки со свечей двигателя. При помощи саперной лопатки быстро открыл контейнер и положил его в багажник, прикрыв ветошью и инст­рументами. Ссыпал землю обратно в ямку. До этого грунт лежал на пленке. Насыпал на это место сухих листьев и травы. Посмотрел, где гаучо. Он был уже совсем близко, продолжая следовать прямо через по­ле в моем направлении. Я вывел машину на шоссе и удалился в сторону города. Покружил по безлюд­ным участкам района Эсейсы. Проехав по насыпи недостроенного участка дороги, свернул на проселок. Там в густом кустарнике у ограды из колючей про­волоки, под сенью эвкалиптов был расположен запас­ной тайник для рации. Начался дождь. Вокруг ни души, лишь где-то вдали лаяли собаки да слышалось ржание лошадей и мычание коров. Очевидно, непо­далеку была гранха [35]Гранха - ферма, хутор (исп.).
. Произвел закладку. Выбрался из-под кустов. Вдалеке проехал всадник на белом ко­не. Что-то мне сегодня везет на всадников. Но, ка­жется, все в порядке.

Мысль о том, что закладка могла попасть в чужие руки, не давала покоя. Несколько ночей не спали. Провели целый месяц в напряженном состоянии. Но ничего подозрительного не обнаружили.

А тем временем необходимо было вести повседнев­ную работу. По объявлению нашел фирму, имевшую перспективу выхода на разные страны, в том числе США и Канаду. Фирма была в стадии формирования, арендовала офис в центре, в помещении которого раз­мещалась нотариальная контора. Владельцами конто­ры были адвокат и нотариус, которые занимались своим основным делом. Они входили в правление фир­мы, но делами ее практически не занимались. В пер­спективе намечалась поездка в Нью-Йорк для ведения переговоров, а поскольку никто, кроме меня, англий­ским не владел, то, естественно, должен был бы ехать я. Там я предполагал восстановить свои некоторые старые связи. Да и новые тоже появились. К числу новых я относил двух солдат— бывших шифроваль­щиков НАТО. Мы познакомились с ними в поезде на Барселону. Парии демобилизовались и ехали уже оде­тые в штатское в компании двух разбитных девиц- американок. Все в изрядном подпитии. Затем эти деви­цы с рюкзаками сошли на какой-то станции в горах на полпути к Барселоне. Я решил завязать знакомство с этими ребятами. Им требовалось, конечно, опох­мелиться, поэтому я пригласил их в бар, где мы выпи­ли сначала джин-тоник, а затем дюжину банок пива. Поезд еле тащился, останавливаясь у каждого столба. В баре царила прохлада. Было весело. Между делом парни рассказали, что работали во Франкфурте-па- Майие. Они поведали мне о переброске танковых и вертолетных частей из Германии во Вьетнам, а также дивизии морской пехоты, перебрасываемой из Штатов. Мы еще долго пробыли в баре, затем обменялись адресами.

Один из парней, тот, что посерьезней, сказал, что он перед демобилизацией подал рапорт о том, чтобы остаться на службе в армии и, естественно, в той же профессии, которой он овладел в совершенстве. Име­лась в виду профессия шифровальщика, которая хоро­шо оплачивалась. В своем отчете, переданном через тайник, я сообщил в Центр об этих знакомствах, но закладка пропала, и мне пришлось составлять новый отчет и пересылать его через запасной тайник.

А пока мы готовили образцы продукции фирмы, вмонтированные в красочный дисплей. Продуктом фирмы был пластмассовый мундштук с особым противоникотиновым фильтром. В настоящее время наша идея подхвачена в Японии, где начали выпускать эти мундштуки, обеспечивая их продажу широкой рекла­мой. Пока решали организационные вопросы, из Нью- Йорка пришла телеграмма, что директор фирмы, ко­торый должен был вести с нами переговоры, выехал в Европу и что в ближайшем обозримом будущем принять он нас не сможет. Тогда было принято решение ехать в Бразилию, где в крупном промышленно- финансовом центре Сан-Пауло у президента нашей фирмы Торреса был хороший старый друг, с которым они в молодости занимались в Буэнос-Айресе реклам­ным бизнесом.

Летели мы вдвоем с Торресом. Друг Торреса Пако встретил нас в аэропорту и отвез в отель. Он был довольно известным в деловых кругах человеком, вла­дельцем рекламного агентства. Пако вел в свое время рекламу предвыборной кампании Жочелино Кубичека на пост президента Бразилии. Его агентство принима­ло также активное участие в инаугурации новой столи­цы Бразилии— Бразилиа, построенной знаменитым архитектором Оскаром Нимейрой в глубине страны, в восьмистах километрах от Рио-де-Жанейро. Пако смог без особого труда организовать переговоры с ин­тересовавшими нас фирмами.

По возвращении в Буэнос-Айрес у Торреса случил­ся инсульт. Его частично парализовало, и он вышел из строя, а все дела были в его руках. Дело начало рушиться. Один из компаньонов решил выйти из дела и уехал к себе во Францию, где у него была семья. Таким образом, я фактически остался один, так как адвокат и нотариус в дело не вложили ни гроша, считая свой вклад достаточным в виде офиса с теле­фонами и техперсоналом. Относились они ко мне ис­ключительно доброжелательно и сами предложили свой офис в мое полное распоряжение, с тем чтобы я начал развертывать свой собственный бизнес, пока Торрес поправится (если он вообще поправится). Я ос­новал свою собственную посредническую контору по экспортно-импортным операциям. И несмотря на на­личие конкуренции, мне удалось через довольно корот­кое время установить множество деловых контактов и даже получить первую, хотя и небольшую прибыль, выражавшуюся в процентном гонораре с завершенных сделок. А главное, я начал вести обширную переписку с различивши зарубежными, заинтересованными в торговых связях с Аргентиной, фирмами. В случае более или менее удачного развития моего дела я полу­чал возможность посещать разные страны, что явля­лось частью задания Центра.

Поскольку аренда жилья нам обходилась чрезвы­чайно дорого, мы испросили разрешения Центра на приобретение в рассрочку квартиры. Вскоре мы посе­лились в трехкомнатной квартире на пятом этаже се­миэтажного дома. Верхние два этажа занимал архи­тектор, владелец выстроенного им самим дома. Цо­кольный этаж занимал гараж. Здание находилось в Оливосе, неподалеку от резиденции президента рес­публики. Из окон нашей квартиры открывался вид на реку с постоянно маячившими на горизонте белоснеж­ными парусами яхт.

На мое имя стала приходить многочисленная кор­респонденция практически из всех стран Латинской Америки, а также из США и даже из Юго-Восточной Азии. Один из клиентов в Гонконге предоставил очень интересный выход на США, дававший в конечно счете возможность выехать туда. В самом Буэнос-Айресе я также получил ряд ценных связей и рекомендатель­ных писем бизнесменам, выехавшим в свое время в США и прочно обосновавшимся в американском мире. Аргентинцы пользуются уважением и авторите­том в американском бизнесе. Поэтому вскоре я наме­ревался совершить деловую поездку по маршруту Чи­ли— Мексика— США, чтобы лично посетить своих клиентов. В Буэнос-Айресе я официально представлял фирмы, производившие целый ряд продуктов на экс­порт: кожевенные изделия (ремни, сумочки, перчатки, сувениры), особой расцветки глазурованную плитку для пола, дверные замки с секретом, противоугонные устройства для автомашин с кодовым замком, фур­нитуру, расфасованный мед и прочее. На своем «Пежо- 404» я колесил по городу и по всей провинции Буэнос- Айрес, посещая в основном небольшие фирмы, искав­шие выход своей продукции на экспорт.

У нас появились новые связи. Среди прочих — уп­равляющий фирмой по оборудованию автомобилей специального назначения для нужд городского хозяй­ства: мусороуборочные машины, машины для поливки улиц, аварийки, техпомощь и прочее. Знакомство это, поначалу показавшееся нам нейтральным, получило впоследствии развитие в интересующем нас направле­нии. С женой сеньора Рохелио (так звали нашего ново­го знакомого) Хельгой «Веста» познакомилась на кур­сах журналистики, куда она поступила по своей иници­ативе и с одобрения Центра. Это давало «Весте» возможность совершенствовать язык и расширять свя­зи. Сам Луис Рохелио был испанских кровей, тогда как Хельга — французских. Две дочери, семи и десяти лет, учились во французском колледже. Хельга превосход­но владела английским, и знакомство наше с ее мужем произошло в Английском театре в пригороде Акасусо. Луис, ни слова не знавший по-английски, тем не менее стоически и невозмутимо с каменным лицом отсидел оба акта спектакля и начал приходить в себя лишь в пивном баре, куда мы зашли после театра. Хельга была довольно образованной и интересной собесед­ницей, чего нельзя было сказать о Луисе, человеке скрытном, волевом, себе на уме, но тем не менее, как мы потом узнали, умевшем веселиться в хорошей компании.

Луис недавно вернулся из поездки в южную часть страны, целью которой были испытания джипов раз­личных марок для армейских нужд. Из поездки Луис привез множество слайдов с видами Патагонии, Ог­ненной земли, Магелланова пролива, громадных айс­бергов, которые образовывались из ледников, сползав­ших в океан. На просмотр он пригласил своих старых друзей Игнасио и Бригиту. Игнасио, розовощекий раз­битной молодой человек, в недавнем прошлом авто­гонщик, был сыном фабриканта бензоколонок. Отец — хозяин завода, состарился, часто болел и предприни­мал немалые усилия, чтобы приобщить сына к своему делу, и надо отдать должное, добился в этом успеха: Игнасио бросил автогонки и стал всерьез заниматься фирмой отца. Жена его — Бригита — американка чеш­ского происхождения, была очаровательной, хрупкой на вид блондинкой. Несмотря на молодость, а ей было немногим за тридцать, она уже имела троих детей — отчаянных, озорных мальчуганов шести, девяти и две­надцати лет.

У Луиса и Хельги было мало друзей, и мы, будучи приблизительно одного возраста, кажется, сумели за­воевать их симпатии и стали часто бывать вместе на пикниках и в ночных клубах. Однажды в одном ноч­ном клубе выступал молодой певец, друг Игнасио, с которым он когда-то учился в одном классе. Этот друг по имени Педро только что вернулся из Штатов, где проживал с женой, но семейная жизнь там у него не сложилась, и он решил вернуться в Аргентину. Здесь его ждала служба в армии, от которой (на своем опыте знаю) никак не отвертеться.

Педро пел хорошо, аккомпанируя себе на гитаре, сидя на высоком стульчике посреди зала. Песни были его собственные, к тому же он был начинающим поэ­том и композитором. Но пара песенок его была явно антиамериканского характера, и все присутствующие в зале бурно аплодировали. Аплодировали и амери­канцы, занимавшие столик неподалеку. Но аплодиро­вали они своеобразно, как бы невпопад, то и дело устраивая своего рода обструкцию певцу. Особенно выделялся из этой группы рослый упитанный блондин, который уже изрядно нагрузился виски. Оп громким голосом отпускал шуточки в адрес исполнителя, и его собутыльники громко хохотали над его замечаниями.

Луис с Игнасио пару раз подходили к ним, чтобы их утихомирить. Те на какое-то время затихали, затем снова принимались за свое.

Подвыпивший Луис наконец не выдержал и с кри­ком: «Я ему сейчас врежу по морде!» — ринулся к сто­лику американцев. Но возмутитель спокойствия с на­глой улыбкой длинной ручищей отталкивал Луиса, который петухом налетал на него. Мы с Игнасио успели вмешаться, прежде чем ссора переросла в ста­дию мордобития. Быстро расплатившись, мы под руки увели Луиса, который то и дело вырывался, бросаясь в атаку:

—    Пустите меня! Я набью морду этому паршиво­му янки! Гринго [36]Гринго — чужак (лат.-амер.).
вшивый! Как он смеет! Он не у себя дома! Мать его!.. Кусок дерьма!

На выходе он все-таки вырвался и стремглав бро­сился в зал, и нам стоило немалого труда оторвать его от американца, который, все так же добродушно улы­баясь, шутя отбивался от наскоков Луиса. Мы все же вывели его на улицу и отвезли домой. Хельга всю дорогу ворчала, но он держался стойко: «Нечего здесь делать этим янки! Мы здесь хозяева, или кто? Какой- то г...ный янки!.. Еще будет тут вякать!»

Я отвез «Весту» домой, сам же решил вернуться в ночной клуб. Верзила американец уже почему-то сидел один, покачиваясь на стуле в такт музыке.

—    Не возражаете? — спросил я по-английски, ука­зывая на стул.

—    О да! Пожалуйста,— расплылся он в пьяной улыбке, глядя на меня с любопытством.— Ну что, отвезли вашего забияку домой?

—    Отвезли. Извините, что так получилось.

—    Все о'кей... Бывает. Как зовут тебя?

—    Лэд.

—    Все о'кей, Лэд! Все о'кей! — похлопал он меня по плечу.— Будем знакомы, Фрэнк. И давай сразу на «ты».

—   Хорошо. Я угощаю.— И я щелкнул пальца­ми.— Два виски. Двойные,— сказал я подскочившему официанту.— Не возражаешь? — обратился я к амери­канцу.— Выпьем за знакомство. Ты ведь из Штатов?

—   Да. Я работаю здесь по контракту. Я управляю­щий компанией «Шелл», и мы только-то вернулись из Патагонии.

—    Бурите?

—   Да, бурим скважины, ищем нефть. Вот пробури­ли наклонную скважину под Чили и будем качать оттуда нефть, а они, глупцы, ничего об этом и не узнают. Ха-ха-ха!

И он стал заплетающимся языком рассказывать, как именно это делается. Проведя с ним около часа, я решил оставить его.

—    Слушай, а ты с машиной?— спросил он, от­рывая голову от стола.

—    Конечно.

—   Ты меня пе отвезешь в гостиницу? А то я, пожалуй, не доеду и усну прямо здесь. А за своей машиной я завтра сюда приеду.

—   О'кей, Фрэнк, какие проблемы? Еще по одной?

—   Ну, давай,— протянул он после некоторого колебания.

Я отвез его в отель, помог добраться до номера. Он дал мне свою визитную карточку.

На следующий день я позвонил Фрэнку, и мы встретились в баре отеля «Президент», где он ос­тановился.

—    Ну, как голова? — спросил я участливо.

—   Побаливает. Я себя плохо вел вчера там, в клу­бе. Ваши друзья, наверное, обиделись?

—   Ладно, Фрэнк, с кем не бывает? Ты небось там слегка одичал в своей Патагонии.

—   Да, есть немного.

—   Когда в Штаты?

—   Через два месяца заканчивается контракт. В Штатах меня ждет другая работа.

—   Тоже будешь бурить?

— Да. Но уже для других нужд... Только тс-с... Никому. Будем бурить шахты для новейших стратеги­ческих ракет... Русские о них даже не подозревают. Мы им такой сюрприз приготовим!

Мы выпили полбутылки «Джонни Уокера» [37]Марка виски.
. Ухо­дя, я уже знал, где именно будет устанавливаться первая очередь новых мобильных стратегических ракет «Минитмен». До его отъезда в Штаты мы встретились еще несколько раз. На последней нашей встрече он дал мне два рекомендательных письма на фирмы, с кото­рыми я намеревался установить деловой контакт.

—    Будешь в Штатах, заходи обязательно,— сказал он на прощанье.— Позвонишь по телефону, указан­ному на визитной карточке. Мы с тобой славно прове­дем время.

«Хьюстон-Техас» — было на визитке.

В предстоящей поездке в США я, разумеется, наме­ревался воспользоваться этим приглашением. Но дальнейшие события нарушили мои планы. Что же, человек предполагает, а Бог располагает. Так, кажется, звучит в переводе с испанского известная пословица. Сотрудники ЦРУ, проводившие допросы после ареста, очень интересовались Фрэнком. Я им объяснил, что встреча была случайной, нейтрального характера.

Еще во время нашего приезда в Москву, когда мы ехали на машине, «Веста» как бы шутя спросила наше­го куратора Геннадия Савельевича:

—    А что скажет Центр, если мы заимеем еще одно­го ребеночка?

—    А что он скажет? Улыбнется ваш Центр, разве­дет руками и пришлет свои поздравления. А куда ему деваться? Но если серьезно, дети — тоже прикрытие. Через детей заводят нужные для нас знакомства; Да­вайте, если есть такое желание.

И вот в конце 1969 года у нас родилась еще одна девочка. Роды прошли нормально, как и в первый раз, все в том же Немецком госпитале. Но теперь уже не по причине языка, а потому, что этот госпиталь был, на наш взгляд, в смысле медицинского обслуживания наиболее надежным. Теперь нас стало четверо.

«Весту» очень беспокоили сообщения о состоянии здоровья больной матери. Она опасалась, что, как и я свою мать (недавно пришло сообщение о ее смер­ти), также больше ее не увидит. Она упросила Центр дать ей возможность на этот раз одной совершить краткую поездку в Союз, легендируя ее ухудшением состояния здоровья своей базельской тетушки. В конце июля 1970 года я проводил жену в аэропорт Эсейса. Две миловидные девушки в форме стюардесс фотогра­фировали пассажиров и всех тех, кто проходил на площадку для провожающих, расположенную на кры­ше здания аэропорта. Сфотографировали и меня. Мне подумалось: «Что это? Бизнес или работа Интерпола или полиции?»

—   И давно это они у вас тут фотографируют? — спросил я служащего аэропорта, покидая площадку для провожающих.

—   Да уже с полгода. Это мы сами такой бизнес организовали.

«Бизнес, бизнес,— думал я, направляясь к машине и разглядывая только что отпечатанный, неплохо вы­полненный фотоснимок.— А бизнес ли это?»

«Боинг» «Люфтганзы» взмыл ввысь, унося «Весту» в Европу. Вернувшись домой, я купил бутылку ша­мпанского и жаренного на вертеле цыпленка, поужи­нал дома в невеселом одиночестве. Дети находились в доме няни. Я думал о том, как-то все сложится у «Весты».

 

РАССКАЗ «ВЕСТЫ»

Самолет авиакомпании «Люфтганза» круто наби­рал высоту. В лучах заходящего солнца слева уплывал Буэнос-Айрес. Внизу простирались мутные воды реки Ла-Платы. Слева в сизой дымке замаячили и исчезли огни Монтевидео. Дальше летели над ночным океа­ном. Первая посадка в Дакаре, затем Цюрих. Один день в Цюрихе, и я ночным рейсом вылетаю в Хель­синки. Там явка, обмен документов и пароход. И вот — снова Москва.

Мы долго раздумывали, прежде чем предпринять эту поездку. Любая подобного рода поездка может быть чревата неприятными последствиями. Прошло три года со времени нашего последнего посещения Союза. За это время здоровье моей мамы ухудшилось, и она боялась, что мы больше не увидимся. А дети? Младшенькой было почти восемь месяцев, старшая только что переболела ветрянкой. И тем не менее я решилась на эту поездку. Когда-то еще доведется поехать домой. На конспиративной квартире в Моск­ве, в одном из высоких домов на проспекте Вернадско­го, меня ожидали пятеро мужчин, из которых только двое были знакомы. За чашечкой кофе велась деловая беседа. Обычная встреча вновь прибывшего нелегала с руководством. Все шло нормально, пока один из джентльменов, вроде без всякого повода, вдруг сделал мне комплимент: «Какие же у вас красивые глаза!» «Так хоть за эти-то глаза меня не выдавайте»,— мелькнула какая-то совершенно несуразная, необъяс­нимая, отчаянная мысль. Не более уместная, впрочем, чем сам комплимент. Беседа после некоторого ожив­ления продолжалась, но какое-то непонятное, тягост­ное чувство с этой минуты овладело мной и не повида­ло вплоть до самого отъезда. Непрерывно мучили мысли: «Как там дети? Как «Вест»? Все ли у них там в порядке?» Началась бессонница. А если сон и прихо­дил, то заканчивался кошмарами. Пришлось прини­мать снотворные, чего раньше я никогда не делала.

Встречи, инструктажи, отработка новых, более со­вершенных средств связи, радиодело, оперативная пе­реподготовка, новые явки, пароли. Предстояла настоя­щая работа, связанная с перебазированием в США. Накануне отъезда— прощальный обед на конспира­тивной квартире где-то у Даниловского монастыря. Был Шеф, его зам, куратор, кто-то еще. Шеф вручил мне юбилейную медаль «100-летие со дня рождения В. И. Ленина» и объявил о присвоении мне воинского звания лейтенанта (до этого я была вольнонаемной, привлеченной). Мы подняли рюмки с коньяком, и Шеф приготовился было произнести тост в мою честь, как вдруг оглушительное «бум-м-м-м» медных литавров ворвалось через открытое окно, выходившее в огром­ный, залитый ярким солнцем двор, после чего грянули звуки похоронного марша. Кого-то хоронили. Рука у Шефа дрогнула. Капли коньяка пролились на бело­снежную скатерть.

—   Эх, некстати! — невольно вырвалось у него.— Но мы же не суеверны, не правда ли?— тут же поправился он.

—     Конечно нет,— отвечала я, а у самой в сердце вошло что-то холодное, недоброе.— Неужели что- нибудь случилось с детьми?

Я с трудом продержалась до конца встречи, усили­ем воли заставляя себя вести непринужденную беседу, улыбаться. Предчувствие беды, однажды зародившее­ся еще тут, на первой встрече, теперь уже не покидало меня. Мозг сверлили один и тот же вопрос: «Что случилось? В чем там дело?»

Над этими ее предчувствиями смеялись те, кто вел служебное дознание после нашего возвращения домой в 1972 году.

— Все это лирика,— говорил с усмешкой В. Е.— Какие там еще могли у вас быть предчувствия? Ведь мы же материалисты. Или это не так? Чепуха все это.

Как ошибались эти люди! Люди с огромным опы­том оперативной работы. Во время войны они не раз вступали в смертельные схватки с абвером, сажали самолеты с немецкими диверсантами, перевербовыва­ли заброшенных к нам немецких радистов... Вели ра­диоигры с немецкой разведкой. Где им было поверить или хотя бы прислушаться к каким-то там несерьез­ным женским предчувствиям? А может, не мешало бы? Как ни странно, предчувствие никогда меня еще не обманывало.

Но пора было возвращаться в Аргентину. Пробыв в Западной Европе не более трех дней, я вылетела в Буэнос-Айрес. Муж встречал меня в аэропорту Эсейса. Восемнадцатого сентября мы вместе вернулись домой.

Прошел месяц. Уже перед самым возвращением «Весты» у меня случилось дорожно-транспортное про­исшествие. Однажды в воскресенье мы со старшей дочкой возвращались со дня рождения нашего друга Игнасио. В особняке Игнасио собрались гости. Кроме Луиса и Хельги, были еще двое американцев: оружей­ник Карел, отец Бригиты, и еще один американец, связанный с Игнасио коммерческими делами. Карел демонстрировал нам свои спортивные подарочные пистолеты, которые он привез в небольшом черном дипломате, они покоились в красном бархате в специ­альных гнездах для оружия. Карел выпускал писто­леты на собственном предприятии.

—   Уму непостижимо, как ты их провез через тамо­жню! — поражался Игнасио.

—   А это мой производственный секрет,— лукаво улыбался высокий, еще совсем крепкий старик.

—    Вот, Лэд, попробуй, возьми представительство для своей фирмы. Будешь импортировать из США револьверы.

—   Надо подумать,— ответил я.— Мы об этом еще поговорим.

«Импортировать оружие, пусть даже спортивное, совсем мне ни к чему,— думал я.— Дело всегда связа­но с полицией, начнутся всякие проверки».

Другой американец, деловой партнер Игнасио, на контакт не пошел. Был просто приветлив, но не более того. «Ну и черт с тобой,— думал я, сидя за рулем машины.— Не все же идут на контакт с первого зна­комства».

Было уже поздно, мы ехали вдоль кинты пресиденсиаль уличного освещения никакого, с одной сторо­ны ограда кинты, со слабым освещением по перимет­ру, с другой — однозначные чале. И вдруг откуда-то из темноты выскочила белая кудлатая собачонка, а за ней, прямо под колеса машины, бросилась девочка лет двенадцати. Резко тормознул, прижав дочь правой рукой к сиденью, чтобы ее не бросило лицом на стекло. Сработали мощные тормоза «пежо». Машина встала как вкопанная, но девочку все же задело крылом, маленькое тельце отбросило на асфальт. Подбежал ее дядя, у которого она гостила, взял ее на руки. Я от­крыл заднюю дверцу, помог им разместиться на сиде­нье, затем быстро сел в машину, и мы помчались в ближайшую больницу. Отъезжая, заметил, что сол­дат морской пехоты из охраны резиденции успел вы­звал офицера и они, находясь по ту сторону сетчатой ограды, молча наблюдали за всем происходившим. Офицер записал номер моей машины. В больнице мы передали девочку врачам. Я отвез дочь к няне, на обратном пути заехал в приемный покой больницы.

Дядя мне сказал, что девочка вне опасности, пере­ломов не обнаружено, только гематомы, но она долж­на какое-то время пробыть в больнице под наблю­дением врачей, так как могут быть внутренние по­вреждения. После этого мы с ним поехали в местное отделение полиции, где я заявил о случившемся, с тем чтобы моя страховая компания оплатила расходы на лечение. На следующий день мы снова встретились, поскольку жили по соседству. Он был отставным ар­мейским сержантом и владел небольшой мясной лав­кой в баррио Палермо. Мы заехали в больницу, пе­редали его племяннице фрукты и коробку конфет. Врач сказал, что девочка себя нормально чувствует, серь­езных опасений за ее здоровье нет. Через неделю де­вочку выписали из больницы. Пройдет всего три не­дели, и этот случай поможет мне сделать определен­ные выводы. Близился день возвращения «Весты». Как-то вечером ко мне пришел наш дворник Мигель, нагловатый парень, который нам никогда не внушал доверия. Он был как будто чем-то взволнован. Мигель рассказал мне, что накануне вечером, когда подъемные стальные ворота гаража были приоткрыты (он в это время вывозил контейнеры с бытовым мусором), уви­дел двоих неизвестных у моей машины. Заметив его, парни убежали. Дворник подошел к машине — на бе­тонном полу лежал револьвер, по-видимому, обронен­ный одним из «гостей». На мой вопрос о том, где же сейчас этот револьвер и какой он был марки, двор­ник сказал, что он уже отнес его в местное отделение полиции. Револьвер был калибра 38 (излюбленное ору­жие полицейских). «Ну и правильно сделал»,— сказал я и тотчас спустился в гараж осмотреть машину. От­ключив сигнализацию, открыл двери. При слабом све­те фонарика осмотрел салон, заглянул под сиденья, в багажник, под днище машины, под капот. Ничего подозрительного обнаружить не удалось. «Машина стояла на сигнализации, злоумышленники это поняли и, очевидно, пытались отключить противоугонное ус­тройство, но это оказалось непросто,— думал я,— а дворник их вспугнул и они убежали. Но... почему револьвер? Угонщики, как правило, не вооружены. Хо­тя бывают и исключения. А не попытка ли это спец­служб поставить на моей машине радиомаячок, что позволило бы наружке успешно находить меня, где бы я ни был, и вполне скрытно вести за мной наружное наблюдение. Для этого не обязательно открывать двери машины. Неужели контрразведка? Но контр­разведчики не сорят своим табельным оружием. И кроме того, разве они не смогли бы завербовать этого дворника?»

На следующий день я поставил машину на яму и с мощной лампой в руке исследовал каждый сан­тиметр днища, подкрылки. Все было напрасно. Следов проникновения в салон тоже не было. «Так обычные угонщики или контрразведка? — думал я.— Ну что ж, посмотрим, что будет дальше. Ведь как-то все это должно проявиться». Но на душе было тревожно. На­до срочно известить Центр.

Утром 18 сентября встречал «Весту». По пути до­мой мы заехали к няне повидать детей. «Веста» страш­но по ним соскучилась, но мы решили забрать их несколько позже, так как надо было незамедлительно переговорить о делах. Ни дома, ни тем более в машине мы этого никогда не делали. Шепотом, да и то под джазовую музыку. Оставив вещи дома, мы проехали в довольно пустынную местность в баррио Сан-Исидро. По дороге «Веста» рассказывала о своих дорожных впечатлениях. Оставив машину на глухой проселочной дороге, мы стали, прогуливаясь под цветущими мимо­зами (сентябрь — начало весны в Южном полушарии), вести разговор о делах. Вдали показался старенький зеленый «опель-адмирал», направляющийся в нашу сторону. В нем было трое пассажиров, не считая води­теля. Проезжая мимо, все четверо глазели на нас.

—    Ишь, как присматриваются!— сказала «Вес­та».— И все брюнеты с усиками, как на подбор.

—   Любуются на твою европейскую прическу,— сказал я.— Кроме того, ты блондинка, а им это очень импонирует. Если бы это была наружка, то они па нас так бы не пялились, а, наоборот, сделали бы вид, что мы их абсолютно не интересуем. А то видишь, чуть из машины не вываливаются.

«Опель» скрылся из виду и больше не появлялся. Возможно, как покажет ближайшее будущее, я оши­бался в отношении этого «опеля». Возможно...

«Веста» рассказала, как обстоят дела дома. Переда­ла инструкции и наставления Центра. Предстояло ос­воить новую двустороннюю радиосвязь. Мне необхо­димо было также в ближайшем будущем предпринять поездку в Гонконг для выполнения задания по восста­новлению связи с законсервированным агентом. Затем посетить США, восстановить там свои связи, прозон­дировать возможности для переезда в США. «Веста» также рассказала, что ее родители купили дом в глу­хой, затерявшейся в лесах Смоленщины деревушке, стоящей на берегу речки. В окрестностях полно грибов и ягод, водится дичь.

Домой мы вернулись вечером, заехав по дороге за детьми. Поужинали все вместе. Нам было весело и хо­рошо. Это был настоящий праздник.

Прошла неделя. Я рассказал «Весте» о происшест­вии в нашем гараже и добавил, что не исключается установка в машине подслушивающего устройства или «маячка». Рассказал я ей также, что тот же дворник сообщил мне, что на днях приходила одна американ­ская пара с намерением снять пустовавшую квартиру на нашем этаже, располагавшуюся в другом конце нашей лестничной площадки. «У вас будут хорошие соседи, американцы»,— сказал он. После они якобы передумали и больше в доме не появлялись. Мы сооб­щили тайнописью в Центр о наших подозрениях и про­сили прислать специалиста для проверки машины на предмет наличия «жучка» или «маячка».

Центр между тем прислал шифровку, согласно ко­торой мне предстояло незамедлительно выехать в Чи­ли для выполнения оперативного задания, имевшего непосредственное отношение к предвыборной кампа­нии Сальвадора Альенде. Были даны явки, пароль и места постановки сигналов. Были указаны гости­ницы, где мне не рекомендовали останавливаться. За­прещалось входить в контакт с кубинцами, которые наводнили Сантьяго в те дни.

В Сантьяго у меня имелись деловые контакты с двумя фирмами — одна по производству особых замков с секретом, другая специализировалась на экс­порте консервированных морских деликатесов — ома­ров, крабов, моллюсков и устриц. Эти фирмы я и ре­шил посетить во время поездки, чтобы провести необ­ходимые переговоры. Компаньоны одобрили мои планы. К тому же сами они были по горло заняты своими делами — взысканием невыплаченных долгов, судебной тяжбой фирм-банкротов, делами о наследст­ве и многим, многим другим. Им было абсолютно наплевать, чем я там занимался, лишь бы был хоть какой-нибудь результат.

Прошло почти три недели со дня возвращения «Вес­ты» из Союза. Накануне я заказал билет на самолет в Сантьяго у знакомого агента бюро путешествий. Он должен был принести мне этот билет домой вечером девятого октября, так как десятого я уже должен был вылететь, а одиннадцатого была назначена явка в Чили.

 

АРЕСТ

9 октября 1970 года. С самого утра я посещал различные фирмы и правительственные учреждения. К полудню вернулся в офис. Необходимо было про­смотреть почту, составить и отправить ряд деловых писем в Уругвай, Боливию, Мексику, Гонконг и США. Я сидел в офисе и стучал на своей портативной машин­ке. За другим столом у окна располагался Норберто, один из компаньонов, который беседовал с кем-то по телефону. Входили и выходили посетители, сновали девушки-машинистки с бумагами. Я не сразу обратил внимание на двух типов, которые только что вошли в офис и стояли, дожидаясь, когда Норберто закончит телефонный разговор. Один из них постарше, с сип­ловатым голосом, в темных очках, другой помоложе, красивый смуглолицый здоровяк спортивного вида. Я невольно, краем уха стал прислушиваться к их бесе­де. Говорил в основном тот, что постарше. Они пред­лагали свои услуги в качестве представителей какого- то страхового агентства и просили, чтобы контора Норберто передавала им адреса фирм, объявляющих о своем банкротстве, для того чтобы они и т. д. и т. п. Умница Норберто тактично и терпеливо задавал им встречные вопросы, но сипатый мужик в своем деле был дока и мгновенно находил нужный ответ. Он сидел ко мне спиной, тот, что помоложе,— лицом ко мне и с безразличным видом рассматривал меня. Посе­тители обменялись с Норберто визитными карточка­ми, раскланялись и отправились восвояси. Я взглянул на Норберто. Тот недоуменно пожал плечами, глядя вслед ушедшим. «Чудаки какие-то»,— сказал он. Я на­сторожился. Не спеша встал из-за стола и, пройдя через машинописное бюро, вышел в коридор. В этот момент подошел лифт, и оба наши посетителя, до этого стоявшие в коридоре, поспешили в него, хлопнув решетчатой дверью.

«Почему они так заспешили?»— подумал я. По­дошел лифт. Спустившись вниз, я вышел на ярко ос­вещенную полуденным солнцем оживленную авениду Корриентес. Было время ленча. Недавних посетителей нигде не было видно. Может быть, зашли в кафе? Или в соседний подъезд? В их движениях я отметил некоторую суетливость. Может быть, мне так пока­залось? Скорей всего показалось. А почему Норберто пожал плечами? Ведь он тоже отметил необычность их поведения. А у него огромный опыт ведения пе­реговоров. Неужели что-то не так? У входа в кафе стоял высокий сутулый мулат. Скользнув по мне без­различным взглядом, он стал смотреть куда-то по ту сторону авениды. (В ночь ареста он будет стоять за моей спиной во время первого допроса.) Взгро­моздясь на стульчик у стойки бара, я не спеша выпил чашечку черного кофе, исподволь разглядывая посе­тителей кафе. Тех двоих здесь не было. (Но мои по­дозрения подтвердятся через несколько часов: те двое были сотрудниками контрразведки из группы захвата, и визит их был не чем иным, как визуальным кон­тактом с объектом перед арестом.) Я вышел на улицу. Мулат, стоявший у входа, исчез. «Мало ли что может померещиться?— думал я.— Не шарахаться же от каждой тени? Если что-то есть, то это где-то про­явится. Ведь аресту всегда предшествует длительная разработка. Однако осторожность никогда не поме­шает. Посмотрим, будет ли «хвост» за машиной».

Поднявшись в офис я взял пишущую машинку, сказав Норберто, что перед отъездом мне нужно пора­ботать дома, и отправился по Корриентес до Нуэве- дэ-Хулио, где в конце авениды под сенью деревьев на платной стоянке стоял наш зеленовато-серый «Пежо- 404». Сел в машину. Запустил мотор. С Нуэве-дэ- Хулио свернул на Ривадавию, затем через железнодо­рожный переезд — на авениду Сан-Мартин, через Фе­дерико Лакросе— в Белграно, оттуда— в Палермо, выехал на Коетанеру Норте (набережная Рио-де-ля- Плата) и лишь затем домой в Оливос. Похоже, что слежки все же не было. По пути я миновал несколько «игольных ушек», которых у меня было предостаточ­но, и при наличии наружки я бы ее непременно засек. Если, конечно, они не установили «маячок» на маши­ну, что позволяет вести на расстоянии.

«Веста» была дома с детьми. Старшая недавно переболела ветрянкой, ее лицо все еще было в красных пятнах. После обеда немного постучал на машинке. Составил несколько деловых писем в Мексику, Колум­бию и Венесуэлу. Стал собирать чемодан для поездки в Чили. Там, в Чили, готовились к выборам Саль­вадоре Альенде, и Центр направлял меня с заданием, суть которого мне будет изложена на явке в Сантьяго. (Но явка не состоится, о характере задания мне не суждено будет узнать никогда.) «Веста» собирала на стол, готовясь к ужину. Младшая дочь уже спала, старшая смотрела по телевизору мультики. Вечер. Мы только что приняли радиограмму из Центра, и сразу после ужина собирались ее расшифровать. Я направил­ся было в ванную, когда с улицы по домофону позво­нили. Я поднял трубку. Мужской голос. Спрашивают Гонсалеса. Я ответил, что никакого Гонсалеса здесь нет. Там, на улице, дали отбой.

—   Что это еще за Гонсалес?— спросила «Вес­та».— Разве у нас в доме есть такой?

—   Может, кто из новых жильцов,— ответил я и вышел на балкон. С высоты пятого этажа была видна часть слабо освещенной улицы, на которой, как обычно, стояло несколько машин. По пустынной узкой улице медленно двигался полицейский джип: рядом — резиденция президента страны, и полицейский патруль явление обычное. Ничего подозрительного.

—   Ну, пошел мыться,— сказал я «Весте».— Через десять минут буду готов.

Я заканчивал принимать душ, когда в коридоре послышался какой-то неясный шум и сдавленный воз­глас. Занавеска в ванной резко отдернулась в сторону, и в глаза холодно уставился черный зрачок револь­вера. Из-за шума воды я не слышал, как в квартиру ворвалась группа захвата.

—   Руки за голову! — скомандовал молодой, бело­брысый, верткий, небольшого роста парень, держа­вший меня на прицеле. За его спиной коридор был забит вооруженными людьми в штатском, среди них был один полицейский в форме, с автоматом «узи». Все они, вытянув шеи, лицезрели мою обнаженную фигуру, по которой все еще стекали струи воды. Пере­бросив револьвер в левую руку, белобрысый своей пра­вой рукой перекрыл воду.

«38-й калибр — излюбленное оружие полицейских, действует безотказно,— машинально мелькнула мысль.— За кого же они меня принимают? Что это? Провал? А что же еще? Случайность исключается?»

—   Не вздумай шутить! Стреляю без предупрежде­ния!— продолжал белобрысый хриплым голосом.— Пошли! — Он был в бежевой рубашке без галстука, в сером пиджаке нараспашку.

—    Куда пошли? Не видишь, я весь мокрый!

—   Лицом к стене! — приказал он. Я повернулся. Быстрыми резкими движениями он стал вытирать мне спину полотенцем. Из коридора крикнули:

—    Быстрей!

—   Вытирайся сам, да поскорей! — приказал бело­брысый, бросая полотенце мне на плечо.

Я стал молча, не спеша вытираться. Мне некуда было спешить. Белобрысый поторапливал меня дулом револьвера под лопатку:

—    Поторапливайся! Видишь, начальству некогда!

Я резко повернулся к нему. Он отпрянул, мгновен­но вскинув свой 38-й, дуло которого снова уставилось в мою переносицу.

«Вроде как боится меня, голого, безоружного и без­защитного. Не смешно?»

—    Сеньора! — крикнул кто-то в коридоре.— Одеж­ду вашего муха!

Подали одежду. Я оделся под дулами пистолетов.

Те, что в коридоре, тоже были с пистолетами на изготовку.

«А может, они приняли меня за террориста? Мо­жет, все-таки что-нибудь перепутали?» Но уже в сле­дующий момент мои надежды на недоразумение ис­парились.

Не успел я застегнуть последнюю пуговицу на ру­башке, как белобрысый быстрым движением накинул мне на обе руки ременную петлю и повел меня по коридору в гостиную. Люди, заполнявшие коридор, расступились, пропуская нас. В квартиру тем временем продолжали входить люди в штатском. Их набилось уже человек двенадцать, не меньше. Среди них выделя­лись два рослых джентльмена с саквояжами из желтой кожи в руках. На ногах у обоих добротные американ­ские ботинки на толстой подошве. Здесь же, в гости­ной, прижавшись спиной к стене, стояли, обнявшись, жена и старшая дочь. Младшая, которой было девять месяцев, уже давно спала. Сон ее через минуту будет прерван. Наша пятилетняя дочь взирала отрешенно на все происходящее. Она не плакала. В ее глазах не было ужаса или страха. Только печаль и недоумение. Обе смотрели на меня. Я им ободряюще улыбнулся, пока мне, сняв ременную петлю, заводили за спину руки и надевали наручники.

—   Это какое-то недоразумение,— сказал я им, со­знавая, что эти люди знали, за кем пришли.— Раз­берутся и отпустят.— Надо же было их хоть как-то попытаться успокоить.

—    Молчать! — приказал высокий, худой, смугло­лицый с усами, в темном костюме, по-видимому, стар­ший группы захвата.— Где оружие?

—    Нет здесь никакого оружия,— отвечал я.

—    Мы ведь все равно найдем,— сказал он.— Вам же будет хуже.

Мозг сверлила мысль: пленка с шифровкой среди белья, в платяном шкафу. Мы не стали ее прятать понадежнее, ведь через полчаса собирались ее расшиф­ровывать. А отчет в Центр, фотокопия с которого уже ушла? Да, серьезные компроматы.

Я пожал плечами. Двое с саквояжами держались особняком, стояли молча, ни с кем не общаясь. «На аргентинцев не похожи,— думал я.— Кто они? Оба молчат, чего-то ждут. Они-то, наверное, и будут про­водить обыск. Спецы из ФБР? Из ЦРУ?» В доме стояла гробовая тишина. Меня вели, крепко держа с двух сторон под руки, затягивая вокруг шеи пиджак, так чтобы не было видно лица. «Арест пытаются скрыть от окружающих. Девять вечера, улицы безлюдны, ни­кто и не увидит ничего». Меня впихнули в машину, стоявшую у подъезда, уложили на заднем сиденье, куда сели еще двое, плотно прижав меня к спинке. Пиджак сдернули с головы, а то бы я наверняка задох­нулся. Машина рванула с места. С начала операции по аресту прошло не более десяти минут.

«Спешат,— думал я.— Наверное, оставят засаду. Неужели моих тоже заберут?» Ехали около получаса. Может, чуть больше. В машине непрерывно работала рация. Старший группы поддерживал постоянную связь с хефатурой. Что-то вполголоса докладывал. Слов не мог разобрать. Мы остановились. Меня выта­щили из машины. Пиджак свалился с головы, и, пока мне его снова нахлобучивали, один из сопровождав­ших, худощавый, смуглолицый, к моему удивлению слегка сжал мой локоть, когда вблизи никого не было, негромко произнес: «Не робей!» Я промолчал. «Что это? Друг? Провокатор? Вряд ли здесь может быть друг»,— думал я. Поддерживая под руки, меня куда-то ведут. Поворот. Еще один. Лязгнул засов. Заскрипела ржавыми петлями дверь. С меня сняли наручники, сдернули с головы и отдали пиджак. Оглушительно грохнула стальная дверь, лязгнул засов, и я оказался в темном каменном помещении с только-то политым водой бетонным полом. Слабый свет проникал через решетчатый проем высоко над дверью. В этом камен­ном мешке размером примерно 1 х 2 метра абсолютно ничего не было. Похоже на карцер. Присев на корточ­ки, стал раскачиваться взад-вперед, обдумывая свое положение.

Ошибка с их стороны исключается. Какая уж тут ошибка? Группа захвата действовала уверенно, про­фессионально. Знали, кого берут. А кого? Террориста? Мафиози? Контрабандиста наркотиками? Черт, какой холод! Меня бил озноб. Как же унять эту дрожь? Вскочил на ноги. Сделал несколько приседаний. Стало легче. Прокол с нашей стороны? Но где? Когда? В ка­кой момент? В голове молниеносно прокручивались ситуации, имевшие место за последние годы. Пропав­шая осенью 1967 года в тайнике закладка? Скорей всего — это. Да, это она! Но ведь с тех пор прошло ровно три года. Ну и что? Последняя поездка «Весты» в Союз? Тоже может быть. Прошло всего три недели после ее возвращения. Возможно была зацепка при пересечении границы, которая затем притянула «хвост». Но почему сразу— арест? «Хвост» сам по себе еще не повод для ареста. Почему? Признаков разработки как будто не было. Или проворонили? Наружка? Подвод агента? Настораживающие момен­ты? Хотя вчера, когда «Веста» шла на курсы журналис­тики, она обратила внимание на двух типов, стоявших на углу пашей улицы рядом с переездом через линию городской электрички. Мы с «Вестой» обсуждали этот момент. «Похоже, что наружка,— сказал я ей тогда.— Если это разработка, то это должно где-нибудь про­явиться». Всего лишь два дня тому назад я проводил очередную тайниковую операцию по связи с Центром. Проверялся тщательно, в вечернее время, и был уве­рен, что слежки не было. Так где же истина? Что делать? А почему это Луис во время отсутствия «Вес­ты» спрашивал, пишет ли она из Европы. Я тогда сказал ему, что получил открытку и ожидаю телеграм­му о ее приезде. А если моя корреспонденция была на контроле? И спецслужба убедилась, что никакой от­крытки не было и в помине? Была только телеграмма «Весты» из Цюриха, извещавшая о вылете самолета. Так, может, все же Луис? Или Игнасио? Ладно! Спо­койно! Подождем первого допроса, а там будет видно. Лихорадочно прокручиваю в уме отступной вариант легенды-биографии. В Центре «Весте» сказали, что уже пришло время отказаться от этого варианта. Но это на случай переезда в США, когда вступит в дейст­вие настоящая биография, отработанная в Аргентине. Но ведь мы еще пока здесь? В другой стране— да, но здесь? В каменном мешке под открытым небом было ужасно холодно. После ванны голова и спина все еще были мокрыми. Пробирал жуткий озноб. Во дворе слышались какие-то вопли, лязг стальных дверей, крики охранников. Душераздирающий жен­ский крик. Плач ребенка. Похоже, девочки. Неужели моя? Что с ними? Вполне возможно, что и они здесь. (В этом я не ошибся.) Слышатся удары в стальную дверь, сопровождающиеся криками: «Гуардия! Гуардия![41]Гуардия — часовой (исп.).
» Я тоже стал бить ногой в железную дверь и звать охранника, так как ужасно, до рези хотелось в туалет. Никакого ответа. Пришлось справить малую нужду прямо на мокрый бетонный пол. Чтобы хоть как-то согреться, попытался делать гимнастику. По­том, присев на корточки, стал снова раскачиваться взад-вперед. Прошел час, а может, два. Дверь с лязгом распахнулась, и вошли трое. Нахлобучили мне на го­лову черный вонючий мешок из плотной ткани, надели наручники, взяли меня за локти и повели через двор, затем по узким крутым ступеням куда-то на второй этаж. Пройдя по коридору, останавливаемся. Сдерги­вают с головы мешок. В глаза ударяет ослепительный свет. Меня привели в небольшое недостроенное поме­щение с окнами без стекол и серыми бетонными стена­ми. В углу, на бетонном полу куча строительного мусора. Холодно. Наверное, градусов 7—8 тепла. У каждого окна по охраннику. А вот и тот сутулый высокий мулат, которого я видел сегодня в полдень у входа в кафе на авениде Корриентес. У стены стоит стол. Над столом свисает с потолка яркая лампочка. Прямо на шнуре лампочки висит микрофон, шнур его тянется куда-то в коридор.

Меня сажают на стул. Снимают наручники. За спи­ной тотчас становится мулат. Вошел мордастый, плот­ного телосложения мужчина лет тридцати с гаком, в цветастой модной рубашке, без галстука, в твидовом коричневом пиджаке. Садится напротив на стул.

—   Ну, что, товарич, будем говорить? — спрашива­ет он, ласково улыбаясь. Он так и сказал: «товарич», что означало «товарищ»— родное русское слово. Мозг пронзила мысль: «товарищ!» Это уже информа­ция к размышлению. Почему же сразу привязка к Со­юзу? Они так уверены, что я русский? Почему? Можно было бы отказаться отвечать, ссылаться на Аргентину, окажись мы в другой стране! Но сейчас? Сразу в лоб — «товарищ!». Это прием — в лоб!

—   Что вы имеете в виду?-— спросил я, делая вид, что не понимаю, о чем речь.— Ну, «товарич», дальше что? На каком основании вы...

—     Не валяйте дурака! Вы отлично знаете, что я имею в виду: вы — русский шпион! (Именно русский, не советский.) Мы давно о вас все знаем. Так что в ваших же интересах будет нам рассказать все: адреса, явки, шифры, связи. Все! Это — для начала. («Ого, ни много ни мало! Да, они знают, кто я. Что еще они знают? Это— провал. Надо потянуть время, прийти в себя».) Не скрою, что я еще находился в состоянии шока.

—    Понятия не имею, о чем вы говорите,— отве­тил я.

Следователь встал и вышел в соседнее помещение. Я видел, оглядывая комнату. «Окна, хоть и без стекол, но отсюда не убежишь: следят за каждым моим движе­нием»,— думал я. Понимал, что моя песенка спета и надо что-то предпринять. Бежать? Бежать! Не сидеть же здесь? Но как там мои? Где они? Бросить их на произвол судьбы? Разве не я подвел их под удар? Пропадут без меня. В голове мысли стремительно сменяли одна другую.

Вернулся следователь.

—    Как вы реагируете на психотропные препара­ты?— спросил он после паузы. И он назвал препа­раты.

—    Никогда не слышал об этих препаратах. (Хотя знал, что эти психотропные вещества применяются при допросах, приводя заключенного в невменяемое состояние, в котором он начинает болтать все, что угодно.) Почем мне знать, как я буду на них ре­агировать. И что это за препараты, почему это вас интересует?

Ответа не последовало.

—   Так, значит, вы ничего не хотите мне сказать? — спросил он с кривой улыбкой.

—   Мне нечего вам сказать по поводу ваших аб­сурдных домыслов.

—   Абсурдных, э?— сказал он, прищурившись.— Ну-Ну-ну. Посмотрим-посмотрим. Уведите,— приказал он охранникам.— Советую подумать. У вас жена и де­ти. А они здесь. Прежде всего подумайте о них. Никто, кроме вас, не сможет их защитить. Только вы. Вы меня поняли? Только вы!

«Как не понять? — думал я.— Все предельно ясно».

Мне снова накинули на голову черный мешок и повели по узким каменным ступеням вниз в ту же камеру. Пока пересекали асфальтированный двор, снова раз­дался душераздирающий крик ребенка. Затем еще и еще. Крик затих. Затем вопль женщины. «Неужели мои? — подумал я.— Вряд ли. Может, прокручивают магнитофонную запись?» В железные двери камер ко­лотили, отчего стоял сплошной грохот. Слышались мужские и женские голоса, ругань охранников. Я снова сидел на корточках и, раскачиваясь взад-вперед, раз­мышлял: «Какая наглость! Сразу позвать меня рус­ским шпионом можно только после длительной раз­работки либо по наводке. Иначе почему— именно русский шпион, а, скажем, не польский, не румынский, не чешский, а именно — русский? У меня что, на лбу написано, что я русский? Потом: даже если они и на­шли закладку, потерявшуюся в тайнике в 1967 году, и вычислили меня по отпечаткам пальцев, это еще не доказательство, что я русский. Шпион — да, но почему именно русский? Текст-то в утерянной закладке был написан на испанском языке и не содержал ни одного русского слова. Нет, здесь что-то не так. Похоже, что в их руках какая-то достоверная информация. Уж очень уверенно они себя ведут. Предательство? Неве­роятно! В каком месте? А несчастный случай с той девочкой?! Ведь это было совсем недавно, три недели тому назад. Если бы уже тогда велась разработка, разве контрразведка упустила бы такой блестящий шанс на перевербовку разведчика, попавшего в дорож­ное происшествие? Да они бы эту бедную девочку не пожалели, лишь бы загнать меня в угол. Или же спрятали бы ее где-нибудь и сказали, что умерла. Если бы мы находились тогда в разработке, они через свою агентуру знали о каждом нашем шаге, и уж это дорож­ное происшествие не ускользнуло бы из поля зрения спецслужб. Мной, по-видимому, занимается СИДЭ, это вне всяких сомнений. А те два рослых мужика, по одежде отличавшихся от местных, что вошли в квар­тиру последними? Твидовые пиджаки, ботинки амери­канского производства на толстой подошве. Может, здесь и ЦРУ работает? Может, и информация от аме­риканцев? Предательство? Глупости! Не могу в это поверить. Не могу! Где-то, судя по всему, сами «насле­дили». Перебирал в голове все мыслимые моменты, где бы мы могли засветиться. Моментов, конечно, много, и каждый может тянуть на «засветку». Но «русский шпион»?! Это уж слишком! А почему он меня не уликами— да по голове? У них что, улик нет? Небось обыск идет вовсю, и он дожидается, что прине­сут улики, и тогда он меня... А пока ведь— ничего. «Русский шпион», да и только. Признавайся, а то душа из тебя вон!

Снова загремел засов, отворилась скрипучая дверь. Снова трое охранников. На улице еще темно. Камеры во дворе располагались в нем в виде буквы «П». Вон та лесенка, по которой меня водили. Тусклое освещение. Полицейский проводил меня в загаженный туалет. За­тем охранники снова напялили мне на голову свой вонючий мешок и повели наверх. «Для устрашения, что ли?— подумал я.— И что они с этим паршивым мешком носятся? Дышать нечем».

Снова привели в прежнее помещение. Усадили на тот же стул. Вошел здоровенный, среднего возраста рыжий мужик в темных очках. «Прямо мясник какой- то,— подумал я.— Главный палач, что ли? Сейчас пугать будет». Упершись огромными волосатыми ку­лаками о крышку стола, он изрек:

—    Мы о вас знаем все! Вы напрасно запираетесь! У нас есть доказательства, что вы русский шпион. Мы давно за вами следим, и нам известны все ваши связи. Говорите! — сказал он угрожающе хриплым голосом, наклонившись ко мне над столом. У окон по-прежнему стояли дюжие охранники.

—   О чем же говорить, коли вы и так все знаете? И потом, о каких таких доказательствах изволите речь вести? Давайте их. Где они? Вы же все обо мне знаете.

—   Опасно шутить изволите,— прохрипел он. — То, что у нас есть... да, то при нас. Не забывайте: в стране военный режим, и мы можем сделать с вами все, что нам заблагорассудится. В наших руках ваша жена и дети. Они здесь. Ваша жена нам уже все рассказала. Она молодец. Умная. Но если вы будете продолжать упорствовать, то мы пытать, конечно, будем, но снача­ла не вас. Нет, не вас! Пытать будем ваших детей на глазах у вас и у вашей жены. А тогда посмотрим, что вы предпочтете: говорить или иметь психически и фи­зически изувеченных детей и ненормальную жену.

А ведь она у вас вон какая красивая. Вы же не допус­тите, чтобы ее отдали в казарму солдатам? И если я вас не убедил, это приведет лишь к тому, что мы вас всех в конце концов прикончим и сбросим в какую- нибудь яму на свалке за городом, с детьми вместе. Вы проиграли. У вас нет выхода. Говорите, а то будет худо! Это я вам обещаю. Вы понимаете? Ваша игра окончена! И забудьте о том, что вам помогут. Забудь­те! Не помогут вам! Вас предадут забвению. Никому вы не нужны! Никому! А кроме того, мы объявили вас перебежчиком, предателем!

«Эко разошелся! — думал я.— Подумал бы, что блефует, если бы не десятки людей, бесследно ис­чезнувших».

Этих пропавших без вести после 1976 года, когда был вторично свергнут перонистский режим, насчиты­вались тысячи. Военный режим уничтожал оппозицию физически.

— Даю вам полчаса на размышления,— сказал он.— Уведите его.

И снова черный мешок, снова та же камера, не камера — карцер. Во дворе не умолкал плач ребенка. Он то становился сильнее, вплоть до хрипоты, то затихал.

«Играют на нервах, сволочи,— думал я.— Первая стадия завершена. Необходимо принимать какое-то решение. Ситуация, как говорят у нас, неприятная. Пренеприятнейшая. В США или в Англии потребовал бы адвоката. Хотя и там бывают ситуации — не дай, не приведи, но уж детей-то... А здесь, в католической стране... Жену в казарму... Хороши католики!.. Детей в яму... «Веста» заговорила... Брехня! Одно очевидно: у них в руках достоверная информация— русский шпион в Аргентине! Приехал из Москвы подрывать устои аргентинского общества! Русский шпион! Что еще им известно? Похоже, что улик пока нет, а это что значит? Что у них информация, полученная из какого- то надежного источника. Почему арест? Накануне по­ездки в Чили? А может, я их чем-то напугал? Только- только начали разработку, а объект уже смывается? Если начнутся пытки, методы их известны. Начнут пичкать всякой дрянью. Потеряю контроль над собой. А если детей? Вряд ли. Блефуют. Следует ли доводить до этого, чтобы терять контроль над собой? «Пикана электрика»: раздевают догола. Руки сзади в наручники, ноги связывают, клеммы от магнето — к языку и к по­ловым органам, кладут на бетонный пол, обливают водой и дают серию электрических разрядов. Объект пытки бьется в мучительных судорогах, извиваясь на мокром холодном бетонном полу. Разряды следуют один за другим. Десять минут, полчаса, час... По­том — невменяемость. Затем — ведро ледяной воды, и все заново. Врач контролирует состояние заклю­ченного. Все это в деталях описывалось в демокра­тической печати. Ясно одно: необходимо принимать решение. Решение нелегкое. Возможно, неверное. Ре­шение на двойную игру. В чем-то придерживаться основной легенды, в чем-то — отступного варианта, предусмотренного на случай ареста. В ходе допросов будет ясно, что именно известно противнику. Насущ­ная задача: а) сообщить в Центр о случившемся; б) убедить СИДЭ, что наша цель— США, а никак не Аргентина. После Чили я должен был поехать в США, с заданием: узнать о судьбе куда-то исче­знувшего агента; в) нашей работе здесь — конец. По­этому необходимо попытаться выбраться отсюда до­мой. Всем вместе! Если удастся. Я вовлек моих во все это, мне и выручать. Итак, домой! Только домой! А пока — небо в крупную клетку.

В кризисной ситуации время спрессовывается в мгновения. Будь я один, я бы с ними по-иному беседовал. Или молчал. Но... Разрабатывая отступной вариант легенды, Центр учитывал возможность ареста и что у противника есть средства и методы, чтобы заставить заговорить любого. Отступной вариант для того и придумывается. Но... по этому варианту я фигу­рировал как простой агент. Здесь же они уже спраши­вают, в каком я звании. Они знают, что я офицер. Значит, все же наводка? И наводка точная. Выдающий­ся разведчик Рудольф Абель вспоминает, что когда на первом допросе сотрудник ФБР назвал его полковни­ком советской разведки, то он сразу понял: это — предательство. И не ошибся.

Но я в тот момент факт утечки информации из Центра невольно отодвигал на второй план, больше связывая наш арест в первую очередь с недавней поезд­кой «Весты» в Союз. Моя мысль мучительно билась именно вокруг этого: «Весту» могли вести через всю Европу. Могли фиксировать моменты постановки «Вестой» сигналов о прибытии-убытии и прочее.

И в то же время... Два года тому назад я вел деловую беседу с генеральным директором фирмы, с которой намеревался завязать деловые отношения, как вдруг этот еще совсем не старый бизнесмен, пре­рвав наш разговор, внезапно задает вопрос: «А вы — русский?» У меня, конечно, душа в пятки, но виду не понял, а лишь спросил на испанском:

—   Как вы сказали?

—    Нет-нет, я так. Мне показалось. Это не важно.

«Ничего себе, не важно! — думал я.— Ведь у этого

типа осталась моя визитная карточка, и если он связан со спецслужбами, то меня запросто могут взять в раз­работку».

С этим бизнесменом я больше не встречался, он же со своей стороны делового интереса ко мне не про­явил. Я немедленно разыскал преподавательницу-дефектолога, и в течение года после упорных занятий она поставила мне довольно сносное кастильское произ­ношение, а главное, правильную артикуляцию. Я пола­гаю, что именно артикуляция, характерная для русско­го языка, спровоцировала этот крайне неприятный для меня вопрос.

По роду своей деятельности мне приходилось об­щаться со многими людьми деловой среды. Среди них, конечно, были и агенты спецслужб, которые мог­ли что-либо заподозрить. Но... эта внезапность. Вне­запность ареста обескураживала и больно задевала самолюбие. Прошляпил разработку! Подвел своих товарищей, приложивших столько усилий для нашего вывода за рубеж! Подвел старика Пал Ксаныча, на­шего наставника и парторга в 101-й. Он меня ре­комендовал на нелегальную работу. Какой позор! Может, зря я пошел на нелегалку? Надо было дер­жаться от этой работы на расстоянии пушечного выс­трела. Не оправдал я надежды своих товарищей, ру­ководства. Притча сбылась: засмолились-таки мои крылья, вот и не взлетел. В лужу сел.

«В любой момент можно вынести из здания целый ворох секретных документов, и никто даже не остано­вит», вспомнились слова нашего куратора по 1967 году Геннадия Савельевича. «Может, его слова оказались вещими и действительно кто-нибудь что-то вынес, и в результате мы здесь, за решеткой в темнице сырой. А может, упал самолет с диппочтой и мой отчет попал противнику в руки, к аналитикам ЦРУ (я знал, что спецслужбы Аргентины тесно сотрудничают с ЦРУ и ФБР), и они смогли меня вычислить. Или разбилась машина с диппочтой. Случилось же такое в Каире во время моей первой командировки. Мне пришлось тог­да ухаживать за раненым дипкурьером.

А может, ниточка тянется еще из бара? Может, кто-то из немцев все-таки нас расколол?»

И все же... внезапность ареста... Прошло более двух десятков лет, прежде чем нашлось объяснение этому. Напрасно я мучил себя догадками. Все оказалось пре­дельно просто. Незадолго до нашего ареста предатель Гордиевский выдал в одной из стран Западной Европы супружескую пару нелегалов Т. и Г. с двумя малыми детьми. Ожидался и третий. Они обнаружили, что за ними ведется наблюдение. На этой почве у нелегала Г. развилось психическое расстройство. Когда их разра­ботка спецорганами противника стала очевидным фак­том, жена Т. приняла на себя всю ответственность и предприняла решительные необходимые меры: была прекращена всяческая связь с Центром, уничтожены улики, шифры, средства связи. Под видом поездки на отдых нелегалам вместе с детьми удалось в какой-то момент оторваться от контрразведки противника, по­кинуть страну пребывания, выехать в одну из стран Ближнего Востока, где Т. поместила Г. в психиат­рическую клинику на излечение, сама она родила тре­тьего ребенка, после чего, уже с нашей помощью, они смогли перебраться в Союз через третью страну. Даль­нейшая судьба их покрыта тайной.

Вот почему мой намечавшийся (внезапный для спецслужб) отъезд в Чили вызвал такой переполох и они решили, что мы что-то заподозрили, и расценили мой отъезд в Чили как преддверие того, что проделали Т. и Г., когда заметили, что по их следу идет контрраз­ведка. Предатель, очевидно, обратил их внимание на то, что квалификация наша достаточно высока, чтобы не заметить слежку, как бы искусно она ни велась.

Короче говоря, они решили не рисковать и провес­ти арест в расчете на то, что можно будет оказывать давление через детей и жену. А тем временем... Необ­ходимо постараться утаить все, что можно: адреса, явки, факт обучения в разведшколе, объекты и конс­пиративные квартиры, где проводилась индивидуаль­ная подготовка. Скрыть факты индивидуальной под­готовки «Весты» и то, что она офицер, выдать ее за просто привлеченную к нашей службе. Рассказать то, что, по всей вероятности, противник уже знает от перебежчиков, в том числе из среды нелегалов.

Учитывая, что допросы будут повторяться, указы­вать одни и те же фамилии товарищей, с которыми я учился в институте (все фамилии мною были даны подлинные, только принадлежали они моим товари­щам не по разведке, а по семилетке и по средней школе, где я учился).

А тем временем...

 

РАССКАЗ «ВЕСТЫ»

Наступил довольно прохладный октябрьский ве­чер. Маленькая уже спала. Старшая играла в куклы. Приняв очередную шифровку из Центра, мы после ужина собирались ее расшифровать. Пленку вместе с приемником положили на дно шкафа. Я накрывала на стол. «Вест» собирался было пойти в ванную, как вдруг позвонили из подъезда по домофону и спросили Гонсалеса. «У нас вроде такого нет»,— задумчиво сказал «Вест» и вышел на балкон.

На улице тускло светил фонарь. С высоты пятого этажа просматривалась вся улица. Ничего необычного. Там и сям вдоль улицы стояли машины. Вот медленно проехал джип с полицейскими и завернул за угол. «Ну, это обычное патрулирование, поскольку рядом рези­денция президента»,— подумала я. Но, как выясни­лось позже, это было не просто обычное патрулирова­ние. Нам впоследствии стало известно от охранявших нас сотрудников СИДЭ, что полицейский патруль был вызван охраной президента, которой сообщили о по­дозрительном скоплении машин с людьми неподалеку от президентской резиденции. За углом, уже вне поля нашего зрения, люди в штатском, выйдя из машины, предложили полицейским убраться из переулка и про­должать заниматься своим делом. Мыс балкона виде­ли лишь, как джип выехал обратно из переулка и так же медленно двинулся дальше по улице. Понаблюдав еще немного за улицей и не обнаружив ничего необыч­ного, я пошла укладывать старшую дочь, а «Вест» пошел в ванную.

Минут через двадцать в дверь позвонили.

—    Кто там?

—   Это я, Мигель, ваш дворник, сеньора. У меня к вам срочное дело. Откройте. Я вам все объясню.

Голос действительно принадлежал дворнику. Он по разным поводам заглядывал к нам. Но едва я приотк­рыла входную дверь, как она резко, одним ударом, распахнулась, отбросив меня к стене. В квартиру вло­милась целая орава мужчин с оружием в руках, у одно­го, в полицейской форме, был даже автомат.

—    Где муж? — спросил один из них, приставив мне к виску пистолет.

—   Там,— машинально сказала я, указав на ван­ную.

Меня грубо оттолкнули в сторону и по коридору бросились к ванной. Через несколько секунд потребо­вали одежду мужа. Затем его вытащили из ванной со связанными руками и привели в гостиную. Мы со старшей дочерью, прижавшись друг к другу, стояли, прислонясь к стене гостиной, и в оцепенении смотрели на все происходившее. А в квартиру все входили и вхо­дили люди. Их уже было, наверное, человек пятнад­цать. Двое из них, судя по манерам и одежде, смахи­вали на иностранцев. Возможно, это были американ­цы. Они молчали. Похоже, не знали языка. В руках у них были большие саквояжи из желтой кожи. Сняв ремень, которым были связаны руки мужа и заведя ему руки назад, они надели наручники, после чего накинули на голову его пиджак и вывели из квартиры. Несколько человек вышли следом.

—   А что с сеньорой?! — крикнул кто-то вдогонку уходившим.

—   Забирай их всех! — ответил из коридора тот, кто, очевидно, был старшим, хотя говорил он, как мне показалось, с акцентом, характерным для американ­цев.

-       Как, всех? И детей тоже?! — спросил тот же голос.

-       Я сказал - всех! Женщину и детей! Что туг непонятного? Привезете всех гуда же!

«Что же они, до сих пор не знали, забирать меня с детьми или не забирать?» — подумала я.

-      Будет исполнено, шеф.

-       Оружие есть?— спросил старший из тех, кто остался, высокий, смуглолицый брюнет с тщательно ухоженными усами.

-      Нет, откуда у нас оружие?

-       Одевайте детей и собирайтесь. Поедете с нами.

-       Куда это я с вами поеду в такое время? Да еще с детьми? Им спать надо.

-      Молчать! Собирайтесь! Быстро!

-      Пойду оденусь,— сказала я.

Юркнула в спальню и захлопнула дверь перед са­мым его носом, повернув ключ в замке.

-       Сеньора, откройте! Откройте сейчас же! — он стал барабанить в дверь.

-       Мне нужно переодеться! Вы что, не понимаете? Извольте подождать! Хамство какое!

Я кинулась к магнитофону, находившемуся в шка­фу, сняла с него магнитофонную бобину с записью радиограммы. Засунув бобину под нижнюю одежду, я стала одеваться. В дверь непрерывно барабанили. Сейчас ее сломают.

А в гостиной за деревянной декоративной обшив­кой хранился наш последний отчет Центру, фотокопия которого была позавчера передана через тайник. Дело в том, что однажды при проявлении пленка одного из отчетов была испорчена и нас попросили повторить отчет, а это около пятидесяти страниц текста! Поэтому мы не уничтожали оригинал, пока не получали под­тверждение, что отчет прочитан. Подтверждение, как правило, приходило через сутки. Кроме того, в тай­нике на кухне хранились 5000 долларов.

-       Сеньора! Откройте немедленно! Иначе вылома­ем дверь! — бесновался брюнет с усиками. Но ломать дверь все-таки не решился, хотя дверь открылась бы or удара ногой. Я открыла дверь, и он ввалился в спаль­ню, ошалело озираясь.

Я вышла и стала собирать детей. Маленькая уже проснулась и хныкала, старшая держалась мужествен­но и с достоинством в присутствии стольких чужих дядей. Как впоследствии выяснилось, она запомнила многие детали. Ведь ей уже было около шести лет. И многие годы ей приходилось потом объяснять, что мы были на Кубе, с нами произошло недоразумение и что дяди с револьверами забрели к нам по ошибке. Я одела детей и вышла в гостиную, когда в дверь позвонили. Вся попрятались в коридор, один стал за дверью, у всех оружие на изготовку. Один из группы захвата широко распахнул дверь.

—    Проходите,— сказал он, приветливо улыбаясь, держа пистолет за спиной.

Как только человек вошел, его тотчас окружили вооруженные люди и обыскали. Это был наш приятель Серхио, владелец турбюро, родственник нашего друга Игнасио. Он принес билет на самолет в Чили, ведь «Вест» должен был улететь на следующий день. Рас­терянная улыбка застыла на его круглом добром лице.

—    Видишь, Серхио, какой тут у нас театр? — сказа­ла я ошарашенному Серхио, молодому, но уже лысо­ватому парню.— Но все это недоразумение, скоро во всем разберутся и нас отпустят.

Он продолжал молчать, очевидно находясь в состо­янии легкого шока.

Через минуту нас вывели, его же оставили в квар­тире. Серхио был последним из наших знакомых, кто видел нас, и был фактически единственным свидетелем нашего ареста. В доме никто так и не видел, как нас увели. Утром, когда его отпустили, он, несмотря на запрет, рассказал нашим друзьям о случившемся. Луис пошел прямо к начальнику Федеральной полиции, с которым был знаком, чтобы прояснить нашу судьбу или хотя бы позаботиться о детях. Его вежливо посла­ли куда подальше и велели помалкивать о том, что ему известно. Это все мы выяснили потом в процессе об­щения с охранниками и с американцами тоже. Ведь мы находились в их компании пятнадцать месяцев и пас они уже принимали за своих.

В сопровождении двух агентов контрразведки мы вышли на лестничную площадку и пошли к лифту. Малышку я несла на руках, старшую дочь вела за руку

В доме царила мертвая тишина. На улице у подъезда стояла черного цвета машина с зашторенными стек­лами. Нас посадили в машину. Ехали довольно долго. Наконец, остановились у одноэтажного здания, перед входом в которое стоял полицейский с автоматом. По-видимому, это был полицейский участок. Одет по­лицейский был в форму полиции провинции Буэнос- Айрес. Нас ввели в какое-то помещение, напомина­вшее приемную, но совершенно без мебели, и велели сесть прямо на паркетный пол.

Через некоторое время в комнату вошел лысова­тый, смуглый маленький человек с тоненькими, ак­куратно подбритыми усиками-шнурочками. Его чер­ные, как маслины, влажные глазки злобно уставились на нас.

—    Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он высо­ким резким голосом.

—    Нет, сеньор, понятия не имею.

—   Вы — русские шпионы, которые приехали в на­шу страну заниматься подрывной деятельностью.

—   Никакие мы не шпионы, я понятия не имею, что вы такое говорите.

—   Допустим. Но вы использовали нашу страну для ведения своей шпионской деятельности, не так ли?

—   Помилуйте, о какой такой еще деятельности вы говорите? У меня дети.

—    Вам лучше сказать все правду! Ваш муж нам уже все рассказал. Он во всем признался, и будет лучше, если вы тоже все по-хорошему расскажете.

—   Что значит — по-хорошему? Что, может быть еще и по-плохому?

—   Да! Может! Для начала мы у вас на глазах будем пытать ваших детей. А затем и за вас примемся.

—    И ваша католическая вера вам это позволяет?

—   Оставьте в покое нашу веру! Она не про вас, атеистов-материалистов! Бог нас простит, если речь идет о Родине.

—    Даже пытать детей?

—    В интересах дела— да. Наша вера позволяет это.

—    Ничего я говорить не буду, пока не увижу мужа.

—   Вы этим только осложняете свое положение. Пеняйте потом на себя,— сказал он и вышел. Мы продолжали сидеть на холодном полу. В дверях стоял охранник.

Я попросилась в туалет. Дежурный полицейский проводил меня. Сначала я сводила девочек, затем пошла сама. Полицейский все это время торчал в две­рях туалета.

—   Ну будьте же джентльменом! — сказала я.— Отойдите хоть на минутку. Ведь я женщина, как вам не стыдно!

Полицейский отошел. Вынув бобину с пленкой, я разломила ее, выбросив обломки в урну, а пленку пыталась спустить в унитаз. Но пленка, превратив­шись в «бороду», никак не хотела тонуть. Преодолевая отвращение, забравшись рукой в осклизлый вонючий унитаз, я вытащила пленку и засунула ее в заплеван­ную урну, прикрыв кучей использованной туалетной бумаги и прочего мусора. Пленку эту так и не нашли. Если бы спецслужба вела записи радиосеансов «Центр — «Весты», то при наличии шифров эту радио­грамму они смогли бы прочитать. А ведь там, очевид­но, были последние инструкции по Чили и США. Воз­можно, и адреса, явки, имена. Возможно, давались координаты нашего агента, исчезнувшего в Хьюстоне.

Нудно и долго тянулось время. Снова приходил тот худой и злющий и снова угрожал. Я продолжала молчать. Утром он пришел еще раз, на тонких губах его играла ироническая улыбка.

—   Ну вот, я же говорил вам, что ваш муж во всем признался,— сказал он.— Он проявил благоразумие.

—    Я хочу его видеть.

—   Не сейчас. Ведь вы познакомились с вашим мужем на свадьбе в ресторане «Пекин» в Москве, не правда ли?

Я поняла, что «Вест» действительно начал гово­рить.

—   Это еще ничего не значит.

—   Мы заставим вас заговорить, не сомневай­тесь,— сказал он и вышел.

Через полчаса нас перевели в другую комнату, тоже без окон, но здесь хоть было чисто и стояла железная койка казенного образца, заправленная грубым сол­датским одеялом. Наконец-то я с детьми смогла хоть немного прилечь. Я потеряла счет времени, поскольку в комнате, где мы находились, не было окон, только горел ослепительно яркий свет. Но когда вошел дежур­ный полицейский, я увидела сквозь открытую дверь, что на улице уже было светло.

Только что заступивший на дежурство полицей­ский в форме мышиного цвета провинции Буэнос- Айрес оторопело таращился на нас.

—   Надо бы хоть что-нибудь дать детям,— сказала я.— Они с вечера ничего не ели.

Вскоре он принес молоко, которое вскипятил в грязном, помятом алюминиевом чайнике с накипью в палец толщиной, и хлеб. Я поблагодарила его и жес­том показала, не помог ли бы он нам отсюда вы­браться. Я бы в долгу не осталась. Он также крас­норечивым жестом мне ответил, что его за это вздер­нут на виселице.

Вскоре за нами пришли. Во дворе стоял закрытый полицейский джип, который доставил нас в тюрьму, где находились одни женщины. Нас поместили в от­дельную камеру, выкрашенную ослепительно белой краской, где день и ночь горел яркий свет. Собственно, не камера, а комната. В сопровождении суровой над­зирательницы мы могли выходить на прогулки в кро­хотный внутренний благоустроенный дворик с застек­ленной крышей. Кормили довольно сносно. Мясо и макароны. Макароны и мясо. Никто больше к нам пока не приходил. Я понимала, что «Вест» пытается облегчить наше положение, принимая все на себя.

Так прошло две недели. А может быть, и все три. Я потеряла счет времени. Однажды вечером нас выве­ли из тюрьмы, посадили снова в черный лимузин и куда-то повезли. Сопровождал нас тог самый офи­цер, что ломился тогда в спальню во время ареста.

—    Вы понимаете, сеньора, ваш муж отмочил такой номер, что ни в какие ворота не лезет. Уж и не знаем, что с ним делать. Он пытался сообщить в прессу о вашей ситуации, а когда мы на него насели, он еще имел наглость заявить, чтобы мы занимались своим делом, а он-де будет — своим. Тем самым он усугубил ваше положение, да и свое тоже.

Нас везли довольно долго по незнакомым улицам Большого Буэнос-Айреса. Наконец машина въехала во двор маленькой виллы с мезонином под красной чере­пичной крышей. Нас встречала охрана, состоявшая из четырех молодых людей в штатском. Они проводили меня и детей в изолированную комнату с отдельным туалетом, которая должна на довольно долгое время стать местом нашего заточения. Вначале режим был ужасно строгий. Из комнаты не разрешали выходить. Затем, по моей просьбе, стали выводить детей на прогулки во дворик. Потом и мне разрешили гулять с ними. В первые дни на кухне управлялись сами охранники, довольно молодые парни, но пища, кото­рую они готовили, не подходила для детей, и я попро­сила их, чтобы мне предоставили возможность гото­вить для детей отдельно. Так я стала вхожа на кухню и иногда готовила на всех, молодым ребятам это очень нравилось. Сами же они с удовольствием мыли посу­ду. С неделю никто не приезжал. Никаких допросов. Никого. Все эти дни я ломала голову, думая о том, как все это у нас произошло. Арест был внезапным. А предшествовала ли ему разработка? Если да, то разработка была, по-видимому, в самом начале. А не вызван ли арест намечавшимся отъездом «Веста» в Чили? Но ведь он от своего окружения не скрывал, что собирается в Чили. За день до ареста произошли два эпизода, на первый взгляд незначительных, о кото­рых я рассказала «Весту».

Первый эпизод состоял в том, что, направляясь на курсы журналистики, на углу улицы я обратила внима­ние на двух молодых людей, которые, когда я прохо­дила мимо, стали демонстративно смотреть в другую сторону. Одеты они были не так, как обычно одевают­ся аргентинцы. Наверное, иностранцы. Возможно, аме­риканцы. Я ведь была далеко не уродом, и мужчины, как правило, на меня заглядывались и даже отпускали вслед комплименты и цокали языком. А эти двое отвернулись. Чисто механический рефлекс сотрудни­ков наружного наблюдения: ведь если не смотрит на объект, то объекту наблюдения он, возможно, не за­помнится. Я прошла до угла улицы и, переходя на другую сторону, быстро глянула на них. Оба стояли на том же месте, наблюдая за мной, но как только увиде­ли, что я на них смотрю, снова отвернулись, приняв безразличный вид. Это, разумеется, вызвало у меня подозрение: наружка. Однако больше они в поле зре­ния не попадали. Городской электричкой я доехала до вокзала Ретиро, затем на метро до улицы Ривадавия, где находились мои курсы.

Второй эпизод. На курсах я познакомилась с одним молодым человеком, который, как мне показалось, был ко мне неравнодушен. Наши отношения были дружескими. Я пыталась выяснить, где он работает. Может, он нам пригодится? В тот день по окончании занятий мы вышли вместе из здания, где размещались курсы, разговорились, обсуждая какую-то политичес­кую проблему, и он пригласил меня в близлежащее кафе на чашечку кофе. И вот за чашкой кофе я об­ратила внимание, что он был чем-то подавлен. Как бы между прочим, вне всякой связи с нашей беседой, он вдруг сказал, что раньше работал в СИДЭ, а сейчас вот работает в газете «Кларин».

—   СИДЭ? А что это такое?— спросила я, хотя отлично знала, что это служба контрразведки.

—   Ну, это такая спецслужба.

—    Полиция, что ли?

—   Посерьезней полиции,— сказал он.— СИДЭ ведет дела политические и дела, связанные с тер­роризмом.

—   Ой, как интересно! И что же?

—    Да ничего, просто так,— пожал он плечами.

Вскоре наш разговор закончился. Что он хотел

этим сказать? Или с ним поговорили? Может, он хотел меня предупредить о том, что я «под колпаком» у СИ­ДЭ? Зачем? Из личной симпатии? Или хотел понаб­людать мою реакцию? Но что это ему дало? По- моему, ровным счетом ничего.

В тот день, в день ареста, я вернулась домой рань­ше «Веста». С детьми оставалась приходящая нянька, смуглая женщина лет тридцати, из провинции. К мо­ему удивлению, в квартире находился ее муж, рослый молодой мужчина. Правда, у нас была договорен­ность, что я дам ей тюфяк, который был у нас лишним, вот он, наверное, и пришел за ним.

—   Сеньора, можно я пойду вместе с мужем, а то мне сегодня надо домой пораньше?

Отмечаю необычную ее нервозность. В глаза не глядит. Что это с ней? Чем-то явно взбудоражена. Может, напугана? Может, с ней кто-то разговаривал?

Ну, завтра я у нее все выведаю. Она мне расскажет. Но завтра уже не было. Через два с половиной часа после их ухода мы были арестованы.

...Я занималась с детьми во дворике. Двое охран­ников играли в шахматы в тени дерева, один читал книгу, четвертый, по имени Качо, дежурил в мезонипе на рации.

—   Сеньора,— сказал он, спустившись вниз,— к вам сейчас должны приехать. Просили, чтобы я при­глядывал за вашими детьми, пока вы будете заняты. Да вы не сомневайтесь, у меня у самого двое.— И он улыбнулся в свои пушистые, вислые пшеничные усы. Через час пришла машина, из которой вышли муж­чина и женщина. За версту можно было определить, что это американцы.

—    Густаво,— представился мужчина средних лет, высокий, поджарый блондин. Одет он был в деловой костюм-тройку, на ногах туфли на толстой подошве.

—   Дора,— представилась женщина, высокая, плос­кая, прямая, с гладко зачесанными назад короткими волосами, в больших круглых очках, которые несколь­ко округляли ее вытянутое лицо. Одета она была довольно просто, на ногах туфли на рифленой подо­шве на низком каблуке.

В руках у обоих были чемоданчики типа «атташе- кейс» или «дипломат»'.

—    Мы с вашего разрешения, мадам, хотели бы с вами поговорить,— сказал он на английском языке с заметным американским акцентом.

—    Вы американцы? — спросила я.

—   Да, мы американцы,— отвечал Густаво,— но это ие имеет никакого значения.

—   Как это — не имеет? Нас арестовали аргентин­цы, требовали во всем признаться, угрожали распра­вой над детьми, надо мной, и вдруг появляетесь вы, американцы, и хотите о чем-то со мной поговорить.

—    Видите ли, ваш муж, да и вы тоже собирались работать против моей страны и, возможно, уже и нача­ли эту работу здесь, в Аргентине. Вот почему мы здесь. И я прошу вас рассказать нам все, что вы знаете о работе мужа, о его связях, контактах...

—   Еще чего?! С какой это стати я буду вам что-то рассказывать?! Мы что, пришли к вам с поднятыми руками? Мы что — перебежчики? Или мы попросили у вас политического убежище? Арестовали. Назвали русскими шпионами. А доказательств — никаких. Только что и рассчитывали на психологическое давле­ние. Вы, что ли, сказали им, что мы русские шпионы?

Густаво и Дора не смогли сдержать улыбок.

—    Ну, если не хотите рассказывать, то напишите...

—    Ничего я не буду писать.

—    Но ваш муж...

—    Вот с ним и говорите. Он втянул нас во все эти дела, пусть и отдувается.

—   Вы что, хотите сказать, что ничего не знали о работе вашего мужа?— спросила Дора негромким глуховатым голосом.

—    Ну, знать знала, но в детали не вникала.

—   А как же вы попали сюда? И вообще в вашу систему? И откуда тогда у вас немецкий паспорт?

—    С вашего позволения,— сказал Густаво хрип­ловатым тоном,— разрешите откланяться, мне пора. Я вас прошу,— обратился он ко мне,— поговорите с мадам Дорой. Она очень квалифицированный работ­ник и превосходно владеет русским языком (до этого говорили на английском). Миссис Ирма,— продолжал он,— я вам хочу уже сейчас сказать, что ваша дальней­шая судьба целиком и полностью зависит от вас. И от нас тоже. Аргентинцам до этого не приходилось стал­киваться с подобного рода делом, вот они нас и при­гласили помочь. Мы же все-таки союзники.

—    Информацию им о нас передали вы?

В ответ Густаво лишь усмехнулся, но затем сказал:

—   Ну что вы, что вы! Это уж вы сами где-то наследили.

—   Да, и на следах оставили надпись: «русские шпионы», да?

—   А вы знаете,— сказал Густаво.— Вот лично я никогда бы не подумал, что вы— русская. Мы разговаривали со многими людьми из вашего окруже­ния, особенно по бару, но никто не определил вас как русскую. Где же вы так выучили язык?

—    Где-где, в школе, конечно.

—   В школе — да, но в какой? — сказала с ирони­ческой улыбкой Дора.

—     В московской средней школе.

Густаво распрощался и ушел, сказав Доре, что машина будет через два часа.

Русский язык Доры был безукоризненным, указы­вая на ее явно русские корни. Она вела беседу очень аккуратно и осторожно, ни на чем особенно не на­стаивая, никаких вопросов типа «где явка?», «кто агент?» никогда не задавала. Разговор шел в плане «где родилась — где училась» и тому подобное. О том, кто родители и где живут, отвечать я наотрез от­казалась.

—   Расскажите тогда о родителях мужа,— сказала она.

—   А почему я вам должна о них рассказывать? У него у самого спросите.

—   Ну, о своих друзьях, там, в Москве, вы можете рассказать?

—   Я же сказала уже вам, что вы имеете дело не с предателями-перебежчиками, поэтому о друзьях сво­их я тоже ничего говорить не стану.

—    Ну, тогда о друзьях мужа,— настаивала она с лукавой улыбкой, ничуть не смущаясь моей резкос­тью, как будто к такому тону была готова.

—   О друзьях мужа пусть вам муж и расскажет.

—   А в каком вы звании?

—   Что? Какое еще там звание? Я — вольнонаем­ная. (Звание лейтенанта госбезопасности мне было присвоено только что, во время моей поездки в Союз.)

—    А как же вы пошли в разведку?

—   Разведку, разведку. У меня о разведке весьма смутное представление. Вышла замуж за аспиранта, а наутро, после свадьбы, он вдруг заявляет, что он — разведчик.

—    Ну и что, вы были разочарованы?

—    Не так чтоб уж очень.

—    И что же потом?

— А что потом? Пришли дяди с Лубянки. Спроси­ли, не хотела бы я поехать с мужем за границу, на работу в особых условиях. Ну кто же у нас не мечтает попасть за границу? Конечно же я согласилась без всяких колебаний. Согласилась также не иметь пока детей, учить язык, который мне в общем-то давался довольно легко.

—    А паспорт кто вам дал?

—   Ну, здесь, в Аргентине, как жене гражданина Аргентины.

—    Нет, я имею в виду паспорт гражданки ФРГ.

—    Ну, наши дали перед поездкой.

—   И что же вы, не проходили никакой спецпод­готовки?

—    Кое-что рассказали, показали.

—   А что именно?

—   А что именно, я вам скажу, когда увижу мужа, а до тех пор, пока я его не увижу, разговора у нас не получится. Все. Мне пора кормить детей.

Дора ничуть не была смущена такой концовкой. У нее было железное самообладание. Она улыбнулась, довольно тепло распрощалась со мной, протянув мне на прощанье свою большую, холодную ладонь, и по­шла к машине которая вместе с охранниками дожида­лась ее во дворе. Я же стала кормить детей, поскольку время уже было обеденное.

Прошло несколько дней. Никто не появлялся, ни­кто ничего не спрашивал. Вечером приехал полковник Гомес, который до этого уже бывал на вилле.

—   Сеньора, вы хотели повидаться с мужем? Так вот. Завтра утром после завтрака вместе с детьми мы поедем туда, где находится ваш муж.

Мы не виделись больше месяца со дня ареста. Как он там? Как он выглядит? Ночью почти не спала.

Утром после завтрака собрала девочек, и мы пое­хали. Маленький синий «фиат» долго мчался вначале по шоссе, затем по пригородам столицы, пока наконец мы не въехали в открытые ворота загородного дома. Двор был большой, большую часть участка занимал бассейн без воды. Небольшой одноэтажный дом под черепицей выглядел весьма невзрачно. Нас встретил капитан Охеда, который повел нас по коридору, куда выходило несколько дверей. За одной из них потрески­вала рация, кто-то кого-то вызывал на связь.

Охеда открыл дверь и пропустил меня с детьми вперед. В небольшой, убого обставленной гостиной за длинным столом сидел «Вест» и просматривал газеты. Он страшно похудел, одет почему-то в пижаму темно-красного цвета с черными цветочками, на ногах у него были его домашние шлепанцы. Увидев нас, он обомлел.

Дверь лязгнула. «Выходи!»— сказал охранник. Снова мешок на голову. Ступеньки. С мешком на голове поднимаюсь по узким ступеням, поддержива­емый под руки охранниками. Итак, решение принято. Надо сказать, кто я такой.

—   Так что вы надумали? — довольно приветливо спросил следователь.— Скажите нам, по крайней мере, кто вы.

—    Офицер советской разведки.

Следователь едва заметно, как бы внутренне, со­дрогнулся. В глазах его блеснула радость удовле­творения.

—    Ваше звание?

—    Подполковник. (В Аргентину я прибыл в звании старшего лейтенанта, а уже через несколько месяцев мне присвоили капитана. Я как-то никогда не задумы­вался над проблемой званий, чинов, окладов — все это меня слишком мало интересовало. Идут звания, ну и ладно. Главное, лишь бы дело шло.)

—    С какой целью прибыли в нашу страну?

—   Стать аргентинцем, затем выехать в США для ведения разведработы.

—   Что же, вы хотите сказать, что все эти годы вы только и делали, что готовились к выезду в США и ничем таким больше не занимались?

—    Почему же? Кое-чем занимался. Например, де­лал анализы внутриполитического положения в стра­не.

—   Это могли бы делать и дипломаты.

—   Дипломаты видят мир с одной колокольни, я — с другой.

—    Родители?

—    Умерли.

—    Родители вашей жены?

—    Спросите у нее самой.

—    Она тоже офицер?

—    Нет, она привлеченная, звания не имеет.

—    Связь с Центром?

—   Односторонняя, по радио, через тайники, по почте, личная.

—    Связи, явки, имена агентов, адреса?

—    Агентуры у меня не было. Явка по вызову сиг­налом (буква «X» мелом — этот сигнал означал «опас­ность!» По получении этого сигнала Центр прекращал связь, и если по истечении одной недели сигнал «X» не заключался в круг, очерченный мелом, то это означа­ло, что мы в руках противника) находится на авениде Маипу у витрины магазина одежды «Рамирес», па­роль: «Мы с вами, случайно, не встречались на концер­те «Трио-дэ-лос-Панчос»? Отзыв: «Встречались, но это было на концерте «Лос-Парагуйанос» (на самом деле явки и пароль были старыми, недействительными и были давно заменены на новые).

—    Цель поездки в Чили?

—    Задание по нейтрализации агентуры ЦРУ в свя­зи с выборами Сальвадора Альенде. (Это было прав­дой, что по моей задумке должно было вызвать ин­терес американцев к моему делу. Откуда мне было знать, что сотрудники ЦРУ сидели в соседней комнате и руководили допросом и что за всем этим с самого начала стояло ЦРУ, которое проводило реализацию наводки, полученной от англичан через предателя Гордиевского.)

—   Характер задания?

—   Задание я должен был получить на явке в Санть­яго. (Это соответствовало действительности.)

—    Вызов на явку?

—    Начиная со среды сигнал мелом под табличкой дома № 5 по улице Каррерас. Сигнал означает прибы­тие в Чили и, соответственно, вызов на явку.

—   Тип сигнала?

—   Латинская буква «г». (Это был подлинный сиг­нал для Чили, который в действительности означал: «Я в опасности!» Если же сигнал «зет» был с черточ­кой — то есть «г», то это означало: «Все нормально. Выхожу на явку». Таким образом, если сигналы были бы выставлены противником как в Буэнос-Айресе, так и в Сантьяго-де-Чили, Центр был бы оповещен, что с нами что-то случилось.)

—    Место встречи?

—    Ежедневно, начиная со среды по получении сиг­нала о прибытии в Чили, у главного входа в зоопарк (подлинное место встречи я утаил, назвав место нау­гад, так как знал, что в Сантьяго имелся зоопарк).

Следователь заглянул в шпаргалку:

—    Опознавательный признак? Пароль и отзыв?

Называю давно «снятые с вооружения» опознава­тельный признак, пароль и отзыв.

В течение всего допроса Охеда, худощавый, смуг­лый, щеголеватый, постоянно выходил из помещения, возвратившись, шептал что-то следователю на ухо, иногда приносил записки. Сам следователь также вы­ходил несколько раз.

«Они с кем-то консультируются,— подумал я.— С кем?» Затем следователь с Охедой ушли, оставив меня на попечение четырех охранников, которые по­стоянно присутствовали при допросе. И так на протя­жении двух часов.

Снова вернулся следователь. Предложил закурить. Я никогда не курил, хотя иногда баловался за компа­нию. Закурил. В голове как будто прояснилось. Охеда принес литровую бутылку пива «Кильмес» и тарелку бутербродов с салями, ветчиной и сыром. Следователь предложил перекусить. Чувства голода не было, хотя хотелось пить. «Надо подкрепиться,— думал я,— если уж решил играть. Иначе долго не протяну».

Выпил стакан пива, пожевал бутерброд. Снова вер­нулся Охеда, сновавший, как челнок, между нашей и смежной комнатами. «Они впервые сталкиваются с подобным делом,— думал я,— и будучи некомпе­тентными в делах шпионских, они все куда-то бегают. Видно, за стеной сидит многоопытный дядя. Дядюшка янки? И улик у них пока еще нет, но обыск в доме продолжается, и улики непременно вот-вот появятся». (Я ведь еще не знал, что «Веста» смогла уничтожить пленку с записью шифровки.)

—    Пошли!— сказал Охеда, передавая меня ох­ранникам.

Мешок больше не надевали. Выйдя из помещения, мы стали спускаться по бетонным ступенькам. В пред­рассветных сумерках я впервые увидел двор, куда вы­ходили стальные двери камер-карцеров. Меня привели в небольшое помещение на первом этаже, в котором на стульях, расставленных у стены, сидели человек восемь в штатском. Я служил в аргентинской армии и знаю, как выглядят старшие военные чины, поэтому сразу понял, что меня привели на «смотрины» к ка­кому-то военному начальству. По-видимому, это были высшие военные чины СИДЭ во главе со своим ше­фом. Выправка, тщательно ухоженные усы, холеные лица, начальственная осанка, седые головы вперемеш­ку с полированными лысинами. Несомненно, все они были аргентинцы. В стране правила хунта, во главе которой стоял ставленник США, довольно непопуляр­ный в народе генерал Левингстон, получивший воен­ное образование в Америке. Все сидевшие молча впе­рились в меня глазами. Поимка русского шпиона — событие небывалое.

—   Да, давненько мы за вами наблюдаем,— сказал наконец один из них, седовласый, с серебристыми ста­линскими усами, но довольно добродушный. С ним мне придется еще не раз встретиться.

В ответ я лишь пожал плечами. «Давненько-то, давненько,— думал я.— Если бы следили, то вряд ли прошляпили бы дорожное происшествие с девочкой. То была уникальная возможность меня наколоть».

—    Вы должны рассказать нам все о вашей де­ятельности в нашей стране. Все-все. Без утайки. От этого будет зависеть ваша судьба и судьба вашей жены и детей.

—   Я уже говорил, что разведкой как таковой в Ар­гентине не занимался, и целью моего приезда в вашу страну была подготовка к переезду в США — страну главного противника. Посудите сами: неужели вы ду­маете, уважаемые сеньоры, что меня посылали бы вести работу против Аргентины без знания испанского языка? Неужели мне не помогли бы его выучить? Моя главная цель— США. А сейчас вот еще и Китай. У меня намечалась поездка в Гонконг.

Необходимо было неуклонно создавать впечатле­ние, что я против Аргентины ничего такого не делал и никакого вреда стране не принес, а доказать обрат­ное они не сумеют, так как и впрямь мой оперативный интерес был постоянно направлен против США, и при обыске в офисе и дома они наверняка найдут письма, подтверждающие мои слова о перебазировании в США (хотя с территории третьих стран мы также с успехом вели разведку против США). Господа воен­ные, не отрываясь, с недоверием, молча взирали на меня. Как же, первый советский шпион в Аргентине!

Только что сам раскололся! Свеженький! Тепленький! Вот он, дайте пощупать, а то не верится!

—    Ваша жена и дети тоже у нас.

—   А почему жена и дети? Они-то здесь при чем?

—   Мы знаем, при чем, будьте спокойны. Но вы не волнуйтесь, они в добром здравии. Пока. Все за­висит от вас.

На этом «смотрины» закончились.

Меня повели какими-то переходами и коридорами и привели в небольшую полицейскую казарму. В боль­шом чисто убранном помещении было несколько двухъярусных металлических кроватей, заправленных серыми солдатскими одеялами. На двух из них спали прямо в одежде полицейские, па других лежали темно- синие полицейские шинели, у зеркальца жужжал элек­тробритвой офицер полиции, лет тридцати, статный и красивый, европейской внешности.

—   Этот парень, пусть он у вас побудет,— сказал мой провожатый, кивнув офицеру.

Помещение было без окон, поэтому здесь постоян­но горел свет. Охраны ко мне специально приставлено никакой не было, и я мог перемещаться в пределах этого помещения, слушать транзистор, принадлежав­ший одному из полицейских. Входили и выходили полицейские, никто на меня не обращал никакого вни­мания. Одни ложились отдыхать, другие выходили заступать на дежурство. Обычная жизнь полицейского участка. Разговорились с офицером. Он резко критико­вал нынешнее правительство и строил планы эми­грации в ЮАР, где его полицейские навыки больше пригодятся, чем здесь, в погрязшей в коррупции стра­не. Он, конечно, понятия не имел, с кем беседует, ему никто ничего не разъяснил, а мне и подавно делать это было незачем.

Мне разрешили выйти в крошечный дворик — по­дышать свежим воздухом. Дворик представлял собой бетонный коридор, ведший через дежурную часть дальше, по-видимому, на улицу. В этом коридоре с од­ной стороны были помещения полицейского участка, с другой— четырехметровая бетонная стена. Рядом с дверью казармы была решетка камеры, где сидели двое задержанных. Один из них, здоровенный мужичи­ще с красным носом, поляк, сидел за пьяный дебош, другой — креол, сидел за наркотики. Оба с виду люм­пены, они не внушали мне никакого доверия.

Уже рассвело. Оглядел бетонную стену. На ней выступали концы прутьев арматуры. Есть опоры для ног. Перемахнуть, конечно, можно, а дальше что? Что там, за стеной? И далеко ли уйдешь? Да и светло уже. Подождем, пока стемнеет. Да и местность совершенно незнакомая. Пригород Буэнос-Айреса, а какой— не знаю. Несколько жалких песо в кармане, которые каким-то чудом уцелели после обыска. А семья? Но уходить все-таки надо. В казарме розетка. Можно в ночное время устроить короткое замыкание и попро­бовать уйти через стену. На улице у дверей полицей­ский с автоматом. Да и погаснет ли свет везде? А если не погаснет, меня застукают? Прощай тогда вся игра. Они сразу все поймут. Нельзя зарываться. Казарма — это ведь та крошечная капелька доверия, которое мне удалось завоевать. А без доверия ничего не выйдет. Нет, не пойдет. Придется подождать. Немного, урыв­ками поспал. Вернее, впадал в забытье. Прошел день. Наступил вечер. Суббота и воскресенье. Никто за мной не приходил, хотя я постоянно нахожусь под наблюде­нием: то охранник посмотрит из глубины коридора, то полицейский, сменившийся с дежурства,— один спит, другой читает или слушает радио. В разговор не всту­пают. Очевидно, проинструктированы. Утром в вос­кресенье пришел полицейский-парикмахер, открыл ка­морку, надел белый халат поверх мундира и, усадив в кресло, побрил меня.

— Ну вот, теперь другое дело, а то как перед начальством предстанешь, коль весь щетиной зарос,— сказал он удовлетворенно, любуясь своей работой.

Прошел еще один день. Кормили тем, что приноси­ли для дежурных: жареное мясо. Есть не хотелось, и я практически ничего не ел, только пил кофе.

На третий день после ареста (как-то удавалось вести счет времени), когда стемнело, за мной пришли. Снова накинув пиджак на голову, вывели на улицу и усадили в машину. В машине позволили надеть пиджак. Защелкнули наручники. Один из охранников дал мне темные очки и заложил за стекла вату. Я в этот момент сильно зажмурился, а когда все было сделано, открыл глаза и подвигал немного надбров­ными дугами. Открылась маленькая щелочка у пе­реносицы, сквозь которую я мог наблюдать за про­исходящим. В пустынном переулке стояло несколько людей в штатском. Вот они сели в машину, и она тронулась с места. За ней тронулись и мы. С двух сторон охранники. Ехали около часа. Краешком глаза я определил, что въехали в зону Палермо. Рев са­молетов был тому подтверждение: рядом аэропорт, расположенный на берегу реки Рио-де-ля-Плата. Въе­хали в подземный гараж какого-то дома. Выжидали, пока освободится лифт. На скованные наручниками руки накинули чей-то плащ. Затем плотно набились в лифт человек шесть вместе со мной и все поехали наверх. Вошли в квартиру. Только здесь мне сняли очки и наручники. Квартира из трех комнат и кухни. Крохотная спальня была отведена для меня. Ставень- жалюзи был слегка приоткрыт. Я подошел к окну. Высота 60—70 метров. Внизу страшным колодцем темнел двор. Как потом выяснилось, мы находились на двадцать втором этаже.

—   Смотри не смотри, отсюда не удерешь,— ска­зал, ухмыляясь, вошедший в комнату капитан Охеда.

Охеда был смуглолиц, почти мулат, с острыми чертами лица и недобрыми черными маслянистыми глазами. Он держал в руках наш приемник «Браун». Вынул из кармана шифроблокнот. Мне на допросе пришлось сказать, что он собой представляет, этот шифроблокнот. А представлял он собой самую обыч­ную, довольно толстую записную книжку, где строго определенные странички должны были оставаться чис­тыми. Там тайнописью нанесены шифртаблицы— ко­лонки пятизначных цифр.

—    Ну-ка покажи, как это у вас делается. Ведь скоро прием? Послушаем? (Перед этим я указал время при­ема Центр — «Вестам» и частоты передач.)

—    Принеси утюг,— сказал я.

Он принес утюг. Нагрели. Вырвав нужный листок, я проглаживал его, пока не проступили группы цифр. Подержал еще немного, пока листок не принял корич­неватый оттенок, что означало «пережог», листок стал совершенно хрупким, готовым рассыпаться в прах, если его сжать в руке. Охеда как зачарованный смот­рел за моими приготовлениями, поэтому и упустил этот важный момент: пережог. Двое охранников нахо­дились в гостиной, где стоял телевизор. Велась транс­ляция футбола. Двое других возились на кухне, готовя немудреный ужин. Меня уже как бы принимали за своего и поэтому пригласили за стол. Жареное мясо, зеленый салат, сыр, фрукты, кофе и, конечно, молодое красное вино. Посидели все вместе немного за столом, болтая о том о сем, в основном о футболе и конных скачках. В одном из охранников я узнал того, кто приходил в мой офис в день ареста. Но он об этом не вспоминал.

—   Ну, пошли,— сказал Охеда будничным голосом, когда мы закончили трапезу.

Мы вошли в мою комнатку, сели за небольшой стол. Наушники были только у меня, поэтому Охеда сидел сбоку и вел запись передачи на магнитофон. Я же записывал от руки, благо слышимость на высоте небоскреба была превосходной. Сверил первые цифры шифровки с шифроблокнотом.

—    Видите, это совсем другие группы. Вот, посмот­рите сами,— сказал я.— Это совсем не те группы, понимаете?

Охеда тупо моргал глазами: было видно, что в этом деле он ни черта не смыслил.

—   Прямо чертовщина какая-то! — сказал я.— Со­всем не те группы, должны быть другие,— и я, как бы в сердцах, смял листочек с шифром, бросив его в пепельницу. Перекаленный листочек превратился в кучку трухи.

Лицо капитана Охеды исказилось от ярости.

—   Ты что это наделал?! — прошипел он.

—    Ну вы же сами видели, что это не те группы. Совсем не те. А должны быть те.

—   А где же тогда те? — прохрипел он сдавленным голосом, глядя на кучку коричневой трухи, в которую превратился листочек с шифром. Перекаленный, он буквально рассыпался в ладони.— Да ты знаешь, что тебе за это... мать!..

—    Ну, давай следующий листочек, может, там как раз то, что нам требуется,— сказал я миролюбивым тоном, намереваясь таким же образом «отгладить» и следующий листочек. «Еще хотя бы один»,— думал я. Но Охеда выхватил у меня из рук блокнот, прихватил утюг и отправился на кухню. Первая маленькая победа: без шифра шифротелеграмму прочесть невоз­можно. Нормально проявленный листочек из шифроблокнота прикладывается к полученной радиошифро­грамме, и тогда из пятизначных цифровых групп появ­ляется текст переданной радиограммы.

Вернулся Охеда. С опаской подал мне отглаженный листок шифроблокнота.

—    Ну, вы же видите, что это опять не то. Группы цифр не подходят,— сказал я, прикладывая шифр к цифровым группам радиограммы.

—   А в чем же тут дело? — спросил Охеда, тараща на меня свои маслянисто-черные глаза.

—    В чем дело? Очевидно, наши уже заподозрили, что со мной что-то случилось. Я в данный момент должен быть в Чили, а ведь меня там нет? Нет, это не то. Первые и последние группы шифрограммы долж­ны совпадать с группами шифра, а они не совпадают.

Ну ладно Охеда... А ведь могут прислать специ­алиста, которого на мякине не проведешь.

Охеда убрал аппаратуру и поплелся в гостиную. Телевизор в гостиной работал слишком громко, и я попросил разрешения прикрыть дверь. Дверь при­крыли, оставив меня наедине с самим собой. Быстро произвел осмотр комнаты. Что под кроватью? Пусто. В шкафу? Два десятка накрахмаленных простыней. Пошарив по полкам, наткнулся на ключ от сейфа. А где сейф? Вот он, за стопками постельного белья. Небольшой, встроенный в стенку шкафа сейф. В нем оказался всего лишь один документ — копия договора на аренду квартиры. Приводились фамилии договари­вающихся сторон и сумма арендой платы. Документ содержал также адрес дома и номер квартиры. Поло­жил все обратно и закрыл сейф. И вовремя. В дверь внезапно заглянул Охеда. Он пристально глядел на меня. Похоже, он все еще был зол за испорченный шифр. Как теперь объясняться с начальством?

—    Смотри не вздумай выпасть ночью из окна,— мрачно пошутил он.— Двадцать два этажа. Можно прыгнуть только с парашютом. Дверь на ночь будем держать открытой.

Я выглянул в окно. Было уже за полночь. Дворик внизу освещался тусклым фонарем. За двориком ка­кая-то стройка. За стройкой — улица, слабое уличное движение. Двадцать простынь... Хватит ли их, чтобы скрутить веревку? Нет, не хватит. А если разорвать на полосы? Но они накрахмалены, поднимут треск, да и не свяжешь их. А если сорвусь, то останется вдова с двумя сиротками, которые неизвестно как выберутся отсюда. Могут вообще пропасть, как пропадают сотни людей в этой стране, управляемой военными режима­ми, постоянно сменяющими друг друга.

Я выглянул в окно. На балконе спиной ко мне сидел охранник в белой рубашке. Видно, он все же меня засек, так как вскоре вошел Охеда и опустил штору-жалюзи до самого низу.

—    Ну дай хоть свежим воздухом подышать,— попросил я.

—    Еще, чего доброго, простудишься, кашлять бу­дешь,— мрачно буркнул он, уходя, оставив дверь от­крытой.— Смотри дверь не закрывай,— сказал он.— В туалете тоже оставляй дверь приоткрытой, понял?

—    Понял, что ж тут непонятного?

—    Смотри у меня.

Телефон звонил каждый час, и каждый час дежур­ный докладывал ситуацию. Двое охранников попере­менно спали, двое дежурили, Охеда, пятый, подменял то одного, то другого. Мне не спалось. Когда выходил среди ночи в туалет, заметил, что двое дежурных сидели за столом, играя в карты. Их кольты 45-го калибра лежали на столе под рукой. Лишь под утро забылся неспокойным сном. Беспокоили охранники, то и дело заглядывавшие в комнату.

Утром после завтрака смена охраны. Поднял што­ру окна и разглядел уже при дневном свете окрестнос­ти. Отсюда как на ладони видны кварталы домов. Вдалеке акватория порта, суда, сновавшие на Рио-де- ля-Плате. Внизу, на крыше недостроенного дома, ле­жал моток отличнейшей веревки. Эх, эту веревку бы сюда! Уж я нашел бы способ ее применить. (В том, что смогу спуститься по веревке с двадцать второго этажа, я ни минуты не сомневался. В детстве никто лучше меня не лазил по деревьям. И в спортгородке я тоже отличался. По канату мог подниматься и спускаться на одних руках. А однажды, еще в восьмом классе, к первовомайским торжествам подготовил акробатический номер.) Из дворика я выберусь через стройку. Там проход. Затем— в Уругвай. Только вот в кармане жалкие гроши. Внизу на стройке работало всего двое рабочих. План созрел мгновенно. На двух клочках бумаги карандашом написал текст: «В Кларин» или «Ля Расон» (бумагу и карандаш оставил Охеда во время радиоприема). «Советский гражданин В. Мар­тынов незаконно похищен и содержится под стражей по адресу такому-то. Прошу помочь».

Был в этом смысл или не было? Признаюсь, скорей всего это был просто акт отчаяния. Возможно, безрас­судный. Но если бы в прессе (а пресса там независи­мая) появился этот текст, то наши наверняка обратили бы внимание и запросили Центр о том, кто такой Мартынов, а там поняли бы, что «Весты» «загремели». Просто ничего другого в тот момент мне не пришло в голову, а действовать надо быстро. Бездействие смерти подобно. Близился вечер. Я завернул тексты в имевшиеся у меня банкноты достоинством в один песо (поездка в автобусе в то время стоила, как мини­мум, десять песо), вложил туда для веса по кусочку штукатурки, которую отковырнул снаружи от стены под подоконником. Каждый пакетик зашпилил булав­ками, найденными в шкафу. Оглядевшись, сначала в открытое окно метнул кусочек штукатурки без «на­чинки», чтобы рассчитать траекторию. Штукатурка, описав в воздухе дугу над стройкой, шлепнулась на проезжую часть улицы за стройкой вне пределов видимости. Просматривалась лишь дальняя часть улицы. Та же часть ее, куда упадет послание, мне не видна. Выжи­даю. Охранники играют в карты. Вот идет пожилая дама с собачкой. Не подходит. Вот два пенсионера в черных беретах. Не годится. Вот одинокая девушка. Опять не то. А вот эти, может, подойдут: два парня и три девушки, с виду студенты, жестикулируя и о чем- то споря, не спеша приближаются к тому месту, где должен упасть мой необычный снаряд. Оглянувшись на открытую дверь, я размахнулся и метнул. Малень­кий сверток, описав крутую дугу, пролетел над строй­кой и почти отвесно упал, по-видимому, прямо под ноги юной компании. Подняли они мое послание или нет, я не видел. По жестяной кровле пристройки к строящемуся зданию ходил молодой смуглолицый рабочий в оранжевой каске. Он перетаскивал какие-то рейки. Рабочий! «Пролетарии всех стран, соединяй­тесь!» Разве не проявит он боевой солидарности по отношению к представителю Советского Союза? Если, конечно, он умеет читать. «Ну давай, пролетарий, не подведи!» Я бросил сначала кусочек штукатурки, кото­рый с грохотом разорвался прямо у него под ногами, ударившись о крышу. Он остановился и поднял голо­ву. Увидел меня. Я сделал ему знак рукой, изобразил пальцами решетку и метнул вторую записку. Она упа­ла рядом с ним. Он поднял сверток и в недоумении посмотрел на меня. Я жестом показал ему, чтобы он развернул сверток и прочитал текст записки, что он и сделал. Умеет читать.

Кивнув в знак того, что понял, о чем речь, он ушел, так как был уже конец рабочего дня. А в со­седней комнате слышались голоса охранников. Они в это время смотрели футбол и бурно реагировали на события на стадионе. Они уже привыкли ко мне и не были столь строги, как в первое время. Да и старшим группы в тот день был мой старый зна­комый — тот самый мордастый следователь, который проводил первый допрос.

Я приготовился к возможной реакции на мои по­слания. Каждое из них скорей всего даст мне же по голове, уж в этом я не сомневался. Бумерангом. Что- то будет! Может, хоть один из них да сработает. Да, достанется мне на орехи. Ох достанется! Потеряю доверие. К черту доверие! Главное— дать знать в Центр, что мы за решеткой. Близился вечер. Ничто не предвещало бурю. Постоянно велись телефонные переговоры. Вот прозвенел звонок входной двери, и вскоре предо мной предстал щуплый, на вид благо­образный человек среднего роста, лет пятидесяти, с ак­куратно подстриженными нафабренными усами, с го­лубыми глазами, румяными подагрическими щеками и хорошо ухоженной, волнистой шевелюрой, в кото­рой пробивалась седина. И сам он был таким чистень­ким и аккуратным. Манеры его были мягкими и вкрад­чивыми. Нас оставили вдвоем.

—   А вы знаете, у меня нет желания говорить с вами по-русски,— отвечал я ему по-английски. - Вы что, из НТС ?

—    Ну что же,— осклабился он, показывая желтые прокуренные зубы,— не хотите говорить по-русски, давайте по-английски. Никаких проблем. Нам ведь все равно предстоит с вами работать, хотите вы этого или нет. У вас просто нет другого выхода, кроме как сотрудничать с нами.

—    С кем это— с вами? Не знаю, кого вы пред­ставляете.

—   Но у вас же все равно нет выбора,— ответил он.— Не все ли вам равно с кем?

—   Ошибаетесь, сэр. Выбор есть. Я откажусь с вами работать, вот и все. Меня взяли они. С ними и буду работать. А вы... Кто вы такой?

—   Ну, предположим, я международный предста­витель.

—   ООН, что ли? Или может Си-ай-эй .

—    Как вам будет угодно.

—   А-а, ну так бы сразу и сказали: я — человек ЦРУ.

—   А вы, наверное, подумали, что какой-нибудь белогвардеец?

—   Да. Именно это я и подумал. Вы похожи на белогвардейца времен гражданской войны. Нафтали­ном, знаете ли, попахивает...

—   Я даже не русский, если хотите знать. Я — грузин. Ну так как, может быть, мы все же приступим к делу? — спросил он, дружески улыбаясь.

В этот момент в квартире раздался звонок.

—    Валяйте,— сказал я.-- Чего уж там. А не вы­пить ли нам для начала за знакомство? (Надо было хоть как-то выиграть время, да и за выпивкой можно узнать кое-что о твоем собеседнике.)

—    Боюсь, что я буду вынужден вас покинуть,— сказал он несколько смущенно, без улыбки.— Там у них какие-то осложнения. Но мы с вами еще уви­димся.

—   До свидания, сэр. Сожалею, что наше первое знакомство оказалось столь кратким.

Убрав в свой кейс магнитофон и бумаги, которые он принес с собой, Пепе спешно удалился. Вскоре в комнату ворвался мордастый. Он был вне себя от ярости. Он свирепо размахивал перед моим лицом огромными кулачищами, брызгал слюной и кричал, что я еще у него поплачусь за мои штучки. Что сюда, чего доброго, сейчас явятся террористы и взорвут нас всех ко всем чертям. Что я не ведаю, что творю. В конспиративной квартире царила паника. Они выве­ли меня в гостиную и снова надели наручники, набро­сив на руки плащ, и мы быстро пошли по коридору к лифту, который уже был на подходе. Когда вошли в лифт, мордастый размахнулся, чтобы ударить меня в ухо, но сдержался, пообещав снова, что он еще со мной поговорит.

—   Зачем вы это сделали?! — спросил другой со­трудник.— Ведь нас всех могли угробить! Вы же зна­ете, что террористы вездесущи, у них кругом свои люди, в том числе в редакциях газет.

—    Не надо преувеличивать,— отвечал я.

Впоследствии я узнал, что те студенты подняли мое послание и отнесли записку в газету, но военный цен­зор, действовавший при военном режиме, забрал у ре­дактора сообщение и тотчас позвонил в СИДЭ. Рабо­чий же, поймавший мое послание на крыше, в знак солидарности отдал записку первому попавшемуся по­лицейскому, и тот вместе с офицером из комисарии пришел на конспиративную квартиру выяснить, в чем тут дело. Да, зря я, наверное, затеял эту кутерьму. Игра моя лопнула. Как это все теперь будет? (Сейчас я думаю, что сглупил. Ведь это мне ничего не дало. Результат — ноль.)

В полном молчании мы спустились в подземный гараж. Меня впихнули в машину и повезли, позабыв даже завязать глаза. Я с удовольствием наблюдал за уличным движением. Через час машина остановилась у какой-то комисарии в Большом Буэнос-Айресе, и ме­ня тотчас препроводили в дежурную часть. Подчерк­нуто строгий молодой офицер, видно только что из училища, ввел меня в ярко освещенную комнату, велел раздеться догола, прощупал всю мою одежду. Я молча стоял, поеживаясь от холода. Сквозь приоткрывшуюся дверь просунулась знакомая толстая рожа полицейско­го, который когда-то служил в комисарии напротив нашего бара.

—   А-а, голубчик, попался! — злорадно хихикнул он.— Поделом тебе! Нечего было с нас столько драть за кока-колу! За это тебя и посадили!

—   Все хорошие люди рано или поздно попадают в тюрьму,— отвечал я ему.

—   Вон отсюда! — рявкнул на него офицер, и дверь захлопнулась.— Молчать! — это уже он на меня.

Меня впихнули в крохотную одиночную камеру. На цементном полу лежал грязный тюфяк. Было тем­но и смрадно. Пришел человек, назвался врачом. На­гнувшись к зарешеченному окошечку в двери, спро­сил: — Жалобы есть?

—    Нет.

—   К вам применялись методы физического или психического воздействия?

—   Нет.

—   А кто вы будете?

—   Русский шпион, говорят.

Он отшатнулся, словно его палкой огрели, ошалело посмотрел на меня, и, повертев пальцем у виска, стре­мительно ретировался. «Чокнутый какой-то»,— услы­шал я его слова за дверью.

По проходу вдоль камер слонялся плотно сбитый коренастый паренек лет двадцати, с татуировкой на руках. Он прошелся несколько раз мимо моей камеры, с любопытством поглядывая в мою сторону. В руках у него был матэ, которым он угощал заключенных, сидевших, как и я, в одиночках.

—   Эй, ты! — позвал он меня, остановившись на­против.— Поди сюда!

Я подошел к окошечку.

—    Хочешь матэ?— И он протянул мне баночку с зеленым настоем, который надо было высасывать через трубочку, сделанную из корпуса шариковой ручки. Поборов в себе брезгливость, протер кончик трубочки слюной и полой пиджака, я потянул в себя зеленоватую сладкую теплую жидкость. Страшно хотелось пить. Матэ утолял жажду. Это ведь как зеленый чай.

—    На вот тебе кусок хлеба,— сказал он,— до утра ничего не дадут.

—    Спасибо,— сказал я, беря хлеб.

—    Слушай,— обратился он ко мне шепотом, при­близив вплотную лицо к окошку и сверкая глазами.— Ты и вправду русский шпион или лапшу на уши ве­шаешь?

—    Да не знаю я... Зацапали вот, сам не знаю за что.

—    Ну, мне нет дела, чем ты там занимался, но ты здесь, а сюда и хорошие люди попадают. Вот, видишь мои руки? — И он показал мне многочисленные мел­кие шрамы на запястьях обеих рук.— Эти суки пытали меня «пикантной электрикой» несколько суток. Приня­ли меня за кого-то другого, торговца наркотиками, что ли. Довели меня до того, что я вскрыл себе вены. В реанимации откачивали. А сейчас вот опять сюда, хотя и режим вне камеры.

—    Эк тебя угораздило! Но зачем помирать-то? Ты молод. Хорош собой. У тебя все впереди. Тебя еще девушки любить будут. Надеюсь «это-то» у тебя уце­лело?

—    Да, уцелело,— сказал он со вздохом.— Но ду­мал, что все отвалится, когда меня часами било об пол. К «этому» клеммы подсоединяли, гады. Страшная это штука — «пикана электрика». Думал, все внутренности вытрясет. Ведь колотит тебя об пол — сил никаких нет. И судороги все время. Наорался до хрипоты.

—   Ну и что теперь?

—   Завтра вот выпускают. Насовсем. Эти военные, сукины сыны, творят, что хотят. Слушай, а ты мне нравишься. Ты, видать, и впрямь не робкого десятка. Если хочешь что передать на волю, держи вот каран­даш и бумагу и напиши. Завтра передам.

—   Давай,— сказал я.

Оглядевшись, он быстро сунул мне через решетку клочок бумаги и огрызок карандаша.

Написав адрес няни, сообщил следующее: «Дорогие сеньора Т. и сеньорита В. Нас всех по недоразумению посадили в тюрьму. Дети очень страдают. Если хоть что-нибудь сможете сделать для нас, будем очень бла­годарны». (Если провокатор, то это ему ничего не даст. Если честный человек, то, может быть, в случае судебного процесса, что не исключалось, хоть кто-то позаботится о детях, чтобы они не попали в приют.)

Впоследствии я узнал, что и это мое послание дошло до адресата и что дочь няни (а она была глубоко верующей католичкой) ходила на прием к са­мому епископу и, объяснив ситуацию, просила, чтобы ей отдали детей. Епископ обещал все выяснить и по­мочь нам по мере возможности. Он обратился непо­средственно в канцелярию президента. Там связались с управлением полиции, после чего епископу было сказано, что речь идет о деле государственной важнос­ти, что сам президент страны в курсе этого дела, и от себя лично он просил передать этому епископу, чтобы тот о детях не беспокоился, так как они хорошо устро­ены и с ними ничего плохого не случится. Для меня это последствий не имело. А узнал я об этом из разговора с охранником месяца полтора спустя.

Прошла ночь. И прошел день. Никто не беспокоил. Вторые сутки ничего не давали есть. Эко напугали! Во время войны целыми месяцами сидели на осьмушке хлеба и воде. К тому же есть совершенно не хотелось. Вечером за мной пришли. Ввели в кабинет. За столом сидел Оскар (так звали моего мордастого). Чувство­валось, что он все еще был крайне зол на меня. На столе у него лежали бумаги, среди которых узнал и свои листки с описанием тайников и условиями работы с ними. Их нашли при обыске. По привычке, давно выработавшейся у меня, я стал быстро счи­тывать текст документов, лежавших перед Оскаром. Я понял, что в квартире до сих пор идет основа­тельный обыск.

—   Ты что еще тут подглядываешь?! — рявкнул на меня Оскар, закрывая бумаги.

—    Но я ведь кое-какое отношение имею ко всему этому,— сказал я, обдумывая прочитанное. Смоде­лировал ситуацию: кое-кому из шефов СИДЭ не тер­пелось поскорее получить хоть какой-нибудь ощути­мый результат, и они готовили провокацию, осно­ванную на проведении тайниковой операции. Ведь через этот тайник я должен был передать отчет в Центр. Но связник к тайнику выйти не может. Во-первых, я ведь в это время должен был находиться в Чили или в Штатах; а во-вторых, в описании тайника не было описания сигнала, а было лишь сказано «Сигнал как обычно».

Если, несмотря на это, провокация с тайником все же состоится, то по крайней мере Центр узнает о нашем аресте и прервет радиопередачи, продолжение которых в наш адрес, не зная о нашем положении, чревато весьма тяжелыми последствиями. Я знал, что к тайнику обычно выходит кто-нибудь из местной легальной резидентуры и он прикрыт советским пас­портом. Его просто выдворят из страны, и этим дело кончится. Я же, возможно, получу некоторый кредит доверия со стороны противника и смогу более успешно продолжать дальнейшую игру. Но главное! Главное — это сообщить Центру о нашем провале.

—    Какого размера должен быть контейнер? — спросил Оскар, показывая несколько обрезков дю­ралевых и железных трубок. В одном из таких кон­тейнеров я должен был передать свой отчет в не- проявлепной пленке.

Я указал на трубку из железа. От нее будет легче избавиться, если связник все же придет к тайнику и попытаются его схватить. Будущее покажет, что я не ошибся.

—   Так какой сигнал вложения закладки в тайник?

—   Две перечеркнутые горизонтальные черты мел­ком.

—    Размеры?

—    Примерно три сантиметра. (Сигнал этот был старый и уже давно отменен.)

—    А как ты смотришь, если мы вызовем твоего связника на явку?

Я пожал плечами:

—    Вызывайте, я же вам указал сигнал (как я уже говорил, сигнал этот означал «опасность»).

—    А он тебя знает в лицо?

—    Наверное, знает. Ему могут показать мою фото­графию. (Это я уже сфантазировал. Как правило, в ли­цо нелегала никто не знает, а для опознания есть опознавательный признак и пароль.)

—    А если пойдет кто-нибудь другой вместо тебя?

—    Он просто не подойдет. Ведь он же меня знает в лицо или по фотографии.

—    А если подберем похожего на тебя?

—    Попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.

—    А если пойдешь ты сам?

—    Могу пойти,— сказал я, усмехаясь.

—    А связник твой кто, «нелегал» или «легал»?

—    Всяко бывает. Может, тот, а может, другой.

—    Только ты не думай, что тебе от нас удастся удрать, если пойдешь сам. Мы перекроем все улицы и перекрестки.

—    Мелко задумано. Мелко.

—    Не твоего ума дело.

—    А вот грубить не надо...

Он свирепо глянул на меня и ушел.

Еще одна ночь и один день. Нервное, напряжение притупило чувство голода. За все время вся еда — лишь чашка чаю да кусок хлеба.

Вечером на третий день за мной пришли. Надели наручники. Снова темные очки и вата на глаза. Ехали более часа. В самом конце пути удалось краем глаза разглядеть номер шедшего навстречу автобуса: 511. Машина остановилась в загородной местности перед воротами с овальной табличкой номера дома из белой эмали, часть которой была отбита (явно умышленно). Виднелись лишь цифры «8» и «О». Меня провели через тускло освещенный дворик и ввели в дом. Прошли по коридору. Вокруг шаги. Наконец сняли очки. Я очу­тился в небольшой комнатке, где ярко горела лам­почка ватт на 150 без абажура. Через приоткрытую дверь виднелась ванная, где лилась вода. «Будут пы­тать водой?»— подумалось мне. В дверях ванной промелькнул мой новый знакомый Пепе из ЦРУ, на ходу вытирая руки полотенцем. В это время двое охранников, один — здоровенный верзила, другой — седоватый брюнет невысокого роста, сняли наручники. Смуглолицый, которого звали Мигель, достал бинт и стал перевязывать мне запястья. Я молча наблюдал за его действиями. Затем снова надел на забинтован­ные запястья наручники. Окно было открыто, но ставень-жалюзи опущен и заклинен так, что его невоз­можно было открыть. Меня еще раз тщательно обыс­кали. Отобрали даже спичку, булавку, расческу и бумажный песо.

— А то еще превратишь что-нибудь из этого в ору­жие,— сказал Мигель и добавил жестко: — Смотри, чтобы здесь никаких этих твоих «шуточек», понятно? А то тебе будет плохо. Совсем плохо. Никаких! Нам здесь не нужно сюрпризов, и мы не хотим проблем. Больше нам от тебя ничего не требуется. Сиди тихо, и все будет хорошо. (Под «шуточками» он имел в виду мою неудавшуюся попытку переслать записки в прес­су.) И очень постарайся,— добавил он, угрожающе поигрывая полуметровой хромированной цепочкой с кольцом на конце. Такой цепочкой можно сбить с ног, накинуть удавку на шею или стянуть руки перед тем, как надеть браслеты.— А пока ложись вон на кровать и не рыпайся!— И вышел, оставив дверь открытой.

Я лег на спину со скованными руками на животе, уставившись в белый потолок. Повернуться на бок было совершенно невозможно, так как запястья сразу же начинало сжимать наручниками. Яркая лампочка светила прямо в глаза. Еще раз прогнал в уме пред­полагаемые последующие допросы. Итак: в институте учился, товарищей по учебе «списать» с товарищей по семилетке и по средней школе. Так меньше вероятнос­ти ошибиться. Не один раз придется повторять. Пре­подаватели? Ну, их-то можно указать. У ЦРУ навер­няка есть перебежчики, и меня будут проверять. Но институт наш в Ленинграде уже давно расформирован, а во вновь созданном в Москве институте из старых преподавателей мало кто остался. Разведшколу — ис­ключить полностью. Институт и сразу после него — индивидуальная подготовка, включая стажировку по прикрытию в совхозе, на автобазе. Исключить райот­дел ГБ, это ни к чему, как и дела по линии контрраз­ведки, в которых приходилось участвовать. Ну да лад­но, всего не предусмотришь. Будет видно по ходу дела. Дверь отворилась.

—    Пошли! — сказал рослый охранник с кольтом за поясом.

Меня ввели в просторное, довольно ярко освещен­ное помещение, где потолком служила высокая крыша. Пол выложен плитняком. Два окна и дверь, очевидно выходившие в сторону улицы, плотно закрыты дере­вянными подъемными шторами, сами же окна откры­ты. Двери, выходившие в другие помещения, также плотно закрыты. Когда одну из них открывали, оттуда проникал запах жареного мяса. В комнате двое охран­ников, седовласый сеньор со сталинскими усами по имени Гомес, полковник СИДЭ, с которым я познако­мился еще в ночь ареста. Это мне после поведал Мигель. Вошел Пепе. Стол был накрыт на семь пер­сон. Меня усадили на «почетное» место в центре. Все были в хорошем настроении, шутили между собой. А я так и сидел с руками, скованными наручниками.

—    Хотелось бы сначала помыть руки и снять вот это,— сказал я, указывая на свои руки.— Что же я, вот так и буду сидеть, смотреть, как вы тут ужинаете.

—    Если будешь себя хорошо вести, то снимем,— сказал Мигель, ухмыляясь. Он достал из кармана ключ, снял с меня наручники и отвел в ванную. Сам был в суконных коричневых широких шароварах га- учо, заправленных в хромовые черные сапоги гармош­кой и в клетчатой ковбойке.

Вскоре мы вернулись. Посреди стола водрузили пятилитровую «дамахуану» с красным вином, сифоны с водой. Внесли жареное мясо, цыплят, салат, сыр и фрукты, белый хрустящий хлеб. Мало-помалу завя­залась беседа. О футболе, о политике. Жарко пылали дрова в камине, прогоняя сырость. «Ну, ясно,— думал я.— Это методы ЦРУ, но никак не СИДЭ. ЦРУ заин­тересовано во мне». (Позже через Мигеля я узнаю, что арест произошел по заказу и под непосредственным руководством ЦРУ.)

По окончании трапезы пили традиционный матэ. Пепе испанского не знал и принимал участие постоль­ку поскольку. Ему было неинтересно с нами, и он вскоре ушел спать. Мигель взял в руки гитару и запел песню о том, как один бедный гаучо-бродяга ехал-ехал в Чили, да так и не доехал, и куда он подевался, до сих пор никто не знает. И он весело подмигивал в мою сторону, намекая на мою несостоявшуюся поездку в Чили. Он спел еще несколько песен из аргентинского фольклора и конечно же танго. Голос у него был хрипловатый, но приятный.

—    И что же у вас там, в России, нет частной собственности?— спросил полковник Гомес, потяги­вая красное вино из стакана.

—    Частной нет, личная— есть. Квартира, дача, машина.

—    Ну а вот я, например, приеду в Россию и хочу купить землю, построить ранчо, разводить на нем бычков на мясо, как вот у нас здесь в Аргентине. Смогу я это сделать?

—    Нет, вы этого сделать не сможете. Земля у нас принадлежит государству и в частные руки не продает­ся. Земля, которую занимают колхозы, тоже принад­лежит государству.

—    И что я не могу к вам приехать, купить какой- нибудь ваш развалюху колхоз и показать вам, как надо вести хозяйство?

—    У нас это невозможно. У нас же социалистичес­кая система, в отличие от вашей.

Далее мне пришлось сделать небольшой экскурс в теорию социалистического развития. Охранники слу­шали внимательно. Гомес же — с иронической улыб­кой.

—    Ну ладно, пора идти.— Он встал из-за стола.— Смотри, ты тут моих парней не распропагандируй,— сказал, улыбаясь в седые усы.

—    Я думаю, они достаточно иммунизированы про­тив идей социализма. Или я ошибаюсь?

—    Мы вот поселим тебя с семьей где-нибудь в про­винции Ля-Рьоха, дадим тебе домик с хорошим клоч­ком земли, тогда узнаешь, что такое частная собствен­ность,— сказал Гомес на прощанье.

Полковник уехал. Охранники ушли в караульное помещение смотреть по телевизору футбол. Мы ос­тались вдвоем с Мигелем, который уже был изрядно навеселе.

—    И чего ты там забыл, в этом Чили, э? — спросил он с усмешкой, прищурившись.

—   Да вот, надо было помочь Альенде победить на выборах.

—    Он бы и без тебя разобрался, что к чему. А вот если бы ты туда не рыпался, тебя бы, может, до сих пор не арестовали?

—   Отчего же? Арестовали, потому что я собирался в Чили? Даже не зная, чем я там буду заниматься?

—    Я тебе скажу, только строго между нами, и то лишь потому, что ты не наш, ты считай — янки. И ты у меня вызываешь симпатии. Нас они используют только для охраны и для других темных дел. Я с пол­ковником Гомесом накоротке, так вот он мне сказал, что информация на тебя пришла от американцев. Они и руководили всей операцией, сидели в соседней ком­нате, когда тебя впервые допрашивали, понял? А те­перь сам домысли, отчего все это с тобой приключи­лось. Ты ведь умный, поймешь, что к чему. Не мне тебя учить.

—    А чего же вы так поторопились?

—    Боялись, что ты уедешь в Чили, а там только тебя и видели. Думали, что ты собирался бежать. Нам даже не разрешили вести за тобой слежку. Сказали, что ты профессионал и «наколешь» нас с первого разу. Мы, собственно, о тебе вовсе ничего и не знали, кроме того, что ты русский шпион. Это нам американцы сказали. А теперь я тебе снова надену наручники — таков приказ, и ты иди себе спать.

Спать было крайне неудобно. Лежать можно было только на спине. Мешали наручники. Яркий свет, от­ражаясь от белого потолка и стен, бил прямо в глаза. Время от времени в течение ночи в дверь заглядывали охранники. За всю ночь почти не смыкал глаз, В голо­ву лезли разные мысли. «Русский шпион! Забрали без всяких жену и детей. Для оказания давления, конечно. Значит, знали точно, с кем имеют дело. Неужели пре­дательство? Похоже. И все же не верится. Да. А я-то вначале полагал, что этот Пепе появился только лишь потому, что я собирался работать против Штатов. А здесь, если верить этому Мигелю, информация о нас пришла из ЦРУ? Утечка из Центра? А почему этот Мигель так со мной откровенен? Хотя в присутствии остальных он разыгрывает из себя сурового охран­ника, демонстративно поигрывая своей хромирован­ной цепочкой. «Для чего эта цепочка?»— спросил я его. «При помощи этой цепочки легко обезвредить любого преступника»,— отвечал он. И все же, почему он мне это рассказывает? Антиамериканские настро­ения? (Впоследствии это предположение подтверди­лось. Мигель, будучи националистом, действительно терпеть не мог американцев, которые, как он считал, потихоньку оккупируют его страну, проникая во все поры, и в первую очередь в силовые структуры, одной из которых является СИДЭ.) Да, значит, вот откуда ветер дует. Если теперь мной будут заниматься только цэрэушники, то они будут делать это с полным пра­вом, поскольку наш арест произведен с их подачи. Так вот куда все время бегали Охеда и Оскар во время первого допроса! За стенкой сидели цэрэушники, кото­рые руководили допросом, сами избегая до поры до времени показываться мне на глаза. И вот теперь, после моего признания, они и появились в образе этого Пепе-грузина. Как сообщить в Центр о своих подозре­ниях. Кто? Где? Когда? Похоже, похоже. О дорожном происшествии с девочкой ни слова?! По-видимому, даже не слышали об этом. А говорят, что долго следи­ли за мной. Ну что же, доживем до утра, а там видно будет. Утро вечера мудренее. Даже в моем положении. Но мысль о том, что в Центре затаился враг, сверлила мозг, не давала покоя, приводя меня в угнетенное состояние. И все же это ведь из области предположе­ний»,— думал я, перебирая в уме немногочисленные контакты в Центре.

Наутро сняли наручники и бинты. Из дома принес­ли мою пижаму темно-красного цвета с черными цве­точками, велели в нее переодеться. На ноги принесли шлепанцы.

— Ну вот, видишь, какой ты красный теперь. Со­всем красненький стал! — приветствовали охранники мое появление в красном одеянии.— А главное, в та­кой одежде далеко не убежишь,— сказал один из них.

—   А чего мне бегать, коли мне и тут неплохо,— отвечал я.

После завтрака, состоявшего из кофе с молоком и булки с маслом, Пепе наконец приступил к делу. Вначале он предложил мне все описать письменно, но я категорически отказался писать что-либо, равно как и говорить с ним по-русски, и поэтому беседа велась только на английском языке. Биографические данные, учеба, подготовка. Разбор моих записных книжек, в ко­торых были сотни имен и адресов моих клиентов, и столько записей, что сам черт ногу сломит. Каждый штришок, каждая закорючка подвергались тщатель­ному анализу. Приходилось всему давать объяснения. Например:— Вот этот Линдерматер. Как вы с ним познакомились?

—    Ну, приходил он к нам в бар. Большой весель­чак и затейник. Быстро вошел в компанию с Крамера­ми. Несколько лет, пока мы держали бар, был другом нашей семьи. Ни одна пирушка не обходилась без его участия. По духу неонацист. С его помощью мы позна­комились еще с несколькими наци.

—    Вы на него давали характеристику в Центр?

—    Что за вопрос? Мы давали характеристики на всех лиц, встречавшихся нам здесь. А их были десятки.

—   Так это все же нейтральная связь?

—   А вы что думаете, мы станем вербовать всех подряд? Что-то вы нас недооцениваете.

И так далее, в том же духе...

—    Нейтральная связь?

—    Конечно, нейтральная.

И только на двух я позволил себе сосредоточить внимание Пепе. Оба были клиентами бара, и оба, насколько я знал, покинули страну, причем один из них уехал в США, другой — в Испанию. Но я знал, что по своим личным данным такие люди нашей разведке не подходят. Самое удивительное, что поиски ЦРУ этих людей не увенчались успехом. Они куда-то запропасти­лись, и это обстоятельство их чрезвычайно заинтересо­вало. После обеда и короткого отдыха— снова за работу. И так — до самого вечера. И все последующие дни. В воскресенье Пепе брал себе отдых.

За ужином появился Охеда. Поужинав с нами, он установил на столе наш приемник «Браун» и маг­нитофон, за стол уселись охранники, двое из них встали за моей спиной. Я надел наушники и вскоре услышал позывные Центра. Пепе также наблюдал за моими действиями. Листочки с шифрами Охеда теперь аккуратно отглаживал сам, снимал копию и только лишь после этого отдавал мне на дешиф­ровку. Под взглядом охранников я приступил к рас­шифровке радиограммы.

В шифровке, однако, не было ничего фатального. Она гласила примерно следующее: «Весту», «Весте». Ваш сигнал в Сантьяго не поняли. Выехал ли «Вест» в Чили? Просим сигнал о прибытии в Сантьяго «Вес­та» продублировать». Далее следовало несколько не­значительных фраз.

«Да,— думал я,— видно, в ЦРУ деньга не зря платят. Они предугадали, что сигнал, который я им выдал, мог означать «опасность», и поставили какой- то свой сигнал, который ничего не обозначал, и тем не менее «мечту» наши «сняли». Прошло уже более неде­ли, а Центр все еще находился в полном неведении о том, что с нами случилось. Что делать? Ведь любая следующая радиограмма может означать катастрофу. Могли дать адрес, явку, какое— нибудь имя... Как прервать эту игру? Американцы, по-видимому, ведут параллельную запись передач из Центра». Пока прово­дил дешифровку, мне стало жарко, на лбу выступили капельки пота, и наверное, прибавилось седых волос на голове. К счастью, в тексте ничего лишнего.

Передав шифровку Пепе, я встал из-за стола, чтобы хоть немного размяться. Охранники следили за каж­дым моим движением. Прошелся по комнате, придер­живая сваливавшиеся штаны. За неделю я, похоже, изрядно потерял в весе, да и ремень от брюк у меня отобрали.

Наутро в гостиной, где мы так мило беседовали с Пепе, меня ждал еще один человек, с виду настоящий американец, высокий, поджарый, спортивного тело­сложения, лет сорока пяти, одетый в толстый свитер цвета морской волны и джинсы, обутый в добротные ботинки на толстой каучуковой подошве. Он сидел в углу комнаты, закинув нога на ногу, и изучающе разглядывал меня. «Еще один цэрэушник,— подумал я.— И лицо мне его знакомо».

Память мгновенно подсказала: «За две недели до ареста этот сеньор обратился ко мне по-английски, когда я шел по своим делам по авениде Флорида в центре Буэнос-Айреса. По-моему, он спросил, как пройти к гостинице «Президент».

—    Меня зовут Густаво,— представился он хрип­ловатым голосом на английском языке.— Могу вам сообщить, что ваша жена и дети живы и здоровы. Они живут на загородной вилле и всем обеспечены. И все бы ничего, но нам хотелось бы, чтобы ваша жена была более разговорчивой. Более того, она вообще не хочет с нами беседовать.

—   А может, собеседник ей не нравится?

—   О да, конечно!— улыбнулся он.— Возможно, вы правы. А скажите, почему ваша жена думает, что вас кто-то предал? (Вот это да! И у нее появились мысли о предательстве!)

—   А вы у нее спросите.

—    И все же, мне хотелось бы знать ваше мнение по этому поводу.

—    Может, кто-то и предал. Откуда мне знать? Все может быть. Разве у вас такое не бывает?

—    Бывает. И тем не менее?

—   Скорей всего, у нас самих где-то был прокол. Может быть, это связано с последней поездкой жены в Европу.

—    В Россию, вы хотите сказать?

—    Ну да, в Россию. Домой.

—   А она вам ничего не говорила о каких-либо своих подозрениях относительно Европы?

—    Нет, не говорила.

—   Она что же, не заметила, что ее вели через всю Европу? Или она у вас недостаточно опытна?

—   Значит, не заметила. А может, и опыта малова­то. Ведь она же не профессионал. Она — привлеченная.

—   И что же, вы дома никогда по-русски не раз­говаривали?

—    Это исключено.

—    Ну а скажем, на улице, в машине?

—    Нет.

—      И что, гак уж никто из ваших друзей не до­гадывался, что вы русские?

-      Похоже, что нет.

А может, они вам просто об этом не говорили?

-      Вполне возможно.

—      О каком сигнале идет речь в полученной шиф­ровке?

-       Ну, я же вам сказал, какой сигнал нужно ставить в Чили. Откуда мне знать, что вы там нарисовали?

—  Да, наши люди, наверное, напутали и поставили не совсем то, что надо.

—  Да вы вообще там, похоже, просто раздавили кусочек мела и думаете, что к вам кто-то после этого выйдет.

—  А вы уверены, что вы нам дали правильный сигнал?

—    Это уж ваше дело, верить мне или нет.

—  Но согласитесь, что ваше поведение там, на конспиративной квартире в высотном здании, никак не способствует нашему взаимному доверию.

В ответ я лишь пожал плечами. Он помолчал.

—  А скажите мне вот что: разве у вас не был предусмотрен какой-либо сигнал на случай ареста? Я полагаю, что Центр до сих пор не знает о том, что с вами случилось.

—  Ошибаетесь. Центр, по-видимому, уже знает об этом.

—  Каким образом? Откуда?

—  А вы были на нашей квартире?

— Разумеется.

—  Так вот. На кухне окно скользит по дюралевым направляющим. В определенные дни, в определенное время окно должно быть приоткрыто на одну треть, что означает: «Все в порядке».

—  А если оно закрыто в этот день?

— Тогда это сигнал, означающий «опасность».

Густаво задумался.

—  Окно действительно было закрыто. Но, пред­положим, Центр таким образом узнал о вашем аресте. Почему же он продолжает радиопередачи?

—  Чтобы нас поддержать. Вы же видели, что Центр обращается ко мне по кличке «Олег», тогда как мой псевдоним — «Вест». Так вот, обращаясь ко мне по этой кличке, Центр дает мне знать, что ему из­вестно о том, что с нами произошла «маленькая неприятность».

Густаво снова задумался. От себя добавлю, что все вышеописанное было импровизацией от начала до конца. Я знал, что «Веста» окно на кухне закрыла. А моя настоящая кличка действительно была «Олег», а псевдоним «Весты» — «Олегова». И никакой догово­ренности с Центром на случай ареста у нас, к сожале­нию, не было. Но похоже, что аналитики из ЦРУ разгадали эту мою туфту, так как Густаво к этому вопросу с окном и с кличкой больше не возвращался.

—   Скажите, а вы не были знакомы с Логино­вым? — вдруг спросил он.

—   Нет, не был. Знаю из прессы, что он провалился в ЮАР.

—    А почему, как вы думаете?

—    Газеты писали, что из-за того, что ему вздума­лось зачем-то фотографировать старую тюрьму, а там это возбраняется.

—    И что вы думаете по этому поводу?

—   Думаю, что все это чушь. Я думаю, что его арестовали по наводке.

Густаво перевел разговор на другую тему.

О молодом нелегале Логинове сообщалось в прес­се: «Впервые советский шпион пойман в ЮАР!» Он был арестован якобы по уже указанной мной причи­не — фотографирование тюрьмы. Логинов был один, без семьи. Почему он признался, что он нелегал, мне не было ясно. Возможно, к нему применялись какие-то методы воздействия. Центр каким-то образом сумел вызволить его из тюрьмы. Впоследствии он работал преподавателем в одном из вузов Ленинграда.

Вскоре Густаво распрощался и уехал.

После обеда, когда Пепе удалился в свою комнату отдыхать, Мигель поведал мне кое-что о Густаво:

—   Это тот самый янки, который руководил всем твоим делом. Это он тогда сидел в соседней комнате в комисарии, когда тебя допрашивали сразу после ареста.

—    Ну и как он?

—    Нормальный. Щедрый. Подбрасывает нам ино­гда «зелененьких». Вообще-то их здесь много, цэрэуш­ников. Порой, кажется, что по одному за каждым деревом. В Штатах у него остались жена и дети. С же­ной он разведен. Живет один.

—    Он что здесь, самый главный?

—    Нет. Главный у них Карлито. Рыжий такой, злой и вредный. Он тоже был там, в комисарии, вместе с Густаво в ночь ареста. Да и у твоего дома он был вместе с нами, контролируя всю операцию.

...Прошло несколько дней. Сменился наряд. Один из охранников явился в моей куртке. Он сказал, что у него есть яхта и что в моей курточке ему будет очень удобно с ней управляться. Старшим наряда был Охе­да, мой старый знакомый. К ужину снова подошел полковник Гомес. После трапезы он опять затеял со мной дискуссию по вопросу о частной собственности на землю. Он мне пытался доказать преимущества частного владения землей, фермерского ведения хозяй­ства. Я же доказывал ему преимущества нашего колхозно-совхозного социалистического производства. Разумеется, сегодня мои доводы кажутся мне смешны­ми, но ведь в 1970 году с производством сельхозпро­дуктов у нас в стране дело обстояло несколько лучше, чем сейчас, и мне было чем крыть. Советская власть давала простому пароду гарантированную работу, со­циальную защищенность, бесплатное образование и здравоохранение, практически бесплатное жилье.

Дискуссия была довольно острой и в то же время забавной. Присутствовавшие при этом охранники с ин­тересом слушали мою лекцию о социалистическом образе жизни и способе ведения сельского хозяйства в условиях социализма. Но мой главный оппонент в споре о преимуществах двух систем, полковник Го­мес, оказался на высоте, умело защищая свой строй. Каждый из оппонентов остался при своем мнении.

Через несколько дней снова пришел Густаво. Пере­говорив о чем-то с Пепе, он сел за стол рядом со мной и спросил:

—   Скажите, у вашей жены и вправду была нор­ковая шуба?

—   Да, была. А что, шубы этой уже нет?

—   Об этом поговорим позже. Какая аппаратура у вас имелась, кроме радиоприемника «Браун» и маг­нитофона «Sony»?

—   Ну, были еще приемник «Грюндиг», кассетный магнитофон «Филипс», восьмимиллиметровая кинока­мера, фотоаппараты «Олимпус-Пен» и «Кэнон», пишу­щая машинка. А что, чего-нибудь не хватает?

—   К сожалению. Надо будет разобраться кое в чем.

—   Ну, вы бы еще целую роту туда пригнали, тогда вообще от дома ничего бы не осталось.

—    Вот вы все шутите, и порой шутите опасно. Будьте осторожны с аргентинцами. Пока мы контро­лируем ситуацию, но ведь все может в любой момент выйти из-под нашего контроля. Не провоцируйте их.

—   Чему быть, того не миновать. С чего вы взяли, что я — провокатор? Все мы во власти Божьей.

—    Во власти Божьей... Разумеется. Будьте же серь­езны! Под вопросом ваша судьба. И вашей семьи тоже.

—   А если серьезно, то я в любой момент возьму да и прекращу всякое сотрудничество с вами, пока не получу возможность повидаться с моей семьей.

—   Прошу вас не делать этого. С вашей семьей все в порядке. Я только что оттуда. И я вам обещаю, что вы их скоро увидите. Но, ради Бога, пе вредите себе, да и.им тоже. Аргентинцы теряют терпение, им нужны немедленные и эффективные результаты. Вы уверены, что вы нам все рассказали что касается ваших связей?

—    Какие могут быть сомнения?

—   Сомнения, видите ли, имеются. Но дело не в этом.

—    В чем же?

—   Вот вы указали нам почтовый ящик «Грета» [44]Адрес «Грета» был подобран Центром на тот случай, если «Вест» попадет в руки противника и будет вынужден вести двойную игру. Этот вариант был отработан и являлся составной частью «отступной легенды». Любое послание от «Вестов» по этому адресу означало бы: «Мы в руках противника».
 в Восточном Берлине.

—    Ну, и что с ним?

—   Но ведь это адрес одного из десятков офисов, размещающихся в центральной части Восточного Бе­рлина.

—    И что же вас смущает? Что тут особенного?

—   А в каких случаях вы должны использовать этот адрес?

—    Когда есть необходимость послать внеочеред­ное сообщение.

—    Вы не возражаете, если мы туда напишем? Вернее, вы напишете,— предложил он, испытующе глядя в глаза.

—    Никаких проблем. Можем и написать. Если вам это нужно. А только зачем?

Вместо ответа он дал мне бумагу и ручку. Я набро­сал черновик защитного текста письма на нейтраль­ную тему. Густаво прочитал письмо, внеся некоторые коррективы, и я переписал его начисто. Затем было заготовлено краткое сообщение о том, что вследствие болезни я не смог поехать в Чили. Наложив на текст письма специальную копирку с тайнописным соста­вом, я выполнил невидимый текст сообщения, вложил в конверт письмо и написал адрес. Густаво забрал письмо и распрощался. Позже, уже в Москве, я узнал, что письмо мое в адрес «Грета» никогда не было отослано. Цэрэушники не зря ели свой хлеб.

В наряд посылали каждый раз новых охранников. Они были людьми различными по складу ума и по характеру. Запомнился один, нервный и злой, физичес­ки сильный, большеголовый, лохматый, в очках. Он все донимал меня вопросами насчет социалистичес­кого строя в России, которую он всем сердцем ненави­дел и всячески старался это показать. Даже порывался меня допрашивать, но вмешивался старший группы и выставлял его из комнаты. В день смены наряда он зашел попрощаться. Был одет под ковбоя: в куртке с кисточками и помпончиками, с патронташем и ре­вольвером на боку, в широкополой шляпе и в корич­невых сапогах на высоком каблуке. Я с усмешкой рассматривал его живописный наряд.

—    Собрался на бой с большевиками?— не удер­жался я.

—    С удовольствием пристрелил бы тебя, русский шпион, будь моя воля! — вскипел почему-то он, оби­девшись на мою невинную шутку.

—    Послушай, а что я тебе такого сделал, что ты на меня так сердишься?

—   Да одно то, что ты оттуда,— уже преступление! Погоди, мы еще встретимся с тобой на узкой дорожке!

Если тебе вдруг вздумается бежать. Я сам пойду по твоему следу. Уж я-то найду тебя!

И он, резко повернувшись, вышел.

—    Он что у вас, псих?— спросил я Мигеля.

—   Э-э, да у него не все дома,— отвечал он.— А вообще-то парень был в «эскадроне смерти» [45]«Эскадроны смерти» действовали в Аргентине и Бразилии в шестидесятые — семидесятые годы и состояли из офицеров и сер¬жантов полиции и жандармерии, которые в свободное от основной работы время физически уничтожали прогрессивных деятелей, тер¬рористов, матерых уголовников и лиц, замешанных в убийстве полицейских. Трупы людей, уничтоженных «эскадроном смерти», находили на загородных шоссе, изрешеченными пулями и с над¬писью на груди: «Эскадрон смерти».
, где слегка свихнулся.— И Мигель сделал выразительное движение пальцем у виска.— Он армянин по проис­хождению, сын богатого оптовика. У них ранчо в Са­льте, вот он и приоделся под ковбоя, туда сейчас направляется.

Однажды Густаво привез фотографа. Меня сфото­графировали в моей дурацкой красной пижаме в про­филь и анфас. Дора мне потом рассказывала, что фотография была цветной и я выглядел на ней просто превосходно: красный и в красной пижаме.

—   Сегодня ваш национальный праздник— день Октябрьской революции. Примите мои поздравле­ния,— сказал Густаво.

В тот день он остался на ужин, присутствовал также на радиосеансе из Центра, который оказался последним. К счастью, Центр, по-видимому, почув­ствовал неладное: последняя шифровка не содержала абсолютно никакой лишней информации, адресов, ин­струкций. Только поздравления с пятьдесят третьей годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Да еще спрашивали о нашем самочувст­вии. Центр, кажется, понял, что, раз я не появился в Чили и о причинах ничего не было сказано, значит, что-то, возможно, идет не так, как надо. (Однако я ошибался.) Получение шифровки просили подтвер­дить соответствующим сигналом. Густаво задумался. Он словно что-то решал. Видимо, понял, что радиоиг­ра подходит к концу.

—    Ну и какой же это соответствующий сигнал? — спросил он.

—    Все тот же: «X» (как я уже упоминал, сигнал этот означал «опасность»).

Пепе между тем завершал свою работу.

—   Я вас очень прошу еще раз подумать и вспом­нить то, что вы, возможно, забыли мне сказать.

—    Я вам все сказал и на все вопросы ответил.

—    Ну, может быть, что-то не сказали поначалу. Ведь вы же понимаете, что я уеду, после меня придут другие люди, и вам все равно придется рано или поздно рассказать, если вы что-то от меня утаили. Для вас это будет кое-что значить. Поймите меня, я к вам хорошо отношусь, и мне очень хотелось бы, чтобы у вас в будущем все было нормально.

—    Послушайте, Пепе. А почему, собственно, вы думаете, что я от вас что-то утаиваю. И кстати, какие у вас соображения относительно нашего будущего? Уже что-нибудь замаячило на горизонте?

—    Дело в том, что я должен вас покинуть, посколь­ку моя работа здесь окончена. С вами будет работать другой мой коллега, который только что прибыл из Штатов. Мне, разумеется, очень не хочется, чтобы он узнал что-то, чего не знаю я. Вы, конечно, понимаете, что имеется в виду — связи. У нас пет уверенности, что мы знаем все. Нет ни единой зацепки.

—    Я вас уверяю, Пепе, что я от вас ничего не утаил.

—    Ну, хорошо. А что касается вашего будущего, то пока рано говорить об этом. Но по секрету скажу, в перспективе у вас, по-видимому, предстоит переезд в США. Вы как на это смотрите?

—    Положительно.

На этом мы расстались. Два дня никого не было.

На третий день после завтрака на стол передо мной легла местная газета «Кларин». До этого никаких га­зет мне не давали. А сейчас вдруг дали. На последней странице газеты были напечатаны фотографии двух молодых людей, советских граждан, выдворенных на днях из страны за деятельность, несовместимую с офи­циальным статусом. Фотографии сопровождались ста­тьей, в которой говорилось, что современные техничес­ки развитые страны уже давно перешли на спутнико­вые методы разведки, советская же разведка все еще пользуется средневековыми дедовскими шпионскими методами. В статье говорилось, что русские были пой­маны с поличным и выдворены из страны в соответ­ствии с международными нормами. Их высылке пред­шествовала нота правительства Аргентины, врученная послу Советского Союза. Комментарии не содержали никаких конкретных фактов. Я понял, что произошло. «Но ведь сигнал же был не тот! Почему же они все- таки пришли?!»

Двоякие чувства обуревали меня, пока я читал эту статью под внимательными взглядами охранников и Охеды.

Конечно, было тяжело и горько осознавать, что по моей вине из страны были выдворены два наших со­трудника. Никого из них я не знал. Но в то же время был уверен, что «неприятности» у них были из-за того, что пошли на операцию, несмотря на то, что сигнал был другой. Вот каким путем Центр, наконец, получил информацию о нашем положении. Во-первых, по край­ней мере, этих мучительных радиопередач больше пе будет. Радиоигра закончена. А это— главное. Во- вторых, Центр предпримет предусмотренные в этих случаях меры по локализации провала. В-третьих,— что немаловажно,— мое положение в глазах моих «опекунов» упрочится. Тот факт, что они считают, что я им не все сказал, говорит в мою пользу, поскольку я буду нужен им до тех пор, пока в состоянии буду давать хоть какую-нибудь информацию.

А вот и кое-что, чего не было в прессе. Об этом мне удалось узнать позднее через одного из охранников, который принимал непосредственное участие в опера­ции по захвату наших людей, выходивших к тайнику.

Тайник этот, как и многие другие, подбирался мной, и размещался он в кирпичном основании желез­ной ограды, проросшей живой изгородью. Ограда ок­ружала заброшенный старый дом, расположенный на узкой улочке в одном из районов Буэнос-Айреса. Из описания тайника было ясно, в какое время будет положена закладка. Контрразведка планировала ор­ганизовать крупную провокацию с захватом с поли­чным связника Центра, с последующим развертывани­ем антисоветской кампании в стране. В этих целях тайник был оборудован скрытыми фотовспышками для фотографирования связника в момент выемки за­кладки из тайника. В контейнер— металлическую трубку— была заложена подготовленная СИДЭ не проявленная фотопленка с отснятыми военными объ­ектами и другими компрометирующими материалами.

Поздним вечером два молодых человека не спеша приближались к району тайника. Перед этим прошел сильный дождь. На улице, как обычно, стояли маши­ны. Прохожих почти не было. Ничто не предвещало каких-либо неприятностей,

В момент изъятия закладки фотовспышка не срабо­тала, по-видимому, по причине ливня. Один из товари­щей изъял контейнер, и оба уже стали уходить, не ускоряя шага, когда из-за кустов, из-за машин на них бросилось десятка два агентов контрразведки. Ловко увернувшись от них, связники, бросившись в разные стороны, ударились в бега. Они были задержаны лишь на довольно большом расстоянии от тайника и оказа­ли значительное сопротивление. Контейнер с пленкой СИДЭ так и не удалось найти, хотя ее искали десятки людей. Куда они ее забросили, выяснить так и не смогли, хотя были осмотрены все прилегающие к ули­це палисадники, канавы и ливнестоки канализации. В машине один из задержанных пытался ударить ох­ранника, назвал его предателем, очевидно, приняв его почему-то за меня. Его поколотили, и довольно креп­ко. В полицейском участке, куда были доставлены оба связника, каких-либо компрометирующих материалов против них предъявить так и не удалось, но тем не менее был составлен протокол, вызван представитель нашего посольства, и товарищи были выдворены из страны. Один из них работал в Торгпредстве, дру­гой — в местном агентстве «Аэрофлота».

Я все еще сидел за столом, горестно размышляя о случившемся, как вдруг распахнулась дверь и вошла «Веста» с детьми. Встреча конечно же была необыч­ной, мы не виделись целый месяц со дня ареста. К то­му же меня никто не предупредил, что они придут. Старшая дочь была очень возбуждена, но быстро ус­покоилась. Нас оставили наедине. Я сделал «Весте» знак, что нас подслушивают, и стал вести разговор в том плане, что мне пришлось признаться во всем, что будущее наше пока неопределенное, что, возмож­но, придется остаться в этой стране, так как после этого события— я показал ей газету с фотография­ми — нам уже ни в коем случае нельзя возвращаться домой. Все это время я демонстрировал «Весте» указа­тельный палец левой руки, наложенный на средний,— наш условный сигнал о том, чтобы она не верила моим словам. Этот жест был взят нами из художественного кинофильма времен «холодной войны» о захвате тайваньским режимом советского танкера «Туапсе». Этот жест означает: «Я вру. Не верь тому, что говорю».

На пальцах же я показал, что необходимо гото­виться к побегу. Больше ни о чем поговорить не удалось, так как вошел полковник Гомес. Сквозь при­открытую дверь доносилось потрескивание рации и го­лос дежурного, который вызывал кого-то на связь.

Через полчаса «Весту» с детьми увели.

Вечером снова слушали эфир. Он был нем. Центр на связь больше не выходил. А через два дня мне принесли одежду и велели переодеться. Вернули часы и ремень. Снова надели черные очки, заложив за стек­ла вату. Прошли по коридору, вышли во двор, где меня усадили в маленький «фиат». Рядом сел охран­ник. Слышался шум двигателей машины. Краем глаза мог наблюдать, как выехали со двора на улицу. Долго ехали по шоссе, затем по какой-то аллее.

«Похоже на парк «Патрисиос»,— подумал я.

Из разговора охранников понял, что сзади шла еще одна машина.

Въехали в ворота какой-то усадьбы. С меня сняли очки и ввели в дом. В вестибюле меня встречали «Веста» и дети. Мы прошли в отведенную для нас комнату. Полковник Гомес посмотрел, как мы размес­тились, и вскоре уехал.

Это была маленькая спальня, где стояла большая кровать, по обе стороны которой расположены кро­ватки для детей. Окно забрано решеткой, ставень- жалюзи закрыт, в комнате горели лампы дневного света. При спальне был совмещенный узел — ванная и туалет.

Некоторое время мы оставались одни. Вслух разго­вор шел о детях. Отлично понимая, что комната про­слушивается, мы писали с помощью огрызка каранда­ша, каким-то чудом сохранившегося у «Весты», друг другу записки на туалетной бумаге.

В записках прежде всего обсудили причину ареста.

«Мне кажется, что это предательство»,— сразу же написала «Веста».

«Я тоже так думаю,— написал я.— Хотя не ис­ключается, что где-то у нас самих был прокол. Нельзя же все валить па предательство. И тем не менее ника­ких улик, никаких доказательств не предъявлено».

Мы перебрали все моменты, включая недавнюю поездку в Союз. Именно здесь мог иметь место про­кол. Но почему сразу же арест? Ведь обычно в нашем деле аресту предшествует длительная разработка, пре­следующая прежде всего выявление связей. Прошля­пили мы? Не заметили наружного наблюдения? Все может быть, хотя проверялись регулярно, особенно до и после явки и при проведении тайниковой опе­рации. А случай на дороге с той девочкой? Если бы мы находились в разработке, этот случай вряд ли был бы оставлен без внимания контрразведки. Мы продолжили разговор во дворе, куда нам раз­решили выйти на полчаса.

Кинта (так в Аргентине называется вилла) с не­большим двориком размещалась в пригородной зоне на участке примерно в четыре сотки. Дом был од­ноэтажный с мезонином, с крышей из красной че­репицы. В доме были гостиная с камином, большая прихожая, где раздвижной ширмой отгорожена ниша с двумя кушетками для охранников, еще две спальни, кухня, вторая ванная с туалетом. Из прихожей в верх­ние помещения вела мраморная лестница. Наверху в мезонине имелись две небольшие изолированные комнаты. Вход туда для нас строго запрещен: там были служебные помещения охраны, размещались ра­ция и аппаратура подслушивания. Дом был отделен от шоссе эвкалиптами и окружен живой непроходимой изгородью. Небольшой дворик представлял собой лу­жайку, поросшую травой. Во дворе имелся большой, добротно сделанный из кирпича мангал для приго­товления асадо.

Участок был угловым, метрах в двухстах от шоссе, по которому проходили автобусы дальнего следова­ния. К дому примыкал соседний участок, где стоял точно такой же дом. Круглосуточно дежурил наряд, состоявший из четырех сотрудников СИДЭ, вооружен­ных пистолетами. Через каждый час дежурные выходи­ли в эфир с докладом о состоянии дел на объекте. Если кто-то должен был приехать, то охрана заранее опове­щалась об этом по рации. Каждую неделю наряд сменялся. Контроль за всеми нашими передвижениями на кинте осуществлялся круглосуточно. Соседям меня выдавали за ученого из ГДР с семьей, попросившего политического убежища. На руках у нас было двое детей, поэтому предпринять что-либо в смысле побега в подобной обстановке было просто немыслимо. Поэ­тому оставалось только запастись терпением и ждать. Во дворе, как правило, на стуле или на бревне сидел охранник. Мы с детьми в это время могли совершать прогулки по периметру двора. С прежней квартиры нам доставили коляску, купленную еще в Швейцарии, и ребенок, которому было к тому времени уже один­надцать месяцев, учился ходить, держась за коляску. Во время прогулок мы вполголоса могли обсуждать наши проблемы, но так, чтобы движение губ не про­сматривалось со стороны дома. Было решено, что у нас нет иного выхода, как дожидаться дальнейшего развития событий, результатов расследования нашей деятельности в стране. Ведь не все же время нами будет заниматься ЦРУ. Придут еще, очевидно, и мест­ные следователи. Неизвестно еще, как в дальнейшем с нами поступят: в случае суда нам могут предъявить лишь одну улику — незаконное использование арген­тинских документов, да еще кое-что не слишком, на наш взгляд, значительное. Могут, конечно, также без всякого суда поселить нас где-нибудь в отдаленной провинции под надзором. Есть в этой стране места, откуда выбраться не так просто. О таком варианте поговаривали охранники, которые слышали разговоры своего начальства.

В день моего прибытия на кинту там дежурила смена во главе с моим старым знакомым Мигелем. Остальные трое— Качо, Хорхе и Тинго— молодые парни не старше двадцати пяти лет. Один из них, Тинго, индеец: смуглый, с косым разрезом глаз, с чер­ными как смоль прямыми волосами. Качо — добро­душный толстяк с вислыми пшеничными усами. Хор­хе — высокий, бледнолицый, рыхловатый парень.

Потом начальство уехало и мы остались с охран­никами. Был теплый вечер, по шоссе изредка про­носились автобусы дальнего следования. Мигель, на­блюдавший за мной, добродушно посмеивался:

—    Небось укатил бы от нас на одном из этих автобусов, э-э? Если бы смог, конечно.

—    Может, когда-нибудь и укачу,— поддержал в шутку.— Только не сегодня. И даже не завтра.

—    Послушай-ка, что я тебе скажу,— сказал Ми­гель, наклонившись ко мне.

Наступали сумерки. Мы сидели во дворе на тол­стых чурбаках. Остальные суетились на кухне, готовя ужин.

—    Судить тебя вряд ли будут. Но если все же предадут суду, у тебя будет возможность иметь ад­воката. Требуй для себя адвоката Доминго Р.— И он назвал имя известного адвоката, который специа­лизировался на делах «левых».— А вообще-то я ду­маю, что ты для американцев представляешь куда больший интерес, чем для нас. Да и вообще вы их находка, не наша. Они вроде бы собираются вас забрать к себе в Штаты.

—    Почему ты так думаешь?

—    Я слышал разговор Густаво с одним нашим шефом, которого ты не знаешь. Да и с политической точки зрения процесс этот нам абсолютно ни к чему. Нет никаких улик против вас.

Уже стемнело, и нас позвали к ужину. В тот вечер готовили сами охранники. Итак, первый ужин в кругу семьи после разлуки. В гостиной был накрыт стол, за который мы сели вместе с охранниками. Из кухни торжественно выплыл Качо. На его усатом, круглом, румяном лице сияла улыбка до ушей. Он гордо водру­зил на стол огромное блюдо с картофельным салатом под майонезом. Во все блюдо красными помидорами были выложены серп и молот. Охранники в это время добродушно перемигивались. Мигель в шутку сказал, что с американцами ведутся переговоры о том, чтобы меня оставили в СИДЭ в качестве советника по развед­ке, вопрос только в том, какую мне установить зар­плату. Подали пучеро-де-гальина [46]Пучсро-де-галькна — похлебка из курицы и овощей с обязательным компонентом — тыквой (исп.).
. Это немудреное аргентинское блюдо, не требующее особых знаний ку­линарии: варится курица, капуста большими кусками, тыква, картофель, несколько луковиц, разные специи. Подается все это в курином бульоне. Затем последовал чурраско [47]Чурраско — мясо, зажаренное на углях (арг.).
с зеленым салатом. На десерт подали цитросовые, черный кофе и молоко для детей.

После трапезы последовала «собремеса» — время­провождение за столом, обычно занятое досужей бол­товней, как правило, о футболе и политике.

Наутро после завтрака приехали два сотрудника ЦРУ, женщина и мужчина. Женщину звали Дора, «Вес­та» мне о ней говорила. Мужчина представился Каем. Дора уже бывала на кинте раньше и имела одну беседу с «Вестой», но дело, как я понял, у них не очень продвигалось. Дора была высокой, худой, типично американского типа женщиной средних лет. Она носи­ла круглые очки в металлической оправе, в которых походила на строгую учительницу.

Кай, тот был еще выше, худой, сутуловатый, блед­нолицый, в очках, говорил неторопливо, негромким голосом. Оба, как мы после убедились, были професси­оналами высокого класса. Оба по-русски говорили без акцента. Густаво, который их привез, отозвав меня в сторонку, сказал, что от этого мистера Кая, только что прибывшего из Вашингтона, будет зависеть реше­ние нашей судьбы. Здесь он впервые сказал мне, что для всех нас было бы лучше, если бы мы перебрались в Штаты. По-видимому, надо будет к этому стремить­ся, так как продолжать здесь оставаться небезопасно, ибо кое-кому из местных мы уж очень не нравимся. Он также убедительно просил меня говорить с мистером Каем только по-русски.

Мы прошли в небольшую светлую комнату на первом этаже. Кай поставил на стол портативный магнитофон, сел напротив меня за стол, и мы присту­пили к работе. Дора с «Вестой» в это время рас­положились за столом в гостиной. Дети играли во дворе под присмотром охранников.

Работа велась практически в том же плане, что и с Пепе, только более углубленно. Допросы основыва­лись на анализе отчетов, составленных Пепе, а также на анализе записей, найденных в моих записных книж­ках. Детальной расшифровке была подвергнута каж­дая запись, каждая закорючка, проверены десятки ад­ресов. Кай пытался прежде всего выявить связи. До­просы, как правило, проводились с утра до обеда, после чего Кай и Дора уезжали, для того чтобы обоб­щить и сопоставить полученные материалы, подо­брать по ним вопросы, провести через СИДЭ провер­ки. На следующее утро все начиналось сначала. И так изо дня в день, за исключением субботы и воскресенья.

По истечении первой недели нашего совместного пребывания на кинте Качо, охранник с пушистыми усами, густой кудрявой русой шевелюрой, перед тем как уйти (его смена, продолжавшаяся целых две неде­ли, наконец закончилась), сказал мне на прощанье:

—   По жене соскучился прямо жуть как. А вам я завидую. Я бы в такой ситуации не смог бы.

—    Чего не смог?

—    Ну... сами знаете. Мы как последние идиоты сидим, подслушиваем вас, километры пленки тратим, а кроме скрипа пружин вашей кровати, ничего не слышим.

—   А вы этот скрип расшифруйте, сразу поймете, о чем мы речь ведем по ночам.

—    Да уж расшифровали. Неужели это возможно?

—    Что именно?

—   Ну... вы вроде как в плену и... это... Ну... с же­ной.

—   Что же тут особенного? Жизнь-то продолжает­ся. И не такая уж она долгая. А плен? Что ж это издержки профессии.

—    Начальство наше рвет и мечет. Бобины пленки израсходовали, магнитофоны перегреваются, а тол­ку — ноль.

—   Как это ноль? Мы же все время разговариваем, причем на кастельяно. Это вы микрофоны плохие поставили.

—   Да так-то оно так, а только разговоры эти ваши мало что дают. Шеф сказал, что поговорит с американ­цами, чтобы прекратить подслушивание.

—   А может, американцам как раз интересно слу­шать пружины?

—     Ха-ха! Ну, ладно. Интересно с вами разговари­вать. Забавно. Славная у вас жена. Ну, всего хорошего. Поеду домой. Поскриплю пружинами.

Качо после еще не раз бывал у нас на дежурстве и больше других занимался с нашими девочками.

В наряд присылались разные люди. Попадались среди них и такие, кто лично принимал участие в пыт­ках и прочих подобных делах. Несколько раз были и те двое, что приходили ко мне в офис в день ареста. Охранники целыми днями играли в карты, домино или в фишки, читали книги. А однажды во дворе затеяли стрельбу из пистолетов по мишени. Детей во двор мы в этот день не выпускали. Нашу просьбу прекратить стрельбу проигнорировали. Га­зетами нас не баловали. Американцы же приносили нам книги издательства «Посев», запрещенные в на­шей стране. Так я ознакомился со всеми произве­дениями Солженицына, среди которых были «Раковый корпус», «В круге первом» и другие, с «Мемуарами Н. С. Хрущева», с книгой «Двадцать писем к другу» С. Аллилуевой, с «Доктором Живаго» Б. Пастернака, с речью Хрущева на Двадцатом съезде КПСС, с тру­дами наших диссидентов А. Д. Сахарова, Роя и Жо­реса Медведевых, Орлова и других. О мемуарах Хру­щева Густаво меня спросил:

—    Что вы думаете о них?

—   Очень интересно написано. Там много такого, о чем мы никогда не догадывались.

—   А вот у вас в стране говорят, что их составило ЦРУ. Ваше мнение?

—   Полагаю, что у ЦРУ есть другие дела, более важные, чем сочинение мемуаров чужих лидеров. Ни­кита Сергеевич знал, что в нашей стране его книга никогда напечатана не будет, взял да и переправил рукопись за границу. Небось через своего зятя Ад- жубея или еще через кого.

Из Штатов приехали два психоаналитика. С секун­домерами в руках целый день они крутились вокруг нас, проводя разнообразные тесты. Оба отличались веселым нравом, много сменялись, шутили с нами, продолжая делать свою работу. После они нам сказа­ли, что полученные ими результаты отражают доволь­но высокий уровень нашей общей эрудиции, интеллект и хорошую реакцию на внешние воздействия. Эти американцы, похоже, были докторами наук из какого- то университета. Ясно, что ЦРУ интересовало наше психическое состояние и что отрабатывались какие-то планы в отношении нас.

А через два дня нам предстояло испытание на «детекторе лжи». Мы узнали об этом за день до ис­пытания и смогли переговорить о том, как себя вести. Нас вызывали по одному в комнату в мезонине, где сидели двое только что прибывших американцев. Де­тектор лжи размещался в двух «дипломатах» и по устройству внешне напоминал аппарат для снятия электрокардиограммы. Вопросы задавались с виду как будто простые, но с подоплекой. Работа велась на английском языке. Когда я подымался по лестнице, ведущей в верхние комнаты, старшая дочь отчего-то вдруг воспротивилась, пытаясь меня не пустить на­верх. Уж что она там подумала— не знаю, но она, рыдая, уцепилась за меня и не пускала. С ней чуть не случилась истерика, и стоило большого труда ее ус­покоить. Младшая же, увидев все это, тоже разрази­лась оглушительным ревом. Одним словом, дети ус­троили настоящий концерт.

Процедура выглядела примерно так.

В одной из комнатушек мезонина меня ждали два долговязых американца — один в годах, другой помо­ложе. С виду — научные сотрудники.

—    Садитесь вот сюда,— сказал один из них, указы­вая на стоявшее посреди комнаты кресло.

—    Вы знакомы с этим аппаратом? — спросил стар­ший, пока его коллега пристегивал и приклеивал дат­чики на руках, ногах и на груди.

—    Нет, не знаком.

—    На все наши вопросы, пусть даже некоторые из них вам покажутся до смешного нелепыми, вы должны отвечать только «да» или «нет». Никаких комментари­ев. Никаких жестов. Полное спокойствие. Никакого волнения. Итак, начинаем.

—    Мартынов — это ваша настоящая фамилия?

—    Да (в действительности это был мой оператив­ный псевдоним, полученный еще в разведшколе.) — Мысли мои в этот момент витали в деревушке на далекой Смоленщине. Год назад родители «Весты» купили там избу.

—  Вашего отца звали Иван?

— Да. (На самом деле его звали Михаилом.)

—   Ваш отец жив?

—   Нет.

—   У вас есть братья-сестры?

—   Нет. (На самом деле мои двое братьев работали в органах ГБ.)

—   Вы член партии?

— Да.

—   Ваша жена коммунистка?

—   Нет. (На самом деле она в 1967 году была принята в партию.)

—  У вас были на связи агенты?

—   Нет. (Это было правдой.)

—   Вы знаете причину вашего ареста?

—   Нет.

—   Болели в детстве корью? -Да.

—   С вашей женой вас познакомило КГБ?

—   Нет.

—   Вы можете убить кошку?

—   Нет.

—   Можете спрыгнуть с дерева?

—  Да.

—   Вы верите в коммунизм? -Да.

—   Вы все рассказали нашему сотруднику Пепе?

—   Да.

И так далее в таком духе. Многие вопросы за давностью времени стерлись из памяти.

Испытания на «детекторе лжи» мы прошли, по- видимому, более или менее сносно, поскольку для нас это испытание каких-либо отрицательных послед­ствий не имело.

Затем приходил врач, который осмотрел нас и де­тей. Довольно поверхностно.

Новый, 1971 год встречали с теми же самыми ох­ранниками, которые были в первом наряде, только вместо Мигеля был Охеда, который пришел со своей женой, красивой женщиной европейского типа, также работавшей в СИДЭ. Невеселой была для нас эта новогодняя ночь. Впереди— полная неизвестность. Нам предстояло еще целый год провести в неволе.

Однажды поздно вечером, когда дети уже легли спать, приехали два шефа из СИДЭ, которых я до этого никогда не видел. Они не представились, хотя впоследствии в разговоре с охранниками я выяснил что это были полковники Отеро и Урета.

Меня усадили за стол в гостиной, предварительно выпроводив охранников, и учинили допрос с неко­торым пристрастием, требуя, чтобы я немедленно раскрыл им все свои связи, явки и координаты аген­туры. Отеро, зайдя сзади, неожиданно саданул меня в печень. Я стал хватать ртом воздух. В глазах по­темнело. Он стоял передо мной, немного сбоку, а в сантиметрах от меня на поясе блестела рукоятка его револьвера в кобуре открытого типа. Провоци­рует? Ждет, что я не сдержусь и выхвачу его ре­вольвер? Но— табу! За стеной— жена и дети. За стеклянной дверью с занавесками в прихожей при­тихли охранники. Да, провоцирует. А второй сидит за столом, напротив, держа руку в кармане пиджака. Проверяют мою выдержку, что ли?

Затем они стали допытываться, что это за адрес «Грета», который я им дал на первом допросе, и не ложный ли это адрес. Я им объяснил, что адрес насто­ящий, при этом пришлось поклясться своими детьми. (А адрес действительно был настоящий.) Ничего не добившись, взбешенные, они уехали, пообещав еще не раз навестить меня.

Наутро я рассказал Каю о ночном визите и сказал при этом, что подобные визиты не способствуют на­шей совместной работе. Мистер Кай позеленел от злости и тотчас отправился наверх к радиотелефону. Вскоре он вернулся, и мы продолжили работу.

Однажды в субботу, в отсутствие Кая, приехали двое из военной разведки Аргентины. Их интересовала одна связь, имевшаяся в моей записной книжке. Дело в том, что это был отставной политик, сенатор, сто­ронник генерала Перопа, бывшего президентом Арген­тины в 1946—1955 годах, он положил начало буржуаз­но-националистическому течению «За великую Арген­тину». Их интересовал характер наших отношений, поскольку оба были знакомы с этим политиком и, возможно, делали на него ставку в будущем, так как существовало мнение, что возвращение Перона из сво­его изгнания в Испании не за горами. (Что вскоре я случилось.) Перонистское движение в стране вновь набирало силу. Уже отгремели уличные бои в Кор­добе, потрясшие всю страну. В джунглях тренирова­лись соединения партизан, имел место захват воору­женной группой пассажирского авиалайнера местных линий с последующей посадкой на Фолклендских ост­ровах. Партизаны, среди них была одна женщина, вооруженные автоматами, долго держали самолет на взлетно -посадочной полосе, но затем сдались англи­чанам и были переданы аргентинским властям. Имело также место убийство террористами бывшего прези­дента Аргентины генерала Арамбуру, сменившего в свое время Перона после его бегства в 1955 году. Я рассказал офицерам разведки все как было: познако­мился случайно, отношения между нами были при­ятельские, он помог мне войти в контакт с двумя фирмами. Мы знакомы с его семьей, живет он крайне скромно. Знаком я и с его братом-священником. Но я не рассказал о том, что главный интерес представля­ла его родная сестра, которая работала в очень важ­ном для нас учреждении.

Вскоре после Нового года в результате очередного бескровного военного переворота президента Арген­тины генерала Левингстона сменил более национали­стически настроенный, авторитетный в своих кругах генерал Лануссе. В стране от этого ровным счетом ничего не изменилось.

Так вот эти двое из военной разведки (именно так они представились) пытались выяснить, насколько их друг скомпрометировал себя связью со мной. Я их убедил, что связь эта была нейтральной, что, в общем, соответствовало действительности, если не считать то­го, что через этого человека я вышел на нескольких нужных мне людей. Они пытались выяснить еще кое- какие мои связи и пригрозили, что у них имеется возможность оказать на меня физическое воздействие. На этом, мы и расстались.

В понедельник я рассказал Каю об этом визите. Мне показалось, что он уже знал об этом и заверил меня, что эти люди здесь больше не появятся. Амери­канцы, на мой взгляд, довольно ревниво относились к вмешательству аргентинцев в их дела.

С некоторого времени допросы стали двойными: Кай работал со мной с утра до обеда, а после обеда стал приезжать следователь из СИДЭ. Его звали Гон- салес. Это был очень вежливый, обходительный, ин­теллигентный человек. Нам снова пришлось пройтись по моей биографии, особенно что касается аргентин­ского периода жизни вообще и службы в армии, в част­ности. Снова, уже в который раз, мне пришлось повто­рять одно и то же и ни разу не ошибиться, иначе меня сразу же поймали бы на расхождениях.

Однажды приехали вместе Кай и Густаво. Речь шла о необходимости нашего отказа от советского граж­данства. Шаг этот, конечно, серьезный, но нам необ­ходимо было его предпринять, если уж мы решили идти до конца. Под диктовку Кая на русском языке я написал заявление об отказе от советского граждан­ства на имя Мартынова и Мартыновой. Мы оба под­писали заявление. Затем пришлось оформить доверен­ность на получение небольшой суммы в валюте, имев­шейся на моем счете в женевском банке в Швейцарии. Счет этот я открыл еще весной 1961 года, когда встре­чался с нелегалом Паулем.

Кай и Дора вскоре закончили свою работу и уехали в Штаты. Закончил свою работу и Гонсалес. Теперь его сменили уже знакомый мне по ночной «беседе» полковник СИДЭ Урета и еще один офицер чином пониже, по имени Перейра, упитанный и важный, с за­видным здоровым румянцем на щеках. Они начали с того, что сказали мне: «Вы теперь забудьте о том, что вы там врали американцам, и начинайте нам го­ворить всю правду, иначе паше расставание может быть для вас и для вашей семьи очень и очень пе­чальным».

Они работали со мной еще месяца два с большими перерывами, каждый день атакуя меня все новыми вопросами. Результат был прежний. «Весту» на это время оставили в покое, и она занималась приготовле­нием пищи и детьми.

Однажды ночью случился переполох: кто-то посту­чал снаружи в стену дома, и охранники, а это были молодые ребята, забегали по дому с пистолетами в ру­ках. Я тоже вышел посмотреть, что там происходит, но вскоре понял, что ничего серьезного.

—   А собственно, кого вы опасаетесь?— спросил я.— Русских здесь нет. Своих, что ли, боитесь?

—    Какие там, к черту, русские?!— воскликнул один из них.— У нас своих террористов хватает: и ле­вые, и правые, и «тупамарос», и «эскадроны смерти»! Черт его знает, вдруг кому-нибудь из них придет в го­лову наведаться сюда. Мы вон даже своему СИДЭ и то не доверяем, потому что там есть люди, которые хотели бы с вами расправиться, а следовательно, и с нами заодно, поскольку мы вас обязаны защищать.

«Что-то новое»,— подумал я.

—   На днях,— сказал другой охранник, уже знако­мый мне высокий мулат,— террористы угрохали одно­го начальника полиции, отличавшегося особой свире­постью и жестокостью в борьбе с «левыми». Так те­перь это дело увязывают с вами. Наше начальство через одного адвоката передало вашим из посольства, что вы в полном порядке и что вовсе незачем убивать наших полицейских комиссаров.

Густаво теперь стал приезжать гораздо чаще, чем раньше.

—    Ситуация создается такая, что чем скорее вы выедете из страны, тем будет лучше для вас. Оставать­ся здесь становится крайне опасно, так как местные власти могут захотеть в какой-то момент решить ваш вопрос по-своему. К тому же активизируются террори­стические группы. Вам необходимо готовиться к пере­езду в США. Вы сами понимаете, что после того, что произошло, обратного пути у вас нет. Дома вас ждет Сибирь. В Штатах же вы можете прекрасно устроиться и жить припеваючи, уверяю вас. Я уверен, что вам там понравится. Америка — чудесная страна. Страна с большими возможностями.

Я передал «Весте» наш разговор с Густаво.

—   А и впрямь, ты что думаешь, нас дома встретят с распростертыми объятиями?

—    Ну, с объятиями, может, и не встретят. Может, даже посадят сгоряча, по крайней мере меня. Ведь я, как-никак, нарушил присягу. Да и ты вроде тоже.

—    А к стенке тебя не поставят?

—   У нас это, кажется, сейчас вышло из моды. А вот в тюрягу или психушку - это очень даже может быть. Или вышлют куда-нибудь. А ты, если останешься на воле, будешь за меня хлопотать и носить мне передачи.

—   Ты думаешь, нам удастся доказать факт преда­тельства?

—   Скорей всего пе поверят. Ведь если предатель в Центре [48]В описываемый здесь период О. Гордиевский действительно работал в Центре.
то он должен быть неплохо защищен, и нас могут убрать раньше, чем мы откроем рот. Но волков бояться— в лес не ходить. Я думаю, в Штатах нам удастся осуществить задуманное. У нас только один путь — домой. Что бы там ни было. Не оставаться же здесь и записаться в предатели?

—    Но нам ведь могут сказать, что версию о том, что нас предали, мы придумали сами, чтобы обелить себя.

—    Пусть говорят, нам важно добраться до дома, доложить о случившемся и о своих подозрениях, а там пусть решают. Что сейчас об этом думать? Вон и Густаво говорит, что нам нужно поскорей отсюда уби­раться, так как здесь начинает пахнуть керосином.

Через два дня Густаво приехал со своим шефом, который представился как Карлито. Он смотрел стро­го сквозь очки, в глазах у него таилось недоверие. Вместе с ними прибыли Урета с Перейрой, те, что беседовали со мной почти два месяца. Необходимо было завершить некоторые формальности, как-то: официальный отказ от аргентинского гражданства нас и наших детей (ведь они-то были урожденными граж­данами Аргентины), для того чтобы в будущем ни наши дети, ни кто-либо другой не могли претендовать на аргентинское гражданство [49]Согласно законам Республики Аргентины, любое лицо, родив­шееся на территории страны, на борту самолета или судна, принад­лежащего этой стране, является гражданином Аргентины.
.

Кроме того, мы подписали доверенность на имя Уреты на продажу квартиры, машины и мебели. Ма­шину Урета приобрел для себя за смехотворную цену и был весьма доволен покупкой. Они с Перейрой бук­вально источали доброту и ласково посматривали на меня, как кот на сметану. Я мог только предположить, что им крупно повезло: они, вероятно, нашли те пять тысяч долларов, что находились в тайнике на кухне, и оприходовали их. Это была наша зарплата, прислан­ная Центром через тайник.

Вскоре аргентинцы ушли, забрав с собой подписан­ные нами документы. Густаво с Карлито остались.

—    Относительно ваших вещей,— сказал Густа­во.— Пишущая машинка и магнитофон «Филипс» про­даны. Деньги вам пригодятся. Оба фотоаппарата и ки­нокамера исчезли во время ареста. Норковая шубка тоже было пропала, но мы попросили полицию пора­ботать, и шуба появилась. Мы ее привезли с собой. Вот только похититель ударился в бега.

С этими словами оп передал «Весте» большой па­кет с шубой.

—    Деньги за квартиру, машину и мебель, а также те, что будут получены в Швейцарии, мы переведем на ваш счет в США, чтобы вам там было на что жить первое время. Ваша одежда из дома будет привезена сюда, и вы сможете отобрать себе все необходимое, особенно одежду для детей. Со стороны вашей службы имел место подход к человеку, который связан с нами, о чем русские знают. Вас разыскивают. Думаю, что в ближайшее время ваше пребывание здесь закончится, так как в отношении вас принято решение. И на очень высоком уровне. Вы поедете в Штаты.

Подходил к концу девятый месяц со дня нашего ареста.

Наутро привезли картонные коробки с вещами и детскими игрушками. Мы отобрали самое необхо­димое. Поздно вечером нас увозили из Аргентины в США.

 

АМЕРИКА, АМЕРИКА...

Вашингтон. Пригород Спрингфилд. Было тепло, даже немного душновато, и мы открыли окно. Ведь из Южного полушария, где была зима, мы за сутки пере­местились в Северное полушарие, где лето было в са­мом разгаре.

Рядом с нашей кроватью стояли две кроватки до­черей. Американцы все предусмотрели. Едва мы раз­местили вещи, как в дверь постучал Гарри. Он пригла­сил нас поужинать. Как гостеприимный хозяин, он показал нам дом, состоявший из гостиной в двух уровнях с открытым камином посредине, над которым с потолка свисал медный кожух вытяжки; великолеп­ной кухни с электроплитой и посудомоечной машиной, прачечной с автоматической стиральной машиной и сушилкой. Дальше шла дверь в служебные помеще­ния, где размещалась охрана и, по-видимому, средства связи и аппаратура подслушивания.

Вместе с Гарри мы все сели за стол и поужинали холодной ветчиной с пивом, подогрели МОЛОКО ДЛЯ детей, съели мороженое, которое американцы обычно едят на ночь. Затем Гарри закурил свою трубку, рас­прощался с нами и прошел в служебную комнату, а Питер проводил нас до дверей спальни и пожелал спокойной ночи. Так началась наша новая жизнь.

Утром нас разбудил довольно сильный стук в дверь. Очевидно, мы долго не могли проснуться. Питер через дверь интересовался, не хотим ли мы позавтракать. Оказывается, было уже девять утра. По телефону, наверное, запрашивали о нашем состоянии. Мы быстро собрались и пошли на кухню завтракать.

Питер, худой, высокий молодой человек лет трид­цати, показал нам окрестности и определил примерные места прогулки. Кругом был сплошной лес. Когда мы подходили к дому, услышали громкий звонок, и через некоторое время по дорожке, покрытой гравием, зашу­ршали колеса приближавшейся машины. Позже мы выяснили, что на лесной дороге, ведущей к дому, имелось сигнальное устройство, оповещавшее охрану звонком о приближении машины.

Когда раздавался звонок, один из охранников вы­ходил встречать посетителей, остальные оставались в прикрытии. Оружия мы никогда у них не видели, хотя оно, несомненно, имелось.

После завтрака раздался звонок, и вскоре поя­вилась машина. Приехал Гарри (в английском про­изношении звучит как «Хэри»). Приветливый, энер­гичный, черноглазый, он был одет в серый деловой костюм, курил трубку.

—    Хэлло!— сказал он, переступив порог.— Как устроились?

—    Хорошо. Нам здесь нравится,— отвечала «Вес­та».— К тому же все удобства.

Наши дети пока дичились, вслушиваясь в незнако­мую речь. Не пройдет и месяца, как они освоятся и начнут быстро лопотать по-английски. Затем Гарри прошел в служебное помещение, куда нам запреща­лось входить. Там был телефон и, по-видимому, под­слушивающая аппаратура. Судя по типу телевизион­ных антенн, у них имелась и рация, но охранники в основном пользовались телефоном.

Дети смотрели телепрограмму, мы проводили в по­рядок нашу комнату, когда в дверь постучали.

—    Пойдемте побеседуем,— сказал Гарри.— Преж­де всего о режиме вашего пребывания здесь. Пока решится ваш вопрос (еще в Аргентине мы возбудили ходатайство о предоставлении нам политического убе­жища в США. Это нам посоветовал Густаво), вы буде­те жить здесь. Передвижение в пределах ста — двухсот метров свободное, режим — свободный, то есть може­те заниматься, чем хотите, по далеко от дома не уходите. У вас будет охрана, четыре человека. Нам бы хотелось приобщить вас к американскому образу жиз­ни, поэтому каждый день в сопровождении охранников вы можете отправляться на машине куда вам заблаго­рассудится. Я так понимаю, что вы — люди с доволь­но высоким уровнем культуры, поэтому вам, наверное, будет интересно ознакомиться с историей США, посе­тить музеи Вашингтона и его окрестности. Вас везде и всюду будут сопровождать наши сотрудники. Из ваших средств, вырученных от продажи квартиры в Буэнос-Айресе, машины, мебели и прочее, вам будут выделяться суммы, необходимые для приобретения тех или иных нужных вам и детям вещей. Расплачи­ваться будут охранники, вам же мы дадим немного денег на мелкие расходы. У вас будет масса свободно­го времени. Вы, Лэд,— обратился он ко мне,— имеете какое-нибудь хобби?

—    Ну, в общем-то люблю что-нибудь помасте­рить, постолярничать.

—   Сегодня же поедете в супермаркет и купите не­обходимые вам инструменты. Для начала хотя бы пилу, топор, гвозди, молоток. Для детей — образова­тельные книжки с картинками. Пусть приобщаются к английскому языку.

В прихожей снова раздался звонок, и у подъезда зашуршал гравий.

—   Это, наверно, Грэйс, наша повариха и экономка. Она будет закупать продукты и готовить для вас и для охранников ленч и обед. Грэйс, пройдите сюда, пожалуйста!

Вошла высокая худощавая (а в основном все амери­канки высокие и худые) американка лет сорока с лиш­ним в очках.

—    Грэйс, это Лэд и Ирма, наши нынешние по­стояльцы. А это их дети, Сабина и Али. Уже время ленча (было примерно час дня), может, мы что-нибудь перекусим?

Грэйс быстро накрыла стол. Пиво и кока-кола в бутылках, ветчина и копчености, сыры, молоко для детей, на десерт бананы, яблоки, апельсины, пас­тила.

Гарри перед ленчем выпил порцию мартини-драй (джин с лимоном), его излюбленный аперитив.

—   Лэд, здесь в баре в серванте неплохой выбор самых разнообразных спиртных напитков, а поскольку вы держали бар в Буэнос-Айресе, то вот вам книжечка по приготовлению коктейлей.— С этими словами он вручил мне брошюрку с рецептами наиболее по­пулярных американских коктейлей.— Фантазируйте, вам и карты в руки,— усмехнулся он, раскуривая свою трубку.

—    Скажите, Гарри, кроме экскурсий, какие еще у нас планы на будущее, какие перспективы? — спро­сила «Веста». (Мы-то знали, какая у нас перспектива: попытаться удрать вместе с детьми из этого райского уголка, и каждая наша поездка на экскурсию, в кино, в магазин будет иметь одну цель: изучить условия для организации побега, но так, чтобы была полная гарантия.)

—    Потерпите с недельку, и я вам все расскажу. Но по предварительной наметке мы вам дадим новые документы и поселим где-нибудь в Канаде, полагаю, что в городе Торонто. Остальное я вам расскажу по­том.

—   Грэйс,— позвал он,— покажите, пожалуйста, Ирме, как пользоваться электроплитой, кофеваркой, посудомоечной машиной, стиральным и сушильным агрегатом.

Грэйс ввела «Весту» в курс дела домашнего хо­зяйства. А Гарри тем временем откланялся и убыл восвояси. Он приезжал к нам почти каждое утро после завтрака, обедал с нами, а затем уезжал к себе на работу.

Бунгало, приземистое, вытянутое в длину и не­взрачное на вид строение, выкрашенное в коричневый цвет, имело отлично отделанный деревом интерьер. Все здесь было продумано до мелочей: камин с решет­кой для barbecue (подобие нашего шашлыка) представ­лял собой огороженное гранитными плитами про­странство примерно два на два метра. Вдоль стен — батареи электрического отопления. Хозяин был боль­шой умелец и все делал своими руками. Но несколько лет тому назад он умер, и вдова стала сдавать дом разного рода жильцам, одним из нанимателей оказа­лось ЦРУ. Поскольку дом стоял на косогоре, гостиная была выполнена в двух уровнях со ступеньками. Бе­тонный пол гостиной был выстлан серым ковровым покрытием. Несмотря на летнюю жару, в доме было прохладно, так как стены и плоская крыша обладали отличными теплоизоляционными свойствами. К дому примыкала большая открытая терраса. Он террасы вниз проложена тропа, переходившая местами в сту­пеньки. Тропка заканчивалась у пруда, где стояла просторная, рубленная из толстых бревен хижина с земляным полом и камином, сделанным из грубо отесанных валунов. По ту сторону пруда на пригорке возвышался дом соседей, выполненный в старинном колониальном стиле. Ни заборов, та оград. Здесь ува­жается право частной собственности, и каждый владе­лец отлично знает границы своих владений и никогда не вторгается на территорию соседей. Ниже по зарос­шей густым лесом долине каскадом располагались еще два таких же искусственных озера. На берегу самого нижнего из них стояла беседка, построенная в виде шалаша, украшенная резьбой по дереву и выкрашен­ная в красный цвет. Над ней, укрепленная на двух высоченных соснах, была оборудована небольшая платформа, с которой спускалась веревочная лестница.

Очевидно здесь когда-то играли дети. Лес состоял в основном из американских кленов, кроны которых, сходясь высоко над землей, создавали полумрак даже в самую ясную погоду. Перед домом со стороны тер­расы — большая лужайка, поросшая травой. Она ре­гулярно подстригалась кем-нибудь из охранников, привозивших с собой газонокосилку.

Вскоре во время поездок мы выяснили, что район нашего проживания называется Спрингфилд и распо­ложен в зеленом поясе Вашингтона, примерно в двад­цати пяти километрах от центральной его части. Рай­он этот, малолюдный, затерянный в лесах, являлся по сути пригородом Вашингтона, хотя принадлежал штату Вермонт, поскольку сама столица— Вашинг­тон — совершенно независимая единица: Федераль­ный округ Вашингтон, границей которого является кольцевая, шестиполосная автомагистраль, опоясыва­ющая город.

По другую сторону дома лес подступал почти вплотную к окнам, и в нашей спальне всегда царил зеленый полумрак, что создавало впечатление пребы­вания в огромном аквариуме. С торцевой стороны дома находилась усыпанная гравием площадка для автомашин. Здесь обычно стояли две-три машины аме­риканских марок. Машины были не служебные, а бра­лись напрокат. Водили их сами охранники. В Штатах детей уже с двенадцати лет сажают за руль, и машина здесь— неотъемлемая часть американского образа жизни. Брать напрокат абсолютно новую машину и использовать се для служебных целей здесь гораздо экономичнее, нежели содержать целый парк служебных автомашин с водителями, гаражами и прочим. Это, конечно, не значит, что в ЦРУ нет своих служебных машин, но в нашем случае использовались машины, взятые напрокат.

Конторы проката автомобилей здесь в каждом го­роде. Приехал в чужой город, взял машину напрокат и катайся сколько хочешь. Приехал на этой машине в другой город, машина тебе больше не нужна — агентство пришлет своего водителя, и он отгонит ма­шину обратно. Автомашину можно заказать по теле­фону из другого города и даже из другой страны.

Прилетаешь на самолете, а в аэропорту уже ждет машина. Оформляешь документы, получаешь ключи от сотрудника агентства, и машина в твоем полном распоряжении. Машины напрокат, как правило, новые или в очень хорошем состоянии. После десяти — двад­цати тысяч километров на спидометре агентство вы­ставляет машины на продажу.

Несколько дней ушло на акклиматизацию. Нам позволили гулять по окрестностям, вначале под до­вольно либеральным присмотром, затем — без каких- либо ограничений, поскольку на километры вокруг была лесная зона, а Вашингтон находился далеко. Лесистые долины здесь называются «сгеек». Они сплошь и рядом пересекают лес. Гуляя с детьми, мы постепенно осматривались, изучая окрестности. Свес­ти какое-либо знакомство с местными жителями, про­живающими в тех немногих домах, что находились по соседству, нам не удавалось. Да и эти дома к тому же использовались чаще всего как дачи, и люди там появ­лялись только в конце недели.

В доме по ту сторону пруда проводили лето боль­шая семья с детьми. Главой семьи был полковник американской армии, работавший в Пентагоне. От­туда часто слышались звонкие крики детей. Чаще всего они устраивали игры «под Тарзана»: привязав веревку к дереву, склонившемуся над прудом, девчонки и мальчишки, оттолкнувшись от берега, раскачивались на веревке и с большой высоты, отпустив веревку с воплем прыгали в озеро. Не раз мы слышали оттуда звонкий детский голос, который звал собак: «Doggy, come on!» [50]Собачка, иди сюда! (англ.)

Наши девочки, почти все время проводившие на лужайке перед домом, прислушивались к этим голо­сам, а потом тоже стали кричать «Догги, кам он». И вот однажды, после того как они несколько раз покричали, в лесной чаще послышался шум, треск, и на лужайку выскочил огромный черный лобастый пес, напоминавший русскую гончую. Один из охран­ников, которого звали Тай, объяснил нам, что эта порода собак довольно редкая, называется она «ла­брадор» и используется для охоты на водоплавающую дичь.

Выскочив на опушку леса, нес встал как вкопанный, не решаясь подойти поближе. Мы хотели угостить его куриным крылышком. Постояв немного, как будто решив что-то про себя, нес стал осторожно прибли­жаться к террасе. Угощение принял. На следующий день он снова пришел и на этот раз уже смело подошел к самому крыльцу. Он стал приходить к нам теперь каждый день и играть с детьми. Однажды он привел с собой свою подругу той же породы. Собаки оказа­лись на диво добродушными и терпеливыми, любили детей и позволяли проделывать с собой все, что забла­горассудится. Дети ложились на них, катались, купа­лись с ними... Но когда с той стороны озера их звали, оба пса немедленно срывались с места и мчались на зов хозяина.

С дачи у нижнего озера прибежал чудесный черный пуделек с красной ленточкой на шее, но хозяева у него были строгие, и вскоре за ним пришли. Откуда-то из дремучего леса появился однажды огненно-рыжий совершенно тощий кот. Дети встретили его с востор­гом.

«It's an american cat!» [51]Это американская кошка! (анг.).
— комментировал один из охранников, пожилой, добродушный Ларри, который целыми днями пропадал на озере с удочками.

Американский кот, который дичился вначале, вско­ре к нам привык. Мы его откормили, и он тоже стал нашим другом. В лесу обитало множество белок, кото­рых дети подкармливали и пытались приручить.

Поразительно быстро, практически за один месяц, девочки освоили совершенно новый для них язык и уже бойко болтали с охранниками и с нами тоже.

Уж что там планировало ЦРУ, но нас интенсивно приобщали к американскому образу жизни, делая все, чтобы мы и наши дети полюбили его. Период адап­тации в стране включал в себя и «Shopping» — поездки по супермаркетам. В сопровождении двух охранников на машине мы отправлялись за покупками в ближай­ший крупный супермаркет «Scar's». Это цепь больших однотипных магазинов— универсамов, выстроенных из светлого кирпича по периметру вашингтонской ко­льцевой автомагистрали.

Однажды мы заговорили с соседкой (ее дом тоже находился в лесу в километре от нашего) женщиной- пуэрториканкой, матерью шестерых детей. Старший сын имел машину, и мы уже тогда прикидывали, нель­зя ли использовать этого парня, чтобы «прокатиться» на его машине в сторону Центра. Однако в следующий раз, когда мы заговорили с этой женщиной, ее былое радушие сменилось вдруг холодной отчужденностью и разговаривать с нами она не стала. Мы поняли, что жители окрестностей, по-видимому, были в какой-то форме предупреждены полицией о нашем пребывании в этой зоне.

Я купил лучковую пилу, топорик, молоток, ручную дрель, бурав, гвозди и соорудил на лесной поляне детский городок. Мы с женой спилили несколько сухих кленов, они оказались превосходным строительным материалом. Отходы шли на дрова для камина. В лес­ной чащобе нашли брошенный пятнистый военный грузовой парашют, прочные нейлоновые стропы пошли на устройство качелей. Листы нержавейки, подобранные на лесной свалке, я использовал для сооружения горки, а из найденного колеса грузовика получилась отличней­шая карусель на двоих. Перехватывая кольцевой пору­чень, девочки лихо раскручивались на этой своеобраз­ной карусели на подшипниках. Вскоре к нам стали приходить дети из дальних окрестных домов. Наши охранники были не в восторге от этого. Через некоторое время охрана, по-видимому, как-то решила этот вопрос, и дети сразу же перестали к нам ходить, хотя мы хотели свести с ними знакомство, а через них — с их родителя­ми. Цель была одна — изучать возможности побега.

Завтрак, как правило, состоял из поджаренных на тостере хлебцев, апельсинового сока, приготовленного из замороженного концентрата, овсяных или пшенич­ных хлопьев с молоком, бекона с яйцами и кофе. Охранники питались отдельно, обычно в своей комна­те. Мы же завтракали попозже, на кухне. Ленч был в час дня, обед в шесть вечера. Перед сном — мороже­ное или хлопья с молоком, чай.

Грейс вела хозяйство, закупала продукты. Ей помо­гала негритянка Мэри, которая приезжала на работу на красном подержанном «форде». Пассажирского транспорта здесь никакого не было, и добраться к нам можно было только на машине. Обе женщины жили далеко, за десять или двенадцать миль от нашего бунгало. Так что, не имея машины, они попросту не смогли бы здесь работать.

На ленч обычно приезжал Гарри. Никаких допро­сов или бесед относительно прошлого не проводилось. Лишь однажды он привез с собой психиатра, мужчину лет пятидесяти с лишним, могучего телосложения, с большими натруженными руками. Он побеседовал с нами около двух часов, затронув самые различные темы. Мы гак и не поняли, чего он хотел и зачем он вообще приезжал. Тематика вопросов была в довольно широком диапазоне: от марок автомобилей до обсуж­дения последних фильмов. Беседу психолог вел как-то вяло, неинтересно и, как нам показалось, бессистемно, поэтому мало что из этой встречи нам запомнилось. Но ЦРУ просто так психологов не присылает, и, про­анализировав все его вопросы, мы пришли к выводу, что ЦРУ просто интересует наше психическое состоя­ние после всех этих передряг. По-видимому, где-то наверху обсуждался вопрос о предоставлении нам по­литического убежища, и психическая уравновешен­ность кандидатов'— это то, что интересует прежде всего иммиграционные власти. А что касается профес­сионального интереса ЦРУ в отношении нас, то он, этот интерес, пока никак не проявлялся, если не счи­тать интенсивного приобщения нас к системе амери­канского образа жизни. Прощаясь, психолог объяснил цель своего визита обычной практикой выяснить пси­хическое состояние каждого, кто прибывает в Штаты на постоянное место жительства, особенно лиц нашей категории.

По сравнению с Аргентиной здесь все двигалось и кружило гораздо быстрее, люди с большим рвением относились к своей работе. Мы стали выезжать в го­род, где посещали различные места, связанные с ис­торией становления и развития Соединенных Штатов Америки. Побывали конечно же и на Washington

Memorial— памятник Джорджу Вашингтону, пред­ставляющий собой монументальный обелиск высотой более шестидесяти метров, окруженный пятьюдесятью флагштоками, на которых реяли американские наци­ональные флаги (по числу штатов). Джордж Вашинг­тон— первый американский президент, основатель столицы, названной его именем. На вершине обелиска оборудована закрытая смотровая площадка, откуда можно наблюдать панораму города: Белый дом, зда­ние Конгресса, Смитсоновский институт, Центр искус­ства имени Кеннеди, памятник Аврааму Линкольну, Пентагон, видневшийся вдали за Потомаком, Наци­ональная галерея и прочие строения, входящие в еди­ный ансамбль, окружающий огромную площадь, из­резанную асфальтовыми дорожками и обсаженную де­ревьями. Все покрыто изумрудным ковром газонов, по деревьям прыгают доверчивые белки. У подножия обелиска расположен длинный прямоугольный бас­сейн.

По воскресеньям мы в сопровождении эскорта из двух охранников отправлялись за город. Националь­ный парк на реке Потомак занимает сотни гектаров. Живописные долины, покрытые девственным лесом, грохочущие водопады Потомака, места для отдыха на аккуратно подстриженных лужайках, где установ­лены мангалы для barbecue, столы из толстых дубовых досок и бревен. По всему берегу реки водружены транспаранты с предупреждающей надписью: «Не ку­паться! Опасно для жизни!» Говорят, что вода в По­томаке настолько отравлена сбросами химических за­водов, расположенных выше по реке, что в нее опасно окунуть даже палец. В Национальном парке отдыхают целыми семьями. Часто попадаются взрослые и дети, одетые в майки с призывами в защиту окружающей среды. Движение «зеленых» в те годы еще только набирало силу.

В другой раз мы посетили карстовые пещеры непо­далеку от Вашингтона. Превосходно оборудованные подземные сооружения природы с гигантскими сталак­титовыми гротами, подземными озерами, мостика­ми — все это имеет подсветку при помощи неоновых светильников и прожекторов. В большом подземном зале, своды которого состоят сплошь из каменных сосулек, оборудован великолепный сталактитовый ор­ганный зал. Музыку здесь слушают стоя, так как сиде­ний нет. На каменном подиуме за пультом сидит органист и играет Баха, только музыка эта особенная, извлекаемая из камня: маленькие молоточки, установ­ленные всюду на свисающих с потолка огромных ста­лактитовых сосульках, при ударе по камню издают удивительные по своей красоте звуки, которые усили­ваются при помощи электроники. Орган может рабо­тать и в автоматическом режиме, и тогда им управляет компьютер. Ощущение невозможно передать. Каждую такую поездку, каждую экскурсию мы использовали в целях изучения города, транспорта, возможности затеряться во время подобных поездок. Однако охран­ники во время наших походов цепко держали нас в поле зрения, а когда мы листали какие-нибудь книги или журналы на полках супермаркетов, они старались выяснить, какие темы нас интересуют, и всегда один из них, как бы случайно, оказывался рядом. И чем боль­ше мы изучали и анализировали возможности незамет­ного отрыва от своего эскорта, тем больше убежда­лись, что с детьми это будет сделать невозможно. Мы прикидывали десятки вариантов, но ни один из них не давал гарантии успеха.

Гарри между тем составил план нашего закрепления в Северной Америке. В качестве места жительства была выбрана Канада. Предстояло уточнить район проживания. Была разработана легенда нашей новой биографии, освоением которой я начал усердно зани­маться. Я уже стал Питером Гендриксом албанского происхождения. В целях привыкания охранники стали обращаться к нам уже по новым именам: Питер и Лин­да. По легенде, требовалось знание греческого языка, поэтому я часами просиживал над лингафонным кур­сом и учебными текстами греческого языка, вспоминая этот давно забытый мною язык.

—    Почему албанец и почему греческий язык? — спросил я Гарри.

—    У наших документалыциков есть готовые до­кументы на албанца по имени Питер и его жену по имени Линда. Они проживали в той местности Алба­нии, которая примыкает к Греции, поэтому там поль­зуются греческим языком. А что, вам не нравится греческий язык?

—   Да нет, язык как будто хороший. А как моя жена?

—   О, по своим корням она так и останется немкой, поэтому язык ей изучать не надо.

—   А почему Канада, а не США? — спросила «Вес­та».

—   Ну, для нас так удобнее,— отвечал Гарри.— И для вас тоже.

—    А город какой?

—    Предположительно Торонто.

—    Чем же мы там будем заниматься? И на что будем жить?

—   На первых порах мы вам поможем. К тому же у нас примерно пять тысяч долларов из тех денег, что в Швейцарии, и средства, полученные от продажи квартиры, машины и имущества.

—   А вы не думаете, Гарри, что нас могут искать? Вы полагаете, у наших служб нет возможности выяс­нить, куда исчезла из Аргентины семья с двумя деть­ми? Как бы там ни было, а мы дома пока еще числим­ся советскими гражданами. А разве вы своих амери­канских граждан, да еще с детьми, не стали бы искать, если бы с ними такое случилось?

—    Еще как стали бы!

—    Ну вот. Так что вы думаете на этот счет?

—    Ну, чтобы вас не искали, мы можем устроить вам ложную автокатастрофу со смертельным исходом, и вы исчезнете навсегда. Вот вас и искать никто не будет,— сказал Гарри с улыбкой, и было трудно по­нять, шутит он или говорит это всерьез.

—   Это несерьезно, Гарри,— сказала «Веста».— Не нравятся мне все эти штучки.

—   Ну, тогда мы придумаем что-нибудь другое. Время у нас пока есть.

«Когда имеешь дело с ЦРУ,— думал я,— невольно забеспокоишься, как бы эта автокатастрофа не превра­тилась в подлинную».

Однажды в середине ноября Гарри сообщил, что со мной хотели бы побеседовать джентльмены из ФБР.

Я ответил, что не возражаю. (А с чего бы мне было возражать? Они здесь хозяева.)

Было промозглое осеннее утро. Сильные порывы ветра гнали волну на Потомаке, заставляя шумно трепыхаться флаги, установленные на высоких мачтах на набережной перед «Marriott Hotel». Вдвоем с Гарри мы вошли в бар отеля и заняли столик в углу зала. Пока пили кофе, к столу подошли два джентльмена. Представились просто: Джон и Боб. Отозвав старшего в сторонку, Гарри о чем-то с ним переговорил. Затем сказал, что заедет за мной через три часа.

Втроем мы поднялись в один из номеров отеля. В небольшой комнате было две кровати, кресло, стул и тумбочка. На стене замысловатая картина на абст­рактную тему.

Старший из сотрудников, представившийся Джо­ном, был лысым и худым, речь неторопливая. Вто­рой — по имени Боб, полная противоположность свое­му шефу: розовощекий, улыбчивый, приветливый, речь быстрая. Если во взгляде Джона сквозило недоверие, то у Боба — просто явное любопытство.

Боб пододвинул к кровати тумбочку, расположился на кровати, я — на стуле, Джон — в кресле. Тусклый свет падал из окна, выходившего во внутренний дво­рик отеля. Боб включил верхний свет.

—    Мы рады с вами познакомиться,— сказал стар­ший, растягивая слова.— У нас к вам есть ряд воп­росов, но для разминки, так сказать, давайте-ка немно­го полистаем вот эти альбомы из нашей «коллекции». Прошу называть знакомых вам лиц, даже если вы их видели когда-либо мельком.

С этими словами он взял один из альбомов, раз­ложенных на кровати, и открыл первую страницу, полностью посвященную нашему разведчику Рудо­льфу Абелю: Абель, сидящий в кресле, Абель в про­филь и анфас, Абель на улице в Нью-Йорке, Абель в полосатой тюремной робе.

—    Вы знаете этого человека? — спросил Джон.

—   Знаю, конечно,— ответил я.— Это полковник Абель.

—    Откуда вы его знаете? Вам приходилось с ним встречаться?

—   Ну кто же его не знает! Все газеты и журналы мира одно время были заполнены его фотографиями.

—    А лично с ним вы не встречались?

—   Лично — нет.

С полковником Абелем мы встречались во время нашего отпуска в Союзе, в сентябре 1967 года, перед самым нашим отъездом. Встреча была организована по нашей просьбе. В предотъездной суете к нам домой приходило немало людей, каждый из которых считал своим долгом провести последний инструктаж по сво­ей линии. Особое внимание, разумеется, уделялось во­просам совершенствования связи, отступного варианта легенды и прочее. И вот однажды наш куратор этого периода Геннадий Савельевич привел к нам невысо­кого, худого, пожалуй, даже изможденного пожилого человека в свободном твидовом пиджаке и в черном берете. На вид ему было лет шестьдесят. Он был больше похож на художника, чем на ветерана развед­ки. Взгляд строгий, внимательный, изучающий сквозь очки в металлической оправе. Голос тихий, глухой. Мы сразу его узнали по фотографиям в зарубежной периодике.

—   Здравствуйте! — сказал он, войдя в скромную двухкомнатную квартиру родителей жены.— Рад с ва­ми познакомиться.

Мы смотрели во все глаза на этого человека, о ко­тором ходили легенды. Шеф ЦРУ Аллен Даллес сказал как-то о нем: «Я мог бы гордиться, если бы у меня были один-два таких разведчика». До сих пор ФБР так и не знает, кто был у Абеля на связи и какие секреты ему удалось добыть, а секреты эти касались американ­ских планов атомной войны против СССР.

Мы много говорили об организации прикрытия в США, о том, как лучше там обосноваться, как ис­пользовать уже имеющиеся у нас связи. Его познания по США были просто энциклопедическими, особенно по Нью-Йорку. Но он хорошо знал и Хьюстон, где мы предполагали поселиться.

Он пробыл у нас недолго, около часа.

—   А чем вы сейчас занимаетесь? — спросила «Вес­та».

—     Да вот, живу на даче зимой и летом, пишу пейзажи. А сейчас вот мне надо ехать купить мясо на конец недели.

Он произвел на нас впечатление очень уставшего, немногословного человека. В его глазах как бы скво­зил вопрос по поводу того, зачем он вообще к нам пришел. Мы навсегда запомнили его печальный, при­стальный взгляд, который, казалось, говорил: «Эх, ребята, и зачем вы только туда едете? Что вам дома-то не сидится? Знаете ли вы, что вас ожидает?»

Затем снова замелькали фотографии, в основном незнакомых людей, среди которых нет-нет да и встре­чались знакомые лица. Среди них был Олег Калугин и еще несколько знакомых ребят из числа тех, кто обучался в университете в Нью-Йорке, а также в 101-й школе. Поскольку я скрыл свое пребывание в развед­школе, а в Центре я никогда пе работал, то я фактичес­ки и не мог знать тех, кто был запечатлен на фотогра­фиях, чаще всего сделанных на улице агентами наруж­ного наблюдения.

Полистав еще два-три толстенных альбома, пого­ворив о том о сем, мы спустились в вестибюль отеля, где нас уже ждал Гарри с одним их охранников. Мы сели в машину и отправились в свой Спрингфилд, где нас ожидала Грейс с ленчем. По дороге мы с Гарри болтали о разном, но я чувствовал, что он вниматель­но на меня посматривал, пытаясь, по-видимому, оп­ределить, какое впечатление произвела на меня первая встреча с ФБР. А впечатление пока что было не вполне определенное. Альбомы, сотни фотографий и — ниче­го больше. Но... то ли еще будет, раз уж за меня взялось ФБР.

Справа от нас проплывало массивное приземистое здание Пентагона. Не шел из головы Олег Калугин. Я хорошо помнил его, когда он пришел на первый курс: тихий, скромный юноша с копной светлых вью­щихся волос, с мечтательным взглядом серых глаз и неизменной английской книжкой под мышкой, с ко­торой он, казалось, никогда не расставался. Калугин был курсом ниже, так что нам редко приходилось общаться, разве что на собраниях. От преподавателей нам было известно, что в английском языке он боль­шой дока. Пройдет время, и он превратится в опального генерала, который осмелится бросить вызов аж самому Генсеку и Президенту Союза ССР.

Однажды перед ленчем Гарри нашел нас в лесу на тропе, ведущей к дому.

—    Меня просили спросить у вас кое о чем,— ска­зал он, доставая из нагрудного кармана фотографию. Я мгновенно узнал его. Это был Володя 3., который учился на курс старше в нашем институте, затем в раз­ведшколе. Я знал, что по окончании 101-й школы он куда-то исчез. Краем уха слышал, что он пошел на нелегалку. И вот Володя 3. возмужавший, с усами, на фотографии с женой и двумя детьми. Фотография, по-видимому, была сделана для какого-то документа, возможно, на получение визы.

—   Да нет, не знаю я этого парня,— сказал я, разглядывая фотокарточку под пристальным взглядом Гарри.— А чем он вас так заинтересовал?

—   Странное дело, нигде раньше этот тип в дип­ломатических кругах не фигурировал и вдруг приезжа­ет к нам в страну работать в вашем представительстве с женой и двумя детьми.

—   Ну и что тут такого особенного?

—    Да ничего, если бы не его превосходное знание языка. В институте так выучить язык невозможно. Он, должно быть, прожил несколько лет в англоязычной стране. Мы подозреваем, что на нелегальной работе. Нам необходимо установить страну, где он прожил все эти годы до того, как попал к нам.

—   А что, и жена его владеет языком также хо­рошо?

—   Она совсем не знает языка. Никакого. Кроме русского, конечно. А вы его, случайно, не знаете? — обратился он к «Весте».

—   Ну, мне-то откуда его знать? — сказала «Веста», мельком взглянув на фотографию.

Наш разговор с Гарри на эту тему закончился, и больше мы к нему не возвращались.

—   А ты знаешь,— сказала мне потом «Веста».— Этот товарищ на фото встречался со мной в ГДР. Он приезжал туда с инспекционной миссией. Он тогда мне совсем не понравился.

—    Почему? Потому что приезжал тебя контро­лировать?

—   Нет, не поэтому. Уж слишком заносчиво он себя вел там, в ГДР.

—   Меня смущает вот что,— сказал я.— В разведке не бывает ничего случайного, просто так. Я думаю, что нам пора отсюда уходить. На фотографии то­варищ, с которым я учился. Кто-то там у них уверен, что я его, этого Володю 3., должен знать. Значит, не опознав его, я солгал? Я не удивлюсь, если вскоре он притащит еще какую-нибудь фотографию. Цэрэ­ушников, по-видимому, кто-то консультирует в от­ношении нас.

Через несколько дней Гарри показал мне для опоз­нания еще одного товарища, с которым я учился в раз­ведшколе. Сын крупного дипломата, он до развед­школы уже успел поработать за границей, в нем чув­ствовался заграничный лоск, он был интеллигентным парнем, приветливым и отзывчивым. Это он в 1956 году доказывал мне преимущества электробритвы, бывшей у нас в ту пору еще диковинкой.

Товарищ этот (имени я его не помню), также на фотографии был с женой и двумя детьми. Мой ответ был прежним: «Нигде с ним не встречался». Гарри не настаивал. Но я догадывался, что Гарри пытается уличить меня в неоткровенности и уже в чем-то преуспел.

Следующая встреча с ФБР произошла через неде­лю. Гарри привез меня в обусловленное место в горо­де, где я пересел в служебную машину ФБР, за рулем которой сидел Боб. Мы поехали на конспиративную квартиру, находившуюся в одном из домов жилого комплекса на окраине столицы. Машина внешне ничем не отличалась от других окружавших нас машин, но она была оборудована рацией, а в салоне имелась мигалка с магнитным основанием, которую в случае необходимости выставляли на крышу машины.

Вскоре мы въехали во двор, окруженный доброт­ными четырехэтажными жилыми домами. Вошли в один из подъездов, остановились у дверей квартиры на первом этаже. На звонок никто не отозвался. По­звонили еще раз.

— Наверное, она куда-нибудь ушла,— сказал Джон.— Боб, сходи-ка ты за привратником, пусть принесет ключи.

Вскоре пришел привратник со связкой ключей. Он сразу отыскал нужный ключ, открыл дверь, и мы вошли в квартиру, которая состояла из нескольких комнат, была уютной и содержалась в идеальной чис­тоте. Судя по фотографии на камине, по справочникам и книгам по дипломатии в книжном шкафу, квартира эта принадлежала, очевидно, отставному дипломату.

Разместившись за круглым столом в гостиной, мы приступили к беседе, содержание которой на этот раз записывалось на магнитофон, установленный тут же на столе. В это время стукнула входная дверь, и Джон вышел в прихожую, где поговорил о чем-то с пришедшей пожилой женщиной, вероятно, хозяйкой квартиры.

Сотрудники ФБР интересовались, как я попал на работу в органы госбезопасности, как проходила учеба в институте, как затем попал в разведку. Слово «КГБ» Джон произносил как-то особенно, с ненавистью, рас­тягивая слоги: «Кэй-Джи-Би» и мрачнея лицом. Чув­ствовалось, что целью всей его жизни была борьба с КГБ, и боролся он самоотверженно. Похоже, КГБ сидел у него глубоко в печенках. Они подробно рас­спрашивали об этапах подготовки к нелегальной рабо­те за рубежом, о быте и нравах русских, о моей работе в Аргентине. По характеру вопросов было ясно, что со мной работают сотрудники русского отдела ФБР. Это была обычная рутинная, довольно монотонная работа, к которой я уже изрядно привык за эти месяцы. Повто­рять все уже сказанное раньше, еще на допросах в Ар­гентине, было скучно и неинтересно.

Между тем вашингтонская осень уже полностью вступила в свои права. Склоны поросших лесом долин сияли золотом. В последний день октября отмечался примечательный американский праздник под названи­ем Halloween — канун Дня всех святых. Характерным символом этого праздника является маска, сделанная из зрелой тыквы, а тыквы в это время года здесь продают на каждом шагу. Через вырезанное в верхней части отверстие из тыквы вынимается все содержимое, после чего прорезаются глаза, нос, рот с парой тор­чащих зубов, так, чтобы все выглядело пострашнее, внутрь вставляется свеча. Вечером, когда стемнеет, свечу зажигают и устанавливают этот своеобразный жуткого вида фонарь в окне дома, либо в палисад­нике перед домом, либо под кустом или под деревом в саду, но так, чтобы обязательно было видно с ули­цы. На близлежащей ферме мы купили пару больших круглых оранжевых тыкв, из которых я сделал фо­нари, установив их на опушке леса перед домом. Зло­вещие светящиеся оранжевые маски в темноте ночи представляли собой довольно жуткое зрелище. Наши девочки отчаянно трусили, но тем не менее были в восторге. Вечером мы прокатились по Спрингфи­лду. Всюду в домах и в палисадниках светились эти зловещие оранжевые маски с беззубым оскалом бабы- яги. Накануне Дня всех святых люди гуляют всю ночь, шумом и гамом изгоняя из своих домов не­чистую силу.

Наступил ноябрь— пора дождей и листопадов. Дождями залило все вокруг, в том числе и сигнальное устройство, оповещавшее о приближающейся машине, и сигнал перестал поступать в комнату охраны. Поэ­тому однажды во время ленча внезапно распахнулась входная дверь со стороны леса, и в гостиную ввалился коренастый, лохматый, черный, как цыган, бородач. Одет он был крайне небрежно, но и на нищего не был похож. Охранники в это время находились на своей половине. Сидевший с нами Гарри нервно выскочил из-за стола и устремился навстречу пришельцу.

—   Что вам здесь нужно?! — спросил он вошедшего резким тоном.— Кто вы такой и что вы здесь делаете?

—    Вы меня извините, ради Бога,— ответил незна­комец вполне миролюбивым голосом.— Я, видите ли, художник, занимаюсь резьбой по дереву, и мне здесь обещали большой дубовый пень для работы.

—   Кто вам обещал?— продолжал допытываться Гарри, глядя на него с подозрением.— Какой еще пень?

—    Ну, хозяин этого дома. Могу я его видеть?

—   Он здесь сейчас не живет. И ни о каком пне мне ничего не известно. Так что ничем не могу помочь.

Потоптавшись у дверей, художник еще раз изви­нился и отправился восвояси, окинув нас любопытным взглядом черных глаз.

— Муж-жик какой-то, черт бы его побрал! — про­ворчал в сердцах Гарри, нервно раскуривая свою труб­ку. Слово «мужик» он произнес по-русски. Гарри был украинец по происхождению, родители его содержали ферму где-то в предгорьях Аппалачей, поэтому он знал много русских и украинских слов.— 1 Шляются тут всякие хипари бородатые.— Он все никак не мог ус­покоиться и вскоре отправился в комнату охранников. Сигнальное устройство на лесной дороге так никто и не починил. Но для нас это не имело ровным счетом никакого значения.

В декабре легкий морозец сковал землю. В лесу стоял сплошной шум от падавших листьев. Озера по­крылись тонким прозрачным льдом, который не вы­держивал лабрадоров, когда те бесстрашно бросались в воду и, проламывая грудью лед, самозабвенно пла­вали в ледяной купели. Такая уж это порода— лаб­радор, хлебом не корми, а дай поплавать.

Мы с «Вестой» недалеко от дома оборудовали во­лейбольную площадку, натянули сетку между двумя высоченными кленами и стали играть в волейбол, сначала вдвоем, просто перебрасывая мяч через сетку, затем к нам присоединились охранники, и вскоре уже стали играть вместе, мы и все четверо охранников. Однажды утром мы поленились убрать площадку от толстого слоя листвы, нападавшей за ночь, и решили играть прямо по листве. Игра шла оживленно, с азартом, но в какой-то момент «Веста» в прыжке, послав мяч по ту сторону сетки, послала туда вслед за ним и свое обручальное кольцо. Жаль, конечно. Искали все вместе, осторожно перебирая листья и складывая их на ровной площадке. И девочки тоже искали. А листвы была уйма, почти по щиколотку. Искали часа два, почти до самого ленча, и уже совсем было отчаялись, когда один из охранников, к нашей радости, нашел- таки колечко.

В декабре отметили сначала два года со дня рожде­ния младшей дочери, а затем— семь лет старшей. Родились в декабре с разницей в одну неделю. Для младшей испекли пирог, зажгли две свечки, которые она тут же задула. На десерт были бананы. Именин­ница, с ловкостью обезьяны очистив банан, тотчас сунула его в рот, а кожурой внезапно запустила прямо в лоб сидевшему напротив Гарри. Отскочив от его лба, кожура забавно повисла на его трубке, которую он в это время раскуривал. Все смеялись, и больше всех Гарри, хотя мы и сказали строго дочурке, что так делать нехорошо. После ужина наедине мы посмея­лись с «Вестой»: ребенок чувствует, кто наш против­ник, а противника бьют прямо в лоб, хотя бы и кожу­рой от банана.

К тому времени мы уже почти отработали план побега. Во время поездок по городу у нас нередко возникали самые разнообразные варианты ухода, но всякий раз они отпадали по тем или иным причинам. Наши прогулки по окрестным лесам становились все более продолжительными. Охрана уже привыкла к то­му, что после ленча и перед ужином мы с детьми обычно отправлялись в лес. Младшенькая даже засы­пала в коляске, которую мы неизменно брали с собой при поездках в город, при посещении музеев или при гулянье в лесу. Колясочка была с утепленным конвер­том для ребенка, на четырех довольно больших коле­сиках, легко и быстро складывалась, занимая совсем немного места в багажнике автомашины.

Выезжали мы в город, как правило, утром, воз­вращаясь к ленчу. После ленча охранники — кто от­дыхал, кто смотрел телевизор, кто ходил на пробежку по лесным тропинкам, кто с упоением играл в дартс (метание металлических дротиков в мишень). А когда по телевизору давали спортивную передачу— аме­риканский футбол, хоккей, баскетбол или бейсбол, то от телевизора никого из них невозможно было отвлечь. Одним словом, с трех до шести вряд ли кто будет нас искать, что давало нам шанс оторваться от противника.

Однажды, когда мы уже заметно вернулись с про­гулки и собирались ужинать, негритянка Мэри спро­сила старшую дочь, когда та забежала на кухню: «И где же это укромное местечко, куда ты ходишь с па­пой и мамой?» Дочь нам передала разговор, мы поняли, что вскоре не сможем ходить без сопровожде­ния.

Встретили Рождество Христово, которое отмечает­ся здесь в ночь с 24 на 25 декабря. Затем— Новый, 1972 год. Мы планировали уход примерно на середину января. На исходе был пятнадцатый месяц нашего заточения. Однажды поздно вечером, убедившись, что охранники смотрят футбол в своей служебной ком­нате, я надел спортивный костюм, кроссовки и через окно спальни выбрался наружу. Пройдя в кромешной тьме через лес по знакомой тропинке, преодолев пару глубоких оврагов и лесной завал, я выбрался на шоссе, по которому изредка проходили автомашины. Под­ражая любителю бега трусцой, входившей в то время в моду, я не спеша затрусил к зданию колледжа, которое возвышалось на .пригорке по ту сторону до­лины километра за два от нашего бунгало. Здесь, рядом со школой, стояли телефоны-автоматы, где на кронштейнах закреплены толстенные телефонные справочники. Мы их приметили, проезжая однажды мимо на машине. Подсвечивая фонариком, полистал книги, отыскав адреса посольств и консульств нашего, Польши, Болгарии и Чехословакии. Записал также на всякий случай телефон приемной нашего посоль­ства. Затем тем же путем вернулся домой. Встречные машины ослепляли фарами. А вдруг знакомые? Ну что ж, захотелось перед сном пробежаться. Мало ли какие могут быть причуды у человека? Кто перед телевизором сидит до умопомрачения, а кто бегает но ночам трусцой. Хотя, как правило, здесь на за­городном шоссе пешего не увидишь. Здесь— царство машин. Нет даже пешеходной дорожки, не то что тротуара. Только шоссе. Машина — единственное средство передвижения. Велосипед тогда еще только- только входил в моду.

Дома было все в порядке. Дети спали. Охранники продолжали смотреть TV. Мое отсутствие осталось незамеченным. Так можно и до утра погулять, и никто не хватится. Но ночью никуда не добраться.

Утром 7-го января приехал Гарри. Мне предстояла очередная встреча с ФБР. Эта встреча ничем не от­личалась от предыдущих. А их уже было четыре или пять. На прощанье, как бы невзначай, Джон извлек из папки фотографию и показал ее мне. Это была неболь­шая фотография товарища, который курировал мою индивидуальную подготовку на самом начальном эта­пе, еще в 1957 году.

—    Вам знаком этот человек, не правда ли? — спро­сил Джон, вперившись в меня взглядом исподлобья. Боб в это время с добродушно-лукавой улыбкой на­блюдал за моей реакцией. Приятный тип этот Боб. Умный. Уже, наверное, стал каким-нибудь шефом в ФБР.

—    Нет, не знаком,— отвечал я.— А почему я его должен знать?

—   Странно, что вы его не знаете. Нам казалось, что он вам должен быть знаком.

—    И все же почему я должен его знать? Я не знаю этого человека.

—   А разве это не ваш первый куратор по нелегаль­ной подготовке по имени Василий Федорович?

(«Эко хватил! — подумал я.— В самую точку!»)

—    Моего первого куратора действительно звали Василий Федорович, об этом я уже говорил. Я вам давал описание того человека. Но ведь это же не он. (А почему я должен был его опознавать? Ведь до этого никого из товарищей я не «опознавал». А вдруг это во вред?)

—   Ну, ладно,— сказал Джон, насупив брови.— На сегодня достаточно. В следующий раз поговорим об этом.

Но следующего раза уже не было.

Во дворе в машине ждал Гарри.

Приехали домой. Пообедали.

—    Что-нибудь случилось? — спросила «Веста», ко­гда Гарри уехал. Девочки в это время смотрели по телевизору мультики. Мы прошли в ванную, включили воду. Я шепотом рассказал «Весте» о случае с фо­тографией.

—   Смотри-ка, что у нас получается,— сказал я.— Этот товарищ, мой бывший куратор, работал или работает в разведке. И тот парень, что на фотографии, которую приносил Гарри, тоже был оттуда. Он учился вместе со мной в институте и в разведшколе, и конечно же я не мог его не знать. И вторая фотография. Мне кажется, что те фотографии, которые приносил Гарри, и та, которую мне сегодня показывали — звенья одной цепи. Они каким-то образом вышли на моего первого куратора и показывали сегодня его фото, я его не опознал, но они знают, что я лгу. Если предатель засел в управлении «С» [52]Управление «С» в системе КГБ работало с нелегалами. О. Гордиевский в указанное время работал в Центре именно в этом управлении.
, то он, по-видимому, может под­сказать противнику, что я должен знать этих ребят. Хотят уличить меня во лжи, с тем чтобы после можно было с нами в конце концов как-то определиться. Нас, очевидно, в ближайшем будущем собираются слегка поприжать. А «крот» все-таки, похоже, есть и он про­должает давать информацию.

—   Надо уходить,— сказала «Веста», выслушав меня.

—    Когда?

—   Сейчас. Немедленно. Мы слишком засиделись в «гостях». Пора и честь знать.

—   Тогда иди и собирай детей, а я пойду посмотрю, где охранники.

На кухне Грейс мыла посуду. Я прошел в бельевую, где у нас сушилось белье. Уходим по последнему варианту. Сквозь приоткрытую дверь, ведущую в слу­жебное помещение, увидел, что трое охранников нахо­дились внутри комнаты: двое лежали, один сидел за столиком, потягивая виски со льдом. Через несколько минут должна была начаться трансляция матча амери­канского футбола на Кубок страны.

«Где же четвертый?»— подумал я. Вышел в лес, огляделся, решил пройтись немного по тропе к озе­ру. Через некоторое время из-за поворота показал­ся охранник, который, тяжело дыша, бежал трусцой в гору.

—   Слушай, Грег, ведь ты опаздываешь на футбол. Сейчас начинается.

—   Думаю, у меня еще есть время,— отвечал он, запыхавшись, и помчался в сторону дома.— Мне еще душ принимать!

Я вернулся в бунгало. Убедившись, что Грег прини­мает душ, я прошел в свою половину. Дети уже были готовы. В колясочку под матрасик мы уложили нор­ковую шубу, мой старый плащ, которым я здесь до этого никогда не пользовался, и маленький портфель­чик со слайдами детей — наше самое большое богат­ство. Одевшись как обычно для прогулки, мы направи­лись к выходу.

—   А как насчет спагетти с грейви [53]Мясная подлива.
на ужин? - - окликнула нас Грейс, выглянув из кухни.

—   Спагетти — это чудесно, Грейс, особенно с грей­ви, приготовленными вашими руками.

«Веста» пошла на кухню, чтобы взять печенье, мы всегда его брали для девочек, отправляясь на прогулку.

—    Грейс, мы пошли немного погулять,— сказала она.— Будем к ужину.

—   Счастливо,— крикнула Грейс нам вслед.— Смотрите не задерживайтесь!

Мы вышли из дома, усадили младшую дочь в ко­ляску и направились по лесной тропе вниз к нижнему озеру. Маршрут нами был отработан уже давно, время просчитано до минуты. Оба черных пса увязались за нами. Перейдя через небольшую плотину, мы пересек­ли ручей. Вдруг из-под ног выскочил заяц и помчался прочь от нас огромными прыжками. Лабрадоры ус­тремились за ним и вскоре исчезли из поля зрения. Треск сучьев стих вдали, и наступила тишина.

—   А молодец он, этот заяц,— сказал я.— Побежал туда, куда и нам надо.

Мы пересекли овраг, затем второй и спустились в долину. Местами коляску с дочкой приходилось нести на руках, так как никакой дороги не было. Выйдя на тропу, мы поставили наконец коляску на землю и зашагали вдоль ручья. Через час подошли к месту, где тропа пересекалась с покрытым щебнем просел­ком. Мы остановились, чтобы оглядеться. Позади нас в дымке лежала долина, по которой мы только что шли. Долина хорошо просматривалась на несколько километров и была совершенно пустынной, только две черные точки стремительно приближались к нам. Это были наши друзья-лабрадоры. Запыхавшись и высунув языки, собаки подбежали и сели рядом, очень доволь­ные собой. Мы отдали им все наше печенье, уговари­вая вернуться домой, но бессловесные четвероногие друзья не хотели уходить.

Это было именно то место, где нам предстояло расстаться (точка расставания была в маршруте), что­бы дальше идти разными путями в расчете на то, что кто-нибудь из нас доберется до своих. Мы считали, что информация, которую мы несем (о предполагаемом предателе), является важной. Я снял свою куртку и спрятал ее под кучей валежника. Оба пса озадаченно наблюдали за моими действиями. Я облачился в свет­лый плащ, который вынул из коляски, надел очки. Мы простились. «Веста» с детьми пошла по направлению к видневшимся в конце просеки домам. Собаки после некоторого колебания поплелись за ними. Я же пошел дальше вверх по долине. Все эти маршруты нами предварительно были изучены, поэтому мы точно зна­ли, куда выйдем. Место было безлюдное. По пути я встретил всего лишь одну женщину с собачкой. Но вот, вскарабкавшись по крутой тропе, вившейся по склону оврага, и перепрыгнув через ручей, я вышел в конец какой-то улочки. Здесь была небольшая пло­щадка, на которой в этот момент разворачивался длинный желтого цвета школьный автобус. На таких автобусах во всех Штатах развозят по школам детей. За рулем сидел паренек лет двадцати.

—    Послушай, ты не подбросишь меня до торгово­го центра? — спросил я его.

—   Отчего бы и нет? — ответил приветливо води­тель.— Садись. Только сначала развезем по домам детишек.

В салоне автобуса находилось несколько мальчуга­нов, которых мы доставили домой, после чего автобус помчался в сторону торгового центра Спрингфилда. Когда подъехали к торговому центру, я хотел было расплатиться, но водитель деньги брать не захотел. Высадив меня напротив входа в диспетчерскую такси, он тотчас укатил. Я вошел в диспетчерскую. Пока все шло по плану.

—    Мне нужно добраться до центра Вашингтона,— сказал я дежурному диспетчеру.

—    Подождите немного,— сказала девушка-диспет­чер.— Сейчас я вызову машину.— Усевшись на диван­чик, я стал машинально листать лежавшие на журналь­ном столике газеты. В комнате, кроме меня, никого не было. Я думал о своих. Удастся ли им добраться до нашего посольства?

В диспетчерскую вошел пожилой, грузный мужчи­на.

—    Это вы едете в Washington-down town? [54]Центр Вашингтона.
— спро­сил он меня.

—    Да, я.

—    Тогда поехали, я водитель такси.

Мы вышли. Я оглядел площадь. Как будто все нормально.

—   Куда поедем?— спросил он, когда мы сели в машину.

—    В министерство финансов,— ответил я.

Желтое такси помчалось по автостраде в сторону

столицы. Сидя на заднем сиденье, я прислушивался к разговору, который таксист вел по радиотелефону со своим диспетчером. На город уже опускались су­мерки, когда мы миновали Пентагон, который све­тился окнами. Было начало пятого, и у нас еще был приличный запас времени. Раньше чем через два часа нас вряд ли хватятся. Затем еще часа полтора-два будут искать в лесу, прежде чем объявят тревогу и перекроют все дороги.

Проехали мост через Потомак. Вот и министерство финансов. Отпустив такси, я направился в торговую зону центра, где в небольшом магазине купил шляпу с короткими полями и дешевую пластмассовую труб­ку. Надо же было хоть как-то изменить внешность. Когда вышел из магазина, было совсем темно. В шля­пе, в очках и в плаще (ни то, ни другое, ни третье я никогда здесь не носил), в сумеречном уличном освещении меня не так просто было узнать. После таких покупок в кармане осталось долларов пять с ме­лочью. Государственные учреждения и частные кон­торы заканчивали свой рабочий день, и улицы столицы были полны пароду, что благоприятствовало моему замыслу. Я шел на остановку автобуса, который дол­жен был подвезти меня в район расположения посоль­ства Болгарии. Маршрут автобуса я нашел на туристи­ческом плане города, который мы приобрели для проведения экскурсий. Почему я выбрал именно это посольство? Я считал (и, как оказалось, совершенно напрасно), что с исторической точки зрения они наши самые верные друзья и союзники. К тому же мы ведь их в свое время освободили от турецкого ига, так неужто не помогут русскому, попавшему в беду? Воз­можно, мне удалось бы проскочить прямо в наше посольство, полицейские могут и не задержать.

Я вскочил в подошедший автобус и проехал нес­колько остановок. В одном из тихих переулков отыс­кал особняк посольства Болгарии. Улица была без- людпой. Даже полицейского не было видно, хотя он должен был, по идее, находиться где-то поблизости.

Нажал на кнопку звонка. Открыла миловидная де­вушка в белой блузке и джинсовой юбке.

—    Добрый вечер,— сказал я по-английски.

—   Чем могу быть полезна? — спросила она с при­ветливой улыбкой.

—    Разрешите войти,— сказал я.— У меня возник­ла небольшая проблема, и я думаю, что вы мне сможе­те помочь.

Она пропустила меня внутрь, закрыла дверь и пред­ложила присесть на диван из черной кожи, стоявший в небольшом вестибюле. Ее черные глаза смотрели на меня с вежливым любопытством. Я знал, что я рискую, поскольку вестибюль мог прослушиваться Местными спецслужбами, но у меня не было другого выхода.

—   Видите ли, моя проблема несколько деликат­ного порядка. Я — советский гражданин, попал в сложную ситуацию, и мне необходимо, чтобы вы сообщили обо мне в службу безопасности Советского посольства. Это дело срочное. Только и всего. (Все это было продумано мной заранее и, как оказалось, не совсем удачно).

—   Сейчас я позову дежурного, думаю, он поможет разрешить вашу проблему.

Она позвонила по внутреннему телефону и сказала, что дежурный сейчас придет.

Между тем мы перешли на русский, которым де­вушка владела в совершенстве. Она поведала мне о том, что училась в Москве и что у нее самые добрые воспоминания о нашей стране.

Через несколько минут с верхнего этажа по бе­лоснежной лестнице спустился холеный сорокалетний, склонный к полноте мужчина среднего роста. Он мне сразу почему-то не понравился. Не дойдя несколько ступенек, облокотившись на перила, он выслушал мою просьбу.

—    А почему бы вам самому не пойти в Советское посольство и найти, кого вам нужно? — спросил он.

—    Видите ли, я не могу этого сделать, так как мне могут помешать.

—    Кто это вам может помешать?

—    Полиция.

—   Ах полиция! Вы что, не в ладах с американской полицией? Вы что-нибудь натворили?

—   Да нет, ничего я не натворил, но я прошу, чтобы вы мне помогли.

—    А я считаю, что вы провокатор, и прошу вас немедленно покинуть помещение посольства.

—    Но я не могу этого сделать. Я считаю, что...

—    В таком случае я вызываю полицию.

—    У вас будут неприятности.

—    Прошу мне не угрожать! Я знаю, что делаю! Убирайтесь вон, иначе я вызываю полицию!

Девушка округлившимися глазами сочувственно смотрела на меня. Но она не могла вступать в спор с барственным дипломатическим бюрократом.

—    Но куда же я пойду? Меня ведь наверняка уже ищут.

—    На все четыре стороны,— ответил он резко.

—    Здесь неподалеку советское торгпредство,— по­дала голос девушка из-за стойки.

—    Да, торгпредство здесь рядом, туда и идите! — сказал господин.

—    Вы мне можете дать его адрес?

—   Дай ему адрес, и чтоб ноги его здесь не было! — буркнул дежурный, презрительно оттопыривая ниж­нюю губу. «Ну и противная же рожа»,— подумал я. Поднявшись по ступенькам до середины лестницы, он взирал на меня оттуда с такой откровенной неприяз­нью, как будто это не наш Скобелев освобождал его страну от ига, а наоборот. Уже потом, много лет спустя, я подумал, что, может, по-своему он был в ка­кой-то степени прав.

Девушка дала мне листочек бумаги с адресом и те­лефоном торгпредства и в нескольких словах объяс­нила, как туда пройти, начертив схему прилегающих улиц. Ей было неудобно, и она прятала глаза. «Союз­ник» продолжал торчать на лестнице, молча наблюдая за нами. Я попрощался с девушкой, поблагодарил ее за отзывчивость и, не удостоив взглядом «союзника- предателя», вышел в ночь. Было уже начало седьмого. Опасное время. Наша «фора» подошла к концу, и нас уже, очевидно, начали искать в лесу. Мне даже чуди­лись их крики.

Проклиная на чем свет стоит «липовых» союзни­ков, я шел вдоль плохо освещенных кварталов, состо­явших из невысоких домов с палисадниками. Попада­лись редкие прохожие, в основном негры. Проходили редкие машины. В конце улочки показался худощавый стройный негр с густой шапкой волос, одетый в длин­ное модное демисезонное пальто, на левом лацкане которого поблескивал большой круглый значок. «А ведь это же Джо!»— мелькнула мысль. По спине у меня пробежали мурашки, и мне вдруг стало жарко. Негр этот был как две капли воды похож на Джо, одного из наших охранников, дежуривших на прошлой неделе. Он шел мне навстречу и задумчиво улыбался, думая, наверное, о чем-то совсем. Мне же показалось, что он меня узнал и улыбался мне. Я уже заготовил было ответ на его возможный вопрос. «Привет, Джо! Как поживаешь? Мы тут с ребятами прогуливаемся. Они меня ждут в машине, а мне тут надо посетить кое-кого». (Ведь он давно у нас не был и не мог знать о том, изменился ли мой статус.) И лишь когда «Джо» был уже совсем близко, я понял, что обознался. По­дойдя к стоявшей на перекрестке бензоколонке, я спро­сил у коренастого негра средних лет в шляпе, шедшего мне навстречу, как пройти к советскому торгпредству.

—    Не знаю,— пробормотал он.

—    Вам нужно советское торгпредство?— послышался откуда-то сверху низкий женский голос. Прямо над бензоколонкой в открытое окно высовывалась толстая негритянка средних лет, очевидно владелица бензоколонки.

—    О, сэр, они часто у меня заправляются, эти русские, я их хорошо знаю. Они мои хорошие клиенты.

Женщина довольно толково объяснила, как пройти к нашему торгпредству.

Пройдя еще несколько кварталов, я свернул в уз­кую улочку, сплошь застроенную особняками. Напро­тив одного из них по улице прогуливался здоровенный полицейский в форменном бушлате. Улица была слабо освещена, и вывески на торгпредстве я вначале не заметил, поэтому пришлось обратиться к полицейско­му, охранявшему торгпредство.

—    Прошу прощения,— сказал я, вынимая трубку изо рта,— где-то здесь находится советское торгпред­ство.

—    Вот оно,— бросил он небрежно, глянув на меня с высоты своего роста, показывая на особняк рукой, затянутой в черную кожаную перчатку.

Подойдя к массивной двери, я разглядел отсвечи­вавшую бронзой табличку с надписью «Торговое пред­ставительство Союза Советских Социалистических Республик». Нажал на кнопку звонка. Тишина улочки нарушалась лишь тихим шелестом шин проезжавших по дальней магистрали автомобилей. На полицейского я не оглядывался, но затылком чувствовал, что он за мной наблюдает.

Дверь приоткрылась. На пороге стоя худощавый черноволосый парень лет тридцати в белой рубашке и черных брюках.

—    Привет,— сказал я, когда он пропустил меня в прихожую. Он смотрел с недоумением на незнакомо­го ему человека. Я отлично знал, что в советских представительствах работают на таких должностях только советские граждане, тем более в Штатах.— У меня к тебе небольшое дело,— продолжал я, приса­живаясь на диван к журнальному столику.— Дай-ка мне бумагу и не бойся, я свой в доску.— Жестами показал ему, что нас могут подслушивать, имея в виду американские спецслужбы. Он принес бумагу и ка­рандаш, и я написал следующее: «Прошу срочно, но не по телефону, сообщить в службу безопасности посольства, что «Вест» находится здесь и срочно про­сит о помощи».

Молодой человек прочитал записку, внимательно посмотрел на меня. Меня стало знобить так, что зуб на зуб не попадал. На улице было жарко, а теперь вдруг бросило в дрожь. Я добавил: «В посольство пошла жена с двумя малыми детьми, и я беспокоюсь, дошли ли они».

Он жестом показал, что все будет в порядке. Потом куда-то ушел и вскоре вернулся, поставив передо мной на столик полстакана водки и маленький бутерброд — черный хлеб с острым сыром. Благодарно кивнув ему, я выпил. Полегчало.

«Сейчас должны подъехать из посольства,— напи­сал он на бумажке.— Там уже знают, что вы здесь».

Как он сообщил так быстро обо мне в посольство, я не знаю, но в стране главного противника имеются свои четко отработанные средства связи. Возможно, это был условный телефонный звонок. Возможно — радиосигнал. Скорей всего, кто-то съездил в посольст­во на машине.

Парень проводил меня в гостиную с камином и ос­тавил одного. На журнальном столике лежали совет­ские газеты и журналы. Я присел на диван и стал машинально их просматривать. Прошло полчаса. В дверь заглянул тот же дежурный.

—   Звонили, что уже выехали,— сказал он.— Ми­нут через пятьдесят будут здесь.

Часы уже показывали половину восьмого. Сейчас поиски в лесу, наверное, уже прекратились и, по-види­мому, приступили к поискам в городе. Могут перехва­тить по пути в посольство. В прихожей послышались шаги. В комнату вошли двое. Они, очевидно, прочита­ли в моих глазах немой вопрос.

—    Обошлись без потерь,— сказал один из них, улыбаясь.— Твои у нас в посольстве. Очень волнуются за тебя. Мы уже послали шифровку в Центр.

Моя до предела напряженная нервная система не­ожиданно вдруг резко дала сбой. Я еле успел выта­щить из кармана платок, как из глаз неожиданно для меня самого брызнули слезы. Отвернувшись, я отошел к камину. Платок красного цвета с вышивкой латин­ской буквой «Д» от слова «daddy» (папа), подарок детей, сразу стал мокрым. Было очень неловко, но я ничего не мог с собой поделать. Я был у своих. Мои — в безопасности.

Преодолев минутную слабость, я повернулся к то­варищам, с молчаливым пониманием ждавшим, пока я приду в себя. «Главное сделано,— думал я.— Мы у своих».

—   Тебе надо будет переодеться во что-то другое (обращались на «ты», по-свойски, как коммунисты между собой),— сказал старший,— и мы поедем в по­сольство. Здесь оставаться нельзя ни минуты.

—   А нас не перехватят по дороге? — спросил я.

—   Могут, конечно, но пока признаков тревоги нет. Мы следим за эфиром, пока все тихо. Да и здесь, на улице, все чисто. Поехали.

Я надел темно-серое демисезонное пальто, которое снял с себя один из приехавших. Другой отдал мне свою кепку, надев на голову мою шляпу. Медлить было нельзя. Я попрощался с дежурным, и мы втроем вышли на улицу. Машина стояла у подъезда. Води­тель, увидев нас, сразу запустил двигатель. Один из товарищей сел рядом с водителем, другой — рядом со мной на заднем сиденье. Машина тронулась. Мы по­дышали на боковые стекла, чтобы трудней было раз­глядеть, кто находится внутри.

 

РАССКАЗ «ВЕСТЫ»

Мы распрощались с мужем на перекрестке дорог. «Кто знает, не навсегда ли?»— мелькнула мысль. Мы двинулись по лесной дороге в направлении видневших­ся домов. Лабрадоры плелись за нами, словно чув­ствуя, что мы расстаемся навсегда. Они решили прово­жать нас до конца. Так мы и вошли в поселок: впереди старшая дочь, затем я с коляской, в которой сидела младшенькая, и два огромных, черных как смоль пса, шедших за нами след в след. Хозяин собак, полковник, уже однажды приезжал за ними и был на них здорово сердит за то, что проявили непослушание и совсем отбились от дома. Он посадил их в свой комби и уехал. Некоторое время собаки у нас не появлялись, по затем снова стали к нам приходить.

Мы шли по улочке поселка, круто спускавшейся вниз, когда нас обогнала машина, в которой сидело трое молодых людей. Все трое смотрели в нашу сторо­ну. Сердце дрогнуло: «Неужели все?» Но потом поня­ла, что они засмотрелись не на нас, а на собак, по­скольку лабрадор — это довольно редкая порода охот­ничьих собак.

—   А где наш папа? — спрашивали девочки.— Куда это он направился? Почему он не с нами?

—   Он пошел по своим делам, и скоро мы с ним встретимся.

Небольшая машина притормозила у тротуара. В машине сидели две девушки, одетые по-спортив­ному.

—    Вас подвезти, мэм?— приветливо спросила та, что была за рулем.

—   Хотя бы до торгового центра, если вы будете столь любезны.

—    Нам как раз в ту сторону. Садитесь.

Одна из девушек вышла из машины, помогла сло­жить коляску и уложить ее в багажник.

—   А как с собаками? — спросила она, оглядываясь на них.

—   Это не наши собаки. Они — наши знакомые и увязались за нами в лесу во время прогулки. Не беспокойтесь, они найдут дорогу домой. Им это не впервой.

Оба пса стояли как вкопанные, глядя вслед удаляв­шейся машине, видимо не понимая, почему мы их покинули. Но нам уже было не до них.

Минут через десять мы были у торгового центра. Служащий бензозаправочной станции помог вызвать для нас такси. Прошло несколько минут, показавших­ся вечностью. Мимо проносились машины. В любой из них мог быть кто-нибудь из наших «друзей». А вот и они! Сердце замерло: к нам медленно при­ближалась машина с тремя молодыми людьми. Про­ехали мимо.

Через площадь, улыбаясь и поигрывая резиновой дубинкой, к нам вразвалочку направляется полицей­ский. Через плечо у него висит постоянно бормочущая рация.

—   Могу я вам чем-нибудь помочь, мэм? — осведо­мился он. Очевидно, вид женщины с двумя малень­кими детьми, без такого столь обычного и необходи­мого здесь транспортного средства как автомобиль, всегда вызывает желание помочь.

—    Спасибо,— сказала я.— Нам вызвали такси.

—   О'кей,— отвечал он.— А вот, наверное, и ваше такси,— махнул он дубинкой в сторону приближав­шейся оранжевого цвета машины.

Полисмен помог уложить коляску в багажник и по­желал вам счастливого пути. «Моя полиция меня бере­жет»,— подумала я, перефразируя слова Маяковско­го.— Надеюсь, его пожелание сбудется и нам дейст­вительно повезет».

Машина мчалась в сторону центра Вашингтона, именуемого здесь down-town. Постоянно работала ра­ция. Иногда водитель подключался и что-то говорил.

—    А вам куда именно? — спросил он.

—    Шестнадцатая улица, номер десять или двенад­цать, точно не помню. Я потом скажу, где остановить­ся. (Хотя адрес посольства «Вест» выписал из телефон­ной книги.)

—    О'кей, мэм, как вам будет угодно.

Машина еле двигалась в центральной части столи­цы, то и дело останавливаясь в общем потоке город­ского транспорта.

—    Мы на Шестнадцатой улице,— сказал водитель.

И тут же справа, совсем близко, я увидела полицей­ский пост, а на воротах— ярко сияющую золотом надпись: «Посольство Союза Советских Социалисти­ческих Республик». Ажурные железные ворота были гостеприимно распахнуты. Конец рабочего дня, и из посольства то и дело выезжали машины.

—    Остановитесь здесь, пожалуйста,— сказала я во­дителю.

Он притормозил у обочины. Деньги я держала наготове и расплатилась с ним, не выходя из машины.

Водитель помог мне вынуть из багажника коляску.

Разложив ее (а она почему-то никак не хотела рас­кладываться), я усадила туда младшенькую, взяла за руку старшую дочь, и — вперед! Мы двинулись прямо в распахнутые ворота, стараясь не глядеть на поли­сменов, которые в это время со своих постов равно­душно наблюдали за нами, жуя резинку и поигрывая резиновыми дубинками. Они, наверное, приняли нас за семью одного из работников посольства.

Мы не спеша пересекли двор (кусочек советской территории) и подошли к ступенькам парадного подъ­езда. Пятясь по ступенькам, я втащила коляску с де­вочкой на крыльцо, после чего мы вошли в вестибюль. Холл в этот момент был совершенно пуст. За столи­ком дежурного никого. Напротив поста дежурного светились телеэкраны мониторов, державших в поле зрения всю проезжую часть улицы и ворота. Мы сто­яли посреди большого вестибюля, терпеливо дожида­ясь, пока на нас обратят внимание. Вот откуда-то сбоку вошел молодой человек, по-видимому, дежур­ный комендант.

—   Вам кого? — спросил он, подходя к нам и глядя на нас с недоумением. Меня вдруг стала бить дрожь.

—    Видите ли, у нас тут одно деликатное дело... Нам бы кого-нибудь из службы безопасности по­сольства.

Не говоря ни слова, он быстро подошел к своему столику, снял трубку внутреннего телефона и кого-то вызвал. Через минуту в вестибюль вошел коренастый мужчина лет тридцати и без лишних слов пригласил нас в комнату, прилегавшую к вестибюлю.

—    Я — «Веста»,— сказала я, когда мы остались одни.— Мы с мужем находились на нелегальной рабо­те в другой стране. Нас там арестовали и привезли сюда. Сегодня нам удалось уйти. Мы пошли разными путями. «Вест» пошел в болгарское посольство.

—   Эх, зачем он только туда пошел?! — во вздохом произнес товарищ, представившийся Георгием.— Присаживайтесь и подождите меня. Я сейчас вернусь.

Вскоре он вернулся с другим товарищем, которого звали Вячеславом.

—    Мы послали шифровку в Центр,— сказал Вячес­лав.— Сейчас вот едем искать вашего мужа. Сначала поедем к болгарам, может, он уже там.

Прошло часа полтора, прежде чем снова появились Вячеслав и Георгий, с ними был муж. Радости нашей не было предела. Дети повисли у него на шее;

—   Сейчас быстро собираемся и едем в посольский дом, где живут все наши. Там вы будете в относитель­ной безопасности,— сказал Вячеслав.

Мы оделись, сели в машину и поехали. Позади шла

еще одна машина с дипломатическим номером.

* * *

Минут через двадцать мы въехали в широко откры­тые ворота нашего посольства на 16-й улице. Прошли в комнату, где я обнял жену и детей. Быстро оделись. Вместе с другими сотрудниками вышли из здания по­сольства и сели в большую черную машину, стоявшую у подъезда. Вслед за нами шла еще одна наша машина. Минут через десять въехали во дворик высокого жи­лого дома, окруженного железной оградой. Это был дом, в котором проживали сотрудники нашего посоль­ства с семьями. На лифте поднялись на четвертый этаж и вошли в отведенную нам двухкомнатную квартиру.

Появился Георгий.

—    Минут десять тому назад был отмечен всплеск активности в полицейском эфире. Появились машины с детьми в районе посольства и торгпредства. Кажет­ся, мы только-только успели проскочить.

Пришел товарищ по имени Виктор, занимавший с женой и двенадцатилетней дочкой однокомнатную квартиру напротив. Вместе с Георгием они разъяснили нам, как вести себя в случае возникновения чрезвычай­ной ситуации: быстро перейти в квартиру Виктора. Виктор дал нам два газовых баллончика и показал, как с ними обращаться. Хотя я сомневался, чтобы они нам помогли в кризисной ситуации. Он показал нам потай­ную кнопку, которой можно было вызвать дежурного коменданта.

В холодильнике были кое-какие продукты. Кое-что принесла жена Виктора из своих запасов. Поужинав и уложив детей, мы сели за стол и написали текст радиограммы в Центр, в которой в сжатом виде изло­жили события, последовавшие после нашего ареста, а также версию о том, что арест произошел в резуль­тате предательства. Ночью почти не спали. По улице раза два промчались, завывая сиренами, пожарные машины. Потом полицейские машины с синими ми­галками. Было тревожно. Дети спали. Мы же то и дело подходили к окну.

Утром зашел Виктор, спросил, как нам спалось па новом месте. Ответили, что неважно. Особенно когда у дома вдруг притормозили пожарные. Он сказал нам, что через окно с помощью мобильной пожарной лест­ницы к нам можно довольно легко проникнуть, но это вряд ли реально, учитывая сложившийся в это время уровень советско-американских отношений. Готови­лась встреча на высшем уровне между лидерами двух крупнейших держав.

В полдень пришел Вячеслав, работавший по линии «С». Он принес шифрограмму из Центра. Центр по­здравлял нас с удачным уходом от противника; по изложенной нами версии предательства принимаются меры; вопрос нашего возвращения домой обсуждается на правительственном уровне и вскоре будет решен.

Мы сели за отчет, отрабатывая перечень вопросов, интересовавших Центр: что, где, когда, как все это случилось.

На следующий день Вячеслав рассказал нам следу­ющее. Вопрос о нашем возвращении домой был запу­щен в высокие инстанции. Посол А. Ф. Добрынин зво­нил Киссинджеру. Вот примерное содержание их раз­говора со слов Вячеслава.

—    Господин Киссинджер, я звоню по поручению Председателя Президиума Верховного Совета СССР господина Подгорного. Он просит вашего содействия, чтобы переправить на Родину одну советскую семью: муж, жена и двое детей.

—    Да? И что же это за семья?

—    Вы знаете, я думаю, мистер Хелмс [55]Тогдашний директор ЦРУ Ричард Хелмс.
вас сможет лучше меня проинформировать по этому вопросу.

—    Это что, ваши шпионы, что ли?

—    Ну, зачем же так, господин Киссинджер? Мы этим не занимаемся, вы же знаете.

—    Да, да, я совсем забыл. Хорошо. Я сделаю все, что в моих силах.

—   Буду вам весьма признателен.

Генри Киссинджер, человек, обладавший большим чувством юмора, после этого разговора, по-видимому, (опять же со слов Вячеслава), гут же поднял трубку и набрал номер директора ЦРУ Ричарда Хелмса. Меж­ду двумя высокими государственными мужами мог иметь место следующий разговор:

—    Хэлло, Рич! Как поживаешь?

—    Хорошо, Генри, твоими молитвами.

—    Рич, ты мне ничего не хочешь сказать?

После паузы:

—    Смотря что ты имеешь в виду.

—    Я имею в виду эту русскую парочку с двумя детьми, которую ты каким-то образом умудрился потерять.

—    Ты хочешь сказать, что ты их нашел?

—    Именно это я хочу тебе сказать, дорогой Рич. Только что звонил русский посол. Он просит содейст­вия возвращению домой этой семьи, неизвестно как оказавшейся в нашей стране.

—    Чем же я могу помочь?

—   Не мешай переправить их домой вполне легаль­ным путем. За них просит сам мистер Подгорный [56]Тогдашний Председатель Президиума Верховного Совета СССР.

—    Но ты же должен понимать...

—    Рич, никаких «но»! Я занят подготовкой важ­ного визита нашего президента в Москву и не хочу, чтобы ты мне вставлял палки в колеса. Сегодня я буду у Никсона, и у нас будет разговор и на эту тему. Так как, Рич?

Пауза.

—    О'кей, Генри. Пусть будет по-твоему.

—   Спасибо, Рич. Другого ответа я от тебя и не ждал. Долг платежом красен. Бывай.

Разговор этот был, надо полагать, чистым вымыс­лом Вячеслава, а с другой стороны... кто знает?

Прошла неделя, затем вторая. Из квартиры мы никуда не выходили. Один только раз, в воскресенье, мы спустились в кинозал, расположенный в подваль­ном помещении. Там было много наших детей. Крути­ли «Бременских музыкантов» и первые серии «Ну, погоди!». Наши девочки были в восторге, хотя по- русски не понимали ни единого слова.

Нам выделили небольшую сумму денег, и наши товарищи купили кое-что из одежды, поскольку у нас было только то, в чем пришли. Некоторые покупки сделали в нашем магазине, расположенном в под­вальном помещении. Купили также проигрыватель и несколько пластинок для детей с песенками и сказ­ками на английском языке, так что девочки с утра до вечера слушали пластинки. Детские телевизионные программы в США идут с шести утра и до десяти вечера. Раннее утро. На улице еще темно, мы еще спим, а наши дети уже сидят перед телевизором и смотрят мультики.

Однажды хмурым зимним днем, оставив детей на попечение семьи Виктора, мы с «Вестой» отправились в Госдепартамент США. Нас сопровождали два со­трудника консульского отдела нашего посольства. Не­обходимо было выполнить одну формальность. В просторном вестибюле Госдепа, где были выставле­ны государственные флаги всех стран, с которыми Штаты поддерживают дипломатические отношения, нас встретил сотрудник Госдепа мистер Кеннет, кото­рый проводил нас в небольшую комнату. Через нес­колько минут сюда вошли два человека. Один из них представился сотрудником консульского управления. Второй не представился никак и в основном помалки­вал, внимательно рассматривая нас. Мы предположи­ли, что он был из ЦРУ.

Минут пять болтали на тривиальные темы, шутили о том о сем. Обстановка была довольно непринужден­ной. Американцы и наши дипломаты были старыми знакомыми. В комнату вошел мужчина лет пятидесяти с кожаной папкой в руках. Суровое, неприступное вы­ражение лица. Он представился старшим инспектором иммиграционной службы и, по-видимому, был глав­ным действующим лицом во всей этой процедуре.

Все встали. Для начала инспектор удостоверился, под какой фамилией мы здесь находимся. Ответили, что под фамилией Мартыновы. Затем он задал нам ряд вопросов примерно следующего характера:

—^ Вы совершенно добровольно пришли в Совет­ское посольство?

—   Да, это так. В Советское посольство мы пришли добровольно.

—    Вас никто к этому не принуждал?

—    Нет, никто.

—    Вы отказываетесь от возможности получить по­литическое убежище в США?

—   Да, отказываемся.

—   А ваше прежнее ходатайство?

—    Мы отказываемся от него. Оно было вынужден­ным, и поэтому просим его аннулировать.

—    Вы утверждаете, что совершенно добровольно покидаете территорию Соединенных Штатов Амери­ки?

—   Да, утверждаем. Именно так.

—    Вы подтверждаете, что делаете это без какого- либо принуждения со стороны ваших сограждан?

—   Да, подтверждаем.

—    Имеете ли вы претензии к каким-либо государ­ственным органам США?

—    Нет, не имеем. Никаких претензий.

Отвечали по очереди: сначала «Веста», затем — я.

Еще несколько вопросов и ответов, и беседа была

закончена. Инспектор церемонно раскланялся и поки­нул помещение. Оставшиеся обменялись с нами руко­пожатием, пожелали нам счастливого возвращения на Родину. Все тот же мистер Кеннет проводил нас и на­ших провожатых до дверей и распрощался с ними, блеснув ослепительной улыбкой. Он производил впе­чатление очень добродушного человека. (Перед тем как распрощаться с нами, цэрэушник, потрогав рукав шубы, сказал с улыбкой «Весте»: «Хорошая шуба, не правда ли?»— «Да, неплохая»,— лукаво улыбаясь, отвечала «Веста». Но это была не норка.)

Второго февраля 1972 года, в день отъезда, выпал снег. Рано утром мы вышли вместе со всеми детьми нашего дома, сели в автобус, который отвозил их в школу. По пути мы заехали в посольство. Подошли товарищи, следовавшие за нами на машине. Они по­могли нам внести багаж. Пока мы жили в посольском доме, Виктор с женой купили необходимы вещи для нас и детей, ведь у нас было лишь то, в чем пришли. Не забыли даже игрушки для детей, книжки и детские пластинки с проигрывателем: Центр выделил 2500 дол­ларов на указанные расходы. В посольстве нам была выделена небольшая комнатка, где мы и расположи­лись. Вскоре вошла служащая посольства, она заня­лась детьми, а нас с «Вестой» проводили в кабинет посла.

Посол Анатолий Федорович Добрынин уделил нам несколько минут, в течение которых мы успели погово­рить и о семье, и о нашем положении, и о многом другом. Анатолий Федорович обладал необыкновен­ным чувством юмора. Нам приятно было сознавать, что интересы нашей страны здесь представляет такая личность. В заключение посол Добрынин поздравил меня с сорокалетием, вручив по этому случаю кассет­ную магнитолу «Хитачи» и пожелал нам счастливого возвращения на Родину.

Затем нас пригласили в небольшую гостиную с ка­мином, где был накрыт стол с закусками.

Советник посла Юлий Воронцов поднял тост за наше благополучное возвращение домой и, главное, чтобы дома не было проблем. Умнейший и прозорли­вый дипломат, занимающий ныне высокий пост в ООН, он слишком хорошо знал нашу систему, чтобы не предвидеть, что дома нас ожидают осложнения. Потом мы не раз вспоминали его слова. Он также сказал нам, что с болгарами был разговор по поводу моего столь неудачного визита в их посольство.

После приема мы забрали детей и спустились в вес­тибюль, где нас ждали товарищи.

Выпавший за ночь обильный снег бурно таял, с де­ревьев и проводов падали большие хлопья. По улицам текли ручьи. У подъезда посольства стоял микроав­тобус, в котором уже сидело несколько человек. Двое из них с детьми. Это были советские граждане, кото­рые ехали в Нью-Йорк. Нас сопровождала машина с консульскими работниками.

По дороге в Нью-Йорк, откуда вылетал самолет на Москву, мы один раз останавливались на бензозап­равочной станции, чтобы размяться и заправиться. В пути все угощались жареными пирожками, предус­мотрительно захваченными в буфете посольства, и пи­ли кока-колу. Уже совсем стемнело, когда показались неоновые огни Нью-Йорка. Долго ехали по набереж­ным, пересекали мосты. Аэропорт Кеннеди. Масса пассажиров. Огромные залы ожидания. Все в движе­нии. До посадки еще два часа. Около нас все время находятся товарищи из консульства. В самом аэропор­ту подошли еще несколько наших работников, сотруд­ников ООН. Мы все время среди своих.

Объявили посадку. Небольшая остановка в туннеле перед выходом к самолету.

—   А вот и паши друзья из ФБР,— сказал нам Вячеслав, указывая глазами туда, где стояла группа из нескольких мужчин.— Тоже пришла вас проводить, чтобы все было в порядке.

Джона и Била среди них не было.

«Ил-62» стоял почти у самого выхода из аэровок­зала. Поднялись по трапу в первый класс и устроились с детьми почти рядом с кабиной пилотов. Дети все спрашивали, куда мы едем, для них все было в новин­ку, хотя старшая уже летала на самолете. Позади нас расположился Вячеслав и еще один незнакомый мне товарищ, работавший в Нью-Йорке под прикрытием ООН. В соседнем ряду — дипкурьеры. Этим же клас­сом летели еще два молодых человека спортивного вида, очевидно их охраны системы Аэрофлота. В са­лон, пригибаясь, один за другим входили парни двух­метрового роста, с объемистыми спортивными сум­ками на плечах: домой возвращалась сборная СССР по баскетболу.

Взлетели. Где-то сбоку проплыли ярко-желтые не­оновые огни Манхэттена. Самолет набирал высоту. Отчего-то болела голова. Рассвет встретили над океа­ном. В разрывах облаков внизу чернели какие-то ост­рова, обрамленные белой пеной прибоя. Атлантику штормило. Затем острова пошли сплошной чередой. Самолет пошел на снижение. Туманный Альбион пол­ностью соответствовал своему названию— все было затянуто пеленой тумана, что не помешало, однако, совершить посадку.

Лондонский аэропорт Хитроу. Многие пассажиры вышли поразмяться. Мы же продолжали сидеть. С на­ми Вячеслав. На борт поднялся худощавый, средних лет англичанин в очках и в форменной фуражке с мали­новым верхом.

—    Это что еще за кондуктор? — спросил Вячеслав.

Мы все дружно рассмеялись.

Остановившись в проходе, «кондуктор» цепким взглядом окинул салон. Затем в течение нескольких секунд он стоял уставившись на нас, веселых, сме­ющихся. Не разделяя нашего настроения, он резко повернулся и покинул самолет.

—   Это он вас пришел посмотреть,— сказал Вя­чеслав.— По-моему, он вас даже скрытно сфото­графировал,

—    А зачем это им?

—    Наверное, на память о том, как выглядят рус­ские чудаки, добровольно возвращающиеся из капита­листического рая в нашу родину матушку-Россию.

Снова острова под крылом самолета. Пролетели Западную Европу. Летим над советской территорией. Внизу наша родная земля. Все затянуто густой пеленой облаков. Земли не видно. Самолет, снижаясь, делает круги, повинуясь командам диспетчера. Внизу замель­кали заснеженные поля и леса Подмосковья. Заходим на посадку. Один за другим внизу мелькают ряды рубино­вых огней глиссады. «Ил-62», подрулив к огромному бетонному грибу Шереметьевского аэропорта, заглушил двигатели.

 

ДОМА

Наше зарубежье в прошлом. Вряд ли мы когда- нибудь снова пересечем границу в обратном направ­лении.

Мы вышли из самолета последними. Сразу попали в объятия встречавших нас товарищей.

Документов у нас не было. Ума не приложу, как мы летели из Штатов без документов? Но, очевидно, на руках у Вячеслава все же какие-то сопроводительные документы имелись. Нас провели через какую-то по­тайную дверку, минуя пограничный и таможенный контроль. В небольшой служебной комнате, куда мы вошли, было тесно от скопившихся там людей. Это были встречающие. «Зачем их столько?» — подумал я.

—    Ребята, самое главное, что вы здесь,— сказал один из встречавших нас товарищей. Я помнил его еще с пятьдесят восьмого года. Это он тогда отстаивал меня, когда стоял вопрос о моем отчислении из «осо­бого резерва».

—    Сейчас мы с вами поедем на дачу, где вам придется пожить некоторое время,— сказал он.— Проведем проверку по переданной вами информации, поэтому никто пока не должен знать о вашем прибы­тии. Родители — тоже. Ваше положение инкогнито — в интересах дела. Возможно, вам придется там про­быть больше месяца.

Принесли наши вещи. Мы покинули здание аэро­порта через служебный выход, где нас уже ждали два еще не виданных доселе мной автомобиля новой мар­ки «Волга-24»— черная и белая. Свежий морозный воздух обжигал легкие. Было минус 25. Такая зима была в новинку нашим девочкам. Машины мчались по шоссе в сторону города. Миновали Химкинский мост. На белоснежной поверхности замерзшего канала чер­нели многочисленные фигурки рыболовов. Мы про­должали ехать в сторону центра города.

—    Что же, ваша дача в самом центре города? — спросила «Веста».

—    Не в центре, но здесь поблизости,— ответил сопровождавший нас товарищ, лысеющий шатен, лет пятидесяти, в сером демисезонном пальто.— А вообще-то мне предстоит еще с вами долго работать, бо­юсь, что я вам еще успею изрядно надоесть, буду вести дознание по вашему делу.

Товарища этого звали Виктором Евгеньевичем. Он был прав. В течение нескольких месяцев мы встреча­лись с ним практически каждый день, за исключением субботы и воскресенья, и он нам действительно поряд­ком надоел. В. Е. был из отдела безопасности управле­ния «С» (нелегалы), в звании полковника.

Машины остановились перед глухим зеленым до­щатым забором в Серебряном бору. Открыли ворота, въехали во двор. В глубине двора виднелась деревян­ная двухэтажная дача, выкрашенная в желтый цвет. Нам помогли внести вещи. Товарищи представили нас хозяйке и вскоре уехали. Хозяйка, энергичная брюнет­ка лет сорока, накормила нас обедом. Она уже много лет жила вместе с мужем и дочкой на этой даче во флигеле. В городе у нее была квартира, и она хотела бы туда перебраться, так как дочь была уже невестой, и она тяготилась режимом военного объекта. Здесь они вдвоем с мужем содержали отапливавшуюся углем дачу, здесь была их работа, и из года в год они откладывали свой переезд.

В доме имелся проигрыватель, и мы ставили плас­тинки, привезенные с собой, и отечественные, которые мы нашли на даче. Старшая уже вскоре напевала модную тогда «Черемшину» и про соседа, который играл на трубе, в исполнении Эдиты Пьехи.

Только что начались зимние Олимпийские игры в Саппоро, и мы все вечера проводили перед теле­визором, с увлечением следя, за борьбой на ледовых стадионах и лыжне.

Утром пришел Виктор Евгеньевич и еще один това­рищ — Петр Сергеевич, который, по его словам, в свое время работал в Штатах и был оттуда выдворен. П. С., в отличие от В. Е., вел себя, пожалуй, несколько нер­возно по отношению к нам, и даже агрессивно. Он с ходу отнесся к нам с явным предубеждением. Это был первый человек, который проявил к нам недоверие в столь открытой форме, пытаясь заставить нас в чем- то оправдываться, чувствовать себя виноватыми. Мы были готовы к тому, что нас могут встретить с подо­зрением: сталинско-бериевская система в органах гос­безопасности значительно видоизменилась: возвра­щавшихся из-за рубежа разведчиков теперь, как бы­вало, не упрятывали в лагеря и не ставили к стенке, но к людям, находившимся какое-то время в руках про­тивника (а мы находились в плену в общей сложности более пятнадцати месяцев), не могли не относиться с недоверием, вполне резонно полагая, что за это время разведчика можно перевербовать, провести его переподготовку и заслать обратно в Союз, только много ли дивидендов для ЦРУ будет от этого? Мы все это понимали, были готовы к худшему, и мне приходи­лось многое объяснять «Весте», у которой было нес­колько наивное представление о всей нашей системе вообще и о нашей службе, в частности.

На следующий день вместе с В. Е. приехал началь­ник управления. Мы пообедали вместе. За обедом поговорили о делах. Шеф, по-видимому, знал, что уже с самого начала ситуация складывалась не в пашу пользу, и, будучи, на наш взгляд, человеком, отзыв­чивым и добрым, старался нас ободрить и произнес тост, в котором приказал нам не падать духом и дер­жаться. Так и сказал: «Я вам приказываю!!!» Мы про­анализировали его слова и кое-что поняли.

П. С. больше не появлялся ни разу. Очевидно, для него все было ясно. Я целыми днями писал отчеты, освещая те или моменты в деталях, давая анализ дей­ствиям своим и противника. К обеду приезжал В. Е., с ним мы разбирали написанное накануне, уточняя некоторые вопросы. А вопросов было ох, как много! Многое приходилось повторять. Однажды он приехал с В. А., который руководил служебным дознанием по нашему делу.

—    Нам нужно точно знать, все ли вы нам рас­сказали, не утаили ли чего.

—   Точно такой же вопрос нам задавали следо­ватели ЦРУ.

—    Ну, вопросы у спецслужб могут и совпадать. В этом нет ничего странного.

—    Вы полагаете, что мы что-то утаиваем? Что именно?

—    Мы вам рассказываем все, как было, приводим свои аргументы и просим вас к ним прислушиваться,— сказал «Веста».— И потом, что это за вопрос: «Не утаиваем ли мы чего?» Что нам утаивать?

—    Поймите меня правильно,— сказал В. А. (В. Е. все это время молчал). У вас,— сказал он, обращаясь ко мне,— в нашей системе работают ваши братья, по роду службы им приходится общаться с иностранца­ми. Вы ничего о них не сообщили противнику?

—    Ровным счетом ничего. Я сказал на допросах, что я был один в семье. Старшая сестра умерла от туберкулеза еще в 1948 года (что соответствовало дей­ствительности, за исключением того, что сестра была двоюродная), что отец погиб в автокатастрофе в 1954 году (что было правдой), что мать умерла в 1969 году (что соответствовало действительности).

—    А о своих товарищах по работе и учебе в ин­ституте и в разведшколе?

—    Я же написал все в своих отчетах, что никаких своих товарищей я цэрэушникам не называл.

—    Все это хорошо, но у нас есть большие сомнения в отношении вашей версии о предателе. К нам посту­пают данные о том, что причиной ареста послужил прокол по вашей вине.

—    В каком же месте? Когда?

—   Это мы сейчас выясняем и сказать вам в деталях пока не можем.

—   А мы по-прежнему склонны считать, что наш провал имел место вследствие предательства.

—   Вы считаете себя такими непогрешимыми? Ведь все мы смертны. Мало ли где мог быть прокол? Вы, наверное, навели на след аргентинцев, а уж те передали вас американцем. Разве так не могло быть?

—    Могло. Но в ходе общения с аргентинскими сотрудниками мы выяснили, причем от нескольких из них, что информация о нас пришла к ним от американ­цев и что именно американцы руководили операцией по аресту и проведением первичных допросов.

—    Ну, нашли кому верить, охранникам!

—   Сотрудник ЦРУ Густаво нас постоянно испод­воль уводил от мысли о том, что нас кто-то предал. С чего бы это?

—   Скорей всего, вам это просто показалось. Вы что же, думаете, у нас нет опыта по разоблачению предателей?

—   Мы так не думаем, и тем не менее мы придер­живаемся своего мнения,— сказала «Веста».

—   Знаете, мы во время войны годами вели слож­нейшие радиоигры с немецким абвером, принимали их самолеты, перевербовывали их радистов; внедряли своих людей в разведорганы и разведшколы против­ника. Что же, вы считаете, что мы не в состоянии были бы найти предателя в наших рядах, если бы он дейст­вительно был?

—    Но он есть, и вы его найдете. Возможно, не так скоро.

Версия о предателе превратилась в бумеранг, наце­ленный в наши головы.

Однажды В. Е. привез Вячеслава.

За обедом он очень образно рассказал нам о дотоле неизвестных нам перипетиях нашего возвращения на Родину. Когда В. Е. вышел поговорить по телефону, Вячеслав сказал нам:

—   Завтра я снова вылетаю в Нью-Йорк. Надоело, однако, уже там болтаться. Хорошо было дома. А эти «черные полковники»,— и он кивнул в сторону В. Е.,— они в общем-то ребята неплохие, но жилы они из вас еще потянут. Ох как потянут!

В. Е. завел разговор о Лонсдейле:

—    Я вел его дело, когда он вернулся, и, по-моему, изрядно ему надоел. Я обещал, что я и вам тоже еще успею надоесть. Что поделаешь — работа такая.

Прошли годы. Так вот, когда на юге была вспышка холеры, мы случайно с ним встретились, выбираясь оттуда. «И ты здесь?! — воскликнул он, увидев меня.— Как же ты мне надоел, холера тебя возьми!» Он был страстным грибником и умер в лесу, собирая грибы. Нагнулся за грибом — и умер.

Мы проводили Вячеслава до порога. В. Е. еще оставался у нас. Разговор шел о том, чтобы нам наконец разрешили гулять с детьми за пределами территории дачи.

—    Смотри,— сказал Вячеслав в шутку, обращаясь к В. Е.,— эти ребята погуляют-погуляют, а потом возьмут да исчезнут. Благо опыт у них имеется.

—    Не исчезнут,— протянул В. Е. с улыбкой,— у нас еще слишком много работы. Рано им исчезать. Тем более, что и здесь неплохо.

—    В. Е.,— обратилась «Веста» к В. Е., когда Вячес­лав ушел,— я хочу позвонить маме. Дайте мне ее телефон, так как у них сменили номер.

—    Ни в коем случае,— отвечал В. Е.,— никто не должен знать о вашем возвращении, пока мы не прове­рим до конца вашу версию. Поэтому телефон я вам не дам. Так ведь можно испортить все дело, и наши с вами труды пойдут насмарку.

—    Но я только позвоню, чтобы услышать ее голос, и тотчас повешу трубку.

—    Я не могу поверить, что вы не поговорите, и поэтому категорически запрещаю вам звонить. Но я обещаю, что через четыре-пять недель вы обязатель­но увидитесь с родными.

—    Еще четыре-пять недель?

По нашей просьбе для детей купили лыжи и санки, и мы в свободное время ходили на прогулки по засне­женным пляжам Серебряного бора, учили девочек ка­таться на лыжах. Больше всего им нравились санки, на которых они лихо спускались с горок.

Иногда вечером после ужина мы выезжали в город, прогуливались по улице Горького, заходили в ма­газины. Дети в это время оставались с хозяйкой дома Анной Никитичной, которую они звали Анна Кинча и с которой начинали осваивать русский язык, с нами же они говорили только по-английски или по-испански.

Несмотря на март месяц, стояла морозная погода. Температура ночью опускалась иногда до минус трид­цати.

В середине марта В. Е. внял нашей просьбе и с со­гласия руководства привез на дачу родителей «Весты». До сих пор они не знали, что мы уже в Союзе, и здесь на даче впервые увидели свою вторую внучку, которая таращила на них глазенки, никак не желая признавать своих родных дедушку и бабушку. Отец «Весты» после перенесенного инфаркта был еще довольно слаб. После обеда мы погуляли по заснеженным пляжам в Серебря­ном бору, а вечером их увезли на машине. Перед отъездом В. Е. взял с них слово, что они о нашей встрече пока никому говорить не будут, поскольку это дело большой государственной важности.

В конце марта вместе с В. Е. приезжал незнакомый нам, по-видимому, ответственный товарищ, который даже не соизволил представиться. Оба выглядели мрачно. Брезгливо сложив тонкие губы и покачивая большой головой, ответственное лицо заявило:

—    Версия о том, что ваш арест явился результатом предательства, не подтверждается. На основании ва­шей информации была проведена тщательная всесто­ронняя проверка. Были задействованы десятки людей, проведены оперативно-проверочные мероприятия. Об­щий результат отрицательный.

—    И тем не менее,— сказала «Веста»,— мы оста­емся при своем мнении.

—    Вы считаете, что у вас не могло быть прокола?

—   Дело не в этом,— сказал я.— Прокол в какой-то момент конечно же не исключается. Но вы нас не убедите, что мы находились в разработке и ничего не заметили.

—   Длительное нахождение на нелегальной работе притупляет бдительность. И вы отлично об этом зна­ете. Просто не заметили слежки за вами, а она, безус­ловно, была и, очевидно, велась квалифицированно.

—   Это факты или ваши предположения? У вас есть какие-либо доказательства, что слежка велась? Не бы­ло разработки. Кроме слежки, есть еще и другие при­знаки,— сказала «Веста».

—    Ваша самоуверенность здесь просто неумест­на,— сказал ответственный товарищ, оттопыривая гу­бу.— Вот, взгляните-ка на эту фотографию.— И он протянул мне фотокарточку 4x6, на которой был изображен довольно молодой человек, с виду типич­ный латиноамериканец. Вы узнаете этого человека?

—    В первый раз вижу.

—    Ну вот видите. В первый раз. И тем не менее вы с ним встречались. И возможно, не один раз.

—    Где же он? Кто он, этот человек? И почему я его должен знать?

—   Он сотрудник таможни в порту Буэнос-Айреса. Странно, что вы его не узнаете. Будучи агентом феде­ральной полиции, он вот и дал на вас информацию, когда вы оформляли в таможне какие-то грузы.

—   У меня все это вызывает большие сомнения. Какую информацию мог дать человек, с которым я ес­ли и встречался, то лишь мельком? Он что, ясновидец? Так он сразу и определил меня как русского шпиона? И потом, насколько я знаю, их полиция шпионами не занимается.

—   Информация получена из достоверного источ­ника, имеющегося у нас в полиции.

—   Может, вы мне и донесение этого таможенника покажете?

—   Донесение добыть не удалось. Но у нас нет оснований не доверять своему агенту.

—   Зато у вас есть все основания не доверять нам, это вы хотите сказать?

В ответ — ледяное молчание.

—   Как видите, у нас есть данные, что вас вела, прежде всего, аргентинская контрразведка, и лишь на последующем этапе она передала вас ЦРУ.

—   Нам это уже говорили. И я все же утверждаю, что ЦРУ было инициатором всего дела. Мы же вам привели факты. Аргентинцы привлекались только как исполнители. Я достаточно подробно описал все это в своих отчетах.

—    В ваших отчетах немало субъективного.

—    Возможно. С вашей колокольни оно, может, видней. Почему вы не верите людям, которые были там, видели и ощущали многое как бы изнутри? Поче­му вы не доверяете нашей интуиции? Почему вы так уверены, что она у вас отсутствует?

—    Ну, это уже, знаете ли, лирика,— вставил с ус­мешкой В. Е.

—   Какая интуиция? Факты — вот главное,— ска­зал ответственный товарищ.— А их нет.

—   Да? По-вашему, мы там только лирикой зани­мались? Хотите знать мое мнение об этом вашем мифическом агенте-таможеннике?

—    Валяйте.

—   Так вот. Это кость, подброшенная вам ЦРУ, чтобы отвлечь подозрение от своего действующего агента. «Крот» сидит где-то тут у вас в Центре. ЦРУ знало о наших подозрениях о наличии «крота», вот и принимает меры по его защите.

Последовало долгое молчание. Ответственный то­варищ побагровел, стиснул челюсти. Синие жилы проступили на его висках.

—    Вы что это себе позволяете?! Как вы смеете бросать тень подозрения на весь наш чекистский кол­лектив?! Вы что же, считаете, что среди нас табунами ходят предатели?!

—   Нет, не табунами. Достаточно одного. Ваша проверка была, на мой взгляд, недостаточной.

—   Как вы можете судить, о чем не знаете?! Что вы вообще знаете о наших проверках?!

—   Мы настаиваем на том, что наш провал произо­шел по причине утечки информации из Центра или через одного из работников на «периферии» [57] «Периферия» — место работы разведчика за рубежом.
. Возмож­но, во время нашей поездки домой в 1967 году [58]Лик Гордиевского иногда всплывал в памяти, но как-то не вписывался в образ предателя, да и времени прошло достаточно со дня нашей встречи с ним летом 1967 года.
. Или, может быть, во время поездки «Весты» в 1970 году. А сейчас враг предупрежден о нашем побеге и затаил­ся. Залег на дно.

—    Напрасно вы так настаиваете на своей версии. Очень даже напрасно. У нас вот сложилось мнение, что эту версию вы придумали нарочно, чтобы обелить себя, представить нам свое, метко говоря, недостойное поведение в руках противника в более приглядном свете. А ведь вы, понимаете ли, балансировали на грани предательства. И в былые времена вы бы...

—    Сейчас не былые времена.

—    Не волнуйтесь. Отношение к предателям у нас прежнее.

—    Вы что же, считаете нас предателями? — спроси­ла дрогнувшим голосом «Веста», до сих пор не прини­мавшая участия в разговоре.

—    С вами пока еще не все ясно. Пока. Возможно, вы нам не все сказали. Не хотелось бы получить информацию о вас из других источников. Рано или поздно нам станет известно о вас все. Однако, если бы мы вас считали предателями, вы находились бы в со­всем другом месте.

—    Мы ничего от вас не утаили,— вспыхнула «Вес­та».— Нам просто нечего от вас утаивать. У вас, видно, такая профессия: не доверять своим.

—    Зря, зря вы нас так обижаете,— протянул с улыбкой Е. В.— Напрасно. Пока мы вам доверяем. Условно. Пока,— сказал он, многозначительно подняв палец.— Если бы не доверяли, то мы бы не здесь с вами беседовали. Вот с Логиновым [59]Нелегал, арестованный в ЮАР в 60-е годы.
беседы велись в тюрьме.

После этого разговора мы остались сидеть в гости­ной в крайне подавленном состоянии. Дети играли с игрушками фирмы «Фишер» и куклами «Барби», привезенным из Штатов. Мы предполагали, что поме­щение прослушивается, но нам было абсолютно все равно, поскольку скрывать нам было нечего.

—    Мы уже и предателями стали,— сказала, вздох­нув, «Веста».

—    Вот тебе и бумеранг, который возвращается. На наши головы.

—    Я думаю о том, что предатель, а он, безусловно, есть, сейчас понимает, что сам в опасности, вот в чем дело. ЦРУ вполне резонно старается его прикрыть. Это их очень ценный агент. Может, кто-то здесь у нас его здорово прикрывает, и он, как жена Цезаря, вне подозрений. Тот, кто его прикрывает, может быть, и честный человек, используемый «кротом» втемную: друзья, знакомые, преферанс, рестораны, заграничные шмотки... Ведь как было в деле Пеньковского... [60]О. Пеньковский — полковник ГРУ, работавший на аме­риканскую и английскую разведки, в 1961 году приговорен к высшей мерс наказания.
Какой у него покровитель был— сам генерал Серов, пред­седатель КГБ! Поди подкопайся! Может, и наш неиз­вестный подозреваемый имеет вот таких же могучих покровителей. И все же, я думаю, что сейчас он пока затаился, переживает. Идет проверка. Возможно, его теперь переведут в другой отдел, сменят направление. Что касается нас, то тут дело ясное. Если и не поса­дят — меня, конечно, то в лучшем случае — мордой об стол, разжалуют в рядовые и выгонят из партии. Это в лучшем случае. Надеюсь, хоть наши скромные на­копления не отнимут. Нам бы только детей на ноги поставить. Остальное — не столь важно.

С того дня В. Е. изменил свой тон в общении с нами. Он стал как-то суше. Агрессивнее. В голосе его стали звучать металлические нотки. Я исписал уже горы бумаги, а он все давал мне новые задания по освещению тех или иных сторон нашей деятельности за рубежом: как проходила служба в армии, не замечал ли я внимания спецорганов к себе, как проходила легализация «Весты», как организовывали и вели при­крытие «Бар «К Колокольчику». Мы еще раз описы­вали все наши контакты: кто из них мог вызывать подозрение как агент противника, как организовывали новое прикрытие — посредническую экспортно-им- портную контору, кто были клиенты, как проходил арест, допросы сотрудников СИДЭ и ЦРУ, нахожде­ние в США, беседы с ФБР, все мельчайшие детали организации побега с виллы ЦРУ и тому подобное.

—    Вот, предположим, вы с этим Мигелем сидите один на один, и он вам выкладывает такие вещи, за которые его могут запросто вздернуть: то, что вы,— русский шпион, они узнали от ЦРУ, что ЦРУ стояло за всем этим и тому подобное. А с какой стати он вам это все рассказывал? В чем его интерес?

—    Ну, это мне трудно понять. Возможно, его рас­пирало оттого, что он что-то узнал. Возможно, хотел показать свою значимость, что он знает секреты.

А возможно, он считал зазорным чем-то насолить янки, которых он терпеть не мог.

Однажды В. Е. пришел и сказал, что наше дело рассматривается на самом высоком уровне и отноше­ние к нему далеко неоднозначное.

—    Решается вопрос о передаче вашего дела в воен­ную прокуратуру.

—    Почему в военную?

—    Ну как же! Вы нарушили присягу, признались, что вы— советские разведчики, пошли на сотруд­ничество с врагом, отреклись от советского граждан­ства, подали прошение о предоставлении политичес­кого убежища в США, провалили двух ваших то­варищей... Разве этого мало, чтобы отдать вас под суд? Да еще сейчас вот пытаетесь бросить тень на наш чекистский коллектив. Вызвать взаимное подо­зрение. Вам еще предстоит самое тяжелое: предстать перед партийным судом. Там вам придется выслушать много нелицеприятного от наших товарищей. Если подойти к вашему делу формально, то вы подпадаете по статью «Измена Родине». Но это— если фор­мально. Нами уже доказано, что ваша версия о на­личии в наших рядах предателя,— плод вашей фан­тазии и удобный щит, чтобы скрыть свои собственные промашки, в результате которых вы и провалились. Ну, проанализируйте сами все ваши действия. Где-то все же был у вас прокол? Где? Когда? Продумайте с «Вестой» все ваши шаги, все события, все разговоры с окружением, все подозрительные контакты. Я уверен, что мы вместе с вами в конце концов установим истинную причину провала.

—     Что касается нарушения присяги и признания, то я был вынужден это делать под страшным психоло­гическим давлением...

—    Но вас же даже не били,— сказал он небрежно.

—    А вы хотели, чтобы били? И тогда признание было бы правомерным— заслуженным, выколочен­ным? Далее. Для чего дается нелегалу отступной ва­риант легенды? Чтобы, очутившись в безвыходном положении, находясь в руках противника, он смог бы выйти из «неприятной» ситуации с наименьшими потерями. Разве это не так? Или мы привыкли только к победам?

—    Но вы же рассказали им все.

—   Далеко не все. И вы это отлично знаете. А то, что рассказали, они уже знали от наших перебежчиков.

—   Откуда вам знать?

—   Это можно предположить и определить, зная, чем они занимались, а также из прессы, освещавшей все эти случаи. О сотрудничестве с противником. Разве такое «сотрудничество» не предусматривалось в случае провала? Для чего тогда мне был дан сигнал «опас­ность»? Для чего был дан адрес «Грета» в Берлине, по которому мы должны были писать в том случае, если попадали в руки противника?

Провалили двух товарищей! Не отрицаю. Мы глу­боко об этом сожалеем. Но сигнал, во-первых, был проставлен не тот, и тем не менее они пошли к тай­нику. Во-вторых, если бы не этот прискорбный случай, Центр продолжал бы гнать одну шифрограмму за другой, и кто знает, во что бы все это вылилось. А так — передачи прекратились и до вас наконец до­шло, что с нами что-то случилось.

Далее. Ходатайство о предоставлении политичес­кого убежища в США было частью игры, которую хорошо или плохо, но мы вели, пытаясь «войти в до­верие» к противнику, и ходатайство это было под­писано не настоящими фамилиями, а псевдонимом — «Мартынов».

Вы называете нашу версию о предателе плодом нашей фантазии и удобным щитом, за которым мы якобы хотим скрыть наши промашки. Так назовите их, эти наши промашки. Докажите, что они имели место. У вас есть доказательства? Так давайте! Ваш таможенник? Агент из полиции? Вы уже знаете мое мнение о них.

В ответ — молчание.

—    Нет? Где был прокол? Если не было предателя, но был прокол по нашей вине, то мы этот прокол определяем в данный момент— повторил он,— так что все вопросы — к нему. Я всего лишь исполнитель. Вот причитающаяся вам сумма зарплаты по апрель включительно. Партвзносы у вас приняты по сегод­няшний день. Прошу расписаться в ведомостях.

Мы были настолько ошарашены, подавлены и обескуражены всем происходившим, что подписали все, что требовалось. Финансовые расчеты, да и деньги вообще, во все времена для нас всегда имели вто­ростепенное значение. Мы были там, мы были заняты работой.

—     Слушай, а разве на этой расчудесной даче мы два месяца просидели не в интересах нашего общего дела? — спросила «Веста» после ухода В. Е.

—     Мне как-то говорили товарищи, что наши фи­нансисты— большие специалисты обдирать нашего брата как липку. Да и много ли ты можешь возразить, когда тебя уже тащат на лобное место как предателя? Так что стоит ли сейчас по волосам плакать, если есть шанс остаться без головы?

—    Но это же несправедливо!

—    Справедливость восторжествует лишь на том свете: тому— в рай, другому— в ад, и никто не обижается. Кто что заслужил.

—    Так что все эти пятнадцать месяцев в плену мы, оказывается, работали на ЦРУ? Мы что, пошли и доб­ровольно им сдались?

—    Жираф большой: ему видней. Ты что, забыла, как после войны всех освобожденных военнопленных отправили в лагеря как предателей? Отношение к по­павшим в плен, по-видимому, здесь мало изменилось. Хорошо еще, если без Соловков обойдется. И без психушки.

Деревушка из десятка домов стояла на обрыве над речкой, быстро катившей свои светлые и холодные воды в Угру, Оку, Волгу и далее — в Каспийское море. В семи домах жили старики, содержавшие стадо из четырех коров, десятков двух коз и овец. В двух домах были пасеки. Молоко было в изобилии. Грибы и яго­ды — тоже. Кругом леса.

А мы тем временем продолжали работать. Почти каждый день мы с «Вестой» приходили на конспира­тивную квартиру на набережной Москвы-реки, где с В. Е. продолжали анализ нашей работы за рубежом. Нам уже все страшно осточертело, и мы желали толь­ко одного: чтобы все это поскорее закончилось.

Лето стояло жаркое и засушливое. Горели подмо­сковные леса. Под Шатурой в горящем торфянике проваливались бульдозеры, гибли люди. В Москве все пропахло гарью. Дым стлался над Москвой-рекой, заполняя улицы, проникая в жилища. Время от време­ни мы ездили в деревню проведать детей. Там тоже все было в дыму, хотя в здешних смешанных лесах пожа­ров не было. Горели торфяники в соседней области, и дым стлался по долинам рек.

В. Е. был настроен скептически практически ко всем моментам нашей эпохи, подвергая сомнению все наши аргументы. И в общем-то это было абсолютно верно. Истина рождается в споре.

—   Узнали от охранников, что вас вело ЦРУ. А по­чему мы должны верить какому-то Мигелю? Что это он так проникся к вам симпатией? На наш взгляд, он самый настоящий провокатор.

—    Мы так не думаем. Его информацию подтверж­дали и другие охранники.

—   Ну вот видите. Это не факты, а досужая болтов­ня, слухи. А где факты?

—    В. Е., вы же знаете, что информация не так часто изобилует фактами непосредственно. Отрывок разговора, слово, намек, даже порой жест, мимика — все это постепенно... одно к одному составляет цель­ную картину.

—   М-да... Картину, картину, картинку. А почему водитель школьного автобуса не взял с вас деньги?

—   А я почем знаю? Такой уж добрый парень по­пался.

—   Расскажите еще раз, где находились и чем зани­мались охранники в момент вашего ухода?

—   Трое сидели у себя в комнате, четвертый бегал по лесу, к моменту нашего ухода он вернулся и пошел принимать душ. Они собирались смотреть какой-то полуфинал по футболу.

—    Что же, они за вами совсем не следили?

—   Вначале — да, но потом режим был несколько ослаблен и мы могли часами гулять по лесу. Слежки за нами не велось.

—   Завоевали, стало быть, доверие?

—    В какой-то степени да.

И снова писанина. Описание (уже в который раз) всех этапов нашего пребывания в руках противника, описание всех без исключения сотрудников спецслужб, с которыми нам приходилось общаться, и тому по­добное.

В октябре 1972-го был перерыв, длившийся около двух недель.

Шестого ноября мы с друзьями по учебе в ин­ституте собрались в ресторане гостиницы «Россия». Наш столик стоял у окна, из которого открывался вид на пустынную в это время Красную площадь, освещенную желтыми неоновыми огнями. Были видны четкие ряды трибун, белели разметки на площади, нанесенные для проведения военного парада.

Для нас это были нелегкие праздники. Мы знали, что нас ожидают не лучшие времена. Это была послед­няя встреча с друзьями.

После праздников на конспиративную квартиру вместе с В. Е. пришел Парторг. Партийный босс, сухо­щавый, невысокого роста старик с хрипловатым голо­сом, провел с нами беседу по всем правилам партийного искусства. Слова, которые он употреблял в разговоре, были тяжелыми как гири: измена Родине, нарушение воинской присяги и партийной дисциплины, попрание офицерской чести, грубейшие ошибки в работе, в ре­зультате которых произошел наш провал, потеря бди­тельности, политическая близорукость, идейное переро­ждение под влиянием буржуазной среды, бросили тень на всю советскую разведку — всего не перечислишь.

—   Вот вы пришли со своей версией о предателе в наших рядах. Вы что, хотите сказать, что в наших чекистских рядах могут быть предатели?! Вы отдаете себе отчет, что вы несете? Мало того, что вы оба нанесли урон советской разведке и делу коммунизма во всем мире. Заставляя нас искать предателя в наших рядах, вы бросаете тень подозрения на весь наш кол­лектив. Вы хотите, чтобы мы не доверяли друг другу! А как же тогда работать?

—   Но... мы считали своим долгом довести до ва­шего сведения свои подозрения. Ведь анализ оператив­ной обстановки вокруг нас...

—   Какой, к черту, анализ!

—   Мы все описали в наших отчетах. Мы понима­ем, что мы правы и...

—    Что? Это вы-то правы?! Весь коллектив не прав, а вы правы?! Мы провели тщательное расследование. Ваша версия о предательстве не стоит ломаного гро­ша! Более того, она преступна! И не вздумайте настаи­вать на партсобрании на этой вашей липовой версии! Вам не поздоровится!

В этот момент мы уже понимали, что наши дела — хуже некуда.

—    К вашей работе до ареста у нас претензий нет,— продолжал между тем Парторг.— В вашем личном деле одни благодарности. Ваша информация нередко направлялась прямо в ЦК. Но вы себя неправильно повели во время ареста. И теперь. Почему вы друг взяли и ушли от противника? Раз уж вы к нему попали, раскололись, то надо было постараться войти к нему в доверие, установить потом с нами контакт и продол­жать работать на нас.

—    Вам, конечно, здесь из Центра, видней, но мы решили по-своему и считаем, что поступили правиль­но. Мы считали, что наша информация о случившемся окажется важной и полезной для Центра. Мы имеем в виду версию об утечке информации. Ведь если у нас есть агентура в спецорганах противника, то почему вы думаете, что в нашей среде нет их агентов? Вы отлично знаете, что цереушники свой хлеб отрабатываю с лих­вой, и средств на вербовку не жалеют.

—   Все так, все так,— сказал уже спокойнее Парт- босс.— Мы знаем: вы патриот своей Родины. Вы ушли от противника, рискуя жизнью. Привели свою семью. Это все мы отлично сознаем и отдаем должное вашему мужеству и решительности. Но... Завтра— собрание. Большинство настроено не в вашу пользу. Защищай­тесь. Сумейте убедить товарищей в вашей правоте. Но... ни слова о версии о предательстве. Ради вашего же блага.

—    Спасибо за предупреждение. Как-нибудь защи­тимся.

Мы с «Вестой» зашли в кафе на Комсомольском проспекте. Было тяжело на душе. Заказали коньяк и черный кофе.

—    Почему они так хотят, чтобы мы отказались от нашей версии? — спросила «Веста».

—    Не знаю. Возможно, нам этого никогда не по­нять.

—    Но они считают, что версия о предателе — это блажь. Я уже действительно начинаю сомневаться, не было ли у нас у самих прокола. Не мы ли сами во всем виноваты.

—    Прокол не исключается. Но я все-таки как-то увязываю наш провал с поездкой домой в 1967 году или с твоей поездкой в 1970-м. Именно там мог быть прокол. Возможно, оттуда все и идет. Давай еще по рюмочке, а то что-то муторно на душе.

Мы расплатились и вышли из кафе. По набережной дошли до моста окружной железной дороги. Внизу плескались свинцово-холодные воды Москвы-реки. Перейдя мост, спустились по ступенькам на набереж­ную Нескучного сада. Мы любили эти места и часто ходили сюда на прогулку.

—    Меня беспокоит, что они, на мой взгляд, слиш­ком поторопились с выводами. Смотри, прошли всего лишь январь, февраль, а в конце марта они уже за­явили о полной несостоятельности нашей версии. А спросишь— что, так сразу в амбицию: «Вы что, не доверяете коллективу?! Не верите в нашу ком­петентность?!»

—    Может, он, «кротик» этот, очень ловко зама­скировался?

—    Все может быть. Но всегда надо искать ответ на классический вопрос: «Кому это выгодно?» А мы, к со­жалению, внятный ответ дать не можем. Нет у нас конкретных фактов. А те, что имеем, они не вос­принимают, и все тут. Даже вон поднимают на смех. А только англичане говорят: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Как бы кое-кому плакать не пришлось, если наша версия окажется верной. Толь­ко, конечно, этот «крот» сидит где-нибудь в Центре и просто так его не выковыряешь. Кому выгодно его прикрывать? Кому выгодно вообще замять все это дело и свернуть дальнейшую проверку? Пришел этот: «Все. Ничего не обнаружили». Когда есть по­дозрения, то проверку нужно вести всесторонне, ме­сяцами, возможно, годами. Западные спецслужбы, прошляпив Пеньковского, стали беречь своих агентов и работать осторожнее. Пеньковского-то они исполь­зовали на износ.

—   Ты думаешь, у нас в Центре сидит еще один Пеньковский?

—   Подозреваю, что да. А может, и не один. Сидит, наверное, и над нами посмеивается [61]Высказанное предположение полностью подтвердилось через 13,5 лет, когда О. Гордневскии в 1985 году бежал на Запад.
. Вот, мол, дурач­ки, приперлись сюда. Нет, чтобы воспользоваться воз­можностью и остаться там.

Ночью не спалось. Утром, выпив валерьянки и еще чего-то успокаивающего, мы отправились на Лубянку. В вестибюле углового подъезда главного здания нас ждал В. Е. На нас уже были выписаны пропуска, и мы беспрепятственно прошли в здание. Поднима­лись на лифте, затем долго шли по длинным ко­ридорам, устланным ковровыми дорожками, пока, —Наконец, не подошли к нужной нам двери. Мы вошли в какую-то комнату, похожую на приемную. Там никого не было. Повесив пальто на вешалку, мы сели на стулья и стали ждать. Было около десяти часов утра. То и дело открывались двери, в которые входили люди. Немногие из них были нам знакомы. Окидывая нас мимолетным взглядом, они, не оста­навливаясь, проходили мимо и исчезали за двойной дверью. Никто нас пе приветствовал. Те, кто знал нас, проходили мимо, не глядя.

10 часов утра. Откуда-то слышался бой часов. От­крылась дверь, и из комнаты заседаний вышел В. Е.

—    Пойдете по одному. Сначала вы,— сказал он, кивая мне.

Я встал и пошел вслед за ним. В просторном зале за П-образным столом сидело довольно много людей.

Некоторые сидели на стульях у стены. Меня усади­ли па отдельно стоявший стул, так чтобы всем было видно. «Как на скамье подсудимых»,— подумалось мне. Шум голосов стих. Вошла стенографистка, жен­щина средних лет, села за маленький столик посреди зала. В. Е. сел сбоку, недалеко от меня. Куратор все- таки. Главный дознаватель.

—    Партийное собрание, посвященное персонально­му делу Мартынова В.И., прошу считать откры­тым,— провозгласил председательствующий.— Мы собрались здесь по очень тяжелому для всех нас пово­ду. Товарищ Мартынов В. И., находясь вместе с женой Мартыновой Л.В. на нелегальной работе в Аргентине, утратил бдительность, что послужило причиной ареста его и всей семьи. Конкретная причина провала нам пока неизвестна. Попав в руки противника, Мартынов повел себя неправильно, спасовал перед противником, проявил малодушие, раскрылся как разведчик, нару­шил воинскую присягу, пошел на сотрудничество со спецслужбами Аргентины и США, что привело к вы­дворению из Аргентины двух наших сотрудников. Став таким образом на путь, граничащий с предатель­ством интересов нашего народа, партии и государства, Мартыновы обратились к правительству США с просьбой о предоставлении политического убежища. Мартынов В. И., находясь длительное время в услови­ях буржуазного общества, подпал под его влияние, морально разложился и стал фактически перерожден­цем, изменив делу коммунизма. Тем не менее, будучи переброшенным спецслужбами из Аргентины в США и находясь под круглосуточным наблюдением ЦРУ, Мартыновы сумели оторваться от противника и, про­явив определенное мужество и оперативную грамот­ность, с двумя детьми пришли в Советское посольство в Вашингтоне. На основе договоренности с правитель­ством США Мартыновы были доставлены на террито­рию СССР в город Москву.

Чтобы как-то обелить свое недостойное поведение в глазах службы, Мартыновы представили нам версию о том, что причиной их провала якобы послужила утечка информации из наших рядов. На основании их сообщения компетентными товарищами была прове­дена тщательная оперативная проверка, показавшая полную несостоятельность представленной Мартыно­выми версии о наличии предателя в нашем чекистском коллективе. Представив свою версию, Мартыновы пы­тались бросить тень подозрения на всех нас, пытались внести в наши сплоченные чекистские ряды атмосферу взаимного недоверия и разлада, по сути дела, пред­приняли попытку расколоть наш коллектив. Представ­ляя на рассмотрение первичной парторганизации дан­ное персональное дело, мы полагаем, что коммунисты объективно рассмотрят изложенные факты и дадут соответствующую оценку совершенному Мартыновы­ми поступку.

Примерно так прозвучало это выступление секрета­ря первичной парторганизации службы.

Пока читался текст этого партийного обвинения, я разглядывал присутствующих. Учитывая специфику моей работы, это было второе партийное собрание в моей жизни, где я присутствовал в качестве члена партии. Первое было пятнадцать лет тому назад, ког­да меня принимали в партию, сейчас— второе, где меня будут исключать из партии. Там — принимали, здесь — исключают. Парадокс!

—   Есть предложение заслушать самого Мартыно­ва, что он думает о своем поступке? Пусть расскажет, как дошел до жизни такой. (Это голос парторга, изрек­шего затасканную фразу, звучавшую при разборке всех персональных дел.)

Я встал и изложил свою версию моего поведения в руках противника:

—   Арест был для нас полной неожиданностью, хотя незадолго до этого были некоторые насторажива­ющие моменты. Я считаю, что разработка, в которую мы попали, была в начальной стадии. Моя намечав­шаяся поездка в Чили по какой-то причине ускорила развязку. (Причина станет известна лишь через двад­цать с лишним лет, когда появится книга Ю. И. Дроз­дова, бывшего начальника управления «С», в которой он пишет о нелегалах Т. и Г., тоже преданных Гордиевским, но сумевших тоже с двумя детьми оторваться от противника и выбраться на Родину. Случай этот имел место до нашего ареста).

Мы сознательно пошли на сотрудничество с проти­вником, пытаясь вести двойную игру, что, в общем, предусматривалось в отступном варианте легенды.

Заключил следующими словами:

—   Я категорически не согласен с выдвигаемыми здесь обвинениями в моральном разложении. Попав в руки противника, я действовал исходя из обстановки, которая диктовала линию поведения. Считаю, что от­крытый суд над нами в Аргентине нанес бы значитель­но больший ущерб нашим отношениям с этой страной, нежели выдворение двух сотрудников, послужившее, кстати, первым сигналом в Центр о нашем провале. Конечно, сотрудникам, проводившим дознание, может быть, видней, но мы на основании разрозненных фак­тов, выявленных нами в процессе общения с сотруд­никами спецслужб Аргентины, смеем утверждать, что агентурной разработки по нашему делу не проводи­лось, а если она и была, то лишь в начальной стадии. У меня все.

И началось обсуждение товарищами, большинство из которых я видел впервые. Было и несколько знако­мых лиц. Слева от меня, положив руки на стол, сидел Коля С., с которым я учился на одном курсе. Он посматривал на меня с явным сочувствием.

Справа поодаль сидел С. Б., выходивший к нам на явку в Буэнос-Айресе. В дальнем углу расположился Шеф, его заместители и еще кто-то из приходивших к нам на дачу в Серебряном бору.

—   Как вы расцениваете свое поведение с точки зрения коммуниста? — прозвучал вопрос.

—    Возможно, я был не на высоте. Как коммунист, я должен был молчать и ничего не говорить...

—   Каким образом вам с детьми удалось уйти от противника?

—   Я подробно описал это в отчете.

—    Вы сознавали, что, уходя от противника, вы подвергали себя и семью смертельной опасности? — спросил кто-то из заместителей.

—    Вполне.

—   А вы не думаете, что вам умышленно позволили уйти?

—    Может, и так. Но какой смысл? Зачем тогда было держать круглосуточную охрану из четырех че­ловек?

—   Да знаю я этих скотов из ЦРУ! — взорвался, брызгая слюной, лысый.

(«Нехорошо, когда не уважаешь своего противни­ка,— подумал я.— Это всегда дорого обходится. Ишь, скоты! А откуда это ты их знаешь?»)

—   Слизняк! — продолжал бушевать лысый, ерзая на стуле, глаза его налились кровью, он готов был через стол наброситься на меня.— Я не могу находить­ся в одной партии с этим человеком! — истерично закричал он, стуча кулаком по столу. На него цыкнули из начальственного угла, и он слегка умерил свой пыл, в глухой ярости сжимая кулаки и кусая губы.

«И что это он на меня так взъелся? — подумал я.— На любимую мозоль, что ли, я ему наступил? Или я повредил его карьере? А может, он как раз и есть предатель? Нет, я явно перешел ему дорогу. Смотри-ка какой спектакль устроил. Эх, врезать бы ему по морде! Кабинетный вояка!»

—    И сколько же денег в валюте вы потеряли в ре­зультате провала? — спросил чей-то ехидный голос.

—   Думаю, что вместе с квартирой, машиной и ме­белью тысяч сорок долларов,— ответил я, помедлив.

—   Ого! — В зале прошел шумок.— А как же вы собираетесь расплачиваться с государством?— спро­сил все тот же голос.

—    Может, когда-нибудь расплачусь. А вообще- то — это издержки производства. Полагаю, что в на­шем деле они неизбежны.

—   На что вы рассчитывали, возвращаясь до­мой? — спросил голос из начальственного угла.

—    Рассчитывал прежде всего на то, что наша ин­формация может пригодиться,— отвечал я, вызвав этим смешок у присутствовавших.

—    Чем вы собираетесь в дальнейшем заняться? — голос слева.

—    Если найдете нужным, я хотел бы поделиться своим, хотя и отрицательным, опытом.

—    Будете делиться своим опытом на заводе «Серп и молот»! Когда будете таскать чугунные болванки! — прохрипел грубо парторг. Очевидно, это был его род­ной завод, откуда он пришел в КГБ.— Опытом своим он будет делиться! Кому нужен твой опыт!?

—    Если надо, могу и на заводе,— отвечал я.— Мне к труду не привыкать. Я владею несколькими профес­сиями и себе на хлеб могу всегда заработать. («А вот тебя, если уволить, то ты с голоду подохнешь»,— подумал я).

—    Что там произошло с ваши прикрытием? Я имею в виду производство мундштуков с фильтром.

—    Я уже докладывал в Центр, что...

—    Вы нам расскажите!

—   Да, у меня не заладилось с прикрытием в начале 1969 года, и я... Все случилось из-за болезни пре­зидента фирмы.

—    Вы обманывали Центр! Может быть, в вашем прикрытии и кроются причины провала?!

—    Но в момепт ареста у меня было уже другое, довольно неплохое прикрытие— экспортно-импорт- ная контора.

—   На себя пенять надо, а не наводить тень на плетень! — слышались голоса.

—    Вы выдали противнику все, что знали. Как вы сами это расцениваете?

—   Я выдал не более того, что ему уже было известно.

—    Откуда вам знать, что ему было известно?!

—    Я скрыл, например, факт учебы в 101-й школе, другие объекты... Адреса, фамилии...

—   Ха-ха-ха! Какие еще там объекты?! Ты пел как канарейка!

—    Предатель! Всех нас предал!

—   Жаль, что сейчас не сталинские времена!

—    В сталинские времена я бы еще подумал, прежде чем вернуться...

Все происходившее дальше было как в тумане. Голоса слились в сплошной гул, в ушах громко и тре­вожно звенели колокольчики, которые звенят и по сей день. Ко мне уже никто не обращался, спорили о чем- то между собой. Как ни странно, полного единогласия по решению собрания не было. Я слышал даже чей-то возглас: «Зачем же так?! Они ведь сами пришли!»

Зачитали решение — исключить из партии. Прого­лосовали за. Кто-то воздержался. Против — никто.

Вышел в приемную. «Веста» смотрела на меня с тревогой в глазах. Я сжал ей руку и сказал: «Дер­жись!» И она пошла медленно, как на Голгофу.

 

РАССКАЗ «ВЕСТЫ»

Я вошла в зал. Меня усадили на стул. Несколько знакомых лиц. Но немного. Встретились глазами с В., куратором по 1970 году. Он слабо улыбнулся. В правом дальнем углу у окна сидело начальство. В центре зала за маленьким столиком стенографист­ка. Гул голосов затих. Десятки глаз смотрели на ме­ня. Многие с нескрываемым любопытством, в пред­вкушении своеобразного шоу. «Как же их много!» — подумала я.

—   Ну, расскажите, как все произошло,— послы­шался голос парторга.

—   А что рассказывать? Мы и так все рассказали и все описали в своих отчетах.

—   Большинство из присутствующих ничего о ва­шем деле не знает. Так что расскажите все по порядку.

«Вот и плохо, что не знает»,— подумала я.

Я рассказала о событиях, происшедших после мо­его возвращения из Союза в сентябре 1970 года. О на­личии предателя в наших рядах промолчала: перспек­тива оказаться в психушке и расстаться с детьми меня совершенно не устраивала. И поэтому на вопрос, что я думаю о причинах провала, я ответила вполне ней­трально: «Где-то, очевидно, имел место прокол». Про­кол — да. Но по чьей вине — я не стала уточнять.

—    В Европе вы не обнаружили за собой слежку?

—    Нет, не обнаружила.

—   А ведь она была. Это очевидно.

—   Возможно. Но не очевидно. Я тщательно прове­рялась. Слежку в Европе не обнаружила.

Мое сознание было настолько взбудоражено, сама я настолько деморализована, что смутно помню все происходящее. Задавали вопросы— я отвечала. Как будто это была не я.

—   А зачем вы вообще вернулись сюда? — прозву­чал вопрос из начальственного угла.

—   А что, не надо было возвращаться?

Лишь сейчас, через два с лишним десятка лет, я уловила истинную подоплеку этого вопроса: «Надо быть сумасшедшим, чтобы вернуться, зная, что тебя ждет».

—   Но они же сами пришли! — послышался чей-то голос.

—    Это еще надо проверить, как они пришли.

Шеф «С» сидел молча, уставившись в крышку сто­ла. Вопросов он, кажется, не задавал.

Обсуждение продолжалось.

—   Ну, зачем же обоих под одну гребенку?! — по­слышался голос.— Зачем вы так?

Его заглушили другие, более мощные голоса:

—    Исключить! Исключить! Вон из партии!

Мы быстро шли по коридору. За нами, немного поотстав, следовал В. Е. Я была вне себя и хотела было пройти мимо прапорщика, стоявшего на выходе, но он грубо отстранил меня, практически оттолкнул назад.

—    Пропустите их, они со мной. Вот их пропуска,— сказал подошедший к нам В. Е.

Мы вышли на свежий морозный воздух.

* * *

Через полчаса она вернулась. На ней лица не было.

В. Е. проводил нас до выхода, предупредив, чтобы 24 ноября в 10 утра мы пришли сюда на заседание парткома, взяв с собой партбилеты, а «Весте» захва­тить еще и юбилейную медаль «100 лег со дня рожде­ния В. И. Ленина», которой она была награждена во время своего приезда в Москву летом 1970 года.

—   Ну и что ты думаешь по поводу всего этого балагана? — спросила «Веста», когда мы очутились на улице.— Как же мы теперь будем жить без партии?

—   Лучше быть хорошим сочувствующим, чем фальшивым коммунистом с партбилетом,— отвечал я.

—   Дело не в партбилете. Дело в убеждениях. И в деяниях тоже.

Пешком мы дошли до Кропоткинской, пересекли Крымский мост и по Нескучному саду вышли на Ле­нинский проспект, откуда троллейбусом доехали до нашего дома на Профсоюзной улице. На душе было тяжело.

24 ноября утром мы снова пришли на Лубянку. На этот раз В. Е. провел нас в другой, столь же простор­ный, отделанный деревом кабинет, принадлежавший секретарю парткома ПГУ.

На этот раз нас пригласили обоих вместе. Нас усадили во главе длинного стола. На противополож­ном конце восседал секретарь парткома, которого я помнил еще по 101-й школе. Обладая несомненным даром красноречия, он выступал по любому поводу на каждом собрании. Вокруг длинного стола сидели чле­ны парткома: слева — Шеф и его замы, справа — все остальные. Приглашенные — на стульях у стены. Здесь находились также и те, кто бывал у нас на даче в Се­ребряном бору, включая Б. С., руководившего рассле­дованием.

Б. С. и В. Е. сидели на стульях, стоявших сбоку отдельно от стола, там, где сидели приглашенные. Парторг подозвал Б. С., о чем-то с ним переговорил, после чего Б. С. подошел к В. Е. В. Е. извлек из своей папки какой-то листок с отпечатанным текстом и, перегнувшись через стол, передал документ члену парткома, которому, очевидно, было поручено зачи­тать текст. Пока Б. С. тянулся через стол, я машиналь­но прочитал фамилии Б. С. и В. Е., которые до этого мне были неизвестны, так как, по-видимому, не до­веряя нам, свои фамилии они держали в таком боль­шом секрете, что даже на заседании парткома в целях конспирации называли себя лишь по имени-отчеству. Впоследствии В. Е. долго ломал голову, откуда я узнал его фамилию, когда однажды по ней я разыскал его в управлении.

Заседание парткома объявили открытым. Мы с «Вестой» (она сидела слева от меня) знали, что нам предстоит.

Был зачитан текст о результатах служебного дозна­ния, проведенного Б. С. и В. Е. Там были перечислены все наши грехи, самым страшным из которых было высказанное нами подозрение о наличии предателя в нашей среде и отречение от гражданства СССР.

Затем слово взял Шеф (А. И, Лазарев, ныне покой­ный). Я был о нем высокого мнения, считал его прин­ципиальным и справедливым.

—    Мы все должны понимать,— говорил Шеф,— что Мартыновы в течение длительного периода време­ни — почти полтора года,— имея на руках двух мало­летних детей, ежедневно подвергались морально-пси­хологическому воздействию со стороны противника, что в той или иной степени не могло не сказаться на их физическом и психическом состоянии. Да здесь еще и мы добавили, работая с ними почти целый год. Прошу вас все это принять во внимание. Что касается их проступка, то это уже всесторонне обсуждалось на собрании первичной партийной организации, решение которого вам известно. Призываю вас проявить долж­ное понимание проблемы.

Затем выступил зам:

—   Дискредитировали честь и достоинство совет­ского офицера, чекиста-разведчика, выдали государст­венные тайны, парализовали разведывательную рабо­ту в Южной Америке, сотрудничали с противником, способствовали выдворению двух наших сотрудников из страны нахождения, отказались от советского граж­данства...

—    Но ведь они же отказались-то под чужой фами­лией! — воскликнул кто-то.

—   Да. Они назывались Мартыновыми [62]«Мартынов»— это псевдоним, присвоенный мне еще в разведшколе. Под этой фамилией я находился в командировке в Египте. Этой фамилией назвался при допросах.
. Но и эту фамилию им дала советская власть. Так что факт отречения от Родины налицо.

В том же ключе выступили еще несколько присут­ствующих. Чувствовалось, что, как и на первом собра­нии, выступавшие были хорошо подготовлены, хотя оперировали данными с подачи В. Е. Весь ход заседа­ния был отработан до мелочей. Выступали в основном те, кто заранее записался.

И вот, наконец, встал секретарь парткома и произ­нес блестящую обвинительную речь. Здесь уж он дал волю своему ораторскому искусству. Он сек нас вдоль и поперек, то понижал голос до шепота, то гремел набатом. Мы - предатели, изменники Родины, изгои, отщепенцы, разложившиеся элементы, люди без иде­алов, перерожденцы...

—    У вас хоть есть какой-нибудь идеал? — остано­вился он вдруг.

—    Есть,— ответил я.— Рудольф Иванович Абель,

Тягостное молчание зависло в помещении. Десятки глаз внимательно рассматривали крышку стола (Абе­ля к тому времени уже не было в живых).

—    Ну... понятно,— несколько снизив тон, сказал секретарь парткома.— Ввиду всего вышеперечислен­ного, прошу поддержать решение собрания первичной организации и исключить Мартынова В. И. из рядов КПСС. Здоровый чекистский организм должен оттор­гать инородные тела. Так и наша партия должна от­торгнуть морально разложившихся людей, случайно попавших в ряды чекистов-разведчиков. Кто за ис­ключение? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно.

С «Вестой» разговор был коротким. Вопросов не задавали. Кто за? Кто против? Принято единогласно.

—    Прошу сдать партбилеты,— сухо сказать сек­ретарь парткома.

—    И медаль тоже,— подсказал вполголоса под­скочивший к столу В. Е.

Я молча положил на стол свой совершенно новень­кий, в течение многих лет провалявшийся в сейфе парторга партбилет. Медаль «100 лет со дня рождения В. И. Ленина», удостоверение к медали и партбилет «Весты» тоже легли на стол.

—    Вы свободны,— сказал секретарь парткома.

Мы повернулись и вышли не попрощавшись. Вслед за нами выскочил В. Е. Он как-то странно суетился.

—    Хотите воды? — спросил он «Весту». В ответ — молчание.— Может, вас подвезти?

—    Сами доберемся,— резко ответила «Веста».

—    Прошу вас быть завтра в десять утра на конс­пиративной квартире,— сказал В. Е.

—    Мне тоже?— спросила «Веста».— Может, мне не обязательно? Надоело все это.

—    Должны оба прийти,— сказал В. Е.— Обяза­тельно. Вас хочет видеть Шеф.

—    Тогда придем,— сказала «Веста».

—    Ну, что?— спросила она, когда мы остались одни.— Ты до сих пор считаешь, что нас предали?

—      Я не только считаю. Я в этом уверен еще боль­ше. Может, «крот» сидел на одном из этих собраний и ухмылялся про себя: «Как я ловко всех провел!» Воистину не ведают, что творят. Когда-нибудь об этом пожалеют. А предатель— черт с ним! Пускай вредит, раз уж они не смогли его найти. Время пока­жет, кто был прав. Знаешь, что я тебе скажу? Трагедия разведчика в том, что его подозревают и чужие, и свои. Обидно, конечно, когда свои.

Дома, когда отцу сказали о том, что нас исключили из партии, он сел и долго молчал. Старый рядовой член партии, он не мыслил себе, как вообще можно существовать вне партии.

Заходили друзья. Они пришли, в ужас, когда узнали, что нас исключили из партии, и вообще обо всем, что с нами случилось. С некоторыми из них я учился еще в институте, и все они, так или иначе, работали в на­шей системе. Это была наша с ними последняя встре­ча. С этого дня на долгие годы мы как бы перестали для них существовать. Я пытался объяснить «Весте», что нужно войти в их положение. Ведь им еще предсто­яло делать карьеру, дослужиться до пенсии, а связь с нами квалифицируется как порочащая. Безусловно, с ними со всеми уже поговорили. Кое-кто из родствен­ников также от нас отвернулся. Я в шутку сказал «Весте», чтобы она готовила для меня мыло, полотен­це и смену белья.

Утром в 10 часов мы были на конспиративной квартире. В. Е. пришел один, без Шефа.

—    Ну, Главный (Ю. В. Андропов) решил в тюрьму вас не сажать,— начал В. Е.

—    Неужели вы еще хотели нас посадить в тюрь­му? — спросила «Веста».— За что?

—    Да есть за что, есть за что. А вы что, и вправду считаете себя невиновными? — спросил В. Е., глядя на нас большими выпуклыми глазами.

Мы сидели за круглым столом.

—    Вы будете уволены из органов по статье: дис­кредитация звания офицера. Вместе с тем вам обоим сохраняется звание,— продолжал В. Е.,— «Весту» оп­ределяется пенсия в размере пятидесяти процентов, то есть сто рублей в месяц. Кроме того, в целях вашей же безопасности, вам придется поселиться в другом горо­де, освободив квартиру в Москве.

После тяжелой паузы «Веста» спросила:

—   Как это— в другом городе? Что значит — в другом городе? Вы что же, меня, коренную мос­квичку, изгоняете из моего родного города? Неужели мы такие закоренелые преступники? Вы считаете, что нас наказали недостаточно строго, так хотите нас совсем добить?

—    Поймите, это делается для вашего же блага. Во-первых, вам в Москве находиться небезопасно, учи­тывая ваши отношения со спецслужбами противника. Мы не в состоянии обеспечить вашу безопасность. Во-вторых, здесь, в верхах, много людей, которые настроены против вас, и в ваших же интересах будет отсидеться где-нибудь в провинции, пока улягутся кру­ги на воде. Кроме того, вам придется держаться по­дальше от иностранцев, включая граждан из соцстран. Не вступать ни с кем из иностранцев в какой бы то ни было контакт. Не устраиваться ни на какие предпри­ятия, связанные с секретами или с обороной страны. Вам обоим придется дать подписку.

—    Ив какой же город мы собираетесь нас высе­лять? — спросила «Веста» охрипшим голосом.

—   Почему вы так говорите: выселять? Я же гово­рю вам, что это делается в целях вашей безопасности...

—   Только не надо лапши, В.Е.! Не надо! Какая, к черту, безопасность? О чем это вы? Вы нас посыла­ете, вот и все! Безопасность! А если я не хочу никуда уезжать? С какой это стати я должна уехать из своего родного города? И что вообще это значит? Мы что, сюда больше никогда не вернемся?

—   Да вернетесь вы, вернетесь. Как вы не понима­ете, что в ваших же интересах сменить на какое-то время место жительства, обстановку. Налицо явно положительный исход всего вашего дела. Ведь все обстоит гораздо серьезней, чем вы думаете. Ваше дело рассматривалось в самых высоких инстанциях (Ю. В. Андропов, ЦК КПСС [63]Имеется в виду Председатель Комитета государственной без­опасности Ю. В. Андропов.
). Все могло окончиться гораздо хуже для вас.

—    Все нас тюрьмой пугаете?— спросила жестко «Веста».— Если надо — отсидим, а из Москвы я нику­да не поеду. Это мой родной город, я здесь родилась и выросла. Здесь все мои родственники и друзья. Почему это я должна куда-то ехать? Никуда я не поеду. Это нарушение наших гражданских прав. И давайте не будем больше говорить на эту тему.

—    Ну, давайте не будем. Пока. Сегодня. Но я вам советую подумать. Это окончательное решение руко­водства и обсуждению не подлежит. Вы же отлично понимаете, что так или иначе, уехать придется. У нас есть к вам еще одна маленькая просьба. Нужно напи­сать письмо на имя Председателя в котором вы выразили бы благодарность руководству за заботу и чуткость, проявленные при рассмотрении вашего, откровенно говоря, столь непростого дела.

—    Еще и благодарственное письмо, что ли? — вскипела «Веста».— За то, что нас, как преступников, высылают из Москвы? За это, что ли, благодарить?

—    Но вы же не можете сказать, что мы для вас ничего не сделали. А чего нам стоило вытащить вас оттуда! Ведь вы себе представить не можете, каким сложным и запутанным является ваш случай, сколько пришлось нам за вас побороться.

—    Бороться? Против кого это?

—    Ситуация не раз складывалась не в вашу пользу, поймите вы это. Многие были настроены против вас. И настроены агрессивно. Вы должны понимать, что ваш провал был чреват последствиями: нарушение и даже свертывание некоторых участков нашей рабо­ты, сломанные карьеры... Да всего и не перечислишь. Вы не в состоянии все охватить.

Мы договорились, что я должен буду позвонить В. Е. на следующий день.

Мы с «Вестой» долго шли молча по набережной. Сильный холодный ветер пронизывал насквозь.

—    Ну, что будем делать?— спросила наконец «Веста».

—    Я слишком хорошо знаю нашу систему, чтобы советовать тебе что-либо иное, кроме как подыскивать себе другой город, пока есть выбор. Ты же сама пони­маешь, что нас все равно вышлют со скандалом или без. Могут и с применением силы. Арестуют и вы­шлют. Если надо где-то отсидеться — отсидимся. Затем постараемся вернуться, поскольку ты все-таки москвичка. Мне труднее, я — иногородний, поэтому инициатива должна будет исходить от тебя. А я уж продумаю, как это сделать. Мы обязательно вернемся. Ты мне веришь? Ведь я обещал тебе еще там, в плену, что мы все уйдем? И мы здесь. Ты мне веришь?

—    Верю. А благодарственное письмо?

—    Сейчас пойдем домой и сочиним что-нибудь.

—   Ничего писать не хочется. Противно как все это! Как они себя подстраховывают. Перестраховщики!

Дома я сел и написал письмо. В нем мы благо­дарили Председателя КГБ за чуткость, заботу и гу­манное отношение, проявленные к нам в нашем сложном деле. «Веста» его просмотрела, кое-что под­корректировала, и на следующий день я передал его В. Е.

Мы взяли атлас автомобильных дорог страны и стали подыскивать город, где нам предстояло посе­литься. Остановились на дальней точке— Новоси­бирске, и на ближней— Обнинске. «Веста» хотела в Новосибирск, я же настаивал на Обнинске, потому что оттуда было рукой подать до нашей деревни, где все лето могли бы находиться дети, где было вдоволь молока, овощей и фруктов. Да и до Москвы близко.

Я позвонил В. Е. Он сказал:

—   Ваше письмо получилось, мягко говоря, нес­колько суховатым. Я думаю, что его следовало бы переписать.

—   Написали, как могли, и переписывать ничего не будем. И вообще, зачем вам это письмо?

—    Ну, вы же сами понимаете...

—    Понимаем. Но переписывать не будем.

—   Я вас прошу завтра в десять ноль-ноль еще раз прийти с «Вестой» на конспиративную квартиру. Вас хочет видеть Шеф.

—    Шеф? Хорошо. Мы придем.

Шеф пришел дать нам последние напутствия. Он привел аргументы, диктовавшие необходимость отъез­да из Москвы.

—    Не приставлять же к вам здесь охрану? — гово­рил он.— А опасность здесь для вас в известной степени существует.— Ему трудно было скрывать фальшивые нотки в голосе.

«Уж не от своих ли? — подумалось мне.— Потому что ЦРУ мы совершенно не нужны. Опасность!»

— Там, где вам придется жить,— продолжал Шеф,— не связывайтесь с обиженными, а их ведь у нас немало по стране. Живите своей жизнью. Растите де­тей. Это у вас сейчас основная цель жизни. А вот письмо Председателю у вас действительно получилось суховатое,— посетовал он, явно кривя душой.— Ну, да уж ладно, какое есть.

Ответом было наше молчание.

Если следовать поговорке: «Беда не приходит од­на», то это именно наш случай.

Февраль месяц выметал улицы Москвы вьюгами и метелями, громоздясь по утрам сугробами и задавая работу дворникам. Я, в общем, не верю в сновидения. Поэтому сон, который мне приснился, я оставил бы без внимания, если бы я, против обыкновения, не рассказал о нем «Весте», которая целый день после этого маялась в тревоге в предчувствии беды.

А сон этот был отражением реальности: высочен­ная колокольня церкви, объятая пламенем. Может ли гореть колокольня? Может. Ведь там внутри — дере­вянные конструкции, лестничные переходы. А реаль­ность такова: стояла зима 1939 года. По стране кати­лась новая волна атеистической истерии. Докатилась она и до нашего удаленного от больших дорог рай­центра Марийской АССР. Местными властями было принято решение превратить стоявшую на большой площади церковь в районный Дом культуры. Церковь эта была подлинным шедевром русского зодчества. Она, правда, уже давно была закрыта. На тяжелых, выкрашенных зеленой краской дверях, обшитых желез­ными полосами, висел огромный амбарный замок. И вот пришли люди и стали что-то делать на колоко­льне. А однажды студеным январским вечером эта колокольня вдруг запылала. Огненные вихри бушева­ли наверху, там, где колокольня опиралась на четыре массивные колонны. Две из них были подрублены, и на их место установлены сухие сосновые чурбаки. Вокруг на площадке был наложен хворост и целые поленницы дров. Все смочили керосином. И вот теперь там буше­вал огромный костер, бросавший блики пламени на искрившийся снег. Площадь была огорожена верев­ками. Несколько милиционеров следили за порядком. Собрался народ посмотреть на невиданное зрелище. В толпе старушки крестились. Кого-то предавали ана­феме. Слышался сиплый голос коренастого мужичка- единоличника со смешным именем Пудыч: «Дак ведь взрывчатки-то нет. Вся в Финляндию ушла. Тама на­ших ихние доты подрывают. Ну вот и изловчились, чтоб без взрывчатки. Сейчас как ухнет!» — И он пере­крестился.

Часа через три огромная колокольня покачнулась и с треском и грохотом стала падать. Сначала медлен­но, как бы нехотя, затем стремительно. Тяжко ухнула и содрогнулась земля, снопы искр и снежной пыли взвились в небеса. Старушки в толпе стали истово креститься.

Колокольня еще с полгода пролежала на земле, занимая почти всю площадь, пока однажды не пришли рабочие и кувалдами и ломами не разбили ее. Части колоннады пошли под опоры общественной бани, ос­тальные кирпичные глыбы свезли на строительство стеклозавода. Ни один кирпич не удалось отделить: раствор, говорили, был замешен на яичных белках и не поддавался никаким усилиям. Церковь стали переобо­рудовать в Дом культуры. Строили ударными тем­пами, хотя стройка давалась нелегко, так как добротно сработанные метровые кирпичные стены были прочно связаны железными тяжами. Продолжали строить да­же тогда, когда началась Великая Отечественная вой­на, и закончили его, как у нас водится, в канун 24-й годовщины Великого Октября. А я, будучи уже во втором классе, принимал участие в праздничном кон­церте, играл в так называемом шумовом оркестре, организованном нашим директором школы Неверо­вым. Играли— кто на деревянных ложках, кто на гребенках с папиросной бумагой, кто на бутылках, частично заполненных водой в разных уровнях, а кто на балалайке. Мне же достался тяжелый бронзовый школьный звонок, который во время исполнения «Све­тит месяц, светит ясный» вдруг вырвался из моих рук и покатился по сцене к рампе. Под аплодисменты и смех зрителей я сполз со стула, с которого я еле доставал ногами до пола, пробежал по сцене, поднял звонок, снова взобрался на стул и подключился к ор­кестру, который в этот момент уже исполнял «Во поле березонька стояла».

* * *

Трехлетняя дочурка была страшной непоседой и егозой. Она непрерывно двигалась, бегала, прыгала, и вот случилось так, что она опрокинула на себя чашку горячего чая. Мы в растерянности, вместо того чтобы сунуть ее сразу под струю холодной воды, стали сры­вать с нее колготки, продлевая таким образом время теплового воздействия, вследствие чего ожог получил­ся довольно глубоким.

Был февраль месяц, мела метель, телефона у нас не было, мы метались с ребенком на руках по вечерним улицам в поисках такси. Приехали в Морозовскую больницу, но там нас почему-то не приняли. К счас­тью, такси в те годы еще были вполне доступны, и мы добрались до Филатовской детской больницы, где бы­ло ожоговое отделение. В больнице дочь перенесла ожоговую скарлатину. Ей пришлось делать пересадку кожи— одним словом, мы изрядно поволновались. Все это длилось около двух месяцев. А руководство тем временем торопило с переездом. То ли наше при­сутствие в Москве кого-то ужасно раздражало, то ли еще что-либо.

Конец апреля я провел в деревне: занимался садом, выходил на вечернюю зорьку на тягу вальдшнепа, где опробовал свое только что купленное ружье.

Пару раз ездил в город Н., где через местных товарищей нам нашли работу в местном пединституте. Мне— ассистентом-преподавателем английского язы­ка, «Весте»— лаборантом. У обоих зарплата такая, что если ее назвать нищенской, то нищие обидятся, так как на церковной паперти они, говорят, в хороший день зарабатывают больше, чем мы за месяц.

«Веста» переездом заниматься отказалась и оста­лась в деревне с детьми. С переездом помогали ее родители и брат. Выехали из Москвы на двух откры­тых бортовых «ЗИЛах». Грузчиков шурин нашел пря­мо во дворе, оторвав их от стола с домино и от других важных воскресных дел. Один из них вышел в тапочках из дому купить газету, и уже когда машины выезжали за город, в ужасе спросил: «Ребята, а куда это мы едем? Я ведь вышел только купить газету». Но при виде бутылки с «горючим», он сплюнул и махнул рукой. Так они и ехали, сидя па диване теплой компанией, распевая песни и останавливаясь иногда у дорожной лавчонки пополнить запас спиртного, благо то был период рас­цвета застоя-запоя и нация весело и дружно спивалась, это отвлекало от мыслей о завтрашнем дне и несколько скрашивало мрачные мысли о светлом будущем.

Разгрузились в городе Н. у только что отстроенной пятиэтажки. Перед домом был сад, принадлежавший когда-то снесенным частным домам. За садом, метрах в пятидесяти от дома,— ветка железной дороги, об­служиваемая стареньким паровозиком, настолько сла­босильным, что он часто задыхался на подъеме напро­тив дома и долго шипел и чихал, разводя пары.

Первого сентября— со студентами на картошку. Сборы были недолги, и вот я рано утром с рюкзаком за плечами явился в институт. Совхоз, где предстояло работать, находился далеко, в Ильинском районе, и добираться нужно было поездом, который приходил туда за полночь.

Наш поезд долго и нужно тащился среди мокрых полей и лесов, останавливаясь у каждого столба. Шел проливной ливень. Выгрузились на станции Ильинск, там нас ждала открытая бортовая машина со скамей­ками. Мы уселись на мокрые скамейки, а было нас тридцать человек — двадцать восемь девушек и два парня,— укрылись пленкой от дождя и помчались в отведенный нам совхоз, носивший гордое и звучное название: «Вперед, к коммунизму!» Когда приехали на центральную усадьбу, было уже далеко за полночь. Дождь сменился мокрым снегом. Здесь нам предсто­яла пересадка на другой транспорт, чтобы ехать в дальнее отделение совхоза, где мы надеялись, что нас ожидает теплый кров и ударный труд на картофельных плантациях.

В правлении совхоза нам выделили две машины: «техпомощь» и самосвал «ЗИЛ-130». Девушек зато­лкали в фургон техпомощи, мы же с двумя студентами со всеми вещами погрузились в «ЗИЛ», укрывшись от бушевавшей снеговерти все той же пленкой, сели на корточки, ухватившись за стальные борта, и понеслись в ночь. Асфальт кончился уже через полкилометра. Дальше— обычное бездорожье российской глубинки. Из аварийки, шедшей впереди, доносились песни, пре­рывавшиеся визгом и воплями, когда машина прова­ливалась в очередной ухаб. А их по пути было немало. Нас тоже отчаянно бросало, но мы сидели, вцепившись мертвой хваткой в борта грузовика и стиснув зубы, чтобы не стучать ими от пронизывающего холода. Шел дождь со снегом, бушевал ветер, надувая парусом пленку.

Через час приехали в село. Распределив девушек по домам, я с ребятами, Мишей и Виктором, отправились искать дом, хозяйкой которого была одинокая баба Нюша, бесшабашная, худющая, но еще довольно креп­кая женщина неопределенного возраста, как говорят, с «приветом». Она быстро нас разместила: ребят — обоих на железную кровать, меня — на каком-то топ­чане в закутке за печкой, сама — на печку. Туалет — в бурьяне за хлевом, в котором живности было коза да две курицы.

Ночью не спалось— в трубе завывал ветер, звер­ствовали клопы. Из своего закутка я сбежал на скамей­ку под окном. Но если уж в Лондоне в гостинице клопы, то отчего бы им тут не быть? Ребятам там тоже было несладко. Тот, кого звали Миша, сбежал на следующий же день к девушкам и просил и молил их, чтобы они его приютили. Он был тогда славным розо­вощеким юношей шестнадцати лет, приветливым и об­ходительным. Спал он у девушек прямо на полу, и они его не очень стеснялись. Важно, что в избе было чисто. К сожалению, Миша, уже после окончания института, трагически погиб, разбившись на мотоцикле. Мы же с Виктором стоически держались у бабки Нюши до самого конца, предприняв, разумеется, некоторые обо­ронительные меры.

Шедевром кулинарии у бабки Нюши был чугунок рассыпчатой картошки в мундире, сваренной в печи. Правда, на следующий день, специально для нас заре­зали теленка, и, наевшись досыта свежатины, мы дня три после этого маялись животами. Молоко было в изобилии. Чай мы себе готовили в кружке при помо­щи дорожного кипятильника-спиральки.

Работали на полях с утра до вечера, подбирая картофель за картофелекопалкой. Комбайны не рабо­тали, так как почва раскисла от влаги. С неба непре­рывно сыпался дождь вперемешку со снегом. Нас по­стоянно сопровождал трактор ДШ — дизельное шасси, который отвозил картофель в картофелехранилище. Однажды картофелекопалка выкопала неразорвавший­ся снаряд. Удалив всех подальше, я осторожно на руках отнес снаряд в овраг и закопал его в укромном месте, чтобы не нашли местные мальчишки. Кстати, о мальчишках. Был какой-то праздник, и я был пора­жен, увидев шести-семилетних пьяных детей. Такого я еще нигде и никогда не видел. Студентки же, которые сами были из села, сказали мне, что во многих селах это теперь в порядке вещей, пьяные дети.

Хата бабки Нюши оказалась к тому же еще и убе­жищем жен, укрывавшихся от разбушевавшихся в пья­ном угаре мужей. И вот то один, то другой мужичок врывается в хату в поисках своей пропавшей жены, но, поскольку беглянки, пока мы там были на постое, прятались где-то в другом месте, мы с Виктором бесцеремонно, без лишних разговоров выпроваживали пьянчужек за дверь.

Через две недели картофельная эпопея для меня закончилась, и меня сменил другой преподаватель. И так было из года в год.

А работа в институте шла своим чередом. Интерес­но было общаться с молодежью. По мере возможнос­ти пытался ее понять. Мы с коллегой организовали английский клуб, где разучивали английские и амери­канские песенки, устраивали tea-patyно [64]Чаепитие
с русским самоваром. Ребята, конечно, не знали, чем я в свое время занимался, но не исключается, что дошлые сту­денты-историки кое о чем все-таки догадывались. Фа­культет был смешанный — история и английский язык. Но ребята в большинстве своем английскому языку предпочитали историю и о политике очень любили порассуждать, очевидно, находя во мне интересного собеседника, поскольку в чем, в чем, а в политике я всегда неплохо разбирался.

Поработав один год лаборантом, «Веста» посту­пила в этот же пединститут на факультет иностранных языков. Знание языков, разумеется, существенно об­легчало учебу, но тем не менее заниматься «Весте» приходилось много. А ведь у нас семья. В городе из года в год ухудшалось положение с продоволь­ствием и промтоварами. В магазинах исчезло сли­вочное масло, сыр, мясо, колбаса и даже куры, хотя под городом Н. имелась огромная птицефабрика и свой мясокомбинат. В городе говорили, что все продукты якобы отправляют в Москву. Раз в две-три недели мы вместе с тысячами жителей Н. отправ­лялись в Москву на электричке или записывались на автобусные экскурсии, чтобы будучи в Москве запастись продуктами. В народе ходила загадка: «Длинная, зеленая, пахнет колбасой. Что это?» Это об электричке из Москвы, до отказа забитой людьми, везущими продукты, главным образом колбасу, по­скольку она все-таки дольше хранится.

Весной 1979 года «Веста» закончила пединститут, и мы решили обратиться к Председателю КГБ с пись­мом, в котором «Веста» просила посодействовать на­шему возвращению в Москву, ведь там оставалась престарелая мать, требовавшая ухода. К тому же «Вес­та» была коренной москвичкой и, вполне естественно, тосковала по своему родному городу и постоянное чувство ущемленности и унижения не покидало ее.

Через две недели нас вызвали в местное управление ГБ и сказали, что пришел ответ на наше письмо, в котором говорилось, что наша просьба пока от­клоняется. Мы решили, что это слово «пока» за под­писью Председателя может в будущем кое-что зна­чить, и решили ждать.

Тем временем у нас появились хорошие друзья, мы больше не чувствовали себя одинокими. Отпуск у нас был большой, и, как правило, проводили мы его вмес­те с детьми в деревне на Смоленщине. Летом — грибы- ягоды, занимались огородом, я плотничал. Наши де­вочки выросли в общении с природой, любили лес и речку, привыкли ходить в грибные и ягодные походы и при этом не хныкать.

Через полтора года мы написали второе письмо с аналогичной просьбой. Снова отказ. На этот раз мотивированный сменой руководства (в то время Председателем только что был назначен В. Федорчук).

В феврале 1983 года мы написали еще одно письмо на имя теперь уже нового Председателя. В письме мы конечно же упомянули, что бывший наш Председа­тель — нынешний Генсек Ю. В. Андропов, в свое вре­мя на нашу просьбу о возвращении ответил, что, мол, «пока это невозможно». Так вот, пробыв (вернее, от­быв) десять лет в Н. (нормальный срок), не могли бы мы теперь рассчитывать на возвращение в Москву, поскольку при выезде нам было обещано, что через какое-то время разрешат вернуться.

Через месяц-полтора позвонили из местного ГБ и передали, чтобы пятнадцатого апреля мы были в Москве, где нам предстоит встретиться с товари­щами по интересующему нас вопросу. Мы поняли, что вопрос о возвращении в Москву решен положи­тельно. Слово «пока» в устах Ю. В. Андропова весило немало.

Накануне мы приехали в Москву, позвонили по указанному телефону и договорились о встрече. Пят­надцатого утром пришли в бюро пропусков на Малой Лубянке, где нас уже ждал все тот же, ничуть не постаревший В. Е., который вел наше дознание в 1972 году, с товарищем. Беседа велась в служебном поме­щении. В. Е. начал с того, что все наши прежние грехи остаются в силе, поскольку наши деяния имели серьез­ные последствия для дела разведки. Какие именно, он не говорил, а мы не спрашивали.

—   Несмотря на нашу с вами договоренность, вы имели нежелательные контакты с иностранцами,— вы­говаривал он нам, поглядывая попеременно то на ме­ня, то на «Весту».

—    Ну, имели, конечно, а как же? Например, у нас на кафедре французского языка преподают настоящие француженки. Так что, прикажете нам от них под столом прятаться? — сказала «Веста».

—    Ну, мы же ничего такого и не говорили,— примирительно отвечал В. Е.— Просто так, конста­тируем факт.

—     Мне, например, по своей работе приходилось встречаться с кубинцами. Ведь когда мы поступали на работу в институт, в городе Н. иностранцев вообще не было, а теперь же в пединституте образован целый факультет иностранных студентов: немцы, кубинцы, афганцы и прочие. Нам что же, надо было немедленно увольняться с работы? И потом,— продолжал я,— вас ведь не очень смущало то обстоятельство, что «Веста» довольно часто работала с немецкими де­легациями из ГДР?

—   Да, да, мы мне говорили об этом, но ведь то же были демократы.

—   А запрет на встречи с иностранцами распро­страняется, кстати, и на демократов.

Затем В. Е. вел разговор еще на какие-то отвлечен­ные темы, спрашивал о наших детях. При этом он почти непрерывно курил. Пришедший с ним товарищ в разговоре участия почти не принимал.

—    Вы обратились с письмом на имя Председа­теля,— подошел наконец к главному В. Е.— Мы тут посовещались и, учитывая, что уже прошло десять лет, решили вашу просьбу удовлетворить.

Мы сидели, затаив дыхание. Трудно было поверить в такое.

—    Вы, в общем, правильно поступили, что обрати­лись с письмом,— сказал присутствующий товарищ.— Под лежачий камень и вода не течет.

В. Е. неодобрительно покосился на него. Мы чув­ствовали, что ему была в тягость подобная миссия. Ведь он был одним из инициаторов нашего изгнания из Москвы, а теперь вот ему же и поручили вернуть нас в Москву, и это ему явно претило. Но... приказ самого Председателя!

—   Какие у вас в связи с этим будут просьбы? — спросил В. Е.

—    Ну, прежде всего, жилье, разумеется.

—    А разве вы не можете жить у матери?

—   Где же там жить? Там мать, брат с семьей, а квартира— двухкомнатная хрущовка,— ответила «Веста».— Где мы там разместимся?

—   Это абсолютно исключается,— подтвердил я.— Нас ведь четверо. Кто же нас там пропишет?

—    Хорошо. Мы посоветуемся с руководством по этому поводу. Очевидно, придется посмотреть наши резервы, что-то подыскать,— сказал он, глядя на това­рища. Тот утвердительно кивнул.— Но вы не рас­считывайте на скорое решение этой проблемы. Это займет как минимум полтора-два месяца.

—    Ничего, мы подождем,— сказала «Веста».

—    Какие еще будут просьбы?

—   Нельзя ли будет поднять вопрос о пересмотре пенсии? Эти пятьдесят процентов, которые я полу­чаю... Это ведь всего сто рублей...

—   Я даже не буду ставить этот вопрос перед руко­водством, так как это абсолютно нереально. Что еще?

—   Тогда все.

—   Чем собираетесь заниматься в Москве?

—    Техническими переводами.

—   М-да. Это не так просто. Нужны связи. Ну а как вы? — обратился он к «Весте».

—    Что-нибудь найду.

—   Тогда до свидания. Если появятся новости в отношении квартиры, я сам сообщу. Ваш телефон у меня есть.

Но В. Е. не позвонил ни через месяц, ни через два. Мы уже уволились с работы, у нас было чемоданное настроение, а из Москвы — ничего. На наши телефон­ные звонки никто не отвечал. Пришлось мне самому поехать в Москву, чтобы выяснить, в чем дело. Через дежурного по главку узнал, что В. Е. отбыл в отпуск и вернется только через месяц. Переговорил по теле­фону с его замом. Он о нашем деле ничего не знал, но уверен, что как только В. Е. вернется из отпуска, сразу передаст ему о моем звонке. В конце июня позвонили товарищи из местного ГБ и сказали, чтобы мы снова выехали в Москву и договорились о встрече по извест­ному нам телефону.

В условленное время мы снова встретились с В. Е. у входа в бюро пропусков КГБ. С ним был незнако­мый нам товарищ, по-видимому, ведавший хозяй­ственными вопросами.

—    Что же вы, В. Е., не могли нам сказать, что уезжаете в отпуск? Мы все же как-никак волнова­лись,— сказала «Веста».

—   А почему это я, собственно говоря, должен вам докладывать? — отвечал он своим неторопливым хрипловато-вальяжным тоном.

Мы сели в черную «Волгу», проехались по Сретенке и тотчас свернули в один из узких переулков, остано­вившись перед старым обшарпанным домом. Теперь уже нас вел хозяйственник. Вошли в квартиру на вто­ром этаже с высоченными потолками. Прошлись по комнатам.

—   Ты что же, не мог тут хоть немного подремон­тировать? — деланно пожурил В. Е. сопровождавшего нас товарища, указывая на оборванные обои в спаль­не.— Да и ручек на окнах вон нет. Сам, что ли, поотрывал?

Хозяйственник что-то невнятно буркнул в ответ.

—    Ну вот,— сказал В. Е. с торжественным выраже­нием лица,— хорошая квартира. А главное — в цен­тре. Отдай им ключи и ордер да помоги оформить прописку.

И вот заветный ордер — розовая моссоветовская бумажка— и связка ключей у нас в руках. Как все просто! И как сложно! Договорившись о встрече, мы расстались.

Прошлись по переулочкам, чтобы ознакомиться с районом, где нам предстояло поселиться. Этот свое­образный и по-своему живописный район, располо­женный между двумя историческими площадями — Трубной и Сухаревой (прежде Колхозной), был ог­раничен Сретенкой, Цветным и Рождественским буль­варами и Садовым кольцом. Район этот превосходно описан московским писателем Лазарем Карелиным в его повести «Последний переулок». В самих узких переулочках здесь нет ни единого деревца, но зато много тенистых сквериков и детских площадок, театр Маяковского на Хмелева, две булочных, выпекающих плюшки, лепешки, ватрушки, источавшие окрест див­ной аромат. Все дворы— проходные. Можно войти, например, с Рождественского бульвара в один двор и выйти на Сухаревской через другой, пересекая при этом все переулки. В Последнем и Печатниковом пере­улках размещались пивнушки, торжественно именуе­мые пивными барами. В сквериках, на детских пло­щадках, на бетонных плитах— всюду сидят мужики с банками, склянками, канистрами, бидонами, пакета­ми из-под молока, извлеченными из мусорных контейнеров. Они потягивают жиденькое пиво и о чем-то оживленно беседуют, многие закусывают воблой, ко­торая продается тут же из-под полы.

Половина домов здесь выселена, рамы выбиты, и окна зияют темными проемами, как во время войны! Мальчишки хозяйничают на чердаках и в подвалах заброшенных домов, разводят там костры, которые нередко превращаются в пожары. В подвалах обитают бомжи.

Наш переулок упирался в какое-то огромное, толь­ко что выстроенное массивное здание, частично напо­минавшее театр и занимавшее весь угол Трубной пло­щади. На крыше гудели огромные вентиляторы. Обой­дя здание с фасада и подойдя к подъезду, мы прочитали вывеску, где золотыми буквами на красном фоне было написано: «Дом политического просвеще­ния МГК и МК КПСС».

Сдав ордер в ЖЭК и оформив прописку, мы выеха­ли в Н. Нужно было готовиться в переезду.

Старшая дочь очень обрадовалась предстоящему перезду в Москву, младшая же, закончившая к тому времени шестой класс, ужасно переживала, что ей при­дется расстаться со своим классом, к которому она привыкла и где у нее было много друзей. Ее пугал совершенно незнакомый ей коллектив в чужой школе, в другом городе. «Дайте мне ложку, вилку, кастрюль­ку и сковородку и оставьте меня здесь. Я не хочу никуда уезжать»,— говорила она.

 

И СНОВА МОСКВА

Наш крутой переулок с давних пор облюбовали киношники, и довольно часто здесь ведутся съемки. Светят юпитеры, ревет дизель, цокают копыта лоша­дей, идет по улице Валерий Золотухин, который снима­ется в фильме «Человек с аккордеоном».

Позвали В. Е., чтобы он посмотрел, как мы устро­ились. Он принес нашу старую расписку десятилетней давности о том, что мы впредь обязуемся избегать встреч с иностранцами. Заставил нас расписаться еще по разу, поставив новую дату. «Для порядку,— дело­вито сказал он.— Документ есть документ».

Стали искать работу. Все оказалось не так просто, как мы это себе представляли. Переводов почти не было. Походил по редакциям, где могли бы приго­диться мои знания языков, побывал в Институте Ла­тинской Америки, принимал меня даже сам С. Мико­ян. Но везде я получал отказ. Оказывается в Москве в то время был избыток переводчиков, что-то порядка десяти тысяч, включая синхронистов. Хотел было ус­троиться завхозом в Комитете защиты мира, но там мои биографические данные (исключение из партии и пр.) не понравились, и мне дали от ворот поворот. Тогда я устроился бригадиром в отделе вневедом­ственной охраны. В мои функции входили контроль и проверка работы вахтеров и сторожей, для чего требовалось поздно вечером посещать обслуживаемые объекты. Зарплата — мизер.

«Веста» обратилась в бюро по трудоустройству.

—   А почему вы, собственно, не работали все это время? На что вы существовали? — спросила ее круп­ногабаритных форм чиновница.

—   Мой муж получает военную пенсию. На нее и жили все это время.

—    Муж мужем, а сами вот вы не работаете уже почти четыре месяца. Значит, вы тунеядствуете. Прине­сите справку из домоуправления о том, что вы прожи­ваете на средства мужа,— потребовала она.

В домоуправлении дали идиотскую справку о том, что жена проживает на средства мужа, справку со штампом, печатью и подписью самого начальника ЖЭКа, для чего пришлось потратить полдня. А между тем в Москве в то время насчитывалось около ста тысяч неработающих бездельников.

Вооруженная справкой о том, что она не тунеядка, «Веста» снова пошла в бюро по трудоустройству, где ей дали направление в школу воспитательницей млад­ший классов. В школе она никогда не работала, вос­питывать детей, среди которых было много детей ино­странцев, оказалось делом далеко не простым, а глав­ное, работа эта была ей не по душе.

Я вскоре понял, что вневедомственная охрана, сос­тоявшая из старичков пенсионеров и студентов, была не для меня, и в начале года уволился. Стал пробовать переводить короткие рассказы кубинских писателей, два из которых были даже напечатаны в журнале «Иностранная литература» в январском номере за 1984 год.

В 1984 году умер Ю. В. Андропов. Вся Москва хоронила его. Огромная очередь двигалась по направ­лению к Колонному залу Дома союзов. Хоронили человека, который пытался удержать огромную страну от сползания в пропасть, но не успел.

Генсеком избрали смертельно больного Черненко, полагая, что при мудром коллегиальном руководстве партии лидеру не обязательно быть таким уж здоро­вым. Его было по-человечески жаль, когда он зачиты­вал по бумажке какую-нибудь речь или обращение. Руки его дрожали, ему не хватало дыхания. Казалось, что он вот-вот упадет.

Случайно мы узнали, что умер и наш дознаватель, В.Е.

Как-то по весне, проходя мимо огромного здания Дома политпросвещения, мы увидели в окне, выхо­дящем на Трубную площадь, объявление: «Требуют­ся уборщицы, кондиционерщики, сантехники, сто­ляр».

— А ты не хотел бы поработать столяром? — спросила жена.— Хотя бы временно, пока не найдешь себе другую работу.

На следующий же день я пришел в отдел кадров ДП, где заполнил анкету. В графе «партийность» от­метил, что беспартийный. В графе «имел ли партийные взыскания»— не имел, поскольку беспартийный не может иметь партийные взыскания. Думаю, что меня вряд ли приняли бы на работу даже столяром, напиши я всю правду. Ведь учреждение, куда я поступал, было сугубо партийным, и не просто партийным, а иде­ологическим центром всей Москвы, и там не место людям, изгнанным из партии. Таким , образом, я стал столяром, в обязанности которого входило практичес­ки все, что требовало ремонта как по столярной, так и по слесарной части, все, что касалось эксплуатации здания. Кое-что я, конечно, знал и умел, но ко многому приходилось приглядываться, благо напарником моим оказался довольно неплохой столяр, любивший, как и все столяры и маляры, регулярно «заложить за галстук».

Через месяц после моего поступления на работу в ДП сюда же удалось устроить в «Весту» на скром­ную должность, связанную с буфетным обслуживани­ем проводившихся в ДП мероприятий.

В конце октября мой непосредственный начальник по имени Тигран позвал меня в свой кабинет.

— Нынешнему коменданту Большого конференц- зала уже далеко за семьдесят, пора уже ему сидеть на печке. А тебе эта должность подойдет, ты — военный, вот и будешь, хоть и невелик, а все-таки начальник.

Тигран был, в общем, неплохой малый, гроза убор­щиц, которых он безжалостно гонял, и, как я позднее убедился, поделом. Он вникал в суть дела, хотя порою и был горяч по-кавказски, невзирая на лица, и это ему вскоре стоило места.

Меня смущало, не подвергнут ли меня проверке. Ведь странно: бывший подполковник ГБ, знает языки, бывал за границей и — беспартийный. Такого не быва­ет. К тому же одно дело — работать столяром, дру­гое— комендантом зала, где нередко бывают даже члены Политбюро. Но, видимо, одно то, что я в свое время принадлежал к ГБ, возымело свое действие. Ибо когда я пришел к заведующему посоветоваться в от­ношении предложенной мне должности, он, номенк­латурное лицо, член бюро горкома, оказался на высо­те, сказав мне примерно следующее: «У нас тут многие с партбилетом в кармане не заслуживают звания ком­муниста: карьеристы, лентяи, неумехи, пьяницы. Мы видели, как ты работал эти семь месяцев, и довольны твоей работой, поэтому заступай в должность и рабо­тай, пусть тебя ничего не смущает».

Итак, я стал комендантом. Под моим началом оказалось пятнадцать уборщиц, по-старому— техни­чек, пожилых и молодых (пожилые прирабатывали к пенсии, молодые — из-за малых детей).

Зал до моего прихода охранялся прапорщиками КГБ из охраны горкома, которые контролировали входы и зону президиума, где располагались спецпре­зидиум для высокопоставленных гостей, а также спец­гардероб, спецподъезд и спецлифт.

 

ПЕРЕСТРОЙКА

Апрель 1985 года вихрем ворвался в страну. Новый лидер внес немало перемен в жизнь страны и нашего политического учреждения в частности. Прежде всего конечно же великолепно организованная кампания борьбы за трезвость. По этому поводу созывались многотысячные партхозидеологические активы, учре­дительные собрания общества трезвости. В стране под флагом борьбы за трезвость закрывались ликеро-водочные заводы, вырубались виноградники. Было созвано и у нас учредительное собрание общества трезвости всея Москвы. Заседание вел неотразимый в своем крас­норечии академик Овчинников, тот самый, кажется, который приложил руку к уничтожению идеи создания ценнейшего биологического препарата — «голубой крови», полностью заменяющий плазму. В выступле­ниях приводились леденящие кровь цифры жертв ал­коголизма, травматизма, дебильных детей.

В Доме политпросвещения было проведено общее профсоюзно-производственное собрание, на котором принято решение, что перестройка не пойдет на пья­ную голову, а поэтому необходимо всем поголовно вступить в общество трезвости, уплатив вступитель­ный взнос, и прекратить потребление спиртного на рабочем месте. Резким диссонансом прозвучала гром­кая реплика одной уборщицы, произнесенная сварли­вым тоном: «Пили и нить будут!»

Ко мне подходил парторг с вопросом о вступлении в общество трезвости, «Не могу,— отвечал я.— Я вы­пиваю. По праздникам и между ними».

6 октября 1987 года Б. Н. Ельцин встречался с дип­ломатическим корпусом в Малом зале ДП. В Доме в то время уже ходили слухи о его предстоящей отстав­ке. В фойе Малого зала была развернута большая выставка о Москве (архитектура, искусство, торговля, промышленность и т. п.). В зале на пятьсот мест были оборудованы кабины для синхронного перевода. На­чальство моталось из угла в угол, сдувая пылинки и переставляя цветочки, позабыв, однако, о главном: предупредить, как это делалось обычно, Мосэнерго о проводящемся ответственном мероприятии, чтобы по какой-либо причине не было сбоя в электроснабже­нии ДП. Тем более, что выставка, как это позднее выяснилось, потребовала дополнительного освещения с помощью мощных ламп.

Перед самым началом я сидел на ступеньках по­крытой ковровой дорожкой лестницы своего зала, ве­дущей в фойе, наблюдая через окно, как одна за другой подходили к подъезду Малого зала черные лимузины с флажками всех стран, аккредитованных в стране. Вот подошла «Чайка» Б. Н., он со спутниками поднялся на крыльцо центрального подъезда, где его встречало руководство Дома. Площадка перед Домом опустела. Все гости вошли в зал. И как раз в этот момент я увидел, как вдруг погасли опт в фойе Малого зала. «Наверное, встреча началась и, они решили притушить свет в фойе»,— только и успел подумать я, как вдруг из центрального подъезда, прыгая через две ступеньки, пулей вылетел наш главный энергетик К, и, развевая полами пиджака, припустился к электрощитовой, ко­торая находилась на Трубной площади с противопо­ложной стороны Дома. За ним стремглав мчались дежурные электрики. Пробежав стометровку в олим­пийском темпе, они один за другим исчезали за углом. «Что-то произошло»,— подумал я и направился по переходам в зону Малых залов.

А произошло буквально следующее. Едва Б. Н. вошел в зал, как погас верхний свет и осталась гореть лишь пара плафонов аварийного освещения. Одновре­менно погасли огни в фойе, подсветка выставки, обесточились кабины синхронного перевода. Сидевшие там переводчики запаниковали. Но ни гости, ни сам Б. Н. ничего этого не заметили, так как нерастерявшие­ся киномеханики, мгновенно уловив ситуацию, запус­тили заранее подготовленный для демонстрации до­кументальный фильм о Москве, который длился ровно двадцать минут. А в это время в щитовой шла борьба не на жизнь, а за... престиж. Нельзя было подводить Б. Н. Нельзя было ударить в грязь лицом перед со­бравшимися иностранными дипломатами. На двад­цатой минуте, благодаря компетентности К., неис­правность была устранена. К тому времени фильм закончился, и встреча с дипломатами была продол­жена. Все находившиеся в зале, в том числе и Б. Н., так ничего и не заподозрили, восприняв как должное показ документального фильма, который и намечался к показу, но только в конце встречи. Когда Б. Н. по окончании мероприятия был поставлен в извест­ность о ЧП, он, помрачнев, коротко бросил упра­вделами Ч.: «Разберитесь!»

На следующий день товарищ Ч. пришел разбирать­ся. Было созвано общее профсоюзное собрание Дома. Перед началом собрания разнесся слух о том, что Ч. пришел, чтобы лично объявить об увольнении зам. зава по административно-хозяйственной части С. и главного инженера Дома М., сделав обоих, как это у нас водится, козлами отпущения.

Однажды в октябре 1990 года, придя утром на работу в Дом, я, как всегда, задержался у нашего довольно богатого киоска «Союзпечать», где милей­шая Валентина Васильевна подала мне мой обычный «джентльменский набор», состоявший в тот день из нескольких газет и журналов, в числе которых оказал­ся и молодежный еженедельник «Собеседник» за номе­ром 42, выходивший обычно по четвергам. «Собесед­ник» дает много интересного для молодежи, смело публикует сенсационные материалы, и покупал я его по просьбе дочери. До эпохи перестройки и гласности такие материалы никогда опубликованы не были бы. Таким образом, на волне гласности ко мне в руки попал материал, имеющий к нам, я имею в виду себя и жену, самое непосредственное отношение. Этот ма­териал круто изменил нашу судьбу.

Придя в свой крошечный кабинет, я полистал газе­ты, затем сходил на планерку к руководству, выполнил ряд служебных поручений, обошел свое хозяйство и пе­ред обедом снова взял в руки «Собеседник», рассеянно полистал. В глаза бросилось интервью, взятое спец­кором «Собеседника» Ольгой Белан в Лондоне у не­коего Олега Гордиевского, нашего бывшего сотруд­ника разведки, перебежавшего на Запад якобы в ба­гажнике машины одного британского дипломата. Прочитал статью. Оказывается, этот Гордиевский в соавторстве с англичанином Кристофером Эндрю написал книгу под названием «КГБ. История внеш­неполитических операций от Ленина до Горбачева», которая стала бестселлером на Западе. Обе фамилии были мне совершенно незнакомы. Читаю дальше. Вы­пустив эту книгу, Гордиевский вышел из тени неиз­вестности, в которой пребывал больше пяти лет. Ведь нигде его имя до этого не упоминалось: ни в нашей, ни в зарубежной прессе, ни по радио «Свобода», ко­торое мы более или менее регулярно слушали. Взгля­нул на фотографию, где предатель обнимает своих маленьких детей, двух девчушек. Оказывается, он бе­жал еще в июне 1985 года, обведя вокруг пальца нашу контрразведку, которая к тому времени уже дер­жала его под «колпаком». «Молодец,— подумал я,— как он все это профессионально проделал! Может, ему кто-то из своих шепнул, как Филби в Бейруте, вот он и дал деру. Похожий случай. Ну удрал так удрал, черт с ним! Не он первый, не он последний...» У предателя, оказывается, в Москве осталась жена и двое малых детей, и он вдруг затосковал по ним и хочет, чтобы они приехали к нему в Англию.

«А чего их, собственно, держать?— подумал я.— Пускай бы себе ехали, скрасили бы жизнь своему папаше-беглецу. К тому же он наверняка приговорен у нас к «вышке», и вместо того, чтобы сидеть и помалки­вать, видите ли, книжки пишет и жену с детьми требу­ет. Ну не нахал ли?!»

И вдруг в статье промелькнуло слово «Дания». Так, так... Да, он работал в Копенгагене в середине шести­десятых годов... Стоп! Я еще раз глянул на фотогра­фию и обомлел: с фотографии на меня в обрамлении двух прелестных малышек смотрели глаза того самого связника Центра, который выходил к нам на явку в июле 1967 года, когда мы ехали домой в отпуск. Ну -Да. То же худощавое лицо «редькой вниз», слегка вислый нос. Черт меня побери, если это не он! Это он тогда взял наши подлинные документы, выдав нам взамен матросские книжки, с которыми мы и под­нялись на наше судно. Это он нас подвозил в район порта. Он даже немного поиграл с нашей двухлетней дочуркой, назвав ее девочкой-нелегалкой. А может, не он? А если все же не он? Совпадение обстоятельств? Дома жене ничего пока не сказал. Ночью почти не спал.

Наутро я по наитию взял «Комсомольскую прав­ду». И снова там о Гордиевском. Одна статья написа­на все той же Ольгой Белан, другая — неким Василье­вым. Здесь уже привязка была полной. Дания. 1968 год. Ввод войск в Чехословакию. Он, сотрудник раз­ведки, звонит домой жене, выражает свое возмущение в связи с этой акцией. В расчете на то, что британские или датские спецслужбы запишут этот его разговор. (Это он так говорит. В действительности все было иначе.) Хорошо, даже если и так, даже если они и про­слушали этот его телефонный разговор. Значит, он сам себя подставил? Значит, намерение предать у него еще тогда созрело? А может, еще раньше? Ведь он говорит, что начал работать на англичан с 1974 года. Врет. Британцы работают быстро и решительно, подчас гру­бо. Вряд ли стали бы они столько времени держать его на длинном поводке. Они наверняка его завербовали. А может, вначале сработала сама датская разведка? Да, именно завербовали! По всей вероятности, году этак в 1969—1970, не позднее, его вербанули. Теперь-то мы знаем в деталях, как это было. Это был всего лишь классический пример вербовки. Он говорит, что причи­ны у него были сугубо идеологические, а никакие не шкурные, что он борец против тоталитарного режима. Это чтобы в эпоху перестройки посимпатичнее выгля­деть перед своими соотечественниками! Мол, смот­рите, какой я борец за свободу и права человека! Вы там боролись по-своему, а я вот тоже, по-своему. Я — политический боец, и я внес свой вклад в разрушение социалистической системы. И мне стыдиться нечего. Вон и Кузичкин тоже просит, чтобы с него сняли ярлык предателя, что он-де тоже любит Россию и бо­ролся против коммунистического строя таким вот сво­им собственным путем. Да, это выглядит куда как красивее, нежели слыть просто предателем. Уж очень им этого не хочется — быть предателем. Одно дело — идеологический борец, совсем другое — предатель, из­менник Родины. А то, что заложил своих коллег-товарищей, разрушил их карьеры, поломал судьбы — так это не в счет. Это — издержки производства. К поте­рям в разведке, наверное, следует подходить по-философски: есть победы, есть и поражения. На войне как на войне. Одни нелегалы возвращаются домой на бе­лом коне, другие— на неприметной серой лошадке, и то слава Богу говорят, что хоть ноги унесли. Это — в нашем случае. О таких стараются и говорить помень­ше или вообще, по мере возможности, их замалчивать и не замечать вовсе. Да мы и сами не очень-то стараем­ся высовываться: заповедь на всю жизнь.

Итак, после двух статей в «Комсомолке» мне стало ясно, что мы тогда, в 1972 году, были правы и что наша версия о предательстве, похоже, полностью под­твердилась.

Придя домой, я дал жене почитать обе газеты со словами: «Наш дорогой и горячо любимый «крот» наконец-то нашелся».

—   Ну и что ты об этом думаешь? — спросила она, прочитав обе статьи.

—   Думаю, что эта Ольга Белан ответила на воп­рос, мучивший нас столько лет. Вот он, милый «кротик»,— сказал я, указывая на фотографию Гордиев­ского с детьми.— Ты же знаешь, что у меня неплохая зрительная память. Я его подлую рожу сразу узнал. Это он переправлял нас в Копенгагене в 1967 году, и через его руки прошли наши основные документы.

—   Но ведь он бежал еще в 1985 году. Почему же наши до сих пор молчали?

—   А что им было сказать, если они его прошляпи­ли? Не сейчас, нет. Тогда, еще в 1972 году, когда мы им говорили, что в наших рядах завелся «крот». Они тогда провели трехмесячную проверку и, по-видимо- му, закрыли дело. Вот и думай: то ли у него был могучий единомышленник, тщательно его прикрывав­ший, то ли наша контрразведка оказалась не на высо­те, если позволили ему в течение еще целых тринадца­ти с половиной лет громить наши тылы; то ли это было очередное проявление обычного партийного идиотизма по схеме: «если в наших рядах предателей нет то их и быть не может».

А как насчет коллектива, который всегда прав? Мы в 1972 году столько раз говорили, что у нас сидит «крот», так они только в 1985 году его, можно сказать, взяли, да и то дали возможность удрать.

—   А эта Ольга Белан, дай его Бог крепкого здоро­вья и долгих лет жизни. Хоть и жалостливую статью она написала, пожалела предателя, его жену, детей. Нас-то никто не пожалел. А других, кого он предал? Небось тоже кое-кто с детьми был. А агентура из числа зарубежных друзей? Ужас! Смотри-ка, какой элитный мальчик, этот Гордиевский: папа— шишка в МИДе, старший брат— нелегал. Умер, правда. Мо­жет, и его он заложил? Сам закончил МГИМО. Разве такого могли в чем-то заподозрить? Это как раз тот случай, когда «жена Цезаря вне подозрений».

—    Ну, хорошо. Но ведь ты с нашими встречался уже летом 1987 года, когда просил пересмотреть пен­сию. Они ведь уже все знали о Гордиевском?

—    А помнишь, что наш приятель М. сказал нам еще в 1972 году? «Даже если и обнаружится, что вас кто-то предал, вам об этом никогда не скажут». Ви­дишь, он был прав. И не сказал бы, если бы не эта Ольга Белан.

—    И что ты собираешься делать со всем этим?

—    Я думаю, что надо сесть и написать письмо.

—    Кому, Крючкову?

—    Думаю, начальнику нашего управления. Прав­да, я не знаю, кто там сейчас у руля.

—   Да какая разница? Кто бы там ни был, тебя туда вызовут, всыпят как следует и выставят за дверь. Ты что думаешь, они признаются, что этот Гордиевский нас предал? На твоем месте в письме я бы об этом факте даже не стала бы упоминать.

—    А я так и сделаю. Завтра же сяду и напишу.

Но ни завтра, ни послезавтра письмо так и не было написано. Мы провели не одну ночь без сна, прежде чем я наконец сел и написал письмо, адресованное начальнику управления.

Со ссылкой на статьи Ольги Белан и Васильева о Гордиевском в «Собеседнике» и в «Комсомольской правде» я выразил в этом письме свое мнение об участившихся случаях измены Родине в нашей развед­ке, а также о явных недостатках в деле подбора кадров: слишком много «элитных мальчиков», за счет которых в основном происходят факты предательства. Моло­дые люди из элитной среды всеми правдами и неправ­дами рвутся за рубеж, и мало кого волнует вопрос о том, какая же от них будет отдача. Один из них, Лялин — генеральский сынок — чего нам стоил! Буду­чи оперработником лондонской резидентуры, он пере­шел на сторону противника в 1970 году, вследствие чего из Великобритании было выслано 105 человек, в основном работников нашей резидентуры. Теперь вот Гордиевский... В своем письме я умолчал о том, что я опознал его по фотографии в «Собеседнике».

Письмо опустил в почтовый ящик приемной КГБ на Кузнецком мосту.

Прошли Октябрьские праздники. Позвонили из нашей службы, договорились встретиться по поводу письма. На встречу к нам домой пришли два товари­ща. С одним из них я уже встречался летом 1987 года по поводу пересмотра пенсии. Вопрос тогда был решен положительно, и пенсию я стал с тех пор получать 100 процентов.

Вручив «Веете» букет красных гвоздик, товарищи сообщили о том, что реакция начальника управления на мое письмо была крайне положительной. Погово­рили о том о сем, о нашем нынешнем положении. О Гордиевском речь не шла, хотя оба они понимали, чем было вызвано мое письмо.

Через неделю мы снова встретились. Те же два товарища. По-видимому, при обсуждении более или менее важных вопросов необходимо участие, по край­ней мере, двух представителей службы, чтобы избе­жать каких-либо кривотолков в будущем.

—    Мы вам официально заявляем,— сказал стар­ший из офицеров, — что нами с полной достовернос­тью доказано, что ваш арест в октябре 1970 года произошел вследствие предательства Гордиевского, который летом 1967 года выходил к нам на явку в Копенгагена. Он ознакомился с вашими основными документами, вскрыв конверт, в который вы их по­ложили.

—   Но... это уже точно установлено?— спросила «Веста».

—   Да. Агентурные данные не оставляют никаких сомнений.

—   Но ведь в своей книге он утверждает, что начал работать на английскую разведку лишь в 1974 году.

—   Врет. Когда он начал работать на них точно, мы пока не знаем, но перед вашим арестом он выдал еще одну пару наших нелегалов. Они тоже были с детьми. Им удалось уйти и вернуться домой. По-видимому, начало его предательской деятельности можно отнести к концу 1968-го — началу 1970 года. Может, и раньше.

Мы конечно же находились под впечатлением от всего сказанного. Решили-таки сказать нам всю прав­ду. А столько лет молчали! Бежал-то он еще летом 1985 года, а сейчас— конец 1990-го. И если бы не гласность — единственное и, пожалуй, самое важное достижение горбачевской перестройки, то вряд ли ста­тья милейшей Ольги Белан в «Собеседнике» когда- либо увидела свет.

—   Скажите, а вы опознали его по фотографии в «Собеседнике»? — спросил старший из пришедших.

—   Разумеется. У меня неплохая зрительная па­мять.

—    Уважаемая «Веста»! — Оба встали. Мы тоже.— Разрешите вернуть вам вашу награду— медаль «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина».

Это была та самая медаль, которую «Весте» тор­жественно вручили летом 1970 года, когда она приез­жала домой, и которую отобрали на памятном заседа­нии парткома в ноябре 1972 года.

—     Товарищ «Вест»! В 1967 году вы были награжде­ны юбилейным знаком «50 лет ВЧК— КГБ». Раз­решите вручить его вам.

С этими словами старший товарищ вручил мне коробочку, внутри которой был значок в виде караю­щего меча на фоне щита. На встрече также были переданы грамоты и медали «За безупречную службу», датированные еще до 1971 года и хранившиеся по сию пору в сейфах службы.

—    Все ограничения на общение с иностранными гражданами с вас снимаются. Вам предоставляется право поездок за рубеж.

Последнее касалось моей просьбы пересмотреть наложенные на нас ограничения в отношении общения с иностранцами, так как в Доме политпросвещения намечалось создание совместной советско-итальянской компании, и общение с иностранцами стало бы неизбежным. Впоследствии, в связи с известными по­литическими событиями, эта идея отпала.

—    У вас теперь все будет в порядке. Мы сейчас думаем, как улучшить ваше положение. Кроме того, как вы смотрите на то, чтобы принять здесь у себя корреспондента газеты «Труд» для интервью? Дело в том, что о последствиях предательства Гордиевского еще нигде у нас не писалось. А последствия эти налицо, хотя в книге своей он об этом помалкивает, заявляя, что сотрудничать с англичанами начал с 1974 года, то есть через несколько лет после вашего ареста, пытаясь тем самым создать себе алиби. Может быть, после публикации он как-то отреагирует.

На следующий день пришел корреспондент В. Б. Головачев, в сопровождении товарища Алексея, который уже приходил к нам. Мы работали дня на два-три.

—    Но ведь это уму непостижимо!— возмущался корреспондент, обращаясь к товарищу Алексею, ко­гда мы дошли до того места, когда нас исключали из партии и выдворяли из Москвы. Товарищ Але­ксей, присутствовавший во время всего интервью, молчал.

—    Ну, почему. Все в духе того времени, эпохи, в которой мы с вами жили. Служба, парторганизация считали что поступили с нами вполне справедливо, поскольку в тюрьму нас не посадили, в звании не понизили, не судили... Разве это мало? Потом, наша версия о предательстве тогда, в 1972 году... Она ведь была фактически труднодоказуемой, а вот породить взаимное недоверие в разведывательной службе могла. А вся разведка строится все же на доверии. Иначе как работать? Без доверия?

—   А машина у вас есть? — спросил в конце интер­вью корреспондент.

—    Ну что вы, какая там машина! — рассмеялись мы в ответ.— Переезд туда, в город Н., и обратно, учеба «Весты» в институте, урезанная пенсия, нищен­ская зарплата в институте, две девочки... Какая уж тут машина? Да и не очень-то нужна она нам. К нам в деревню можно добраться только на танке, да и то в ясную погоду.

9—10 января 1991 года в газете «Труд» был опуб­ликован очерк, основанный на нашем интервью, от­куда, на наш взгляд, выпала весьма существенная деталь: ни слова не было сказано о нашей версии о предательстве, с которой мы пришли в 1972 году. Версии, которая бумерангом обернулась против нас самих и которая подтвердилась лишь через тринад­цать лет, в июне 1985 года, когда Гордиевский бежал на Запад в багажнике машины резидента британской разведки в Москве.

При встрече с нашими товарищами, а также при работе с корреспондентом мы неоднократно высказы­вали свое мнение о том, что семью Гордиевского задерживать в стране не следовало бы, что они за него не в ответе и что лучше было бы для международного престижа страны разрешить им выехать. И чем раньше это будет сделано, тем лучше. Мы также позволили себе выразить наше недоумение по поводу приглаше­ния Крючковым Гордиевского в Прагу.

Осенью 1992 года в Лондоне побывал наш репор­тер Матвей Ганапольский, тот самый, который в «Бо­монде». Ему удалось взять интервью у Гордиевского. До этого он категорически отказывался это делать, а сейчас вот дал. То ли воссоединение с семьей повли­яло, то ли «хозяева» позволили, но на этот раз он согласился дать интервью известному репортеру Рос­сийского телевидения.

Интервью это под названием «Предатель?» («При­говорен к смертной казни») вышло по первому каналу Останкино в понедельник 7 декабря 1992 года в про­грамме под названием «Новая студия» представляет «Пресс-клуб». Узнав от товарища П. о содержании «Пресс-клуба», мы пришли туда, в Дом актера. Надо же было послушать, что скажет этот Гордиевский. А сказал он дословно следующее (что само по себе нам показалось довольно занятным):

Матвей Ганапольский: Вот сидит передо мной, как классифицируется, живой изменник родины, приговоренный... ну к чему-то там, и приговор...

Олег Гордиевский: До сих пор...

М. Г.: До сих пор... А вы считаете, что это будет снято? Вообще, как вы сами относитесь к этому факту? Вот, глядя на себя как бы ее стороны... Понимаете? Вон он ушел...

О.Г.: Да. Дело в том. по вы, может быть, не знаете хорошо мою историю ». Но ведь очень много перебежчиков взяли и ушли. Поссорились с женой, поссорились с начальником, какие-нибудь другие сложности. Кто-то много пил и, в общем, попал в неприятность... Они взяли и ушли. К сожалению, таких случаев много. А я  взял и ушел. Я был ведь секретным агентом британской разведслужбы в КГБ в течение одиннадцати лет! И работал один­надцать лет на грани,., все время балансируя между свободой и тюрьмой, между жизнью и смертью. И ко­гда я кончил это балансирование в 85-м году... КГБ меня поймал! КГБ меня разоблачил!.. Я был в Ло­ндоне. Они узнали о том, что я был агентом бри­танской разведки, они заманили меня в Москву, под­вергли меня допросу. И потом начали со мной игру, как кошка с мышкой: пустили меня ходить по улицам Москвы, все время ожидая, что я сделаю, с кем я там буду встречаться, кого буду просить о помощи и что я там еще буду делать.

М. П: Но... вы это уже поняли?

О. Г.: Ну... я это понял. Да. Я это понял. И я ис­пользовал это время, пока они со мной играли, чтобы подготовить побег.

М. Г.: Как бы вы объяснили, четко и понятно, ту мотивизацию, по которой все-таки в другой абсолют­но стране вы начали с ней сотрудничать? Это — не деньги? Если не деньги, тогда что?

О. Г.: Дело в том, что в какой-то мере мне повезло. В своей жизни,, еще когда я был студентом, потом, когда я закончил МГИМО, в свои первые годы в КГБ я узнал столько фактов, я узнал столько правды о пре­ступлениях советского коммунистического режима, что я просто превратился в диссидента. Их были сотни диссидентов, в разных слоях советского общества. Я превратился в диссидента в своей собственной сис­теме КГБ. И вот в 74-м году я вступил в контакт с англичанами. Но вы задали другой вопрос.

М. Г.: Да, немножко другой.

О. Г.: Вы задали вопрос о материальном факторе. Дело в том, что сейчас, в девяностые годы, в обе­дневшей, со всеми проблемами России очень многие люди думают о деньгах, о материальном благопо­лучии и так далее, считая, что вот только всем этим их головы заняты. Дело в том, что, во-первых, я тогда не думал о деньгах. Я был большой идеалист! Во- вторых, почему вы считаете, что, скажем, народоволь­цы и другие революционеры девятнадцатого — начала двадцатого века думали о материальном благополу­чии?

М. Г.: Ой, давайте не так. Давайте не будем, о наро­довольцах!

О. Г.: Понимаете, в чем дело?..

М. Г.: Это разные времена!

О. Г.: Хорошо. Вы понимаете, в чем дело? Это разные времена... но это— люди! Это люди, которые могут быть обуреваемы идеалами! И я могу сказать, что в семидесятые годы, когда я думал над этим, у меня в голове были только идеалы. И когда в 74-м году я начал сотрудничать с британской разведкой, я им прямо сказал: «Никакой оплаты! Никаких денег! Я хочу, чтобы наши отношения были чистыми, иде­алистическими, основанными на... Были свободны от всяких корыстных расчетов».

М. Г.: Другими словами, вы за дачу информации денег не получали?

О. Г.: Не так, нет...

М. Г.: И все время пе получали?

О. Г.: Нет...

М. Г.: И потом начали...

О. Г.: Да.*. А потом, через три года... Примерно через три-четыре года, в конце этого самого очень опасного и активного периода сотрудничества они ска­зали мне: «Вы знаете, Олег Антонович, вы нас просили денег не давать — мы вам не давали. Но мы думаем о вашем будущем. Рано или поздно что-то произойдет: вы останетесь на Западе или, может быть, погибнете. (Но если я не погибну, то где-то буду проводить свою старость.) Поэтому мы стали на ваш счет... Мы завели в банке на вас счет и небольшую, скромную сумму стали класть на ваш счет».

М. Г.: Насколько соответствуют те деньги, которые вам выплачивали англичане, той информации, боль­шой и разнообразной, которую вы им представляли?

О. Г.: Ну, если так сказать...

М. Г.: Или не в коня корм?

О. Г.: Нет, я должен... Это была совершенно незна­чительная, скромная сумма, которую они положили мне на книжку и на которую я, добавив еще свои собственные сбережения, купил этот дом. На самом деле ту информацию, которую они получали... Она была... Она была настолько потрясающей за эти годы! Настолько полезной для Запада! Значит, она спас... Она помогла им сэкономить миллионы и миллионы фунтов стерлингов и в долларах!

М. Г.: Я не специалист по разведке, но, наверное, мы понимаем, что этот процесс не односторонний. Точно так же, как мы действовали против них, точно так же они действовали против нас. А как вы от­носились к их работе против вас?

О. Г.: Это вопрос, между прочим, не такой уж трудный. Дело в том, что никакого сравнения между разведками Запада против в прошлом коммунисти­ческой системы и шпионажем стран Варшавского, до­говора против Запада— никакого сравнения нет. Представьте себе, что размер Первого главного уп­равления— сейчас оно переименовано— 16 тысяч человек. Это только внешней разведки! А дело в том, что остальные отделы КГБ: областные управления, республиканские КГБ, первые отделы многочисленных управлений областных и республиканских, вторые от­делы, пятые отделы, четвертые отделы, шестые отделы и прочие и прочие— они все были обязаны, да... изучать иностранцев и по мере возможности вербовать их. Эта грандиозная машина КГБ, которая была до развала Советского Союза— свыше 700 тысяч че­ловек,— вся она была обязана участвовать в шпи­онаже против окружающего мира и в первую очередь против демократических стран Запада. Разве есть какое-то сравнение между той огромной шпионской империей и этими робкими... э... робкими и подчас, так сказать, на любительском уровне организованной разведкой Запада?

М. Г.: Ой, ну... это, вы извините? Я тут даже, не являясь специалистом...

О. Г.: Да, да!..

М. Г.: Как-то... эти робкие, скромные шаги Запа­да!..

О. Г.: Я вас...

М. Г.: Несчастные американцы, которые не могут!.. Которые сотрудников снимают!..

О. Г.: Вы знаете, я вот что нам скажу...

М. Г.: Олег Антонович, ну... (с иронией). Скромные шаги Запада...

О. Г.: Нет, нет! Вы просто находитесь под влиянием традиционной советской КГБовской пропаганды...

М. Г.: Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ой!*.

О. Г.: Да! Я вам абсолютно серьезно это говорю! Потому что она изображала... Она иммунизировала спецслужбы... Э... спецслужбы западных стран, в том числе ЦРУ, британскую, да и французскую и немецкую разведку... А вы знаете, сколько работает в английской разведке людей?

М. Г.: Так, внимание! Сейчас будет сообщено!..

О. Г.: Я вам расскажу! В этой стране, которая ког­да-то была империей, во всех подразделениях развед­ки, включая технических работников, секретарей, води­телей, охранников, курьеров и т. д., и радиотелеграфи­стов — меньше тысячи человек. Где-то около 600—800 человек! Это во всей этой бывшей Британской им­перии! Вот вам и разница! А военной разведки, по существу, вообще нет.

М. Г.: Я хочу сказать, что Олег Антонович сегодня впервые без грима перед средствами массовой информации. Подтвердите, что это правда.

(До этого Гордиевский на публике без грима никог­да не появлялся. Сам М. Ганапольский, впрочем, так­же был одет в серый деловой костюм вместо столь ставших уже привычными для нас белой тенниски в красную полоску, бейсболки с большим козырьком, подтяжек и огромных наушников. Примеч. автора.)

О. Г.: Да, я носил, когда выступал на телевидении, парик, накладные усы и бороду. Потому что в КГБ есть два отдела, которые занимаются сбором сведений о перебежчиках.

М. Г.: Сейчас? Сейчас?

О. Г.: Они все там же! Один из них собирает сведе­ния и вырабатывает рекомендации, что с ними делать, а другой отдел — планирует и убийства перебежчиков, в отношении которых вынесен смертный приговор.

М. Г.: Вот, на самом деле! Даже сейчас, в 92-м году, свободно сидят люди, которые говорят: «Сидоров сбе­жал. Надо спланировать его убийство».

О. Г.: Да, это было. Верно... Нет. Не совсем так... Это было до середины 92-го года. В середине пример­но 92-го года было сделано официальное заявление в средствах массовой информации представителями внешней разведки о том, что они теперь якобы катего­рически отказываются от практики совершения поли­тических убийств за рубежом.

М. Г.: Кстати, а сколько?..

О. Г.: И я думаю, что это правда. Я думаю, это правда. Я не спорю...

М. Г.: А почему вы верите?

О. Г.: Потому что я верю. Я верю...

М. Г.: Господину Примакову?

О. Г.: Нет. Я верю Ельцину. И верю... И верю правительству Ельцина— Гайдара. Потому что они проводят настоящую теперь политику цивилизованно­го, демократического, либерализующегося государст­ва. Я уверен, что сейчас около половины офицеров КГБ поддерживает правительство Ельцина— Гайда­ра.

М. Е.: — Около половины?

О. Г.: Да. Но дело в том, что КГБ — Министерство безопасности и Служба внешней разведки сейчас страшно напуганы. Они напуганы тем вмешательст­вом КГБ в прошлом году, которое под руководством Крючкова произошло во время трех дней путча. И те­перь, я думаю, как бы они ни хотели прихода к власти черно-коричневых... Не они, а некоторых из них... Многие... Я бы сказал, колеблются в сторону десят­ков... Они не смогут этого сделать. Во-первых, они боятся участия в заговоре; во-вторых, сейчас никто, ни одна организация — ни армия, ни МИД, ни КГБ не являются, так сказать, совершенно закрытыми. И поэ­тому, если там будет какой-то заговор против Ель­цина— Гайдара, это станет известно правительству, и это будет против всего народа. Но я даже не думаю, что они сейчас хотят участвовать. Я думаю, что надо искать опасность заговора в других слоях. КГБ здесь будет играть теперь второстепенную роль.

М. Г.: Что вы ждете от российских властей? Все- таки ждете какого-то пересмотра? Как вообще вы смотрите на свое будущее?

О. Г.: Вы знаете, как я думаю? Я не питаю иллюзий в отношении политической и, так сказать, философ­ской, что ли, зрелости российского общества. Люди не понимают того, что быть предателем коммунистичес­кой партии в КГБ, тех организаций, которые самым жестоким образом истребили миллионы и миллионы русских и других людей Советского Союза,— это быть другом Советского Союза... советских народов, рус­ского народа и других народов Советского Союза. И я из-за того, что надо мной этот смертный приговор висит, вынесенный коммунистическим, КГБовским го­сударством, я считаю, что я нахожусь в прекрасной компании, и я не стыжусь своего смертного приговора. Наоборот, я им горжусь!

Вот такое, видите ли, получилось интервью. Ни убавить, ни прибавить. Думаю, что любопытно будет поведать читателю о комментариях гостей «Пресс- клуба».

К: Моя фамилия К. Я — пенсионер, доктор бого­словия, доктор исторических наук. Я этого человека, к сожалению, знал. Я понимаю, что у нас по Консти­туции сейчас право на предательство в общем-то есть. И он оправдывает себя тем, что он изменил по идей­ным соображениям. Извините, но когда мы с ним общались, разговоры были другого порядка. Поэтому очень интересно, сколько лет потребовалось человеку, для того чтобы обосновать это свое предательство?

Валерия Новодворская, газета «Хозяин»: Я думаю, что единственный упрек, который можно сделать Оле­гу Гордиевскому, это то, что он не вернулся и не обличил КГБ на политическом процессе. Мне кажется, что патриотически настроенный шпион должен не только способствовать развалу этого чудовищного го­сударства, сначала— Советского, теперь вот— Рос­сийской империи, но и за это отвечать. Вот я клянусь и обещаю, что как только мне в руки попадет какой-нибудь государственный секрет, я думаю, что вполне выступавшего прежде смогу удовлетворить своим по­ведением. Вообще-то я всегда работала параллельно с ЦРУ и совершенно бесплатно. И мне кажется, что я работала лучше, чем они, по части развала Совет­ской империи и ослабления коммунистической власти. Можно им просто поставить на вид, что они работали хуже... Так что я думаю, что Олега Гордиевского объективно не мешало бы чем-нибудь наградить. Хотя бы шоколадкой.

Юрий Щекочихин, «Литературная газета»: Первую «шоколадку», Лера, ему дал товарищ, бывший шеф КГБ Крючков, вернув ему квартиру в Москве. Да. И как бы его звал в Москву... Я думаю, что мы сегодня уже дошли до той грани, когда мы не понимаем, что есть элементарное, нормальное предательство. Мне в общем-то... С Гордиевским... Это его личная пробле­ма. Он был... Он поклялся этому режиму, стал с ним работать. Год назад я виделся в тюрьме в Осло с Арне Трехольтом. Это бывший пресс-секретарь МИДа Нор­вегии, наш шпион, которого Олег Гордиевский отдал в лапы местным спецслужбам. Я думаю: на кого он работал, Арне Трехольт? Чем он виноват, что он верил в эту идею коммунизма-социализма? Чем виноваты сегодня те ребята, которых он продал? Чем виноваты те агенты наши, которых очередной перебежчик — ско­ро будет очередной герой— во Франции... в Бельгии, который отдал всю нашу сесть. Есть какие-то нормы во всем мире— в Англии, в Америке, в Японии, в Китае, в Африке, кроме нас?

И. П. (бывший разведчик, сопровождавший нас в «Пресс-клубе»): Я мог бы опровергнуть сейчас вот практически каждое сказанное им (Гордиевским) здесь слово, потому что это ложь сплошная. Начиная с иде­алов, диссидентства его, того времени, когда он начал работать, и с кем он начал работать на датскую раз­ведку, и не в 74-м году, а гораздо раньше. И как бы он там ни пытался попасть в одну компанию с А. Д. Сахаровым, с В. И. Новодворской, с Буков­ским, с Зиновьевым, с Максимовым, с сотнями других диссидентов, которые являлись моими идеологически­ми противниками, может быть, но я их всегда уважал, противников.

Затем взяли слово мы с «Вестой», рассказав вкрат­це о нашей ставшей роковой встрече с Гордиевским в Копенгагене в 1967 году и о том, как он предал нас три года спустя. Я предложил М. Ганапольскому уб­рать вопросительный знак из заглавия его интервью «Предатель?».

Н. А., газета «Известия»: У меня сложилось впе­чатление, что это очень примитивный человек. Вот он говорит: я способствовал свержению этого режима, потому что выдавал секреты, и так далее и тому подобное. Но мы видели конкретных людей, которых он предал. Мы видели, так сказать, трагизм этих людей и прочее, и прочее. Но тут другой вопрос возникает: он же не воздействовал на общественное мнение страны?

Сахаров открыто выступал против системы. Сахаров сделал больше, чтобы воспитать новое общество. Со­лженицын сделал больше, чтобы воспитать новое об­щество. Гордиевский стал известен, в принципе, толь­ко во время перестройки, только после этого. То есть он ничего не сделал для того, чтобы общество сделалось новым.

Был еще целый ряд выступлений, отражавших раз­личные точки зрения. К нашему удовлетворению, мо­лодежь, представлявшая различные газеты России, за­няла однозначную позицию: предатель остается преда­телем, как бы он ни прикрывался диссиденством и идеологическим трюкачеством.

Обрати внимание, читатель, как старается Горди­евский обеспечить себе алиби на предмет предатель­ства нас и, возможно, кого-то еще в 1970 году: в ко­ротеньком интервью он четыре раза настойчиво на­поминает о том, что он начал сотрудничать с англичанами лишь в 1974 году, пытаясь отвести от себя все то, что могло случиться до 74-го года. Тогда почему он не опроверг публикацию в «Труде» от 9—10 января 1991 года, где ему впервые было предъявлено обвинение в том, что наш арест в 1970 году был результатом предательства с его стороны? Почему не возмутился? Не обвинил нас в клевете? В конце мая 1992 года на Первой программе Оста­нкино был показан документальный фильм «Шпион­ские истории», в котором снова речь шла о нем же. Снова промолчал. Вот уже месяц прошел, как мы выступили в «Пресс-клубе» «Новой студии» со своими комментариями по поводу его интервью с Ганапольским. Молчок. Выходит, нечего сказать в свое оправ­дание? Такая позиция в общем-то выгодна. Скажи он что-нибудь, предъяви доказательства. А так — мол­чок: сиди гадай на кофейной гуще, кто прав, кто ви­новат. Одно ясно: то, что мы сегодня утверждаем, что волей случая явились одной из его первых жертв,— это правда. Кстати, в ходе съемок докуме­нтального фильма «Шпионские страсти» Гордиевско­му предлагали дать интервью, однако тогда он ка­тегорически отказался встречаться с нашим коррес­пондентом. «Хозяева» не рекомендовали? Или чего-то боялся? А ведь ему еще год тому назад предоста­влялась возможность изложить свои взгляды Россий­скому телезрителю.

А посмотрите, как этот «идеалист» по-холуйски гордится тем, что своей информацией сэкономил мил­лионы фунтов стерлингов и в долларах! Западным спецслужбам! Разве это не означает, что эти миллионы стерлингов и долларов он вытащил из кармана милли­онов российских тружеников, из кармана российского народа, за который он так «радеет»?

После ГКЧП, когда КГБ на какое-то время воз­главлял В. В. Бакатин, он выдал визу на выезд жене Гордиевского — Лиле Алиевой с детьми. При этом он трогательно назвал ее женой «невозвращенца» Олега Гордиевского. Не хотел обижать даму? Язык не пово­рачивался назвать молодую красивую женщину женой предателя? Невозвращенец— новое слово. Не най­дешь его ни в словаре Даля, ни у Ожегова, ни в крат­ком энциклопедическом словаре. Зато слово «преда­тель» есть во всех словарях. А только уважаемый Вадим Викторович Бакатин допустил досадную ого­ворку: слово «невозвращенец» не является синонимом слова «предатель». Думаю, что те, кого так подло предал Гордиевский, в душе почувствовали некоторое огорчение и испытали определенное неудобство отто­го, что столь просвещенный государственный муж упо­требил не то слово. Бывает, конечно, особенно в наше смутное время, когда люди рангом повыше и то в уда­рениях ошибаются. И даже дикторы телевидения! Но хотелось, чтобы люди уяснили себе разницу между «невозвращенцем», который просто уехал и не вернул­ся, и махровым предателем, который выдавал в руки иностранных спецслужб своих товарищей-коллег, тор­говал государственными тайнами, которые имеются в любой стране. Нет, недаром таким, как Гордиевский, в старину у нас на Руси давали кличку «вор», «государ­ственный изменник», «клятвопреступника». А древние славяне, так те попросту кидали предателей на копья. Слово «изменник Родины» — это клеймо, которое бу­дет при нем, Гордиевском, до конца дней его бренной жизни. НАВСЕГДА!

Ну, хорошо. Допустим, из идеологических или иных побуждений человек (вернее, недочеловек) пошел на предательство. Ему не нравилась партия? Партия, действительно, не всем нравилась. В какой-то момент и мы в ней разочаровались. Вот он понял, что КГБ — организация, которая ему не по душе, и он ее предал. Ему не нравилось наше правительство? Ну, это тоже можно понять: эпоха застоя, правление одряхлевших вождей, «экономика должна быть экономной», по­вальное увлечение орденами и медалями... Он это правительство предал. Разуверился в социалистичес­ком строе? И таких людей было немало. Многие из них в открытую стали диссидентами и угодили кто в тюрьмы, кто в психушки, кто уехал за границу. Люди по-своему смелые, они не кривили душой, и ни­кто из них, диссидентов, Россию фактически и не предавал. А вот Гордиевский — предал. Может, и по идеологическим мотивам. Может. Не хочу лишать его этого права. Но, скорей всего, за тридцать сре­бреников. Разница невелика, когда предаешь товарища по оружию (его брат был нелегалом), своих сооте­чественников и<иностранных друзей. Да, пожалуй, он прав в одном: народ наш российский действительно не созрел ни политически, ни философски, чтобы из предателя «лепить» героя. И слава Богу, что не созрел! До этого мы пока, несмотря на все наши невзгоды, еще не дожили.

На презентацию его книги, после годичного отсут­ствия, в Москву приехала жена Лиля Алиева-Гордиев- ская. Получилась эта презентация или нет, но в «Мос­ковский комсомолец», где когда-то работала, она все- таки зашла и дала эксклюзивное интервью, которое было опубликовано в этой газете 2 октября 1992 года. Она поведала нам, читателям, о том, как ей жилось там в течение прошедшего года. Есть и дом двухэтаж­ный с садом, и машина, и достаток. «И то, что он, Гордиевский, сейчас делает,— заявляет она,— намно­го важней работы многих дипломатов (!). Он считается в Англии авторитетнейшим советником, который хоть как-то может объяснить англичанам происходящее в России». Каково?! Семь лет как не был в России, не прожил вместе с нами перестройку, тем не менее мо­жет объяснить английским политикам все, что тут у нас происходит, все разложить по полочкам. А мы тут сидим в России и сами не всегда понимаем, что тут у нас такое делается. И куда все-таки нас несет. В прос­тонародье это называется «вешать лапшу на уши». И кому?! Тем, кому служит.

А что, например, он может сказать о том, что происходит сейчас в структурах новых властей, в том числе бывшим КГБ? Почерпнуть что-нибудь из прес­сы? Из газеты «Новости разведки и контрразведки?»

«Его мнение, комментарии,— говорит Лиля,— це­нят и бизнесмены, и политики, и промышленники». Не потому ли дело развития российско-английских торго­во-промышленных отношений не слишком-то продви­гается, коль скоро там подвизаются подобные кон­сультанты?

Лилю понять можно. После московского быта она окунулась в совершенно иной мир. Захлебываясь от восторга, она рассказывает о том, как ее там встреча­ли, как на улицах. останавливали, как все без конца поздравляли, как все газеты были в ее фотографиях. Она вхожа в общество лордов и пэров, к членам правительства. Руководители многих стран приглаша­ют к себе Гордиевского не столько чтобы посмотреть, какой он из себя замечательный супершпион, а просто чтобы поговорить, пообщаться. И сама-то мадам Тэт­чер с ним советовалась (перед встречей с Горбачевым в бытность его президентом страны)! И Горбачев-то с ним советовался перед тем, как встретиться с Тэтчер! И с русской службой Би-би-си они в дружбе! И Сева Новгородцев их самый лучший друг!..

Вот ведь как получается: там его на руках носят, а мы его — к высшей мере приговорили. Ярлык преда­теля повесили. Там он — патриот! Национальный ге­рой! Борец за торжество западных идеалов!

А только вряд ли задумывалась милая Лиля, ог­лушаемая своим собственным восторженным лепетом и ослепленная вспышками блицев, почему это их там так принимают. Отчего такие «щедрые» гонорары от­валивают за ее интервью? За то, что Лиля — мученица КГБ? Супруга супершпиона? Нет, не за это. Вернее, не только за это. Во-первых, как мы с «Вестой» пред­полагали, не очень продуманная политика удержания семьи Гордиевского здесь, в нашей стране, опека со стороны наших «компетентных органов» создали оп­ределенный, совершенно ненужный ажиотаж вокруг ее имени; во-вторых, Алиеву принимают в Англии не более как жену некогда ценного агента британской разведки, который верой и правдой служил своим хозяевам; за то, что продавал им государственные секреты, выдавал людей, соотечественников, иностран­цев. И детей тоже. Лиля слукавила. Не рассказывала она нам, что не сложилась у нее жизнь с Гордиевским. Что после шестилетней разлуки она, по приезде в Лон­дон, его как мужа попросту игнорировала. Не потому ли, что советское воспитание все-таки оставило оп­ределенный след в сознании этой женщины, не поже­лавшей жить с мужем-предателем? Не вызвал ли он у нее чувство гадливости, как слизняк, случайно за­ползший в постель?

Предатель потерял жену. Он, согласно британским законам, был вынужден приобрести дом для жены и детей. Он отвозит своих девочек в колледж и вынуж­ден выделять на них немалые суммы из своих доходов. Но дочери взрослеют. Не станут ли и они, как и их мать, игнорировать папу-предателя?

Нам удалось уйти оттуда. Сами не знаем как. Нам даже свои не поверили. А кое-кто и до сих пор не верит. Других «крестников» Гордиевского с большим трудом выводили из разных стран, дальних и ближних. Кое-кто все еще отбывает тюремные сроки. Все это печально. В разведке, как правило, своих выучить лег­че, чем иностранцев, подданных других государств. Но... В разведке нет мирного времени. Разведка — всегда война. Тихая. Невидимая. Иного не дано. Идет борьба умов. Подчас жестокая. Она не только не ути­хает, но еще больше разгорается. Неспокойно на окра­инах России. НАТО скоро будет стоять па наших рубежах» Правительство должно знать о замыслах по ту сторону. Иначе быть не может.

Многие сейчас уезжают из страны. Мы никогда не осуждали тех, кто уезжает. Только не надо, очутив­шись там, «за бугром», кичливо на нас поглядывать и цедить сквозь зубы о том, как мы обеднели, как мы отстали, что мы до чего-то там дозрели... Ну а что касается жены предателя, можно сказать жены «смерт­ника» (приговор пока никто не отменял, он над ним висит как дамоклов меч), то ей конечно же следовало бы вести себя более скромно и благоразумно и не слишком упиваться «геростратовой» славой своего, пусть бывшего, мужа и не бахвалиться перед своими «обедневшими» соотечественниками, включая бывших коллег по «МК», которые в данное время преодолева­ют немалые трудности, добывая себе хлеб насущный, но не падая духом.

Мы вернулись оттуда и об этом ничуть не жалеем. Дочери наши выросли, вышли замуж, растет внучка. С ранней весны и до поздней осени мы обитаем в крошечной деревушке, затерявшейся в лесах Смо­ленщины. Сад-огород, грибы-ягоды, коих здесь изо­билии. Где еще в мире вы попадете в такой малиновый рай, как не в лесах средней полосы России, когда лесные вырубки сплошь пламенеют малиной? У нас забредешь в грибную пору на болотце, и дух у тебя захватит, когда всюду, куда ни глянешь, целые рос­сыпи белых болотных подберезовичков, кучками сто­ящих на покрытых изумрудным мхом кочках. А ути­ная охота по осени! Или в зимнюю пору на лося или кабана! Или на зайца, распутывая в течение ко­роткого зимнего дня его хитроумные петли, «вздвой- ки» и «сметки»! На широких охотничьих лыжах! А пос­ле охоты в морозную пору как приятно посидеть у жаркой, березовыми дровами топящейся русской печи! Не менее приятно, чем у камина, а только русская печь держит тепло дольше!

Мы всегда стараемся успокаивать людей, сбитых с толку и обескураженных инфляцией и взбесившимися ценами. Мы прожили десять лет за рубежом в услови­ях рыночной системы и, разумеется, кое-что понимаем. То, что происходит у нас,— это дикий рынок, не рассчитанный на среднего потребителя. Но очевидно, все это скоро кончится. Стабилизация обязательно придет. А за ней расцвет экономики. Иначе быть не может. Были худшие времена. Наша страна, пусть даже в границах нынешней России,— это страна ог­ромная, с невероятными запасами недр, обученными людскими ресурсами и научными кадрами. Сейчас по­ка идут невидимые глазу количественные изменения. Но придет момент, когда эти изменения перерастут в качественные. Тогда многие из тех, кто по тем или иным причинам уехали, захотят вернуться в нашу страну, чтобы хоть краешком глаза посмотреть, как мы тут живем. Милости просим! Только изменникам Родины путь сюда, наверное, будет заказан. Если, конечно, их не коснется какая-нибудь амнистия. Хотя не было еще у нас в стране амнистий, которые рас­пространялись бы на предателей.

Несмотря на то, что Гордиевский подверг нас не­вероятным испытаниям, пустил по ветру карьеру, про­валил не одну блестяще задуманную операцию, мы не стали бы при встрече кидаться на него с кулаками или плеваться. Просто не подали бы ему руки. И от­вернулись бы. И все. Мы от души посмеялись бы над этим его камуфляжем— накладные усы, бород­ка,— когда он в одной из телепередач (кажется, «Со­вершенно секретно») суетился там в каком-то музее британской разведки, давая глубокомысленные ком­ментарии по поводу «Великолепной пятерки» (группа Филби).

И от кого он только маскировался? От нас, что ли? Так это ему все равно не помогло бы. А только никто о него в наше время не станет руки марать. Тем более, что он сейчас британский подданный. Может, от сосе­дей по дому маскировался? А детям своим как он все это объяснял? Тем, что подрабатывает актером-люби­телем в местном театре? Каждый раз нацеплять этот нелепый «камуфляж»! Нам его просто было жаль. И смешно тоже. Ему самому небось надоело. Потому и забросил свои бутафорские усы и бородку.

Кстати, мы отметили одну особенность в отноше­нии предателей Родины: они, как правило, со временем деградируют. Психически и умственно. Да пожалуй, и физически тоже. Мы смотрели интервью с преда­телем Шевченко, работавшим в Нью-Йорке под кры­шей ООН. Теперь вот— с Гордиевским. Некоторые моменты в его интервью просто вызывают недоуме­ние. Один из наших лучших контрразведчиков однаж­ды назвал его способнейшим из разведчиков, который, уцелей он до сих пор, мог бы со временем стать руководителем нашей внешней разведки. Лестно, не правда ли? А только не учел уважаемый товарищ, что спецслужбы, на которые работает агент, всячески спо­собствуют его продвижению по службе, подбрасывая ему подчас довольно ценную секретную информацию. Не потому ли он и выглядел таким способным? А тут, на «Пресс-клубе», молодые, еще не слишком искушен­ные в жизни корреспонденты из редакций газет, назва­ли его ответы примитивными, а самого его чуть ли не недоумком.

После публикации в газете «Труд» я позвонил кор­респонденту В. Головачеву. Между нами произошел примерно следующий разговор:

—    Большое спасибо за статью.

—    Ну и как статья, понравилась?

—   Понравилась. Хотя в ней кое-что упущено. И весьма существенное.

—    Ну, газета, сами понимаете.

—    Понимаю. Не все можно писать?

—   Дело не только в этом. А шеф с вами встре­чался?

—   Нет, не встречался... Наверное, не счел нужным. Может, очень занят был. Может, неудобно было с на­ми встречаться.

—   Отчего так? Ведь он для вас много сделал. И, по-моему, он о вас очень хорошего мнения.

—    Мы ему благодарны за это.

—   А в партии вас не восстановили?

—   Ну, нам никто не предлагал, а сами мы про­молчали.

—    Что так? Что же вы сами-то? Давайте!

—   Да мы вот думаем, стоит ли? Столько времени были вне партии, и ничего, живем...

—   А может, и впрямь не стоит,— согласился он, помолчав.

Дома я передал этот разговор «Весте». К моему удивлению, она не разделяла это мое мнение.

—    Послушай, а почему бы и нет? Теперь, когда все прояснилось, почему бы нам не поставить вопрос о восстановлении в партии?

—   Но зачем нам это нужно? Двадцать лет без малого жили без партии, так чего уж сейчас-то? Я счи­таю, что правильно они сделали, что не затронули этот вопрос. Ни к чему нам это.

—    Нет, ну а все же. А все же. Если это реабилита­ция, то она получается какой-то половинчатой, непол­ной. Пусть даже это будет формально, но справед­ливость, принципиальность должны восторжествовать до конца. Или я не права? Почему бы нам не выяснить вопрос о восстановлении в партии?

—    И все же я не понимаю, зачем нам это нужно.

—    Мне это нужно! Мне! Понимаешь? Мне!

—    Ну не хотят они затрагивать этот вопрос. И все тут. Очевидно, все это связано с очень большими сложностями. Ведь кому-то придется идти в ЦК, все объяснять... Может, кому-то еще и но шее дадут за наше дело.

—   А это пускай у них голова болит. Ты как хочешь, а я все-таки хочу поднять вопрос о восстановлении в партии. Хотя бы для того, чтобы поспорить, на­сколько справедливо тогда, в 1972 году, с нами обо­шлись, исключив нас из партии. А кроме того, и в гла­за кое-кому посмотреть хочется.

Это было весной 1991 года. Мы собрались на все лето в деревню.

—    Вот по осени, когда вернемся из деревни, тогда будет видно,— сказал я.

В августе 1991 года после ГКЧП партия была распущена. Наш партийный вопрос снят с повестки дня. Теперь уже навсегда. Для нас, по крайней мере.