Я вошла в зал. Меня усадили на стул. Несколько знакомых лиц. Но немного. Встретились глазами с В., куратором по 1970 году. Он слабо улыбнулся. В правом дальнем углу у окна сидело начальство. В центре зала за маленьким столиком стенографистка. Гул голосов затих. Десятки глаз смотрели на меня. Многие с нескрываемым любопытством, в предвкушении своеобразного шоу. «Как же их много!» — подумала я.
— Ну, расскажите, как все произошло,— послышался голос парторга.
— А что рассказывать? Мы и так все рассказали и все описали в своих отчетах.
— Большинство из присутствующих ничего о вашем деле не знает. Так что расскажите все по порядку.
«Вот и плохо, что не знает»,— подумала я.
Я рассказала о событиях, происшедших после моего возвращения из Союза в сентябре 1970 года. О наличии предателя в наших рядах промолчала: перспектива оказаться в психушке и расстаться с детьми меня совершенно не устраивала. И поэтому на вопрос, что я думаю о причинах провала, я ответила вполне нейтрально: «Где-то, очевидно, имел место прокол». Прокол — да. Но по чьей вине — я не стала уточнять.
— В Европе вы не обнаружили за собой слежку?
— Нет, не обнаружила.
— А ведь она была. Это очевидно.
— Возможно. Но не очевидно. Я тщательно проверялась. Слежку в Европе не обнаружила.
Мое сознание было настолько взбудоражено, сама я настолько деморализована, что смутно помню все происходящее. Задавали вопросы— я отвечала. Как будто это была не я.
— А зачем вы вообще вернулись сюда? — прозвучал вопрос из начальственного угла.
— А что, не надо было возвращаться?
Лишь сейчас, через два с лишним десятка лет, я уловила истинную подоплеку этого вопроса: «Надо быть сумасшедшим, чтобы вернуться, зная, что тебя ждет».
— Но они же сами пришли! — послышался чей-то голос.
— Это еще надо проверить, как они пришли.
Шеф «С» сидел молча, уставившись в крышку стола. Вопросов он, кажется, не задавал.
Обсуждение продолжалось.
— Ну, зачем же обоих под одну гребенку?! — послышался голос.— Зачем вы так?
Его заглушили другие, более мощные голоса:
— Исключить! Исключить! Вон из партии!
Мы быстро шли по коридору. За нами, немного поотстав, следовал В. Е. Я была вне себя и хотела было пройти мимо прапорщика, стоявшего на выходе, но он грубо отстранил меня, практически оттолкнул назад.
— Пропустите их, они со мной. Вот их пропуска,— сказал подошедший к нам В. Е.
Мы вышли на свежий морозный воздух.
* * *
Через полчаса она вернулась. На ней лица не было.
В. Е. проводил нас до выхода, предупредив, чтобы 24 ноября в 10 утра мы пришли сюда на заседание парткома, взяв с собой партбилеты, а «Весте» захватить еще и юбилейную медаль «100 лег со дня рождения В. И. Ленина», которой она была награждена во время своего приезда в Москву летом 1970 года.
— Ну и что ты думаешь по поводу всего этого балагана? — спросила «Веста», когда мы очутились на улице.— Как же мы теперь будем жить без партии?
— Лучше быть хорошим сочувствующим, чем фальшивым коммунистом с партбилетом,— отвечал я.
— Дело не в партбилете. Дело в убеждениях. И в деяниях тоже.
Пешком мы дошли до Кропоткинской, пересекли Крымский мост и по Нескучному саду вышли на Ленинский проспект, откуда троллейбусом доехали до нашего дома на Профсоюзной улице. На душе было тяжело.
24 ноября утром мы снова пришли на Лубянку. На этот раз В. Е. провел нас в другой, столь же просторный, отделанный деревом кабинет, принадлежавший секретарю парткома ПГУ.
На этот раз нас пригласили обоих вместе. Нас усадили во главе длинного стола. На противоположном конце восседал секретарь парткома, которого я помнил еще по 101-й школе. Обладая несомненным даром красноречия, он выступал по любому поводу на каждом собрании. Вокруг длинного стола сидели члены парткома: слева — Шеф и его замы, справа — все остальные. Приглашенные — на стульях у стены. Здесь находились также и те, кто бывал у нас на даче в Серебряном бору, включая Б. С., руководившего расследованием.
Б. С. и В. Е. сидели на стульях, стоявших сбоку отдельно от стола, там, где сидели приглашенные. Парторг подозвал Б. С., о чем-то с ним переговорил, после чего Б. С. подошел к В. Е. В. Е. извлек из своей папки какой-то листок с отпечатанным текстом и, перегнувшись через стол, передал документ члену парткома, которому, очевидно, было поручено зачитать текст. Пока Б. С. тянулся через стол, я машинально прочитал фамилии Б. С. и В. Е., которые до этого мне были неизвестны, так как, по-видимому, не доверяя нам, свои фамилии они держали в таком большом секрете, что даже на заседании парткома в целях конспирации называли себя лишь по имени-отчеству. Впоследствии В. Е. долго ломал голову, откуда я узнал его фамилию, когда однажды по ней я разыскал его в управлении.
Заседание парткома объявили открытым. Мы с «Вестой» (она сидела слева от меня) знали, что нам предстоит.
Был зачитан текст о результатах служебного дознания, проведенного Б. С. и В. Е. Там были перечислены все наши грехи, самым страшным из которых было высказанное нами подозрение о наличии предателя в нашей среде и отречение от гражданства СССР.
Затем слово взял Шеф (А. И, Лазарев, ныне покойный). Я был о нем высокого мнения, считал его принципиальным и справедливым.
— Мы все должны понимать,— говорил Шеф,— что Мартыновы в течение длительного периода времени — почти полтора года,— имея на руках двух малолетних детей, ежедневно подвергались морально-психологическому воздействию со стороны противника, что в той или иной степени не могло не сказаться на их физическом и психическом состоянии. Да здесь еще и мы добавили, работая с ними почти целый год. Прошу вас все это принять во внимание. Что касается их проступка, то это уже всесторонне обсуждалось на собрании первичной партийной организации, решение которого вам известно. Призываю вас проявить должное понимание проблемы.
Затем выступил зам:
— Дискредитировали честь и достоинство советского офицера, чекиста-разведчика, выдали государственные тайны, парализовали разведывательную работу в Южной Америке, сотрудничали с противником, способствовали выдворению двух наших сотрудников из страны нахождения, отказались от советского гражданства...
— Но ведь они же отказались-то под чужой фамилией! — воскликнул кто-то.
— Да. Они назывались Мартыновыми [62]«Мартынов»— это псевдоним, присвоенный мне еще в разведшколе. Под этой фамилией я находился в командировке в Египте. Этой фамилией назвался при допросах.
. Но и эту фамилию им дала советская власть. Так что факт отречения от Родины налицо.
В том же ключе выступили еще несколько присутствующих. Чувствовалось, что, как и на первом собрании, выступавшие были хорошо подготовлены, хотя оперировали данными с подачи В. Е. Весь ход заседания был отработан до мелочей. Выступали в основном те, кто заранее записался.
И вот, наконец, встал секретарь парткома и произнес блестящую обвинительную речь. Здесь уж он дал волю своему ораторскому искусству. Он сек нас вдоль и поперек, то понижал голос до шепота, то гремел набатом. Мы - предатели, изменники Родины, изгои, отщепенцы, разложившиеся элементы, люди без идеалов, перерожденцы...
— У вас хоть есть какой-нибудь идеал? — остановился он вдруг.
— Есть,— ответил я.— Рудольф Иванович Абель,
Тягостное молчание зависло в помещении. Десятки глаз внимательно рассматривали крышку стола (Абеля к тому времени уже не было в живых).
— Ну... понятно,— несколько снизив тон, сказал секретарь парткома.— Ввиду всего вышеперечисленного, прошу поддержать решение собрания первичной организации и исключить Мартынова В. И. из рядов КПСС. Здоровый чекистский организм должен отторгать инородные тела. Так и наша партия должна отторгнуть морально разложившихся людей, случайно попавших в ряды чекистов-разведчиков. Кто за исключение? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно.
С «Вестой» разговор был коротким. Вопросов не задавали. Кто за? Кто против? Принято единогласно.
— Прошу сдать партбилеты,— сухо сказать секретарь парткома.
— И медаль тоже,— подсказал вполголоса подскочивший к столу В. Е.
Я молча положил на стол свой совершенно новенький, в течение многих лет провалявшийся в сейфе парторга партбилет. Медаль «100 лет со дня рождения В. И. Ленина», удостоверение к медали и партбилет «Весты» тоже легли на стол.
— Вы свободны,— сказал секретарь парткома.
Мы повернулись и вышли не попрощавшись. Вслед за нами выскочил В. Е. Он как-то странно суетился.
— Хотите воды? — спросил он «Весту». В ответ — молчание.— Может, вас подвезти?
— Сами доберемся,— резко ответила «Веста».
— Прошу вас быть завтра в десять утра на конспиративной квартире,— сказал В. Е.
— Мне тоже?— спросила «Веста».— Может, мне не обязательно? Надоело все это.
— Должны оба прийти,— сказал В. Е.— Обязательно. Вас хочет видеть Шеф.
— Тогда придем,— сказала «Веста».
— Ну, что?— спросила она, когда мы остались одни.— Ты до сих пор считаешь, что нас предали?
— Я не только считаю. Я в этом уверен еще больше. Может, «крот» сидел на одном из этих собраний и ухмылялся про себя: «Как я ловко всех провел!» Воистину не ведают, что творят. Когда-нибудь об этом пожалеют. А предатель— черт с ним! Пускай вредит, раз уж они не смогли его найти. Время покажет, кто был прав. Знаешь, что я тебе скажу? Трагедия разведчика в том, что его подозревают и чужие, и свои. Обидно, конечно, когда свои.
Дома, когда отцу сказали о том, что нас исключили из партии, он сел и долго молчал. Старый рядовой член партии, он не мыслил себе, как вообще можно существовать вне партии.
Заходили друзья. Они пришли, в ужас, когда узнали, что нас исключили из партии, и вообще обо всем, что с нами случилось. С некоторыми из них я учился еще в институте, и все они, так или иначе, работали в нашей системе. Это была наша с ними последняя встреча. С этого дня на долгие годы мы как бы перестали для них существовать. Я пытался объяснить «Весте», что нужно войти в их положение. Ведь им еще предстояло делать карьеру, дослужиться до пенсии, а связь с нами квалифицируется как порочащая. Безусловно, с ними со всеми уже поговорили. Кое-кто из родственников также от нас отвернулся. Я в шутку сказал «Весте», чтобы она готовила для меня мыло, полотенце и смену белья.
Утром в 10 часов мы были на конспиративной квартире. В. Е. пришел один, без Шефа.
— Ну, Главный (Ю. В. Андропов) решил в тюрьму вас не сажать,— начал В. Е.
— Неужели вы еще хотели нас посадить в тюрьму? — спросила «Веста».— За что?
— Да есть за что, есть за что. А вы что, и вправду считаете себя невиновными? — спросил В. Е., глядя на нас большими выпуклыми глазами.
Мы сидели за круглым столом.
— Вы будете уволены из органов по статье: дискредитация звания офицера. Вместе с тем вам обоим сохраняется звание,— продолжал В. Е.,— «Весту» определяется пенсия в размере пятидесяти процентов, то есть сто рублей в месяц. Кроме того, в целях вашей же безопасности, вам придется поселиться в другом городе, освободив квартиру в Москве.
После тяжелой паузы «Веста» спросила:
— Как это— в другом городе? Что значит — в другом городе? Вы что же, меня, коренную москвичку, изгоняете из моего родного города? Неужели мы такие закоренелые преступники? Вы считаете, что нас наказали недостаточно строго, так хотите нас совсем добить?
— Поймите, это делается для вашего же блага. Во-первых, вам в Москве находиться небезопасно, учитывая ваши отношения со спецслужбами противника. Мы не в состоянии обеспечить вашу безопасность. Во-вторых, здесь, в верхах, много людей, которые настроены против вас, и в ваших же интересах будет отсидеться где-нибудь в провинции, пока улягутся круги на воде. Кроме того, вам придется держаться подальше от иностранцев, включая граждан из соцстран. Не вступать ни с кем из иностранцев в какой бы то ни было контакт. Не устраиваться ни на какие предприятия, связанные с секретами или с обороной страны. Вам обоим придется дать подписку.
— Ив какой же город мы собираетесь нас выселять? — спросила «Веста» охрипшим голосом.
— Почему вы так говорите: выселять? Я же говорю вам, что это делается в целях вашей безопасности...
— Только не надо лапши, В.Е.! Не надо! Какая, к черту, безопасность? О чем это вы? Вы нас посылаете, вот и все! Безопасность! А если я не хочу никуда уезжать? С какой это стати я должна уехать из своего родного города? И что вообще это значит? Мы что, сюда больше никогда не вернемся?
— Да вернетесь вы, вернетесь. Как вы не понимаете, что в ваших же интересах сменить на какое-то время место жительства, обстановку. Налицо явно положительный исход всего вашего дела. Ведь все обстоит гораздо серьезней, чем вы думаете. Ваше дело рассматривалось в самых высоких инстанциях (Ю. В. Андропов, ЦК КПСС [63]Имеется в виду Председатель Комитета государственной безопасности Ю. В. Андропов.
). Все могло окончиться гораздо хуже для вас.
— Все нас тюрьмой пугаете?— спросила жестко «Веста».— Если надо — отсидим, а из Москвы я никуда не поеду. Это мой родной город, я здесь родилась и выросла. Здесь все мои родственники и друзья. Почему это я должна куда-то ехать? Никуда я не поеду. Это нарушение наших гражданских прав. И давайте не будем больше говорить на эту тему.
— Ну, давайте не будем. Пока. Сегодня. Но я вам советую подумать. Это окончательное решение руководства и обсуждению не подлежит. Вы же отлично понимаете, что так или иначе, уехать придется. У нас есть к вам еще одна маленькая просьба. Нужно написать письмо на имя Председателя в котором вы выразили бы благодарность руководству за заботу и чуткость, проявленные при рассмотрении вашего, откровенно говоря, столь непростого дела.
— Еще и благодарственное письмо, что ли? — вскипела «Веста».— За то, что нас, как преступников, высылают из Москвы? За это, что ли, благодарить?
— Но вы же не можете сказать, что мы для вас ничего не сделали. А чего нам стоило вытащить вас оттуда! Ведь вы себе представить не можете, каким сложным и запутанным является ваш случай, сколько пришлось нам за вас побороться.
— Бороться? Против кого это?
— Ситуация не раз складывалась не в вашу пользу, поймите вы это. Многие были настроены против вас. И настроены агрессивно. Вы должны понимать, что ваш провал был чреват последствиями: нарушение и даже свертывание некоторых участков нашей работы, сломанные карьеры... Да всего и не перечислишь. Вы не в состоянии все охватить.
Мы договорились, что я должен буду позвонить В. Е. на следующий день.
Мы с «Вестой» долго шли молча по набережной. Сильный холодный ветер пронизывал насквозь.
— Ну, что будем делать?— спросила наконец «Веста».
— Я слишком хорошо знаю нашу систему, чтобы советовать тебе что-либо иное, кроме как подыскивать себе другой город, пока есть выбор. Ты же сама понимаешь, что нас все равно вышлют со скандалом или без. Могут и с применением силы. Арестуют и вышлют. Если надо где-то отсидеться — отсидимся. Затем постараемся вернуться, поскольку ты все-таки москвичка. Мне труднее, я — иногородний, поэтому инициатива должна будет исходить от тебя. А я уж продумаю, как это сделать. Мы обязательно вернемся. Ты мне веришь? Ведь я обещал тебе еще там, в плену, что мы все уйдем? И мы здесь. Ты мне веришь?
— Верю. А благодарственное письмо?
— Сейчас пойдем домой и сочиним что-нибудь.
— Ничего писать не хочется. Противно как все это! Как они себя подстраховывают. Перестраховщики!
Дома я сел и написал письмо. В нем мы благодарили Председателя КГБ за чуткость, заботу и гуманное отношение, проявленные к нам в нашем сложном деле. «Веста» его просмотрела, кое-что подкорректировала, и на следующий день я передал его В. Е.
Мы взяли атлас автомобильных дорог страны и стали подыскивать город, где нам предстояло поселиться. Остановились на дальней точке— Новосибирске, и на ближней— Обнинске. «Веста» хотела в Новосибирск, я же настаивал на Обнинске, потому что оттуда было рукой подать до нашей деревни, где все лето могли бы находиться дети, где было вдоволь молока, овощей и фруктов. Да и до Москвы близко.
Я позвонил В. Е. Он сказал:
— Ваше письмо получилось, мягко говоря, несколько суховатым. Я думаю, что его следовало бы переписать.
— Написали, как могли, и переписывать ничего не будем. И вообще, зачем вам это письмо?
— Ну, вы же сами понимаете...
— Понимаем. Но переписывать не будем.
— Я вас прошу завтра в десять ноль-ноль еще раз прийти с «Вестой» на конспиративную квартиру. Вас хочет видеть Шеф.
— Шеф? Хорошо. Мы придем.
Шеф пришел дать нам последние напутствия. Он привел аргументы, диктовавшие необходимость отъезда из Москвы.
— Не приставлять же к вам здесь охрану? — говорил он.— А опасность здесь для вас в известной степени существует.— Ему трудно было скрывать фальшивые нотки в голосе.
«Уж не от своих ли? — подумалось мне.— Потому что ЦРУ мы совершенно не нужны. Опасность!»
— Там, где вам придется жить,— продолжал Шеф,— не связывайтесь с обиженными, а их ведь у нас немало по стране. Живите своей жизнью. Растите детей. Это у вас сейчас основная цель жизни. А вот письмо Председателю у вас действительно получилось суховатое,— посетовал он, явно кривя душой.— Ну, да уж ладно, какое есть.
Ответом было наше молчание.
Если следовать поговорке: «Беда не приходит одна», то это именно наш случай.
Февраль месяц выметал улицы Москвы вьюгами и метелями, громоздясь по утрам сугробами и задавая работу дворникам. Я, в общем, не верю в сновидения. Поэтому сон, который мне приснился, я оставил бы без внимания, если бы я, против обыкновения, не рассказал о нем «Весте», которая целый день после этого маялась в тревоге в предчувствии беды.
А сон этот был отражением реальности: высоченная колокольня церкви, объятая пламенем. Может ли гореть колокольня? Может. Ведь там внутри — деревянные конструкции, лестничные переходы. А реальность такова: стояла зима 1939 года. По стране катилась новая волна атеистической истерии. Докатилась она и до нашего удаленного от больших дорог райцентра Марийской АССР. Местными властями было принято решение превратить стоявшую на большой площади церковь в районный Дом культуры. Церковь эта была подлинным шедевром русского зодчества. Она, правда, уже давно была закрыта. На тяжелых, выкрашенных зеленой краской дверях, обшитых железными полосами, висел огромный амбарный замок. И вот пришли люди и стали что-то делать на колокольне. А однажды студеным январским вечером эта колокольня вдруг запылала. Огненные вихри бушевали наверху, там, где колокольня опиралась на четыре массивные колонны. Две из них были подрублены, и на их место установлены сухие сосновые чурбаки. Вокруг на площадке был наложен хворост и целые поленницы дров. Все смочили керосином. И вот теперь там бушевал огромный костер, бросавший блики пламени на искрившийся снег. Площадь была огорожена веревками. Несколько милиционеров следили за порядком. Собрался народ посмотреть на невиданное зрелище. В толпе старушки крестились. Кого-то предавали анафеме. Слышался сиплый голос коренастого мужичка- единоличника со смешным именем Пудыч: «Дак ведь взрывчатки-то нет. Вся в Финляндию ушла. Тама наших ихние доты подрывают. Ну вот и изловчились, чтоб без взрывчатки. Сейчас как ухнет!» — И он перекрестился.
Часа через три огромная колокольня покачнулась и с треском и грохотом стала падать. Сначала медленно, как бы нехотя, затем стремительно. Тяжко ухнула и содрогнулась земля, снопы искр и снежной пыли взвились в небеса. Старушки в толпе стали истово креститься.
Колокольня еще с полгода пролежала на земле, занимая почти всю площадь, пока однажды не пришли рабочие и кувалдами и ломами не разбили ее. Части колоннады пошли под опоры общественной бани, остальные кирпичные глыбы свезли на строительство стеклозавода. Ни один кирпич не удалось отделить: раствор, говорили, был замешен на яичных белках и не поддавался никаким усилиям. Церковь стали переоборудовать в Дом культуры. Строили ударными темпами, хотя стройка давалась нелегко, так как добротно сработанные метровые кирпичные стены были прочно связаны железными тяжами. Продолжали строить даже тогда, когда началась Великая Отечественная война, и закончили его, как у нас водится, в канун 24-й годовщины Великого Октября. А я, будучи уже во втором классе, принимал участие в праздничном концерте, играл в так называемом шумовом оркестре, организованном нашим директором школы Неверовым. Играли— кто на деревянных ложках, кто на гребенках с папиросной бумагой, кто на бутылках, частично заполненных водой в разных уровнях, а кто на балалайке. Мне же достался тяжелый бронзовый школьный звонок, который во время исполнения «Светит месяц, светит ясный» вдруг вырвался из моих рук и покатился по сцене к рампе. Под аплодисменты и смех зрителей я сполз со стула, с которого я еле доставал ногами до пола, пробежал по сцене, поднял звонок, снова взобрался на стул и подключился к оркестру, который в этот момент уже исполнял «Во поле березонька стояла».
* * *
Трехлетняя дочурка была страшной непоседой и егозой. Она непрерывно двигалась, бегала, прыгала, и вот случилось так, что она опрокинула на себя чашку горячего чая. Мы в растерянности, вместо того чтобы сунуть ее сразу под струю холодной воды, стали срывать с нее колготки, продлевая таким образом время теплового воздействия, вследствие чего ожог получился довольно глубоким.
Был февраль месяц, мела метель, телефона у нас не было, мы метались с ребенком на руках по вечерним улицам в поисках такси. Приехали в Морозовскую больницу, но там нас почему-то не приняли. К счастью, такси в те годы еще были вполне доступны, и мы добрались до Филатовской детской больницы, где было ожоговое отделение. В больнице дочь перенесла ожоговую скарлатину. Ей пришлось делать пересадку кожи— одним словом, мы изрядно поволновались. Все это длилось около двух месяцев. А руководство тем временем торопило с переездом. То ли наше присутствие в Москве кого-то ужасно раздражало, то ли еще что-либо.
Конец апреля я провел в деревне: занимался садом, выходил на вечернюю зорьку на тягу вальдшнепа, где опробовал свое только что купленное ружье.
Пару раз ездил в город Н., где через местных товарищей нам нашли работу в местном пединституте. Мне— ассистентом-преподавателем английского языка, «Весте»— лаборантом. У обоих зарплата такая, что если ее назвать нищенской, то нищие обидятся, так как на церковной паперти они, говорят, в хороший день зарабатывают больше, чем мы за месяц.
«Веста» переездом заниматься отказалась и осталась в деревне с детьми. С переездом помогали ее родители и брат. Выехали из Москвы на двух открытых бортовых «ЗИЛах». Грузчиков шурин нашел прямо во дворе, оторвав их от стола с домино и от других важных воскресных дел. Один из них вышел в тапочках из дому купить газету, и уже когда машины выезжали за город, в ужасе спросил: «Ребята, а куда это мы едем? Я ведь вышел только купить газету». Но при виде бутылки с «горючим», он сплюнул и махнул рукой. Так они и ехали, сидя па диване теплой компанией, распевая песни и останавливаясь иногда у дорожной лавчонки пополнить запас спиртного, благо то был период расцвета застоя-запоя и нация весело и дружно спивалась, это отвлекало от мыслей о завтрашнем дне и несколько скрашивало мрачные мысли о светлом будущем.
Разгрузились в городе Н. у только что отстроенной пятиэтажки. Перед домом был сад, принадлежавший когда-то снесенным частным домам. За садом, метрах в пятидесяти от дома,— ветка железной дороги, обслуживаемая стареньким паровозиком, настолько слабосильным, что он часто задыхался на подъеме напротив дома и долго шипел и чихал, разводя пары.
Первого сентября— со студентами на картошку. Сборы были недолги, и вот я рано утром с рюкзаком за плечами явился в институт. Совхоз, где предстояло работать, находился далеко, в Ильинском районе, и добираться нужно было поездом, который приходил туда за полночь.
Наш поезд долго и нужно тащился среди мокрых полей и лесов, останавливаясь у каждого столба. Шел проливной ливень. Выгрузились на станции Ильинск, там нас ждала открытая бортовая машина со скамейками. Мы уселись на мокрые скамейки, а было нас тридцать человек — двадцать восемь девушек и два парня,— укрылись пленкой от дождя и помчались в отведенный нам совхоз, носивший гордое и звучное название: «Вперед, к коммунизму!» Когда приехали на центральную усадьбу, было уже далеко за полночь. Дождь сменился мокрым снегом. Здесь нам предстояла пересадка на другой транспорт, чтобы ехать в дальнее отделение совхоза, где мы надеялись, что нас ожидает теплый кров и ударный труд на картофельных плантациях.
В правлении совхоза нам выделили две машины: «техпомощь» и самосвал «ЗИЛ-130». Девушек затолкали в фургон техпомощи, мы же с двумя студентами со всеми вещами погрузились в «ЗИЛ», укрывшись от бушевавшей снеговерти все той же пленкой, сели на корточки, ухватившись за стальные борта, и понеслись в ночь. Асфальт кончился уже через полкилометра. Дальше— обычное бездорожье российской глубинки. Из аварийки, шедшей впереди, доносились песни, прерывавшиеся визгом и воплями, когда машина проваливалась в очередной ухаб. А их по пути было немало. Нас тоже отчаянно бросало, но мы сидели, вцепившись мертвой хваткой в борта грузовика и стиснув зубы, чтобы не стучать ими от пронизывающего холода. Шел дождь со снегом, бушевал ветер, надувая парусом пленку.
Через час приехали в село. Распределив девушек по домам, я с ребятами, Мишей и Виктором, отправились искать дом, хозяйкой которого была одинокая баба Нюша, бесшабашная, худющая, но еще довольно крепкая женщина неопределенного возраста, как говорят, с «приветом». Она быстро нас разместила: ребят — обоих на железную кровать, меня — на каком-то топчане в закутке за печкой, сама — на печку. Туалет — в бурьяне за хлевом, в котором живности было коза да две курицы.
Ночью не спалось— в трубе завывал ветер, зверствовали клопы. Из своего закутка я сбежал на скамейку под окном. Но если уж в Лондоне в гостинице клопы, то отчего бы им тут не быть? Ребятам там тоже было несладко. Тот, кого звали Миша, сбежал на следующий же день к девушкам и просил и молил их, чтобы они его приютили. Он был тогда славным розовощеким юношей шестнадцати лет, приветливым и обходительным. Спал он у девушек прямо на полу, и они его не очень стеснялись. Важно, что в избе было чисто. К сожалению, Миша, уже после окончания института, трагически погиб, разбившись на мотоцикле. Мы же с Виктором стоически держались у бабки Нюши до самого конца, предприняв, разумеется, некоторые оборонительные меры.
Шедевром кулинарии у бабки Нюши был чугунок рассыпчатой картошки в мундире, сваренной в печи. Правда, на следующий день, специально для нас зарезали теленка, и, наевшись досыта свежатины, мы дня три после этого маялись животами. Молоко было в изобилии. Чай мы себе готовили в кружке при помощи дорожного кипятильника-спиральки.
Работали на полях с утра до вечера, подбирая картофель за картофелекопалкой. Комбайны не работали, так как почва раскисла от влаги. С неба непрерывно сыпался дождь вперемешку со снегом. Нас постоянно сопровождал трактор ДШ — дизельное шасси, который отвозил картофель в картофелехранилище. Однажды картофелекопалка выкопала неразорвавшийся снаряд. Удалив всех подальше, я осторожно на руках отнес снаряд в овраг и закопал его в укромном месте, чтобы не нашли местные мальчишки. Кстати, о мальчишках. Был какой-то праздник, и я был поражен, увидев шести-семилетних пьяных детей. Такого я еще нигде и никогда не видел. Студентки же, которые сами были из села, сказали мне, что во многих селах это теперь в порядке вещей, пьяные дети.
Хата бабки Нюши оказалась к тому же еще и убежищем жен, укрывавшихся от разбушевавшихся в пьяном угаре мужей. И вот то один, то другой мужичок врывается в хату в поисках своей пропавшей жены, но, поскольку беглянки, пока мы там были на постое, прятались где-то в другом месте, мы с Виктором бесцеремонно, без лишних разговоров выпроваживали пьянчужек за дверь.
Через две недели картофельная эпопея для меня закончилась, и меня сменил другой преподаватель. И так было из года в год.
А работа в институте шла своим чередом. Интересно было общаться с молодежью. По мере возможности пытался ее понять. Мы с коллегой организовали английский клуб, где разучивали английские и американские песенки, устраивали tea-patyно [64]Чаепитие
с русским самоваром. Ребята, конечно, не знали, чем я в свое время занимался, но не исключается, что дошлые студенты-историки кое о чем все-таки догадывались. Факультет был смешанный — история и английский язык. Но ребята в большинстве своем английскому языку предпочитали историю и о политике очень любили порассуждать, очевидно, находя во мне интересного собеседника, поскольку в чем, в чем, а в политике я всегда неплохо разбирался.
Поработав один год лаборантом, «Веста» поступила в этот же пединститут на факультет иностранных языков. Знание языков, разумеется, существенно облегчало учебу, но тем не менее заниматься «Весте» приходилось много. А ведь у нас семья. В городе из года в год ухудшалось положение с продовольствием и промтоварами. В магазинах исчезло сливочное масло, сыр, мясо, колбаса и даже куры, хотя под городом Н. имелась огромная птицефабрика и свой мясокомбинат. В городе говорили, что все продукты якобы отправляют в Москву. Раз в две-три недели мы вместе с тысячами жителей Н. отправлялись в Москву на электричке или записывались на автобусные экскурсии, чтобы будучи в Москве запастись продуктами. В народе ходила загадка: «Длинная, зеленая, пахнет колбасой. Что это?» Это об электричке из Москвы, до отказа забитой людьми, везущими продукты, главным образом колбасу, поскольку она все-таки дольше хранится.
Весной 1979 года «Веста» закончила пединститут, и мы решили обратиться к Председателю КГБ с письмом, в котором «Веста» просила посодействовать нашему возвращению в Москву, ведь там оставалась престарелая мать, требовавшая ухода. К тому же «Веста» была коренной москвичкой и, вполне естественно, тосковала по своему родному городу и постоянное чувство ущемленности и унижения не покидало ее.
Через две недели нас вызвали в местное управление ГБ и сказали, что пришел ответ на наше письмо, в котором говорилось, что наша просьба пока отклоняется. Мы решили, что это слово «пока» за подписью Председателя может в будущем кое-что значить, и решили ждать.
Тем временем у нас появились хорошие друзья, мы больше не чувствовали себя одинокими. Отпуск у нас был большой, и, как правило, проводили мы его вместе с детьми в деревне на Смоленщине. Летом — грибы- ягоды, занимались огородом, я плотничал. Наши девочки выросли в общении с природой, любили лес и речку, привыкли ходить в грибные и ягодные походы и при этом не хныкать.
Через полтора года мы написали второе письмо с аналогичной просьбой. Снова отказ. На этот раз мотивированный сменой руководства (в то время Председателем только что был назначен В. Федорчук).
В феврале 1983 года мы написали еще одно письмо на имя теперь уже нового Председателя. В письме мы конечно же упомянули, что бывший наш Председатель — нынешний Генсек Ю. В. Андропов, в свое время на нашу просьбу о возвращении ответил, что, мол, «пока это невозможно». Так вот, пробыв (вернее, отбыв) десять лет в Н. (нормальный срок), не могли бы мы теперь рассчитывать на возвращение в Москву, поскольку при выезде нам было обещано, что через какое-то время разрешат вернуться.
Через месяц-полтора позвонили из местного ГБ и передали, чтобы пятнадцатого апреля мы были в Москве, где нам предстоит встретиться с товарищами по интересующему нас вопросу. Мы поняли, что вопрос о возвращении в Москву решен положительно. Слово «пока» в устах Ю. В. Андропова весило немало.
Накануне мы приехали в Москву, позвонили по указанному телефону и договорились о встрече. Пятнадцатого утром пришли в бюро пропусков на Малой Лубянке, где нас уже ждал все тот же, ничуть не постаревший В. Е., который вел наше дознание в 1972 году, с товарищем. Беседа велась в служебном помещении. В. Е. начал с того, что все наши прежние грехи остаются в силе, поскольку наши деяния имели серьезные последствия для дела разведки. Какие именно, он не говорил, а мы не спрашивали.
— Несмотря на нашу с вами договоренность, вы имели нежелательные контакты с иностранцами,— выговаривал он нам, поглядывая попеременно то на меня, то на «Весту».
— Ну, имели, конечно, а как же? Например, у нас на кафедре французского языка преподают настоящие француженки. Так что, прикажете нам от них под столом прятаться? — сказала «Веста».
— Ну, мы же ничего такого и не говорили,— примирительно отвечал В. Е.— Просто так, констатируем факт.
— Мне, например, по своей работе приходилось встречаться с кубинцами. Ведь когда мы поступали на работу в институт, в городе Н. иностранцев вообще не было, а теперь же в пединституте образован целый факультет иностранных студентов: немцы, кубинцы, афганцы и прочие. Нам что же, надо было немедленно увольняться с работы? И потом,— продолжал я,— вас ведь не очень смущало то обстоятельство, что «Веста» довольно часто работала с немецкими делегациями из ГДР?
— Да, да, мы мне говорили об этом, но ведь то же были демократы.
— А запрет на встречи с иностранцами распространяется, кстати, и на демократов.
Затем В. Е. вел разговор еще на какие-то отвлеченные темы, спрашивал о наших детях. При этом он почти непрерывно курил. Пришедший с ним товарищ в разговоре участия почти не принимал.
— Вы обратились с письмом на имя Председателя,— подошел наконец к главному В. Е.— Мы тут посовещались и, учитывая, что уже прошло десять лет, решили вашу просьбу удовлетворить.
Мы сидели, затаив дыхание. Трудно было поверить в такое.
— Вы, в общем, правильно поступили, что обратились с письмом,— сказал присутствующий товарищ.— Под лежачий камень и вода не течет.
В. Е. неодобрительно покосился на него. Мы чувствовали, что ему была в тягость подобная миссия. Ведь он был одним из инициаторов нашего изгнания из Москвы, а теперь вот ему же и поручили вернуть нас в Москву, и это ему явно претило. Но... приказ самого Председателя!
— Какие у вас в связи с этим будут просьбы? — спросил В. Е.
— Ну, прежде всего, жилье, разумеется.
— А разве вы не можете жить у матери?
— Где же там жить? Там мать, брат с семьей, а квартира— двухкомнатная хрущовка,— ответила «Веста».— Где мы там разместимся?
— Это абсолютно исключается,— подтвердил я.— Нас ведь четверо. Кто же нас там пропишет?
— Хорошо. Мы посоветуемся с руководством по этому поводу. Очевидно, придется посмотреть наши резервы, что-то подыскать,— сказал он, глядя на товарища. Тот утвердительно кивнул.— Но вы не рассчитывайте на скорое решение этой проблемы. Это займет как минимум полтора-два месяца.
— Ничего, мы подождем,— сказала «Веста».
— Какие еще будут просьбы?
— Нельзя ли будет поднять вопрос о пересмотре пенсии? Эти пятьдесят процентов, которые я получаю... Это ведь всего сто рублей...
— Я даже не буду ставить этот вопрос перед руководством, так как это абсолютно нереально. Что еще?
— Тогда все.
— Чем собираетесь заниматься в Москве?
— Техническими переводами.
— М-да. Это не так просто. Нужны связи. Ну а как вы? — обратился он к «Весте».
— Что-нибудь найду.
— Тогда до свидания. Если появятся новости в отношении квартиры, я сам сообщу. Ваш телефон у меня есть.
Но В. Е. не позвонил ни через месяц, ни через два. Мы уже уволились с работы, у нас было чемоданное настроение, а из Москвы — ничего. На наши телефонные звонки никто не отвечал. Пришлось мне самому поехать в Москву, чтобы выяснить, в чем дело. Через дежурного по главку узнал, что В. Е. отбыл в отпуск и вернется только через месяц. Переговорил по телефону с его замом. Он о нашем деле ничего не знал, но уверен, что как только В. Е. вернется из отпуска, сразу передаст ему о моем звонке. В конце июня позвонили товарищи из местного ГБ и сказали, чтобы мы снова выехали в Москву и договорились о встрече по известному нам телефону.
В условленное время мы снова встретились с В. Е. у входа в бюро пропусков КГБ. С ним был незнакомый нам товарищ, по-видимому, ведавший хозяйственными вопросами.
— Что же вы, В. Е., не могли нам сказать, что уезжаете в отпуск? Мы все же как-никак волновались,— сказала «Веста».
— А почему это я, собственно говоря, должен вам докладывать? — отвечал он своим неторопливым хрипловато-вальяжным тоном.
Мы сели в черную «Волгу», проехались по Сретенке и тотчас свернули в один из узких переулков, остановившись перед старым обшарпанным домом. Теперь уже нас вел хозяйственник. Вошли в квартиру на втором этаже с высоченными потолками. Прошлись по комнатам.
— Ты что же, не мог тут хоть немного подремонтировать? — деланно пожурил В. Е. сопровождавшего нас товарища, указывая на оборванные обои в спальне.— Да и ручек на окнах вон нет. Сам, что ли, поотрывал?
Хозяйственник что-то невнятно буркнул в ответ.
— Ну вот,— сказал В. Е. с торжественным выражением лица,— хорошая квартира. А главное — в центре. Отдай им ключи и ордер да помоги оформить прописку.
И вот заветный ордер — розовая моссоветовская бумажка— и связка ключей у нас в руках. Как все просто! И как сложно! Договорившись о встрече, мы расстались.
Прошлись по переулочкам, чтобы ознакомиться с районом, где нам предстояло поселиться. Этот своеобразный и по-своему живописный район, расположенный между двумя историческими площадями — Трубной и Сухаревой (прежде Колхозной), был ограничен Сретенкой, Цветным и Рождественским бульварами и Садовым кольцом. Район этот превосходно описан московским писателем Лазарем Карелиным в его повести «Последний переулок». В самих узких переулочках здесь нет ни единого деревца, но зато много тенистых сквериков и детских площадок, театр Маяковского на Хмелева, две булочных, выпекающих плюшки, лепешки, ватрушки, источавшие окрест дивной аромат. Все дворы— проходные. Можно войти, например, с Рождественского бульвара в один двор и выйти на Сухаревской через другой, пересекая при этом все переулки. В Последнем и Печатниковом переулках размещались пивнушки, торжественно именуемые пивными барами. В сквериках, на детских площадках, на бетонных плитах— всюду сидят мужики с банками, склянками, канистрами, бидонами, пакетами из-под молока, извлеченными из мусорных контейнеров. Они потягивают жиденькое пиво и о чем-то оживленно беседуют, многие закусывают воблой, которая продается тут же из-под полы.
Половина домов здесь выселена, рамы выбиты, и окна зияют темными проемами, как во время войны! Мальчишки хозяйничают на чердаках и в подвалах заброшенных домов, разводят там костры, которые нередко превращаются в пожары. В подвалах обитают бомжи.
Наш переулок упирался в какое-то огромное, только что выстроенное массивное здание, частично напоминавшее театр и занимавшее весь угол Трубной площади. На крыше гудели огромные вентиляторы. Обойдя здание с фасада и подойдя к подъезду, мы прочитали вывеску, где золотыми буквами на красном фоне было написано: «Дом политического просвещения МГК и МК КПСС».
Сдав ордер в ЖЭК и оформив прописку, мы выехали в Н. Нужно было готовиться в переезду.
Старшая дочь очень обрадовалась предстоящему перезду в Москву, младшая же, закончившая к тому времени шестой класс, ужасно переживала, что ей придется расстаться со своим классом, к которому она привыкла и где у нее было много друзей. Ее пугал совершенно незнакомый ей коллектив в чужой школе, в другом городе. «Дайте мне ложку, вилку, кастрюльку и сковородку и оставьте меня здесь. Я не хочу никуда уезжать»,— говорила она.