Вот он, Буэнос-Айрес, основанный в 1536 году ис­панским конкистадором Педро-де-Мендосой, который и дал городу имя Буэнос-Айрес, что означает «хороший (в смысле попутный) ветер», а полное название в переводе звучит так: «Город Пресвятой Троицы и порт Богоматери святой Марии хороших ветров». Город застроен многочисленными домами, в том чис­ле и небоскребами, по типу колониальных прибрежных городов, с главной площадью, открытой в сторону моря, и прямоугольной сеткой улиц. Буэнос-Айрес бо­гат многочисленными парками и монументами, тща­тельно охраняемыми государством. Город контрастов. Наряду с фешенебельными районами есть и трущобы, отгороженные во времена Перона от постороннего глаза каменными стенами.

Серое громадье небоскребов медленно надвигалось в предутренних мглистых сумерках. Июнь— разгар зимы в Южном полушарии, и я продрог, стоя на палубе в толпе пассажиров. Еще в открытом море (вернее, в реке, Рио-де-ла-Плата — широкая река, про­тивоположный уругвайский берег не виден) к нашему судну подошел катер, высадил лоцмана, пограничный и таможенный контроль. Началась проверка докумен­тов прибывающих в Аргентину пассажиров, заполне­ние деклараций. Знакомый итальянец посоветовал мне спрятать под пальто фото- и кинокамеру, так как при прохождении таможни придется заплатить крупную пошлину за их ввоз. Паспортный контроль прошел нормально, заполнил декларацию о ввозе валюты и ценностей (которых у меня не было). На палубе было холодно, меня бил озноб, сырость проникала за шиво­рот. А берег все приближался, и этому медленному приближению, казалось, не будет конца. «Как-то нас встретят в Буэнос-Айресе»,— подумал я, вспомнив по аналогии крылатую фразу: «Как-то нас встретят в Па­риже». Да, здесь будет потруднее, чем в Европе. Там я был транзитным туристом: сегодня— здесь, зав­тра— там. Здесь же мне предстояло превратиться в местного жителя. А то, что я не знал языка, повер­гало меня просто в ужас, хотя товарищи, готовившие меня, утверждали, что в страну прибывает много ино­странцев и многие из них языка не знают. Но я-то все-таки не иностранец. Я — аргентинец. Мне прохо­дить службу в армии, а языка я совсем не знаю! Дали еще хотя бы год на испанский, все уверенней себя бы чувствовал. А так— каждому объясняй, почему не владею кастельяно. И объяснение, что я обитал в неиспаноязычной среде, меня ничуть не утешало.

Думал ли я, что мое прибытие в Буэнос-Айрес через девять лет завершится арестом? Да еще со всей семьей, которая у меня к тому времени появится.

Судно наконец причаливает к берегу. В толпе пас­сажиров схожу на берег. Таможенная суета позади. На выходе из таможни прямо из рук юркий юноша выхва­тывает мой чемодан и тащит к желто-черному такси. Даю чаевые. Другой парень забирает мой чемодан и закидывает его на багажник на крыше такси.

Называю отель «Наполеон». Пауль советовал мне там остановиться. Отель сравнительно недорогой, вто­рого класса, находится на авениде Ривадавия в цент­ральной части Буэнос-Айреса, с полным пансионом, то есть завтрак, обед и ужин. Блюда в основном мясные и рыбные, гарнир овощной. Отель не отапливается, холод и сырость пронизывают насквозь. Особенно не­приятно ложиться во влажную холодную постель, из которой по утрам трудно выбраться. Центральное отопление здесь, говорят, только в президентском дворце да в крупных банках, и отапливают здесь газо­выми калориферами, поскольку электроэнергия стоит недешево.

Выхожу в город. Авенида 9 Июля. В центре высо­ченный обелиск наподобие мемориала в Вашингтоне. На улице +5°, поэтому прохожие одеты в основном в демисезонные пальто и плащи, но многие ходят в пончо— большом платке коричневого цвета из шерсти викуньи (ламы), накинутом на плечи.

На авениде Корриентес в пункте обмена поменял доллары на аргентинские песос. В кафе посетители исключительно мужчины, а на столиках у них у всех одно и то же — маленькая чашечка черного кофе и ко­ньяк или хинебра-болс (тип водки) или граппа (вино­градная водка). Женский салон отделен от мужского цветным витражом. Заказал и я себе коньяк и кофе и стал изучать карту города, которую приобрел в киос­ке. Необходимо было отыскать места постановки сиг­налов, тайников и явок, подобранных для меня сотруд­никами местной резидентуры. И прежде всего — сиг­нал о благополучном прибытии в страну. В страну промежуточную. Основная страна назначения — США. Но здесь мне необходимо прежде всего стать аргентинцем. А пока что я по-испански ни бум-бум, если не считать нескольких фраз бытового обихода, выученных за время пересечения Атлантики.

Здесь, в этой стране, предстояло, пе зная языка, оформить вид на жительство. А как? Нанимать пере­водчика? Ведь в полиции вряд ли кто владеет англий­ским языком. Полиция, кстати, работает здесь профес­сионально. Перед поездкой я тщательно изучал все, что касается полиции и спецслужб. Ведь это здесь впервые было взято на вооружение полицией дактило­скопирование всех без исключения граждан страны. Полицейских на улицах довольно много, вооружены они большими пистолетами кольт и дубинками. В го­роде неспокойно. Забастовка на городском транспор­те. Стоят троллейбусы, трамваи, автобусы. Ходят лишь несколько автобусов частных владельцев, на подножке каждого автобуса, со стороны водителя — полицейский. Одеты полицейские в темно-синюю фор­му, похожую на американскую, кольт и дубинка — американские, наручники — французские. С этими бра­слетами мне через 9 лет придется довольно близко познакомиться. Штрейкбрехеры тщательно охраняют­ся. И не напрасно. Газеты помещают снимки то одно­го, то другого автобуса, получившего свою порцию «молотовского коктейля» [4]«Коктейль Молотов» или «Бомба Молотов» — бутылки с горючей смесью, которыми сжигали немецкие танки под Москвой.
.

На второй день пребывания в отеле, после завтра­ка, во время прогулки, ко мне подошел молодой, прилично одетый, худощавый, с тщательно набриоли­ненным пробором брюнет, представился Ходзакисом, сказал, что рад встретить здесь земляка из Греции. А фамилия моя также оканчивалась на «ис», напоми­ная греческую.

— Я, видите ли, живу в Чили,— сказал он,— сюда приехал по делам бизнеса, в регистрационном журнале увидел вашу фамилию, и мне захотелось с вами позна­комиться.

Мы шли по авениде 9 Июля, в сторону авениды Кордоба.

—    А вы, наверное, из Европы?— спросил Ходзакис.

—    Да, оттуда.

—    Кто же вы по национальности?

—    Аргентинец.

—    Как аргентинец? А я думал, вы грек. А почему по -испански не говорите?

—    А вы вот сами грек, вы говорите по-гречески? — спросил я на греческом языке.

По лицу его было видно, что он не понял ни слова.

—    Так вы что, не говорите по-гречески?

—    Нет, я там только родился, а жил всегда в испаноязычной среде.

—     Ну вот и я тоже. Родился здесь, а жил всегда в Европе. А теперь, извините, мне нужно идти по делам. Еще встретимся.— На этом мы расстались.

«Полицейский агент? Все может быть,— подумал я.— Но скорей всего какой-нибудь проходимец, кото­рых здесь немало. Все равно не нравится мне этот прилизанный брюнет, да и зубы у него какие-то чер­ные, похоже, что увлекается марихуаной. Навязывает­ся в знакомые, имеет доступ к журналу регистрации, значит, дружен с администратором. Может, все-таки полицейский агент? Контрразведка? Говорит по-английски. Откуда он знает, что я владею английским? Ну прямо-таки уж сразу и контрразведка! Полиция? Мо­жет быть. Что-то он такое плел насчет того, что он-де на мели, что ему нужны деньги только до завтра, поскольку банки сегодня закрыты по случаю какого-то банковского праздника, и что ему нужно сегодня за­платить за отель. Нет, скорей всего все же проходимец какой-то. Назвался бизнесменом, а вид у него карточ­ного шулера. Сам он из Сантьяго-де-Чили, занимается торговлей. Уж не наркотиками ли торгует? Тогда он для меня вдвойне опасен, поскольку может сам нахо­диться под наблюдением полиции, а там, глядишь, еще и за мной увяжутся, приняв меня за его сообщника. Да и отель не ахти, к тому же стоит на шумной загазован­ной магистрали. Дышать нечем. Нет, надо подыски­вать что-то другое. Где экология получше».

Побродив в сутолоке центра, сменив несколько ви­дов транспорта, на электропоезде я доехал до Белграно-Барракас. Весь район Белграно состоял из таких тенистых кварталов, где роскошные, утопающие в зе­лени садов особняки чередовались с благоустроенны­ми многоэтажными современными домами. Здесь бы­ло немало небольших отелей, истинное предназначе­ние которых я довольно скоро уяснил. В один из них — «Белграно-резиденсиаль» я и зашел, будучи любезно принят мрачноватым седовласым хозяином европей­ской наружности, стоявшим за стойкой. Он тотчас позвал консьержку и велел ей проводить меня на верх­ний этаж. Крошечная комнатка с окном, выходящим в колодец двора, меня вполне устраивала, и я зарезер­вировал ее за собой, сказав, что поеду за вещами. Вечером того же дня я переехал в этот отель, где поселился дней на десять. Чилийского бизнесмена больше не встречал. В первую же ночь был разбужен звонком, которым вызывали консьержку. Через какое- то время — снова звонок. Затем еще. Что же это за поздние гости? Не спалось. После очередного звонка я не выдержал и вышел на лестничную площадку. Молоденькая девушка с грузным лысым господином вышла из лифта и вошла в номер этажом ниже. И так на протяжении всей ночи. Колодец двора усиливал звучание звонка. Позднее я понял, что отель этот служил также домом свиданий, поскольку публичных домов в Аргентине нет.

—   Сеньор?— К стойке для посетителей подошел молодой лопоухий солдат с узким, ярко выраженным европейским лицом, на котором видное место занимал вислый нос с горбинкой.

—   Добрый день,— сказал я по-испански.— Ска­жите, здесь кто-нибудь говорит по-английски? — спро­сил я его.

—    Ну я говорю,— отвечал солдат на превосход­ном английском языке.— А вы что, не владеете испан­ским? Вы из Штатов?

—    Нет, я не говорю по-испански. И я не из Штатов. Мне нужно выяснить вопрос о прохождении воинской повинности. Это здесь?

—   Да, здесь. Именно у нас оформляются все арген­тинцы призывного возраста, прибывающие из-за гра­ницы. Ваш случай довольно редкий, но бывают и та­кие, как вы, кто совершенно не знает языка. В основ­ном это призывники из Штатов и Израиля.

—    Так что я не исключение?

—    Отнюдь нет.

В довольно просторном зале шестого этажа за столами сидели сержанты-сверхсрочники (как я потом узнал), работавшие по контракту. Все они были одеты в отлично сшитую офицерскую форму.

—    Мой кабо, этот парень приехал из Европы. Он аргентинец по рождению, но никогда здесь не жил и поэтому языка не знает. Он пришел выяснить вопрос о воинской повинности (это Рауль— так звали сол­дата — мне после перевел).

—    Документы? — строго спросил капрал Пуй.

Я предъявил свой загранпаспорт и военный билет. Паспорт он тут же вернул, не глядя.

—   Паспорт — это для заграницы. Здесь, в стране, он никого не интересует. Седула есть?

—    Нет. Я пытался было получить седулу в Феде­ральной полиции, но меня послали сюда.

—   И правильно сделали. Нечего отлынивать от армии. Служба в нашей армии — святое дело! Сержант Санторни! — позвал он усатого, плотного телосложе­ния сержанта, сидевшего за столом у окна.— Это по вашей части.

Он отдал мой военный билет подошедшему сер­жанту и удалился в глубину зала. Человек десять солдат, одетых в мешковатую форму из серого ши­нельного сукна, сидели за столами и с любопытством взирали в мою сторону.

—    Все верно,— сказал сержант, разглядывая до­кумент.— Я сам его выписывал и отсылал в МИД. Вот и подпись шефа. А где же вы болтались столько време­ни? — спросил строго через Рауля, насупившись и раз­глядывая мой военный билет.— У нас уже закончен осенний призыв, а вы только сейчас соизволили явить­ся. А на вас уже пошла бумага в Лос Трибуналес (Федеральный суд) как на уклоняющегося от воинской повинности.

—   Были обстоятельства личного порядка, поме­шавшие мне приехать вовремя.

—   Ладно,— сказал Санторни.— Подождите ми­нутку, я схожу к шефу.

Через несколько минут он вернулся вместе с шефом спецдивизиона [5]«Буэнос-Айрес Дивисьон Эспесиаль»— так именуется отдел по учету призыв­ников, прибывающих из-за рубежа
   подполковником Фернандесом, невысоким, смуглым, с интеллигентной внешностью.

—   Вы — Ладислао Мерконис? — спросил он, раз­глядывая мою воинскую книжку и сличая меня с фото­графией в документе.

—    Да, это я.

—   Послушайте, Санторни,— сказал он мягко.— Выпишите этому сеньору Мерконису направление на медкомиссию, и пусть завтра же отправляется туда прямо с утра, не заходя в часть. Завтра как раз четверг, и он там может застать всех докторов. Этот парень не говорит по-испански, так пусть Бронсон ему помо­жет,— кивнул он на Рауля.

—    Слушаюсь, мой подполковник,— молвил Сан­торни.

—   Да, Санторни! — снова обратился он к сержан­ту.— После того как мы его оформим, не забудьте отозвать ту бумагу из Федерального суда, а то у мучачо [6]М у ч а ч о — паренек (исп.).
(то есть у меня) могут быть проблемы с властями.

—    Будет исполнено, мой подполковник.

Подполковник Фернандес кивнул мне и скрылся в своем кабинете.

На следующий день мы встретились с Раулем на пласа [7]Пласа- площадь (исп.).
Палермо у выхода из метро и отправились в войсковую часть, где я должен был пройти мед­осмотр. Необходимо было срочно урегулировать во­прос с воинской повинностью, а то еще, чего доброго, угодишь в тюрьму за уклонение от службы. Только этого мне не хватало! Откуда мне было знать, что здесь все так строго? Ведь в Центре мне сказали так: «Воинская повинность обязательна, но ее можно из­бежать. Действуйте по обстоятельствам». А здесь кар­тина несколько иная. Сразу направление на медосмотр и — привет.

Предъявив документы и направление на медко­миссию, мы прошли через проходную воинской ча­сти.

На плацу маршировали солдаты-новобранцы, об­лаченные в шинельного цвета короткие куртки и шаро­вары, напоминавшие наши лыжные брюки довоенных лет. Обуты они были в грубые ботинки на толстой подошве, на головах — пилотки с бело-голубой кокар­дой. Вооружены они были винтовками маузер времен Второй мировой войны. По газону, расположенному рядом с плацем, под наблюдением сержанта ползали на коленях солдаты, руками обрывая траву, которую затем выбрасывали в контейнеры, стоявшие у бетон­ного забора. Это они так проходили курс молодого бойца. «Неужели и мне предстоит этим заниматься? Но они-то юнцы, а мне по документам уже тридцать лет. Может, удастся как-нибудь избежать?» Стало тос­кливо на душе от этой совершенно ненужной мне службы. В сопровождении Рауля я быстро прошел терапевта, хирурга, кожника, стоматолога (зубы у ме­ня в то время были без пломб, два зуба удалены еще в Ленинграде). Затем — флюорография. Стоматологи­ческий рентген. Анализ крови и мочи. (На комиссию я пришел натощак, захватив с собой пузырек с мочой для анализа.) Никаких лишних вопросов. Никакого удивления по поводу незнания языка. Военврачи в ко­миссии работали быстро и эффективно. На вопросы о том, чем болел в детстве, были ли травмы и т. п., я отвечал им через Рауля. Прививка от оспы не при­влекла чьего-либо внимания. Очевидно, следы от при­вивки, сделанной еще в детстве в Союзе, не отличались от тех, которые делают в Аргентине. Мне пришлось приходить сюда с Раулем еще дважды: то повторный анализ крови, то стоматологический рентген не полу­чился. В общем, оформление заняло недели две. Прой­дя медкомиссию, мы вышли за пределы части и поси­дели с Раулем в кафе у станции метро «Палермо». Рауль рассказал мне, что военкомат, занимавший 6 этажей, является небольшой войсковой частью, где проходят срочную службу солдаты, проживающие в городе. Большинство из привилегированных семей, в том числе и он сам (отец у него — президент бельгий­ского банка). Весь контингент в основном грамотный, так как приходится оформлять военные билеты, выпи­сывать различные документы, акты, ставить и снимать с учета граждан Аргентины, прибывающих в Буэнос- Айрес для прохождения военной службы. Здесь всех новоприбывших регистрируют, направляют на медко­миссию, после чего их распределяют по частям. Неко­торые из них остаются при военкомате. И это, считай, повезло, поскольку режим здесь либеральный, солда­ты, проходящие при БАДЕ службу, в основном из Буэнос-Айреса. Все они, кроме караульного наряда, по окончании рабочего дня отправляются по домам. Суб­бота и воскресенье — выходные. После прохождения курса молодого бойца— больше никакой муштры. Рауль сказал мне, что это было бы для меня идеаль­ным местом прохождения военной службы и что если я пожелаю, то он поговорит с сержант-майором, что­бы меня здесь оставили. Его слова меня не очень-то убедили. Но даже в таком варианте служба казалась мне напрасной тратой времени. Мне хотелось порабо­тать где-нибудь механиком. К тому же не очень-то хотелось напяливать на себя отвратительную серую солдатскую робу, пусть всего лишь на один год. «Мо­жет, все же удастся отвертеться»,— думал я.

Вечером я позвонил Эдуардо — так звали адвока­та, с которым я познакомился в полицейском управле­нии,— и мы встретились у него в офисе в здании Федерального суда. Я вошел в тот момент, когда он, проводив очередного посетителя, пересчитывал зеле­ные долларовые бумажки. «Неплохой гонорар, а? — сказал он с усмешкой, бросив деньги в ящик стола.— Слушаю вас».

Я изложил ему суть дела:

—    И вот в мои-то тридцать лет я буду терять целый год в армии, тогда как мне нужно обосновы­ваться и устраиваться на работу, подыскивать жилье. Живу-то я до сих пор в отеле.

—    И в каком же?— спросил Эдуардо.

—    В «Белграно».

—    Я бы посоветовал вам подыскать другое место для проживания. Вы, наверное, не знаете, что почти все отели в баррио Белграно используются для лю­бовных свиданий. «Отель-пор-ора» (отель на час) пользуется здесь большой популярностью. Поскольку в стране нет публичных домов, их с успехом заменяют такие вот отели. Там, разумеется, могут проживать и обычные гости, вроде вас. И тем не менее советую съехать оттуда. Там бывают, знаете ли, разные не­приятности.

—    Спасибо, я это учту. (В разработках Центра я читал про такого рода отели и знал, что они находят­ся под контролем полиции нравов.)

—   А что касается вашей просьбы в отношении службы, единственное, что я могу посоветовать, так это все же исполнить воинскую повинность, так как избежать этого в нашей стране крайне трудно, даже за большие деньги. Когда оформитесь, позвоните. По­смотрим, что можно предпринять, чтобы сделать вашу службу не слишком обременительной. А вообще-то, если вы все же намерены обосноваться в этой стране, воинская служба вам бы не помешала: армейские связи в будущем могут оказаться очень ценными, поскольку однополчане всегда помогают друг другу.

Эдуардо знал, что говорил, когда вел речь об отеле. В тот день я готовил отчет в Центр о моей поездке по Европе и о первых днях пребывания в данной стране. Уже стемнело, когда отчет на английском языке был готов, и я начал снимать его «Миноксом». Уже была отснята половина, когда в дверь постучали. Я быстро сложил листочки отчета и фотоаппарат в газеты, поло­жил все это в нижнюю часть платяного шкафа и от­крыл дверь. В комнату в сопровождении смуглой мо­лоденькой горничной, которую я про себя прозвал «чернавкой», вошел белобрысый парень в спецовке, в руках у него был ящик со столярным инструментом и несколько деревянных плечиков-вешалок. Мулатка что-то мне пыталась объяснить, но я ничего не понял. Парень поздоровался, прошел мимо меня прямо к шкафу, где лежал отчет для Центра, и открыл его. Я наблюдал за его действиями, стоя у него за спиной. Он что-то говорил, улыбался, но я еще не понимал по-испански, хотя было ясно, что он пришел, чтобы повесить новые плечики в шкафу взамен поломанных. Но почему именно сейчас, в вечернее время?

—   А по-польски не розумиешь?— произнес он с ухмылкой. Я смотрел на него с недоумением. Он добавил что-то еще, они оба засмеялись и ушли, ос­тавив меня со слабой улыбкой на губах.

«Что бы это значило?— думал я.— Очень похоже на полицейскую проверку. Отель-то ведь не простой, здесь, наверное, бывают и уголовные элементы, и проститутки, и малолетки — одним словом, вполне очевидно, что такого рода отели находятся под надзором как уголовной полиции, так и полиции нравов. А я один, живу здесь уже больше недели. Нет, надо будет отсюда съехать. Положительно мне здесь не нравится. А почему он спросил меня по-польски? При­нял за поляка, что ли? Хорошо хоть за поляка, пе за русского». До тайниковой операции оставалось еще два часа. Выйдя на лестничную площадку, прислушал­ся. В колодце внутреннего дворика стояла тишина. Напротив моего окна, сквозь жалюзи которого проби­вался свет, жила парагвайская семья— муж, жена и смазливая дочь-смуглянка лет семнадцати. Вернув­шись в комнату, закрыл дверь на ключ, вставив предо- хранитель-защелку, что исключало возможность от­крыть дверь снаружи и внезапно войти в комнату. Это миниатюрное простое приспособление я купил еще в Швейцарии и всюду возил его с собой. Включив настольную лампу, продолжил фотографирование. От­чет получился страниц на сорок. Там было и про мою поездку на судне «Прованс», и ситуацию с военным учетом, и дополнительные данные на Майка, и ус­тановочные данные на Патрисию, которой я дал псев­доним «Марго». Аккуратно вырезав кусочек цветной кодаковской кинопленки, где Марго была снята мной во время праздника Нептуна, я завернул его в фольгу, затем в черную бумагу. Засунул все это в презерватив, затем упаковал в кусочек старой скомканной газеты и вложил в контейнер— черную пластмассовую ба­ночку из-под гуталина.

Теперь необходимо было уничтожить все сорок листочков отчета. Жечь нельзя: комнатка крошечная, вентиляции никакой, дым быстро заполнит помещение и начнет выходить через жалюзи окна и из-под двери. Еще чего доброго прибежит кто-нибудь и спросит, что я тут жгу. Зайдя в туалет, убедился в исправности сливного бачка. Порвав на мелкие клочки листы от­чета, я в два-три приема спустил их в унитаз. Мощным потоком воды их унесло в канализацию. При помощи фонарика внимательно осмотрел унитаз, не прилип ли там клочок бумаги. Все в порядке. Пора выходить. Выйдя в сырую мглу слабо освещенных пустынных улиц Белграно, я двинулся по отработанному накануне маршруту проверки. Через полтора часа, убедившись в отсутствии «хвоста», направился в район расположе­ния тайника, подобранного товарищами из местной резидентуры. Тайник был устроен на первый взгляд неплохо, с четким описанием и планом, с отлично выполненными фотографиями: увитая плющом камен­ная лестница с площадками; с одной стороны подпор­ная стенка, на которой установлены большие бетонные вазы с цветами. В щель под одной из них я и должен был положить свою закладку. Тихое, укромное, совер­шенно неосвещенное место. Иду вверх по лестнице, сжимая в кармане контейнер, готовлюсь провести за­кладку, но... У самой моей вазы, облокотившись на балюстраду, маячит в темноте фигура полицейского в темной шинели и фуражке. Прохожу мимо. Полицей­ский провожает меня взглядом из-под козырька фу­ражки с кокардой. Я это чувствую. Описав круг в нес­колько кварталов, примерно через полчаса возвраща­юсь тем же путем, только теперь уже вниз по лестнице. Полицейский как истукан продолжает торчать у моего тайника. Не гнать же его оттуда. Мол, извините, се­ньор полисмен, не могли бы вы прогуляться немного, мне нужно сделать закладку в тайник. В чем дело? Чего он тут? Тайник, что ли, мой охраняет? «Полицейский в форме— это не страшно,— вспомнились слова ин­структора.— Бойся того, кто в штатском». Все равно надо уходить. Проводить здесь тайниковую операцию нельзя. Надо переходить на запасной вариант. Через три дня. А где хранить закладку все эти три дня? Прохожу скверик, расположенный на пересечении двух улиц. Кругом особняки. В скверике каменные скамьи. Сажусь на одну из них. Упершись ногами, наклоняю тяжеленную скамью. Балансируя, перочинным ножом делаю углубление необходимого размера под опорой скамьи, кладу туда закладку, предварительно засыпав ямку, опускаю скамью. Как будто все нормально. Завтра надо будет посмотреть это место, а то в темно­те не видно. Даже если кому-то и придет в голову опрокинуть скамью, что вряд ли, присыпанную землей закладку все равно не заметят.

На следующий день с утра снова побывал на злопо­лучной лестнице. Оказывается, стена с железной ог­радой, вдоль которой проходила лестница, окружала посольство Великобритании. Хорошенькое соседство! Конечно, обычно полицейский пост размещается на входе в посольство. Но во время забастовки на транс­порте власти, очевидно, усилили охрану посольства и в ночное время выставили дополнительные посты.

Через три дня, изъяв контейнер из-под скамьи, я отправился к запасному тайнику, находившемуся в основании чугунного фонарного столба, на уровне земли в небольшом скверике, в нескольких кварталах от моего отеля. Произведя закладку, вышел к авениде Сан-Мартин, где мелком проставил сигнал о закладке, выбросив затем мел. Через час, проходя по улице Нуньес, принял сигнал о выемке. Первая тайниковая операция в Буэнос-Айресе прошла относительно ус­пешно. В Центр пошел мой первый отчет из Арген­тины.

Вскоре я съехал из отеля «Белграно» и поселился в маленьком скромном отеле-пансионате, так называ­емом «Отеле Суисо» («Швейцарский отель»). Хозяйкой отеля была дочь русского генерала Шабрина, забро­шенного волной революции в эту страну. Хозяйка, благообразная пожилая дама, владела несколькими языками, в том числе и английским. Занимала она небольшую комнатку на первом этаже двухэтажного, скромного на вид особняка с парком. Комната ее была убрана в русском стиле: в углу — иконы и постоянно зажженная лампадка, на стенах — многочисленные фо­тографии генерала сотоварищи, семейные фото. Ком­ната, в которой меня поселили, была большой, с высо­ченным потолком и без всякого отопления. Короче говоря, очень неуютно и холодно. Во всем облике отеля сквозил дух запустения. Вскоре я заметил, что здесь часто бывают русские эмигранты. Один из них, учитель математики в колледже по соседству, стал пытаться свести со мной знакомство. «Русская среда не предвещает мне ничего хорошего»,— подумал я, ре­шив сменить и это жилье. Прошла неделя, и я переехал в другой отель, «Отель фамильяр» (семейный отель), но уже на следующий день понял, что и это не для меня: владельцем отеля был молодой разбитной итальянец, здесь также жила его многочисленная род­ня с кучей ребятишек — настоящий детский сад. Нево­образимый шум, гам и плач стоял с утра до полуночи.

С момента приезда я неустанно подыскивал себе жилье, что оказалось совсем не простым делом. Посетил десятки адресов по объявлениям в газетах, но ни один не подходил. Одновременно усиленно шту­дировал испанский (кастельяно), изучал город и за­нимался оформлением на службу в армию. На третий день пребывания в итальянском отеле я не выдержал и переехал на частную квартиру, хозяйкой которой была сеньора Кармен, дважды вдова, дородная, ру­мяная, приветливая, добрейшая женщина лет шести­десяти. Первым ее мужем был инженер-полковник артиллерии республиканской армии Испании. Во вре­мя гражданской войны в Испании, после разгрома республиканских войск, они с мужем были интерни­рованы на территории Франции и содержались в конц­лагере неподалеку от границы с франкистской Ис­панией, где в то время свирепствовал фашизм. Перед самой оккупацией Франции немцами с помощью Крас­ного Креста им удалось после долгих мытарств вместе с другими республиканцами выехать в Южную Аме­рику. (Сеньора Кармен имела аргентинское граждан­ство.) Во время стоянки парохода в Гаване они с му­жем и друзьями зашли посидеть в кафе-мороженое. Стояла страшная жара. Здесь с ее мужем и случился инфаркт. Смерть настигла его, когда он нес вазочки с мороженым к столику.

Друзья помогли преодолеть формальности, связан­ные с перевозкой тела. В Буэнос-Айресе гроб с телом мужа был подвергнут кремации и похоронен в воен­ном колумбарии на городском кладбище Чакарита. А через год сеньора Кармен вышла замуж за высоко­поставленного чиновника таможенной службы, кото­рого знала еще с юных лет.

В Барселоне у сеньоры Кармен оставались взрослая дочь с мужем и сыном. Небольшой особняк сеньоры Кармен стоял в тихом переулочке в баррио (районе) Висенте Лопес в жилой зоне Большого Буэнос-Айреса. Дом был двухэтажный с палисадником и небольшим садиком, в котором росли лимоны и апельсины. Пер­вый этаж занимала сама хозяйка. На втором этаже жили: в одной комнате сын бизнесмена из Колумбии, студент с женой и сынишкой лет пяти, в другой — умирала от рака родная сестра сеньоры Кармен. В глу­бине двора находился довольно большой гараж, пере­оборудованный под жилое помещение, где я и поселил- ся, полагая, что вскоре найду удобное жилище, но прожить там пришлось более двух лет. К тому вре­мени, когда я поселился у сеньоры Кармен, я уже мог объясняться на кастельяно в пределах обиходной лексики. Все свое свободное время слушал местное радио, особенно коммерческие передачи уругвайской радиостанции «Колония», читал газеты, занимался по учебникам. Сеньора Кармен держала собаку бо­лонку, единственной достопримечательностью кото­рой, впрочем, скорее, недостатком было то, что она облаивала всех подряд, в том числе и меня, днем и ночью, хотя сторожем была превосходным. Была у нее также старая-престарая курица, которая яиц уже давно не несла.

Мое жилище — гараж — представляло собой квад­ратную комнату примерно 3x4 метра с маленьким оконцем над дверью, с туалетом-душем. Вход был через крыльцо, выходившее в сад. Бетонный пол по­крывал палас, из мебели — кровать с тумбочкой, ста­рый платяной шкаф, старинное кресло и пара стульев. Отопление — газовый переносной обогреватель. Вода в душе только холодная. Раз в неделю я пользовался ванной в доме сеньоры Кармен. Завтракал и ужинал на кухне вместе с хозяйкой, собакой и курицей. Тарелки она отдавала вылизывать собаке, после чего их мыла. В дом приходила служанка для ежедневной уборки.

Вечером, в день моего переезда, меня позвала к се­бе хозяйка. На кухне торжественно восседал на табуре­те пожилой, грузный джентльмен в очках на вид лет пятидесяти с гаком.

—   Это дон Альберто, Ладос, мой куньядо [8]Деверь, брат мужа.
. Он хочет с вами поговорить,— сказала, мило улыбаясь, розовощекая хозяйка.

Дон Альберто, грозно сверкнув очками с толстыми линзами, громовым басом учинил мне допрос:

—    Кто вы такой? Откуда приехали? Когда? Есть ли у вас вид на жительство?

—    Я его еще не успел получить. Сдал вот докумен­ты в полицию.

—    А какие у вас вообще есть документы?

Пришлось сходить в свой гараж за документами.

Предъявил ему заграничный паспорт и военный билет. Вкратце рассказал ему свою жизненную историю со­гласно отработанной легенде. Сказал, что буду прохо­дить военную службу, а затем устраиваться на работу, что завтра ухожу в первый раз на службу, в армию.

Дон Альберто несколько умерил свой пыл, успоко­ился, перестал раздувать щеки, после чего сеньора Кармен поставила на стол бутылку красного вермута «Чинзано», сифон с ледяной водой, и мы выпили за знакомство, разбавляя вермут пополам с содовой. После нескольких стаканов дон Альберто подобрел. Он сказал, что сеньора Кармен живет одна и поэтому он должен знать, кто тут у нее поселился. Дон Альбер­то, старый холостяк, был великолепным гитаристом и исполнителем аргентинских танго и креольского фольклора. Он был истинным порттеньо [9]Коренной житель Буэнос-Айреса.
знал преве­ликое множество танго и баллад, сам сочинял музыку, был вхож во многие дома, где в почете были аргентин­ский фольклор и танго. Зарабатывал он уроками музы­ки, обслуживанием вечеринок.

На следующий день рано утром я отправился элек­тропоездом до Ретиро [10]Главный железнодорожный вокзал Буэнос-Айреса.
, затем на метро до Пласа- де-Майо [11]Главная площадь Буэнос-Айреса.
, и пешком, минуя Каса Росада [12]Президентский дворец.
, направился в свой военкомат. На страже у входа в президентский дворец стояли солдаты в форме гренадеров эпохи ос­вободительных войн.

Временно я был прикреплен к шестому этажу, кото­рый занимался призывниками, прибывавшими в ос­новном из-за рубежа. Рауль постепенно вводил меня в курс дела и помогал объясняться с начальством. На этаже работало человек пятнадцать солдат во главе с двумя сержантами сверхсрочной службы (на положе­нии наших прапорщиков). Один из сержантов заведо­вал архивом (туда меня не пускали, как, впрочем, и остальных, кто не имел к архиву отношения), дру­гой — текущий перепиской с посольствами. Был еще и капрал, тоже сверхсрочник, который следил за по­рядком и чистотой на этаже. Командовал этажом под­полковник Мендес, приятнейший, добродушный чело­век средних лет. На других этажах располагались служ­бы, обеспечивавшие призыв в авиацию, Морфлот и дру­гие рода войск. Караульную службу нес суточный наряд, вооруженный немецкими винтовками маузер времен Второй мировой войны с примкнутыми тесаками. Пита­лись на службе бутербродами и кофе, который приносил негр-кафетеро из соседнего кафе, приходивший всегда ровно в 11 дня весь увешанный огромными термосами и ящичками с бутербродами и выпечкой. Внизу в кап­терке у мрачноватого солдата — каптенармуса, с ярко выраженной европейской внешностью, получил свое обмундирование, состоящее из грубошерстной куртки и брюк, белой форменной куртки, пилотки и армейских ботинок. Все не по размеру, все бывшее в употреблении, но тщательно выстиранное и выглаженное.

—    Бери что дают, и нечего здесь копаться,— бур­кнул каптенармус,— не в театр пришел.

Пришедший со мной Рауль приветливо улыбался ему:

—   Неужели у тебя, Мозес, ничего лучшего не осталось?

—    Ничего. Идите и сами ищите.

Я был крайне удручен, показывая вечером сеньоре Кармен доспехи, в которых мне придется щеголять в такую ужасную жару. Но сеньора Кармен, лукаво улыбаясь, сказала мне, что по соседству живет подпол­ковник Лопес, который является заместителем коман­дира нашей войсковой части, и что она в хороших отношениях с его матерью, которая только что ей звонила и просила у нее пару лимонов, так как ей нездоровится. На следующий день за ужином сеньора Кармен поведала мне, что она побывала у матери Лопеса и попросила, чтобы мне разрешили ходить на службу в штатском, поскольку я собирался устроиться на работу автомехаником. Так началась моя служба в армии. Ходил я в штатском, форму надевал, лишь когда стоял в карауле с маузером без патронов. В ди­визионе я, конечно, был наподобие белой вороны — аргентинец, не знающий кастельяно и владеющий только английским да еще греческим. На меня прибе­гали посмотреть с других этажей и обращались ко мне не иначе как «Hello, Jonny». Но вскоре все мало-пома­лу привыкли к моему присутствию и успокоились.

Через месяц пришел приказ о том, чтобы меня от­командировать в моторизованный батальон понтоне­ров, но подполковник Лопес меня отстоял, сославшись на то, что мне надо еще подучить испанский, а то как бы я чего-нибудь там еще не натворил по незнанию языка и не утопил бы технику при наведении понтон­ной переправы через бурную речку, за что он-де не хочет нести ответственность.

Каждое утро в семь часов мне надлежало прихо­дить на службу, а в три пополудни все, кроме караула уходили по домам. Несколько раз мне пришлось дежу­рить. Стояли в форме с винтовкой у входа в часть, сменяясь каждые четыре часа. Отдыхали на столах на своем шестом этаже, питались бутербродами и кофе из принесенного с собой термоса. Однажды стою я себе у входа в часть (шестиэтажное здание, с виду напоми­нающее небольшой отель), сжимая в руке старенькую винтовку с примкнутым штыком. Такими винтовками были вооружены полицаи во время оккупации.

Так вот, стою я вечером на часах, я, рядовой арген­тинской армии и одновременно советский разведчик- нелегал, старший лейтенант КГБ при СМ СССР. Инте­ресно? Лично для меня мало интересного. Вот по пустынной, слабо освещенной улице шествует велича­во какая-то весьма привлекательная, хорошо одетая особа, и вдруг, обращаясь ко мне, дамочка эта что-то говорит, упоминая слова «офицер» и «театр». Не уло­вив, чего она хочет, вызываю дежурного сержанта, чтобы он сам разобрался с дамочкой. Отослав тотчас меня с поста, молодой черноусый сержант-контракт- ник остался у входа полюбезничать с прекрасной ноч­ной незнакомкой, которая хотела вроде бы в театр, а попала в войсковую часть, и что из этого вышло, так и осталось тайной.

Я стал укладываться отдыхать на ужасно жестком столе. У открытого окна стояли и хихикали ребята, свободные от несения службы:

— Ладислао, брось ты ломать стол своими костя­ми! Иди-ка лучше сюда, тут есть кое-что поинтереснее.

Сползаю нехотя со стола, подхожу к окну. С шес­того этажа хорошо просматривается открытое окно спальни квартиры пятого этажа жилого дома напро­тив. Зрелище для молодых ребят конечно же захваты­вающее: молодой муж (а может, любовник) медленно раздевает юную особу, охаживая ее по всем правилам любовного этикета. Комната ярко освещена, в нашей же комнате темно, свет горит лишь в коридоре, поэ­тому они нас видеть не могут.

—    Ну, мучачос, этот театр для вас, молодых да зеленых,— сказал ворчливо я, направляясь к своему столу.

Тотчас раздался вопль разочарования: «Погасили- таки свет, вот сукины дети! Уж не могли при свете!»

—    Ну, пошлите кого-нибудь, пусть попросят вклю­чить свет,— сказал я, укладывая под голову кипу старых папок с документами.

Позднее Лопес освободил меня от несения карауль­ной службы, и вот почему: солдат из нашего отделе­ния, по имени Макс, немец по происхождению, пред­ложил мне поработать у него в мастерской по ремонту автомашин. Мастерская была маленькая, размещалась во дворе его дома в Вилья-Бальестер. Он поведал мне, что наш полковник Лопес приобрел себе по дешевке старенький «форд» 1940 года выпуска, который он хо­тел бы поставить на колеса. Макс был хоть и молод, но здорово разбирался в технике, особенно в жестяно-сварочных и лакокрасочных работах. У него была небольшая, но хорошо оборудованная мастерская. Он попросил у Лопеса четыре недели времени и меня в придачу, поскольку я числился механиком, хотя я о себе как о механике был не слишком высокого мнения. Дело в том, что моя подготовка к работе по прикрытию была организована из рук вон плохо, хотя это выявилось, к сожалению, не сразу.

Во время индивидуальной подготовки, когда встал вопрос о приобретении какой-либо профессии или ре­месла, я не долго думая решил стать слесарем по ремонту автомобилей и тракторов. Почему меня потя­нуло на эту в общем-то непрестижную и довольно грязную профессию, мне до сих пор не ясно, но ясно было одно: хороший механик на Западе всегда найдет работу, как, впрочем, и у нас в стране. Но все дело в том, что освоить основательно профессию мне не дали возможности, считая это мелочью.

—   Ты человек грамотный. Побудешь пару месяцев в совхозе, станешь водить грузовую машину, трактоpa, поработаешь в мастерской и научишься, подума­ешь, премудрость — копаться в моторах.

То были рассуждения дилетанта.

После командировки в Египет я попросил дать мне возможность хотя бы пару месяцев поработать на какой-нибудь автобазе. Подобрали автобазу, где ди­ректором был наш человек— отставной полковник КГБ, и направили меня туда под видом слушателя высших курсов при ЦК ВЛКСМ, готовящегося к рабо­те в глубинке. Пришлось поработать в самых разных цехах автобазы и кое-чему подучиться. Все это было довольно поверхностно, хотя покопаться в моторах мне пришлось основательно. Выполнение ответствен­ных операций мне, разумеется, никто не доверял, и я, так и не став мастером, вышел из базы подмастерьем. К комсомолу механики относились довольно скепти­чески. К тому же я совершенно не разбирался в ино­марках, которых в то время у нас практически не было. Перед самым отъездом, правда, вняв моим просьбам, достали «шевроле» какого-то нашего товарища, загна­ли его на автобазу КГБ, где я должен был провести профилактику машины и регулировку клапанов, но механики клапаны эти отрегулировали сами, оставив мне самую грязную работу, поскольку сомневались в том, что я смогу это сделать. «Но ведь я, можно сказать, никакой не механик, надо бы мне серьезно поработать с каким-нибудь старым механиком-частником»,— говорил я своему куратору. «Ничего, там нау­чишься,— отвечал он мне.— Пойдешь поначалу к ко­му-нибудь в подмастерья, может, на курсы какие. Од­ним словом, действуй, давай, нечего тут ерундой заниматься, когда тебя ждут великие дела. Руковод­ство торопит».

И вот мы дома у Макса, который жил с роди­телями в добротно построенном доме, неподалеку от того места, где жил я. «Форд-40» Лопеса уже стоял во дворе, и я внутренне содрогнулся, увидев, в каком он состоянии и какой объем работ нам пред­стояло выполнить.

—    Послушай, Макс, ты хоть знаешь, с какого кон­ца к нему подойти? С чего хоть начинать-то будем?

—    Начнем конечно же с главного: с мотора,— отозвался бодрый хрипловатый голос из темного угла гаража. Это был розовощекий крепкий старик, немец по имени Франц, в аккуратной старенькой, застиран­ной спецовке. Сам Макс был специалистом по жестя­ным работам — он два года учился в ФРГ. Для пере­борки мотора он все же пригласил старого опытного мастера. Не мешкая, приступили к делу. Освободив двигатель от всего, что соединяло его с корпусом, с трудом отвернув проржавевшие болты и шпильки, с помощью тали извлекли мотор из чрева автомобиля и установили на металлический стол. Затем помогли Францу снять намертво пригоревший коллектор, сняли головку блока цилиндров, маховик, коробку скоростей и оставили мотор на его попечение. Здесь я сразу проявил себя полным профаном: отвернув, как мне казалось, все болты коллектора, я не заметил один болт, коварно спрятавшийся под кожухом коллектора, и стал постукивать кувалдочкой по корпусу коллекто­ра, полагая, что он не снимается, потому что пригорел к блоку цилиндров.

Подошедший старик механик молча, с иронической улыбкой ткнул своим толстым черным от масла паль­цем со сломанным ногтем куда-то под коллектор и так же молча отошел. Для него было ясно, какова моя квалификация механика.

После я долго ругал себя за свою нерасторопность, ругал и своих наставников. К сожалению, мне еще не раз придется удариться в грязь лицом. Уж лучше бы мне дали закончить хоть какие ни на есть ускоренные, но настоящие курсы вместо шатания по совхозам да автобазам! Тяжело в ученье— легко в бою. А тут, считай, пришлось в бою, и ни на какие курсы здесь не поступишь, пока находишься в армии, да и документа- седулы у меня пока еще нет, а без седулы ни на работу и ни на какие курсы не устроишься. Мы с Максом занялись ходовой частью и жестяными работами. «Форд-40» был в свое время отлично сработанной машиной на полушасси. Кузов за долгие годы эксплу­атации изрядно проржавел. Газосваркой Макс вырезал целые куски проржавевшего металла, заменяя их жес­тяными вкладышами. В И часов мать Макса, фрау Эльза, принесла на подносе кофе с молоком и бутер­броды с сыром и салями. После короткого перерыва мы продолжили свою работу. Обедали также у Макса.

Немцы трудились не спеша, размеренно, подшучивая друг над другом, да и надо мной тоже, и не без причины. Работали со вкусом, без перекуров, так как оказалось, что никто из нас не курил. Закончили ра­ботать поздно вечером. Франц на своем стареньком мотоцикле уехал домой, я же остался поужинать у Макса.

За несколько дней Франц перебрал двигатель, для чего пришлось съездить на завод, чтобы рассверлить цилиндры, и изрядно помотаться по магазинам в поис­ках запчастей — машина ведь была старая. У Макса в доме своя машина была, но ею обычно пользовался отец, который постоянно находился на загородной ферме, владельцем которой он являлся. Ферма прино­сила семье приличный доход.

—   Ладислао, тебе звонила какая-то сеньорита Амелия Родригес из Федеральной полиции.— Круглое розовое лицо сеньоры Кармен, расплывшееся в лука­вой улыбке, излучало высшую степень любопытст­ва.— Кто это, э, Ладислао? Такой приятный голосок!

—    Понятия не имею, сеньора Кармен,— пожал я плечами в полном недоумении.— Амелия Родригес, говорите? Да я имя-то это впервые слышу.

—   А она вроде бы тебя знает. Она оставила свой рабочий телефон и просила тебя позвонить.

Звонок из Федеральной полиции... Сеньорита Ро­дригес... Кто же это может быть? Или это какая-то полицейская уловка? Так и сна можно лишиться. Со мной это случалось, и не один раз. Ну да ладно, завтра все прояснится. Утром позвоню этой самой Амелии Родригес. Надеюсь, ничего страшного и не­чего паниковать.

—    Алло! Мне Амелию Родригес, пожалуйста.

—   Минуточку. Амелита! Тебя к телефону.

—   Слушаю вас.— В трубке мелодичный девичий голос.

—   Здравствуйте, я Ладислао Мерконис. Вы мне вчера звонили.

—    А, здравствуйте. Да, это я вам вчера звонила. Я работаю в отделе оформления вида на жительство. Что же вы не приходите за своей седулой-де-идентит- дад? Она лежит у меня в столе и уже давно вас дожидается. Вам что, она больше не нужна?

—    Видите ли... Когда я начал оформлять вид на жительство, то мне сказали, что седулу я получу лишь тогда, когда урегулирую воинскую повинность. Вот я в данное время и занимаюсь тем, что ее регулирую.

—   Так вы что, служите в армии?

—    Да, служу.

—   Но не вечно же вы собираетесь там служить? Приходите и заберите свою седулу, она вам будет нужна при поступлении на работу. (Я вспомнил, что во время моих хождений по коридорам Федеральной полиции я однажды встал в очередь на седулу, где снимали отпечатки всех пальцев и сдавали фотографии 3x4).

—    Когда можно прийти?

—    В любое время с восьми до пяти. Кабинет 207, второй этаж. Подойдете к окошечку и спросите меня.

Странно. Мне ведь ясно было сказано, что седулу я получу не раньше, чем закончу службу в армии. Может, здесь что-то не так? Или это обычная бюро­кратическая ошибка? А если это первый сигнал о том, что ко мне начинают проявлять интерес соответствую­щие органы? В моем положении нельзя оставлять без внимания даже малейший намек на изменение в об­становке. Надо будет по мере возможности выяснить ситуацию.

Кабинет № 207 представлял собой большую ком­нату, которая была отделена от коридора стеклянной перегородкой с окошком. В комнате за рабочими сто­лами сидели женщины, молодые и в летах.

—   Мне Амелию Родригес, пожалуйста,— сказал я подошедшей к окошку девушке.

—   Амелита! К тебе молодой человек.

Та, которую звали Амелией, оказалась симпатич­ной девицей лет двадцати, с веселыми карими глазами и красивой модной прической. Подходя к окошку, она смотрела на меня с некоторым любопытством:

—   Здравствуйте! Вы Ладислао Мерконис? Ваша седула давно готова, можете ее забрать. Обождите минутку.— Она прошла на свое место, достала из стола журнал регистрации и стала его листать. В этот момент в кабинет вошел сотрудник полиции в штат­ском, очевидно шеф отдела. Подойдя к столу старшей, он о чем-то с ней переговорил, затем, повернувшись, окинул меня быстрым взглядом и, улыбнувшись, подошел к столу Амелии. Кратко переговорив с ней, он вышел из кабинета. Я спокойно наблюдал за происходящим. Чего это он на меня оглядывался? Что ему сказала старшая? Их разговор я не мог слышать. Случайно ли он появился именно сейчас, когда я сюда пришел?

В этот момент Амелия с журналом в руках под­нялась из-за стола и вышла ко мне в коридор.

—   Ну и как вам здесь живется, в Аргентине? — спросила она с улыбкой, глядя мне прямо в глаза.

—   Да ничего, как видите. Служу вот в армии.

—   Где же ваш мундир?— насмешливо спросила она.

—   Мне недавно разрешили ходить в гражданской одежде.

—    О, у вас доброе начальство.

—    Мир не без добрых людей. Даже в армии.

—   Вот тут распишитесь, пожалуйста.— И она под­вела меня к столику, стоявшему у окна, выходившего во внутренний двор полицейского управления, весь усаженный тщательно ухоженными деревьями и деко­ративными кустарниками.— Вы, наверное, здесь один? — спросила она.

—   Да, один.

—    Что, не успели обзавестись семьей?

—   Да как-то все было не до этого.

—    Вот здесь еще распишитесь. Хорошо. Вот вам ваша се дула,— сказала она, отдавая мне пластифици­рованную прямоугольную карточку с моей фотографи­ей и отпечатком большого пальца правой руки. До­кумент этот очень важный. Это то, чем является пас­порт в нашей стране.

—   Желаю успеха,— сказала девушка, направляясь к двери кабинета. Подойдя к самой двери, она вдруг оглянулась и, увидев, что я продолжаю стоять, раз­глядывая документ, вернулась и без тени кокетства сказала:— А хотите, приезжайте к нам в Паломар в следующее воскресенье.

—    В Паломар? Вы что, там живете?

—     Да, я там живу с родителями. Если приедете, буду ждать вас на платформе «Паломар» в семь вече­ра. Вас это устраивает?

—   Не знаю. Буду ли я свободен. Я ведь служу. Давайте я вам лучше позвоню.

—    Договорились.

«Что это? Задание спецслужб или порыв души? — думал я, возвращаясь в свою часть.— Подход, конеч­но, смелый, а только не очень-то она похожа на агента полиции. К тому же ведь она сама является сотрудни­ком полиции! Спецслужба ведь знает, что я буду насто­роже, и ей вряд ли удастся получить от меня интересу­ющую их информацию. Звонить ей или не звонить? Что мне даст эта встреча? Нужна ли она? Ведь если это интерес спецслужбы и я ей не позвоню, то она либо позвонит сама, либо спецслужба каким-то образом проявит себя. Нет, воздержимся от звонка и подождем, что будет дальше. Интересна ли она мне как женщина? Может, и есть кое-что, но уж очень она молода, чего мне с ней связываться? А может, она просто ищет себе жениха? А тут молодой здоровый мужик болтается без присмотра». Я так ей и не позвонил. Звонка от нее также не последовало. Мои подозрения никоим об­разом не подтвердились, а эпизод этот постепенно стерся из памяти.

Как раз в это время я приобрел себе столь необ­ходимое в условиях терзаемого забастовками города транспортное средство— подержанный мотороллер марки «Сиам-ди-Тэлла», владельцем которого до меня был племянник сеньоры Кармен. Пройдя краткий курс обучения у однополчанина, я вскоре оседлал незатей­ливого «железного коня», предоставившего мне воз­можность свободно передвигаться по огромному горо­ду. Кстати, в своем отчете в Центр, который обычно писался на английском языке, я сообщил о приобрете­нии мною транспортного средства под названием «ску­тер», что в переводе с английского на русский могло означать мотороллер, мотоплуг и даже маленький быстроходный катер. По-видимому, переводчик в Цен­тре, неизвестно почему, проигнорировал первые значе­ния этого слова и остановился на «быстроходном кате­ре». Когда моей жене сообщили, что я ношусь на скутере по волнам Рио-де-ля-Плата, она пришла в ужас и просила Центр передать мне, чтобы я, во- первых, не выходил в море без спасательного жилета и, во-вторых, как можно скорее избавился от этой мотолодки. Пришлось в следующем отчете разъяс­нять, что это мотороллер: тихоходное по сравнению с мотоциклом двухколесное средство передвижения, на котором можно передвигаться в обычном город­ском костюме.

Что касается прав на вождение мотонеты— так называется в Аргентине мотороллер,— то тут снова позаботилась вездесущая сеньора Кармен. Поскольку я был одиноким молодым человеком, сеньора Кармен считала своим долгом во что бы то ни стало по­дыскать мне невесту и женить меня. На соседней улице жил отставной офицер полиции, занимавший при Пе­роне довольно высокую должность. У него была дочь на выданье. И вот с некоторых пор эта девица, очень добропорядочная сама по себе, ужасная домоседка, зачастила к сеньоре Кармен. Как-то раз ее отец, зайдя к нам, попросил меня починить электропроводку в его доме. Поковырявшись в розетке в ванной, я понял, что старый полицейский служака схитрил и умыш­ленно вывел розетку из строя, с тем чтобы я побывал у них в доме и познакомился поближе с его семьей, вернее, с его женой, поскольку с ним и с дочкой я уже был знаком. Проходя мимо спальни, сквозь приоткрытую дверь я увидел, что на тумбочке у кро­вати лежит револьвер «смит-и-вессон». Розетку я, ко­нечно, починил, проверив заодно и всю электропро­водку, но с вооруженным папашей с полицейским про­шлым решил вести себя поосторожней. Наши добрые отношения, впрочем, продолжались, и с его помощью я без особых затруднений получил в местном муни­ципалитете права водителя-профессионала, и не толь­ко на вождение мотороллеров и мотоциклов, но также легковых и грузовых машин без права перевозки пас­сажиров.

Впоследствии он не раз помогал мне найти работу, что в те времена, да еще в моем положении, было совсем не просто.

Первая явка имела место в конце августа. Я должен был каждую среду августа 1961 года приходить на вокзал «Федерико Лакросе» и в кассовом зале в 21.15 стоять ровно одну минуту у бюста великого аргентин­ского просветителя и педагога Августино Сармиенто. В левой руке я должен был держать свернутую в труб­ку газету «Кларин», но так, чтобы просматривалась заглавная буква названия этой популярной аргентин­ской газеты. При экстренном вызове на встречу связ­ника Центра я должен был во вторник вечером прос­тавить сигнал в виде буквы «W» на том же месте, где я ставил сигнал прибытия в страну. Условия внеоче­редной явки те же.

В назначенный день я, как всегда, освободился со службы в части в три часа дня. Макс как раз занимался в это время покрасочными работами, и моя помощь в ремонте машины ему пока не требовалась. Выехав на своем мотороллере из дому около шести вечера, я по­колесил по городу, следуя по давно отработанному маршруту проверки. Все было нормально. Поужинав в бистро в районе Чакариты, оставил мотороллер неподалеку от кафе и отправился к сверкающему ог­нями вокзалу. Здесь также находилась конечная ос­тановка больших городских автобусов угрюмо-серого цвета, изрыгавших клубы синего дыма из изношенных дизельных двигателей, раскрашенных во все мысли­мые цвета «колективос» (автобусы частных компаний, где вход и выход через дверь водителя, который явля­ется одновременно кондуктором и контролером. Дер­жась одной рукой за баранку, другой он ловко выхва­тывает монетки из специального кассетника и отрыва­ет билеты самой различной стоимости из висящих перед ним рулонов).

Я пришел в точно означенное время, постоял с ми­нуту у бюста Сармиенто. Вокруг царила обычная вок­зальная суета. Толпились очереди у касс, бежали опаз­дывающие на поезд пассажиры. Никого, кто хоть от­даленно напоминал бы нашего товарища, я не заметил. Строго следуя условиям связи, выхожу на площадь, сворачиваю налево и иду по тенистой улице, где свет уличного освещения с трудом пробивается сквозь густые ветви белой акации.

— Сеньор!— со мной поравнялся высокий муж­чина лет тридцати пяти в темно-синем костюме, при галстуке в полоску.— Вы не скажете, как мне проехать на улицу Монтес-де-Ока? (Это пароль по-испански, с акцентом.)

—    Видите ли, я здесь совсем недавно, всего около двух недель как из Мадрида (это — отзыв).

—   Ну, здравствуйте,— сразу перешел он на рус­ский. Как чудно звучит русская речь после перерыва более чем в полгода.— Как у вас дела?

—   Здравствуйте. Дела идут нормально. Перед ва­ми рядовой аргентинской армии. Честь имею.

—   Вот как? Поздравляю. Вас не смущает, что вы всего-навсего рядовой?

—    Ничуть. Даже любопытно.

—   Расскажите вкратце о своем нынешнем поло­жении.

Рассказал о своих злоключениях с оформлением на воинскую службу, с получением вида на жительство.

—   Как с деньгами?

—    На исходе. Дорожные расходы. Путь из Европы сюда не близкий.

—   Я принес тут кое-что. Думаю, что вам хватит на первое время.— И он передал мне конверт.— Здесь пять тысяч долларов. Вам ведь предстоит еще купить приемник.

—   Да. Здесь туго с приемниками нужной мне мар­ки. В магазине их нет. Ищу вот по объявлениям в газе­тах. Придется покупать с рук.

—    Ваш последний отчет получен. Центр одобряет вашу работу по поездке. Имеются в виду ваши дорож­ные контакты. Марго из Рио-де-Жанейро представляет явный интерес. Вас, конечно, интересует, как обстоят дела дома?

—    Еще бы!

—   Там все в порядке. Жена уже находится в ГДР. Передает вам большой привет. Надеется на скорую встречу.

—   На скорую? — протянул я с иронической улыб­кой.— Где уж там на скорую. Минимум два-три года. Быстрее вряд ли получится.

—   Да. В нашем деле спешить не следует. На футбол не ходите? Сейчас ведь начинается чемпионат мира. Наши 24-го будут играть против Бока-Джуниорс (из­вестная футбольная команда Буэнос-Айреса). Яшин будет на воротах. Наши все до одного идут на стадион.

—   Надо будет и мне сходить. Поболею за своих, если не попаду в наряд.

Побродив по улицам, поговорили еще немного и через полчаса разошлись. До чего же приятно встре­тить своего человека!

И снова проверка. С дипломатом ведь встречался. Через час возвращаюсь к своему мотороллеру и еще раз, уже на мотороллере, проезжаю проверочный маршрут. «Хвоста» нет. Его и не должно быть. Явка с нелегалом—мероприятие ответственное. Оно гото­вится с особой тщательностью, и обеспечивают его, как правило, несколько работников резидентуры.

Судя по всему, придется, видимо, здесь обживаться основательно. Центр считает, что моей главной зада­чей на данном этапе является глубокое оседание в стране и последующая работа против американцев. В перспективе — выезд в США. А пока я тут обосновы­ваюсь, жена пройдет подготовку и присоединится ко мне. Да... Не очень-то оптимистично. А тут еще носта­льгия, тоска по Родине, по жене, по родным. Когда-то я еще их увижу? И увижу ли? Тоска грызла сердце. Всякие дурные мысли лезли в голову.

...Ремонт машины подполковника занял больше месяца. С утра до вечера мы с Максом стучали, свари­вали, шпаклевали, шлифовали, красили и полировали, пока, наконец, старенький драндулет не превратился в сверкающий лаком лимузин темно-зеленого цвета, который ничуть не уступал современным автомоби­лям, разве что в дизайне. Надо отдать должное Лoneсу, деньги на запчасти и лаки он нам давал по первому требованию. Да и за проделанную работу он нас от­пустил на две недели, и мы с Максом за это время отремонтировали еще пару машин. Но когда мы вер­нулись в часть, то узнали, что шефу теперь потребо­вался личный шофер. Выбор был между Максом и мной. Мне удалось отбрыкаться, сославшись на то, что слабо знаю язык, не ориентируюсь в городе и т. п., так что Макс возил подполковника, а в основном его жену, до самого окончания срока службы в армии. Что касается меня, то через 8 месяцев службы, благодаря стараниям сердобольной сеньоры Кармен и добрым отношениям с подполковником Лопесом, меня освобо­дили от обязательного присутствия в части, с тем чтобы я смог подыскать работу и как-то устроить свою жизнь. Надо отдать должное моим аргентинским военачальникам: они с пониманием отнеслись к моему положению тридцатилетнего мужика без работы и без семьи. Знали бы они, кому они помогали! Пройдет несколько лет, и они об этом узнают.

21 сентября в День весны (а весна здесь начинается, когда у нас осень) Макс пригласил меня, Рауля и еще нескольких парней из дивизиона, с которыми он был дружен, к себе на ферму. Приехали на трех машинах. Кроме невесты Макса, хорошенькой, белокурой и го­лубоглазой шведки, были еще три девушки, которые приехали с ребятами. Впоследствии все они поженились, за исключением Рауля и его девушки. Славная, стройная, темноглазая блондинка, уроженка Бельгии, она долгое время дружила с Раулем, не раз бывала в великолепном трехэтажном особняке Рауля на пра­вах невесты. Они даже планировали заиметь не менее шестерых детей. Но как-то летом, работая воспита­телем в детском лагере отдыха, она влюбилась в ка- кого-то художника, приезжавшего к океану на этюды, и уехала с ним в Венецию, оставив Рауля с разбитым сердцем. Он впоследствии с горечью рассказывал мне, что она счастлива с этим художником, хотя жили они в бедности.

Участие в приготовлении асадо принимали все: по­ка ребята разжигали огонь, девушки готовили салат. Асадо, или парильяда, состояло из кусков говяжьего мяса (грудинка и вырезка), чорисос (свиные колбаски в виде сарделек), морсильяс (кровяные колбаски), риньонес (говяжьи почки) и мольехас (горловые и сердеч­ные гланды), да еще цыплята табака. Все это, зажарен­ное на гриле, благоухало невообразимыми ароматами. Гигантский салат был приготовлен из листьев кочан­ного салата, томатов и лука, обильно заправлен ук­сусом и оливковым маслом. В центре стола возвыша­лась «дамахуана» — 10-литровая бутыль доброго крас­ного вина «Увачинче», напоминающего нашу «Иза­беллу». Все это и есть асадо, составляющее националь­ное блюдо Аргентины, блюдо, отражающее колорит страны, гвоздь программы в воскресной трапезе и в жалких трущобах, и на приеме в президентском дворце. В стране скотоводческого земледелия мясо в основном доступно каждому. Разное по качеству, оно будет обязательно на столе у всякого уважающего себя аргентинца, если не каждый день, то уж по праздникам и выходным дням— обязательно. На авениде Сан- Мартин по воскресеньям, перед вновь открытым рестораном-парильядой, на вертелах, воткнутых в землю перед кострами, жарились целые говяжьи и бараньи туши. У костров важно расхаживали статные, усатые повара-гаучо, одетые в белые шаровары с кружевами (бомбачас), черные жилеты и широкополые, такие же черные сомбреро. Официанты также были в нацио­нальных одеяниях. Запахи жареного мяса разносились на километры вокруг. В воскресные дни аргентинские семьи обедают обычно в ресторанах.

Светило яркое весеннее солнце. С пампы тянуло легким ветерком. Все вокруг цвело. После обеда тан­цевали под магнитолу танго, пачангу и входивший тогда в моду твист. Затем стреляли по мишени из лука и духового ружья. Домой возвращались поздно вечером.

Можно было, конечно, предположить, что армей­ская контрразведка не оставляет без внимания контин­гент, поступающий на службу в армию из-за границы вроде меня. Один из парней задал мне вопрос, за которым, на мой взгляд, просматривался интерес спец­службы. Ну, положим, нравится ли мне страна? Разу­меется, нравится. Хорошая страна. Красивая. Отчего я так задержался и где был до приезда в Аргентину, каким транспортом добирался, были ли у меня друзья там, где жил? И все эти вопросы как бы между прочим, за стаканом с вином. В основном когда мы оставались наедине. Ясно одно: осторожное зондирование моей прошлой жизни. Он несколько раз приглашал меня к себе в гости, познакомил с родителями, сестрами. Отец его состоял в консервативной партии. Я пришел к твердому выводу, что имею, очевидно, дело с ос­ведомителем спецорганов, которые по какой-то причи­не занимаются изучением моего образа жизни. Он сумел также побывать у меня, когда мы однажды собирались с приятелями на пляж Рио-де-ля-Платы, находившийся в нескольких кварталах от дома. Позна­комился он и с сеньорой Кармен.

— Ладислао,— сказала она, улыбаясь (она была улыбчивой дамой).— А что этот Педро, ну, смуглова­тый такой, так тобой интересуется?

—   Да? И что же он спрашивал, сеньора Кармен?

—   Ну, когда ты домой приходишь, бывает ли у тебя кто?

—    Не знаю, сеньора Кармен. У него две сестры, обе не замужем, может, прочит меня в зятья... (Хотя я-то знал, что старшая его сестра уже несколько лет состояла в браке де-факто со своим женихом. Они не могли оформить брак, так как им пока негде было жить. Младшая же была малолетка пятнадцати лет, и уж в невесты мне явно не годилась.)

По-видимому, анализировал я, в какой-то момент за мной может быть установлена слежка. Так, для профилактики. Впоследствии, несколько лет спустя, уже после ареста, когда я вместе с семьей был аме­риканскими спецорганами вывезен в США, мне в руки попал список наших вещей, которые удалось привезти с собой. В заголовке списка было затушевано тушью одно слово, а рядом поставлена моя фамилия — Мерконис. Мне удалось прочитать это слово: там в ка­вычках было напечатано слово «механик». По-видимому, это была моя кличка, под которой я числился в органах военной контрразведки, следившей за кон­тингентом призывников, прибывавших из-за рубежа. Ведь именно механиком я представился при поступ­лении на воинскую службу в то памятное лето 1961 года.

Проверяться на мотороллере удобно: преодолевая кошмарные дорожные пробки, где по обочине, где по тротуару, лавируя между застрявшими в заторе машинами, можно довольно быстро определить, кто стремится проскочить вслед за тобой, если не на машине, то на мотоцикле. Мотоциклов же здесь не так много. В основном автомобили. Как правило, «хвоста» не было.

Вот и с пятого этажа нашего дивизиона зачастил к нам на шестой этаж один паренек, ливанец по проис­хождению. Он хорошо говорил по-английски, так как закончил местный английский колледж «Сан-Эндрюс». Несколько раз он приглашал меня к себе домой, но я к нему не пошел, так как всегда с недоверием от­носился к тем, кто вступал в дружественные отноше­ния не по моей инициативе. А главное, дома у него могли говорить по-арабски, я же арабского почти не знал. Как-то позвонил прямо на службу мой знакомый адвокат Эдуардо:

—    Привет, Мерконис, как поживаешь? Как устро­ился?

—    Устроился неплохо, служу вот здесь, в первом дивизионе, живу на квартире, режим на службе тер­пимый. Думал, будет хуже.

—    Слушай, тут у меня есть друг. Он офицер Ген­штаба. Раньше работал военным атташе на Ближнем Востоке. Так вот, он хочет взять тебя в свой отдел, чтобы попрактиковать с тобой арабский язык.

—    Да я...

—    Так ты не против? Считай, что тебе повезло.

—    Но, видите ли...

—    Ты что, не хочешь переходить в Генштаб? Там же тебе будет хорошо.

—    Я понимаю, что там, возможно, будет хорошо, и я благодарю вас за то, что вспомнили обо мне. Но, понимаете, какая штука... Я ведь здесь уже прижился, и мне не хотелось бы менять место. У меня здесь появились приятели. И потом, в этом вашем Генштабе мне надо будет вкалывать полный срок. Здесь же мне через пару-тройку месяцев светит освобождение от службы, и я смогу устроиться где-нибудь на прилич­ную работу. Да и хожу я в штатском, а в Генштабе ничего этого не будет. Так что, может, там и впрямь хорошо, по это мне никак не подходит. Но все равно я вам очень благодарен за заботу. Спасибо, что не забыли меня.

—    Ну смотри,— сказал он после паузы,— дело твое. А я уж было рекомендовал тебя. (И как он мог рекомендовать меня, если знакомство было шапоч­ное?) Я рад, что ты хорошо устроился. Ну, тогда бывай. Позванивай.

—    Счастливо. Как-нибудь свидимся.

«Что это? — думал я.— Случайность? Провокация? Какой же разведчик откажется от возможности по­пасть на службу в Генштаб? И если он такую возмож­ность проигнорирует, то какой же он тогда развед­чик»? Но в Генштаб я не пошел. Хотя Генштаб — звучит, конечно, заманчиво. Но, во-первых, секреты Генштаба этой страны нас интересуют лишь постольку-поскольку. Вот если бы Пентагон!.. Но и тогда...

Во-вторых, для чего он собирался запихивать в Генш­таб солдата, даже не знающего толком испанский язык? К тому же арабского-то я совершенно не знал. Меня бы там сразу раскололи. А если бы он, этот атташе, настоял на своем? Ведь он же мог запросто перевести меня в Генштаб приказом. А для чего? Что­бы глубже меня изучить? А с другой стороны, нужно ли им это? Мало ли молодых парней приезжает из-за рубежа отслужить в армии. Ведь год всего. В других армиях служат и полтора и два года. Что же, их всех разрабатывают? Ну, может, и не разрабатывают в пря­мом смысле, а так, наблюдают, как вот за мной. Вполне вероятно, что на каждого аргентинца, прибы­вающего из-за рубежа служить в армии, заводится наблюдательное дело. Возможно также, что за этим стоят американские советники, которые из этого кон­тингента могут подбирать для себя кандидатов на вербовку, поскольку большинство молодых людей, от­служив службу в аргентинской армии, возвращается в свои страны, где они со временем могут занимать должности, представляющие интерес для ЦРУ.

Объявление в нескольких газетах, в том числе в «Буэнос-Айрес геральд»: «Американская фирма по перера­ботке с/х продуктов подыскивает секретаря, мужчину, со знанием английского языка и водительскими правами».

«А может, это как раз то, что мне нужно? — поду­мал я.— И водительские права я только что получил».

Офис фирмы располагался в самом центре города. В приемной уже сидел упитанный молодой человек. «Конкуренция»,— подумал я. В это время его вызвали к шефу по кадрам. Молодой человек почему-то быстро вышел и с мрачным видом покинул приемную. Рыжий американец, лет тридцати, среднего роста, выглянул в приемную и жестом пригласил меня войти.

—    Вы говорите по-английски? — с ходу спросил он меня по-английски, усаживаясь за письменный стол и указав па стул напротив.

—    Разумеется.

—    Водительские права? Машина?

—    Права есть, машины пока нет. Есть мотороллер.

—    Мотороллер?— иронично, но дружелюбно улыбнулся он.— При нынешнем движении это очень удобно.— Где работаете?

—    В настоящее время отбываю воинскую повин­ность.

—    Как? А как же вы собираетесь у нас работать?

—    Во второй половине дня я свободен, а через месяц, надеюсь, мне удастся полностью освободиться.

—    Хорошо,— задумчиво сказал он.— Печатать на машинке умеете?

—    Нет, не умею (вот тогда-то я и подумал о том, что мне необходимо овладеть машинописью).

—    М-да. Вот что, расскажите-ка вкратце о себе.

Я рассказал, по легенде, свою биографию.

—    У вас есть с собой фотография?

—    Какая?

—    Четыре на шесть. Заполните, пожалуйста, вот эту анкету. Фотографию принесете завтра.

—    А что входит в обязанности вашего секретаря?

—    Наша фирма «Харвестер интернэшнл» — одна из крупнейших в США. Мы занимаемся в основном переработкой кукурузы. Мы организуем здесь произ­водство, поэтому сюда будет приезжать много людей из Штатов. Вашей обязанностью будет встречать их в аэропорту, устраивать в отеле, сопровождать при посещении правительственных учреждений и прочее. Машину мы даем свою. Микроавтобус. Ваша пред­полагаемая зарплата будет семьсот долларов в месяц. Вас это устраивает?

—    Вполне. (Семьсот долларов в месяц! В условиях жесточайшей инфляции в стране! Это же целое со­стояние!)

—    Приходите завтра. Мы изучим ваши данные, и я представлю вас шефу.

«Интересно,— думал я, возвращаясь домой,— а не попадет ли моя фотография сразу же в досье ФБР? Вряд ли. Частные компании редко прибегают к ус­лугам ФБР. У них есть свои возможности проверить кандидата в служащие. Да и особыми секретами эта фирма, по-видимому, не располагает, но выход на Штаты я, несомненно, буду иметь».

Я пришел на следующий день.

Шеф — сухощавый, бледный, невысокого роста че­ловечек в очках, был настроен не столь дружелюбно, как его подчиненный. В его вопросах я усмотрел неко­торое недоверие и, пожалуй, недоброжелательность.

Он, правда, не слишком глубоко интересовался факта­ми моей биографии, но высказал явное недовольство тем обстоятельством, что я занят на службе. Я понял, что я им не подхожу, и поэтому не слишком удивился, когда через неделю, позвонив по телефону в контору, получил вежливый отказ.

Кстати, о языке. С самого начала мои однополчане взялись обучать меня испанскому языку. Начали мы с того, что в мой словарик я записал все наиболее популярные в солдатской среде ругательные слова и выражения, коих в испанском языке немало. Но вскоре выяснилось, что записал я далеко не все. Как-то за ужином я спросил у сеньоры Кармен значение одно­го вспомнившегося мне вдруг слова из солдатского лексикона, значения которого я не знал. Бедная ста­рушка зашлась от хохота, трясясь всем своим тучным телом. Пустив из сифона струю в бокал с вермутом и немного отдышавшись, она сказала мне, что это слово нехорошее, но если меня все же интересует его значение, то пусть уж лучше мучачос на службе мне его и объяснят. Придя на службу, я спросил у ребят значе­ние этого слова, сказав при этом, что у моей хозяйки не хватило слов, чтобы его объяснить. Слово это, кстати, здесь столь популярное, что когда через нес­колько лет мы ехали на машине с пятилетней дочуркой и нам навстречу из переулка, нарушая правила движе­ния, выскочил шальной «фиат», моя дочка, яростно погрозив ему кулачком, крикнула вдогонку: «Boludo!» Дружно посмеявшись, парни популярно, с соответ­ствующей жестикуляцией объяснили мне значение это­го слова. И слово-то было немудреное, но популярное: «boludo», то есть м...дак.

Вскоре после поступления на службу, по объявле­нию в газете я нашел себе преподавательницу испан­ского языка, с которой занимался два-три раза в неде­лю. Она поставила мне правильное произношение, дала основы грамматики, ввела в секреты разговорной речи, характерной именно для столицы. Язык я изучал, как говорится, в аварийном порядке, считая это делом чрезвычайной важности. Какой же я аргентинец, если испанский у меня через пень колоду! Купил магнито­фон, слушал записи местных артистов, смотрел теле­передачи, новости, просмотрел все аргентинские до­вольно неплохие фильмы: «Моя бедная мать» с Уго дель -Каррилем в главной роли, фильмы Лолиты Тор­рес, «Три раза Анна» и множество других. Просмотрел все премьеры американских фильмов в сопровождении титров. Тут были и «Спартак», и «Бен-Гур», и «Десять заповедей Моисея», и другие. В больших дорогих ки­нотеатрах на авениде Кориентес, куда без галстука в вечернее время не пускали, перед началом фильма давалась музыкальная программа. Обычно исполня­лись танго под рояль, бандонеон (подобие нашей гар­моники) или аккордеон, а также фольклорные мелодии под гитару и большой барабан — тамбор.

А тем временем моя служба в армии продолжа­лась. На доске объявлений висел список личного сос­тава, где против каждого имени стояла отметка о ре­лигиозной принадлежности: кто католик, кто протес­тант, кто иудей, а двое вообще написали «атео» — атеисты. Это было для того, чтобы не назначать в на­ряд, когда у кого-нибудь религиозный праздник. Я значился как католик. (Солдаты вскоре привыкли ко мне и принимали как вполне своего.) Однажды я дежу­рил по этажу. В мои обязанности вменялось провести влажную уборку всего этажа, включая лестничную площадку и туалетную комнату, которая одновремен­но служила курилкой.

—    Кто это тут мне насвинячил, не знаешь? — спро­сил я у солдата, вышедшего в туалет покурить.

Унитаз был забит булкой и быстро наполнялся нечистотами.

—    Да Тинго это дурака валяет.

—    Ты сам видел?

—    Ну видел. Зачем мне врать?

Я зашел в архив, где работал Тишо, и поманил его пальцем. Он был рослый солдат, на голову выше меня, но довольно рыхлый.

—    Пойдем, дело есть,— сказал я ему. Он пошел за мной, ничего не подозревая.

Вошли в туалет. Я подвел его к унитазу. В туалет­ной комнате мы были одни.

—    Сам уберешь или тебе помочь? — спросил я его.

—    Еще чего! — бросил он небрежно.

—    Вытаскивай хлеб, очень тебя прошу,— сказал я тихим голосом.— Ну пожалуйста, будь так любезен.

—   Да пошел ты!..— процедил он сквозь зубы и, сплюнув на только-что убранный пол, повернулся, чтобы уйти.

Ухватив его за рукав мундира, я резко развернул его и жестко припечатал к стене. Икнув, он вытаращил на меня глаза. Я схватил его за грудки, слегка треснул затылком о стенку. Сын крупного оптовика-бакалейщика, он был изрядно откормлен, имел лишний вес, поэтому стена гулко содрогнулась от удара.

—   Что тут происходит? — послышался строгий го­лос капрала Пуй, входившего в туалет.— В чем дело?

—   Да ничего такого, мой кабо,— ответил я, успев вовремя отпустить Тинго.— Мы тут немного шутили, и вот он поскользнулся на мыльной пене, которой я мыл пол. Я вот его поддержал, чтобы не упал.

—   А это еще что? Какой паскудник бросил булку в унитаз? — спросил капрал, наклонившись над заби­тым унитазом. Тинго стоял молча, лицо его налива­лось краской.

—   Не беспокойтесь, мой кабо,— сказал я.— Я от­вечаю сегодня за уборку, все будет в полном порядке.

—   Иди и вынимай,— сказал я Тинго, когда капрал вышел.

Бедняга молча, сняв мундир и засучив рукава белой сорочки, полез рукой в загаженный унитаз, достал оттуда разбухшие куски батона, швырнул их в урну, после чего, с отвращением на лице, долго мыл руки с мылом. Я же невозмутимо продолжал работать шваброй, доводя при помощи какого-то пенящегося, ароматного средства до блеска черные мраморные плитки пола.

—   Смотри, больше так не делай,— сказал я ему вслед.

Он молча вышел с видом побитого пса.

«А не перегнул ли я палку?— подумал я.— Не стоит наживать врагов. В моем-то положении». Неде­ли через две я встретил его в танцевальном кафе, подвел к стойке и угостил двойной порцией коньяка.

—    Ты на меня не сердишься?

—   Да, нет, я сам виноват,— сказал он смущенно.

—   Тогда мир?

—    Мир.— И мы пожали друг другу руки.

Как-то раз затеяли «армрестлинг»— схватку на руках. В комнате, где хранились архивы, стоял узкий длинный стол, за которым устроили импровизирован­ные соревнования. Противники по очереди садились друг против друга и, подложив под локоть папки из архива и взявшись рука об руку, пытались каждый завалить руку противника. В институте я занимался классической борьбой, играл двухпудовыми гирями, да и сейчас занимался гимнастикой — в общем, был в неплохой форме. К тому же знал некоторые тонкости в этом виде силовых упражнений, которые нам пока­зывал наш тренер в «Динамо» Борис Прутковский, руководивший нашей секцией борьбы.

—    А ну-ка, дайте попробую,— сказал я, подсажи­ваясь к столу.

Одного за другим я без труда уложил всех парней с нашего этажа. Сбегали на пятый этаж. Оттуда при­шли четверо из команды регбистов, среди них рыжий американец, с которым впоследствии не раз встреча­лись в клубе Сан-Эндрю, где он играл в регби. Уложил и их. Привели амбала со второго этажа.

—    Ну, мучачос, вы даете! Где мне справиться с та­ким мастодонтом?! — воскликнул я.

—    А ты попробуй, не бойся!

Я обратил внимание, что парень был только грозен с виду, а на самом деле полноват и рыхловат. За время тренировок и соревнований там, в Ленинграде, я нау­чился еще до схватки оценивать противника. Сели. Хлопнув рука об руку, сделали захват, я на долю секунды раньше. Разминка. Перевес то в одну, то в другую сторону, то он меня почти дожимает до крышки стола, то я его. Силен, однако, битюг. Весь покраснел как рак, пот с него градом, глаза заливает. Вокруг весь этаж, включая сержантов. Остановился и проходивший мимо подполковник Мендес. Поеди­нок затягивался, хотя я почувствовал, что мой против­ник выдохся, глаза у него полезли из орбит, но глядел он на меня ужас как свирепо. Я все сильнее сдавливал его начавшую дрожать руку, затем, уловив момент, когда он несколько расслабился, резким движением неожиданно дожал его руку на крышку стола. Триум­фальный вопль разнесся по этажу, а посрамленный малый с приятелями удалились.

— Пошли, Ладислао, перекусим после службы,— предложили ребята с этажа.

Впятером мы обосновались в крошечном ресторан­чике на Пасео-Колон. Мы заказали традиционный «бифе анчо» — широкий, приготовленный на гриле крова­вый бифштекс в палец толщиной, с жареным яйцом сверху— «а кабальо», то есть на коне, «кон папас фритас» — с жаренным в оливковом масле хрустящим картофелем, «энсалада микста»— салат из зелени и томатов, обильно заправленный маслом и уксусом, и огромный кувшин красного вина, которое мы раз­бавляли газированной водой из сифона. На десерт — «пострэ-дэ-вихилянте»— десерт постового, состояв­ший из толстого ломтя мягкого, невыдержанного сыра и такого же ломтя плотного мармелада— «дульсэ- де-мембрильо» (из айвы) или «дульсэ-де-батата» — первый из них приготовлен из плодов мембрильо и имеет бордовый цвет, второй изготавливается из батата— сладкого картофеля, оба типа мармелада чрезвычайно популярны как в столице, так и в провин­ции. Хлеб белый в виде небольших, хрустящих, прак­тически полых булочек. Черного хлеба здесь вовсе нет. Завершили скромную солдатскую трапезу рюмкой доброго коньяку и маленькой чашечкой крепкого аро­матного кофе по-итальянски— «эспрессо», который с шипением выдал нам кофеварочный агрегат.

Ночью я долго ворочался в своей холостяцкой постели, пытаясь уснуть. Перебирая в уме по устано­вившейся привычке события прошедшего дня, поду­мал: «А правильно ли я поступил, вступив в это самое соревнование? И зачем мне было высовываться? Бра­вада, не более. Что мне это дало? Ровным счетом ничего. Нет, надо будет впредь остерегаться подобных эксцессов. Силу, что ли, некуда девать? Вот освобо­жусь от службы, надо будет заняться спортом. Хотя бы легкой атлетикой или плаванием, а еще лучше теннисом. Спорт к тому же помогает завести интерес­ные знакомства».

Утром следующего дня отправляемся на стрель­бище войсковой части в Палермо. Вначале из писто­лета— кольта 45 калибра, похожего на нашего «стечкина». Вышли на огневой рубеж. После тщательного инструктажа сержант дал нам поначалу возможность поприцеливаться и пощелкать из пистолета без патро­нов. Затем выдал по пять патронов и подал команду заряжать. «Как-то надо не показать, что у меня есть навыки в стрельбе»,— подумал я, прицеливаясь в ми­шень. Краем глаза заметил, что сержант следит за мной. Закрыл оба глаза и нажал на спусковой крючок.

—    Ты что жмуришься, боишься, что ли? — спросил сержант с усмешкой.

—    А? — повернулся я к нему, подняв оружие СТВО­ЛОМ вверх.

—    Не жмурься, говорят тебе! И не дергай за крю­чок! — сказал он.— Первый выстрел — девятка.

Еще четыре выстрела — 9, 7, 6, «молоко». Это уж я специально мазал.

—    Ну что ж, для начала неплохо,— одобрил сер­жант.

Отстрелявшись из пистолета, мы перешли к стрель­бе из винтовки маузер. Результаты были примерно такие же. Это был наш единственный выход на стрель­бище за всю службу. В армии экономили патроны.

Седьмого ноября совпало с выходным днем. Рано утром оседлал свою мотонету и направился на Кос- танеру, набережную Рио-де-ля-Платы. Костанера уже проснулась, и многочисленные ресторанчики готови­лись к приему посетителей. Вздымая фонтаны брызг, на Рио-де-ля-Плату садились гидропланы. Прямо за оградой Костанеры был городской аэропорт, исполь­зовавшийся для внутренних линий национальной ком­пании «Аэролинеас архентинас», а также для полетов в соседний Уругвай, берега которого не были отсюда видны, поскольку ширина реки здесь была около 30— 40 километров.

По длинному молу я въехал на территорию яхт- клуба «Оливос», расположенного на острове. На молу было полным-полно рыболовов. Из порта Оливос то и дело выходили белоснежные яхты. Горизонт был весь в белых парусах, проводилась регата.

Побродив по территории яхт-клуба, я затем про­ехал по песчаному берегу до самого дальнего, совер­шенно безлюдного пляжа и, оставив мотороллер на берегу, побрел на каменистый мысок, далеко выдавав­шийся в Рио. Там я разулся и, расположившись на нагретом солнцем плоском камне и опустив босые ноги в теплые воды реки, предался воспоминаниям о далекой Родине, об оставшейся там молодой жене, о матери, о братьях. Там уже, возможно, выпал пер­вый снег. Давно закончился праздничный парад, и миллионы моих соотечественников, посидев за праздничным столом, уже отправились спать. А я вот здесь сижу на берегу широчайшей реки вдали от Роди- иы. Тоска охватила меня. Ностальгия. Отчего-то вспомнился райцентр в Марийской Автономной рес­публике, куда мы в 1934 году переехали с Украины. Мне тогда было два года. На Украине в то время проводилась коллективизация, и в начале тридцатых годов там свирепствовал голод. Отец взял да и перевез нас к себе на родину в Марийскую республику. Отец по тем временам был человек грамотный — он закончил четыре класса церковно-приходской школы, воевал в Первую мировую, в гражданскую, учился на курсах следователей ВЧК, служил там около десяти лет, од­новременно закончил юридический техникум. Поэтому его и назначили прокурором Мари-Туренского района в ста километрах от столицы — Йошкар-Олы. Време­на были сложные, тяжелые, здесь тоже проводилась коллективизация со всеми ее последствиями. Первые несколько лет работа у отца шла как будто ничего, он пользовался уважением в районе, превосходно владел родным марийским языком. Но вот наступил 1937 год. Отец и раньше был не прочь пропустить рюмочку- другую, теперь начал изрядно напиваться, буянить.

—   Где мой револьвер?! — кричал он в пьяном уга­ре, перебирая по ковру босыми ногами, пока мать с бабушкой раздевали его.— Дайте мне револьвер! — У него был именной никелированный браунинг еще со времен работы в ЧК.

—   Дам тебе сейчас такой револьвер, что искры из глаз посыпятся,— спокойно говорила бабушка, вместе с мамой пеленая его в простыню, благо отец был маленького роста, на голову ниже матери, и они без труда с ним справлялись.

—   Я чекист!— возмущался отец во все горло.— Не смейте трогать меня!

—    Чекист, чекист, засранный чекист,— приговари­вала бабушка, ловко привязывая его к кровати.— Так засвечу, что забудешь про своего чекиста.

Браунинг отцов бабушка давно запрятала под за­мок где-то в недрах старого кованого сундука. А во­круг свирепствовала ежовщина. Был брошен в тюрьму близкий друг отца, наш сосед, тоже мариец, с которым мы несколько лет прожили бок о бок и дружили семья­ми. Отец категорически отказался дать санкцию на его арест. Ручаясь за него, ездил в Йошкар-Олу, доказы­вал, что никакой он не враг народа. Все было напрас­но: обошлись и без санкции прокурора — десять лет лагерей с конфискацией имущества. И имущество — жалкие крохи. Четверо детей мал мала меньше. Их выселили из казенной квартиры. Отец помог семье репрессированного друга переехать в село, устроил в совхозе, где с детьми было легче прожить, помогал всем, чем только мог. Хлопоты отца не прошли даром. Друга вскоре выпустили из лагеря.

Были и другие случаи, когда он вмешивался, и ино­гда небезуспешно. За это вскоре его самого сняли с работы. Стоял вопрос о его пребывании в партии. Работала особая комиссия, угроза ареста нависла над ним. Он стал все чаще напиваться, а по ночам скре­жетал зубами и кричал: его мучили кошмары. Мать тем временем продолжала работать машинисткой в райкоме партии. Начальником отдела кадров рай­онного НКВД работал старый приятель отца. Они работали когда-то вместе в особом отделе ВЧК ди­визии Котовского. Он-то и помог отвести от отца угрозу ареста. В то время при машинно-тракторных станциях (МТС) учреждалась новая должность заме­стителя директора по политчасти, куда назначались бывшие чекисты. Вот на эту-то должность в довольно большое село Хлебниково и спровадил отца его при­ятель, выводя из-под удара.

Село Хлебниково представляло собой в то время «медвежий угол», затерянный в густых лесах. И хотя расстояние от райцентра было всего 25 километров, добраться туда было далеко не просто. Поселились в избе раскулаченной семьи. В одной половине жили мы, в другой — мать репрессированного кулака, кото­рой было разрешено остаться. К нам, детям, она от­носилась довольно хорошо, иногда даже угощала чем- нибудь. Усадьба же была разорена дотла в период коллективизации. От добротных некогда ворот оста­лась одна крыша на двух дубовых столбах, забор растащили, большой огород за домом зарос бурьяном и крапивой, некогда цветущий сад одичал. Печать запустения царила на всем в этом разоренном хозяй­стве. Отец с утра до поздней ночи пропадал на работе, мать томилась без дела, старший брат ходил в школу, я же с ватагой деревенских мальчишек мотался по оврагам и буеракам, играли в лапту, в ножик, гоняли обруч по пыльной улице. Мать вскоре уехала в рай­центр, где продолжала работать в райкоме. Мы с от­цом остались одни, о нас заботилась бабушка.

А трактора в МТС то и дело выходили из строя. Постоянно плавились подшипники, и оперуполномо­ченные НКВД приезжали искать саботажников и ди­версантов. Кое-кого забирали, но вскоре выпускали, так как выяснилось, что имел место заводской брак и никто специально песок в подшипники не подсыпал. Отгремела финская война. Мы переехали обратно в райцентр Мари-Турек, где отец получил какую-то незначительную должность в райисполкоме. Старший брат пошел в восьмой класс, я— в первый. Родился младший брат.

Сорок первый год. Грянула Великая Отечественная война. В полдень 22 июня по радио выступал Моло­тов. Мать дни и ночи стучала па машинке в воен­комате. Шла всеобщая мобилизация, и она работала в призывной медкомиссии. Отец, которому уже было под пятьдесят, был на брони, не вылезая из лесов, где руководил лесозаготовками для фронта. Небогатый марийский край отдавал для фронта все до последней нитки. В селах вязали рукавицы, носки, шили полушуб­ки, валяли валенки. Вскоре наступил голод. Хлеба иждивенцам, а я был таковым, давали по 150—200 граммов. Ел свою порцию долго, отламывая по кусоч­ку. Лакомством считалась картофелина, нарезанная кружочками и запеченная прямо на чугунной плите, топившейся дровами. Картофельную шелуху сушили, мололи на мельнице и, добавив щепотку муки, суше­ной лебеды, а иногда и торфа, жарили на рыбьем жире или на воске, благо хоть эти продукты были в достат­ке. Всеми силами спасали моего младшего брата, ро­дившегося за год до войны. Каким-то чудом добывали для него пол-литра молока, за которым я ходил в мо­роз и в стужу на окраину села Мари-Турек к ве­теринару, державшему корову, единственную на весь райцентр. Бабушка самоотверженно спасала нас всех троих от голода. Обходя дома знакомых, она брала вещи для продажи и шла на толкучку, где их про­давала, всегда принося с собой буханку хлеба или кринку молока.

Старший брат в 1943 году ушел в семнадцать лет добровольцем в армию. В апреле 1944 года отцу уда­лось, благодаря опыту работы на Украине и знанию украинского языка, получить назначение в освобож­денную часть Украины. Выехали из Мари-Турека 4 ап­реля 1944 года. Кругом еще лежал глубокий снег, а по ночам здорово подмораживало. Ехали на двух санях, нагруженных домашним скарбом, в том числе, конеч­но, классическим бабушкиным сундуком. Друзья при­шли проводить меня. Генка Неверов — сын директора школы, погибшего под Харьковом в сорок втором, подарил мне самое дорогое, что у него было,— ножов­ку по дереву. Я не хотел брать, зная, как она ему дорога, но он мне все же ее вручил. До места назначе­ния добирались целый месяц. Сначала — трое суток по большаку на санях до Йошкар-Олы, столицы МА ССР. Сани наши не раз опрокидывались в сугроб, и мы все летели в него: отец, мать, бабушка, трехлетний младший братишка и я, двенадцати лет. Когда замер­зали— бежали за санями. Но было начало апреля, и солнце днем начинало уже изрядно пригревать, так что в Йошкар-Олу (Красный город) уже въезжали по воде. Наши изможденные лошади с трудом тащили сани по растаявшим, покрытым конским навозом, раз­битым улицам Йошкар-Олы. Оставив нас у наших давних друзей по Мари-Туреку Решеткиных, отец пое­хал сдавать багаж и определять на ночлег конюха и лошадей, которым па следующий день предстоял обратный путь длиною в сто километров.

Мы в зеленом плацкартном вагоне пассажирского поезда Йошкар-Ола — Казань. Последний раз я ехал по железной дороге в двухлетнем возрасте и, естест­венно, ничего не помнил. Станция Казань. Через мно­гочисленные пути пробираемся в эвакопункт. Согнув­шись, пролезаем под вагонами товарняков. И вдруг — перед нами оскаленная морда огромной овчарки, рву­щейся с поводка. Кругом солдаты-конвоиры с автома­тами на изготовку. Еще две сторожевые собаки. И лю­ди, сидящие рядами с руками за голову. Все в серых ватниках и серых поношенных шапках. Их лица также землисто-серые. Вагон с решетками на окнах. Люди сидят лицом в нашу сторону и смотрят на нас впалыми глазами; начальник конвоя, яростно размахивая ру­ками, что-то нам кричит, но слова его заглушаются шипением пара от проходящего паровоза. Отец, мать, бабушка и мы с братом размещаемся на ночь в эвако­пункте — в огромном зале коек на пятьдесят. Ночью не спится. Тревожно кричат паровозы. В свете прожек­торов медленно проползает поезд с платформами, на которых стоят огромные махины танков желтого и зе­леного цвета — немецкие «тигры», «пантеры» и «фердинанды». Многие машины зияют черными отверсти­ями, борта в саже, развороченные башни. Солдат без руки, приподнявшись на койке, сказал мне, что это немецкая техника с полей Курской битвы. Теперь она направляется на переплавку на заводы Урала.

То пассажирскими, а то и товарными поездами мы пробирались на Украину. Подолгу простаивали на запасных путях, пропуская воинские эшелоны. Поез­дам этим всегда давали зеленый свет. Все больше ощущалось дыхание войны.

Пенза I, Пенза И, Рузаевка, станция Лиски Воро­нежской области— это уже территория, где был ос­тановлен враг. Кругом воронки, стреляные гильзы от зенитных пулеметов. Украина, Харьков. Вокзал — сплошные руины. Где-то из стены под этими руинами торчит кран, а из него непрерывной струйкой течет вода. Умываются обнаженные по пояс солдаты. Водо­провод уже работает, хотя кругом все начисто раз­рушено. У водоразборных колонок стоят очереди за водой с ведрами, банками, бутылками. Пирожки!!! Прямо на улице! Этакие большие пирожки! Просто огромные! И дешевые! Пирожки с фасолью, с картош­кой! Вареная картошка со сметаной! Вволю! Такого изобилия в еде мы давно не видели! Такого богатства! Таких деликатесов! В растерзанной, разграбленной, недавно освобожденной Украине и вдруг — с едой так вольготно! А огромный «блошиный» рынок Харькова! Там было все — от кильки до хромовых сапог, порой на картонной подошве, искусно сделанной под кожу: выйдешь из дому в дождливую погоду, а домой вер­нешься в одних голенищах. Море людей. И над всем этим скопищем людским скорбные звуки трубы: сле­пой музыкант, уставившись в небо незрячим взглядом, играл «Ермака». Играл искусно. Обожженное, все в шрамах лицо его становилось багровым от натуги. Люди стояли и слушали, клали деньги в его засален­ную кепку.

Поезд медленно, но верно приближался к Киеву. Перед самой Дарницей наш вагон отцепили, так как лопнула рессора. Отец ушел добывать хлеб. Вагон тем временем починили, прицепили к какому-то составу, и мы поехали, без отца. Каким-то образом он сумел уже под самым Киевом нас нагнать. Отец притащил пять огромных желтых караваев из кукурузной муки. Паляницы эти очень крошились, хотя были необыкно­венно вкусными. Ночью в небе над нами летали ноч­ные истребители. Доносились глухие раскаты грома. Оказывается, бомбили Дарницу. Утром, проезжая тер­риторию, подвергшуюся бомбежке, мы видели ворон­ки от бомб, убитую лошадь, разбитые зенитки на берегу Днепра, сгоревший тягач.

На горизонте Киев. Сверкающий остатками позо­лоты, зияющий черными провалами купол Киево-Печерской лавры. Поезд медленно движется по временно­му шаткому деревянному мосту через Днепр, наведен­ному саперами сразу после освобождения Киева. На площадках моста — зенитные установки, часовые. В вечернем небе над Киевом, помигивая зелеными огоньками, барражируют ночные истребители. Заноче­вали на площади перед вокзалом, наполовину разру­шенном, положив наш старый фамильный ковер прямо на асфальт и укрывшись всем, что у нас было. Ночью бомбили аэродром, находившийся неподалеку. Одна крупная фугаска грохнула где-то совсем рядом. Земля заходила ходуном. Тошнота подступила к горлу.

Киев. Апрель 1944 года. На улицах много военных парней и девушек с красными ленточками на шапках. В Киеве сейчас размещается штаб партизанского дви­жения. Полностью разрушенный Крещатик.

Питаемся по талонам в столовой, называемой здесь «їдальня». Через три дня отец получил назначение прокурором в отдаленный район Киевской облас­ти, и вот мы туда едем. Мучительная пересадка на станции Цветково. Снова ночуем на нашем ковре на полу крошечного вокзала. Еще довольно холодно. Ут­ром, пройдя километра полтора, таща на себе все наши вещи, мы с трудом добираемся до товарного поезда, стоящего на запасных путях. Взбираемся на груженную каменным углем открытую платформу и почти сразу трогаемся. Каменноугольная пыль взвихривается на ходу поезда, набивается в нос, глаза, уши, за шиворот... Но мы едем. И это главное. Вечере­ет. Вот наконец чудом уцелевшая станция Звенигород- ка. Корсунь-Шевченковский котел захлопнулся так быстро, что многие станции железной дороги немцы не успели взорвать, поскольку снабжение немецких войск шло до последнего момента. Мы слезаем с платформы черные, как негры. Умываемся из колонки, где заправ­ляются паровозы. Чуть отвернул вентиль— на тебя обрушивается водопад. Другого источника воды здесь нет. Нас встречает ястребок [13]Ястребок— боец истребительных отрядов, созданных в освобожденных областях Украины из числа лиц допризывного возраста для борьбы с бандитизмом и для охраны объектов.
— молодой парень, воо­руженный немецкой винтовкой. Погружаемся на тро­фейную военную повозку, запряженную парой лоша­дей. До райцентра шесть километров.

Выехав 4 апреля из Мари-Турека, лишь 4 мая но­чью мы добрались наконец до пункта назначения — райцентра Катеринополь, некогда сплошь заселенного евреями и поэтому именуемого «местечком». Трасси­рующие пули пересекают звездное небо. Стреляют всю ночь. Заливаются соловьи. Стрелок объясняет нам, что стреляют в небо просто так, по дурости, поскольку оружие сейчас есть в любой хате. Возница выгрузил нас в центре местечка у одного из полуразрушенных домов, одна из комнат которого была наскоро от­ремонтирована, деревянный пол тщательно вымыт. Уже было за полночь. Спали все вместе на разостлан­ном ковре, который уже не раз нас выручал. В углу на ящике из-под снарядов нашли коптилку из снарядной гильзы, заправленную бензином, в который добавля­лась соль. Коптилка отчаянно коптила, но это был единственный источник освещения, поскольку электро­энергия отсутствовала. К тому времени скудные наши съестные припасы были исчерпаны, и поэтому радости нашей не было предела, когда мы с отцом, исследуя подвалы соседних разрушенных домов, обнаружили там бумажный мешок с надписями на немецком, почти полный .сушеного картофеля.

Затем поселились в большом добротном каменном доме под черепичной кровлей. Дом этот принадлежал до последнего времени судетскому немцу Шульцу, обо­сновавшемуся здесь еще в двадцатые годы. Шульц вместе с семьей ушел с немцами на Запад. Половина дома была жилой, вторая половина была занята кол­басным цехом. При доме был большой сад и огород. Шульц был рачительным хозяином и великим мас­тером своего дела. Десятилетиями он кормил колбас­ными изделиями весь район. Его дочь Юлия, как фольксдойче, пошла работать в немецкую комендату­ру. Говорили, что она якобы доставала пропуска для партизан. Но кто этому поверит, когда придут наши? Оккупантов колбасами кормил? Кормил. Хотя, если здраво подойти, куда ему было деваться? Попробуй-ка не покорми! Голову оторвут, хотя и свой. Вполне справедливо опасаясь репрессий со стороны советских властей за сотрудничество с оккупантами, он с тяже­лым сердцем, в слезах, покинул насиженные места, где все в районе его любили и уважали за честность и неве­роятное трудолюбие. Но оп слишком хорошо знал наши порядки и законы военного времени. Центр Катеринополя— собственно местечко, был полностью разгромлен. Евреи, не успевшие эвакуироваться, были уничтожены. Но вот вернулись из эвакуации первые еврейские семьи, и тотчас заработала парикмахерская, радуя людей призрачным ощущением мирного време­ни. Действовали милиция, суд и прокуратура, партий­ные и административные органы, функционировала почта, налаживалась телефонная связь. И конечно, работала чайная, где можно было досыта поесть варе­ников с творогом и сметаной. После голодного марий­ского края нам это казалось раем земным. Отец в пер­вый же день принес пистолет «ТТ» и автомат «ППШ», которые испытал тут же, в огороде. Потом я в отсутст­вие отца научился собирать и разбирать это оружие и даже тайком пару раз стрелял.

Я начал ходить в школу, где все были на два-три года старше меня, поскольку в оккупации не учились. Мой первый день в школе был полон впечатлений. Из эвакуации вернулся директор школы, который в этот майский день приступал к своим обязанностям. Нас всех выстроили во дворе школы, и завуч представил нам директора Герасимчука. Ему было немногим за пятьдесят, но выглядел он совсем старым. Сутулая, высокая и тощая фигура его имела жалкий вид. Одет он был в старый, совершенно ветхий пиджак, одетый на когда-то белую майку, и в шаровары, сшитые из стираного-перестираного кумача, на котором все еще проступали буквы партийно-государственных лозун­гов. На ногах — галоши на босую ногу, подвязанные пеньковой бечевкой. На голове — широкополая соло­менная шляпа, как у деда-пасечника. Ввалившиеся чер­ные глаза его сверкали лихорадочным нездоровым блеском. Щеки ввалились. Но речь, посвященную его вступлению в должность, он произнес прямо-таки блистательно. Мы поняли, что за невыразительной, комичной внешностью нашего директора таились не­обычайная сила воли, педагогический талант и фана­тичная преданность своему делу.

Моя мать работала машинисткой в райкоме, поэ­тому я был в курсе почти всех событий партийной жизни района, и в свои двенадцать лет я невольно слушал и запоминал все разговоры в семье, хотя меня в то время новости эти совершенно не интересовали.

У многих учеников дома были спрятаны винтовки или ракетницы. А на переменах забавлялись боевыми патронами, которыми всегда были набиты карманы учащихся. Как-то раз, идя поутру в школу, я встретил подростка, который сломя голову бежал в сторону поликлиники: во лбу у него торчала пуля, сочилась кровь, глаза ошалели от боли.

Постреливали не только в воздух. На освобожден­ной территории оставалось немало бывших полицаев, служивших у немцев, которые скрывались в селах и лесах и по ночам «шалили»: убивали председателей колхозов, представителей Советской власти, сельских активистов. Против бандитов велась беспощадная война.

Страшные годы оккупации пережило украинское село. Здесь, в районе Звенигородки, замкнулось сталь­ное кольцо вокруг корсунь-шевченковской немецкой группировки. Где-то в этих местах немцами была предпринята последняя попытка прорыва из окруже­ния. 17 февраля 1944 года воинами 2-го Украинского фронта немецкая группировка была ликвидирована. Враг потерял более 73 тысяч солдат и офицеров, в том числе 18 500 пленными. Поля и леса были забиты немецкой техникой. В самом центре Катеринополя долгое время стоял подбитый немецкий танк «пан­тера». Денно и нощно работали подразделения сапе­ров, укомплектованные в основном военнослужащи­ми — выходцами с Кавказа и Средней Азии, недавно выписавшихся из госпиталя, но еще не отправленных на фронт. Они проводили разминирование минных полей, собирали снаряды, мины, гранаты и по ночам подрывали их за кладбищем, у салотопки. Были среди них и танкисты, которые, своими силами отремон­тировав два подбитых танка и самоходку, использо­вали их в качестве тягачей при удалении с полей подби­той техники. А вечерами собирались девушки на поси­делки, и тогда лились ночь напролет над слободками звучные украинские песни.

На плотине, взорванной немцами при отступлении, неустанно трудились двое молодых энтузиастов — Костя и Володя, которые руководили восстановлением электростанции. Им помогали солдаты саперной час­ти. Благодаря их усилиям плотина была вскоре восста­новлена, крохотная электростанция заработала, и Ка- теринополь осветился электрическими огнями. К тому времени, благодаря все тем же неутомимым Косте и Володе, был восстановлен районный радиоузел, в центре установили динамики, и в День Победы тол­пы жителей собрались под динамиками.

А великолепные репортажи футбольных матчей, проводившиеся спортивным комментатором Вадимом Синявским! Люди часами стояли у динамиков на ули­це, слушая его торопливый баритон, живо коммен­тируя события, разворачивавшиеся где-то там на фут­больных полях. Люди жадно вдыхали мирный воздух, тянулись к музыке, к танцам. В районном клубе даже ставили оперу! Да, оперу! «Наталку Полтавку» Гулак- Артемовского! Был свой духовой оркестр, которым руководил превосходный музыкант Грицько Зинькович.

Шел май 1945 года. Только что закончилась война. Кругом цвели сады, пели соловьи. Затаив дыхание, слушали Сталина. Три дня каникул по случаю Дня Победы! Ура! Но в районе было неспокойно. Однажды в июле отец забежал домой, прихватил свой автомат «ППШ» и побежал к ждавшему его грузовику, в кры­том кузове которого сидели милиционеры и партра­ботники с оружием в руках. Банду, на счету которой были два убитых милиционера и председатель кол­хоза, блокировали в соседнем селе в хате с толстыми глинобитными стенами. Это была та самая банда, которая неделю тому назад, связав сторожа, ограбила универмаг, а на пустой бочке во дворе расставила игрушечные пушечки, нацелив их на райотдел мили­ции.

Хозяина хаты допрашивали отец и начальник рай­отдела милиции капитан Ходюк. Подозреваемый все отрицал, но ограбление универмага ему все же при­шлось признать.

—    Ну и где же ты спрятал награбленное?

—   Да там. Несколько рулонов мануфактуры на чердаке. Могу показать.

—    Пошли! Иди вперед! И чтобы без шуток!

С оружием в руках полезли на чердак. Хозяин впереди, за ним — Ходюк, затем отец, внизу их под­страховывали сотрудники МГБ и милиционеры. Хозя­ин шагнул в темноту чердака, за ним — Ходюк, и сра­зу — грохот выстрелов. Ходюк упал ничком на черда­ке, последним усилием ударив бандита по руке, сжимавшей пистолет. Это помешало тому вести при­цельный огонь по отцу, которому пулей начисто среза­ло два пальца левой руки. Падая, отец все же успел дважды выстрелить в бандита. Все выскочили из сеней. Из окон хаты в это время бандиты уже вели огонь из автоматов. Начинала заниматься соломенная крыша, подожженная кем-то из оперативников. Молодой ми­лиционер, по фамилии Рафалович, бывший партизан, подкрался к окну, напоминавшему амбразуру дота, и метнул внутрь одну за другой две лимонки Ф-1. Метровой толщины глинобитные стены хаты содрог­нулись, из окон жарко полыхнуло огнем, стрельба прекратилась. Гранаты сделали свое дело. Из хаты вытащили четыре искореженных осколками трупа, пя­тый бандит был еще жив. Жарко пылала хата, кото­рую никто не тушил. Отцу промыли руку керосином, наскоро перевязали и отвезли в больницу. Трупы бан­дитов привезли в местечко и бросили в полуподвале разрушенного дома на всеобщее обозрение. Отовсюду стекались обыватели поглазеть на мертвецов. К ночи трупы убрали и отвезли в морг.

К вечеру из больницы привезли отца. Первые две фаланги на безымянном пальце и па мизинце при­шлось ампутировать. Мать и бабушка ругали его:

—   Ты же прокурор района! Разве твое дело ловить бандитов? Это дело милиции!

—   Это дело всех нас! А не только милиции! А мне, старому чекисту, и сам Бог велел воевать с бандитами! Вон Ходюк погиб. Сгорел там на чердаке. Груда пепла да костей да пряжка от ремня — вот все, что от него осталось. Обгоревшая рука все еще сжимала пистолет.

Вечером пришел адвокат Тарнавский с женой Окса­ной. Обоим уже было за сорок. Тарнавский ходил на протезе. Ногу он потерял на фронте. Неутомимый балагур, весельчак и заводила, он всегда был душой компании.

—   Э, Петрович,— вещал он громким басом,— сто­ит ли говорить об утраченных пальцах! У меня вон ногу по бедро оттяпали, еще немного, и без яиц бы остался. Вот тогда уж было бы горе так горе.— И он обнял свою статную, красивую жену.

Мать и бабушка быстро приготовили вареники, на столе появилось сало, селедка, колбаса. Началось весе­лье. Тарнавский: в промежутки между анекдотами пел в дуэте со своей женой украинские народные песни и арии из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем». И вот, когда они звучными голосами испол­няли красочную арию Одарки и Карася, за окном вдруг раздались выстрелы. Отец схватил пистолет, Тарнавский— свою тяжелую трость с набалдашни­ком, и оба выскочили в темноту ночи. Мы все замерли, тревожно прислушиваясь к громким голосам во дворе.

—   Гов..к эдакий! Молокосос! — гремел адвокат, отворяя дверь и входя в прихожую. В руке он нес пистолет «ТТ».

—    Что там случилось? — спросила моя двоюрод­ная сестра Валя, жившая с нами.

—    Да вот... лейтенантишко какой-то, решил, на­верное, таким образом с тобой, моя красавица, позна­комиться, а познакомился вот с нами. Мы отобрали у него пистолет. Напился и стал тут стрелять под окнами. Ну, сейчас он быстро протрезвеет.

Мальчишка-лейтенант весь вечер простоял у наше­го крыльца, вызывал Валю, чтобы та похлопотала за него, так как за утрату оружия его ждал трибунал и увольнение из армии.

—    Пусть он приходит завтра в милицию и там получит свой пистолет. Фронтовик, а с пистолетом балуется. Мальчишка.

Тарнавский на фронте служил в военной контрраз­ведке «СМЕРШ», и разоружать кого-либо ему было не в диковинку. Но отпускник-лейтенант не уходил, слез­но извинялся, и в конце концов к полуночи, проверив его документы, пистолет ему все же отдали и, сделав внушение, отпустили с Богом. И то лишь благодаря нашей Вале, о которой речь пойдет несколько позже.

Впервые я заработал свои собственные деньги, ког­да мне было пятнадцать лет. Какое это необыкновен­ное ощущение — первые заработанные деньги! К 7 Но­ября, Дню Октябрьской революции, мне удалось полу­чить заказ на написание лозунгов для коммунальных предприятий: парикмахерской, ателье и сапожной мас­терской. Я трудился над этими лозунгами всю ночь. Наутро мои лозунга украшали весь центр: «Да здрав­ствует Великая Октябрьская Социалистическая рево­люция!» — гласил один. «Вперед, к победе коммуниз­ма под знаменем Ленина — Сталина!» — призывал другой. Сильный ливень ночью изрядно подпортил мои шедевры, но праздники уже подходили к концу, и все обошлось.

Вскоре из армии начали возвращаться фронтовики, среди которых были и юристы. Один из них вскоре и заменил отца, не имевшего высшего образования. После этого он стал перебиваться на разных случай­ных работах в райисполкоме, включая транспортиров­ку и заселение Крыма переселенцами с Украины. Шли годы. По окончании 8-го класса в каникулы я решил подработать. Еще с двумя одноклассниками мы поста­вили забор вокруг школы, покрасили все парты, окна и двери. За работу мы получили, кроме благодарности, еще и приличные по тем временам деньги. На следую­щие летние каникулы я нашел работу на сокопункте, где из яблок, слив и вишен делали соки. Целыми бочками соки отсылали в Ленинград и Москву. Рабо­тали мы в две смены, поскольку фрукты быстро пор­тятся. Пятьсот рублей, которые я заработал, по тем временам были деньги немалые. Купил себе ботинки и сшил костюм-толстовку из синего вельвета. На ве­сенние каникулы, еще в девятом классе— в 1950 году мы с приятелем Миколой поехали в Киев. У меня там в управлении МГБ работал старший брат, а у Миколы в университете училась сестра. Отец их был репрес­сирован еще в 1938 году. Умер в лагере. Остались пятеро детей и беременная жена. Девочка родилась умственно неполноценная. Вскоре посадили и мать. Дети были брошены на произвол судьбы. Затем — война. Старший брат ушел на фронт, откуда вернулся в звании старшины и с медалью «За отвагу». Двух сестер немцы угнали в Германию. В неволе они нашли свою судьбу и вышли замуж.

Мы приехали в Киев поздно вечером в сильнейший ливень, в сутолоке потеряли друг друга. Я нашел Миколу на третий день в сквере напротив универ­ситета.

Мой брат жил в общежитии МГБ на Красноармей­ской улице, где жили тогда все холостые сотрудники. Брат представил меня своим коллегам, молодым чеки­стам. В Киеве я с приятелями брата впервые в жизни попал в ресторан, где мне все было в диковинку. Однажды вечером мы с братом шли по Владимирской улице. По тротуару перед серым мрачным зданием ходил часовой в фуражке с синим верхом, с винтовкой со штыком на плече.

—    Что это он тут ходит? — спросил я брата.

—   А это наше управление. МГБ Украины. А ходит он здесь, чтобы на людей страху нагонять. Видишь, все переходят на другую сторону?

—    А для чего?

—   Чтобы нас уважали и боялись. Мы же ГБ. А ты вот в следующем году заканчиваешь школу. Не хочешь поступить в школу МГБ? Два года — и ты лейтенант.

А там дальше видно будет. Может быть, после учили­ща поступишь заочно на юридический факультет уни­верситета. А что, дело хорошее. Получишь высшее образование.

—   Я пока еще не знаю. Надо подумать. А где эта ваша школа находится?

—   Во Львове. Там два факультета: оперативный и следственный. Ты какой предпочел бы?

—    Я смутно представляю себе разницу.

—   Но в принципе ты согласен?

—   Надо попробовать, но сначала школу бы за­кончить.

—   Тогда я переговорю с Колей Т., с которым ты был в ресторане. Он работает в отделе кадров област­ного управления, и он подаст на тебя заявку в Катеринопольское МГБ, если ты согласен. Идет?

—    Идет. Пусть подает.

К тому времени во многих райцентрах Украины отделы МГБ, которые вели работу через доверенных лиц и агентуру, были упразднены. Оставались лишь уполномоченные. С уполномоченным МГБ, капита­ном Губановым, я познакомился, еще когда он прово­дил инструктаж с учениками 10-го класса, накануне 33-й годовщины Октября. Мы должны были в празд­ники, всю ночь напролет патрулировать улицы окраин райцентра и сообщать в милицию о всех подозритель­ных лицах и явлениях.

В роскошном кабинете на втором этаже здания райисполкома, за огромным старинным письменным столом восседал капитан Губанов, рыжий, коренас­тый, плотного телосложения мужчина лет сорока. За спиной его висел написанный маслом большой порт­рет Сталина.

—   Здравствуй, Мартынов, садись,— сказал Губа­нов.— Тут, понимаешь, пришла разнарядка на тебя в двухгодичную школу МГБ. Так как ты смотришь на то, чтобы поехать учиться в нашу чекистскую школу?

—   А где она находится, эта школа?

—   У нас их несколько. Есть, например, во Львове, в Могилеве, в Вильнюсе. Скорей всего ты попадешь во Львовскую.

—   Я в принципе согласен. Только вот военкомат меня уже оформляет в военно-морское в Ленинград (я к тому времени, не надеясь на брата, подал документы в военно-морское училище в Ленинграде).

—    С военкоматом я улажу, не беспокойся.

Однажды, в конце марта, Губанов случайно встре­тил меня на улице.

—   Здравствуйте, товарищ капитан,— сказал я.— Как там мои дела?

—   Да понимаешь, Мартынов,— сказал он несколь­ко смущенно,— все переиграли. Пришел приказ наби­рать только тех, кто прошел армию. Так что оформ­ляйся в свое морское училище. А нет — так иди в ар­мию, выполняй свой священный долг перед Отечеством, а потом, если у тебя еще будет желание, придешь к нам.

—    А что, могу и в армию. Только мне хотелось бы куда-нибудь в пограничные, или в воздушно-десант- ные, или там войска особого назначения.

—   С этим проблем не будет. Поможем. Ну, по­ка.— И он пожал мне руку.— Иди готовься к эк­заменам.

И вдруг перед последним экзаменом капитан Гу­банов снова вызывает меня к себе. Вхожу, а у него сидит капитан Орешко из военкомата, занимавшийся моим делом.

—    Ну вот и он,— сказал капитан Губанов.— Так вот, Мартынов,— продолжал он, обращаясь ко мне,— видишь, как все интересно получается. Я ведь тогда зимой уже и документы на тебя отправил в Киев. А теперь вот телефонограмма: снова все переиграли. Сразу после получения аттестата зрелости тебе над­лежит немедленно выехать в Киев и явиться в управле­ние кадров МГБ по Киевской области, ул. Энгельса, 36. Разведке тоже нужны люди»,— добавил назида­тельно он, обращаясь к Орешко.—Так что я у тебя его забираю, и, кажется, на этот раз насовсем.

—   А не пожалеешь, Мартынов? — спросил капитан Орешко.— Фрунзенское училище в Ленинграде ведь как-никак дает высшее образование. Самое лучшее в Союзе. Ты все же подумай, перед тем как решиться.

—   Да и впрямь,— сказал примирительно Губа­нов,— у тебя еще целая неделя на размышление. Так что ты сам волен решать. Если не передумаешь, заходи перед отъездом, и я тебе вручу направление.

«Разведке нужны люди»,— мысленно повторял я слова Губанова.— Речь шла, положим, не о разведке, а о контрразведке. А разве есть она у нас, разведка, в мирное-то время? Да и какой из меня, к черту, разведчик?! Ну, физически, может быть, подготовлен, и память вроде ничего, но ведь разведчик должен быть ого-го каким! Суперменом! Суперинтеллигентом! А я что? Мальчишка-девственник».

Наутро после последнего экзамена я выехал в Киев. В отделе кадров, на ул. Энгельса, оформлялись сотни молодых людей. Многие из них действительно прошли армию, но были и вчерашние школьники, и выпуск­ники техникумов. В тот, 1951 год проводился рас­ширенный набор в школы МГБ. Мы строчили подроб­ные автобиографии, заполняли мудреные анкеты, где должны были отвечать на более чем полсотни воп­росов. Некоторые из них вызывали недоумение. На­пример: «В каких партиях состоял перед 1917 годом? Служил ли в белой армии? Имел ли связи с троц­кистами?» Ну и традиционные: «Есть ли родственники за границей» и т. д. и т. п. Затем — мандатная комис­сия. Строгие люди, сидевшие за длинным столом, внимательно вглядывались в каждого из нас, листали наши досье, задавали разные вопросы, иные из них, казалось, совершенно не по делу. Затем медицинская комиссия, прямо здесь же, в управлении кадров. Затем нам объявили, кто куда направляется. Я должен был ехать во Львов.

К выпускному вечеру я вернулся в Катеринополь. После выпуска все мои одноклассники разъехались поступать в вузы, один я болтался по райцентру, про­падал на речке, вечерами резался в волейбол во дворе райкома комсомола и ходил на посиделки. В конце июля меня снова вызвал Губанов.

— Тебя почему-то снова срочно вызывают в Ки­ев,— сказал он.— Не знаю причину, но так просто вызывать не будут. Что-то есть.

Снова Киев. Принимает майор средних лет, седой, щеголеватый, в белой гимнастерке с милицейскими погонами (?!). «При чем тут милиция?— думаю я.— Уж не в милицию ли он собирается меня сватать? Не пойду! Лучше уж тогда в Ленинград! Во Фрунзенское! Только не в милицию!»

—    Товарищ Мартынов, у нас проводится набор в школу оперативных переводчиков МГБ в Ленин­граде. Учиться там два года,— говорит майор.— Мы вам хотим предложить туда поехать. Как вы на это смотрите?

—    Положительно,— отвечаю я, не раздумывая.— Только я в иностранных языках не очень... (Тройка по немецкому.)

—    Это не имеет никакого значения. Вы заполните еще вот эту анкету, фотографии ваши у нас уже имеют­ся, медкомиссию вы прошли, поезжайте к себе домой и ждите нашего вызова. Вот вам бумага в бухгал­терию, там предъявите свой железнодорожный билет, и вам его оплатят туда и обратно.

—    Только из-за этого вызывали?

—    Да, только из-за этого,— отвечал он с улыб­кой.— Это очень важно. Необходимо было заручиться вашим согласием лично.

И вот снова Катеринополь. Вернулись ребята-аби­туриенты. Почти все поступили в вузы, в военные училища. Сказался высокий уровень преподавания в школе. Как-то после матча в волейбол подошел ко мне первый секретарь райкома комсомола Леня Снегур:

—    Слушай, Мартынов, ты куда это там оформ­ляешься, в какие-то сверхсекретные спецвойска, что ли? Нам, понимаешь, впервые пришлось писать такую характеристику! Ну хорошо мы тебя знаем как облуп­ленного, да и все тут тебя знают, а то сиди ломай голову, что писать. Все бюро заседало. Составили мы тебе характеристику по высшему классу. Куда хоть едешь-то, если не секрет?

—    Спасибо, Леня. Не секрет. Поступаю в школу военных переводчиков в Ленинграде.

—    Ну, счастливо тебе. Думаю, что у тебя это дело пойдет. Это как раз по тебе. Ты вон какой здоровый.— В глазах его светилась добрая зависть. Он пожал мне руку, сутулый, щупленький, больной туберкулезом Ле­ня Снегур, который приехал к нам в район вскоре после окончания войны.

А вызова все не было и пе было. Заходил к Губано­ву. Никаких новостей. Я уже начал было тревожиться. Все ребята уехали, а я болтаюсь по местечку как неприкаянный. Уже 24 августа, а Киев все молчит. Утром 25-то пришел посыльный от Губанова: завтра быть в Киеве в управлении кадров. Со всеми до­кументами.

На следующий день утром я ехал в поезде, проходив­шем через станцию Звенигородку. Прямого поезда на Киев в то время не было. Пересадка на ставшей мне родной станции Цветково. Время пик: возвращаются с каникул студенты, курсанты военных училищ, школь­ники. Билет в Цветково закомпостировать не удалось. Нет мест. Пропустив несколько поездов на Киев, я отча­ялся, и вдвоем с попутчиком-студентом мы решили ехать «зайцем», забравшись вначале па буфер вагона, а когда поезд тронулся, прошли в тамбур. Присев на корточки, я задремал. И совершенно напрасно. Пробуж­дение было не из приятных: надо мной стояли ревизо­ры — мужчина и женщина. Оба телосложения впечатля­ющего. Пути отхода отрезаны. Все мои объяснения, билет до Киева, который не удалось прокомпостиро­вать, справка, вызов из Киева — все напрасно. Облегчив мой карман аж на целых 25 рублей (больше у меня не было), они ушли, сказав, чтобы я на первой же останов­ке убирался вон. Они как заводные рыскали без устали по поезду всю ночь напролет, мы то и дело прыгали из тамбура на буфер на ходу поезда. В конце концов нам это ужасно надоело, и мы, снова перейдя на буфер, по скобам залезли на крышу вагона. Мой попутчик-студент вскоре, стуча зубами от холода, спустился вниз, я же стоически встречал рассвет, распластавшись на округ­лой крыше вагона, ухватившись за грибок вытяжной трубы и дрожа от холода, напрасно пытаясь прикрыться от пронизывающего ветра своим дерматиновым порт­фельчиком с жареной курицей. Рассветало, когда про­скочили Васильков, Белую Церковь, миновали Бровары. Показался Киев. Пора слезать с проклятой крыши.

В Управлении кадров МГБ получил воинское тре­бование на проездной билет до Ленинграда. Встал на вокзале в очередь к воинским кассам и, зажатый в плотной горячей толпе военнослужащих, незаметно для себя уснул. Проснулся, когда толпа пододвинула меня вплотную к окошку. Портфельчик (уже без кури­цы), сжимаемый мертвой хваткой, я все еще, к счас­тью, держал в руке.

Ленинград. Поздний вечер. С Московского вокзала мы с Юрой П., с которым я познакомился в управле­нии кадров, направляемся на такси на Петроградскую сторону, где расположена наша школа. Идем с ним по неширокой, слабо освещенной улице под названием Пионерская. Ищем дом № 18.

—   Где-то здесь,— говорит Юра, когда мы зашли за угол здания казарменного типа.

—   Здесь ведь должна быть проходная,— сказал я.

В этот момент мы поравнялись с полуоткрытым

зарешеченным окном и за тяжелой шторой увидели лампу с зеленым абажуром (такую лампу мы видели в кино в кабинете Сталина). В кресле, наполовину скрытый портьерой, сидел офицер в фуражке с синей тульей и красным околышем.

—   Извините, товарищ капитан,— обратился Юра сквозь решетку окна.— Пионерская, 18, это здесь?

—   Да, это здесь. Идите прямо по улице до про­ходной.

Вооруженный револьвером вахтер проверил наши документы. Через минуту подошел капитан с красной повязкой, с которым мы только что говорили через окно.

—   Что-то вы поздновато,— сказал он.— Завтра уже экзамены. Столовая давно закрыта. Переночуете эту ночь в спортзале, а завтра после санпропускника получите койки в казарме.— И он проводил нас в не­большой спортзал, где на полу лежали борцовские маты, а вдоль стен стояли гимнастические снаряды.

—   Давай располагаться,— говорит Юра, уклады­ваясь на толстый, упругий, обитый дерматином мат.

—   Эх, хорошо,— сказал я, потягиваясь.

—   Хорошо-то хорошо, да только вот кишки марш играют. Жрать-то хочется. У тебя ничего не осталось?

—    Еще в поезде последнюю корочку хлеба доели.

—   А, черт! Пойду-ка я в гастроном, чего-нибудь куплю.

—    Так уже около одиннадцати ночи.

—   А он в двенадцать закрывается. Когда ехали, я видел, гастроном еще открыт. Надо было заскочить туда.— И он пошел к проходной.

Вскоре Юра вернулся с батоном и банкой шпрот.

—   А что это за рыба? — спросил я.

—    Шпроты. Не видишь?

—    Впервые вижу.

—    Ну, тогда давай попробуем.

Мы перочинным ножом открыли шпроты и по­ужинали, сидя на матах. Никакой мебели здесь не было. Наутро вместе с другими абитуриентами пошли писать экзаменационный диктант на тему о М. И. Калинине.

И только тут выяснилось, что двухгодичную школу военных переводчиков только что преобразовали в Институт иностранных языков МГБ СССР и мы вместо двух лет будем учиться еще четыре года, а по окончании получим высшее образование и диплом переводчика-референта.

На следующее утро после диктанта мы пошли в санпропускник. Там нас заставили раздеться, и моло­денькая медсестра с мощным рефлектором в руках проверила нас на вшивость сначала на голове, по­том — внизу. Тех, у кого что-то было, другая медсест­ра, постарше, безжалостно брила наголо. Мы, счаст­ливчики, избежавшие такой беспощадной экзекуции, хихикали в кулак, потешаясь над кажущимся столь жалким и незначительным, лишившимся курчавой во­лосяной оправы мужским достоинством наших новых товарищей.

После банного отделения нам вручили нашу еще горячую, прожаренную на всякий случай штатскую одежду. Лишь после этого нас определили в спальню- казарму, где размещалось двадцать пять человек, и по­ставили на пищевое довольствие.

Из пятисот поступавших осталось только сто. Сре­ди нас, разного штатского сброда, особо выделялись суворовцы училища МГБ, подтянутые, крепкие ребята в черной форме с красными погонами. Они держались поначалу особнячком и общались только между собой, но потом, когда всех одели в одинаковую форму цвета хаки, они, разбросанные по разным группам, раство­рились в общей среде.

Сорок дней так называемого карантина. Нас нику­да не выпускают; Только учеба и спорт. Утренняя зарядка. Тоскливо на душе. В воскресенье местным ленинградцам разрешили съездить домой. Мы же, иногородние, торчим в спортзале, куда принесли ради­олу и несколько старых пластинок, среди них — пол­ный печали полонез Огинского, который мы заводим бессчетное количество раз.

Приходят две вполне взрослые девицы из группы, именуемой «академики». Это те, кто уже закончил двухгодичный курс и проходят еще какой-то допол­нительный годичный курс, содержание которого нам неизвестно. В группе «академиков» несколько девушек и молодых щеголеватых лейтенантов. Большинство из них совершенствуются в финском языке. По секрету нам сказали, что их готовят к работе в разведке, поэтому мы с вожделением глазели на них.

Две пришедшие девицы идут нарасхват. Мы с ними упоенно танцуем по очереди.

—   Какие же вы еще мальчики! — говорит разоча­рованно одна из них.

Понедельник. Семь часов утра. Серый мглистый прибалтийский рассвет. Оглушительные звонки в ко­ридорах.

—    Подъем!— кричит старший лейтенант Лосев, заглядывая в каждую спальню.— Открыть окна-двери! Проветрить помещения! Кислятину тут развели! Всем во двор! Надеть брюки, сапоги и нижние рубашки!

Заспанные, бегом спускаемся с третьего этажа в темноту двора, в моросящий дождь. Делаем зарядку, затем пробежку, возвращаемся в казарму, заправляем постели. Перед завтраком выстраиваемся в коридоре на утреннюю поверку. Взводный придирчиво осматри­вает наши две шеренги, проверяет, блестят ли пугови­цы, подшиты ли белые воротнички, начищены ли сапо­ги. В 8.30 завтрак. В 9.00— занятия. В языковых подгруппах по десять человек.

—    Встать, смирно!— командует командир под­группы уже на английском языке.— Товарищ препода­ватель! Группа 1/5 к занятиям готова!

После занятий (а их три пары) — обед, затем отдых до 17.00. Обязательная самоподготовка до 20.00. Ужин. Затем снова самоподготовка. В 23.00 отбой. И так изо дня в день, изо дня в день, все четыре года. В субботу местные ночуют дома. Иногородние долж­ны возвратиться в часть до 24.00.

По окончании института я был направлен в двухго­дичную разведшколу. Затем еще два года индивиду­альная подготовка в особом резерве (нелегальная раз­ведка). Поездка в Египет. Затем несколько месяцев дома.

И вот я здесь, на берегу Рио-де-ля-Платы. Сижу на камне, свесив ноги в теплую мутноватую воду реки. Вокруг ни души. Вдалеке на пляже резвятся дети. В туманной дымке видна эстакада, усеянная рыбака­ми. Несмотря на ностальгические думы, настроение праздничное. День Великой Октябрьской Социалисти­ческой революции всегда был для нас самым большим, светлым праздником. Захотелось петь. Спел вполголо­са «Широка страна моя родная», «Варшавянку», «Мы кузнецы, и дух наш молод», «Замучен тяжелой нево­лей», чапаевского «Черного ворона», «Подмосковные вечера», «Любимый город может спать спокойно» и многие другие. Здесь, как никогда, проникаюсь со­знанием важности и ответственности своей опасной миссии и думаю о том, как ее получше выполнить и оправдать доверие партии и правительства, послав­ших меня сюда. Вечер, но еще тепло. Решаю перед возвращением искупаться. Делаю заплыв к бую мор­ского канала и уже повернул было обратно, как вдруг слышу детский голос: «Сеньор, сеньор! Вон там муча- чо! Он боится плыть к берегу!» Подплываю к красному бую, вижу худощавого парня лет двадцати, судорожно вцепившегося в буй и уже посиневшего от холода. Вокруг больше никого.

— И долго ты тут собираешься сидеть? А ну, поплыли! Поплыли, тебе говорят! Да расстанься ты со своим буем и плыви! Я тебя буду снизу поддер­живать. Да ты не бойся! Я хорошо плаваю. Давай, давай, отпускай свой буй! А не то смотри! Я вот сейчас уплыву и оставлю тебя тут ночевать. Ну все, я поплыл обратно.— И я сделал вид, что намереваюсь его покинуть.

С округлившимися от ужаса стеклянными глазами парень наконец оторвался от красного конуса, пока­чивавшегося на волнах. Я сразу подхватил его под мышки, но когда переводил руку под его живот, чтобы поддержать его снизу, он вдруг, испугавшись чего-то, схватил меня мертвой хваткой за шею, да так, что у меня в глазах потемнело. Мы оба пошли на дно. Зная об этих «штучках» тонущих из пособия по спа­сению утопающих (я ведь как-никак готовился стать моряком), я был настороже. Свободной рукой слегка двинул его в солнечное сплетение. Он обмяк и вы­пустил меня. Вырвавшись из его объятий, я схватил его за волосы и, бешено работая ногами и рукой, вытащил на поверхность. Загребая свободной левой рукой, мы медленно плывем, приближаясь к песчаной полосе пляжа. Мальчонка плывет чуть впереди, по­стоянно оглядываясь на пас. Спасенный вдруг снова затрепыхался, но быстро понял, что вырываться бес­полезно: я его так сжал, потянув за предплечье, что он даже застонал.

— Сеньор! Сеньор! Тут уже дно! — крикнул маль­чишка. И он был прав: вода здесь уже была чуть выше пояса, а мы все плыли и плыли. На пляже собралась толпа. Я отпустил парня. Он вышел па пляж и, упав ничком на песок, начал блевать и надсадно кашлять. Успел наглотаться воды. Я быстро направился к свое­му мотороллеру. Вытерся насухо полотенцем, оделся и, запустив двигатель, поехал в направлении города. Лавры спасателя мне были ни к чему.

Быстро упала ночь. Я ехал по набережной в сто­рону порта. Отыскал взглядом среди многих судов, стоявших в порту, то, единственное, которое имело трубу с красной полосой и золотистыми серпом и мо­лотом на ней. Я из газет знал о приходе в порт советского судна. С кормы свисал красный флаг. Не­много сбавив ход, мысленно поклонился частице моей родной земли, поздравил с праздником наших мо­ряков. Это был мой своеобразный ритуал первых лет на нелегалке. В последующие годы от этого ри­туала пришлось отказаться, так как это был ненужный риск. Теперь пора и домой.

Дома, поужинав у сеньоры Кармен, пошел к себе, где поднял рюмку коньяку за Родину, за своих родных, за весь советский народ. Затем вставил в ухо наушник и послушал московское радио. Так я отметил 44-ю годовщину Октябрьской революции. Так или иначе, но эту дату я отмечал каждый год.

Транзисторный приемник, рекомендованный Цент­ром, пришлось искать довольно долго, но то, что мне было нужно, я так и не нашел. В магазинах было полно всяких транзисторов, но мне нужен был приемник с определенным диапазоном коротких волн. Стал ис­кать по объявлениям в газетах.

В конце концов у одной швейцарки по сходной цене купил «Зенит-трапсосеаник», и хотя это было не совсем то, однако худо-бедно на нем можно было принимать радиограммы из Центра. А поскольку прохождение волн чаще всего было плохим (тогда еще не было спутниковой связи), пришлось приобрести недорогой транзисторный японский магнитофон с регулятором скоростей, который меня здорово выручал. Вначале передачи из Центра велись ранним вечером, что было для меня крайне неудобно: то сеньора Кармен позовет, то придут приятели по военной службе, то кто-нибудь позвонит по телефону, вот и приходилось выбегать, а магнитофон, установленный в тумбочке, тем време­нем продолжал записывать передачу, что было, разу­меется, небезопасно. Записать затем шифровку па бу­магу, стереть пленку и расшифровать текст отнимало не так уж много времени. Затем я добился, чтобы Центр давал радиосеансы в удобное для меня время: поздним вечером или за полночь, хотя слышимость еще больше ухудшилась, и если бы не магнитофон, вряд ли я смог бы выловить морзянку Центра из какофонии звуков эфира. А поскольку каждая передача повторялась трижды, затем еще раз через два дня, то я все же имел возможность полностью записывать радиограммы.

Между тем служба в армии продолжалась. По­скольку проблемы языкового порядка постепенно сглаживались, меня, как, впрочем, и других солдат, стали посылать с пакетами то в Министерство оборо­ны, то в Генштаб, а однажды даже в СИДЭ.

—   СИДЭ— это что?— спросил я у сержанта Санторни.

—   О, это очень уважаемое учреждение,— сказал он, загадочно улыбаясь. Так же улыбался и стоявший неподалеку Рауль.— СИДЭ — это Сервисио-де-Информасьонес-дель-Эстадо,— сказал он, поднимая вверх указательный палец и вручая мне запечатанный сур­гучом конверт. «Чего это Санторни так улыбается? Может, в этом пакете какая-нибудь информация обо мне?» — подумал я, принимая пакет.

СИДЭ— служба госбезопасности, выполняющая в стране функции контрразведки. Перед самым отъез­дом я довольно основательно занимался полицейски­ми органами и спецслужбами Аргентины. Вот только не предполагал, что пройдет несколько лет и мне придется довольно близко познакомиться с этой ува­жаемой службой.

Рождество Христово — самый большой религиоз­ный и семейный праздник в Америке и Европе.

В ночь с 24 на 25 декабря родственники и друзья за праздничным столом в торжественном молчании по­дымают бокалы в память об усопших, поют или слу­шают рождественские песни и мелодии. В магазинах идет бойкая торговля. «Папа Ноэль» (Дед Мороз), одетый в белую шубу, в тридцатиградусную жару ходит по домам, разнося подарки детям. Праздник отмечает вся страна от мала до велика, и богатеи и бедняки, первые— с шампанским, вторые— с си­дром, который здесь недорогой, по отменного качест­ва. Парламент уходит на рождественские каникулы.

Сеньора Кармен пригласила меня на рождествен­ский ужин. За круглым столом собралось с дюжину гостей. Здесь конечно же был доп Альберто, сестра сеньоры Кармен, отставной генерал-авиатор— убеж­денный перонист, отставной полицейский с дочерью, другие родственники. После традиционного поминове­ния усопших началось настоящее веселье. Дон Альбер­то был в ударе. Его гитара не умолкала. Танго, маланги, пачанги, креольские песни, песни гаучос, жанр «портеньо» (столичный фольклор)— все это он без какого-либо перерыва мастерски исполнял басом, сверкая очками и обливаясь потом, взбадривая себя время от времени белым вином. Вентилятор гонял по комнате нагретый воздух. Пели хором незнакомые мне песни (надо было бы мне выучить несколько популяр­ных песен, а то сижу, как немой) и конечно же неверо­ятно благозвучное танго «Каминито». Бокалы посто­янно наполнялись добрым вином. Гвоздем программы была «паэлья-а-ля-валенсиана»: на огромной сковоро­де, на фоне желтого от шафрана риса, красовались поджаренные креветки, мехильонес (морские ракушки) и какие-то еще немыслимые, экзотические дары моря, ярким пламенем горели стручки красного перца. Над всем этим горкой румянились жареные цыплята. Это было истинно испанское блюдо, эта паэлья, над кото­рой сеньора Кармен с сестрой колдовали с самого утра. В полночь все вышли в сад. Над городом взлета­ли ракеты, грохали петарды, летали «каньитас воладорас»— миниатюрные ракеты на лучинке. Отовсюду слышался собачий лай. Затем — снова за стол. Гуляли до самого утра. Сеньора Кармен веселилась до упа­ду — ела, пила, пела, исполняла испанские танцы с ка­станьетами. Жару она просто игнорировала. Обмахи­валась веером, опрокидывала стаканчик вина и снова пускалась в пляс.

Утром, так и не ложась спать, поехал на моторол­лере на Рио-де-ля-Плату освежиться после душной но­чи. Когда вернулся, в доме стояла необычная тишина. Даже собака и та, вопреки обыкновению, не залаяла. Заглянул к сеньоре Кармен— собака в углу скулит, сама сеньора Кармен стонет в кровати— приступ печеночной колики. Да, очевидно, и у собаки, явно страдавшей ожирением, было что-то не так. Вызвал домашнего доктора, съездил в аптеку за лекарствами. Через пару дней кое-как общими усилиями поставили нашу дражайшую сеньору Кармен на ноги.

А вот Новый год здесь считается праздником офи­циальным. Молодежь разбегается кто куда: на танц­площадку, в Луна-парк, на вечеринку — куда угодно, только бы не остаться дома. И снова, как и на Рождес­тво, в полночь грохают хлопушки, летают «каньитас воладорас», которые, в силу непредсказуемости их движения, особенно много хлопот доставляют пожар­ным. Завывая сиренами, носятся пожарные машины всю ночь по городу, туша пожары, которые вспыхива­ют то там, то здесь. Эти «каньитас» имеют обыкнове­ние попадать в открытые окна квартир, в магазины, в склады, на заправочные станции и даже в лавчонку пиротехника.

Дни карнавала приходятся примерно на вторую половину февраля. Мы договорились с Хорхе— со­служивцем по этажу, у которого был свой мотоцикл, поехать вместе на карнавал в курортный город Мар- дель-Плата, но в последний момент он спасовал, и я решил поехать туда один. Четыреста километров на мотонете по узкому шоссе, ведущему в океанский город Мар-дель-Плата, преодолеть на деле оказалось совсем непросто. Выехал из дома рано утром. В сере­дине пути стал барахлить мотор. Сменил свечи, от­регулировал зажигание. Толку мало. Мотор греется, мотороллер дергается как припадочный, теряя ско­рость. По дороге то и дело обгоняют скоростные автобусы-экспрессы, создавая такую воздушную вол­ну, что стоит немало усилий удержать машину на полотне шоссе. К черту! Знал бы, что такая дорога, мчался бы я сейчас в одном из этих экспрессов, а не дергался бы здесь на этом узком ночном шоссе. К то­му же все время приходится прижиматься к обочине. А тут еще от вибрации затекают руки. Приходится вести попеременно то одной, то другой рукой, встряхи­вать кисти на ходу, сгоняя мурашки. Прямо ужас, а не дорога! Да, видно, не стоит больше так рисковать. Сдунул бы меня с шоссе один из этих стремительных экспрессов — и все кошке под хвост, а то еще хуже. И ездили тогда без шлемов. Уже было за полночь, когда я с большим трудом добрался наконец до горо­да. Заглянул в несколько отелей — все забито: карна­вал. Наконец пустили па ночлег в один захудалый отель, где пришлось делить с официантом крохотную душную комнатушку без окон, без дверей, служившую чуланом. Весь день бродил по развеселой, карнаваль­ной Мар-дель-Плате. Вечером отыскал пансион, где- остановился мой сослуживец по этажу, по имени Рей- нальдо, который представлял для меня оперативный интерес. Собственно, ради него я и поехал в этот город, зная, что он там будет на карнавале. Мы с ним договорились встретиться, и он указал, где его искать. Рейнальдо пришел на шестой этаж вскоре после моего зачисления на воинскую службу, и мы с ним стали приятелями прежде всего на почве английского языка, которым он владел в совершенстве. Он пять лет учился в университете на факультете физкультуры (есть, ока­зывается, такой факультет в одном из университетов в США). Это обстоятельство меня поначалу смутило: на кой черт нам физкультурник? Что проку от него нашей разведке? Но однажды он сказал мне, что у него в Штатах была девчонка, которая работала в госдепар­таменте. Я сразу насторожился.

—    Ну и что же ты там не женился? — спросил я.— Тебе ведь уже вон двадцать пять лет.

—    А что двадцать пять лет. Так сразу и жениться. Тебе вон тридцать, а ты ведь тоже не женат.

—    Она что, твоя любовница?

—   О да, Лэд! Да еще какая! Она обещала вскоре ко мне приехать.

Чем больше я его изучал, тем больший интерес он вызывал. Конечно же все установочные данные на него уже давно были переданы мною в Центр. Я узнал от Рауля, что Рейнальдо живет вдвоем с отцом, что отец его отставной сотрудник МИДа и что после окончания службы в армии для него уже готово теплое местечко, для начала в консульстве одной из азиатских стран. Естественно, мне необходимо было с ним сблизиться, чему способствовала бы непринужденная обстановка карнавала в Мар-дель-Плате.

Я отыскал его в каком-то захудалом пансионе, где он устроился по знакомству.

—    Привет, Лэд! — Он называл меня на амери­канский манер.— Рад тебя видеть. Так ты на своей трещотке?

—    Конечно. Люблю путешествовать и не зависеть от городского транспорта.

—    Вот-вот. С транспортом в Мар-дель-Плате как раз хреново. Ну, поехали?

Он уселся на заднее сиденье мотонеты, и мы покатили по оживленным улицам карнавальной Мар-дель-Платы.

Рейнальдо был высоким, жилистым, худощавым парнем европейской внешности. Тщательно набриоли­ненные каштановые волосы его были расчесаны на косой пробор. В части он так же, как и я, получил разрешение ходить в штатском, и я ни разу не видел его в форме или в карауле.

—    А куда мы едем, Рейнальдо? — спросил я, когда мы остановились перед светофором.

—    Тут неподалеку, в один ночной клуб. Там меня ждут мои друзья, с которыми я когда-то учился в шко­ле. Поехали, я тебя с ними познакомлю. Думаю, что тебе понравится.

За столиком в ночном клубе нас ждала компания — рослый парень с двумя разбитными девицами, кото­рые когда-то с ними учились.

—   Знакомьтесь, это Лэд, мой приятель по службе. Он — греческий террорист.

Кровь хлынула мне в голову. Ничего себе пред­ставил! Он что, рехнулся, этот малый? Шутит?! А мо­жет, я дал повод, чтобы так представлять меня незна­комым людям?

—   Ну да, только в отставке,— поддержал я шутли­вый тон, хотя мне было не до шуток.— Ты можешь людей напугать своими шуточками.

—   Не обижайся, Лэд. Это я так. Не бери себе в голову. Извини.

К счастью, компания была уже изрядно навеселе и никак не реагировала на его неумную шутку. Но отреагировал (да и то внутренне) только я. Приняли они меня, в общем, хорошо. Кругом царило веселье и страшная кутерьма. Мы всю ночь до утра пировали и танцевали латиноамериканские танцы. Карнавал за­тягивал всех в водоворот веселья. Наутро пошли с Рей- нальдо в казино Мар-дель-Плата, где разыскали его приятеля, офицера криминальной полиции. Он устро­ился в комнатушке с двухъярусными кроватями в по­луподвальном помещении казино, принадлежавшем местным охранникам. Посидев все вместе и опохме­лившись джин-тоником, мы пошли окунуться в океане. Бернардо (так звали офицера) служил в свое время в морской пехоте, был крепкого телосложения хорошо плавал. Когда вернулись, Рейнальдо с приятелем над­рывались от хохота, а моя фотокамера лежала на столе. Причина их веселья выяснилась через неделю, когда девушка из фотоателье, потупив глаза, возвра­щала мне проявленную пленку: на негативе четко вы­рисовывались крупным планом обнаженные ниже по­яса соответствующие части мужского тела, в профиль и анфас. Ребята схулиганили, и пока мы плавали в оке­ане с Бернардо, они фотографировались голыми, вы­ставляя на первый план свое мужское достоинство.

—   На, возьми негативы,— сказал я Рейнальдо,— сохранишь для своего семейного альбома.

«А может, он гомик? — мелькнула мысль.— Здесь, в Аргентине, «голубые» сплошь и рядом».

Вернулся обратно в Буэнос-Айрес вполне благо­получно. Бодро стрекотал мотор, развивая немысли­мую скорость — 60 километров в час. Недаром механик колдовал над машиной. Все, в общем, обошлось хорошо, но на такие расстояния и на столь ненадеж­ном виде транспорта я больше никогда не ездил. Нека­зистое на вид, довольно тихоходное средство передви­жения в то же время давало мне возможность в корот­кое время освоить сложную систему уличного движения гигантского города, предоставило возмож­ность свободно передвигаться, невзирая на забастовки, то и дело потрясавшие транспорт, проводить тайнико­вые операции, проверяться на маршрутах, выполнять отдельные задания Центра.

Поскольку мотороллер, как и мотоцикл, средство довольно шумное, возвращаясь домой в вечернее вре­мя, я обычно разгонял машину за квартал, глушил мотор и по инерции бесшумно подъезжал к дому се­ньоры Кармен, не нарушая покоя ни ее самой, ни соседей. Сеньора Кармен, побывав однажды в гостях у матери подполковника Лопеса, сказала, что у них снова был разговор обо мне. На следующее утро под­полковник Лопес зашел к нам на этаж и прошел к под­полковнику Мендесу. Выходя из его кабинета, он по­звал меня с собой.

Спускаясь по лестнице на нижний этаж, мы по­встречались с заместителем командира части, подпол­ковником Руисом.

—    Послушай, Эухенио,— молвил подполковник Лопес, взяв того за пуговицу мундира,— вот этот мучачо, он у нас служит. Ему уже за тридцать. Он, понимаешь, одинок, ему надо устраиваться на работу, да и, наверное, ему уже и семьей пора обзавестись. Чего мы тут его будем мурыжить? Восемь месяцев он уже у нас отслужил? Отслужил. Претензии к нему есть? Нет. Ты не возражаешь, если мы его освободим от несения службы досрочно, а когда срок службы кон­чится, мы ему сделаем соответствующую отметку в военном билете и отпустим на все четыре стороны. Ну, что ты думаешь по этому поводу? Давай ему поможем, а? (Подполковник Лопес не забыл, что я в свое время ремонтировал его машину.)

—    Я не возражаю,— ответил подполковник Руис.— Раз ты просишь. Только пусть до окончания срока никуда из столицы не уезжает.

—      Да никуда он не денется. Он, понимаешь, мой сосед. И хозяйку, где он проживает, я хорошо знаю. Я тебя могу заверить, что никуда он не уедет. Значит, договорились? Вот и хорошо.

—    Ну вот,— сказал он, обращаясь ко мне,— так ты смотри не забывай, что если зачем-либо нам пона­добишься, в любой момент мы тебя можем вызвать и ты должен немедленно явиться в часть. Понял?

—    Так точно, мой подполковник,— отвечал я.

А Макс тем временем продолжал водить отремон­тированную при моем участии машину Лопеса. Он отвозил детей в школу, возил его жену по магазинам, бабушку— в больницу, вывозил на пикники всю их семью, отбывая свою воинскую службу от звонка до звонка. Я же фактически получил вольную и мог зани­маться сколько угодно своими делами, а через четыре месяца мог быть полностью свободен. Но если бы не добрейшая, сердобольная сеньора Кармен, то ничего этого бы не было. А ради этого стоило пожить в этом ее гараже, переоборудованном под жилье. Она так и называла меня: «мучачо дель гараж»— «парень из гаража». Я очень ей благодарен за ту доброту, кото­рую она ко мне проявила. Тогда ей было за шесть­десят, а сейчас ее уже, наверное, нет в живых.

А подполковник Лопес... Он вскоре стал полковни­ком и занял пост начальника нашей воинской части (то есть военкомата). Среднего роста, седоватый, вечно озабоченный. У него было семь человек детей и все мальчики, больная мать-старушка, моложавая жена. Как советский разведчик — я ему очень благодарен за ту заботу и внимание, которые он проявил по отноше­нию ко мне. И не его вина, что он оказывал услуги капитану разведки КГБ, советскому нелегалу. Наде­юсь, мой арест в октябре 1970 года не испортил ему карьеру, так как, по моим расчетам, все мои началь­ники в то время уже должны были уйти в отставку, в аргентинской армии возрастная планка соблюдается весьма строго, и офицеры, вплоть до генералов, до­стигшие определенного возраста (то ли 50, то ли 55 лет), увольняются в запас.

А что касается Рейнальдо (преподавателя физкуль­туры)... Ему тоже удалось уйти досрочно из армии. Ребята с нашего этажа мне говорили, что у него дядя Генерал. Вполне вероятно, что этот дядя и посоветовал ему не слишком-то общаться со мной, человеком при­шлым, со смутным прошлым (а ведь так оно и выгля­дело со стороны, ведь я в Аргентину приехал вживать­ся в свою легенду, создавать какой-то впервые реаль­ный отрезок жизни, на который я мог бы опираться, работая в будущем в США, Канаде или Мексике). Возможно, его дядя был вхож в спецслужбы, состояв­шие в основном из армейских и флотских офицеров, и навел обо мне кое-какие справки. Рейнальдо с ка­кого-то времени стал уклоняться от контактов со мной Не исключено также, что, пока мы были солдатами-однополчанами, мы были на равных. А когда вышли из сближавших нас стен, социальный барьер разлепил нас: я— автомеханик, вечно с запахами мас­ла и бензина, с заскорузлыми руками; он — выпускник американского университета, кандидат в сотрудники такого престижного учреждения, как МИД. Вот и с де­вицей из госдепартамента США он меня не стал знако­мить, хотя она приезжала в Буэнос-Айрес, и я все же с пей познакомился, хотя и по телефону. А через несколько месяцев я совершенно случайно встретил его неподалеку от МИДа.

—   Привет, Рейнальдо! Рад тебя видеть в добром здравии. Ты сейчас где?

—   Я сейчас в консульском отделе МИДа,— не без гордости ответил он.

—   И что же ты там делаешь? Проводишь физкульт­минутки с дипломатами?

Моя не очень удачная шутка ему, по-видимому, не понравилась. Хотя чувства юмора у него было не занимать.

—    Пойдем, чего-нибудь выпьем, я угощаю,— ска­зал я.

—   Ты знаешь, извини, но никак не могу. Я сейчас очень спешу по делам. Как-нибудь в другой раз.

—    Ну, смотри же, я тебе позвоню.

Но когда я позвонил через какое-то время по теле­фону, строгий мужской голос мне ответил, что Рей­нальдо уехал в командировку за границу.

—    Вот хорошо! Я рад за него. Я его товарищ по службе в армии. А куда он уехал, не скажете?

—   В Марокко,— ответил голос после некоторого колебания.

Я сообщил в Центр о новом месте пребывания Рейнальдо. А через какое -то время увидел в правитель­ственной газете «Ля Насьон» фотографию с надписью: «Бал в аргентинском посольстве в Марокко по случаю Дня нации Республики Аргентины». На переднем пла­не среди танцующих был не кто иной, как Рейнальдо, в белом смокинге и мри «бабочке». Я переслал вырезку из газеты с очередным отчетом.

Возможно, им впоследствии и занималась наша служба. Законы конспирации не дают возможности узнать, пригодилась ли моя наводка и чем закончилась разработка, если вообще она была. То же самое и в от­ношении Патрисии из португальского посольства в Бразилии. Мне никогда не узнать о ее дальнейшей судьбе. Как, впрочем, и о судьбе десятков других наво­док и установок, которые я пересылал в Центр.

Вдруг приходит повестка из Федерального суда. «Это еще что за новость?» — подумал я. Неприятно, когда вот так — повестка. Ночь почти не спал. Наутро отправился в Лос Трибуналес. Нашел кабинет судьи, направившего мне эту повестку. За столом восседал лысоватый, начинающий полнеть джентльмен, ярко выраженный латиноамериканец, с аккуратно подстри­женными, щеголеватыми усиками.

—   Мы вас должны привлечь к судебной ответ­ственности,— сурово и важно заявил он мне.

—   Это за что же? — спросил я упавшим тоном.

—   За уклонение от воинской повинности! Вы под­падаете под статью, как дезертир. Вы не проходили службу в армии Республики Аргентина, и поэтому мы на вас заводим дело.

У меня отлегло от сердца.

—   Послушайте,— сказал я, невольно улыбаясь.— Какой же я дезертир, если вот уже более полугода как я служу в армии.

—   Да? Где же вы служите? — спросил он, озадачен­но почесывая свою лысину.

—   В БАДЭ, на улице Двадцать пятого мая,— от­вечал я, продолжая улыбаться.— Я могу дать вам телефон моего подразделения.

—   Знаете что, принесите-ка справку, что вы там проходите действительную военную службу, и мы тот­час закроем это ваше дело. Тут явное недоразумение.

На следующий день я пошел в свой БАДЭ (назва­ние войсковой части «Буэнос-Айрес Дивисьон Эспе- сьаль», сокращенно БАДЭ— Спецдивизион Буэнос- Айреса, а попросту— столичный военкомат). Пред­ставил справку. Дело закрыли. И все-таки не очень-то. приятно, когда неизвестно почему тебя вдруг вызыва­ют в Федеральный суд. Тут и сон пропадет, пока пе выяснится, в чем дело. А оказалось — обычная бюро­кратическая ошибка. Сержант Санторни забыл по­слать бумагу в Федеральный суд, что я отбываю служ­бу и чтобы закрыли начатое на меня дело.

Итак, я относительно свободен. Макс зовет к себе поработать немного у него. Он приобрел по сходной цене легковой «Мерседес-Бенц» комби 1939 года с ди­зельным мотором. Через три недели он уже был у нас как новенький. И заплатил Макс мне за работу не так уж плохо. После этого я проработал всего лишь нес­колько дней в центре сервиса «Дженерал моторс». К сожалению, я не выдержал испытательного срока: не смог собрать двигатель грузовика марки «шевроле», с которым я вообще столкнулся впервые. Снова сказа­лась слабая подготовка по профессии прикрытия. На­до было во время подготовки не пожалеть времени и изучить как следует какую-нибудь профессию, хоть одну, но основательно, а не через пень колоду. Профес­сия автомеханика сама по себе для прикрытия, может, и неплохая, но она не дает возможности выходить на интересующие нас круги: потрескавшиеся руки с въев­шимся маслом и ногтями с траурной каемкой сразу выдают принадлежность к рабочему классу, а к нему, к этому классу, естественно, соответствующее отноше­ние. Но ведь как-то и когда-то нужно будет организо­вать свое дело. И вот я решил немного получиться. Продолжая работать время от времени у Макса, я по­ступил на курсы организации бизнеса и машинописи в школе имени Альберта Швейцера. Такие школы- курсы Швейцера имеются во всех столицах мира, и учатся там основам бухгалтерского дела, языкам, машинописи, стенографии и прочим специальностям. За три месяца прошел ускоренный курс машинописи и бухгалтерского учета. В будущем, когда я организую свое собственное дело, все это мне очень пригодится. Вскоре я устроился механиком в авторемонтные мас­терские «Дилон-Форд», где проработал несколько ме­сяцев. Потом, казалось бы, процветающая фирма вдруг разорилась, а нас всех вышвырнули на улицу. Оказалось, что управляющий фирмой провернул ка­кую -то сделку, которая привела фирму к банкротству.

На фирме работали механики в основном испанцы и итальянцы. Мне удалось подружиться с пожилым механиком-итальянцем, специалистом по автомобильным моторам, у которого я многому научился. На этой фирме работал также один поляк, воевавший во время войны в Африке в армии Андерса. У него была прострелена челюсть, что придавало ему нелицеприят­ный вид, да и сам по себе он был типом пренеприятнейшим. Говорили, что он является доверенным ли­цом хозяина, американца Дилона. Поляк этот и ко мне первое время присматривался, пытаясь установить до­верительные отношения, но по первым же его воп­росам я понял, что он, возможно, связан не только с хозяином, но и с полицией, и поэтому я по мере возможности держался от него на расстоянии. Да и ра­бота у меня была иного профиля, тогда как он работал шофером по перегонке машин, подлежавших ремонту, а также дворником на фирме и в усадьбе хозяина. Однажды мне поручили вместе с ним перегонять ста­рый фордовский грузовик, предназначавшийся для ре­монта. Мне бы отказаться, сославшись на то, что грузовики водить не умею, но получилось так, что ехать с ним, кроме меня, было некому. Поляк уверял, что он будет тащить меня на буксире на жесткой сцепке и что мне надо будет лишь крутить баранку. Но ехать пришлось с далекой окраины через центр столи­цы, и с меня сошло семь потов и проклятий, пока мы добрались до места. Благо ругаться я научился на службе в армии, где составил даже словарь отменных и сочных испанских матюганов, поскольку без мата слесарю-авторемонтнику никак нельзя: то одно не ла­дится, то другое, то конструкция машины такая, что надо быть ужом, чтобы добраться до какого-нибудь узла. Проклинаешь на чем свет стоит конструкторов, которые совершенно не думают о том, как подобрать­ся к той или иной части машины, не разобрав добрую ее половину. Хорошие у меня были инструкторы и в разведшколе, и по индивидуальной подготовке, но никому из них в голову не пришло хоть немного поучить меня водить машину на буксире. Тем более грузовик.

Мне было жаль расставаться с фирмой, где я уже был на хорошем счету и кое-чему все-таки научился. Однако в плане расширения полезных связен или полу­чения развединформации — почти ноль.

Был октябрь 1962 года. Надвигался кубинский кри­зис. Поздно вечером, проведя тайниковую операцию через тайник № 12 в районе Чакарита, я возвращался домой. Тревожно кричали мальчишки-газетчики о не­минуемой встрече нашего морского конвоя с амери­канскими эсминцами в Карибском море. Радио и теле­видение угрожающе нагнетали обстановку. Неужели и впрямь будет ядерная война? Ведь это же безумие! Никто не уцелеет! Только я здесь, возможно, и уцелею. А зачем? Все там погибнут, а я здесь выживу? И кому я буду тут нужен? Как хотелось быть у себя дома! Уж коль суждено погибнуть, то вместе со всеми своими, со своим народом. С тяжелым сердцем всю ночь напро­лет слушал сообщения радио, одно тревожнее другого. Утром наконец передали информацию о прибытии Микояна сначала в Нью-Йорк, затем в Гавану. А на работе от ребят-механиков узнал, что конфликт ула­жен и конвой советских судов повернул обратно. Здра­вый смысл восторжествовал. Вечером, вернувшись до­мой, я налил себе большую рюмку коньяку и, стоя перед зеркалом, провозгласил про себя тост за торжес­тво разума. В моем отчете была информация по от­зывам на Кубинский кризис самых различных слоев населения, и я собирал эту информацию, рыская по городу и пропадая в барах и билльярдных. Это было срочное задание Центра. Нужна была информация от «местного жителя», то есть меня, а не от советского дипломата, которому могли сказать не то и не так.

Еще дома в процессе подготовки я узнал, что в США требуются медсестры, токари, слесари, фрезе­ровщики. инструментальщики, наладчики станков и др. Заручившись согласием Центра, я решил посту­пить на трехмесячные курсы в частной школе меха­ников сеньора Сливы. Слива блестяще организовал свое дело, в котором принимала участие вся его еврей­ская семья. Сам он был профессионалом в деле об­работки металлов. Вскоре я овладел профессией тока­ря и слесаря. Курс обучения был довольно насыщен­ным. Теория сочеталась с практикой, все преподава­тели были высокой квалификации. Теорию читали ин­женеры. По окончании курсов мне выдали два диплома: токаря и слесаря. Наш преподаватель слесар­ного дела в это время оформлял документы на выезд в США, где работа ему была обеспечена. Я договорил­ся с ним, что он мне напишет, когда устроится. Узнав, что владею английским, он, конечно, имел на меня кое -какие виды, поскольку сам языка не знал. Мы обсудили с ним возможность организации в будущем механической мастерской на окраине Нью-Йорка, где у него жили родственники. Мне требовалась хоть какая -нибудь зацепка, с тем чтобы устроиться в Штатах. Центр одобрил эту идею, однако через полгода я полу­чил от уехавшего письмо, что ему там не нравится и он возвращается в Аргентину. На том все и закончилось.

А тем временем нужно было устраиваться на рабо­ту, чтобы на практике закрепить полученные навыки. Через две недели, по объявлению, устроился токарем в механическую мастерскую братьев Мендес. В мас­терской реставрировали рулевое управление автома­шин самых различных марок, а также занимались изготовлением дефицитных в то время глушителей для автомобилей «фольксваген», набиравших популяр­ность в этой стране. Братья Мендес также содержали в Белграно магазин запчастей к автомашинам «рено», выпускавшимся в стране. В мастерской работало чело­век десять, включая двух братьев Мендес и их шурина по имени Хуан. С Хуаном я сошелся ближе других, он стал моим подлинным наставником. Под его руковод­ством я сделал пару довольно сложных штампов для изготовления глушителей к «фольксвагену». Применив систему эксцентриков, я усовершенствовал конструк­цию штампа, что дало зримый экономический эффект. Мне доверили пару токарных станков: один— для точных работ, другой — для шлифовки деталей руле­вого управления.

Хуан родился во Франции и приехал в Аргентину вскоре после войны. Он еще мальчишкой ушел из Дома, когда его мать после смерти отца вышла замуж. Он не мог ей этого простить. Отец его, испанец по происхождению, принимал участие во французском движении Сопротивления, прошел через застенки ге­стапо и умер вскоре после войны. Невысокого роста, лет тридцати пяти, лысоватый, крепкого телосложе­ния, Хуан закончил профтехучилище при заводе «Ре­но» и стал классным специалистом, слесарем-инстру­ментальщиком. Он был главным организатором и ду­шой мастерской братьев Мендес, в которую вложил много сил. Хуан владел небольшим ранчо на окраине Буэнос-Айреса, был женат на сестре хозяев мастер­ской, имел троих детей, увлекался разведением кроли­ков. Со своими шуринами он не очень ладил, считая, что дело можно было бы поставить на более широкую ногу, если бы братья Мендес хоть что-нибудь смыс­лили в деле ведения бизнеса, да и в технике тоже. Хуан лично закупал станки, занимался оборудованием мас­терской, у него постоянно вызревали идеи, но хозяева его не понимали и не воспринимали. Хуан был энер­гичен, напорист, имел подход к людям, терпеть не мог бездельников, придерживался явно левых убеждений и этим мне импонировал. В нем текла настоящая испанская кровь. Однажды он пригласил меня к себе в гости. Мы вдвоем на моей мотонете после работы отправились с ним на его ранчо. Уже стемнело, упал туман, не видно ни зги. Ни лучика света. В тумане мы сбились с пути. Оставив мотороллер на дороге, мы пошли искать тропу и вскоре наткнулись на колючую проволоку. И вдруг совсем рядом раздались выстрелы. Пули свистнули над головой. Мы оба упали на землю лицом в колючки.

—   Э-э!! Ты что, болюдо, рехнулся?! — заорал Хуан не своим голосом.— Ты что стреляешь?!

—   А вы кто такие?! Какого черта шляетесь тут по ночам?! — откликнулся после некоторой паузы чей-то хриплый низкий голос.

—   Так это ты, Маноло?! — вскричал Хуан, свире­пея и вскакивая на ноги.

—   Ну я. Что с того? — отвечал невидимый Маноло из туманной ночной мглы.

—    Сын тысячи сук! Сука мать тебя родила! Кусок- дерьма! У тебя что, глаза повылазили? Ты же нас чуть не застрелил!

—     Ну я же спросил: «Кто такие?» — отвечал невозмутимо флегматичный голос невидимого до сей поры Маноло.

—    Идиот! Ты сначала стрелял, а потом уж спраши­вал! — продолжал распаляться Хуан.— А моих троих детей ты потом кормить будешь? Сукин ты сын!

Хуан никак не мог успокоиться. Он бурлил как вулкан.

—    Ну ладно тебе, Хуан,— сказал миролюбиво Ма­ноло, подходя к нам.— Ты уж извини, что так получи­лось. Ну зайдем ко мне, выпьем по рюмочке агуардьенте [14]Агуардьенте — тростниковая водка.
. Хватит шуметь, детей разбудишь.

—    Ты их сам давно уже разбудил своей дурацкой стрельбой!

—    Но ты же знаешь, какие здесь типы шляются по ночам.

Хуан внезапно сменил свой гнев на милость, и мы, пройдя по тропинке, вошли в пристройку к ранчо вслед за Маноло, усатым, плотного телосложения коренас­тым мужичком. Где-то тревожно спросонья хрюкали свиньи, кудахтали куры.

—    Но все же нельзя вот так стрелять в людей ни с того ни с сего. Смотри, чтоб больше так не делал. Что вот мой друг о нас подумает? Что мы тут совсем одичали, э-э?

—    Ну давайте выпьем, потом я вас провожу,— сказал Маноло, наливая агуардьенте в глиняные рюм­ки.

Маноло был одет в джинсы, на ногах стоптанные альпаргатас [15]Альпаргатас- тапочки из джинсовой ткани на веревоч¬ной подошве.
. На боку в открытой кобуре у него висел револьвер, на поясе — патронташ. На гвозде в при­стройке — винчестер.

—    Понимаешь,— обратился он ко мне,— казалось бы, Буэнос-Айрес не так уж и далеко, а опасно — здесь ведь уже начинается пампа, электричества пока нет, но скоро будет, сюда уже тянут линию. Ну что, пошли, что ли, э, Хуан? А то, может, у меня заночуете?

Но Хуан хотел ночевать у себя дома, и мы, оп­рокинув еще по рюмочке агуардьенте, затем еще по одной, закусив манисс [16]Манисс — земляные орешки.
и солеными маслинами, в со­провождении Маноло с фонарем отправились искать дорогу. Добрались до дома Хуана уже за полночь.

Наутро Хуан показал мне свое хозяйство: ветряк, водоем для поливки огорода, кроликов, кур и прочую живность. А вокруг простиралась необозримая пампа. Затем мы поиграли с его детьми. Миловидная жена хлопотала по хозяйству. После традиционного асадо, распивая льерба матэ [17]Традиционный аргентинский напиток гаучо, подобие зеленого чая, завариваемого крутым кипятком в специальном сосуде, сделан¬ном из маленькой, выдолбленной и высушенной грушеобразной тыковки с узким горлышком. Напиток высасывается из сосуда через серебряную трубочку с каплеобразной фильтрующей сеточкой на конце (бомбильей).
мы вели неторопливую беседу о том о сем, и о политике тоже.

Возвращаясь от Хуана, на узкой тропинке нагнал какого-то толстяка — пайсано [18]Пайсано — крестьянин, земляк.
, который ехал на вело­сипеде, и я никак не мог его обойти: тропинка была узкой, а слева и справа — болото, камыши. Велосипе­дист, слыша назойливый стрекот мотора за спиной, занервничал, пугливо оглядываясь, поэтому, обходя его, я все же ненароком слегка задел его, а когда, уже обойдя его, удалялся, он вдруг пришел в ярость, видно от пережитого испуга, погрозил мне кулаком и. громко бранясь, припустился за мной на своем велосипеде. Но куда ему было за мной угнаться! И все же угрызения совести не покидают меня по сию пору. Мне бы ос­тановиться, подождать его, извиниться, пожать ему руку, поговорить... Ну не полез бы же он драться!.. А так... Напугал, расстроил рабочего человека, пустил ему в нос выхлопные газы и укатил восвояси. Ай-ай-ай! Нехорошо! А еще представитель первого в мире проле­тарского социалистического государства! Да еще со­ветский разведчик! Позор! Стыд и срам!

Между тем у сеньоры Кармен случились одно за другим два несчастья: вначале от старости подохла любимая курица, и она несколько дней по ней убива­лась. Через некоторое время вслед за курицей последо­вала и ее разжиревшая болонка, которая сдохла не столько от старости, сколько от ожирения. И курицу, и собаку я похоронил у выложенной из красного кир­пича задней стены сада, сделал холмик, и бедная жен­щина каждый день приходила повздыхать и поплакать над могилой своих любимцев. Сеньора Кармен ре­гулярно посещала также колумбарий на кладбище Ля-Чакарита, где в военном секторе покоилась урна с пра­хом ее первого мужа, полковника республиканской армии Испании, мундир которого она продолжала бережно хранить в своем платяном шкафу. Мундир защитного цвета с нашитыми красными шпалами на воротничке был тщательно почищен и отутюжен, на полке лежала фуражка с красным околышем и ма­ленькой красной звездочкой на нем. Старушка любила говорить: «Вот умрет палач Франко, изменится строй, вернусь я в Испанию, и будут меня встречать с ор­кестром. И урну с прахом мужа предадут торжест­венному захоронению со всеми воинскими почестями на военном кладбище в Мадриде». Но вот Франко умер, на престол взошел молодой король Хуан Кар- лос, а предсказания сеньоры Кармен не сбылись, и прах ее мужа-мужа-полковникаостался на аргентинской земле, и с оркестром ее конечно же никто встречать не думал.

...Тем временем подошло время вывода жены за рубеж. Мы не виделись — страшно подумать! — два с половиной года. И за все это время только краткие весточки друг о друге, переданные по радио в шифров­ках. Получил шифровку: «Ваша жена успешно готовит­ся; надейтесь на скорую встречу». И все. За это время ей пришлось проделать невероятную по объему работу по изучению языков и прочих премудростей, необходи­мых в разведывательной работе. Что касается легали­зации «Весты», отработки ее легенды, оформления на­шего брака и прочее, Центр полностью полагался на меня. Чтобы ускорить весь этот процесс, я решил отказаться от поездки домой, а выехать в Европу, встретить там жену сразу после ее вывода за границу, заполучить ее под свою опеку и приступить к ее лега­лизации. А легализация— это всегда очень ответ­ственный этап в работе разведчика-нелегала, пожалуй, самый ответственный и важный, и от того, как она проведена, зависит вся будущая работа, жизнь самого нелегала и жизни многих людей, с которыми он свя­зан. Легенда-биография строится по крупицам, по ку­сочкам. И здесь, в промежуточной стране, эта легенда впервые перестает быть таковой, становясь реальнос­тью.

Заканчивался первый этап моего пребывания в Ар­гентине. Второй этап начнется в июне 1964 года, когда я вновь туда приеду уже с женой. Связь с Центром была устойчивой и регулярной. Появились новые дру­зья и знакомые, новые связи. Готовлю окружение к предстоящему отъезду в Европу. Ну не прижился здесь, и все. Разве так не бывает? В стране упадок, экономический кризис, жуткая инфляция, один воен­ный переворот следует за другим. В Европе же — экономический бум. Большие возможности. Поэтому говорю всем, что решил туда уехать попытать счастья. Все меня уговаривали остаться, но я в ответ лишь улыбался. Мне предстояла долгожданная встреча с же­ной, и все остальное для меня не имело значения.

К тому времени я уже год как посещал спортивный клуб «Ривер-Плейт». По воскресеньям занимался на стадионе легкой атлетикой — бег, прыжки. Это помо­гало поддерживать форму. Играл еще в палету баска. Игра эта ведется ракетками, напоминающими по фор­ме и размерам теннисные, но изготовленными из тол­стой фанеры, и твердым мячом из черной резины величиной чуть больше шарика для настольного тен­ниса. Площадка для игры огорожена с трех сторон высокой железобетонной стеной, окрашенной в белый цвет. Играют обычно два или четыре человека. Игра основана на принципе отскакивания упругого резино­вого мяча от стенок. Игра крайне увлекательная. Тре­бует большой выносливости и сноровки. Стал учиться играть и в большой теннис. Я полагал, что теннис в будущем будет весьма полезен для заведения нужных знакомств.

Близился отъезд. В мастерской получил расчет. Братья Мендес на прощанье прямо во дворе мастер­ской устроили традиционное асадо. Рабочие вперемеш­ку с хозяевами сидели за импровизированным столом из ящиков из-под овощей, установленных под навесом во дворе мастерской. Устроили прощальный обед и в саду у сеньоры Кармен: поставили на газоне столы, я пригласил своих приятелей, и мы славно посидели за неизменным асадо. Сеньора Кармен пару раз всплак­нула.

— Ладислао,— сказал тогда Рауль,— ты оставля­ешь здесь разбитые сердца.

Наутро был отъезд. Приехал приятель сеньоры Кармен на стареньком «опель-капитане» (это как наш «Москвич» первого выпуска). Забросили на багажник сверху мой чемодан, с трудом втиснулись в машину и поехали. Был июль месяц. Светило яркое зимнее солнце. Тот самый белоснежный красавец «Прованс», на котором я два года назад приплыл сюда, стоял у причала. Распрощавшись с провожающими, поднял­ся на борт. Людская масса бурлила на палубе и в сало­нах, все бары были забиты пассажирами и провожаю­щими. Здесь вовсю шла беспошлинная торговля ал­когольными напитками, пивом и прочими товарами. Наступило время прощания. «Прованс», с помощью буксиров медленно выбравшись из порта, вошел в морской канал и тихим ходом взял курс в открытый океан. И снова Сантус, Рио-де-Жанейро, Дакар, Тене­рифе на Канарских островах, Лиссабон, Барселона и, наконец, Марсель. В Барселоне стоянка была длитель­ная, и я решил навестить дочь сеньоры Кармен. Мило­видная женщина средних лет, настоящая испанка, муж и сын— оба адвокаты. Они меня уже знали из писем сеньоры Кармен и оказали теплый прием. За обедом я рассказал о том, как живется ее матери, передал сделанные мной фотографии. Дочь сеньоры Кармен очень беспокоилась, что мать ее так сильно распол­нела, выражаясь ее словами, «стала свободной в та­лии». Они не виделись более двадцати лет, с тех пор как кончилась гражданская война в Испании. Внук сеньоры Кармен проводил меня на судно. Славный смуглый молодой человек, похожий на своего деда- артиллериста.

И вот — Марсель. Теплый июльский вечер. Вхожу в отель и первое, что вижу в вестибюле,— лицо Ва­лентины Терешковой во весь экран стоявшего здесь большого телевизора. Наша первая женщина-космонавт вела репортаж из космоса. Рано утром скорый поезд мчал меня в Париж. Маршрут я выбирал сам, согласовав с Центром. Мой путь снова лежал в Швей­царию. .

Париж. Шумный, веселый, суетливый. Остановился в тур-отеле «Пять углов». Там действительно сходятся пять улиц. Отель недорогой, экономия электроэнергии жесткая. Чтобы пройти вечером лестничную площадку или коридор, нужно по мере продвижения нажимать на кнопочные выключатели, которые затем, через оп­ределенное время автоматически гасят за тобой свет. В туалете (а он в коридоре общий) открываешь дверь — свет горит, прикрываешь — гаснет, и только когда повернешь защелку, чтобы запереться, свет сно­ва зажигается, но об этом не сразу догадаешься: над­писи на этот счет отсутствуют. Расположен отель удач­но — до центра рукой подать.

Через три дня поездом приехал в Женеву. Поставил сигнал о прибытии на той же улице, что два с лишним года тому назад. Приобрел подходящий транзистор­ный приемник и начал слушать свои позывные. В пер­вой же полученной мной шифровке Центр сообщил, что мой сигнал принят и что «Веста» появится в Ев­ропе лишь в августе. Условия явки будут сообщены дополнительно. Таким образом, у меня впереди был почти месяц, и я решил посмотреть Швейцарию. Ос­тавил свой чемодан в камере хранения на вокзале в Женеве и отправился по наиболее интересным мес­там Швейцарии: Сент-Мориц, Монтрё, Люцерн, Зерматт и др. Приобретя рюкзак типа шерпа, горные ботинки, брюки гольф и гетры, я где пешком, а где на почтовом автобусе преодолел несколько горных пере­валов. Однажды даже пришлось заночевать высоко в горах в стогу сена, в котором изрядно продрог, ведь заморозки в горах — обычное дело. Два раза в неделю принимал радиограммы. А вот самую важную шиф­ровку проворонил. И все из-за того, что плохо рас­считал рельеф и остановился в отеле, находившемся у самого подножия огромной горы, отчего слыши­мость была близка к нулю. Повтор был через день. С трудом нашел номер в горном отеле.

Прочитав принятую шифровку, схватился за голо­ву: «Веста», оказывается, уже находилась в Дании и начала выходить на явку!!! Сломя голову помчался ночным поездом в Женеву. Приехал в аэропорт на такси рано утром, взял билет на ближайший рейс Женева — Копенгаген. К сожалению, рейс был вечер­ним, и явку я пропускал. В самолете, из разговора с сидевшим рядом бизнесменом, выяснил, что в раз­гаре туристический сезон и с отелями в Копенгагене напряженка, поэтому нужно искать комнату на част­ной квартире. Он подсказал мне, как это сделать. Приехав в центр из аэропорта, я затем отправился на железнодорожный вокзал, где функционировало квар­тирное бюро. У стойки стояла небольшая очередь, но едва я встал в нее, как ко мне подошла старушка и предложила комнату. Она, как, впрочем, все датчане, могла изъясняться по-английски. Вместе с ней на такси мы подъехали к дому в центральной части города. Комнатка мне понравилась. Паспортные данные у ме­ня не спрашивали.