Пришла шифровка. Явка в Брюсселе отменяется в связи с осложнением агентурной обстановки в Бельгии. Нам предписывается немедленно выехать в Швей­царию и ФРГ для завершения работы над легендой «Весты». Снова в дорогу. Базель— город на стыке границ трех держав: Швейцарии, ФРГ и Франции. Здесь необходимо отыскать адрес, по которому прожи­вает одинокая пожилая женщина, по легенде «Вес­ты»— ее единственная тетя. «Веста» ее не знает, но в Центре ей было сказано, что это свой человек, и в случае чего она подтвердит, что «Веста» является ее племянницей и что она действительно помогала ей материально. Личная встреча с «тетушкой» не предус­матривалась.

В базельском зоопарке у клетки с гориллой со­бралась толпа. Огромная, черпая, беременная горилла, ухватившись за косяк двери своей «спальни», раскачи­валась в проеме двери, показывая язык и скалясь на зрителей, которые ей уже, по-видимому, изрядно надо­ели. Вот она стала серьезной. С невинным видом, продолжая раскачиваться из стороны в сторону, она медленно заводит огромную черную лапищу под свой зад и вдруг молниеносным движением, оскалившись, швыряет прямо в толпу свои экскременты. Посетители в ужасе отпрянули. Весь «заряд» пришелся в защитное стекло, как видно совсем не зря установленное прямо на решетке клетки. И все же кое-кто из джентльменов с хохотом стал отряхивать свои шляпы, так как кое- что пролетело поверх стекла. Здесь-то нам и пришла в голову мысль вставить этот эпизод в легенду: «Имен­но здесь в этот момент мы и познакомились».

В Базеле мы остановились в недорогом отеле, сняв два отдельных номера, которые соединялись между собой посредством ванной комнаты. Это было конеч­но же смешно, ибо один из номеров фактически пусто­вал. В дальнейшем мы снимали уже один номер, по­скольку на Западе помолвленные официально или де- факто жених и невеста обычно путешествуют вместе, и никому не придет в голову спросить, как они спят — вместе или раздельно, так как подобные вопросы явля­ются вторжением в личную жизнь.

В преддверии брака жених и невеста, как правило, какое-то время живут как муж и жена, устраивая себе так называемый испытательный срок на совмести­мость, и это считается в порядке вещей.

Поэтому в Дюссельдорфе мы уже останавливались в одном номере. Туда мы приехали поездом из Базеля и уже на следующий день электричкой выехали в нахо­дившийся неподалеку город Дортмунд. Там отыскали больницу, в которой, согласно легенде, «Веста» якобы проработала несколько лет. В этой больнице дейст­вительно работала женщина, документами которой «Весте» в будущем придется пользоваться. Эта моло­дая женщина, в своем роде двойник «Весты», оказав­шись в ГДР, познакомилась с советским офицером из русских немцев и, выйдя за него замуж (а наши власти не без умысла, разумеется, не возражали против этого брака), выехала в Советский Союз, где она уже находи­лась под «присмотром». А документами ее будет поль­зоваться «Веста».

Было начало сентября 1963 года. Дождь лил не переставая, но мы все же съездили в Дортмунд еще два раза все с той же задачей. Отыскали мы также дом, где жила девушка, вышедшая замуж за нашего офицера.

Все это время мы два раза в неделю слушали Центр, поддерживая таким образом при помощи тран­зисторного приемника «Грюндиг» постоянную связь с Центром. Маршрут наш был отработан, но по ходу дела Центр вносил коррективы. Теперь наш путь ле­жал в Берн, столицу Швейцарии. Здесь у нас была явка с курьером Центра, который должен был передать «Весте» «железные» документы (пока же ее документы были промежуточными). Мы целый день провели в Бе­рне, бродя по узким улочкам столицы.

На явку должен был выйти я, «Веста» меня под­страховывала, контролируя нашу встречу до и после, то есть проводя контрнаблюдение. Встреча состоялась в условленном месте на окраине Берна в глухом пере­улке, где практически не было освещения. Я появился в указанном месте точно вовремя (перед явкой встре­чающиеся должны сверять часы по радио). Курьер Центра, высокий, крепкого телосложения мужчина средних лет, вырос как из-под земли.

—   Простите, вы не скажете, как мне пройти на улицу Ля-Рош? (пароль).

—   К сожалению, не могу вам сказать, так как нахожусь в Берне всего лишь три дня (отзыв).

Встреча была почти моментальной.

—    Вот пакет из Центра,— сказал курьер на рус­ском языке.— Центр интересуется, как идет отработка легенды «Весты» и все ли у вас в порядке, все ли здоровы.

—   Передайте, что у нас все идет по плану и мы завтра же выезжаем по намеченному маршруту. На здоровье не жалуемся.

—   Тогда желаю вам успеха,— сказал курьер.— Передайте привет «Весте» от Зигмунда. Мы с ней встречались в ГДР.

—    Спасибо, передам. Привет всем нашим.

И мы разошлись, пожав друг другу руки.

Снова проверяюсь. На тот случай, если курьер привел «хвост». Хотя это, как правило, исключается, так как явку с нелегалами обеспечивает резидентура и несет ответственность за ее проведение. Прохожу контрольные пункты, оговоренные с «Вестой»: кафе на пустынной улочке неподалеку от набережной, подъезд дома, из которого хорошо просматривается переулок и арка, сюда я должен буду войти. Все в порядке. Через час мы встречаемся у касс на вокзале, где в агентстве «Swissair» покупаем билет на самолет «Женева — Брюссель».

Здесь смена документов «Весты». Ночным поездом выезжаем из Берна в Женеву, прямо с вокзала автобу­сом — в аэропорт. Через час мы уже в воздухе, и вско­ре наша «Каравель» садится в Брюсселе. Отдохнув в отеле после бессонной ночи, мы побродили по горо­ду, побывали на площади парламента. Взяли билеты на самолет в Лондон. На этот раз я уже назвал новую немецкую фамилию «Весты», согласно переданным нам документам. Вечером следующего дня мы город­ской электричкой Центр — Аэропорт, состоявшей все­го из двух вагонов, добрались в аэропорт. Теперь — в Лондон. В одном нагрудном кармане у меня лежали новые документы «Весты», в другом— промежуточ­ные, которые уже отслужили свое и подлежали уничто­жению. Зайдя в благоухающий свежими ароматами чистенький туалет аэропорта, я, запершись в кабинке, проверил прежде всего работу сливного бачка. Затем, достав из кармана промежуточный паспорт «Весты», я принялся его резать на мелкие кусочки ножницами, которыми запасся на этот случай. Вначале— твердые корочки, которые я благополучно спустил в унитаз, затем — все остальное. Я вышел из кабинки и тут же встретился со строгим взглядом служительницы ту­алета, пожилой благообразной женщины. По-видимо­му, она недоумевала, отчего это я там так долго находился, спуская сливной бачок аж три раза. У выхо­да из женского туалета стояла улыбающаяся «Веста».

—    Все в порядке? — спросила она.

— Конечно. Все на месте.

—    Эта тетка как часовой уставилась на твою ка­бинку, я уже начала было беспокоиться.

—    Да нет, все нормально.

Мы идем на посадку на британский «Комет» — первый их реактивный четырехмоторный самолет. Взмываем в ночное небо и вскоре пролетаем над Ла- Маншем. Внизу многочисленные огоньки: на Ла-Ман- ще интенсивное движение судов. Мы то и дело прова­ливаемся в воздушные ямы. Бросает так, что кажется, будто от нашей «Комет» вот-вот отвалятся крылья. Сквозь иллюминаторы в свете бортовых огней самоле­та видно, как они упруго гнутся.

Под нами вечерний Лондон. Мы с интересом всматриваемся в цепочки огней столицы туманного Альбиона. Описывая круги, снижаемся на посадку. Хорошо видны улицы, Луна-парк с колесом обозре­ний, гирлянды огней, вереницы машин, двигающихся по улицам города. Вдруг все это мгновенно исчезает, и мы мягко приземляемся в аэропорту Хитроу. Не­большие формальности в таможне: только деклара­ция, никакого досмотра: «Не везете с собой семена, плоды, животных?»— «Не везем».— «Все в порядке, проходите». В паспортах— штамп о прибытии на Британские острова, где мы можем находиться в тече­ние трех месяцев как туристы. Но три месяца нам не нужно. Здесь необходимо прожить ровно двадцать девять дней, и тогда в местном загсе мы сможем официально оформить наш брак.

Недорогая гостиница на тихой улице, уставленной Двухэтажными домами стена к стене. Типичный квар­тал старого Лондона. Сюда из аэропорта Хитроу нас привез таксист, который знал, что нам нужно. Сдав паспорта администратору, мы прошли в наш номер. Приняли ванну и легли спать. Среди ночи проснулись. К нашему величайшему изумлению (уму непостижи­мо!), в номере оказались клопы. Вот тебе и Англия! Ай да Англия! Спали до самого утра при включенном свете. Утром по телефону заказали завтрак в номер. Вошел официант, который принес на подносе шипящую сковородку с традиционным завтраком: «Hammon and eggs»— яичница с ветчиной, а также маленькие жареные сосиски и апельсиновый сок, ов­сянку, сваренную на воде, кофе с молоком в серебря­ной посуде и горячие румяные булочки.

—    Да-а, это тебе не «continental Breakfast» [19]Континентальный завтрак во всей Западной Европе, как правило, состоит из булочки и кофе с молоком.
— ска­зала жена, окидывая взглядом поднос.— И счет тоже приличный,— кивнула она на счет, оставленный офи­циантом на подносе.

Спустившись в вестибюль после завтрака, я об­ратился к дежурному администратору— смуглому, высокому пакистанцу средних лет:

—    Вы меня извините, сэр, по у нас в номере клопы.

—    ?!! — На вытянувшемся лице смесь ужаса, изум­ления и недоверия, извиняющаяся улыбка.— Как кло­пы?

—    Вы что, нам не верите? Сейчас поймаю одного и покажу.

—    Что вы, не нужно! Хотя это просто невероятно! Покорнейше извините. Мы немедленно примем меры. Немедленно. Вот, пожалуйста, ваши паспорта.

Но мы тем временем, памятуя о нашем нена­вязчивом российском сервисе, сами решили кое-что предпринять.

—    У вас есть что-нибудь от клопов?— спросил я в ближайшем магазине хозтоваров, где, казалось, было абсолютно все.

В ответ — изумленное лицо продавщицы. Подошла сама хозяйка магазина.

—    Извините, сэр,— сказала она не без гордости,— у нас средства против клопов не выпускаются со вре­мени окончания войны, потому что у нас нет в этом необходимости. Откуда у нас клопы? Их просто быть у нас не может! Я очень сожалею, но не могу вам ничем помочь.

Оглядывая полки магазина, я заметил штепсель, каким пользуются на континенте для подключения электроприборов. Дело в том, что все розетки в нашей гостинице, да и, очевидно, во всей Великобритании, сконструированы так, что абсолютно исключается подключение любого электроприбора небританского происхождения. А мне нужно было срочно побриться, «Весте» погладить платье.

—   Я вам, конечно, продам континентальный штеп­сель [20]Имеется в виду вся Европа, за исключением Британских ост­ровов.
,— сказала продавщица,— но я должна вас пре­дупредить, что переходник должен будет сделать специалист-электрик.

—   А я и есть он самый — специалист-электрик,— сказал я, улыбаясь.— Добавьте-ка, пожалуйста, еще вот эту изоленту, шнур, пассатижи и маленькую отвер­тку. И не беспокойтесь, пожалуйста, все будет в пол­ном порядке и Лондон не сгорит.— Хозяйка и продав­щица блеснули улыбками. Здесь юмор в цене.

Мы возвратились в отель. Навстречу нам вышел сам хозяин отеля, высокий, важный, седовласый гос­подин.

—    Мы еще раз приносим наши самые глубокие извинения и сожалеем о случившемся,— сказал он.— Не будете ли вы столь любезны перенести свои вещи в другой номер этажом выше. Я сейчас пришлю боя, ваш этаж мы полностью закрываем па дезинфекцию. Специалисты уже приступили к работе. Еще раз прошу извинить за беспокойство, сэр, и вы, мадам. Надеюсь, это больше не повторится и вам понравится в нашем отеле и в нашем городе.

Мы спокойно прожили в этом отеле положенные двадцать девять дней плюс неделю на оформление брака. Как оказалось, завтрак в этом отеле, если его не заказывать в номер, включается в стоимость прожива­ния, поэтому мы по утрам спускались в маленькую уютную столовую, где две девушки в голубых перед­ничках сноровисто обслуживали гостей отеля, подавая им завтрак — неизменные апельсиновый сок, овсянку, кофе с молоком, сливовый или вишневый джем, масло и поджаренные в тостере хлебцы.

Отель наш был расположен недалеко от централь­ной части Лондона. Отсюда рукой подать до Гайд- парка и Кенсингтон-гарден, Букингемского дворца и Мабл-арч, Трафальгарской площади, Вестминстер- ского дворца и Вестминстерского аббатства, где воз­вышается Биг Бен. В Лондоне есть что посмотреть. Гайд-парк корнер чего стоит! Десятки ораторов вы­ступают с импровизированных трибун, которыми слу­жат чаще всего ящики из-под фруктов. И каждый толкует о своем. Один — религиозную проповедь чи­тает, другой — ратует за освобождение Африки, тре­тий— под красным флагом с серпом и молотом отстаивает идеи марксизма-ленинизма. А поодаль, у чугунной ограды стоит бобби [21]Бобби — полицейский (жарг.).
в высоком черном шлеме и делает какие-то пометки в своей записной книжечке. Неподалеку прохаживаются полицейские патрули, на прилегающих улочках стоят одна-две пат­рульные машины. Так что свобода, демократия — да, но не так все безнадзорно, не так все просто, как иногда кажется из нашего далека.

А иные попросту валяют дурака.

—   I am a public speaker [22]Я общественный оратор (англ.).
! — слышится в одном углу, где собралась немалая толпа.— I am...

—    ...Son of a bitch [23]Сукин сын (англ.).
! — откликается мордастый ры­жий верзила в вельветовом пиджаке, один из завсег­датаев Гайд-парка.

—    lama public speaker! — не унимается оратор — седовласый джентльмен пенсионного возраста в кепке и в помятом костюме, и начинает раздеваться до трусов, не забывая все время напоминать, что он паб- лик спикер, борющийся за права угнетенного народа островов Тасмании и прочих островных народов.

Его продолжают разыгрывать. Он отвечает ост­ротами, вызывающими хохот присутствующих. Ост­роты его с политической подоплекой. Затем, притан­цовывая, он переходит на кокни [24]Язык лондонских трущоб.
, здесь мы уже боль­ше ничего не в состоянии понять.

В Лондоне мы находились как туристы и вели себя соответственно, проявляя интерес к достопримечатель­ностям столицы, где есть что посмотреть, а главное — это была первая англоязычная страна, где мы могли проверить наши знания английского языка, попрак­тиковаться в общении с окружающими. Оказалось, что наш язык был на должном уровне: мы все понимали, и нас тоже понимали, хотя конечно же за британцев мы себя выдавать не могли, но и недоуменных воп­росов не было: здесь много иностранцев.

Лондонский мост и замок Тауэр. Черные вороны во дворике замка хранят легенды о том, как их кормили телами казненных. Стражники — они же гиды — оде­тые в красочные одеяния (их называют «beef-eaters» — «пожиратели бифштексов»), они и впрямь похожи на любителей мяса, хотя скорее смахивают на любителей джина: почти у всех красные носы. Набирают их сюда из отставных сержантов, поэтому у каждого на груди позвякивают боевые награды.

Метро в Лондоне называется «The tube»— в бук­вальном смысле труба. Подземные переходы сложные, запутаешься в два счета. Входишь бесплатно, выхо­дишь — предъяви билет согласно расстоянию, на кото­рое он был приобретен. Проскочил свою остановку — доплати на выходе, а возражаешь — бобби вот он, тут как тут. Он тебя быстро убедит в необходимости до­платы за проезд. Двухэтажные дизельные автобусы даблдеккеры лихо лавируют в уличном движении, об­гоняя все другие виды транспорта, включая черного Цвета степенные, старомодные такси, высокие, чтобы Джентльмен в цилиндре мог спокойно там сидеть, не Снимая оного. Вход и выход в автобус через широкую заднюю площадку без дверей, так что можно входить и выходить на ходу, если, конечно, ты в состоянии это

—    You, sit down [25]Садись! (англ.)
— рявкнул он свирепо через весь автобус, грозно сверкнув очками.— Да, да! Это я вам, вам говорю! Садитесь! — снова крикнул он.

—    Уже сижу,— смиренно ответил я, опускаясь на сиденье рядом с женой.

«Да, это тебе не Москва,— подумал я.— Надо больше, присматриваться, как ведет себя окружение, а то можно попасть впросак. Да и внимание к себе привлекать совсем не обязательно».

Быстро выдав билеты всем вошедшим ранее пас­сажирам, кондуктор подошел наконец к нам. Автобус тем временем мчался по улицам, да так, что дух захватывало. Говорят, водителей этих автобусов на медкомиссии проверяют, как космонавтов, и отпуска­ют на пенсию в 35—40 лет.

Заработок у них повыше, чем у иного нашего министра. Можно смело назвать их хозяевами лон­донских улиц. Водители эти настоящие виртуозы своего дела, ловко лавируют они своими даблдек- керами (двухпалубный) по нешироким лондонским улицам, да так, что в салопе удержаться на ногах невозможно, поэтому в автобусе стоять запрещается, можно только сидеть.

Поражает изумрудная зелень аккуратно подстри­женных газонов в парках Лондона. Здесь какая-то особая, жесткая, как проволока, трава, которая под­стригается газонокосилками не реже одного раза в не­делю. По газонам можно ходить, можно и полежать, позагорать под осенним солнцем. Как-то мы были в Кенсингтон-гарден, что напротив Альберт-Холла. Толпы подростков, в основном девчонки, возбужденно бегали по площади вокруг огромного округлой формы кирпичного здания. Подойдя к пожилому джентльме­ну, курившему трубку и спокойно взиравшему на сбо­рище, я спросил:

—    Извините, сэр, что это за ажиотаж вокруг?

—    Да, говорят, какой-то поп-ансамбль, «Битлз», что ли, называется. Вот они и сходят с ума. И это наше будущее поколение! — с горечью вздохнул он.

В это время стайка девушек-подростков выбежала на газон парка. Они стали с визгом кататься по газону, целуя в экстазе фотографии своих кумиров, трепетно прижимая их к груди. Так мы впервые услышали об ансамбле «Битлз».

Как-то в поисках отдела МИДа, где мы должны были получить, как иностранцы, справку, необходи­мую при оформлении брака, мы с «Вестой» забрели на небольшую улочку и, толком не зная адреса, останови­лись. Как на грех, у меня развязался шнурок на ботин­ке, и я нагнулся, чтобы его завязать.

—    Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? — послы­шался голос сверху. Надо мной стоял, приветливо улыбаясь, худощавый джентльмен, в шляпе, руки в карманах макинтоша, в конце улицы еще один, чуть поодаль — еще двое. Все они смотрели в нашу сторо­ну. Джентльмен объяснил, как найти нужный нам ад­рес. Возвращаясь обратно по этой улице, случайно взглянул на в общем-то неприметную, покрытую чер­ным лаком дверь за железной оградой. На двери сияла золотом большая цифра 10. В конце улицы мы прочи­тали и название самой улицы: Даунинг-стрит.

—    Знаешь, куда мы попали?— спросил я жену.— Здесь же резиденция самого премьер-министра Гаро­льда Вильсона. А мы тут шнурки завязываем. Всю охрану на ноги подняли.— Действительно, никого не было видно, пока мы шли по улице, а стоило только нам остановиться, как эти джентльмены будто из-под земли выросли.

Учреждение для регистрации брака иностранцев расположено в районе Вестминстера. Строгий чинов­ник в очках в черной роговой оправе.

—    Извините, сэр, мы пришли к вам по очень важ­ному делу: мы хотим зарегистрировать наш брак.

—    Мы не возражаем. В брак вступаете впервые?

—    Да, впервые.

—    Ваша национальность?

—    Я — аргентинец, моя невеста — гражданка ФРГ. Какие документы потребуются?

—    Ваши паспорта. Кроме того... Где вы оста­новились?

—    В отеле.

—    Так вот. Выписка из регистрационного журнала вашего отеля, подтверждающая, что вы там дейст­вительно проживали в течение двадцати девяти дней безвыездно. Повторяю: безвыездно. Затем для невес­ты, согласно законам ФРГ, необходима справка из германского консульства о том, что консульство не возражает против вступления вашей невесты в брак с вами.

—    А какие у консульства могут быть возражения?

—    Возможно, никаких, но эта формальность долж­на быть соблюдена во избежание каких-либо недоразу­мений в будущем. Без этой справки мы ваш брак зарегистрировать не можем.

—    А свидетельство о бракосочетании из церкви?

—    Церковный обряд поможет вашему делу и ус­корит его, так как избавит вас от необходимости получать дополнительные справки. Но справка из консульства ФРГ обязательна. Кроме того, вам не­обходимо внести десять фунтов на покрытие расходов по регистрации брака. Через церковь, где вы будете венчаться, вы подадите трижды объявление в местной окружной газете о своем бракосочетании за две недели до венчания, и если за это время не последует каких- либо возражений с чьей-либо стороны против вашего бракосочетания, вас обвенчают, и вы снова придете сюда с выпиской из церковной книги о совершившемся обряде вашего бракосочетания. Таков порядок. Вы все поняли?

—    Да, мы все поняли.

—    Тогда до скорого свидания.

Мы шли по набережной Темзы, я пересказывал «Весте» весь наш разговор с чиновником.

—    Центр предупреждал, что обращаться мне в консульство ФРГ нежелательно,— говорила она,— хотя в то же время прямого запрета не было. Меня почему-то не предупредили о том, что при регистрации брака потребуется справка из консульства ФРГ.

Связи на Лондон у нас не было, поэтому мы реши­ли действовать по своему усмотрению.

В консульство с паспортом «Весты» пошел я, пред­варительно выяснив время обеденного перерыва в кон­сульстве. Придя туда за десять минут до обеда, я за­стал там лишь молодого чиновника, который явно спешил на ленч, собирая со стола какие-то бумаги. В дверях стоял его товарищ, с которым он, очевидно, собирался пообедать. Я вкратце изложил суть дела.

—    Да выпиши ты ему эту справку, нас уже ждет Сузи с подружкой,— сказал нетерпеливо его товарищ по -немецки (несмотря на мои скудные знания немец­кого, я приблизительно понял, о чем он говорил).

—    Но ведь консула-то нет. И почему сама невеста не пришла? — спросил он.

—    Видите ли, она не совсем здорова и послала меня взять эту справку. Завтра мы уже хотели бы подать заявку на регистрацию брака. Время не ждет, понимаете? У нас ожидается прибавление в семье... Ну и...

—    Ты подпишешь? — спросил он своего долговязо­го приятеля, переминавшегося в дверях с ноги на ногу.

—    Конечно, подпишу,— отвечал он.— Какие про­блемы? Я же ведь все-таки вице-консул. Давай, пото­ропись же! Дай ему эту справку и пусть убирается восвояси.

Рыжий в очках вставил консульский бланк в пишу­щую машинку и быстро отбарабанил текст справки о том, что консульство ФРГ не возражает против бракосочетания гражданки ФРГ Ирмы Р. с граждани­ном Республики Аргентины Л. Мерконисом. Долговя­зый выхватил бланк и бегом помчался куда-то по коридору.

—    Он сейчас поставит печать и вернется,— сказал рыжий на хорошем английском, закрывая сейф.— Пойдемте, мы его подождем в приемной.

Ждать не пришлось, так как долговязый уже стоял у выхода, помахивая справкой в воздухе.

—    Так, значит, женишься? — спросил он, улыбаясь и показывая крупные, желтые, прокуренные зубы.— А невеста-то у тебя хороша, судя по фотографии на Паспорте. Ну, желаем успеха в семейной жизни. Же­ниться — шаг нешуточный.

На этом мы расстались.

В скверике неподалеку от консульства меня ждала «Веста». Я отдал ей справку.

После церковного обряда мы пошли в загс к джентльмену в черных роговых очках, который при­нял все наши документы и велел прийти через три дня на четвертый.

В небольшую церковь на окраине Лондона вошла молодая элегантная пара. Она — в белом платье и фа­те, он— в строгом черном костюме. В церкви их ждали священник, облаченный в пурпурную мантию, и двое свидетелей. Больше в церкви никого не было.

—    ...Согласны ли вы стать ее мужем?

—    Да, согласен.

—   Согласны ли вы стать его женой?

—    Да, согласна.

Служитель церкви подал сафьяновую подушечку, на которой лежали обручальные кольца, и священник, надел кольца на руки новобрачным. Так во второй раз поженились советские разведчики-нелегалы «Вест» и «Веста».

После бракосочетания все вышли во внутренний дворик церкви, вымощенный булыжником. Ярко зе­ленела трава. Здесь было теплее, чем внутри. Осеннее солнце несмело пробивалось сквозь туманную дымку. Свидетелями были пожилой джентльмен, он же слу­житель церкви, и горничная из отеля. Священник, седовласый, сухощавый, на вид лет за пятьдесят, про­живал в жилой части Вестминстерского аббатства. Он был лично знаком с Уинстоном Черчиллем и вхож в его семью.

Вынесли столик и стул, положили на стол церков­ную книгу. Священник сел за стол, сделал запись в цер­ковной книге, выписал свидетельство о браке и тор­жественно вручил его «Вестам». Когда унесли церков­ную книгу, на столике, с разрешения священника, появилась бутылка шампанского и несколько бокалов из оргстекла, принесенные «Вестами» с собой. Откупо­рили бутылку. Священник провозгласил тост за здоро­вье молодых. Много шутили, смеялись, пострекотали восьмимиллиметровой кинокамерой, запечатлев сей торжественный момент для потомков. Затем сердечно попрощались и разошлись довольные друг другом. Нелегалы «Весты» оформили свой брак. Официально. Но во второй раз. В первый раз — тоже официально. Но в Союзе. В Москве. Четыре года тому назад.

В означенное время мы пришли в офис, где покля­лись на Библии, что мы представили подлинные до­кументы, после чего нам поставили штамп на нашем церковном свидетельстве о браке и отпустили восво­яси, с добрыми напутствиями и пожеланиями.

Наш свадебный ужин после церемонии бракосоче­тания был тет-а-тет, при свечах, в уютном ресторан­чике, где играл квартет— скрипка, виолончель, кон­трабас и саксофон.

Дальнейший маршрут лежал через Грецию, где по указанию Центра нам предстояло пробыть около двух месяцев. Выбор маршрута следования Центр оставил на наше усмотрение. Конечная же цель маршрута — Монтевидео, Уругвай.

На следующий день утром поезд Лондон-Париж. Купе на двоих. В Дувре— посадка на паром. Над Ла-Маншем стоял туман. Желтые вечерние огни Гав­ра. Сквозь моросящий дождь поезд мчится по тер­ритории Франции. Париж. Начало нашей свадебной поездки. Небольшой отель в центральном районе, куда нас привез услужливый таксист. Оставив свои вещи, отправились погулять. Администратор, тучная женщи­на, которая гладила в вестибюле белье, долго объяс­няла мне, как пройти в центр, но мой французский был на таком уровне, что она никак не могла понять, что мне надо. Наше общение кончилось тем, что она, потеряв терпение, рассердилась и выпроводила меня за дверь. Прихватив план, где был отмечен отель, мы отправились по вечерним улицам Парижа.

В первую же ночь мы поняли, что отель был до­вольно своеобразным. Он предназначался как для про­живания обычных гостей, так и для любовных свида­ний: всю ночь раздавались звонки, топот по лестнице, женский визг и хихиканье. Это мне уже было знакомо по Буэнос-Айресу.

— Это место, пожалуй, слишком веселое для нас,— сказала поутру жена.— Может, съедем отсюда?

И мы в тот же день переехали в знакомый уже мне отель «У пяти углов». Елисейские поля, бесчисленные кафе, магазины, Эйфелева башня, собор Парижской богоматери, поездка по Сене, Лувр. Надо же было показать жене все достопримечательности Парижа.

Но пора в дорогу. И вот снова Женева. Сигналом на прежнем месте сообщаем о своем прибытии. Про­дублировали открыткой на почтовый ящик: все в по­рядке, все идет по плану. Мне Центром поручалось пересечь с «Вестой» Европу в целях «акклиматизации», то есть обкатки.

Проставив в Берне сигнал об отъезде, мы отправи­лись скорым поездом в Венецию. В Венеции стояла солнечная погода. Отель рядом с вокзалом. Соседями по отелю оказалась молодая супружеская пара из США, с которой мы подружились, и все экскурсии по городу проводили вместе с ними. Покатались на гон­доле, сходили в казино, где «Веста», к нашему общему удивлению и восторгу, выиграла небольшую сумму. Американская пара вскоре уехала. Он— адвокат, она — домохозяйка, имели собственный дом в приго­роде Лос-Анджелеса. Приглашали нас к себе в случае, если будем в США. Мы взяли их адрес, и, возможно, наше знакомство получило бы развитие, если бы мы поехали в США.

Погода испортилась. Дождь и сильный ветер с мо­ря. Поднявшиеся воды лагуны начали заливать набе­режные Венеции. Предприимчивые носильщики с вок­зала за полтинник перевозили прохожих через залитые водой участки набережной. Туристы безропотно пла­тили. Местные же жители давали бой, требуя скидки и споря до хрипоты. Мы заказали такси. В Венеции такси — это быстроходный катер. Двое парней в рези­новых сапогах выше колен подхватили наши чемода­ны. «Весту» и меня перевез до причала катера все тот же вокзальный носильщик на своей тележке. Штор­мило. Катер мчался по бурным зеленым водам лагу­ны. Вот и порт. Мол залит водой. Портовые носиль­щики перевозят на тележках пассажиров вместе с их вещами. Сначала с борта катера на тележке нас везут в таможню, затем обратно, прямо к трапу судна. Дождь льет как из ведра. Пассажирский теплоход «Сан-Марко» под итальянским флагом направлялся в греческий порт Пирей. Когда вышли из лагуны в от­крытое море, качка усилилась. Каюта душная, без иллюминаторов. Кондиционер не работает. После ужина с трудом, держась за стенки, добрались до каюты. С ужином нам обоим тут же пришлось рас­статься. Ночь провели как в кошмаре. Мутило. Рядом за переборкой завывал вентилятор. Прямо трюм ка- кой -то, а не каюта. Поутру выползли на палубу. Шторм стихал. Большинство пассажиров бродили по палубе с зелеными лицами. Из салона слышались звуки рояля. Средних лет коренастый американец иг­рал Шопена. Играл он классно. Рядом сидела его жена — высокая, стройная, сохранившая следы былой красоты женщина.

Афины. Только что выстроенный отель недалеко от центра. Всю ночь провели в борьбе с комарами, кото­рых здесь превеликое множество. Хорошо хоть, потол­ки низкие и можно было до них дотянуться и поточнее ударить. Утром за окном в лучах восходящего солнца увидели сверкающий белизной Акрополь. В номер за­глянула парикмахерша, и «Веста» решила ее пригла­сить, чтобы поправить себе прическу, испортившуюся во время морского путешествия. Молодая, высокая, красивая гречанка с русой косой, увязанной вокруг головы, часа три вертелась, тараторила по-гречески, хлопоча вокруг жены. Все мои попытки помочь весе­лой парикмахерше с ходу отвергались. Красавица гре­чанка, сделав наконец прическу на свой вкус, отошла шага на три и, довольная своей работой, похлопала в восторге в ладоши, подозвала меня оценить ее мас­терство и стремительно исчезла, нанеся определенный ущерб нашему бюджету. «Веста», разочарованно пове­ртевшись перед зеркалом, задумчиво поглядев через окно на Акрополь, ушла в ванную комнату, помыла голову и по-своему переделала заново всю укладку, после чего мы отправились в город. Поскольку жить в отеле было бы слишком дорого, мы решили снять комнату. А пребывание в Греции мне было необходи­мо в целях дополнительного совершенствования гре­ческого языка, который я успел немного подзабыть. Там была также контрольная явка и намечена тай- йиковая операция. Вскоре по объявлению в газете мы нашли комнату на втором этаже небольшого двух­этажного особняка. В комнате по соседству обитал сын хозяина, холостяк, вернувшийся из США, где он учился на адвоката. Сам хозяин, старичок грек, благо­душный, невысокого роста вдовец, жил во флигеле во Дворе. Нижние комнаты занимала его незамужняя дочь, которой было уже за тридцать, и ее двоюродная сестра. Хозяину усадьбы «Веста» очень нравилась, и каждое утро, сопровождаемый мрачным взглядом дочки, он приносил ей только что срезанную в саду чудесную, всю в росе красную розу. Сын с усмешкой относился к этому. С ним мы были в хороших отноше­ниях. Он был для нас интересным собеседником, раз­биравшимся в политике, к тому же превосходно вла­девшим английским языком. А поскольку у него были выходы на США (он там учился в университете и в Афинах держал адвокатскую контору), то мы к нему внимательно приглядывались, а когда собрали достаточно данных, в отчете сообщили о нем как о кандидате на возможную вербовку, так как у него были связи в правительственных кругах Греции.

Двадцать третьего ноября по радио мы услышали сообщение об убийстве президента США Дж. Кеннеди. Сын хозяина был уверен, что это дело рук русских, но на мой вопрос: «А зачем русским нужно было убивать Кеннеди, когда кубинский кризис позади?»— он не нашелся что ответить.

На явку в Афинах мы выходили раз в неделю, но к нам так никто и не подошел. Тайник, предложенный Центром, был выбран очень удачно: глухой проходной скверик на склоне горы, расщелина в невысокой камен­ной подпорной стенке справа от второго столба ог­рады. Посидев с «Вестой» на этой ограде, мы оставили в тайнике закладку. В отчете на непроявленной пленке, отснятой «Миноксом», был описан в деталях весь про­цесс отработки легенды «Весты» по Европе, наше бра­косочетание. новые связи. Связь с Центром, по-прежнему односторонняя, - по радио.

Наш дальнейший маршрут: Монтевидео, Уругвай. Там обосноваться, возможно, завести небольшое дело, постараться для «Весты» получить аргентинское граж­данство и загранпаспорт как супруге аргентинского гражданина и ждать дальнейших указаний Центра.

В Афинах мы взяли билеты на рейс израильского теплохода «Теодор Херцль», шедшего рейсом Хай­фа — Буэнос-Айрес. Попали мы на этот теплоход со­вершенно случайно, поскольку рейс итальянского суд­на, на который мы рассчитывали, был по какой-то причине отменен. На израильское судно мы должны были сесть в Неаполе, а от Пирея до Неаполя мы добрались на турецком теплоходе «Каражоглу».

Порт Неаполь. «Теодор Херцль» запаздывал. Был вечер. Штормило. Лил проливной дождь. Мы сидели под навесом на причале вместе с другими пассажира­ми, укрывшись от ветра за какими-то ящиками. «Тео­дор Херцль» медленно подходил к причалу, когда набежавшей волной его вдруг приподняло и ударило форштевнем о бетонный причал. В темноте брызнули искры. Завели концы, судно пришвартовалось.

Наконец объявлена посадка. После промозглой ветреной погоды теплая уютная каюта на двоих по­казалась сущим раем. Отплыли в ночь. Судно за­валивалось то на один борт, то на другой. «Веста», конечно, лежала пластом. Я же привык к качке. Зав­трак нам принесли в каюту: две большие жирные селедки с пучками зеленого лука, масло, сыр, джем, кофе с молоком. После такой качки и ночной суеты такой острый завтрак был как нельзя кстати, тем более что шторм затихал.

Рождество отметили в открытом океане, а Новый год— уже в Монтевидео. Поселились в совершенно безлюдном, огромном двухэтажном отеле на самом берегу океана. Пляж— напротив через набережную. После промозглой зимней Европы мы очутились в летнем Южном теплом полушарии.

Канун Нового года. Было тепло, и поэтому, не­смотря на небольшой шторм, рискнули искупаться в океане. Бескрайние песчаные пляжи. Небо освещает­ся зарницами. Вода в набегающих волнах магически фосфоресцирует. Даже немного жутковато. Особенно когда после ослепительной молнии прямо над головой громыхнет гром.

Накрыли на стол. Ровно в полночь откупорили бутылку шампанского. Вышли на балкон запустить в честь Нового года каньиту-воладару. Над городом стоит дружный вой клаксонов. По набережной несутся машины и не переставая сигналят. Где-то трубят в тру­бы, бьют в барабаны. Взрывы петард, фейерверки, бенгальские огни, лай собак. Так мы встречали Новый, 1964-й год, год памятный тем, что сменилось руковод­ство в нашей стране и место Н. С. Хрущева занял Л. И. Брежнев.

Наутро знакомимся с городом. Он оставляет впе­чатление некоторой запущенности. Буэнос-Айрес не­сравненно богаче и роскошнее. Пошли в кино на трил­лер. Что-то связано с неким огромным магическим котом. То и дело сцены ужасов. Соответствующая музыка. По окончании фильма, когда подходили к оте­лю, обнаружили, что отсутствует сумочка «Весты» со всеми ее документами. Сломя голову понеслись обрат­но, благо отошли мы не слишком далеко. Сеанс был последним, и народу было немного. Когда мы прибе­жали туда, служители уже закрыли двери кинотеатра. Постучали. С колотящимся сердцем, с фонариком, который одолжили у сторожа, быстро прошли в тем­ный зал. Сумочка стояла там, где ее поставила «Вес­та»: у опоры кресла. Проверили содержимое — все на месте. И только тут перевели дух. С тех пор в кино сумочку я у нее отнимал и держал у себя на коленях до окончания сеанса.

Сняли квартиру на окраине города: гостиная, ку­хонька, спальня на втором этаже. Все в миниатюре, все крайне скромно, строил сам хозяин, водитель город­ского автобуса. У него жена и двое детей. Оба испанцы из Галиции (гальегос). Оба неутомимые труженики. Отношения у нас установились хорошие. Купили ме­бель, кухонную утварь. Я пошел было искать работу, но кругом царила жуткая безработица. Легче было бы нам организовать свой небольшой бизнес. Центр поло­жительно рассмотрел этот вопрос. Я уже кое-что было предпринял в этом направлении и вел переговоры, но не прошло и пяти месяцев, как шифрограммой вызы­вают на явку.

Курьера Центра, худощавого блондина лет тридца­ти пяти, я заметил еще издалека. Он уверенно шел по направлению ко мне, пристально глядя на мою пра­вую руку, в которой я держал местный журнал в цве­тастой обложке с заглавием, последняя буква которого была скрыта под большим пальцем моей руки.

—    Пароль (на испанском языке): «Простите, мы не встречались с вами у сеньора Гонсалеса в прошлую среду?»

—   Отзыв: «Нет, в прошлую среду я был у Родригеса, а у Гонсалеса был в четверг, и вас я там что-то не видел».

Мы прошли в близлежащее уличное кафе и, заказав по рюмочке хинебры-болс [26]Водка голландского производства.
и чашечке черного кофе, сели за столик и повели беседу.

Центр предписывал выехать в Буэнос-Айрес и обо­сноваться там, получив аргентинское гражданство по мужу для «Весты».

А у нас к тому времени намечалось прибавление в семье. Собрались, продали, что могли. Кое-что взяли с собой, благо Буэнос-Айрес рядом, за рекой Рио- де-ля-Плата.

Аргентинские таможенники даже не стали смотреть наши чемоданы, но тщательно упакованный в одеяло тюк с кухонной утварью и посудой (не бросать же ее) велели распаковать. Когда оттуда посыпались ложки- поварешки, махнули рукой, хотя именно там находил­ся тщательно упакованный транзисторный приемник «Грюндиг», за который пришлось бы платить нема­лую пошлину, или же изъяли бы, его вообще.

В отеле жить неудобно, а главное— накладно. Через неделю с большим трудом нашли комнату, ко­торую сдавала одна итальянка в довольно шумном районе Чакариты. С одной стороны улицы отчаянно дымила труба мусороперерабатывающего завода, с другой, во дворе, куда выходило наше окно и где, казалось бы, должно было быть тихо, целыми днями рабочие резали автогеном трубы и рельсы, а в обед разжигали огонь и готовили себе асадо. Запахи то горячего металла, то жареного мяса постоянно напол­няли нашу комнату, от чего очень страдала прежде всего «Веста». Тут еще чуть не случилась беда: сходя с подножки поезда, «Веста» каким-то образом удари­лась животом. Местного языка она еще не знала, поэтому необходимо было срочно найти гинеколога с немецким или английским языком. По объявлению в газете «Buenos-Aires Herald» нашли немецкого врача- гинеколога, доктора Эверкена. Вызвали его к себе по указанному в газете телефону. Пришел высокий немец с очень добрым лицом, оказавшийся профессионалом высокого класса, владевшим несколькими языками. Он вел частную практику, подрабатывал также в Не­мецком госпитале. Он быстро принял меры, и через три недели «Веста» уже была снова на ногах. Хозяйка квартиры, в которой мы жили, увидев, что мы ожида­ем рождения ребенка, стала нас выживать, устраивая мелкие провокации и предъявляя надуманные претен­зии. Нужно было устраиваться на работу, и я решил поступить на механический завод «Науэль».

Поступавших на завод было несколько человек. Вступительный экзамен на вакантное место слесаря- монтажника был на первый взгляд прост: бригадир вручил каждому из пас по железной пластинке 150 х 200 х 6 мм, ножовку по металлу, плоский напиль­ник, сверло, штангенциркуль, циркуль по металлу и метчик. При помощи этих инструментов необходимо было начертить на металле два одинаковых шести- уголышка, строго придерживаясь указанных размеров. Затем в пластине должно было быть вырезано отвер­стие, в которое с допуском в 0,5 мм должен был войти изготовленный испытуемым шестиугольник, причем входить он должен был в любом положении. Из трех десятков человек— кандидатов на вакантную долж­ность, по качеству и по времени (четыре часа) с этим заданием справились лишь трое, в том числе и я. В условиях ужасающей безработицы на то время это было несомненной удачей.

Через некоторое время «Веста» получила аргентин­ское гражданство.

Аргентина, как и США, страна многонациональная, добившаяся значительного экономического и техничес­кого прогресса за счет квалифицированной рабочей силы, прибывавшей в первую очередь из европейских стран. На заводе вместе со мной работали выходцы из Испании, Германии, Польши, Украины и даже Грузии, приехавшие в страну в основном после Второй миро­вой войны. Среди них были и власовцы, и бывшие полицаи. Работал я слесарем-сборщиком, освоив эту специальность на курсах механиков сеньора Сливы еще в мой первый приезд в страну. Условия работы на предприятии были довольно тяжелые, так что к концу рабочего дня все мы были совершенно прокопченные и насквозь пропахшие дымом. От холода спасал нас еще и кузнец Томас, у жаркого горна которого мы грелись и кипятили молоко, выдававшееся админист­рацией за вредность производства. Томас был умным и рассудительным человеком, с которым интересно было поговорить и о футболе, и о политике. Больше о футболе, конечно, хотя в Аргентине футбол, как ни в какой другой стране, тесно связан с политикой, являясь своего рода громоотводом народного недо­вольства.

Жили мы в это время в небольшом домике под черепицей, которым владела старая одинокая фрей­лейн Припица, приехавшая из Австрии еще до войны. Мы снимали в доме крохотную комнатку со стеклян­ным люком в потолке вместо окна и с кухонькой, строго придерживаясь очень важного для нелегала правила: жить по средствам. При доме был маленький сад, где росли лимоны, апельсины и всевозможные экзотические цветы. Мы ждали нашего первого ребен­ка, и хозяйка с чувством беспокойства косилась на полнеющую на глазах фигуру «Весты». Старушка уже неоднократно намекала, что она привыкла жить в ти­шине и покое, и сетовала на то, что с появлением ребенка здесь станет несколько шумно. Сама она заму­жем никогда не была, детей не имела по причине того, что была убежденной феминисткой-мужененавистницей, и меня самого-то она терпела в своем доме лишь потому, что очень уважала «Весту», с которой они разговаривали только на немецком языке.

Понимая, что работа на заводе, будучи сама по себе крайне утомительной, не давала каких-либо пер­спектив в смысле выхода на интересующие нас связи, мы по согласованию с Центром решили попытаться открыть свое собственное дело, с тем чтобы занять хоть какое-то место в обществе.

В ноябре 1964 года я уволился с завода, и мы стали подыскивать, чем бы этаким нам заняться. Организа­ция мастерской по ремонту автомобилей или автозап­равочной станции в условиях тяжелейшего экономи­ческого кризиса, охватившего всю страну, нам каза­лось делом крайне дорогостоящим и опасным в смысле конкуренции. К тому же Аргентина для нас была страной промежуточной. Могут пройти годы, прежде чем появится постоянная клиентура. Поэтому мы каждый день изучали объявления в газетах, по­дыскивая что-нибудь для нас подходящее, компактное и к тому же не слишком дорогостоящее.

К этому времени мы снова переехали, на этот раз в баррио Сан-Андрее, где неподалеку от одноименной станции пригородной электрички нашли довольно не­дорогую квартиру, состоявшую из крохотной гости­ной, такой же спальни, кухни и террасы, расположен­ных на втором этаже двухэтажного особняка. Первый этаж занимали хозяева— хромая старуха баронесса с незамужней дочкой тридцати с лишним лет, с рус­ским именем Натали. Она превосходно владела анг­лийским языком, имела машину «опель-рекорд» и ра­ботала менеджером в какой-то крупной американской компании.

Центр советовал нам подыскать какое-нибудь дело (небольшой магазин, кафе или что-то в этом роде) в районе, преимущественно населенном выходцами из США или Германии. Это давало бы возможности для расширения наших связей с выходом на США — Кана­ду. Стоял ноябрь — начало лета в Южном полушарии. Мы стали часто посещать во время наших прогулок районы Акасусо, Оливос, Флорида и другие, где про­живал интересующий нас контингент. Проводили вре­мя в боулинге, посещали рестораны и кафе, присмат­риваясь к публике. Однажды после спектакля в театре, где играли актеры-любители, в основном британского происхождения (шла пьеса Оскара Уайльда «Как важ­но быть серьезным» на английском языке), мы зашли в маленькую закусочную на авениде Сан-Мартин в баррио Акасусо, где торговали отлично приготовлен­ными гамбургерами и хот-догами. Закусочная эта но­сила название «У Хардта». За стеклом витрины была табличка, что данное заведение находится в продаже. Шла бойкая торговля. За столиками, выставленными на тротуар, слышалась в основном английская речь. По авениде Сан-Мартин проносились автомобили. Ря­дом были расположены торговый центр, боулинг, наи­более известные ночные клубы.

—    Мне кажется,— сказала «Веста», кивая на объ­явление о продаже,— что это как раз то, что нам нужно.

—    Надо бы познакомиться с хозяином,— сказал я.— Интересно, сколько же он хочет за это свое заведение.

Подошел официант, который исполнял также обя­занности управляющего. Это был худой, высокий юно­ша лет двадцати. На его необыкновенно красивом смуглом латинском лице играла непринужденная улыбка. Он легко и ловко, как челнок, сновал по бару, и чувствовалось, что эта работа доставляла ему удо­вольствие. Кроме него, в баре работали лишь кассир да повариха, исполнявшая одновременно обязанности судомойки.

—    Послушай, мосо [27]Официант (орг.).
— молвил я, обращаясь к официанту.— Нам хотелось бы поговорить с хо­зяином.

—   Вы хотите купить это негосио [28]Дело, предприятие (исп .)
? — спросил юно­ша.— Меня зовут Хуан,— представился он.— Когда хозяин отсутствует, он оставляет меня вместо себя. Если вы купите этот бар, то не прогадаете. Здесь дело хорошо налажено, богатая клиентура, к тому же об­служивающего персонала, как видите, всего три чело­века. А хозяин, сеньор Хардт, сегодня на бегах на ипподроме, и будет он, наверное, очень поздно. А мо­жет, не придет вовсе.

—   А ты не мог бы ему передать, что мы хотели бы с ним переговорить? Мы будем завтра в это же время.

—    Хорошо. Я передам ему вашу просьбу.

—   А он, этот мистер Хардт, он что, нортеамерикано? [29]Гражданин США.

—   Да, сеньор. У него там семья;

—   А почему он продает этот бар? Ведь он, судя по всему, имеет от него неплохой доход.

—   О да, сеньор. Наш бизнес идет хорошо. Он сам организовал его три года тому назад, когда эта гале­рея только строилась, а боулинга не было и в помине. Здесь я работаю вот уже два года. А продает он этот бар, так сказать, по семейным обстоятельствам. У не­го там, в Штатах, появилась хорошая вакансия, и он туда уедет, как только продаст бар. К тому же там у него жена, дети.

—    Сколько же он за него хочет?

—   Это уж вы с ним лично поговорите. Я, видите ли, не уполномочен вести какие-либо деловые разговоры.

—    Ну, ладно, Хуан, до завтра. В это же время.

На следующий день Хуан представил нас мистеру Хардту. Это был стройный, спортивного вида худо­щавый брюнет лет тридцати пяти. Мы видели, как он только что подъехал на «мустанге» красного цве­та, на заднем сиденье которого лежала спортивная сумка с теннисными ракетками. Хардт превосходно говорил на испанском, но повели мы разговор на английском языке, с тем чтобы «Веста» могла при­нимать в нем участие, поскольку испанским она вла­дела хуже. Хуан, одетый в свою белоснежную фор­менную куртку с «золотыми» пуговицами, обслужи­вал посетителей.

Вел себя мистер Хардт несколько заносчиво.

—    Вас интересуют условия? Пожалуйста. Моя це­на — один миллион песос (по тем временам довольно крупная сумма, порядка десяти тысяч долларов). При­чем вся сумма наличными, поскольку мне нужно срочно выехать в Штаты. Я конечно же мог бы за­просить больше, если бы продавал в рассрочку, но для меня время — деньги. А что касается окупаемос­ти, то смотрите сами. У меня приличный торговый оборот, дело налажено, постоянная клиентура, и ваши деньги быстро окупятся. Только учтите, ждать я дол­го не могу.

—    Но недели две-три вы могли бы подождать? — спросила «Веста».

—    Извините, мадам, но при всем к вам уваже­нии— нет. У меня уже есть несколько кандидатов, и поэтому я продам свое заведение первому, кто при­дет с деньгами, которые я требую.

—    Нам нравится ваш бар, и мы хотели бы купить его у вас. Надеемся, что вы не продадите его так быстро, как думаете.

—    Возможно, мадам, но я вам обещать ничего не могу. Поторопитесь, может, еще успеете.

И он раскланялся, давая понять, что беседа окон­чена.

В тот же вечер мы проставили сигнал о вызове на срочную тайниковую операцию— три точки мелом (крохотный кусочек которого я брал с собой, а после постановки сигнала выбрасывал), последняя из кото­рых выше предыдущих двух, на металлическом лючке трехэтажного жилого дома на оживленной магистра­ли. На следующий день вечером мы передали через тайник, оборудованный в ограде «Клуба армейских сержантов» рядом со стадионом Ривер-Плейт, сообще­ние, которое содержало предварительные установоч­ные данные на Хардта, описание бара, его примерный торговый оборот, месторасположение, выгодное в смысле выхода на американцев. Объяснили, почему деньги нужны срочно. Хмурившееся весь день небо над Буэнос-Айресом вдруг разразилось проливным дож­дем. Яркие вспышки молнии освещали потоки воды, бешено несущиеся вниз по остаткам асфальта некогда благоустроенной крутой улочки. Мы шли под боль­шим черным зонтом, иногда по щиколотку в воде.

—   А не промокнут там наши деньги? — спросила «Веста».

—   Если промокнут, будем сушить на веревочке на кухне,— отвечал я.

Подойдя к тайнику, мы остановились. Молнии по­лыхали, оглушительные раскаты грома следовали один за другим. Но раз сигнал о закладке проставлен, значит, изымать закладку надо, даже если земля вста­нет дыбом. «Веста» сделала вид, что что-то там по­правляет, а я тем временем вынул кирпич, нащупал мокрую полиэтиленовую пленку, извлек пакет из тай­ника и, положив его во внутренний карман пиджака, вернул кирпич на место. После чего мы продолжили свой путь и вышли на авениду Сан-Мартин, но уже по другой улице. Минут через двадцать мы подошли к во­ротам приземистого особняка, где на щитке оставили сигнал в виде буквы «s», начертанной таблеткой ас­пирина. Щиток этот находился в нише каменной опо­ры ворот и, несмотря на проливной дождь, оставался совершенно сухим, иначе бы нам сигнал не проставить.

Но на следующий день, когда мы поехали к Хардту, оказалось, что гот уже продал свой бар какому- то итальянцу и укатил к себе в США. А итальянец этот уже занялся переоборудованием этого бара в пиц­церию. В тот же день мы отправили письмо на обу­словленный адрес в Венесуэле. В письме тайнописью сообщалось о неудавшейся покупке. Там же мы из­ложили свои дальнейшие планы в деле организации прикрытия.

Центр оперативно отреагировал. Через несколько дней мы получили радиограмму, в которой Центр советовал нам продолжить поиски в том же направле­нии, расширив их на район проживания лиц немецкой диаспоры. Были указаны ориентировочно районы Флориды и Вилья-Балестер. В задании просматривал­ся интерес Центра к немецкоязычной среде.

Мы продолжали поиски аналогичного предприя­тия, просматривая в основном газеты «Кларин» и анг­лоязычную «Буэнос-Айрес хералд».

«Веста» была на последнем месяце беременности, поэтому в жаркую погоду в основном отсиживалась дома. Я с утра ездил по городу один, а в вечернее время мы вместе посещали адреса предприятий, более или менее отвечающих нашим требованиям. Посетив десятки адресов и, соответственно, их отвергнув по тем или иным причинам, мы решили остановиться на одном из баров и стали там бывать почти каждый вечер, присматриваясь к работе заведения, изучая кон­тингент его посетителей. И хотя ни то mi другое нас не слишком впечатляло, мы пришли к выходу, что район нас в общем и целом устраивает. Что касается торго­вого оборота и клиентуры, то это в значительной мере зависит от хозяев, от их инициативы и умения привле­кать клиентуру.

Бар под названием «Эль-Лассо», вернее, пульперия [30]Пульперия- закусочная, кабачок в аргентинской пампе.
«Эль -Лacco», был расположен в баррио Флорида, в пригороде Буэнос-Айреса на пересечении Руты Пана- мериканы (автострада, пересекающая южноамерикан­ский континент с севера на юг) и улицы Сан-Мартин. Баррио Флорида представляет собой жилой район, заселенный в основном выходцами из Европы, особен­но немцами, нацистами в частности. Этот район был указан в шифровке. По окончании Второй мировой войны в Аргентине и в сопредельной Чили нашли приют нацистские преступники. Один мой знакомый старик, живущий по соседству с сеньорой Кармен, в прошлом офицер жандармерии, выполнявшей в то время функции погранохраны, рассказывал мне, что в течение всего 1945 года к пустынным берегам атлан­тического побережья подходили немецкие подлодки, с которых высаживались люди и разгружались грузы, которые увозились в неизвестном направлении. Жан­дармам были даны строгие указания: вести наблюде­ние, ни в косм случае не вмешиваться и не подвергать досмотру следовавшие в глубь страны грузовики и лег­ковые машины. Инспектор полиции капитан Сантос как-то сказал мне, что на одной из подлодок в Арген­тину прибыл не кто иной, как сам Гитлер (когда мы уже стали владельцами бара «К колокольчику», Сан­тос стал нашим клиентом и каждодневным собеседником, но об этом дальше).

Нацисты... Они принесли неисчислимые бедствия как моей стране, так и всем народам мира. Не было у нас дома, куда бы не пришла беда. Во время высадки морского десанта погиб дядя моей жены— морской офицер. Десант высаживался в Ораниенбауме и, как стало известно, был полностью уничтожен. Сработала немецкая разведка. Что касается моей семьи, то беда пришла не во время самой войны, а какое-то время спустя. После окончания войны она все еще продол­жала пожирать свои жертвы. Умирали от ран, нанесен­ных войной, десятки тысяч солдат. Продолжали под­рываться на минах и снарядах мальчишки. Умирали и те, кто серьезно заболел в результате войны.

Мы переехали из Марийской АССР на только что освобожденную Украину весной 1944 года, когда еще шла война. По прибытии на место назначения в мес­течко Катеринополь мы тотчас стали разыскивать сво­их родственников — мамину сестру с мужем и четырь­мя детьми. С самого начала войны нам о них ничего не было известно, хотя мы знали, что они должны были эвакуироваться. Как позже стало известно, они вместе с семьями коллег-учителей пытались было эвакуиро­ваться, но были отрезаны стремительно продвигавши­мися немецкими танковыми колоннами в районе горо­да Белая Церковь и вынуждены были вернуться в свое село Ставище, где они учительствовали до войны. Вскоре наши поиски увенчались успехом: мы получили письмо, из которого узнали, что все они живы, однако не все здоровы. Когда во время оккупации немцы стали угонять молодежь в Германию, их две дочери, доводившиеся мне двоюродными сестрами, которым в то время было пятнадцать и восемнадцать лет, не захотели ехать на чужбину, стали прятаться, симу­лировать разные болезни, чтобы обмануть немецкую медицинскую комиссию. Для этого они перед меди­цинским обследованием обливались в зимнее время ледяной водой, после чего, раздевшись, подолгу сто­яли в сенях на морозе. Когда на следующий день девушки приходили на медкомиссию, у них обнару­живали и хрип в легких, и повышенную температуру, и учащенный пульс вследствие выпитого накануне крепко- заваренного на особых травах чая. И тогда комиссия, в составе которой, как правило, был знакомый доктор из местных, подкупленный заранее, назначала им пов­торное обследование. И так повторялось много раз, так как молодежь со всей Украины угоняли в рабство на протяжении всего периода немецкой оккупации, и их медицинские комиссии работали все это время с завидной эффективностью. От рабства девочкам удалось спастись, но обе заработали туберкулез, ко­торый медленно, но верно подтачивал их здоровье. Вскоре младшая из них, Валя, стала жить у нас, так как в то время мы могли обеспечить ей сносное питание. В ту пору ей было девятнадцать лет. Это была высокая, стройная блондинка, умная, обаятель­ная, общительная, не по годам серьезная и начитанная. К тому времени она уже успела окончить в городе Умани два курса учительского института, получив право преподавать в младших классах начальной шко­лы. Дети любили ее. И не просто любили. Они были просто без ума от нее. Все дети были переростки, так как во время оккупации школы были закрыты и дети отстали от учебы на два года. Валя никогда не жаловалась на то, что кто-то портит ей нервы. Время от времени с помощью моего отца ей удавалось съездить на курорт или в санаторий, но чаще всего она бывала в туберкулезном диспансере, где хоть и немного, но поправляла свое здоровье. Больше всего она боялась, что ей запретят преподавать, но в то время учителей в школе катастрофически не хватало, и роно каждый год выдавал ей разрешение на ведение уроков в школе, так как туберкулез был в закрытой форме.

Шел первый послевоенный, 1946 год. К Рождеству в Катеринополь приехал на побывку молодой бравый капитан. Ему было всего двадцать три года, но он успел повоевать, и грудь его украшали ордена Отечест­венной войны, Красной Звезды и медаль «За отвагу». Прибыл он к себе на родину из Берлина, где служил в военной администрации, и, видно, поэтому его в шутку стали называть «комендантом Берлина». По­немногу шутка эта прижилась и стала казаться прав­дой, и капитан, у которого здесь была тьма родствен­ников, уже больше не отказывался от столь почетного титула, а когда был подшофе, а был он в этом состоя­нии на протяжении всего отпуска, он стал уже, то ли в шутку, то ли всерьез, сам представляться комендан­том Берлина. Всем своим родственникам и даже учи­телям, когда-то его учившим (до войны он окончил здесь семилетку и учился в Харькове в каком-то тех­никуме, где его и застала война), он привез щедрые трофейные подарки: кому отрез на костюм, кому ко- жапые заготовки на туфли, а своему другу — аккорде­он. Когда он однажды заглянул в свою родную школу, его мельком увидела наша Валя, и он ей приглянулся. Придя домой, Валя поделилась с теткой (моей мамой) своими впечатлениями. Она всегда с ней делилась са­мыми сокровенными мыслями.

—   Тетя Дуся,— говорила она,— он такой краси­вый, высокий, стройный. Там, в школе, все столпились вокруг него, все от него без ума. А говорят, он был отъявленным хулиганом.

—    Если хочешь, мы можем пригласить его к нам,— сказала мама.— Ведь он живет где-то непода­леку, и даже ходит по пашей улице. По-моему, я даже сегодня его видела.

Сказано — сделано. И вот я отправлюсь выполнять крайне ответственную миссию: в кулаке — записка на имя капитана Павла Штепана с приглашением сему достойному воину заглянуть к нам на огонек.

Был вечер накануне Рождества. Только что выпал снег. По узкой, недавно протоптанной через поле тро­пинке навстречу мне в вечерних сумерках приближают­ся две фигуры. Впереди шествует высокий подтянутый офицер в длинной шипели, перехваченной портупеей, в зимней шапке. Вслед за ним, ссутулившись, бредет с аккордеоном на плече Грицько Зинькович, очень известный и популярный в районе человек, по прозви­щу Свистун. Где бы он ни был, он всегда насвистывал какую-нибудь новую модную мелодию, и не было такой песни (а песен самых расчудесных во время и после войны появилось великое множество), кото­рую он бы не спел, аккомпанируя себе на аккордеоне или на гитаре. Музыкант от Бога, он одно время руководил районным клубом и был закоперщиком всего, что касалось музыки. В Доме культуры при нем ставились даже оперы украинских композиторов. Он создал первый после освобождения района духовой оркестр, раздобыв чудом уцелевшие музыкальные ин­струменты, хранившиеся на дому у довоенных музы­кантов, многих из которых уже не было в живых. Он собрал молодых ребят и девушек и обучил их игре на духовых инструментах. Сам он превосходно играл па любом инструменте, который попадал к нему в руки. Жил он бобылем, воспитывая маленькую дочку, в ко­торой души не чаял. Он был одет в короткий полушу­бок и в темно-синие суконные галифе, вкупе с ярко начищенными хромовыми сапогами подчеркивавшие колесообразную форму его ног. И вот сейчас он плелся вслед за Павлом (так звали «коменданта Берлина») с большим трофейным аккордеоном, который тот при­вез ему из Германии. Теперь Грыцько Зинькович, как верный оруженосец, следовал за капитаном, обеспечи­вая ему музыкальное сопровождение по высшему клас­су на все время его отпуска. И куда бы они ни заходили (а капитан-победитель во многих домах был желан­ным гостем), всякий раз там начиналась развеселая пьянка-гулянка и танцы до утра.

—    Вы — Павел? — спросил я, когда мы сблизились и я загородил им узкую, протоптанную в снегу тропин­ку. Судя по описанию, это был именно тот адресат, которому предназначалось Валино послание.

—    Предположим,— несколько заносчиво отвечал капитан высоким, слегка хрипловатым голосом, глядя на меня сверху вниз и слегка покачиваясь на каблуках. От него за версту несло самогонным перегаром и тро­фейным одеколоном. Длинный, тонкий, аристократи­ческий нос его резко обозначался на худом, изможден­ном и в то же время красивом и мужественном лице. Позже я узнал, что в схватке с «вервольфовцами» уже после войны он был ранен в голову и только что вышел из госпиталя, в котором провел несколько ме­сяцев.

—    Вам записка,— сказал я.

Чиркнув зажигалкой, он прочитал содержание. За­тем не спеша достал из золотого портсигара папиросу и закурил.

—    Григорий Зиновьевич! — обернулся он к своему другу.— Тут вот нас куда-то приглашают. Как вы на это смотрите?

Он обращался к нему на «вы», так как Грицько Зинькович был лет на пятнадцать старше его.

—    Догадываюсь, куда нас с тобой приглашают,— отвечал Грыцько Зинькович, поправляя на плече ре­мень тяжелого аккордеона. Он, очевидно, уже узнал меня, когда пламя зажигалки осветило мое лицо.— Я потом тебе расскажу. А сейчас пошли. Нас ждут.

—    И все же, что мы ответим?

—    Скажи этому пареньку, что мы придем часа через два-три.

—    Ты слышал?— строго спросил меня капитан.— Через два-три часа. И передай, что я благодарю за приглашение.

Капитан говорил на чистейшем русском языке без малейшего украинского акцента. Мы не без труда раз­минулись на узкой заснеженной тропинке, и они напра­вились куда-то вниз по косогору, а я — домой, ужасно довольный и гордый выполненной миссией. Дома ме­ня ждали с нетерпением. Взволнованная, пышущая нездоровым румянцем Валя стала расспрашивать меня что да как, после чего они вместе с мамой и бабушкой стали собирать на стол.

Вскоре они действительно пришли. Хмель у них уже слегка выветрился, оба держались весело, неприну­жденно, как будто были с нами знакомы тысячу лет. Грыцько Зинькович, еще даже не раздевшись, с ходу рванул меха аккордеона, и дом наш наполнился будо­ражащими кровь звуками марша «Прощание славян­ки». «Комендант Берлина» тем временем под звуки марша знакомился с Валей, с нашей мамой, с бабуш­кой, с моим шестилетним братишкой. Вскоре подошел и отец. Капитан всех поразил своими изысканными манерами. Он много рассказывал о Германии, о быте и нравах населения страны-агрессора, потерпевшего от нас сокрушительное поражение. Первый тост конечно же за победу. Пили голубоватую самогонку, выгнан­ную из сахарной свеклы (ничего иного в ту пору не было). Закусили солеными огурцами, квашеной капус­той, яичницей на сале. Пока бабушка с мамой хлопота­ли на кухне, Грицько Зинькович уселся в уголке на краешке стула со своим аккордеоном, и дом огласился музыкой и песнями. Первым был «Офицерский вальс». Павел пригласил Валю, и они закружились в стреми­тельном вальсе. Они составляли восхитительную пару. Оба молодые, высокие, стройные, они танцевали мод­ные в то время вальсы, танго, фокстроты, да так, что просто дух захватывало. Наша Валя не сводила глаз с капитана, взгляд ее затуманился, она даже забыла о своем кашле. Было совершенно ясно, что это была любовь с первого взгляда. Затем мы все вместе пели фронтовые и послевоенные песни: «В лесу прифронто­вом», «Огонек», «Жди меня», «Синий платочек», «Тем­ная ночь» и много-много других песен, до той поры нам неизвестных, но которые знал Грицько Зинькович, и исполнял он их блестяще, виртуозно переходя от одной песни к другой.

Застолье продолжалось далеко за полночь, возоб­новившись на следующий день. Они стали приходить к нам каждый вечер, благо были каникулы и мне не надо было делать уроки.

Но однажды они не пришли. Валя весь вечер гру­стила, а наутро к нам заглянул Грицько Зинькович и сказал, что у Павла открылась старая фронтовая рана и ему нужно побыть несколько дней в постели. Он также передал, чтобы я навестил его дома.

Меня встретила мать Павла и проводила в спаль­ню. Павел лежал в постели и грустно глядел в потолок. Увидев меня, он оживился и попытался сесть. Гримаса боли исказила его бледное лицо.

—   Заходи, будь как дома, но не забывай, что ты в гостях,— с совершенно серьезным видом пошутил он.— Садись вот там па стул и рассказывай, как там Валя. Понимаешь, эта чертова рана в плече...

—    А где вас ранило?

—   Да еще во время Корсунь-Шевченковской опера­ции, когда отражали танковую атаку противника. Они хотели прорвать кольцо окружения, чтобы спасти свою группировку, и мы оказались на острие тан­кового удара. Пока подоспели наши, от батальона осталось не больше десятка человек, да и те все были ранены. В том числе и я. Этот орден Отече­ственной войны первой степени, это за тот бой.— И он указал на китель с орденами, висевший на спинке стула.— Подай-ка мне вон ту коробку, где карандаши и блокноты.

Я подал ему картонную коробку с набором немец­ких карандашей и блокнотов.

—    На вот, возьми.— И он протянул мне несколько простых карандашей, пару блокнотов и тетрадей, а также ластик— несметное богатство в те трудные послевоенные годы, когда в школе приходилось писать чернилами, приготовленными из конского щавеля, в тетрадях коричневого цвета, собственноручно изго­товленных из немецких бумажных мешков из-под су­шеного картофеля.

—   Да не надо мне все это, я ведь не за этим пришел.

—   Дают— бери, бьют— беги,— молвил он.— А от подарков не отказывайся. Знаю я, на чем вы там в школе пишете.— А вот это передай Вале.— И он протянул мне целый пакет с блокнотами и набор, где были авторучка и карандаш со сменным грифелем.— Скажи, что я скоро снова буду на ногах, и тогда мы еще погуляем и потанцуем.

Но погулять больше не пришлось. И потанцевать тоже. К Вале приехала ее давняя школьная подруга. Красивая, румяная, пышущая здоровьем, что называ­ется, кровь с молоком, пышная, голубоглазая блон­динка. Звали ее Оксаной. Она только что вернулась из Германии, куда была угнана во время оккупации. По ней нельзя было сказать, что там она претерпевала лишения. Она была нарядно одета во все немецкое, и хотя с Валей они были ровесницами, выглядела гораздо старше ее. Ночь напролет они о чем-то шеп­тались с Валей, полагая, что я сплю. Поэтому мне поневоле довелось услышать многое из того, что ни­как не предназначалось для моих ушей. Из отрывков разговора, который вели обе девушки, лежа в посте­лях, когда шепотом, а когда вполголоса (а комната у нас была одна), я уловил следующее: красота и неот­разимое женское обаяние Оксаны помогли ей выжить там, в Германии. Еще на этапе ее заприметил и ов­ладел ею немецкий офицер— начальник конвоя. За­тем, на заводе в Германии, куда их определили, ее сразу взяли в администрацию предприятия, где она стала любовницей военпреда, затем... и так далее.

—    Но как же ты могла?— вопрошала Валя — свя­тая невинность наша.— Почему ты не боролась?

—    Эх, Валя! Жизнь дорога, а судьба наложницы во все времена была жестока. Какая уж там борьба? Это в кино только бывает. А там тебя поставят в такие условия, что не пикнешь и не охнешь.

—    А тебя наши освободили?

—    Наши. От них тоже изрядно натерпелась. Ведь я попала в фильтрационный лагерь. В «СМЕРШ» таскали, пытались мне дело шить, как немецкой по­собнице. Оскорбляли по-всякому. А какая я пособ­ница? Потом один подполковник из этого самого «СМЕРШа» на меня глаз положил, и я с ним жила почти полгода, пока шла проверка. Он мне и помог выйти на волю. А многие ведь, особенно парни, так до сих пор в наших лагерях сидят. Да и девчата тоже. Особенно те, кого американцы вызволили. Не­ласково, ох как неласково встречала нас Родина. Хотя ведь, по сути дела, разве не она нас, молодых да неопытных, бросила в лапы к немцам. Бросила всех нас на произвол судьбы.

На следующий вечер пришел Павел. Он пришел один и был бледным и мрачным, а самое главное — трезвым. И все бы ничего, если бы он не узнал, что Оксана была в Германии. Он пристально, исподлобья смотрел на тщательно ухоженное, румяное лицо Ок­саны, и его лихие серые глаза наливались ненавистью и презрением. К тому же он, придя к нам, уже успел пропустить две-три рюмки, не закусывая.

—    А-а, так ты — «немецкая овчарка»?— небрежно протянул он. Язык у него уже слегка заплетался.— Знаем, знаем, какое у вас там было рабство.

Гнетущая тишина повисла в комнате. Оксана вско­чила из-за стола и выбежала в коридор, прижав к гла­зам платочек. Лицо се пылало.

Валя после короткого оцепенения взвилась, превра­тившись в настоящую фурию: "" — Павлик! Возьми свои слова обратно! Извинись перед Оксаной! Она моя подруга, и я не позволю ее оскорблять! Кроме того, она гостья в этом доме.

—   Я, боевой офицер, должен извиняться перед ка­кой-то немецкой шлюхой?! Ни-ког-да!

Валя кипела от ярости. Кровь бросилась ей в лицо. Глаза сверкали ненавистью. Такой я ее никогда еще не видел. Она всегда была доброй, ласковой, покладис­той. Они стояли друг против друга.

—   Послушай-ка ты, боевой офицер! А ты нас сумел защитить от немца в сорок первом? Я тебя спраши­ваю: ты нас защитил от немецкого рабства? Ты смог помешать фрицам угнать тысячи таких, как она, в про­клятую Неметчину? Молчишь? Тебе сказать нечего? Вы драпали до самой Москвы, а нас всех бросили на растерзание оккупантам, и каждый из нас пытался хоть как-то выжить. Не важно как, иногда дорогой ценой, но выжить! Так что у тебя нет никакого мораль­ного права в чем-либо ее упрекать и тем более оскорб­лять! Ты — победитель! Честь тебе и хвала! А только победа эта досталась нам слишком дорогой ценой. Если ты сейчас же перед ней не извинишься, можешь убираться отсюда. Видеть тебя не хочу!

—   Ах так?! Так вот на кого ты меня променяла? Ну, что ж, я ухожу. Но ты еще об этом пожалеешь!

Он вышел в прихожую, медленно и мягко ступая хромовыми, начищенными до блеска сапогами, снял портупею с темно-зеленой диагоналевой гимнастерки и подал ее мне, так как я вышел вслед за ним в при­хожую. Я ему помогал, так как его раненая рука не гнулась. Он надел портупею на шинель, надел шапку, посмотрелся в зеркало, закурил и, сказав мне со вздохом: «Вот так-то, брат Володя»,— вышел на улицу. Я видел в окно, как он шел по улице широкими шагами с гордо поднятой головой, полный чувства собственного достоинства. Когда я вернулся в комнату, обе девушки, обнявшись, сидели на кровати и плакали.

Через два дня Павел уехал, ни с кем не попрощав­шись. Вскоре уехала и Оксана. А Валя долгое время ходила грустная. Много кашляла. Однажды она, пыт­ливо глядя на меня, спросила:

—     Что ты думаешь о Сталине, Володя? Он — хо­роший человек?— При этом она как-то загадочно- зловеще улыбнулась.

—   Ты что это, Валя, сомневаешься, хороший ли он? Ведь мы с ним войну выиграли! Он же гений, отец всех...

—    Ты просто ничего не знаешь. Он много горя принес всем нам. Во время коллективизации на Ук­раине в тридцатые годы он уморил голодом мил­лионы. Дети умирали как мухи. Пухли от голода и умирали. А сколько людей хороших посадил в ла­геря! А сколько погубил! Он же настоящий душегуб, если хочешь знать...

Мне было не по себе от этих ее слов.

—    Но откуда тебе все это известно? А победу, разве не с ним?..

—    Победил в войне не он, а весь наш народ. Наши генералы. Солдаты.

Я стоял огорошенный:

—    Валя, но как же тогда... Что такое ты несешь? Ты так уверенно говоришь обо всем этом... Откуда ты все это знаешь? Могу ли я тебе верить?

—    Да, я знаю это абсолютно точно. Но ты молчи об этом и никому не говори, а то нас всех за это пересажают. Пусть это будет тайной между нами. Ладно?

—    Ну разумеется. Можешь быть спокойна.

Эх, Валя, Валя... И откуда только у нее, двадцати­летней девушки, такие по тем временам крамольные мысли?! Ведь тогда фигура Сталина все еще была овеяна ореолом победы, а люди, которые хоть чуточку сомневались в его непогрешимости, гнили в лагерях.

Был слякотный февраль того же 1946 года, когда однажды вечером к нам в дверь постучался сутулова­тый, худощавый молодой человек в японском цвета хаки офицерском полушубке с лисьим воротником. На голове его красовалась какая-то замысловатая, также, видимо, японская, меховая шапка с длинным ворсом. Он был среднего роста, на иссиня-бледном худом лице торчал сизый от холода вислый нос, который, однако, ничуть не портил его благообразную интеллигентную внешность.

—   Я — Миша, старший брат Павла, который, как мне сказывали, бывал в вашем доме с Грицько Зиньковичем. Они тут оставили гитару, и я хотел бы ее забрать, поскольку эта гитара моя.

С этими словами он указал на гитару, висевшую на ковре на стене в гостиной. Под аккомпанементы этой гитары Грицько Зинькович в один из вечеров исполнял цыганские романсы.

В прихожую вышла бабушка.

—    Так вы — брат Павлика? — спросила она.— Вы на него очень похожи. Особенно нос,— лукаво улыб­нулась она.

Михаил, смущенно коснувшись носа рукой, винова­то осклабился.

—    А я могу видеть Валю?— спросил он после минутной паузы.

—    Она еще в школе,— сказал я.— Подождите, если хотите. Она скоро должна прийти.

—    Да вы раздевайтесь, присаживайтесь,— сказала бабушка.

Михаил снял свой японский тулупчик. На нем был офицерский китель без погон, зеленые брюки военного образца были заправлены в добротные, не нашего покроя яловые сапоги.

—    У нас дома много говорят о Вале, о вашей семье, и мне очень захотелось с вами познакомиться.

Вот так, запросто, он вошел в наш дом.

Мише было двадцать семь лет, хотя выглядел он старше своего возраста. Он прошел суровый путь вой­ны: окружение под Киевом в памятном сорок первом, немецкий плен, работа на ферме в Германии, освобож­дение, фильтрационный лагерь. Ему во многом помог­ло то, что он был прирожденным музыкантом. Он окончил до войны музыкальное училище в Черкассах, в армии руководил духовым оркестром. Он играл практически на всех инструментах. В фильтрационном лагере сумел понравиться начальству исполнением ро­мансов под гитару, и вместо лагерей, куда попали почти все, побывавшие в немецком плену, он отпра­вился на войну с Японией. Опять-таки в составе духо­вого оркестра. После демобилизации он вернулся на родину, где у него оставались жена и ребенок. Его жена, статная, красивая женщина, «дружила», по слу­хам, как с немецкими, так и с советскими офицерами, оставляя свою маленькую дочь на попечение матери.

Поэтому после войны Михаил к ней не вернулся и че­рез некоторое время оформил развод.

Наша Валя ему, по-видимому, очень понравилась, и он стал бывать у нас почти каждый вечер. Миша пел романсы и украинские песни под гитару. Затем пошли томные взгляды, поцелуи — и все это у меня па глазах, а мне некуда было деваться, так как я готовил уроки в одной с ними комнате. Ах, уроки! Бедные мои уроки! Какие уж там уроки, когда эти двое сидят и целуются, а паузы заполняют неаполитанскими песнями из ре­пертуара Михаила Александровича. Ухаживание за­вершилось предложением выйти за него замуж. Меня до сих пор гложет червь сомнения: не слишком ли показной была его любовь к бедной девушке, больной туберкулезом, обреченной на медленное угасание (в то время еще не было найдено эффективных методов лечения этой болезни, которая безжалостно уносила десятки тысяч жизней).

Сейчас, с расстояния в несколько десятилетий, и особенно после знакомства с произведениями А. Со­лженицына, с «Архипелагом ГУЛАГ» в частности, ситуация Михаила тогда, в том далеком 1946 году, становится предельнее ясной: все бывшие военноплен­ные, особенно те, кто был освобожден союзниками из немецких концлагерей, прямым этапом водворялись в наши лагеря. Михаил отлично сознавал, что над ним постоянно висит дамоклов меч, что он пока каким-то чудом гуляет на свободе. А то, что за ним в любой момент могли прийти, как приходили за многими, такими, как он, говорит следующий случай.

У моей жены был дядя, в прошлом офицер-танкист, адъютант генерала. В первые же дни войны, попав в окружение, он с товарищами утопил свой танк в бо­лоте и направился к своим через линию фронта, но попал в плен. Освобожденный американцами в 1944 году, он после фильтрационного лагеря был разжало­ван в рядовые и отправлен на фронт в штрафбат. В конце войны его по ранению декомиссовали, и он вернулся домой в Москву к матери. И вот в 1946 году поздним вечером за ним приехал «воронок». Мать сразу поняла, кто они, эти двое, и зачем приехали.

—   Зачем вам мой сын?

—   Он должен ехать с нами. Вот ордер на его арест.

—   Покажите.— Старушка, мать семерых детей, была не робкого десятка. Ей показали ордер.— И что же он такого натворил, что вы его забираете?

—   Мамаша, у нас приказ. Скажите, где ваш сын?

—   А ничего-то я вам не скажу! У меня вот один сын погиб на фронте! Политруком он был на флоте! Так вы и этого хотите забрать? Я сама на инвалиднос­ти, а кто за мной будет приглядывать? Уж не вы ли? Я в революцию большевистские листовки распростра­няла, семерых детей вырастила, и все при деле были, пока война не грянула.— Старушка тяжело поднялась со стула и пошла на них с клюкой.— Убирайтесь-ка отсюда, подобру-поздорову, и чтоб я вас больше здесь не видела!

Чекисты ушли, пообещав вскоре вернуться. Но они не пришли ни через неделю, ни через десять лет. Оче­видно, выполнили свой план, взяв кого-то другого, и бывший военнопленный— дядя «Весты», изранен­ный танкист, им был больше не нужен.

Так вот, возвращаясь к Михаилу: женившись на племяннице прокурора района, он как бы получил своего рода индульгенцию на случай, если его вздумают-таки взять. А прокурор в то тревожное пос­левоенное время, как бывший старый чекист, был тесно связан с органами ГБ и с милицией, лично принимая участие в ликвидации банд, действовавших в районе. Он мог, конечно, в случае необходимости его защитить.

Врачи категорически возражали против Валиного замужества, но Валя никого не хотела слушать. Она знала, что судьба определила ей короткий срок жизни, и хотела хоть немного вкусить семейного счастья. Хоть самую малость. Сыграли свадьбу. Молодые ста­ли жить в хате его матери. Однако уже через неделю Валя сбежала к нам.

—   Ах, тетя Дуся! — говорила она моей матери.— Он почему-то считает меня своей вещью, собственнос­тью, принадлежащей ему!

—   Но, Валя, ведь ты же его жена,— пыталась Урезонить ее мама.

—   Ты до сих пор не можешь забыть Павлика?

—    Более того! Я его по-прежнему люблю, и я на­деялась найти его в Мише, но ничего из этого не вышло и не выйдет. По-моему, я его начинаю даже ненавидеть.

А Павел так и не дал больше о себе знать. Как потом я узнал, он около года провел в госпитале, где лечили его фронтовую рану: у него было серьезное ранение головы, где застрял крошечный осколок гра­наты, который постоянно подвергал его жизнь опас­ности и мучил ужасными головными болями, которые привели его в психиатрическую лечебницу, откуда он уже не вышел.

Вскоре Валя окончательно переселилась к нам. Ми­ша продолжал приходить к нам домой, но ночевать уходил к себе. Он готовился к поступлению в универси­тет на заочное отделение истфака и проводил у нас в саду целые дни, отчаянно штудируя историю ВКП(б) и другие дисциплины. Осенью он успешно сдал эк­замены и стал студентом-заочником Киевского уни­верситета. Работал он в нашем районном Доме куль­туры, где все тот же Грицько Зинькович поручил ему руководство духовым оркестром, который обслуживал торжественные заседания, митинги и конечно же похо­ронные процессии.

А тем временем болезнь Вали прогрессировала, медленно и неумолимо приближая ее конец. В трудные голодные годы мы старались, порой отрывая от себя, доставать для нее продукты, барсучий "жир с медом, посылали в санатории и диспансеры. Умерла она в феврале 1948 года в больнице па руках у своей матери тети Маруси. Ей было в ту пору всего лишь двадцать два года. Ее сестра Клава пережила ее на несколько лет, также умерев от туберкулеза.

В день похорон Мишу некому было подменить, и ему пришлось руководить духовым оркестром на похоронах собственной жены. На кладбище он стоял с обнаженной головой в своем японском тулупчике цвета хаки с поднятым лисьим воротником и дирижи­ ровал своим маленьким духовым оркестром. Когда оркестр умолк, он взял трубу и стал исполнять на ней какую-то ужасно траурную мелодию. Мокрый снег падал на его непокрытую голову и таял, смешиваясь со слезами. Плакала труба, плакали школьники, пришед­шие хоронить свою учительницу. Плакало небо.

Война продолжала собирать уже в мирное время свою смертельную дань.

Сотни тысяч подростков, угнанных в Германию во время оккупации, насильно вырванных из своего родо­вого гнезда, разве они были виноваты в случившемся? Система, которая оказалась не в состоянии защитить своих детей, бросила их на произвол судьбы. Самых красивых девушек немцы отбирали и отправляли в офицерские и солдатские бордели. Что они могли предпринять, эти несчастные, превратившиеся в на­ложниц? А когда их наши освобождали, им подчас давали презрительную кличку «немецкая овчарка». Многие из них на чужбине встретили свою судьбу, обзавелись семьями и уже никогда больше не воз­вращались на свою родину. А те, кто вернулся, побыв немного дома, уезжали вскоре в города, на стройки. Страна восстанавливала разрушенное войной хозяй­ство, и ей нужны были молодые, сильные руки. Дерев­ни и села пустели на глазах.

Нацисты.". Две молодые жизни, погубленные в са­мом прекрасном возрасте, и десятки миллионов дру­гих. И если Центру понадобилась информация о наци­стах, проживающих в Аргентине, то мы по мере воз­можности старались ее получить, хотя особыми успехами на этом поприще похвастаться не могли, но кое-что нам все же удалось. Пройдут два десятилетия, прежде чем мы случайно узнаем, что на основании нашей информации была проведена какая-то очень важная операция.

Пульперия «Лассо» торговала спиртными и безал­когольными напитками, бутылочным пивом, кофе и мороженым. Фирменным блюдом были креольские пирожки (печеные и жареные), именуемые «эмпана- Дас». Пирожки эти имеют острую мясную начинку с оливками, придающую пирожку особый вкус и аро­мат. Торговля шла вяло, а два официанта в белых куртках вечно торчали в дверях салона.

Хозяйку звали Франсиска Санчес. Это была полная, дородная, рыжеволосая женщина лет тридцати, во вьетнамках на босу ногу. Другую обувь в летнюю жару она носить не могла. Ее компаньоном был де­верь, худой, высокий, лысоватый, болезненного вида (у него была язва) парень лет тридцати пяти по имени Хорхе. Они являлись также владельцами довольно большой закусочной на авениде Ривадавия, так что пульперия «Лассо» была филиалом.

В одно из наших посещений мы пригласили сеньору Санчес за наш столик и побеседовали с ней. Вскоре к нам присоединился и Хорхе. Муж Франсиски участия в переговорах не принимал. Разговор в основном вел я, хотя «Веста» за год пребывания в Латинской Америке уже довольно прилично знала испанский, который для нее становился фактически уже третьим языком.

—    Сеньора Франсиска, мы пришли по объявлению в газете. Сколько стоит ваш бар и почему вы решили его продать? — спросил я.

—    Видите ли, вначале, пока я уделяла внимание предприятию, дела шли неплохо, да и сейчас они не так чтоб уж плохи. Но у меня родился ребенок, и потом, закусочная на Ривадавии. А этот вид бизнеса требует, и очень даже, женской руки. Хорхе же по своей натуре, хоть он и умеет печь хорошие эмпанадас, но управлять бизнесом он все же, по-видимому, не рожден. Муж же постоянно занят в баре на Ривадавии.

—    А эмпанадас вы сами делаете?

—    Да. Эмпанадас мы выпекаем дома. Этим делом занята вся наша семья, включая моих старшеньких.

—    А сколько же у вас детей?

—    Да вот сейчас уже пятеро,— ответила она, за­стенчиво улыбаясь.— Скоро вон у вас свой появит­ся,— кивнула она на живот «Весты».

—    А то, что через дорогу комисария?

—    Ну, в смысле безопасности... Дурной люд, там хулиганы всякие обходят нас стороной. Что касается полицейских, то они, как правило, платят, хотя и с не­которой скидкой. Да и не так уж много они получают, эти полицейские, а дежурить приходится сутками. Ког­да и для арестованных берут, коку там, эмпанадас. Одним словом, не жалуемся. У нас с ними хорошие отношения.

Пара советских разведчиков-нелегалов станет вла­дельцами бара, а наискосок через дорогу полицейский участок, именуемый здесь комисарией. Хорошо это или плохо? Ну, безопасность для бара это само собой. Полицейский в форме, вооруженный автоматом, пис­толетом, дубинкой и наручниками на поясе... Важно установить доверительные отношения с офицерами, да и с сержантским составом тоже. Они ведь все же в курсе всего, что касается ситуации в стране, а она, ситуация, в то время была далеко не простой, и Центр просил подробно осветить целый ряд вопросов. Да и о немецкой колонии в полиции, по-видимому, знают немало. К тому же бар напротив полиции, на наш взгляд, вызывает меньше подозрений у спецслужб. В любом случае мы рассчитывали организовать это прикрытие сроком на два-три года, пока «Веста» об­живется в стране и освоит испанский, а за это время изучить возможности обосноваться в США, куда, впрочем, стремились выехать многие граждане Арген­тины, обеспокоенные инфляцией, экономическим спа­дом и чехардой военных переворотов, еще больше усугублявших экономический кризис в стране.

Итак, после некоторых колебаний, взвесив все за и против, проведя внеочередную тайниковую опера­цию, мы изложили Центру свои соображения и вскоре по радио получили «добро» на покупку этого заведе­ния. Особых возражений не последовало, как нам ду­мается, еще и потому, что бар мы покупали в рассроч­ку и за довольно невысокую цену, так что в случае неудачи потери были бы не столь велики.

Через посредника, агента по продаже недвижимос­ти сеньора Поццоли, очень толкового и дотошного итальянца (его нам представила хозяйка бара), мы приобрели пульперию «Лассо», которой в недалеком будущем надлежало превратиться в бар со звучным немецким названием «Цур Глокке», что означает «К Колокольчику». Название это было подсказано паши- ми новыми немецкими друзьями.

Бар, а это скорее был маленький ресторан, пред­ставлял собой небольшой зал, занимавший первый этаж трехэтажного жилого дома. Владельцем самого помещения был портной по имени Фергуччи, живущий неподалеку и работавший на дому, и ему ежемесячно нужно было платить за аренду, согласно контракту, который заключался сроком на один год. По истече­нии срока контракт этот либо продлевался, либо сос­тавлялся заново. При этом цена аренды, естественно, возрастала с учетом инфляции.

Справа от входа в салон размещалась барная стой­ка, холодильник, облицованный по фасаду покрытой лаком корой тутового дерева. Задняя стенка за стой­кой была стилизована под крышу хижины гаучо из пампы, на полках стояли бутылки со спиртными на­питками. В задней части помещения размещалась не­большая кухня с плитой и духовкой для выпечки эмпанадас и вертелом на газе на двенадцать цыплят. От салона кухня была отделена декоративной стенкой из бамбука с тростниковой крышей. Подсветка из неоно­вых огней придавала всему интерьеру оригинальный латинский колорит. В салоне стояли двенадцать легких бамбуковых столиков и сорок восемь стульев, сделан­ных из того же материала. Нам предстояло, не меняя оснастки бара, придать ему европейский колорит. За­крыв временно бар, мы занялись было его ремонтом и уничтожением тараканов и грызунов и даже успели оклеить стены новыми обоями, как вдруг «Весте» по­дошло время рожать, что в нашем положении было далеко не простой проблемой. Вспомните «Семнад­цать мгновений весны», и вы поймете, какому серьез­ному испытанию подвергается семья нелегалов, если у жены родной язык русский. С самого первого дня нашей встречи мы решили строго придерживаться пра­вила: говорить и даже стараться думать на иностран­ном языке. Вначале это был английский — язык семей­ного общения, затем— испанский. Но рожать мы решили в немецком госпитале, поскольку «родным» языком у «Весты» был немецкий. И все же это была рискованная затея— рожать. Где гарантия, что все обойдется без осложнений? А если будет необходим наркоз и прочее? Не проявится ли в какой-то момент русский язык? Правда, Аргентина — не Германия вре­мен Третьего рейха, но все же... Во время прогулок мы постоянно касались этой темы, оговаривая все воз­можные варианты (включая кесарево сечение). Так день за днем «Веста» готовилась к родам, настраивая себя психологически на то, чтобы в любом случае отказываться от наркоза.

Вечером начались схватки. С Натали, хозяйкой до­ма, где мы жили, у нас была договоренность на этот случай, и она отвезла нас в госпиталь на своей машине. «Веста» родила на следующий день. Роды принимал сам доктор Эверкеп, которого мы еще в самом начале отыскали по объявлению в «Буэнос-Айрес Гералд», когда с «Вестой» чуть было не случилась беда, грозив­шая потерей будущего ребенка. С тех пор он стал ее лечащим врачом. Статный немец лет пятидесяти, по­хожий скорее на преуспевающего бизнесмена, чем на врача-гинеколога, он был настоящим профессионалом в своем деле, с большим чувством юмора, очень вни­мательным, добрым и отзывчивым, что немаловажно для любой роженицы, для первородящей — особенно.

У нас родилась девочка, которую мы называли Сабиной. В Центр пошло сообщение о том, что у нас родилась девочка, и мы даже послали фотографию ребенка, как обычно, на непроявленной пленке, с тем чтобы показали внучку дедушке и бабушкам.

Новый, 1965 год мы встречали втроем (друзей у нас тогда еще не было), и наш ребенок таращил глазенки на сверкающие огни новогодней елочки.

А тем временем я открыл бар и начал постигать азы науки обслуживания посетителей, не имея ровным счетом никакого опыта в этом виде работы. Но, как говорится, не боги горшки обжигают. Стать за стойку бара — что, казалось бы, может быть проще? Конечно же ничего тут мудреного нет, но одно дело, когда за стойкой наемный работник, и совсем другое, когда сам хозяин. Беседуя, скажем, с посетителем, который пред­почитает выпить у стойки бара, необходимо постоянно держать в поле зрения весь салон, следя за тем, все ли обслужены, не нужно ли кому что-либо, чисто ли вымыты бокалы и рюмки, горячий ли подан кофе, не задерживается ли заказ на кухне, достаточно ли внима­тельны и вежливы официанты. Одного из двух офици­антов я сразу же уволил из-за постоянного опаздыва­ния на работу. Да мне просто и не нужны были два официанта, поскольку движение посетителей было крайне слабым, а я пока что ничего не мог придумать, чтобы чем-то привлечь клиентов. «Веста» была занята с ребенком и ничем помочь мне не могла. Повариха, полная женщина лет сорока, большая любительница белого вина, под конец рабочего дня уже не вязала лыка, и эмпанадас выходили из-под ее рук то совер­шенно сырыми, то угольно-черными. Ее сожитель, ал­коголик, лет на десять моложе ее, вечно торчал на кухне, мешая работать, порываясь к тому же в пьяном виде обслуживать столики в салопе. Моя воспитательная работа вызывала у них слезы раскаяния, моль­бы, обещания и клятвы, а через неделю все начиналось сначала. Выгонять же ее не хотелось, так как опа была добрейшей женщиной и трезвой все же справлялась со своими обязанностями. Я оставил ее при условии, что ее мужик больше здесь появляться не будет, и он появлялся у дверей бара лишь ближе к полуночи, чтобы проводить Мари (так звали повариху) домой, поскольку жила она довольно-таки далеко.

Снабжение продуктами, налаженное еще прежними хозяевами, функционировало довольно четко.

Однажды мы приехали в бар вместе с «Вестой» и дочкой, которая только-только научилась сидеть. Усадив ее на столик, отведенный для хозяев в дальнем углу салона, мы занялись обслуживанием немногочис­ленных посетителей. Столики впервые были накрыты красивыми скатертями в разноцветную клеточку, из динамиков лилась тихая музыка. Аргентинский фольк­лор сменялся немецкими мелодиями и альпийскими песнями. Пластинки мы специально подбирали зара­нее. Открылась дверь, и в салон вошли новые посети­тели — муж, жена, дочь и пожилая дама в очках. Это была семья Крамеров в полном составе. Курт Крамер, его жена фрау Герда — дородная женщина на голову выше своего мужа и лет на пятнадцать моложе его, и длинноногая русоголовая девочка лет одиннадцати. Марта сразу же побежала знакомиться с нашей Саби­ной, потатошкала ее немного, затем прошла за стойку посмотреть, как я работаю.

—   Можно я буду у вас диск-жокеем? — спросила она, перебирая пластинки.

—   Давай, мне как раз в штате не хватает диск- жокея,— отвечал я шутливо.

—   Мы прослышали о том, что здесь новые хозя­ева, вот и решили зайти с вами познакомиться,— сказала фрау Герда, когда «Веста» подошла к их сто­лику.

—    Ирма. Очень приятно,— сказала «Веста».— Добро пожаловать в наш салон!

Разговор шел на испанском.

—    У вас немецкий акцент, вы немка?

—    Да,— ответила «Веста» теперь уже по-немецки. Дальше продолжали говорить только по-немецки.

Герр Крамер работал администратором на фабри­ке пластмассовых изделий, расположенной в двух кварталах от нас. Помимо этой работы, он вел свой собственный бизнес по изготовлению миниатюрных пластмассовых контейнеров с чернилами, которыми заряжались перьевые авторучки школьников всей стра­ны. Его компаньоном был главный инженер фабрики, он вскоре тоже стал нашим клиентом. Курт приехал в Аргентину перед войной еще совсем молодым чело­веком. Здесь он обзавелся семьей. Два его брата, поги­бли в России в смоленских лесах. Курт был единствен­ным наследником трехэтажного особняка с садом в Гамбурге, где в полном одиночестве жила его преста­релая мать.

Наша крошечная дочурка была в тот вечер в центре внимания, но ей уже подошло время спать, и «Веста» на такси уехала с ней домой. Вскоре ушли и Крамеры. С этого самого дня они стали бывать у нас чуть ли не каждый вечер, приводя все новых и новых клиентов из числа своих друзей и знакомых. Посте­пенно наш бар стал превращаться в некое подобие немецкого клуба, где за кружкой пива можно было провести вечер, послушать немецкую музыку и самому попеть застольные немецкие песни. У нас появился особый стол для гостей, располагавшийся в конце салона. Вскоре стена над этим столом стала покры­ваться эпиграммами, стишками, памятными надпи­сями и рисунками, которые оставляли наши гости, ставшие завсегдатаями бара.

Однажды, вскоре после того, как мы начали рабо­тать, в баре в дверях вдруг появился Хуан из амери­канского бара «У Хардта» в Акасусо.

—   Рады тебя видеть, Хуан. Как ты нас нашел? — спросила «Веста».

—      Совершенно случайно. У меня здесь когда-то жила девушка, и мы с ней иногда заходили сюда полакомиться эмпанадами, здесь их неплохо готовили.

—   А ты думаешь, сейчас их плохо готовят? На-ка вот попробуй.— И «Веста» принесла из кухни только что приготовленные эмпанадас.

—    Мы тебя угощаем,— сказал я, ставя перед ним на стол стакан красного вина.

—    Ты по-прежнему работаешь в баре? — спросила жена.

—    Нет, сеньора, там сейчас уже совсем не то. Жаль, что вы его тогда не купили. У вас бы дело пошло. А мистер Хардт продал его итальянцу, и там сейчас пиццерия. Тоже работает ничего, но только с новым хозяином я не сработался, и он меня уволил.

—    А сейчас ты где работаешь?

—    Да так, подрабатываю то в одном месте, то в другом. Ничего постоянного. Может, у вас для меня найдется работенка?

Поскольку торговый оборот у нас начинал наби­рать силу, мы накануне решали вопрос, не взять ли нам снова официанта.

—    Приходи завтра. Поработаешь у нас официан­том, если хочешь,— сказала «Веста».

Глаза у Хуана загорелись.

—    Конечно, сеньора. Мучас грасиас. Хотите, я на­чну прямо сейчас, а вы с мужем пока отдохните, да за ребенком присмотрите, а то как бы он у вас не свалил­ся со стола. Это кто, мальчик или девочка? Девочка? Какая славная крошка!

Едва приступив к работе, Хуан развернул бурную деятельность. Он убедил нас организовать выпуск гам­бургеров, как это было в Акасусо у Хардта. Мы под­считали, что гамбургеры могут принести нам непло­хую прибыль, возможно даже еще большую, чем эм­панадас. Хуан отыскал специалиста, который переоборудовал нашу плиту, снабдив ее особыми газо­выми горелками, над которыми установил большой противень. Затем были изготовлены металлические кольца с ручками по размеру гамбургера. Кольцо- форма кладется на раскаленный противень, туда за­кладывается мясной фарш с соответствующими специ­ями, в другую формочку вбивается яйцо. Когда гам­бургер поджаривается с одной стороны, кольцо снима­ется и котлета переворачивается на другую сторону, на него кладется ломтик острого сыра «гружер». Одно­временно на противне поджариваются две половинки круглой булочки, между которыми и закладывается гамбургер с сыром, затем яйцо, листик кочанного са­лата, ломтик помидора, колечко лука. Все сооружение скрепляется деревянной заостренной с двух концов шпилькой и подается с кетчупом и горчицей и, разуме­ется, с вином, пивом или кока-колой.

Слух о нашем фирменном блюде быстро распро­странился по всей округе. Спрос был такой, что мы едва успевали эти «амбургесы» готовить. Торжествую­щий Хуан вертелся как белка в колесе, стремительно снуя между кухней и салоном, где мы с ним вдвоем едва успевали обслуживать столики.

Тот же вездесущий Хуан вскоре нашел нам няню, смазливую девчонку лет семнадцати. Девушку звали Кармелита, и она оставалась с ребенком, пока мы были на работе, когда у нас были ночные сеансы радиопередач из Центра (в дневное время проходи­мость наших коротких радиоволн была крайне слабой, несмотря на мощный передающий центр под Моск­вой), мы отпускали няню пораньше. На работе в такие дни оставался кто-то один из нас. Но поскольку подо­бные отлучки с работы могли вызвать подозрения, мы вскоре попросили Центр перенести время передач на более поздние часы между двумя и четырьмя часами утра. Это конечно, не совсем удобно в личном плане, зато прохождение волн было хорошее.

Мы открывали бар в пять часов вечера и закрывали в полночь, а чаще за полночь, и было очень трудно добираться домой из-за отсутствия какого-либо транс­порта. Возникла необходимость обзавестись хоть ка­ким-нибудь средством передвижения. Наш выбор пал на сравнительно недорогую машину «Репо-4Л» типа комби, популярную у среднего класса, к которому мы принадлежали.

Появление машины значительно облегчило нашу работу по «профилю»: подыскание тайников и мест постановки сигналов, проведение тайниковых опера­ций, посредством которых в Центр регулярно переда­валась информация о ситуации в стране, о наших новых связях, а также выполнялись отдельные поруче­ния Центра, сделать которые, не имея машины, было бы попросту невозможно. К тому же проводить про­верку на предмет обнаружения слежки до и после встречи со связниками или при проведении тайниковой операции на машине было значительно легче.

Хуан хотя и прижился у нас в баре, но нет-нет да и прогуливал: как выяснилось, он к тому же был еще и азартным картежником. Как-то раз, вернувшись до­мой раньше времени, мы обнаружили в доме Хуана. Было ясно, что он состоял в интимной связи с нашей Кармелитой, используя нашу квартиру для любовных свиданий. Присутствие постороннего человека, да еще такого проныры, как Хуан, в доме нелегалов могло быть чревато последствиями, причем самыми непред­виденными.

Пока ничто не указывало на то, что он каким-либо образом был связан с полицией или спецслужбами. Но все же?.. Если мы попадем в разработку спецслужбами, то вот он, готовый кандидат на вербовку: он уже вошел к нам в доверие, бывает у нас в доме в наше отсутствие и в принципе знает о всех наших делах по прикрытию и о наших передвижениях.

А что может быть опасней для нелегала, чем при­сутствие в его доме постороннего лица, к тому же еще увлекающегося игрой в карты на деньги? Пусть даже пока он не связан с полицией, но в любой момент туда может угодить и каким-либо образом, возможно, спасая себя, привлечь к нам внимание по­лиции. А вдруг ему взбредет в голову рыться в наших вещах? Правда, деньги, шифр-блокноты были надежно укрыты в тайниках, оборудованных в квартире на террасе, по все же...

Мы серьезно задумались, как поступить с Хуаном. Решение пришло быстрее, чем мы предполагали. Од­нажды, придя домой, мы уловили запах гари. Тща­тельно осмотрев квартиру, нашли на дне мусорного ведра остатки сожженных, окровавленных бинтов и ва­ты. Похоже, что в нашем доме был произведен под­польный аборт. Одно было неясно — кто ассистиро­вал. Неужели сам Хуан? Это уже было слишком. Ар­гентина — страна католическая, и аборты здесь карались законом. В тот же вечер мы поговорили с Хуаном. Он все отрицал. На следующий день няня не пришла, исчезнув вообще из поля зрения. Адрес ее знал только Хуан, но и он не появлялся на работе дня три. Хуан вообще в последнее время стал халатно относиться к своим обязанностям, явно потеряв ин­терес к работе. Было видно, что работой он не до- ірожит и не очень стремится остаться. Мы его рас­считали. Хотелось узнать адрес Кармелиты, чтобы отвезти заработанные ею деньги, но по адресу, кото­рый нам дал Хуан, девушка под таким именем не проживала. Через несколько месяцев Хуан снова поя­вился в баре, но места для него у нас уже не было.

Пришлось уволить и повариху за пьянство и прогу­лы. К тому времени мы нашли себе другую няню, у которой был свой домик с садом, где мы могли оставлять ребенка в любое время и столько, сколько было нужно. Семья эта была итальянского происхож­дения — муж и жена пенсионного возраста и взрослая незамужняя дочь. Когда в конце 1969 года у нас поя­вился второй ребенок, они и его нянчили. Теперь мы с «Вестой» управлялись в салоне вдвоем. На кухне же работала девушка по имени Аня из русских немцев из секты адвентистов Седьмого дня, обосновавшихся в Аргентине в начале XX века.

Какое-то время Аня работала у нас дома в качестве прислуги и няни, пока однажды мы не взяли ее с собой в бар, где ей очень понравилось, тем более что к нам захаживали и молодые люди, да и обстановка в баре была в общем благопристойной. Она жила неподалеку от бара вместе со своей замужней сестрой, работавшей у нас посудомойкой. Поправ строгие религиозные ка­ноны секты, Аня попросилась перевести ее на работу в бар. Она приехала откуда-то из глухой провинции. Вначале некрасивая, совершенно не умевшая следить за своей внешностью девушка чуралась всего, что бы­ло связано со светской жизнью (адвентистам запреще­ны танцы-пьянки-гулянки, хотя свои псалмы они поют под аккомпанемент струйного оркестра). Но затем «Веста» посоветовала ей сделать укладку волос, нау­чила пользоваться косметикой, и Аня преобразилась.

Дело наше тем временем налаживалось и даже начинало приносить кое-какую прибыль. По рекомен­дации Центра мы завели счет сначала в местном, а затем и в более крупном банке в центре Буэнос-

Айреса. Каких-либо отчислений Центр с нас не тре­бовал, поскольку доход был невелик. В бар стали приходить целыми семьями, особенно по воскресень­ям, поскольку, кроме гамбургеров и эмпанадас, у нас было были жареные цыплята на вертеле. Самые луч­шие торты нам поставлял венгр-кондитер, а апфель- штрудели и штоле— немец Хайпц, который работал на дому. Мы стали устраивать банкеты, вечеринки, дни рождения. Иногда случалось так, что наши новые друзья Крамеры и Эрик — немец, живший по со­седству,— надев фартуки и засучив рукава, помогали нам обслуживать посетителей, хотя в основном, ко­нечно, мы управлялись сами. Пришлось в короткий срок научиться быть расторопными, но мы были мо­лоды, полны сил и легко справлялись с этой новой для нас работой.

В бар стали наведываться и немецкие евреи, бежав­шие в свое время из гитлеровской Германии. Они, как правило, удивительно быстро находили общий язык со здешними немцами, распивали с ними пиво, спорили о политике, но нацистских песен, конечно, не пели. Сидели молча в это время или подходили к стойке бара пообщаться с хозяевами. Да и далеко не всем немцам песни время Третьего рейха были по душе. Иной раз просили даже сменить пластинку и поставить что-нибудь народное.

К нам часто приходил ужинать маленький, сухо­нький старичок лет семидесяти, в очках с толстыми стеклами. Одет он был всегда в один и тот же тщатель­но отутюженный старомодный костюм бежевого цвета в клеточку, на голове носил соломенную шляпу. Зани­мал он обычно столик в углу салона и заказывал себе на ужин бифштекс с «энсалада микста» (салат из поми­доров, листьев салата и лука) и кувшинчик красного вина. Старичок, как правило, сидел молча, наблюдая за публикой и за тем, как мы работаем. Иногда он играл в шахматы с кем-нибудь из посетителей. Мы, разумеется, навели о нем справки. Это был бывший профессор Линкс из Вены, и местные немцы обраща­лись к нему не иначе как «герр профессор». Из Центра пришла шифровка, в которой говорилось, что с виду безобидной старикашка Линкс в прошлом — опытный агент гестапо, успешно работавший по выявлению инакомыслящих в среде австрийской интеллигенции во времена Гитлера.

Приняв к сведению эту информацию, мы стали исподволь наблюдать за ним и за его, в общем, немно­гочисленными контактами. Чаще всего он играл в шахматы с одним немецким евреем по фамилии Коэн. Это был высокий, плотного телосложения муж­чина с мясистым лицом, носивший роговые очки. На голове его всегда была кепка, которую он не снимал даже в салоне. На вид ему было лет сорок с гаком.

Громогласный, с довольно грубыми манерами, он вел себя непринужденно, пожалуй, даже развязно, сы­пал анекдотами. Довольно быстро вошел в компанию наших немецких завсегдатаев и стал приходить к нам почти каждый вечер. Коэн стал участником всех наших шумных пирушек, а однажды даже навязался к нам домой в гости вместе с Крамерами. В разгар застолья, когда мы отплясывали рок-н-ролл, он вдруг, скрестив руки на груди, выдал настоящую русскую присядку, чем немало удивил присутствующих, но по пьянке все сошло как должное.

Знал ли он русский язык? Возможно, но он никогда этого не показывал. Он в совершенстве владел немец­ким, испанским и английским. Мы стали к нему при­сматриваться, хотя никаких установочных данных о нем собрать не удалось и по учетам Центра он не значился. Подвергнув тщательному анализу его пове­дение, мы пришли к выводу, что за его нарочитой грубостью и бахвальством и скрывается тонкий, изо­щренный ум. Он много пил, но всегда казался трез­вым, и в беседах, которые довольно искусно навязывал своим немецким собеседникам, просматривалась оп­ределенная целенаправленность, а именно: он, на наш взгляд, проявлял интерес, как, впрочем, и мы сами, к нацистам вообще и к нацистским преступникам, в частности. Похоже, что он на кого-то работал. На кого? На МОССАД? На бюро Визенталя? (Это бюро во главе с директором Визенталем расположено в Ве­не, занимается выявлением нацистских преступников, замешанных в «решении» еврейского вопроса во вре­мена Третьего рейха.)

Однажды во время игры в шахматы Коэн с профес­сором Линксом о чем-то тихо беседовали. Я обратил внимание, что они на этот раз лишь делали вид, что играли, обсуждая какую-то проблему. Разговор шел по-немецки. В салоне звучала тихая музыка. Коэн что- то чертил на бумажной салфетке, профессор вносил поправки и вполголоса комментировал.

—    Они упоминают Барилоче,— сказала «Веста», становясь рядом за стойку.— Мне кажется, что этот профессор передает ему какую-то информацию, а Коэн сейчас уточняет детали.

—    Возможно. Барилоче — это нас тоже интересу­ет,— заметил я.

В этот момент Коэн положил в свой бумажник салфетку с чертежом и записями, после чего передал Линксу небольшой конверт.

—    А вот и гонорар за полученную информацию, как говорится, получите денежки, не отходя от кассы. Хотя, впрочем, это всего лишь предположение...— ска­зал я «Весте».

Они вскоре закончили партию в шахматы. Линкс попрощался с нами и с Коэном и зашаркал к выходу. Время было позднее, и салон был почти пустым. Коэн собрал шахматы в коробку и положил их на стойку, после чего отправился в туалет. Я вышел из-за стойки и, пройдясь между столиками, вставил в стоявшие на столах стаканчики недостающие салфетки. Проходя мимо стола, за которым сидели Коэн с Линксом, я прихватил верхний из листочков, на которых Коэн чертил свой чертеж. Хотя сам чертеж Коэн забрал с собой, я все же надеялся, что на листке, который был под чертежом, осталась давленка.

Вскоре Коэн вернулся к своему столу, допил пиво, положил в карман лежавшие на столе салфетки и, простившись с нами, вышел из бара. Да, не лыком шит этот Коэн, хотя ему не понять, что одного листика не хватает. И все же это был жест профессионала. Неуже­ли разведчик?

Вернувшись домой, мы при помощи бокового света синей лампы и лупы смогли восстановить давленку, оставленную Коэном на салфетке своей шариковой ручкой. Салфетки у нас были из тонкой бумаги, мягкие с одной стороны и глянцевые с другой, поэтому дав­ленка, оставленная на глянцевой стороне листочка, отлично просматривалась. На листике было изображе­но озеро Науэль-Уапи, на берегу которого расположен курортный городок Сан-Карлос-де-Барилоче, шоссе вокруг озера, точка на 51-м километре и название «Эстансия [31]Имение, поместье (арг .)
Исабель».

Через четыре дня по плану была намечена очеред­ная тайниковая операция, и кроме ежемесячного от­чета о проделанной работе, мной было составлено следующее сообщение:

«Между Коэном и профессором Линксом, на наш взгляд, прослеживается некий оперативный контакт. Так, во время игры в шахматы в нашем заведении Линкс передал Коэну какую-то информацию предпо­ложительно о немецких преступниках. Коэн взамен передал ему конверт, содержавший, по-видимому, пла­ту за полученную информацию. Нам удалось по остав­ленной на салфетке давленке восстановить чертеж, сос­тавленный Коэном при помощи Линкса. Чертеж высы­лаем. Мы полагаем, что под названием «Эстансия Исабель» имеется в виду какое-либо тайное убежище либо «маяк», используемый нацистскими преступника­ми, скрывающимися на юге страны и, в частности, в районе города Сан-Карлос-де-Барилоче и в Чили, граница с которой здесь практически не охраняется, хотя имеется ряд пропускных пунктов. Через несколь­ко месяцев мы планируем взять двухнедельный отпуск и совершить поездку на машине в указанный район. Просим вашего разрешения провести визуальную раз­ведку вышеобозначенного объекта». «Весты».

Наступил день очередной тайниковой операции. Отчет отснят «Миноксом» на пленку и, как обычно, в непроявленном виде закладывается в контейнер — обломок черешка пальмовой ветви с высверленным в нем отверстием, куда помещается пленка; отверстие затем закрывается обыкновенной пробкой, которая за­мазывается смешанным с грязью алебастром, присы­панным пылью, что делает отверстие совершенно не­заметным. Сегодня «Веста» работает в баре одна. Я сижу с ребенком. В шесть вечера должна подойти няня. (Это еще до того, как мы нашли старушку италь­янку.)

Тайниковая операция. Часа за два необходимо вы­ехать из дому. Проверка по заранее отработанному маршруту. Визуальный осмотр района тайника — нет ли чего-нибудь необычного. По пути к тайнику конеч­но же всякое может случиться. Дорожно-трапспортное происшествие, например, а при тебе — улика — кон­тейнер с пленкой, или машина заглохнет... Проверка на маршруте проводится со всей тщательностью, и ма­шина должна быть в отличном техническом состоянии.

Тайниковая операция, вернее, сам момент закладки контейнера в 21.35. На часах уже шесть вечера, а няни все еще нет. Не появилась она и через час. А тай­никовую операцию необходимо провести сегодня, так как в запасной день у нас в баре банкет и отлучиться мне будет совершенно невозможно. «Веста» одна не справится, к тому же мое отсутствие во время банкета может вызвать нежелательные вопросы. А няни все нет и нет. Придется ехать к тайнику с ребенком. Пятиме­сячная дочурка только что поела и смотрит на меня сонными глазками из своей колыбельки. «Сейчас мы с тобой немножко погуляем»,— говорю я ей. Перекла­дываю ребенка в переносную колыбельку, беру с собой бутылочку с молочной смесью, еще одну — с укропной водичкой, запасные пеленки. Колыбелька специально приспособлена для поездок в машине, и ребенок уже привык к подобного рода прогулкам, так как мы часто выезжаем в парк или за город. Поехали. Уже стемнело. Следую по маршруту проверки. Дочка уже давно спит в своей колыбельке. К тому же и время уже позднее. Пересекаю широкую авениду Маипу, ярко освещенную огнями неоновых реклам и сияющими витринами тор­говых галерей. Миную несколько проверочных точек, называемых «игольным ушком». В таком месте маши­на наружного наблюдения, если она есть, неминуемо «засветится». Все чисто. Не спеша спускаюсь по узкой улочке к небольшому парку Барракас-Белграно, рас­положенному на косогоре, где в темноте одиноко воз­вышается точная копия выполненной в бронзе амери­канской статуи Свободы в миниатюре. Проезжаю ми­мо тайника. Как будто все спокойно. Останавливаю машину на узенькой улочке, спускающейся по направ­ лению к авениде Сан-Мартин, квартала за два до тайника. Выжидаю минут десять, не проснется ли доч­ка. Тогда придется взять ее на руки и произвести закладку вместе с ней. Но она крепко спит. Убираю картонную коробку и осторожно опускаю колыбельку с ребенком на плоское днище «Рено-4Л» в пространст­во между передним и задним сиденьями. Дочка про­должает спать. Накидываю плед на спинку переднего и заднего сидений и выхожу из машины, тихо прикрыв дверцу и заперев машину. Постоял рядом с минуту. С улицы не видно, что в машине находится маленький человечек. Только бы не проснулась!

По авениде Сан-Мартин и переулку возвращаюсь к машине. Я отсутствовал не более десяти минут. Еще издали слышу приглушенный стеклами машины над­рывный плач ребенка. А невдалеке от машины прогу­ливается пожилая пара, выгуливающая двух собачек. Я уже давно слышал их заливистый лай, но не мог себе вообразить, что они-то как раз и могли разбудить и напугать мою дочку. Пожилая пара стоит в отдале­нии и молча смотрит на меня. Быстро сажусь в маши­ну, запускаю двигатель, затем извлекаю колыбельку с плачущим ребенком из его убежища, успокаиваю дочку, даю попить водички, и мы снова в пути.

Возвращаюсь в Сан-Андрее. Перекладываю дочку в кроватку. На часах одиннадцать. Через полчаса пое­ду за женой. Она к тому времени уже должна закон­чить работу.

Несколько дней Коэн не приходил. Он, оказывает­ся, за это время устроился на работу у одного немца, нашего клиента, с которым познакомился у нас в баре. Это богатый владелец крупной конторы по купле- продаже недвижимости. Подобная работа давала Ко- эну возможность разъезжать по всей стране, посещая клиентов, в основном выходцев из Германии, посколь­ку контора Биттнера много работала с немцами, про­живавшими в Аргентине.

Вскоре произошел, на наш взгляд, довольно стран­ный случай. По какой-то неизвестной нам причине Коэн спровоцировал ссору с «Вестой», якобы невзна­чай выплеснув кофе на ее белую блузку, когда она обслуживала столики. Вместо того чтобы извиниться, он нахамил и ушел, бросив деньги на стол. Проанализировав этот на первый взгляд незначительный эпизод, мы пришли к выводу, что Коэн по каким-то одному ему известным причинам решил таким образом отой­ти от окружения нашего бара и нашел повод, чтобы к нам больше не ходить. Мы думаем, что у него с кем-то из наших клиентов-наци получился прокол, возможно, кто-то из немцев проявил к нему слишком пристальное внимание и он, почувствовав опасность, решил заблаговременно исчезнуть с нашего горизонта. А может, просто перестал ходить, и все.

Через несколько лет, уже после нашего ареста, ЦРУ и СИДЕ, проверявшие наши связи по бару, так и не смогли найти этого Коэна. Он бесследно исчез. Не приходил к нам больше и профессор Линкс.

Полученная из Центра радиограмма содержала следующее: «Эстансия Исабель» нам не известна. Ва­ши предположения, что это один из «маяков» наци, разделяем. Разрешаем при условии соблюдения мер предосторожности провести визуальную разведку объ­екта и прилегающей к нему местности. Выясните воз­можность организации наблюдения за «Эстансией Исабель». Мы можем задействовать свою агентуру. Сообщите маршрут следования и время вашего отъез­да. Центр».

Полицейский участок, который здесь называют ко- мисарией, размещался наискосок через дорогу. У вхо­да день и ночь стоял полицейский с автоматом. Преж­ние хозяева подсказали нам, как лучше всего строить свои отношения с полицией, и мы, как и при прежних хозяевах, делали им скидку на продаваемые продукты. Но однажды во время какого-то торжества, когда все сидели за составленными в один ряд столами, в салон вошел пожилой, высокого роста полицейский в шине­ли и с автоматом на груди. Это был добрейший ма­лый, ему оставалось совсем немного до пенсии. Во время дежурства он любил заглянуть к нам на кухню, поболтать о том о сем и опрокинуть стаканчик белого вина. Но тут он явно не сориентировался и, несмотря на то, что я пытался делать ему знаки, чтобы приходил попозже, он тем не менее стал протискиваться по узкому проходу между стойкой и столами, за которы­ми сидели гости. Когда полицейский нечаянно задел одного из наших гостей автоматом по голове, а это был не кто иной, как полковник Ольмос, приближен­ный к правящей хунте, тот вспылил, наорал на поли­цейского и побежал жаловаться в комисарию. Одним словом, из мухи сделали слона, а старика после этого перевели на другой участок. Больше полицейские в бар с оружием не входили.

Офицеры же, разумеется, могли заходить в любое время. С одним из них мы установили добрые отноше­ния. Капитан Сантос обожал коньяк «Наполеон», ко­торый хотя и местного производства, но считался относительно неплохим. Во время своего дежурства Сантос не раз и не два приходил к нам причащаться. Низенький, сухощавый, жилистый, с редкими рыжими волосами, белесыми ресницами и голубыми глазами, с сипловатым голосом выпивохи, капитан Сантос был довольно известной в своих кругах фигурой. В пре­ступном мире провинции Буэнос-Айрес его уважали за справедливость и честность. Находясь постоянно слег­ка «под мухой», пьяным он, однако, никогда не был и со своими обязанностями превосходно справлялся. После нескольких таких «заходов» Сантос становился разговорчивым, и из разговора с ним можно было много почерпнуть о политической ситуации в стране и в провинции Буэнос-Айрес.

Однажды пришел знакомый молодой инспектор полиции и заказал бутылку виски «Old Smuggler». Он поведал мне, что сегодня реабилитировали и восстано­вили на работе товарища по службе, которому какое- то время тому назад было предъявлено серьезное об­винение в злоупотреблении служебным положением. Дознание, длившееся почти полгода, закончилось его полной реабилитацией, и он, получив свою зарплату за шесть месяцев, созвал офицерский состав комисарии, чтобы это дело отметить. Офицер попросил также десять стаканов, и поскольку унести все за один раз не мог, я предложил ему свою помощь, благо посети­телей в салоне почти не было. Захватив поднос со стаканами и еще одну бутылку виски, я отправился в комисарию. Я полагал, что мне не помешало бы познакомиться со всеми офицерами полиции, а это был как раз удобный случай. На втором этаже со­брались все инспектора комисарии. Я поприветствовал их всех и от своего имени, как добрый сосед, преподнес виновнику торжества (он бывал у нас неоднократно) бутылку виски, что было встречено возгласами одоб­рения. Меня усадили рядом с ними за круглый стол, и я вылил с ними за то, чтобы справедливость всегда торжествовала. После этого офицеры полиции стали частыми гостями у нас в баре. Платили они исправно, разумеется, с некоторой скидкой.

...Обстановка в стране была между тем напряжен­ной. В результате очередного военного переворота один военный режим был сменен другим. Страной стала править новая хунта. Активизировала свою де­ятельность националистическая организация «Тупамарос», которая была поставлена вне закона. Наращи­вало силы перонистское движение, которым руководил из своего испанского изгнания бывший президент Ар­гентины Хуан Доминго Перон. Было совершено похи­щение и убийство крупного политического деятеля, бывшего президента страны генерала Арамбуру, кото­рый в свое время сместил Перона и жестоко распра­вился с его сторонниками.

В своих ежемесячных отчетах в Центр я всякий раз давал оценку политической обстановки в стране, ссы­лаясь на самые различные источники, среди которых фигулировали и офицеры полиции. Центр сообщал, что некоторые материалы, основанные на моих от­четах, шли непосредственно в ЦК КПСС и что послед­ний из военных переворотов был мною спрогнозиро­ван с абсолютной точностью. Оказывается, это дало возможность нашим дипломатам предпринять опреде­ленные шаги и воздержаться от заключения некоторых намечавшихся экономических соглашений.

Однажды вечером в дежурную часть комисарии вошел подросток. «Тут вам просили передать, се­ньор»,— обратился он к дежурному сержанту, кото­рый в этот момент принимал по телефону какое-то сообщение. «Оставь это на стойке и подожди вон там»,— сказал дежурный мальчишке. В дежурной час­ти в это время толпились посетители, и подросток незаметно исчез. Со второго этажа спустился капитан Сантос, который в тот день был ответственным дежур­ным по комисарии.

—    Что это у тебя? — спросил он сержанта, кивая на небольшой, перевязанный бечевкой пакет, лежав­ший на стойке.

—   Да вот, какой-то мучачо принес. Сказал, что просили передать в комисарию. Похоже на книжку. Может, брошюры какие...

—    А где он, этот мучачо?

—   Где-то здесь должен быть. Я велел ему подождать.

—    Велел, велел... Нет тут никакого мальчишки. Кто просил передать, не спросил? Надо было сразу проверить, а мальца задержать и допросить. Не зна­ешь, в какое время живем?

С этими словами он осторожно взял пакет, взвесил его в руке и послушал, прижав его к уху.

—   Тикать вроде не тикает, но тяжелый. Похоже все-таки на бомбу, мать его,— сказал он, надрезав перочинным ножиком упаковку и обнаружив зеленый проводок.

Бросив свирепый взгляд на сержанта, он осторож­но, обеими руками понес сверток на второй этаж, где имелось недостроенное помещение, не имевшее пока ни крыши, ни окон. Вскоре он сбежал вниз по крутой бетонной лестнице.

—   Тащи большую кастрюлю с водой! — крикнул он сержанту.— Выгони всех отсюда!

Принесли большую алюминиевую кастрюлю, на­полненную водой, и поставили ее посреди комнаты на бетонный пол.

—    Капитан, может позвать специалиста?— спро­сил было младший инспектор.

—    Инспектор, я же в армии был сапером,— от­вечал Сантос.— А ну, давайте все отсюда! — скоман­довал он, осторожно опуская в кастрюлю сверток.

Однако инспектор и сержант отчего-то замешкались, как зачарованные глядя на кастрюлю, со дна которой подымались пузыри, лопаясь на поверхности воды.

—   А карамба, мадре мия! — процедил сквозь зубы Сантос.— Не так положил, надо перевернуть. Сходи принеси саблю,— бросил он сержанту.— Ну да ладно, я сам.— И он помчался вниз. Он уже был на лестнице, когда оглушительный взрыв швырнул его вниз. Все это Сантос мне рассказал, когда пригласил меня осмот­реть место происшествия.

В баре мы уже начинали принимать первых посети­телей, когда раздался глухой взрыв. Звякнули бутылки в холодильнике, с полок посыпались стаканы. Я выбе­жал на улицу. Там повисла какая-то жуткая тишина, нарушаемая тревожным лаем собак. Над крышей комисарии поднимался дымок. Затем из дверей комисарии вывели под руки младшего инспектора, вместо лица— кроваво-черная маска, одна рука болталась, как тряпка. Сержанта вынесли на руках, одной ноги у него не было. Подъехала «скорая» и забрала обоих.

Через некоторое время в бар примчался Сантос, ошалевший и оглохший, с лицом бледным, в царапи­нах, глаза его вылезали из орбит. Помыв на кухне лицо и смыв кровь с рук, он махнул одну за другой рюмок пять коньяку. Затем снял свой ботинок и пока­зал нам маленький осколок алюминиевой кастрюли, который торчал в каблуке.

—   Хочешь посмотреть, как это было?— спросил он немного отдышавшись и придя в себя.

В помещении, где произошел взрыв, в бетонном перекрытии пола зияла большая дыра, через которую просматривалась камера для задержанных, которая, к счастью, в тот момент оказалась пустой. По углам валялись куски алюминиевой кастрюли, стены и пол были забрызганы кровью и водой. В помещении все еще стоял едкий запах пироксилина.

—   Если бы здесь была крыша,— сказал Сантос,— всем бы нам хана. В закрытом помещении никто бы не уцелел. Да и вода несколько смягчила удар.

—   Зачем вы взялись за это дело? Отчего не позвали саперов?

—   Да я, понимаешь ли, сам сапер. Много таких игрушек разрядил, а эта какого-то черта взяла да и рванула.

Этот инцидент не прошел даром для Сантоса. Вскоре его перевели в другую комисарию с понижени­ем в должности, и больше я его не встречал. А взрывы и выстрелы стали звучать все чаще.

Сигнал о сооружении в Патагонии при помощи американцев объекта, связанного с ядерными исследо­ваниями, мы получили от одного нашего клиента, независимого коммивояжера.

У Педро, так звали молодого человека, была своя квартира и машина— «пежо» белого цвета. На этой машине он колесил по всей стране, предлагая и ре­кламируя те или иные товары, чаще всего различные канцтовары и принадлежности. Однажды, будучи в Патагонии, он подвозил какого-то американского инженера, он-то ему и сказал (по-видимому, в шутку), что Аргентина скоро будет иметь свою собственную атомную бомбу, которую здесь же, в Патагонии, и испытают.

—    Слушай,— сказал я,— а зачем Аргентине своя атомная бомба? Рыбу, что то, глушить?

—    Э, не скажи,— возразил Педро.— Во-первых, нам надо забрать у англичан Мальвинские острова (Фольклендские острова), которые они до сих пор не­законно удерживают. Во-вторых, у нас постоянные проблемы на юге с Чили из-за канала Бигль и несколь­ких небольших спорных островов.

Получив информацию, Центр дал нам задание уточнить примерное месторасположение строящегося объекта на предмет проведения космической фото­съемки при помощи спутника, запущенного на срав­нительно низкой орбите в разведывательных целях.

Дополнительную информацию об этой стройке удалось получить через водителей-дальнобойщиков, наших клиентов, они отвозили на эту стройку какие-то грузы. Вскоре Центр подтвердил наличие строящегося в Патагонии объекта, имеющего отношение к разра­боткам в области ядерной энергии. В дальнейшем мы продолжали по мере возможности держать этот объ­ект в поле зрения, и нам удалось получить более детальную информацию о характере работы этого предприятия, в результате чего в Центре был сделан вывод, что создание атомной бомбы не является ко­нечной целью ведущихся исследований. Хотя во време­на, правления Перона такие работы велись с помощью немецких ученых, но затем работы были свернуты.

В бар к нам часто захаживал немец по имени Фридрих. Это был элегантный господин с орлиным носом и шикарной седой шевелюрой, какая бывает у пожилых блондинов. На вид ему было лет под шестьдесят. Взгляд его светлых глаз был всегда холо­ден и полон чувства собственного достоинства. «Взгляд убийцы» — назвал я про себя этот его взгляд, когда узнал от Крамера, что в прошлом он был гауптманом «СС». Фридрих гордился этим своим званием и не считал нужным скрывать, что в свое время прини­мал участие в «решении» еврейского вопроса. Сейчас он работал в какой-то немецкой фирме, имевшей связи с ФРГ. Каждую субботу и каждое воскресенье Фрид­рих совершал обход всех баров и ресторанов, рас­положенных в округе, где выпивал одну-две рюмки водки «Смирнофф» или «Хинебра-Болс», что, по сути, была той же водкой. Так вот, поскольку наш бар всегда оказывался последним на пути Фридриха, у нас он появлялся уже в изрядном подпитии. Чем больше он был пьян, тем четче и тверже чеканил свой шаг, гордо и торжественно неся свою ослепительно белую голову, держа путь к стойке бара.

От него-то однажды я и узнал, что он не только лично знал Эйхмана, похищенного израильтянами и осужденного к смертной казни в Тель-Авиве, но что немецкий преступник-врач Менгеле, проводивший в концлагерях опыты над людьми, как-то раз ночевал у него. Однажды я, выйдя из бара, незаметно «прово­дил» его до самого дома, выяснив таким образом, где он живет. Это входило в часть моего задания— об­наружение немецких преступников. Вскоре через дру­гие каналы я получил данные о колонии «Дигнидад», основанной нацистами после войны на территории Чили, а также о некоторых тайнах маленького курорт­ного городка Сан-Карлос-де-Барилоче, затерянного в Кордильерах, на границе с Чили, тайнах, относящих­ся к деятельности скрывшихся от правосудия нацист­ских преступников после Второй мировой войны на территории Аргентины. Мне также совершенно слу­чайно удалось выйти из связного, совершавшего под прикрытием бизнесмена регулярные поездки по марш­руту: колония «Дигнидад»— Саи-Карлос-де-Барилоче — Буэнос-Айрес — Франкфурт-на-Майне — Цюрих. Эта информация была передана в Центр.

В феврале месяце, после года непрерывной работы, мы на две недели закрыли бар и устроили себе «от­пуск». Оставив дочку у сеньоры Тоста, нашей новой няни-итальянки — мы предприняли поездку в провин­цию Неукен, расположенную на юге Аргентины, где раскинулся сказочный край снежных вершин и горных озер. На самом большом из них, Науэль-Уапи, рас­положен горный курорт Сан-Карлос-де-Барилоче с превосходными горнолыжными трассами. Предсто­яло проехать около трех тысяч километров. Мы преду­предили Центр о времени и маршруте нашего передви­жения, с тем чтобы там своевременно вносили поправ­ки при проведении радиосеансов.

Выехали на рассвете. Машину вели, подменяя друг друга. Заночевали в провинциальном городке Асуль, затем продолжили путь на город Баийя-Бланка, после которого пошла настоящая пампа, где шоссе с востока на запад пересекали необъятные просторы Патагонии. Голубоватая прямая лента шоссе уходила далеко за горизонт. Порывы сильного ветра раскачивали наш легкий «Рено-4Л», пытаясь сдуть его с полотна дороги. Вокруг простиралась пустыня, кое-где покрытая зарос­лями саксаула. Ветер гонял по пампе огромные, боль­ше метра в диаметре, перекати-поле, швыряя их ино­гда прямо на капот машины. Редкие машины проноси­лись навстречу.

Наступил вечер, когда мы, поднявшись на плато, остановились в защищенном от ветра месте за огром­ными валунами в стороне от дороги. Было время радиосеанса. Завывал ветер. Забросив антенну на ска­лу, приняли радиограмму из Центра. Слышимость была неважная, но сеанс шел с троекратным повтором, поэтому шифрограмму все же записали.

Заночевали в маленьком отеле «Регина», хозяином которого был баварский немец. Прямо под окнами шумела говорливая горная речка, в которой плеска­лась форель. Повсюду слышалась немецкая речь, хотя среди гостей отеля немало было и аргентинцев — все они держали путь на Барилоче. Ужинали в небольшой столовой за длинными общими столами из толстых струганых досок. Хозяева отеля сидели за отдельным столиком и ужинали, переговариваясь с гостями, мно­гие из которых им, по-видимому, были давно знако­мы. Ярко горел камин. На ужин подали форель в пиве. Пили белое мендосинское вино.

После ужина расшифровали радиограмму. В ней уточнялись детали задания по Барилоче.

Долгий, утомительный путь в горах. После перева­ла узкое шоссе, петляя, шло вниз. Наш «рено» в горах ведет себя превосходно. К вечеру выехали на шоссе вокруг озера Науэль-Уапи. Огромные волны бьют в берега, сплошь усеянные валунами. Густой хвойный лес вплотную подступает к озеру. Противоположный берег скрыт туманной дымкой. Где-то там, на той стороне, городок Сан-Карлос-де-Барилоче.

Едем по шоссе, обозначенному в чертеже как Коэна.

—    Скоро пятьдесят первый километр,— сказал я «Весте».— Приготовь фотоаппарат и из-под руки сделаешь несколько снимков на ходу, останавливаться не следует. Вот она, «Эстансия Исабель». Постарайся, чтобы вывеска с названием также попала в кадр.

Снизив скорость, мы проехали мимо высокой дере­вянной арки с надписью «Эстансия Исабель». Ворот там не было, вместо них толстая цепь, которая сейчас валялась в пыли сбоку от арки. Мы проехали еще километра два, и я развернул машину. Шоссе было совершенно пустынным.

—    Въезд свободен. Мы сейчас въедем прямо на территорию эстансии [32]Крупная ферма, обычно скотоводческого направления.
посмотрим реакцию хозяев. Если задержат, извинимся, скажем, что слегка за­блудились.

—    Ну, давай,— сказала «Веста».— Посмотрим, как это у нас получится.

Сбросив газ, мы свернули с шоссе и не спеша въехали прямо под арку, выкрашенную в красный цвет и покоящуюся на двух массивных дубовых столбах. Поскольку никаких запрещающих надписей мы не уви­дели, покатили прямо по грунтовой дороге, уходившей куда-то в глубь территории, которая отделялась от шоссе забором из колючей проволоки. В окне приземи­стого бревенчатого строения, выкрашенного желтой краской, мелькнуло лицо, и, уже когда мы проехали, в зеркало заднего обзора я увидел, как распахнулась дверь и на крыльцо вышел человек, который долго смотрел нам вслед.

Проехав метров триста по дороге, уходившей вниз к озеру, мы спустились в ложбинку, защищенную от ветра, раскачивавшего кроны высоких сосен. Открыв дверцы машины, прислушались. Где-то невдалеке бу­шевало озеро.

—    Пока как будто за нами никто не гонится.

—   Надо сделать вид, что мы тут намерены ос­тановиться на ночевку. Сейчас кто-нибудь появится.

Мы вытащили палатку, спальные мешки и стали выкладывать на разостланную на траве скатерть съес­тные припасы, готовясь к ужину.

—   Думаешь, нам дадут тут поужинать? — сказала «Веста».— Смотри, к нам уже идут.

По дороге, по направлению к нам пылил крошеч­ный «фольксваген». Подъехав к нам, машина резко затормозила, и оттуда выскочила рослая румяная де­вица с развевающимися на ветру русыми волосами, свободно ниспадавшими па плечи. Прямо с ходу она выпалила:

—   Это частная территория, и, находясь здесь, вы нарушаете право частной собственности!

Вид у девицы был решительным, а тон — сурово- неумолимым. Но когда «Веста» спросила по-немецки: «Вы немка?»девица сразу смягчила тон. Дальше разговор уже шел на немецком языке. «Веста» объяс­нила ей, что мы попали сюда совершенно случайно, что мы не знали, что это частная территория, посколь­ку не видели каких-либо надписей, запрещающих въезд, и что мы тотчас уедем в другое место, если здесь нельзя оставаться.

Сменив гаев на милость, немка разрешила нам остаться, указав место для палатки. Походя она вы­говорила мне, что я поставил машину прямо на какое- то растение, которое опа недавно здесь посадила. Мы уже поставили было палатку, когда на велосипеде к нам подкатил мужчина лет тридцати с ружьем за спиной. Вдвоем они молча смотрели, как мы укре­пляем палатку, о чем-то поговорили между собой, после чего девица впрыгнула в свой «фольксваген» и лихо укатила. Мужчина поехал вслед за ней на своем велосипеде.

Уже в сумерки мы заканчивали ужин. Невдалеке раздался выстрел из ружья. Затем второй.

—   Я думаю, это уже намек,— сказала «Веста» после второго выстрела.— Третий будет по нашей палатке. Хорошо, хоть поужинать дали спокойно.

—   Ну, мы в общем-то ночевать здесь не собира­лись. Надо было всего лишь посмотреть, как они отреагируют. Судя по всему, ночевать спокойно они нам не дадут.

Зайдя в кустарник на пригорке, я вынул бинокль и стал осторожно осматривать окрестности, однако разглядеть ничего не удалось, так как все строения были скрыты под сенью деревьев. Прилегавшая к озе­ру территория, очевидно, была обширной, а бродить в сгущающихся сумерках по незнакомой местности было просто небезопасно.

Уже в темноте ночи мы быстро свернули наш ла­герь и покинули негостеприимные владения. Отъехав несколько километров по шоссе, мы свернули на круто идущий к озеру проселок и остановили машину на склоне. Я вернулся на шоссе, чтобы посмотреть, нет ли у нас «хвоста». Но шоссе было пустынным. Тогда мы спустились по крутой дороге к озеру, где под густыми кронами деревьев в небольшой ложбинке при помощи фонарика поставили палатку. Дул сильный холодный ветер, в сотне метров бушевало озеро. За­бравшись в спальные мешки, мы заснули тревожным сном, положив рядом наше единственное оружие — огромных размеров факон (нож гаучо, клинок кото­рого изготовлен таким образом, чтобы передней его частью можно было свежевать туши, средней— ко­лоть лучину, а задней — кости и даже колючую про­волоку!

Утром мы решили, что ночевка в столь пустынных местах небезопасна, и поселились в пансионе. В тече­ние недели мы обследовали практически все достопри­мечательности Барилоче и даже пробовали рыбачить, но ничего не поймали. На машине поднялись на гос­подствующую вершину под названием Серра-Лопес. Доехав до площадки, где уже начинался покрытый снегом склон горы, мы оставили машину и по снежной тропинке отправились на вершину горы. На самой вершине ветер буквально валил с ног, по погода была ясной и ярко светило солнце. Огромное озеро было сплошь покрыто барашками волн. В бинокль удалось разглядеть территорию «Эстансии Исабель» со сторо­ны озера. Там почти на самом берегу стоял довольно большой двухэтажный дом, напоминающий альпий­ский отель, крытый красной черепицей, другие хозяй­ственные постройки, в небольшой бухте покачивались две яхты. Я сделал несколько снимков, зарисовал в блокнот территорию эстансии.

Спускаясь вниз на машине, мы обогнали группу молодых людей. Два парня вели под руки молодень­кую девушку, которая еле передвигала ноги.

—    Вы не могли бы помочь?— спросил один из юношей, подходя к нам, когда машина останови­лась.— Нашей подруге стало плохо, и ей трудно будет добраться до гостиницы.

Девушке с виду было лет семнадцать. Она была одета в легкую нейлоновую курточку черного цвета, и это еще больше подчеркивало бледность лица. Чер­ные волосы растрепались на ветру, девушка еле стояла на ногах, вид у нее был жалкий. Возможно, у нее было не очень здоровое сердце, а высота была около трех тысяч метров.

У «Рено-4Л» заднее сиденье складывается, образуя салон, который у пас был забит до отказа палаткой, спальными мешками и прочим дорожным скарбом.

Открыв заднюю дверцу машины, мы помогли де­вушке расположиться прямо на вещах, где она смогла прилечь, положив под голову один из спальных меш­ков. «Веста» открыла нашу дорожную аптечку и дала ей понюхать нашатырного спирта, после чего велела положить таблетку нитроглицерина под язык, затем налила ей из термоса крепкого чаю. Ее спутники — три парня и одна девушка — стояли около машины, молча наблюдая за нашими действиями.

—    Ну, мы поехали,— сказала им «Веста».— Вы можете не беспокоиться, все будет в порядке.

Молодые люди поблагодарили нас, и мы трону­лись дальше. А тем временем девушка пришла в себя, на щеках ее заиграл легкий румянец.

—    Ну, как вы себя чувствуете? — спросил я.

—   Спасибо, вы очень добры,— отвечала она.

Мы медленно двигались по узкому серпантину гор­ной дороги.

—   Никогда не думала, что мне будет так плохо,— сказала девушка.— К тому же такой холод и ветер, а я легко оделась.

«Веста» достала плед и дала ей укрыться.

—    Как вас зовут? — спросил я.

—    Дорис,— отвечала она.

—    Звучит по-американски,— заметил я.

—    Так я и есть американка,— сказала Дорис.— У меня папа американец, а мама венгерка. А живем мы в Буэнос-Айресе, в баррио Акасуссо.

—    А учитесь вы где? — спросила «Веста».

—   Я только-что закончила французский колледж, а теперь вот родители хотят послать меня учиться в Массачусетский университет в США, а мне так не хочется! У меня здесь столько друзей!

—    Куда поедем? — спросил я, когда мы достигли окраины города.

—    Мы остановились в отеле «У трех сосен». Там хозяин — наш старый знакомый.

У небольшого двухэтажного отеля высокий муж­чина лет сорока пяти, одетый в клетчатую спортивную куртку, прогуливал черного пуделька.

—    А вот и мой папа,— сказала Дорис.— Пойдем­те, я вас познакомлю.

Мужчина заметил свою дочь, выбиравшуюся из машины, и поспешил к нам. С крыльца отеля спус­калась ее мама, худенькая, быстрая в движениях моло­жавая брюнетка. Мы вышли из машины.

—    Вашей дочери там, наверху,— указал я на воз­вышавшуюся громаду Ceppa-Лопес,— стало немнож­ко не по себе, и мы ее решили подвезти.

—    Папа,— сказала Дорис, поцеловав отца в ще­ку,— это очень хорошие, добрые люди. Они мне здо­рово помогли. Я не знаю, как бы я без них добралась.

Мы попрощались и уже хотели было ехать к себе в отель, но Дорис и ее родители, которые предста­вились нам мистером и миссис Хатчисон, не захотели нас отпускать и пригласили к себе в номер. Они угостили нас виски, кофе и конечно же каким-то зна­менитыми венгерскими пирожными. Разговаривали все по-английски.

—    Будете в Буэнос-Айресе, обязательно заходите к нам,— сказал на прощанье мистер Хатчисон.

—    Мы будем рады вас видеть,— добавила миссис Хатчисон.

Управляющий делами». Та самая фирма, куда я безус­пешно пытался устроиться в 1961 году. Вот чудеса!

—   Что ж, связь неплохая,— сказал я «Весте».

—   Да, надо постараться ее развить,— отвечала она.— А то с американцами у нас не густо.

Впоследствии связь эту нам удалось закрепить.

На рассвете следующего дня вы выехали в обрат­ный путь. Заночевали в портовом городе Бахия-Бланка, а утром направились в курортный город Некочеа, где мы условились встретиться с Крамерами, которые забронировали для нас номер в гостинице. Здесь мы намеревались отдохнуть несколько дней, покупаться в океане, а затем отправиться в Буэнос-Айрес, где нас ждали дела и дочурка, по которой мы ужасно со­скучились.

С Крамерами мы проводили на море целые дни, а вечерами засиживались в пивном баре «Гамбринус», расположенном на главной улице города. Рядом на­ходился кинотеатр, единственный приличный кино­театр во всем городе. Гостиница была построена в колониальном стиле, то есть окна заменяли дву­створчатые двери с жалюзи, выходившие на галерею, опоясывавшую по всему периметру большой прямо­угольный внутренний двор. Галерея была вымощена плиткой кремового цвета, весь двор был залит ас­фальтом красного цвета с традиционным фонтаном посредине, облицованном бело-голубой фигурной ке­рамикой. В больших бетонных, желтого цвета вазах благоухали розы. Двор поливался несколько раз в день, поэтому, несмотря на жару, в комнатах было довольно прохладно.

Заблокировав дверь специальной защелкой, приоб­ретенной еще в Европе, мы приняли радиограмму Центра, тут же ее расшифровали, после чего я, свернув в трубочку запись текста и использованные листики шифроблокнота, поставил все это в керамическую пе­пельницу и поджег верхний конец бумажной трубки. Листики шифра вспыхнули как порох. Бумага же горе­ла ровным пламенем, медленно сгорая сверху донизу, почти не дымя. В пепельнице осталась лишь неболь­шая кучка пепла, я спустил ее в унитаз, а саму пепель­ницу тщательно сполоснул под краном и протер поло­тенцем. Это была обычная процедура после проведе ния радиосеанса и расшифровки радиограммы. Остав­шиеся неиспользованные листики шифра я вложил под подкладку обложки своей записной книжки, которую я всегда носил с собой.

В тот злополучный вечер я, как обычно, положил записную книжку в задний карман брюк, застегнув его на пуговицу. Посидев вечером с Крамерами в «Гамбринусе», мы решили пойти в кино на последний сеанс. Шел американский боевик с участием Юла Бриннера, и мы с удовольствием его посмотрели. Народу было менее ползала, и по окончании фильма мы зашли в бар, затем прогулялись по набережной, после чего отправились в отель и разошлись по своим комнатам. И тут только, уже в. номере, я привычно хлопнул ладонью по заднему карману: книжечки в кармане не было, как и пуговицы, на которую был застегнут кар­ман. Несмотря на душную летнюю ночь, меня прошиб холодный пот.

—    Что с тобой?— спросила «Веста», взглянув на мое вмиг посеревшее лицо.

—   Пойдем к фонтану, подышим свежим воздухом перед сном,— сказал я, увлекая ее во двор. Деловые разговоры пи дома, ни тем более в отеле мы никогда не вели.— Я, кажется, потерял записную книжку, где хранились шифры,— сказал я, когда мы сели на каменную, еще теплую от солнца скамью, опо­ясывающую фонтан.

—   Но ведь ты их обычно оставлял в карнизе што­ры. Может, и сейчас они там?

—    На этот раз я брал их с собой в книжке. Ты посиди здесь, я быстро вернусь. Я мог потерять ее лишь в одном месте: в кинотеатре. Пуговица на кар­мане оторвалась.

Кинотеатр находился неподалеку, и минут через десять я уже подходил к нему, с тем, чтобы убедиться, что он закрыт. Было уже два часа утра, но ночная жизнь в курортном приморском городе все еще бур­лила.

—    Банана кон лече, сеньор,— заказал я себе бананово-молочный коктейль, остановившись у стойки уличного кафетерия рядом с кинотеатром.— А что, кинотеатр уже закрыт?

—    Да, служитель закрыл кинотеатр и уже с час как ушел.

—    А утром когда он приходит?

—    Не раньше шести утра. Он там убирается до самого обеда, потом снова уходит, а в шесть он уже запускает на первый сеанс.

Я вернулся в отель. «Веста» ждала меня у фонтана.

—    Кинотеатр уже закрыт, но там еще не убира­лись. Завтра к шести мне надо туда пойти. В это время приходит служитель и начинает уборку. А сейчас по­шли, попробуем поспать.

Мы легли. Сна не было. Разные, самые невероят­ные мысли распирали голову.

«Как же это я мог так опростоволоситься? Ко­нечно, фильм был длинный, сколько раз меняешь позу. Пуговичка, закрывавшая карман, была, очевидно, сла­бо пришита и оторвалась, а книжечка, в довольно скользкой обложке, могла потихоньку выскользнуть из кармана. Забыл, дурак, заповедь: задний карман — чужой карман! Служитель по окончании фильма, по- видимому, дождавшись, когда зрители покинут зал, гасит свет и уходит домой, так как ему наутро чуть свет снова на работу. Вряд ли он станет осматривать зал сразу после сеанса. А если нет? Если все же он ее нашел? Или кто-нибудь из зрителей? Хотя зал был наполовину пустой, ни спереди, ни сзади никто не сидел, да и мы уходили из зала одними из последних. Найти ее мог только служитель. А если он все же нашел ее, то что он с ней сделает? В лучшем случае он ее просмотрит и придержит у себя, поскольку кни­жечка испещрена деловыми записями и может объ­явиться хозяин, от которого можно получить на чай. В худшем случае он снесет записную книжку в по­лицию. Там, конечно, ее могут подвергнуть тщатель­ному осмотру и могут обнаружить (или не обнару­жить) тонкие листики голубого цвета с колонками цифр, заделанные в корочки книжки. И тогда книжечка попадет к спецслужбам. Но не в том беда, что не­сколько листочков попадет к ним в руки, ведь ос­новной шифроблокнот остался дома в тайнике. А в том, что на синей глянцевой обложке только мои отпечатки пальцев, а они, эти отпечатки, как и у всякого гражданина этой страны, имеются в Цент­ральном департаменте Федеральной полиции, и вы­явить по ним хозяина записной книжки можно в счи­танные минуты. Да и по некоторым телефонам моих деловых контактов, имеющихся в книжке, выйти на меня можно без особого труда. Два-три дня — и все. И конец! И таких «лопухов», как я, посылают на нелегалку! Да их к разведке на пушечный выстрел нельзя подпускать! Столько усилий затрачено, столько людей задействовано, такое доверие оказано — и все насмарку из-за какой-то паршивой пуговички на кар­мане! Тьфу! Мелочь какая! И семью свою подвел. Воистину, казнить, нельзя помиловать!»

«Веста», приняв снотворное, забылась под утро тяжелым сном. Я же продолжал бодрствовать, во­рочаясь с боку на бок, пока сам под утро не уснул. Спал я не более получаса, но за это время мне успел присниться сон: в утреннем тумане я изо всех сил гребу на резиновой надувной лодке в открытое море, где призывно маячит перископ нашей подводной лод­ки, которая пришла за мной. Вдруг из тумана по­является катер с группой людей в штатском, и их старшой, с большими вислыми усами, в черных очках и в черной широкополой шляпе гаучо, потрясает над головой моей синей записной книжкой и кричит в ме­гафон: «Остановитесь, сеньор! Вы забыли свою за­писную книжечку! Остановитесь! Нам с вами есть о чем поговорить!»

Я проснулся весь в поту, рывком вскочил с кровати. Сердце бешено колотилось. Сквозь жалюзи брезжил рассвет. На часах было пять утра. Я умылся холодной водой по пояс, и сразу спокойствие и уверенность вернулись ко мне. «Все будет хорошо,— подумал я.— Такой сон мне только на руку. Ведь я все же проснулся, прежде чем тот дядя с усами меня зацапал».

Я оделся и, стараясь не разбудить жену, проскольз­нул в пустынный дворик отеля. Прошел мимо киноте­атра, который все еще был закрыт. Дошел до набереж­ной. Стояла тихая погода, и огромный красный диск солнца уже выплывал из океана, обещая еще один жаркий день. Побродив с полчаса по пустынным пля­жам, углубился в узкие улочки прибрежной части горо­да и вскоре снова вышел к кинотеатру. Город уже начинал просыпаться, открывались уличные кафе, тщательно отмывались шампунем тротуары из кера­мической плитки кремового цвета, дворники подмета­ли улицы пальмовыми ветвями и поливали из шлангов проезжую часть улицы. Остановившись у стойки улич­ного бара, я заказал себе чашечку черного кофе и стал наблюдать за входом в кинотеатр, на двери которого по-прежнему висел замок. Без пяти минут шесть. Я до­пил вторую чашечку кофе, когда появился служитель кинотеатра, высокий, лет тридцати, с черной шапкой прямых набриолиненных волос и с тщательно ухожен­ными, такими же черными усами. Нагнувшись до са­мой земли, он стал отпирать висячий замок, запирав­ший огромную подъемную штору из гофрированной стали, закрывавшую вход в кинотеатр. Вот он потянул за цепь, и штора легко ушла куда-то вверх. Подняв штору и открыв внутреннюю дверь, он прошел в фойе. Я тотчас шагнул вслед за ним:

—    Буэн дия, сеньор!

—   Буэн дия! — обернулся он ко мне, вопроситель­но глядя на меня.

—   Я тут был вчера на последнем сеансе и потерял одну вещицу. Вы позволите мне пройти к тому месту, где я сидел?

—   Пожалуйста, сеньор, проходите. Только в зале пока еще темно, поэтому возьмите фонарик.— Он извлек из кармана своей куртки маленький фонарик и подал мне его.

Я прошел прямо к своему месту. В луче фонарика блеснула пуговичка от заднего кармана моих брюк, но записной книжки не было. Положив пуговичку в кар­ман, я лег на покрытый паласом пол и стал при помощи фонарика лихорадочно осматривать прилега­ющее пространство. На сером ковровом покрытии ничего не было. Лицо покрылось испариной. Накло­нившись над откидным сиденьем, я направил лучик фонарика между сиденьем и массивным подлокотни­ком кресла. «Вот же она, черт бы ее подрал!» — возо­пил я про себя. В узком промежутке, в том месте, где откидное сиденье крепилось к боковине, тускло по­блескивал позолоченный корешок злополучной кни­жечки. Двумя пальцами я не без труда извлек книжечку из щели и, поцеловав ее, сунул в карман.

—     Ну что, нашли? — спросил служитель кинотеатpa, который к тому времени уже зажег огни в зале и с веником и совком в руках приступал к уборке.

—    Нашел, нашел, сеньор, мучас грасиас,— сказал я, возвращая фонарик.

Мне хотелось расцеловать от радости этого креола, скромного служителя провинциального кинотеатра в курортном городе Никочеа.

Попетляв для очистки совести по узким улицам портовой части города, я направился в отель. Дверь скрипнула, и я встретился с напряженным, полным тревоги взглядом жены. Вытащив книжицу из кар­мана, я молча продемонстрировал ее «Весте», и она облегченно вздохнула:

—    И «начинка»?

—    И «начинка» там же,— сказал я, осторожно извлекая крошечные листочки шифра.

—    Я же говорила, что утро вечера мудренее.

За завтраком шустренькая дочка Крамеров заме­тила:

—    А наш сеньор Лэд уже начинает седеть.

—    Все мы начинаем седеть, стоит перевалить за тридцать,— отвечал я.

Вернувшись в номер, я посмотрелся в зеркало и действительно обнаружил седую прядь волос, кото­рой раньше не было.

А назавтра мы возвращались в Буэнос-Айрес. Кра­меры оставались еще на неделю. Ехать решили в ночь, чтобы избежать жары и дорожных пробок на под­ступах к столице. Глубокой ночью, примерно на пол­пути, мы остановились на обочине шоссе немного размяться и выпить кофе из термоса. Было два часа ночи. В кромешной тьме в ночной свежести яростно трещали цикады, которым утробно вторили лягушки в близлежащем болоте. «Веста» стояла рядом с маши­ной, допивая кофе. Вдалеке на пустынном шоссе пока­зались фары приближавшейся машины. Это был ог­ромный грузовой полуприцеп, который с воем пронес­ся мимо и осветил нас на мгновение светом фар, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы води­тели грузовика оценили обстановку: мы совершенно одни, женщина молода, хороша собой и к тому же блондинка. Завизжали тормоза, замолк дизельный мо­тор, погасли многочисленные габаритные огни на крыше кабины. Наступила тишина. Даже цикады замо­лкли.

—   Лэд, они бегут к нам! — воскликнула «Веста». В тишине на шоссе слышался топот бегущих муж­чин.— Они уже совсем рядом!

—    Быстро в машину! — сказал я жене.

Двигатель запустился с полуоборота, и мы, не за­жигая огней (водители-дальнобойщики, как правило, вооружены и могли стрелять по огням), выехали на шоссе и мгновенно набрали скорость, оставив пресле­дователей с носом.

Рассекая фарами ночную тьму, машина неслась по шоссе на Буэнос-Айрес. Впереди пас ждала работа и... Пути господни, которые, как говорят, неисповедимы. Для разведчиков-нелегалов — тем более.

А результатом нашей работы в баре и поездки в Барилоче, в частности, было проведение Центром успешной операции. Но об этом мы узнали случайно лишь много лет спустя. У разведки свои законы, и тай­ны свои она хранить умеет. И если что-либо становит­ся достоянием гласности, пусть через много лет, это может нанести серьезный ущерб, как моральный, так и физический, нашим друзьям или их родственникам.

Надо отдать должное, «Веста» была водителем отменным, хорошо ориентировалась в жутком кругово­роте уличного движения Буэнос-Айреса. Но иногда усталость брала свое. Однажды после трудного рабо­чего дня, далеко за полночь, мы возвращались домой. «Веста» была за рулем и пару раз «куснула» на поворо­те угол тротуара. Тут бы мне ее и сменить, но я лишь отругал ее за небрежность. А когда мы подъехали к воротам большого гаража, где оставляли на ночь машину, она вместо тормоза нажала на педаль газа. Машина, словно молодой бычок, прыгнула вперед и с грохотом врезалась передним бампером в сталь­ную гофрированную штору, служившую воротами в гараж. Занавес от удара заклинило. «Веста» ужасно расстроилась, а я тем временем, почесывая затылок, ходил вокруг машины, успокаивая жену тем, что вмя­тина на машине пустяковая, а вот что касается ворот... Как же их теперь открыть? К нам, одеваясь на ходу, уже шел хозяин гаража, живший в доме напротив. Он был разбужен грохотом, выглянул в окно, увидел огни нашей машины и поспешил к нам на помощь. По­дошел и брат хозяина. В свете фар мы все вместе при помощи кувалды, лома и домкрата, провозившись около часа, кое-как выправили штору, приподняв стальной занавес ровно на столько, чтобы прошла наша машина. И никакого ворчания, никакого упрека со стороны хозяина. Даже от компенсации за нане­сенный ущерб отказался.

«Ерунда это все,— сказал он.— Вы — мои хорошие клиенты, а это — главное».

—   Видишь, какие люди,— сказал я жене.— А ты их ворота не уважаешь, к тому же весь квартал небось разбудила.

Мы все же пригласили обоих братьев отужинать в нашем ресторане вместе со своими семьями.

Вскоре мы сняли домик с садом в Оливосе, где наш ребенок мог целыми днями находиться на свежем воздухе.

Круг наших клиентов постоянно расширялся. Ста­ли появляться и миллионеры. Однажды суховатый, благообразный, с роскошной седой шевелюрой стари­чок, внимательно наблюдавший за нашей работой, потягивая свой мартини (а просидел оп у нас целый вечер), рассчитываясь, сделал мне на полном серьезе предложение:

—   А знаете что? Вы не хотели бы организовать где-нибудь в хорошем месте ресторан «Романофф» с русской кухней?

Я внутренне насторожился. Неужели мы чем-то себя выдали? Откуда такое предложение? И именно «русская кухня»?

Выдержав взгляд его старческих голубых глаз, я как можно спокойнее и даже безразлично ответил ему:

—   Вы полагаете, сеньор, что мы что-нибудь смыс­лим в русской кухне?

—   Э-э, пустое, махнул он рукой,— я все финан­сирую и организую — и поваров, и официантов. И во­обще, все расходы беру на себя. Мне нравится, как вы работаете с клиентурой— вот что для меня самое главное. Обаяние! Личный контакт!— И он поднял вверх указательный палец.

—   Слушай, Курт.— Подсел я за столик, где сидели Крамеры.— Этот старичок, который только что вы­шел, предлагает нам бизнес: создать ресторан «Романофф» с русской кухней. Он что, миллионер?

— О, этот старичок очень богат. Когда-то он вла­дел ночным клубом на авениде Сан-Мартин. Сейчас он не у дел, но, видно, душа болит, хочется снова заняться делом. А сам он из венгров.

Биф-фондю, как, впрочем, и кейзе-фондю— это истинно швейцарские национальные блюда. На стол подается сверкающая медью кастрюлька с кипящим маслом, установленная па подставке со спиртовой го­релкой для подогрева. Кусочки сырой и подсушенной на полотенце говядины, нарезанной кубиками, как пра­вило вырезки, поддеваются особой вилочкой, и каж­дый сам себе поджаривает их в кипящем масле. Все это запивается добрым красным вином. Но это — в Швей­царии. Мы пробовали это блюдо, когда были в Швей­царии, оно нам очень понравилось, и мы решили по­пробовать здесь.

В стране мяса, коей является Аргентина, внедрение этого блюда в нашем заведении началось с конфуза. Пришел как-то с приятелем наш добрый старый кли­ент, лысый смуглый господин, владелец мукомольного предприятия, и попросил чего-нибудь такого-этакого, чего он еще никогда у нас не пробовал. «Веста» и пред­ложила ему биф-фондю, сопроводив соответствующей рекламой. И то ли масло было не то, то ли мясо недостаточно подсушено, и на нем оставались капель­ки воды, но когда наш клиент решил попробовать невиданное доселе блюдо и погрузил кусочек мяса в кипящее масло, из кастрюли страшно зафырчало, зашипело и брызнуло ему кипящим маслом на лысину. Пришлось «Весте», сглаживая ситуацию, мгновенно вытереть салфеткой его полированную лысину и по­ставить от хозяев бутылку доброго вина за нанесенный физический ущерб. Среди всеобщего хохота клиенты все же доели поданное блюдо. Но впоследствии от него пришлось отказаться, так как в отношении выбо­ра мясных блюд аргентинцы довольно консервативны.

Клиенты были у нас самые разные. Одни пили мало, другие помногу, третьи напивались до чертиков.

Бывший артиллерийский капитан рейха часто наве­щал нас. Он приезжал на маленьком «фиате», в кото­ром с трудом помещался.

Воевал он под Москвой, Сталинградом и Курском. Несколько раз был ранен. О русских солдатах отзы­вался положительно. «Намяли там нам бока изряд­но,— говаривал этот еще физически крепкий отстав­ной вояка, ныне преуспевающий бизнесмен.— И по­делом нам, идиотам! А вот как приехали мы сюда после войны, так те, кто здесь всю войну под бабьими юбками отсиживались, нас еще посмели упрекать, что мы плохо воевали и потому-де погубили светлую на­цистскую идею. Да пропади она пропадом, эта идея! Они здесь мясом обжирались, тогда как мы кормили вшей в окопах! Ну, мы, фронтовики, конечно же не раз били им морду. Это сейчас уже все успокоилось, а раньше, бывало, ни одна пирушка не обходилась без мордобоя. Начинали драться в ресторане, про­должали на улице, а заканчивали в полицейском участ­ке».

Заходил к нам и бывший офицер-десантник со своей женой. «Прыгал я на остров Крит, на Афины, десан­тировался в Ливии, во Франции воевал, прошел всю Европу, бил англичан под Дюнкерком. Имею много боевых наград. Но вот— начали кампанию против России, и тут цивилизация закончилась, началось фор­менное варварство, а не война. Какая уж там война?! Ни мы, ни русские никаких правил ведения войны не соблюдали. А русские, так те вдобавок вообще колош­матили нас днем и ночью, прямо ужас какой-то! Там, под Курском, и закончилась для меня война — ранили в ногу, после госпиталя демобилизовали, а после вой­ны с женой сюда вот перебрались. Здесь спокойнее. Дочь вот растет. Уже машину учится водить».

Крепко сбитый, с квадратным подбородком парень лет тридцати, явно боксерского вида, забрел однажды вечером в наш бар, уже слегка навеселе. Облокотясь о стойку, заказал пиво. Пиво у нас было местное и только одного сорта — «Кильмес» в трехсотграммо­вых пузатеньких бутылочках, именуемых «поррон» или ласкательно «порронсито». Пиво отменное.

Незнакомец оглядел бар, долго присматривался к нам, хозяевам.

— Айнц-цу-айнц! — произнес он по-немецки, то есть одну к одной— одну из холодильника, одну из ящика неохлажденную, чтобы самому смешать себе пиво по вкусу.— Фредди,— представился он мне, про­тягивая крепкую, широкую ладонь.

— И кальдо-а-ля-рейна [33]«Бульон королевы» — мясной бульон, заправленный сырым яйцом и зеленью.

Фредди, как оказалось, был известен многим на­шим клиентам, хотя к нам пришел впервые. Он то и дело подходил к столикам, болтал с клиентами то по -немецки, то по-испански, но неизменно возвращал­ся к стойке и заказывал очередные «айнц-цу-айнц». И так с шести вечера и до полуночи, до самого закры­тия бара. За это время он опорожнил целый ящик пива, состоящий из двадцати четырех «порронов» (более семи литров) и принялся за следующий. Фредди уже еле ворочал языком, глаза его стали мутными, голос пронзительным, но он еще твердо стоял на широко расставленных ногах. И никак не хотел уходить. Ушел пошатываясь, но все-таки своим ходом, походкой бы­валого морского волка. Ему у нас понравилось, и он стал часто приходить к нам, приводя с собой всех своих друзей, таких же, как он, любителей выпить. Иногда парень появлялся в обществе видной, высокой блондинки, которая, как нам сказали, была баронес­сой. И тогда они сидели где-нибудь в дальнем углу, ведя тихую беседу о чем-то своем, ели наши особые гамбургеры, запивая их красным вином или пивом, .а перед тем, как уйти, баронесса неизменно опрокиды­вала на нашу нарядную скатерть бутылочку с кет­чупом, стоявшим на каждом столике, каждый раз из­виняясь за свою неловкость. Фредди был сыном фаб­риканта фармацевтических препаратов, однажды женат, разведен. Как ни пытался отец его приручить, все его потуги терпели неудачу. Отец купил ему квар­тиру, оборудовал специально для него небольшое фар­мацевтическое предприятие, оснастил его импортной линией, но Фредди предпочитал проводить больше времени в барах и ресторанах. Однажды он привел с собой какого-то здоровенного краснорожего мужика, о чем-то с ним долго разговаривал, а потом вдруг врезал ему по морде и сказал, чтобы тот убирался вон. Мужик утерся и молча отправился восвояси. Очевид­но, имела место какая-то небольшая разборка. Фредди в свое время служил матросом на торговом флоте, где проявил способность к морскому делу, и вскоре стал боцманом. Душа у этого в общем-то неплохого парня всегда лежала к морю. И в один прекрасный день он, забросив свою фабрику и баронессу тоже, исчез с на­шего горизонта. К Рождественским праздникам мы получили от пего открытку уже из Монреаля, где стояло под разгрузкой его судно. Он служил боцманом на торговом судне гамбургского морского пароходст­ва. Море, очевидно, было его истинным призванием. Там он был по-настоящему счастлив. Однако все было не так просто. Как-то за выпивкой Крамер прогово­рился мне, что Фредди состоит в неонацистской ор­ганизации и что работа его на судне позволяет ему бывать во многих странах, что, по-видимому, он свое­го рода связной и что он не так прост, как кажется.

К тому времени мы снова, уже в который раз, сменили квартиру, поселившись на сей раз в одноком­натной, уютной квартирке на первом (по-нашему на втором) этаже дома, находившегося совсем рядом с баром, по ту сторону Руты Панамериканы. Прикры­тие (бар) давало более-менее стабильный доход. Мы обрели определенные навыки в своем бизнесе. Но ведь прикрытие — не самоцель. Надо было прокладывать путь дальше, на север, и кое-что в этом плане уже намечалось. В 1967 году, к величайшему огорчению наших клиентов, мы решили продать наш бар, кото­рый поглощал почти все наше время. Мы просились в отпуск. Хотелось повидать родных, показать им дочку. Я не был на Родине уже более семи лет. Центр дал разрешение, и мы стали готовиться к поездке. По легенде, в Базеле у «Весты» жила родственница. К ней мы якобы и поехали в гости.

Крамеры на своей машине отвезли нас в аэропорт Эсейса. Посадка. «Боинг» «Люфтганзы» после корот­кого разбега резко взмыл ввысь. Внизу под крылом — аэропорт Эсейса, где на площадке для провожающих, расположенной на крыше здания аэропорта, остались наши друзья. Промелькнули пять огромных ярко-го­лубых прямоугольников олимпийских бассейнов, куда мы часто ходили купаться в летнее время; темно- зеленой полоской вздыбился уругвайский берег по ту сторону Рио-де-ля-Платы. Самолет набирал высоту, готовясь к прыжку через океан. Дочурка, а ей уже было два с половиной года, с любопытством смотрела в ил­люминатор, но там вскоре все покрылось мглой, так как самолет вошел в сплошную облачность. Сервис на «Люфтганзе» таков, что через каждый два-три часа что-нибудь да предлагают: то минеральную воду, то обед, то соки, то кофе-чай, то шоколад-сигареты.

Посадка ночью в Дакаре, в Западной Африке. Пока заправляют и проводят техосмотр самолета, прогули­ваемся по залу транзитных пассажиров. «Веста» пошла с дочуркой в дамский туалет, и вдруг я увидел, как туда вслед за ними направляется здоровенный негр в длиннополом коричневом балахоне. Я было насторо­жился и встал рядом с дверью. «Какого черта надо этому негру в дамском туалете?» — подумал я и уже взялся было за ручку двери. Но в туалет спокойно входили и выходили все женщины, а значит, причин для тревога не было. Вскоре из туалета вышла улыба­ющаяся «Веста» с дочкой.

—    Что это еще за негр там ошивается в вашем туалете?

—   А, этот симпатяга негр занимается уборкой,— сказала она,— и ведет себя, между прочим, очень скромно, потупив очи, и абсолютно ни на кого не глядит.

—    А я уж думал было пойти вслед за вами, мало ли...

И снова борт самолета. К утру прилетели в Цюрих. Отель «Грумпи» удобно расположен почти рядом с же­лезнодорожным вокзалом. Прогулялись по городу. Стоит жаркая летняя погода. Улицы полны туристов. Проставили отметку о прибытии. Взяли билеты на самолет на Копенгаген. Вылет через три дня. Нас это вполне устраивает. Мы решили посвятить это время полностью отдыху на открытом воздухе и знакомству с городом. Прогулка по Цюрихскому озеру на теп­лоходе и по окрестностям города. И вот мы снова в Копенгагене. Сходили в луна-парк «Тиволи». Пока­тались на самых разнообразных аттракционах, постре­ляли в тире. Оставив «Весту» с дочкой в парке «Тиво­ли», я через боковой выход вышел из парка на улицу и вскочил в отходивший автобус. Затем пересел на трамвай. Часа полтора проверялся по выверенному когда-то маршруту. Кажется, все чисто. «Хвосту» вро­де бы неоткуда взяться, но все же. Пора выходить на явку. Встреча произошла у рекламных щитов напротив сквера, недалеко от канала. На явку пришел подтяну­тый, спортивного вида молодой человек, среднего рос­та, на вид около тридцати, черты лица тонкие, с виду энергичен, деловит, светлые редеющие волосы зачеса­ны назад, приветлив, быстр в движениях. Одет в дело­вой костюм серого цвета.

Пароль:

—    Простите, мы с вами не встречались в Париже в шестьдесят пятом году?

Отзыв:

—    Нет, вы ошибаетесь, я был в Париже, но в шестьдесят третьем.

Все это на английском языке.

—    Значит, так,— сказал связной, переходя на рус­ский язык, который в первый момент зазвучал для меня весьма странно, и в то же время приятно-волнующе. Ведь мы столько лет не говорили по-русски. Мы даже и думать-то по-русски разучились, и находили это не только необходимым, но и вполне естественным.— Мы встречаемся с вами через три часа на автомобильной стоянке на загородной станции городской электрички. Через три часа на встрече вы отдадите мне свои паспор­та, взамен получите матросские книжки. С этого момен­та вы — члены экипажа советского пассажирского лай­нера «К». Вы — матрос Жуков, ваша жена — буфетчица Жукова. Дочь вписана в книжку Жуковой. Там вклеены ваши фотографии. Ваши имена вписаны в судовой реестр. Запомните, судно пришло вчера вечером, уходит сегодня в ночь. Фамилия капитана — Романцов Сергей Анатольевич. Идти на судно вы должны налегке, без каких-либо вещей. Так, может, лишь пакет с фруктами. Вещи свои оставьте в боксе камеры хранения, ключ передадите мне при встрече. Пока все. До встречи.

Расплатившись за отель, на такси поехали на вок­зал. Из багажа у нас были только небольшой чемодан и сумка. Побродили немного по вокзалу. В тот мо­мент, когда мы закладывали вещи в автоматическую камеру хранения, «Веста» па секунду отпустила руку дочурки, чтобы поставить сумку в бокс. Когда она обернулась, девочки рядом не было. Только что была тут, нетерпеливо вырывая свою ручку, капризничала и вдруг — исчезла. А вокруг людская круговерть и суе­та большого вокзала, разгар отпусков и туристского сезона. Кинулись искать в разные стороны, договорив­шись встречаться у боксов через каждые десять минут. Быстрым шагом, лавируя между прохожими, я прошел галсами через весь вокзал, залы ожидания, после чего направился к выходу на привокзальную площадь. В висках стучало. Пот заливал глаза. «Куда же мог запропаститься этот чертенок?» И вдруг, когда я уже выходил на площадь, увидел полицейского в белой фуражке, который вел за руку нашу девочку, направля­ясь в полицейский участок при вокзале. Она спокойно топала рядом с ним, пока не увидела меня. «А вот и мой папа!» — крикнула она по-испански (а ведь на руках у нас уже были советские матросские книжки), пытаясь выдернуть руку, но полицейский держал креп­ко, у него не вырвешься. Я кинулся к ним. Полицейский что-то сердито изрек на своем датском языке, строго глядя на меня. Он сразу понял, что я — отец. Погрозив пальцем и мне, и дочке, он передал мне ее из рук в руки, и мы поспешили к боксам камеры хранения, где нас уже ждала бледная как полотно «Веста». Через три часа мы все трое были в обусловленном месте на загородной станции. На маленькой автостоянке, окруженной деко­ративным кустарником, рядом с серо-голубым «фольк­свагеном» стоял, улыбаясь, наш связной.

—    Здравствуйте! — сказал он, обращаясь к «Весте» на русском языке.— Приятно с вами познакомиться. Садитесь в машину.

Мы устроились на заднем сиденье «фольксвагена».

—    Видишь, какая у дяди хорошая машина,— ска­зала жена, обращаясь к дочке по-испански.— Дядя нас немножко покатает на машине по городу.

—    А потом мы с мамой и папой покатаешься немножко на большом белом пароходе,— сказал связ­ной.

Дочка вопросительно посмотрела на нас. Я перевел его слова.

—    Да, эту машину все хвалят,— сказала жена.

—    И правильно хвалят,— сказал я.— Пол-Европы объехал на такой вот машине, и никогда никаких проблем. Отличная машина.

—   А вы знаете,— сказал связной,— у нас стали выпускать машину ничуть не хуже этой. «Запорожец». Таких же размеров и двигатель также воздушного охлаждения. Отличная машина.

—    Ну уж не скажите, не хуже! — сыронизировал я.

—   Да, представьте себе, ничуть не хуже. Я когда вернусь, обязательно куплю себе только «Запоро­жец»,— сказал он.

«Какой патриот, однако!» — подумал я.

—    Значит, так,— продолжал он, переходя к делу.— Я вас оставлю в зоне порта. Ровно через час вы пешком идете прямо на причал и самостоятельно поднима­етесь на борт судна. А я тем временем заеду на вокзал за вашими вещами и буду ждать вас уже на борту судна. Если вдруг возникнут какие-либо непредвиден­ные обстоятельства при вашей посадке, помощник ка­питана сразу вмешается. Он будет стоять наверху у трапа рядом со мной. Дайте мне ключ от бокса, где хранятся ваши вещи.

Высадив нас в районе порта, связник ушел. Через полтора часа, погуляв по скверику в районе порта и полакомившись мороженым, мы не спеша прошли на территорию порта и направились к белоснежному суд­ну с красным флагом на корме.

Посадка уже началась, и к трапу спешили группы пассажиров с покупками. Подойдя к судну, мы уви­дели, что наш связник уже наверху. Поднялись по трапу на борт, пройдя пограничный контроль без каких-либо проблем. Дальше нас повел молодой человек в морской форме, который и был помощником ка­питана. Он проводил нас в каюту, где уже находились наши вещи. Вскоре пришел наш связник. Вдвоем они нас проинструктировали, как вести себя на судне во время плавания. А именно: мы не должны покидать каюту, так как она поставлена на «карантин». Обед нам будет приносить одна и та же официантка. По­кинуть свою каюту мы сможем лишь по прибытии в Ленинград, и то после того, как сойдут пассажиры и большая часть экипажа.

Мы еще поговорили о том о сем, связник поиграл немного с дочкой, после чего ушел, пожелав нам счаст­ливого пути.

—     Какой обаятельный молодой человек! — сказа­ла «Веста».— Первый советский человек, которого встретили за столько лет, и такой славный!

В тот момент мы еще не знали, что встреча с этим обаятельным молодым человеком окажется для нас роковой. С этого момента отсчет времени пошел в об­ратном порядке. С этого самого момента мы были обречены. Все наши дальнейшие действия и все усилия по работе пойдут насмарку. Пройдет ровно три года и три месяца, и этот обаятельный человек безжалостно и хладнокровно выдаст всех нас (а к тому времени нас уже будет четверо) в руки противника. За тридцать сребреников, как Иуда Христопродавец. И, возможно, с той же обаятельной улыбкой, с которой он нас провожал в Россию. На встречу с нами выходил буду­щий предатель Олег Гордиевский. Это мы узнали лишь двадцать три года спустя, когда появились пер­вые публикации в нашей прессе по поводу изданной им за рубежом книги о КГБ.

Весь путь мы отсиживались в каюте на так называ­емом карантине. Любовались на Хельсинки через ил­люминатор. Дочке очень хотелось погулять, хотя бы по палубе, но это было невозможно: нам предстояло быть затворниками до самого Ленинграда.

Ленинград. Судно медленно пришвартовалось у стенки пирса, и первыми, кого мы увидели на прича­ле, были отец и мать «Весты», стоявшие прямо напро­тив нашего иллюминатора, всего лишь в нескольких метрах от нас. Они смотрели куда-то наверх, на палу­бу, ожидая увидеть нас среди толпившихся пассажи­ров, и невдомек им было, что мы чуть ниже, в каюте. Мы кричали в открытый иллюминатор и махали ру­ками, но было слишком шумно, чтобы они нас могли услышать. А они все смотрели и смотрели. Наконец увидели нас в иллюминаторе и всплеснули руками. Стали нас звать: «Что же вы не выходите?!»

— Вон твои дедушка и бабушка,— сказали мы дочке, а она, недоверчиво посмотрев на нас, ответила, что не хочет к дедушке и бабушке, а хочет только погулять на свежем воздухе.

Вскоре за нами пришел наш товарищ по имени Геннадий Савельевич, который отныне являлся нашим куратором. Пассажиров на борту уже не было. На душе радость. Бежевая «Волга» отвезла нас в гости- ницу «Московская», где для нас и для родителей были заказаны номера.

Толчея Невского проспекта. Немногочисленные ка­фе забиты до отказа. С превеликими трудностями удалось перекусить в молочном кафе. «Да,— как гова­ривал наш великий комбинатор Остап Ибрагим-Сулейман-Берта-Мария-Бендер,— это вам не Рио-де-Жа­нейро». Но Родина есть Родина, и принимать ее рус­скому человеку суждено такой, какая она есть, со всеми ее радостями и печалями. И это еще в то время, когда в магазинах, можно сказать, все было. Тем не менее контраст был ошеломляюще-угнетающий. Шел 1967 год, третий год правления Брежнева. Утром поезд доставил нас в Москву. С вокзала сразу отвезли на подмосковную служебную дачу. Пообедали все вместе: мы, родители «Весты» и наш новый куратор. После обеда родителей отвезли домой. Сразу возник серьез­ный вопрос в отношении ребенка: ведь он по возвраще­нии в Аргентину не должен был знать ни единого русского слова. Прошло всего три дня после нашего возвращения, и черная «Волга» увезла во Внуково нашу бедную дочурку. Ее переправили в ГДР, где она и прожила без малого месяц в немецкоязычной семье. «Веста» вскоре уехала домой к своим родителям, я же продолжал совершенно один торчать на загородной даче: отчеты, беседы, инструктаж и тому подобное.

Лишь через неделю я вернулся домой. Затем две недели в Сочи, в санатории для партийно-профсоюз­ных работников. Мы были неприятно поражены низ­ким культурным уровнем этого контингента, ночными загулами, пьяными серенадами по ночам. И это цвет нашего общества! Наша «элита»! Большая часть от­дыхающих все же действительно занималась тем, что отдыхала. Превосходный пляж, отменное питание. Нудные вечера отдыха, где пожилой массовик-затей­ник с баяном и молоденькой помощницей пытались развлечь санаторную публику. В основном, конечно, танцы до упаду. По соседству отдыхали отец и мать «Весты». Незаметно пролетели две недели. Мы с тес­тем отправили «Весту» с мамой самолетом в Москву. Сам же я должен был лететь в Киев, повидать братьев и мать. Тестю нашли комнатку в селении под Ад­лером, где он оставался еще пару недель.

Ан-12 совершил посадку в Киеве поздно ночью. Из-за погодных условий сделали незапланированную посадку в Донецке. В Киеве бушевал ливень. Да такой, что пришлось снять обувь и брести по щиколотку в потоках воды. С трудом, отыскал дом, где жил брат с семьей. Переночевал у них, а утром вместе с братом отправились па такси за двести километров в город Умань, повидать мать и младшего брата, который недавно женился. Это была последняя наша встреча с мамой. В последний раз мы все трое братьев были вместе. Больше вот так, втроем, встречаться нам не пришлось. Через два дня автобусом мы со старшим братом вернулись в Киев.

Из Киева на Ту-104 прилетел в Москву. Последние инструкции. Все в спешке. Все второпях. Засиживаться в Союзе долго нельзя. Поехали во Внуково за дочкой. Совершил посадку самолет из Берлина. Ребенок пока­зался нам каким-то жалким, потерянным, нерадост­ным, заторможенным. Что-то лопочет уже по-немец- ки. Как будто и не рада встрече с нами. Бабушка души в ней не чаяла, но дочка ни слова не знала по-русски. Внучка что-то говорила, что-то просила, сердилась, что бабушка такая непонятливая. Но однажды, под­нимаясь на этаж по лестнице, она вдруг отчетливо произнесла по-русски, указывая на соседскую дверь: «Не туда?» К счастью, в будущем это нигде не прояви­лось и пребывание в Союзе не оставило какого-либо отпечатка в ее сознании.

Скорый поезд на Лениград. Отдельное купе. В Лениграде нас встретили и отвезли в гостиницу. Побро­дили по городу моей юности. Ленинград, Ленинград! Здесь я проучился четыре года в Институте иностран­ных языков КГБ СССР. Здесь я впервые надел кур­сантскую форму, которая, как оказалось, увы, была не столь привлекательна для многих людей, пострадав­ших от репрессий (а в Ленинграде их было немало): фуражка с малиновым околышем и яркой небесно- голубой тульей. Хотя точно такую же форму носили не только мы, гэбэшники, но и внутренние войска, и бе­зобидные пожарные, под которых маскировались мы, хотя пожарного училища в городе не было. Помню на первом курсе, на вечере отдыха в Академии лесного хозяйства, познакомился с приглянувшейся мне сту­денткой. Весь вечер мы с ней танцевали, тепло расста­лись, договорились о встрече, но на свидание она не пришла. Не без труда отыскал ее адрес. Жила она с матерью и братом в полуподвальном помещении. Дома была только ее мать, усталая женщина с натру­женными руками, которая буквально остолбенела, уви­дев меня. Она не отрываясь смотрела, но не на меня, а на мою фуражку. И в глазах ее был и страх и какая-то отрешенность. Она обрела дар речи лишь тогда, когда разглядела наконец курсантские погоны на моих пле­чах. Девушки дома не было. В комнату в это время, запыхавшись, вбежал парень лет восемнадцати, по-видимому, брат девушки. Вот в его-то глазах страха не было. Но было внутреннее напряжение, явная непри­язнь, возможно — ненависть. Пообщавшись всего две- три минуты, подивившись их неприветливости, я ушел, попросив, чтобы девушка, если ее не затруднит, дала о себе знать. Старушки, сидевшие во дворе на скамей­ке, смотрели на меня во все глаза. Через неделю получил коротенькое письмо, в котором девушка про­сила не искать с ней встреч, объясняя это тем, что мы совершенно разные люди, что нам-де не судьба, что лучше сразу же разрубить «гордиев узел». Какой еще «узел»? Почему мы разные, если мы, собственно, еще ни разу не встречались, если не считать вечера на танцах, где познакомились. В тот вечер она танцевала в самодеятельности и выглядела очень эффектно. Лишь много лет спустя я понял, отчего наша форма вызывала у многих людей ужас и неприязнь: шел 1952 год. В Ленинграде и по всей стране катился очередной вал сталинских репрессий. Вполне возможно, что и отец девушки был репрессирован. Мы, курсанты, как и многие советские люди, тогда еще не знали, каких чудовищных размеров достигли репрессии в тридцатые и послевоенные годы. Нас в такие дела не посвящали. А если и возникали вопросы, то ответ был один: «Так надо! Не задавайте лишних вопросов!»

Как с боями шел в Берлин солдат, да-а, Время песне прогреметь, прогреметь. Много песен можно петь подряд, да-а, Всех не спеть, Да всех не спеть, Да всех не спеть.

Мы идем строем по Петроградской стороне. Наш комвзвода В. Г. запевает эту незамысловатую, поход­ную песню. Ежедневная вечерняя прогулка проводится в любую погоду. Как, впрочем, и утренняя зарядка. Нет прогулок только в субботу и воскресенье. Да еще в четверг, когда вечерняя прогулка заменяется похо­дом в баню. Тогда мы шагаем по Большому проспекту со свертками чистого белья под мышкой, а иные люби­тели попариться — с березовыми вениками. Идем ко­лонной по четыре. Впереди и позади колонны слуша­тель с красным флажком. Немногочисленный в это вечернее время городской транспорт старательно нас объезжает. Ярко синеют шеренги фуражек. Не ска­жешь, что шаг чеканят. Идут вразвалочку, а задние ряды, так те и вовсе не в ногу, плетутся кое-как. Но нам не так уж и надо чеканить шаг. На парад мы если и ходим, то только в оцепление. Многие из нас по окончании института снимут военную форму и никог­да в жизни ее больше не наденут. Наша гражданская специальность— переводчик-референт. Но это фор­мально. В дипломе отсутствует весьма существенное уточнение: «оперативный переводчик». Идут в колонне парни в курсантской форме. Разве угадаешь, который из них станет лихим разведчиком или корифеем контр­разведки? Взять хотя бы вон того русоволосого па­ренька, который топает в сапогах со свертком под мышкой. В обычные дни у него в руках какая-нибудь английская книжка, с которой он никогда не расстает­ся. Да и сейчас наверняка ее тащит, завернутую в белое солдатское белье. Разве подумаешь, что этот скром­ный, с виду такой смирный мальчишка — Олег Калу­гин, превратится в грозного генерала, самого молодо­го в КГБ, затем в генерала опального, который бросит вызов не только могущественному шефу КГБ, но и всей системе госбезопасности страны, и внешней разведки в частности. Он станет одной из ключевых и в то же время самых скандальных фигур времен перестройки. Будучи уволенным из КГБ за свои кра­мольные взгляды, он лишится генеральского звания, всех правительственных наград, генеральской пенсии и членства в партии. Тогда он подаст в суд аж на самого премьер-министра великой державы! На все­сильного шефа всесильного КГБ! И он выиграл про­цесс! Ему вернут, правда, после августа-91 (ГКЧП) и звание, и награды, и генеральскую пенсию. В другое время его бы стерли в порошок, превратили бы в ла­герную пыль или усадили бы в психушку до конца дней своих. Но шла перестройка, и самое главное ее чадо— гласность— меняла прежние понятия и прежние позиции.

А в ЦРУ в семидесятые годы тоже был свой дисси­дент — Виктор Маркетти. Один из наиболее перспек­тивных и талантливых оперативников ЦРУ, он выпол­нял сложнейшие разведывательные задания и занимал довольно высокие посты в разведке. Но в один прекрас­ный день он вдруг взбунтовался, взял да и написал разоблачительную книгу о ЦРУ, после публикации которой это уважаемое учреждение слегка содрогну­лось. Маркетти конечно же уволили, долго и упорно лили на него потоки грязи, угрожали, шантажировали, таскали по судам, но вот он, высокий, красивый, крепко сбитый, веселый, уверенный в себе, стоит передо мной в уютном зале пресс-центра службы внешней разведки, куда нас пригласили на встречу с американскими дисси­дентами от разведки, и мы с ним оживленно беседуем о том о сем. У двух разведчиков, стоявших некогда по разные стороны баррикад, всегда есть о чем поговорить.

—    Я очень рад, Виктор, с вами познакомиться. Много о вас наслышан. Если Гарри Трускот [34]Наш куратор от ЦРУ во время пребывания в США.
еще жив, и вы случайно его встретите, передавайте ему привет от нас с женой («Веста» тоже была на этой встрече с бывшими американскими разведчиками). Передайте, что мы очень сожалеем, если ему тогда попало после нашего ухода. Но он-то знает, что есть чувство долга, и он нас должен понять.

—   Я обещаю выполнить вашу просьбу,— улыб­нулся мне на прощанье Виктор Маркетти. Выполнил или нет, мы не знаем.

Эх ты, ласточка-касатка сизокрылая, Ты, родимая сторонка наша милая. Эх ты, ласточка-касаточка моя, Сизокры-ы-ы-ылая.

Мы подхватываем припев. Редкие прохожие, ос­тановившись, смотрят на нас. Некоторые просто так, с безразличным любопытством, иные— со страхом и ненавистью. Ведь мы — чекисты, самые преданные бойцы партии. Мы— будущие офицеры-гэбэшники! Мы— наследники Дзержинского, продолжатели его дела! Наш главный шеф и покровитель — Лаврентий Павлович Берия! Мы, конечно же, слуги народа. Но слуги непростые: мы на голову выше всех других слуг. Нам это толмачат ежедневно. Нас все боятся! И чужие, и свои! Вот и пусть себе боятся! Пусть трепещут! Это хорошо, когда боятся! Бей своих, чтоб чужие боялись! Мы на голову выше?! Может быть. Но, скорей всего, мы такие, как все. И, случается, напиваемся. И дебоширим, бывает. И гар­низонная гауптвахта нам знакома не понаслышке.

Шагаем строем по Большому проспекту. И где-то, затерявшись в наших рядах, шлепает по мокрому ас­фальту мальчишка с курсантскими погонами на пле­чах. Товарищ по учебе. Мой сосед по Доске почета. Будущий генерал-диссидент Олег Калугин.

«Товарищи слушатели!» В актовом зале гробовая тишина. Слышно, как муха пролетит. Наш военный институт располагался в корпусах бывшего юнкерско­го училища по Пионерской улице, 18, что на Петро­градской стороне. Металл в голосе Берии: «Кто не слеп, тот видит, что всюду враги — не только вокруг нас, но и внутри! Кто не слеп, тот видит!.. Кто не слеп, тот видит...» И так много-много раз. По радио идет трансляция гражданской панихиды на похоронах гене­ралиссимуса И. В. Сталина. Народ в отчаянии: «Как же теперь мы будем жить?» Рыдают студентки в обще­житии пединститута, куда мы пришли навестить зна­комых девушек. Повсюду приспущенные красные стя­ги с черными лентами.

Однажды утром, возвращаясь с зарядки, мы увиде­ли, как наш дворник с начальником курса майором Шевелевым тащили по лестнице в подвал огромный, выполненный в масле портрет Берии, висевший в каби­нете начальника. «Ребята, что бы это значило? — спра­шивали мы друг друга.— Нашего любимого гросс- шефа и вдруг— в подвал?!» В перерыве всех нас со­брали в актовый зал. Начальник института зачитал официальное сообщение об аресте и разоблачении агента мирового империализма, агента английской разведки, предателя и изменника Родины Берии.

«Вот тебе и на! — говорили мы.— Агент мирового империализма! Как же он тогда в войну всю нашу зарубежную агентуру не заложил? Он же имел к ней доступ! Очередная лапша! Хватит ли наших ушей, чтобы выдержать всю лапшу, которую на них веша­ют?!»

Уже на следующий день из института исчезли блат­ные курсанты — протеже Берии, честно говоря, отъяв­ленные бездельники. Осенью 1954 года, на четвертом курсе, нам «капнули» по звездочке на погоны и смени­ли наконец столь осточертевшие всем ярко-синие фу­ражки на общевойсковые, которые не так сильно бро­сались в глаза.

Телеграмма из дома: «Приезжай, убит папа». «Убит? Как так убит? Какие у него могли быть враги? Может, кто-нибудь еще с тех времен, когда он работал прокурором? Вряд ли!» Взял деньга в кассе взаимо­помощи. На самолет билет не достал, хотя и предъ­явил телеграмму о смерти отца. Пришлось выехать поездом. Утром был в Киеве. Взял такси. Шоссе было в плохом состоянии, с бесчисленными объездами, и те двести километров, которые в наши дни машина про­летает всего за два-три часа, мы тащились па старень­кой «Победе» до самого вечера.

Оказывается, отца никто не убивал, а погиб он в результате несчастного случая: в тумане на рассвете мотоцикл с коляской, в которой ехал отец с вокзала, врезался в стоявший на обочине грузовик. Хоронили отца утром следующего дня. Через три дня я уезжал. Дома оставалась сразу постаревшая мать, бабушка и младший брат-школьник.

Получение дипломов и очередные, уже лейтенант­ские, звездочки обмыли по традиции в столь дорогой нашему сердцу «Колхиде» на Большом проспекте. Не помню, как в действительности назывался этот то ли ресторан, то ли столовая, но мы испокон веков назы­вали это место «Колхидой», так как в зале стояло несколько огромных кадок с раскидистыми пальмами. В вечернее время там играл маленький джаз-оркестр: саксофон, контрабас, аккордеон и банджо. Все виртуо­зы. Каждый по очереди солировал. А в субботу и в вос­кресенье приходил еще и пианист. Было весело. Танце­вали пары. Типичная публика начала пятидесятых: много молодых людей в кителях без погон. И конечно же мы, курсанты. По субботам после пяти вечера гардероб «Колхиды» сиял нашими синими фуражками. Особенно после стипендии, которая по тем временам была довольно высокой— шестьсот рублей. И хотя обязательные займы и питание отнимали около двух сотен, по крайней мере, первые две недели можно было жить безбедно. В конце же месяца не оставалось денег даже на трамвай. Тем не менее первое, что я сделал на первом курсе, собрав две стипендии,— купил у барыги в подворотне отрез на костюм и выслал отцу, который ходил зимой и летом в поношенном солдатском х/б и в сапогах. Так что когда я приехал на свои первые каникулы, отец уже щеголял в новом костюме. В нем его и похоронили.

И вот выпускной вечер. Наше учебное заведение закрытого типа, поэтому никаких девочек со стороны: танцевали только с нашими преподавательницами, официантками, друг с другом, с женами товарищей. На рассвете (хотя какой рассвет, если в это время белые ночи?!) разъезжаемся кто куда. Мы же — в Мос­кву. Мы— тринадцать человек— чертова дюжина, отобранных для дальнейшей учебы в разведшколе. Нельзя сказать, что мы были лучшие из лучших, но, по-видимому, у мандатной комиссии, где мы проходи­ли собеседование, были какие-то свои критерии. Поки­дав свои вещи в подошедший открытый грузовик, мы попрощались со всеми, забрались в кузов, кто в штат­ском, кто в военной форме, но уже без погон, и помча­лись по пустынным утренним улицам Ленинграда на Московский вокзал. Скорый поезд Ленинград — Мос­ква. Впереди— два года учебы в 101-й разведшколе под Москвой.

«Москва. Как много в этом слове для сердца рус­ского...» Ленинградский вокзал в Москве. Москвичи отправились к себе домой, а мы, иногородние, сложив свои скромные пожитки в кучку, стали терпеливо ждать, пока за нами приедут, поскольку у нас была договоренность, что нас встретят и определят на по­стой. Часа через полтора подошел служебный автобус, он-то и отвез нас куда-то в район Смоленской площа­ди, где мы разместились в какой-то деревянной раз­валюхе.

Устроившись на ночлег, мы веселой гурьбой пошли на Арбат перекусить. Многие из нас в Москве были впервые, в том числе и я. Забрели в первое попавшееся кафе на Арбате, и только Боря Б. не захотел с нами идти. «Нет, ребята,— сказал он,— вы как хотите, а я хочу получить первые впечатления на трезвую голову»,— и побрел по Арбату в сторону Кремля. Мы его не осуждали.

Отметив как следует прибытие в столицу, мы по­бродили по Арбату, но поскольку с дороги устали, пошли к себе отдыхать.

На другой день нас перевели в общежитие Высшей школы КГБ на Шаболовке. Приехал начальник отдела кадров 101-й школы, проверил наши документы и ве­лел нам всем быть на следующий день на Лубянке к десяти утра.

На Лубянке нас водили из кабинета в кабинет, где начальники (никто из них нам не представился), уделяли каждому из нас по несколько минут, задавая разные вопросы.

—    Послушайте, Владимир Анатольевич,— спра­шивали мы нашего кадровика,— кому это вы нас представляете? Водите нас, водите по всем этим каби­нетам, прямо калейдоскоп какой-то из всех этих лиц, а кто они— мы не знаем. Хотя понимаем, что это очень уважаемые люди.

—    А вам и знать незачем. Это руководители раз­личных направлений разведки, но есть и повыше. Вот, например, только что вы беседовали с самим началь­ником ПГУ товарищем Сахаровским.

—    Да ну! Что же вы раньше-то не сказали?

—    А если бы сказал, то что? Он и не велел ничего говорить, чтобы вы посвободней держались.

«Смотрины» продолжались. Два дня провели на Лубянке. Потом нас всех отпустили с Богом, выдав отпускные и воинские требования на проезд по желез­ной дороге. Сбор утром 25 августа, то есть через месяц, у метро «Измайловская», где нас будет ждать автобус.

Вначале я поехал в старшему брату в Туапсе, куда он получил назначение по окончании Львовской шко­лы КГБ. Стояла хорошая погода, я впервые увидел море и вволю поплавал, делая довольно далекие за­плывы. Недели через две приехал в город Умань, где жили мать с бабушкой и с младшим братом (мы переехали туда летом 1953 года). Они снимали хату с садом на берегу Верхнего пруда, дававшего начало каскаду прудов знаменитого паркового ансамб­ля «Софиевка», построенного графом Потоцким в про­шлом веке.

Утром 25 августа я уже сидел в служебном автобусе на площади перед станцией метро «Измайловская». Подходили наши, но много было и незнакомых ребят. Автобус за полчаса доставил нас в лесную обитель, где нам предстояло за два года постичь премудрости ре­месла, именуемого разведкой.

101-я— так называлась тогда наша разведшкола. Скромно и со вкусом. И конспиративно к тому же. Без фанфар. Это сейчас нашу разведшколу невесть почему стали называть громко и помпезно: «Крас­нознаменный институт службы внешней разведки име­ни Ю. В. Андропова». И находится это уникальное учебное заведение уже совсем в другом месте. Даже не знаю где.

Наш автобус встречал сам начальник школы гене­рал-майор Гриднев. Невысокий, седовласый, плотного телосложения человек в генеральской форме. Школа наша располагалась в лесу в районе Реутова. Во время войны там готовили диверсантов. А генерал наш гото­вил разведывательно-диверсионные отряды, которые забрасывались в тыл врага.

Все здания школы, кроме гаража, были бревенча­тыми в два этажа. Центральное место занимал учеб­ный корпус. Два общежития стояли поодаль на неко­тором расстоянии одно от другого. То, которое нахо­дилось ближе к учебному корпусу, предназначалось для тех, кто проходил годичный курс обучения. Там обучались солидные ребята, уже знавшие языки и имевшие опыт работы за рубежом. По весне, когда сходил снег, дворник собирал под их окнами мешки пустых бутылок.

Наше двухэтажное общежитие стояло на отшибе около спортивной площадки. Оно было еще довоенной постройки со скрипучими крашеными полами. Зимой там сухо, тепло и уютно, а летом — прохладно.

По весне все утопает в сирени, вокруг шумят ели. У входа в нашу войсковую часть расположены хоз- постройки: гараж, санчасть и баня.

В первый же день всем нам присваивают псевдони­мы. Моим псевдонимом стал «Мартынов». Мне сразу вспомнился офицер Мартынов, убивший Лермонтова на дуэли. Затем стали формировать языковые группы. Я просился во французскую или испанскую, но меня почему-то направили в группу греческого языка. Туда же попали еще двое наших выпускников и один из МГИМО. Так мы и прожили вчетвером в одной ком­нате все два года. Один наш товарищ был женат. У него в Москве жила жена с маленькой дочкой. Он очень по ним тосковал и с понедельника до субботы ходил невеселый и задумчивый, когда же наступала суббота, он преображался, шутил, наливался энергией, и вообще всех нас в этот день он очень любил. По окончании занятий он мчался как угорелый на первый же автобус в город. Женатики возвращались в поне­дельник утренним автобусом и шли прямо на занятия. Мы же, холостяки, ночевали, как правило, и в субботу, и в воскресенье в общежитии, и для нас подавали ночной автобус от метро «Измайловская».

Большинство слушателей знали один-два языка еще до поступления, так как пришли из языковых вузов, из МГУ или МГИМО, а для тех, кто знает пусть даже один язык, изучить второй уже не столь пробле­матично. Тем более греческий, который мы начали изучать с азов, и к концу первого курса уже прилично на нем разговаривали.

Очень интересными для нас были спецдисциплины. Обучение основам и приемам ведения разведки за ру­бежом. В общем и целом это крайне сложное и очень своеобразное занятие — разведка.

По окончании первого курса на территории шко­лы — месячные лагерные сборы, которые были посвя­щены спорту и военно-прикладным дисциплинам — самбо и стрельбе из пистолета. Мы регулярно бегали кроссы по лесным дорожкам, играли в баскетбол и во­лейбол. В зимнее время почти каждый день удавалось походить на лыжах вокруг территории школы. Многие предпочитали хоккей с шайбой. Яростные схватки про­должались до полуночи при свете прожекторов, густой мат висел в воздухе.

Я знал, что меня ждет напряженная, полная трево­ги и риска работа, и поэтому уделял внимание своей физической подготовке и закаливанию. Регулярно, пе­ремахнув через дощатый забор, уходил на пробежки в лес, а добежав до болотного озера, раздевался на зыбком торфяном берегу и бросался в темные холод­ные воды, чтобы проплыть в хорошем темпе метров сто — двести.

В партию я вступил уже в конце второго года обучения. Парторгом школы у нас был капитан перво­го ранга Павел Александрович Визгин (Пал Ксаныч), старый морской волк, руководивший разведкой на Се­верном флоте во время войны, человек, побывавший в самых немыслимых ситуациях и хорошо известный в своих кругах. Он жил на территории школы почти все время, пытаясь с помощью лесного воздуха и тен­ниса побороть болезни и надвигавшуюся старость.

Я чувствовал, что он давно присматривается ко мне. Перед госэкзаменами Пал Ксаныч зазвал меня в свой крошечный кабинет, провел со мной беседу о нелегальной разведывательной работе и спросил, не хотел бы я по окончании школы пойти в нелегалы. Я чувствовал себя в какой-то степени подготовленным к такого рода работе, сознавал, что это работа как раз по мне, я не связан семьей, и поэтому, не раздумывая долго, дал согласие, определив таким образом свою дальнейшую судьбу.

По окончании разведшколы я сразу же поступил на индивидуальную подготовку в особый резерв управле­ния «С», ведавшего подготовкой и работой нелегалов. После отпуска, который я провел в Умани, приступил к своей основной работе. За годы обучения в лесной школе я освоил полный курс подготовки разведчика. Необходимо было лишь внести поправки, касавшиеся специфики работы разведчика-нелегала: радиодело и другие способы связи, работа на машине под наруж­ным наблюдением, тайнопись, шифры, фотодело и многое, многое другое. Языком теперь со мной занималась настоящая англичанка Светлана Эдуар­довна, а основами ведения разведки с нелегальных позиций — бывшие разведчики-нелегалы с опытом ра­боты, исчислявшимися десятками лет.

В течение нескольких месяцев я проходил стажи­ровку в одном из райотделом ГБ Москвы, познавая там все тонкости работы районного звена контрраз­ведки. Как у нас, так и за рубежом информация о лю­бой деятельности, подозрительной на шпионаж, посту­пает прежде всего в райотдел. Методы работы контр­разведок во всех странах мира в принципе одинаковы, поэтому одним из основных требований, предъявляе­мых к разведчику-нелегалу,— это быть всегда начеку и по косвенным признакам уловить надвигающуюся опасность. И если говорят, что для разведчика глав­ное— вовремя смыться, то это, разумеется, именно так. Только делать это нужно лишь тогда, когда дос­товерно убедишься, что над тобой нависла угроза провала. Если же будешь своей тени бояться и уда­ряться в бегство при малейшем подозрении, то ника­кой работы не получится, а по возвращении домой тебя как следует высекут и с позором выгонят. И поде­лом. Подготовка нелегала, его документирование, вы­вод за рубеж, легализация — за всем этим стоит колос­сальный, кропотливый труд десятков твоих товари­щей. Не можешь же ты допустить, чтобы все их труды пошли насмарку только потому, что тебе что-то там померещилось. Но бывает так, что мышеловка захлоп­нется еще до того, как ты успеешь что-либо понять или предпринять. Такое случилось и со мной. А практика в райотделе помогает в этом столь важном вопросе жизни и смерти: померещилось, или действительно что-то есть, и ты уже находишься в разработке.

Наш хозяйственник Ю. М. поселил меня в комнате коммунальной квартиры на Калужской заставе. Хо­зяйка комнаты с мужем находились в загранкоман­дировке по линии МИДа.

Прямо надо мной, на третьем этаже в трехкомнат­ной квартире жил популярный артист театра и кино Лев Наумович Свердлин с женой. Незадолго до моего появления они потеряли уже взрослого сына, и печаль лежала на их челе. В знакомые я не навязывался, хотя однажды в их квартиру пришлось вломиться с топо­ром в руках, так как супруга артиста забыла выклю­чить утюг и произошло возгорание. Я вместе с други­ми соседями топором открывал их дверь, пытаясь погасить огонь, до того как прибыли пожарные.

Новый, 1958 год я встречал в какой-то совершенно случайной компании, откуда вскоре ушел, покинув застолье в дурном расположении духа. Недаром го­ворят: как Новый год встречаешь, так и он тебя привечает. А год этот, 1958-й, для меня начался кри­зисной полосой. Во-первых, в своем отчете о ста­жировке в райотделе ГБ я осмелился допустить кри­тические замечания по целому ряду вопросов работы райотдела, справедливо полагая, что подобная кри­тика послужит делу укрепления нашей службы. По­лучился же эффект бумеранга. Начальник райотдела, сам бывший работник разведки, имел, оказывается, очень влиятельные связи и болезненно и ревностно относился к своему делу. Он поднял шум где-то там наверху, выдав мне весьма нелестную характеристику, в которой отмечал, что я слишком много на себя беру, давая оценку работе всего отдела, и что прак­тикант, коль скоро он пришел в его отдел, должен заниматься практикой, а не лезть пе в свое дело (в этом он, конечно, был прав). Во-вторых, то ли по причине излишней переоценки своих способностей и возможностей, то ли по причине самоуверенности, или просто по небрежности, но первую мою опера­тивную игру я провел на крайне невысоком уровне. А вообще-то я заболел гриппом и имел глупость не отказаться от проведения занятия. И вот где-то в конце января на конспиративную квартиру пришло начальство вместе с кадровиком и сказали все, что они обо мне думают. Особенно им не понравился мой отчет о работе в райотделе КГБ. Короче говоря, высекли меня по первому разряду, сказав при этом, что поставлен вопрос о моем отчислении из особого управления резерва. Но прежде чем принять окон­чательное решение, меня спросили, действительно так уж ли я горю желанием продолжать подготовку. Я от­ветил утвердительно и попросил предоставить мне последний шанс как-то проявить себя на деле.

Дома, открыв атлас, я стал прикидывать, куда меня направят после отчисления из резерва. Хорошо бы в Киев, Одессу, где есть первые отделы. Хуже, если в Заполярье, Среднюю Азию или на Сахалин. Что ж, куда пошлют, туда и поеду. Я не москвич, прописка у меня здесь временная, за Москву я не держусь, я молод, здоров, холост, ничто меня не связывает. Где прикажут, там и буду работать. Какие могут быть проблемы? Вот только жаль, старого морского волка Пал Ксаныча подвел. Он небось за меня поручился, а я, дурак, не оправдал его доверия. Да и других товарищей подвел. Я ругал себя на чем свет стоит, решив про себя уходить самому с подготовки по при­чине профнепригодности. И все это время один. Даже поделиться не с кем. Ни посоветоваться. Ни попла­каться в жилетку. Один как перст! Даже женщину себе не завел. Хотя бы просто так. Для компании. Все не хотелось на мелочи размениваться. Для меня, если уж женщина, то для души, а не только для... А такие что-то мне не очень-то попадаются. Они, конечно, есть, да только где их искать? Для души-то.

Две недели нахожусь в этаком взвешенном состоя­нии. Ужасно муторно на душе. Каждый вечер по- прежнему слушаю по радио свои позывные. Пока идут только учебные шифровки. Ни одной деловой. Хоро­шо хоть эта ниточка осталась. Но в любой момент и она может оборваться. Прекратили же все занятия.

По истечении второй недели позывные обозначили боевую радиограмму. Мой куратор шифровкой вызы­вает на конспиративную квартиру.

— Тебя пока отстояли. Все будет зависеть от того, насколько успешно ты выполнишь одно наше неболь­шое оперативное задание. Учти, задание боевое. Бу­дешь работать непосредственно для нас. Так вот, слу­шай. Представь себе: семья русских проживает со вре­мен революции в Голландии. Семья эта состоит из мужа, жены и двух уже взрослых детей — сына и до­чери. Отец и мать во время войны оба участвовали в движении Сопротивления. Сейчас все они вернулись на Родину и поселились в Москве. Глава семьи в свои время оказывал нам кое-какие услуги. Но нас интере­сует только парень. Сам знаешь почему. Вот тебе его имя, фамилия, год и место рождения. По этим данным проведешь его полную установку, познакомишься с ним, постараешься войти в семью. Нам нужно о нем знать все. Вплоть до малейших деталей. Черты харак­тера, привычки, хобби, привязанности, короче гово­ря — все. Любую мелочь. Что он собой представляет? Чем дышит? Как относится к нашему режиму? Вот фотография его сестры. Но это так, для сведения.— 'И он спрятал фотографию в своем кармане.— Преду­преждаю: сестру не надо трогать и на этого пария — назовем его «Лукой» — через сестру не выходить. Все. Таковы условия. Действовать будешь полностью са­мостоятельно. Желаю удачи.

В тот же день я приступил к работе. Через справоч­ное бюро нашел адрес проживания этого «Лукии». Живет он в одном из старых двухэтажных бревенчатых домов Марьиной рощи. Под видом агитатора (шла подготовка к выборам) зашел в домоуправление, где "выяснил, что все семейство «Луки» недавно переехало на Ленинский проспект, где им дали большую квар­тиру в новом доме.

—    Очень большую?

—    Четырехкомнатную. Их же теперь вон сколько.

—    Да? Сколько?

—    Ну, самих их четверо, да еще жена с ребенком, только-только родился. Уж как они радовались, что им дали квартиру! Да и сын только что из армии вернулся. Ребенок-то без пего родился, он в это время в армии служил.

«Так,— подумал я,— кое-что мы уже имеем. «Лу­ка», оказывается, женат и у него родился ребенок. Служил в армии. Живут они все вместе на Ленинском проспекте. Свой новый адрес оставили в домовой кни­ге, когда выписывались. Только, странное дело, улица и номер дома в книге были указаны, а номер квар­тиры — нет».

Пришлось под тем же предлогом идти в домо­управление на Ленинском проспекте и выяснять номер их квартиры по домовой книге. Там же удалось попут­но узнать, что сестра его— студентка МГУ, а сам он — студент МИСИ. Я прогулялся вокруг огромного дома, определил расположение окон их квартиры. Стал ломать голову, как же его опознать, этого «Лу­ку»? Напротив— стройка в лесах. Может, оттуда, с помощью бинокля? Шторы на окнах, но они просве­чивают. Нет, все равно ничего не увидишь. Он — студент-первокурсник и каждое утро должен спешить в институт на занятия. Попробую его перехватить.

Рано утром я занял пост у окна на лестничной площад­ке этажом выше, ведя наблюдение за дверью их квар­тиры. Мимо спешили на работу жильцы дома. Некото­рые из них бросали на меня косые взгляды: «Что еще за тип там торчит? И что ему надо? Может, жулик какой?» Нет, так не пойдет. Недолго и в милицию загреметь. Тогда уж точно мне хана. А из их квартиры в то утро никто и не вышел! Может, он во вторую смену? Ждать во дворе— напрасная трата времени. В это время во дворе темно, ничего не увидишь. Целую неделю, каждое утро я отчаянно мерз на февральском ветру, иногда в пургу, в своем легком демисезонном пальто, пытаясь вычислить «Луку» среди пассажиров на остановке троллейбуса, проходившего в сторону центра. Куда же ему еще ехать, как не в центр? Ос­тановка находилась на противоположной от дома сто­роне Ленинского проспекта. Все безрезультатно. Про­клятье! Уже и март наступил, а у меня пока все глухо. Позвонил куратору, объяснил ситуацию.

—   Я бы пошел к ним на квартиру, но мне нельзя заранее засвечиваться. Исчезнет элемент случайности при первичном контакте, и все пойдет насмарку.

—   Ладно,— сказал он,— ты в общем-то на верном пути и кое-что уже сделал, и я тебе помогу. Мы его па завтра в районный военкомат вызовем.

На следующее утро мы с куратором стояли недале­ко от входа в военкомат.

—   А вот он, твой «Лука»,— сказал куратор, когда высокий парень в сером демисезонном пальто не наше­го покроя и в такой же серой заячьей ушанке прошел мимо нас.— Присмотрись как следует. А может, пой­дешь и познакомишься с ним прямо в коридоре?

—   Опасно. Может догадаться, что именно для этого его сюда и вызвали.

—   Ну, как знаешь,— сказал он.— Может, ты и прав. Ну, я пошел. Действуй.

Дождавшись выхода «Луки» из военкомата, я про­следовал за ним до самых ворот его института. А нау­тро снова торчал на проклятой троллейбусной оста­новке, пытаясь сесть в троллейбус вместе с ним. Про­дежурил там несколько дней, но «Лука» так и не появился. «Как же он, черт бы его побрал, добирается до своего института? Нет, здесь что-то не так. Надо подойти поближе». На следующий день я расположил­ся неподалеку от арки, из-под которой «Лука» непре­менно должен был выходить. Мой расчет оправдался. Появился «Лука» и тут же стремглав помчался на остановку троллейбуса, который шел из центра. Трол­лейбус подошел, «Лука» вскочил в него и уехал. «Гос­поди, куда же это он? Ему ведь не туда! Ему в центр надо!» На следующее утро я вошел в троллейбус вслед за «Лукой». А ларчик просто открывался. От своего дома «Лука» каждое утро ехал на троллейбусе до строящейся тогда станции метро «Университетская», где пересаживался на автобус 111-экспресс (у него там конечная остановка), который шел в сторону центра без остановок. Оказывается, тогда многие, кто жил в этом районе, так ездили.

Прошло несколько дней, и я с ним познакомился. Здесь же, в 111-м автобусе-экспрессе. А предлог был простой: я сказал, что скоро, когда построят линию метро на Юго-Запад, надобность в 111-м экспрессе отпадет начисто. Узнав о его хобби— фотографии, я стал ходить с ним на этюдные фотосъемки. Для этого мне пришлось в срочном порядке полистать литературу на эту тему, чтобы не казаться профаном. Наши дружеские отношения продолжали развиваться, и я уже составил несколько отчетов по результатам наших встреч. В начале мая в воскресный день я был приглашен к ним домой на обед. Вполне очевидно, что, рассказав в кругу своей семьи об одиноком моло­дом человеке, с которым недавно познакомился, он вызвал определенный интерес ко мне со стороны своих домочадцев, поскольку взрослая дочь на выданье.

И вот я на званом обеде, который был приготовлен в голландском стиле. На столе— виноградный сок, однако принесенная мной бутылка «Российского» ус­пешно его вытеснила. Когда уже заканчивали трапезу, плавное развитие нашего скромного застолья и непри­нужденной беседы было нарушено приходом гостьи. Это была кареокая, круглолицая брюнетка лет тридца­ти с гаком, с гладко уложенными, черными как смоль волосами. Звали ее Лили. Она преподавала иностран­ные языки в МГУ. И все бы ничего, но мне с самого первого момента показалось, что у нее недобрые глаза. И я не ошибся. Она почему-то ревностно отнеслась к появлению нового человека в этой семье, что, по- видимому, нарушало ее монополию на дружбу. Она приняла активное участие в общем разговоре, но вре­мя от времени я ловил на себе ее настороженный взгляд. На мою беду, она не раз бывала на госэкза­менах в Первом Ленинградском инязе, который я яко­бы в свое время закончил и при котором имелось отделение военных переводчиков, где я, по идее, учил­ся. Я там не раз бывал на вечерах, но институт этот, располагавшийся в районе Смольного, я, разумеется, во всех деталях знать не мог. По искорке, промельк­нувшей в ее черных злых глазах, я понял, что она меня на чем-то поймала, по виду не подала. Когда на какое- то время мы остались одни, она сказала тихо, не сводя с меня пристального взгляда: «А ведь вы там не учи­лись». Ни один мускул не дрогнул на моем лице, и я продолжал вести беседу, так как подошли «Лука» с сестрой. Мы говорили о Ленинграде, куда Натали, сестра «Луки», собиралась на время летних каникул. Ощущение того, что эта чертова Лили меня расколола, не покидало ни на минуту. И откуда только она взя­лась, такая проницательная? Какой ценный кадр для нашей контрразведки пропадает! А может, не пропада­ет? Может, она тоже агент КГБ и выполняет аналогич­ное моему задание. Интересно, а? Натали была высо­кая смешливая девушка с волосами, собранными на затылке в «конский хвост». Ее нельзя было назвать красавицей, но обаяния она была явно не лишена, это уж точно. Лицо ее несколько портили огромные очки, с которыми она никогда не расставалась.

—    Вы любите кататься на велосипеде? — спросила она, сверкнув улыбкой.

—    Когда-то катался,— ответил я уклончиво.

—    А не хотели бы вы составить мне компанию?

Все выжидающе смотрели в мою сторону.

Я согласился. И совершенно напрасно. Можно бы­ло под каким-нибудь предлогом отказаться и избежать столь сурового испытания, каким оказалась эта сума­сшедшая гонка по улицам Москвы.

На велосипеде я не был новичком. Когда мы в 1944 году переехали на Украину, отец из какого-то села привез совершенно раздрызганный велосипед, брошенный полицаем, удравшим с немцами. Мне по­могли его починить в мастерской металлоремонта. Ребята за три дня научили меня кататься. На моем велосипеде каталась половина слободки, поэтому мы его больше чинили, чем катались. А однажды, уже будучи на каникулах в Умани, куда к тому времени переехали родители, я на свои сбережения купил млад­шему брату велосипед, что было для него величайшим событием. Мои родители жили очень скромно и не могли себе позволить купить такую невиданную рос­кошь, как велосипед.

Однажды я задумал поехать в Катеринополь, наве­стить старых школьных приятелей. От Умани до Кате- ринополя 72 км, в основном проселочной дороги. До­брался уже поздно ночью. Заночевал у приятеля. Весь день провели на речке. Вечером пришел еще один школьный товарищ, живший в деревне. Он принес бутылку самогона-первача, достали мед, сало и попи­ровали на славу. Затем мы пошли в кино. Но не учел я, насколько коварен самогон-первач с медом. В кино экран стал почему-то все больше и больше раскачи­ваться и плыть перед глазами. Я вышел на улицу через боковой выход. Еле-еле дотянул до стоматологической поликлиники, и там, под одной из раскидистых яб­лонь, окружавших белый, опрятный домик поликли­ники, я вырубился. Очнувшись часа через два, пошел искать своих, но никого уже не нашел. Ночью лил проливной дождь. Толкая по грязи велосипед, кое-как добрался до линии железной дороги. Поставив вело­сипед на рельс, стал вести его по рельсу, так как ехать по дороге было совершенно невозможно из-за пролив­ного дождя, который превратил грунтовую дорогу в сплошное месиво. Так и добрался до местечка Таль- ное, где я появился на свет Божий, но никогда после этого события здесь не бывал. Побродил по улочкам провинциального городка, посидел в столовой, где имел неосторожность пропустить две кружки пива пе­ред обедом. Обед — шедевр общепита: жидкие щи из кислой капусты и шницель, в котором был один жир и жилы, умело запрятанные под слоем панировочных сухарей. В войну на Украине и то лучше кормили.

Дождь прекратился. Засияло солнце, подсушивая мне путь, а до Умани еще добрых 50 километров, и все по грунтовке. И тут я почувствовал, что пиво ударило в ноги и полностью вывело из строя мускулы, за­действованные при велосипедной езде. Пришлось тол­кать перед собой велосипед и ехать лишь под уклон. Домой добрался за полночь. Так что с велосипедом я был на «ты».

У моих новых знакомых оказались отличные анг­лийские дорожные велосипеды с переключателями ско­ростей. Такой велосипед я седлал впервые, но— «В грязь лицом? Никогда!». Девица эта мчалась впереди меня как угорелая, оглядываясь время от времени на меня с озорной улыбкой. «Конский хвост» ее трепы­хался на ветру. Мужская гордость не позволяла мне отставать. Мы мчались по умытой весенним ливнем Москве, так что только ветер свистел в ушах. Я давно не садился на велосипед и вскоре, несмотря на мои усилия, стал отставать, и тогда она немного сбавила темп. От МГУ мы выехали на шоссе к Поклонной горе, затем по Кутузовскому проспекту до Киевского вокзала, где повернули направо, и по Бережковской набережной и Воробьевскому шоссе вернулись к МГУ и к их дому на Ленинском проспекте. После этого мы с «Лукой» еще пошли на съемки, благо погода стояла солнечная, и со смотровой площадки Ленинских гор вся Москва была как на ладони. После такой вело­сипедной прогулки я три дня приходил в себя и ходил на полусогнутых. Через два дня я представил отчет, описав все до мельчайших подробностей. Меня трево­жило то обстоятельство, что я вызвал подозрения у этой невесть откуда свалившейся на мою голову Лили. Это, кажется, был единственный прокол во всем деле, и я вполне справедливо опасался, что это обсто­ятельство мне может навредить.

— Больше туда не ходи,— сказал, посмеиваясь в усы, куратор.— Тебя раскололи. Она, возможно, рассказала о своих подозрениях в семье. Телефона нет ни у тебя, ни у них, так что исчезни, и все. Уехал в командировку. Нет тебя. А задание свое ты, можно сказать, в основном выполнил. Теперь нам хоть есть с чем идти к начальству.

Через два дня состоялась встреча с руководством. Шефы остались довольны моей работой и дали свое «добро» на продолжение подготовки в составе особого резерва.

— А все-таки эта Лили тебя расколола,— посме­ивались они, прощаясь со мной.— А сестричка эта... Зря, что ли, она вас на велосипеде обкатывала? Навер­няка на вас виды имела. Но вам надо оттуда уходить. Драма сердечная не в наших интересах.

Да, хорошо уходить, когда есть куда. Когда ты дома. А случись это «там»? Сразу небо в клеточку замаячит, и охнуть не успеешь, если вот так тебя расколют. А с «Лукой» мне встречаться больше не пришлось, но, судя по всему, интерес к нему у наших был немалый: язык— в совершенстве; домой после демобилизации, несмотря на рождение ребенка, не то­ропился; хладнокровен, характер уравновешенный, по­жалуй, даже флегматичный. И прочее. Чем не нелегал?

Копенгаген. Спустились на берег по трапу в толпе туристов, без вещей, с одной только сумкой через плечо, взяли такси, доехали до парка «Тиволи». В кар­мане наши основные документы. Побродили по саду. Вышли через боковой выход, снова взяли такси. В ма­газине купили чемодан, кое-что из необходимых вещей и отправились на вокзал, где взяли билет на ночной поезд до Стокгольма. Переправа на железнодорожном пароме. Роскошный шведский стол, где есть все, что душе угодно; только за напитки надо платить, все остальное включено в стоимость билета.

Ездили к матери нашего аргентинского друга Кра­мера. Гамбургский пригород на берегу Эльбы. Трехэ­тажный особняк, увитый плющом и утопающий в цве­тах. Часть дома сдается в аренду. Старушка живет совсем одна. Днем приходит служанка. На стене в гос­тиной фотографии двух парией в форме вермахта. Оба рядовые. Белозубые улыбки. Снимки сделаны под Смоленском. Они туда пришли как завоеватели, там и сложили свои головы. А вот их старший брат уехал в Аргентину перед самой войной, да так там и остался. И вот он живой, а их уже нет.

Посидели со старушкой за бутылочкой «Мозеля», рассказали ей про житье-бытье в Аргентине, про се­мейство Крамеров. На следующий день навестили од­ну молодую семью немцев, которую знали по Буэнос- Айресу. Они показали нам город, вместе посидели в уютном ресторанчике на берегу озера. Нейтральная связь. Но и нейтральные связи нужны.

Снова Женева. Лозанна. Сент-Мориц. Поезд на Барселону. В Барселоне тур на автобусе по городу и окрестностям, куда включалась и коррида. Дома нас торопили с отъездом, предлагая отдохнуть где-нибудь, на свое усмотрение, в Европе. Мы выбрали маленький курортный городок Льорет-дель-Мар в Испании, в сотне километров от Барселоны. Был уже конец сентября, летний сезон закончился, и многие отели были закрыты. Но в городе все еще оставалось немало туристов, в основном из Великобритании и ФРГ. Дело в том, что обменный курс доллара в Испании настоль­ко был выгоден, а цены на фрукты и овощи — а их здесь изобилие,— настолько низкие, что отдых в Испа­нии вполне доступен средним слоям населения из стран Европы и Америки.

Мадрид. Посадка в самолет уже за полночь. Доч­ку — в коляску, вещи — на специальную тележку (их здесь полно на каждом шагу)— носильщиков нет и в помине. Толкая впереди себя тележку с вещами и дочку, мчимся по бесконечным, совершенно пустым и ярко освещенным коридорам, переходам и эскалато­рам огромного международного Мадридского аэро­порта. На регистрацию мы успели, правда последни­ми, сдали свой багаж и очень довольные покатили коляску с ребенком по летному полю к огромному «боингу», уже поджидавшему нас в свете прожекторов на взлетной полосе.

Всю ночь летели на юго-запад, а рассвет все никак не мог нас догнать. Утро наступило, лишь когда мы приземлились в аэропорту Эсейса. Крамеры, преду­прежденные телеграммой, радушно нас встретили.

Оставив ребенка у няни, отправились проводить тайниковую операцию. Тайник был оборудован в щели верхней части каменного основания металлической ог­рады в баррио Чакарита. Описание тайника было пере­дано в Центр еще до поездки. Закладку в виде смятого пластмассового тюбика из-под крема я и вложил в эту щель. Проставили сигнал о вложении и, покружив по городу, поехали к месту снятия сигнала о выемке. Сигнала о выемке не обнаружили. Значит, никто не пришел. Прошло еще полчаса. Сигнал не появлялся.

Поехали назад к тайнику, намереваясь изъять заклад­ку, но... закладки на месте не оказалось. ЧП!!! Там было описание тайника с рацией и прочее. На следую­щее утро, проехав мимо тайника, ничего подозритель­ного не обнаружили. Прошел мимо - закладки не видать ни в щели, куда я ее заложил, ни поблизости. Может, крыса? Тюбик-то ведь был из-под крема. Но не ломать же забор?! По почте тайнописью передали в Центр сообщение о таинственном исчезновении за­кладки с отчетом. На фотопленке, заложенной в тай­ник, могли быть мои отпечатки пальцев, хотя при упаковке пленки в контейнер я принимал некоторые меры предосторожности.

Из Центра получили шифровку: сотрудник в этот день на тайниковую операцию не выходил. А поэтому нашего сигнала не видел. Но как же так? Ведь в Центре мы обо всем договорились. В шифровке предлагалось провести тщательную проверку на предмет слежки за нами, прекратить какую бы то ни было оперативную работу, оставлять контрольные метки при уходе из дома. Срочно, принимая все меры предосторожности, перепрятать приемник «Свирь»; докладывать в Центр любые изменения обстановки вокруг нас; быть готовы­ми в любой момент покинуть страну. Одним словом, готовность номер один. А вот почему оперативник не вышел на тайниковую операцию, хотя договоренность об этом была еще в Союзе, ни слова.

Ранним утром я выехал в пригород Буэнос-Айреса к тайнику, где хранилась «Свирь». Поставил машину так, чтобы не было видно, чем я занимаюсь. «Свирь» в резиновом мешке была упакована в жестяную банку из-под ветчины в надежной гидроизоляции. Контейнер был запрятан среди корней полувысохшего дуба. Я не­заметно осмотрел местность в бинокль. Вокруг зарос­ли кустарника. Вдалеке заметил гаучо верхом на коне, медленно направлявшегося как будто в мою сторону. Уж не наблюдатель ли? Но он был еще далеко, кило­метра за полтора от меня. Открыл капот машины и откинул для вида колпачки со свечей двигателя. При помощи саперной лопатки быстро открыл контейнер и положил его в багажник, прикрыв ветошью и инст­рументами. Ссыпал землю обратно в ямку. До этого грунт лежал на пленке. Насыпал на это место сухих листьев и травы. Посмотрел, где гаучо. Он был уже совсем близко, продолжая следовать прямо через по­ле в моем направлении. Я вывел машину на шоссе и удалился в сторону города. Покружил по безлюд­ным участкам района Эсейсы. Проехав по насыпи недостроенного участка дороги, свернул на проселок. Там в густом кустарнике у ограды из колючей про­волоки, под сенью эвкалиптов был расположен запас­ной тайник для рации. Начался дождь. Вокруг ни души, лишь где-то вдали лаяли собаки да слышалось ржание лошадей и мычание коров. Очевидно, непо­далеку была гранха [35]Гранха - ферма, хутор (исп.).
. Произвел закладку. Выбрался из-под кустов. Вдалеке проехал всадник на белом ко­не. Что-то мне сегодня везет на всадников. Но, ка­жется, все в порядке.

Мысль о том, что закладка могла попасть в чужие руки, не давала покоя. Несколько ночей не спали. Провели целый месяц в напряженном состоянии. Но ничего подозрительного не обнаружили.

А тем временем необходимо было вести повседнев­ную работу. По объявлению нашел фирму, имевшую перспективу выхода на разные страны, в том числе США и Канаду. Фирма была в стадии формирования, арендовала офис в центре, в помещении которого раз­мещалась нотариальная контора. Владельцами конто­ры были адвокат и нотариус, которые занимались своим основным делом. Они входили в правление фир­мы, но делами ее практически не занимались. В пер­спективе намечалась поездка в Нью-Йорк для ведения переговоров, а поскольку никто, кроме меня, англий­ским не владел, то, естественно, должен был бы ехать я. Там я предполагал восстановить свои некоторые старые связи. Да и новые тоже появились. К числу новых я относил двух солдат— бывших шифроваль­щиков НАТО. Мы познакомились с ними в поезде на Барселону. Парии демобилизовались и ехали уже оде­тые в штатское в компании двух разбитных девиц- американок. Все в изрядном подпитии. Затем эти деви­цы с рюкзаками сошли на какой-то станции в горах на полпути к Барселоне. Я решил завязать знакомство с этими ребятами. Им требовалось, конечно, опох­мелиться, поэтому я пригласил их в бар, где мы выпи­ли сначала джин-тоник, а затем дюжину банок пива. Поезд еле тащился, останавливаясь у каждого столба. В баре царила прохлада. Было весело. Между делом парни рассказали, что работали во Франкфурте-па- Майие. Они поведали мне о переброске танковых и вертолетных частей из Германии во Вьетнам, а также дивизии морской пехоты, перебрасываемой из Штатов. Мы еще долго пробыли в баре, затем обменялись адресами.

Один из парней, тот, что посерьезней, сказал, что он перед демобилизацией подал рапорт о том, чтобы остаться на службе в армии и, естественно, в той же профессии, которой он овладел в совершенстве. Име­лась в виду профессия шифровальщика, которая хоро­шо оплачивалась. В своем отчете, переданном через тайник, я сообщил в Центр об этих знакомствах, но закладка пропала, и мне пришлось составлять новый отчет и пересылать его через запасной тайник.

А пока мы готовили образцы продукции фирмы, вмонтированные в красочный дисплей. Продуктом фирмы был пластмассовый мундштук с особым противоникотиновым фильтром. В настоящее время наша идея подхвачена в Японии, где начали выпускать эти мундштуки, обеспечивая их продажу широкой рекла­мой. Пока решали организационные вопросы, из Нью- Йорка пришла телеграмма, что директор фирмы, ко­торый должен был вести с нами переговоры, выехал в Европу и что в ближайшем обозримом будущем принять он нас не сможет. Тогда было принято решение ехать в Бразилию, где в крупном промышленно- финансовом центре Сан-Пауло у президента нашей фирмы Торреса был хороший старый друг, с которым они в молодости занимались в Буэнос-Айресе реклам­ным бизнесом.

Летели мы вдвоем с Торресом. Друг Торреса Пако встретил нас в аэропорту и отвез в отель. Он был довольно известным в деловых кругах человеком, вла­дельцем рекламного агентства. Пако вел в свое время рекламу предвыборной кампании Жочелино Кубичека на пост президента Бразилии. Его агентство принима­ло также активное участие в инаугурации новой столи­цы Бразилии— Бразилиа, построенной знаменитым архитектором Оскаром Нимейрой в глубине страны, в восьмистах километрах от Рио-де-Жанейро. Пако смог без особого труда организовать переговоры с ин­тересовавшими нас фирмами.

По возвращении в Буэнос-Айрес у Торреса случил­ся инсульт. Его частично парализовало, и он вышел из строя, а все дела были в его руках. Дело начало рушиться. Один из компаньонов решил выйти из дела и уехал к себе во Францию, где у него была семья. Таким образом, я фактически остался один, так как адвокат и нотариус в дело не вложили ни гроша, считая свой вклад достаточным в виде офиса с теле­фонами и техперсоналом. Относились они ко мне ис­ключительно доброжелательно и сами предложили свой офис в мое полное распоряжение, с тем чтобы я начал развертывать свой собственный бизнес, пока Торрес поправится (если он вообще поправится). Я ос­новал свою собственную посредническую контору по экспортно-импортным операциям. И несмотря на на­личие конкуренции, мне удалось через довольно корот­кое время установить множество деловых контактов и даже получить первую, хотя и небольшую прибыль, выражавшуюся в процентном гонораре с завершенных сделок. А главное, я начал вести обширную переписку с различивши зарубежными, заинтересованными в торговых связях с Аргентиной, фирмами. В случае более или менее удачного развития моего дела я полу­чал возможность посещать разные страны, что явля­лось частью задания Центра.

Поскольку аренда жилья нам обходилась чрезвы­чайно дорого, мы испросили разрешения Центра на приобретение в рассрочку квартиры. Вскоре мы посе­лились в трехкомнатной квартире на пятом этаже се­миэтажного дома. Верхние два этажа занимал архи­тектор, владелец выстроенного им самим дома. Цо­кольный этаж занимал гараж. Здание находилось в Оливосе, неподалеку от резиденции президента рес­публики. Из окон нашей квартиры открывался вид на реку с постоянно маячившими на горизонте белоснеж­ными парусами яхт.

На мое имя стала приходить многочисленная кор­респонденция практически из всех стран Латинской Америки, а также из США и даже из Юго-Восточной Азии. Один из клиентов в Гонконге предоставил очень интересный выход на США, дававший в конечно счете возможность выехать туда. В самом Буэнос-Айресе я также получил ряд ценных связей и рекомендатель­ных писем бизнесменам, выехавшим в свое время в США и прочно обосновавшимся в американском мире. Аргентинцы пользуются уважением и авторите­том в американском бизнесе. Поэтому вскоре я наме­ревался совершить деловую поездку по маршруту Чи­ли— Мексика— США, чтобы лично посетить своих клиентов. В Буэнос-Айресе я официально представлял фирмы, производившие целый ряд продуктов на экс­порт: кожевенные изделия (ремни, сумочки, перчатки, сувениры), особой расцветки глазурованную плитку для пола, дверные замки с секретом, противоугонные устройства для автомашин с кодовым замком, фур­нитуру, расфасованный мед и прочее. На своем «Пежо- 404» я колесил по городу и по всей провинции Буэнос- Айрес, посещая в основном небольшие фирмы, искав­шие выход своей продукции на экспорт.

У нас появились новые связи. Среди прочих — уп­равляющий фирмой по оборудованию автомобилей специального назначения для нужд городского хозяй­ства: мусороуборочные машины, машины для поливки улиц, аварийки, техпомощь и прочее. Знакомство это, поначалу показавшееся нам нейтральным, получило впоследствии развитие в интересующем нас направле­нии. С женой сеньора Рохелио (так звали нашего ново­го знакомого) Хельгой «Веста» познакомилась на кур­сах журналистики, куда она поступила по своей иници­ативе и с одобрения Центра. Это давало «Весте» возможность совершенствовать язык и расширять свя­зи. Сам Луис Рохелио был испанских кровей, тогда как Хельга — французских. Две дочери, семи и десяти лет, учились во французском колледже. Хельга превосход­но владела английским, и знакомство наше с ее мужем произошло в Английском театре в пригороде Акасусо. Луис, ни слова не знавший по-английски, тем не менее стоически и невозмутимо с каменным лицом отсидел оба акта спектакля и начал приходить в себя лишь в пивном баре, куда мы зашли после театра. Хельга была довольно образованной и интересной собесед­ницей, чего нельзя было сказать о Луисе, человеке скрытном, волевом, себе на уме, но тем не менее, как мы потом узнали, умевшем веселиться в хорошей компании.

Луис недавно вернулся из поездки в южную часть страны, целью которой были испытания джипов раз­личных марок для армейских нужд. Из поездки Луис привез множество слайдов с видами Патагонии, Ог­ненной земли, Магелланова пролива, громадных айс­бергов, которые образовывались из ледников, сползав­ших в океан. На просмотр он пригласил своих старых друзей Игнасио и Бригиту. Игнасио, розовощекий раз­битной молодой человек, в недавнем прошлом авто­гонщик, был сыном фабриканта бензоколонок. Отец — хозяин завода, состарился, часто болел и предприни­мал немалые усилия, чтобы приобщить сына к своему делу, и надо отдать должное, добился в этом успеха: Игнасио бросил автогонки и стал всерьез заниматься фирмой отца. Жена его — Бригита — американка чеш­ского происхождения, была очаровательной, хрупкой на вид блондинкой. Несмотря на молодость, а ей было немногим за тридцать, она уже имела троих детей — отчаянных, озорных мальчуганов шести, девяти и две­надцати лет.

У Луиса и Хельги было мало друзей, и мы, будучи приблизительно одного возраста, кажется, сумели за­воевать их симпатии и стали часто бывать вместе на пикниках и в ночных клубах. Однажды в одном ноч­ном клубе выступал молодой певец, друг Игнасио, с которым он когда-то учился в одном классе. Этот друг по имени Педро только что вернулся из Штатов, где проживал с женой, но семейная жизнь там у него не сложилась, и он решил вернуться в Аргентину. Здесь его ждала служба в армии, от которой (на своем опыте знаю) никак не отвертеться.

Педро пел хорошо, аккомпанируя себе на гитаре, сидя на высоком стульчике посреди зала. Песни были его собственные, к тому же он был начинающим поэ­том и композитором. Но пара песенок его была явно антиамериканского характера, и все присутствующие в зале бурно аплодировали. Аплодировали и амери­канцы, занимавшие столик неподалеку. Но аплодиро­вали они своеобразно, как бы невпопад, то и дело устраивая своего рода обструкцию певцу. Особенно выделялся из этой группы рослый упитанный блондин, который уже изрядно нагрузился виски. Оп громким голосом отпускал шуточки в адрес исполнителя, и его собутыльники громко хохотали над его замечаниями.

Луис с Игнасио пару раз подходили к ним, чтобы их утихомирить. Те на какое-то время затихали, затем снова принимались за свое.

Подвыпивший Луис наконец не выдержал и с кри­ком: «Я ему сейчас врежу по морде!» — ринулся к сто­лику американцев. Но возмутитель спокойствия с на­глой улыбкой длинной ручищей отталкивал Луиса, который петухом налетал на него. Мы с Игнасио успели вмешаться, прежде чем ссора переросла в ста­дию мордобития. Быстро расплатившись, мы под руки увели Луиса, который то и дело вырывался, бросаясь в атаку:

—    Пустите меня! Я набью морду этому паршиво­му янки! Гринго [36]Гринго — чужак (лат.-амер.).
вшивый! Как он смеет! Он не у себя дома! Мать его!.. Кусок дерьма!

На выходе он все-таки вырвался и стремглав бро­сился в зал, и нам стоило немалого труда оторвать его от американца, который, все так же добродушно улы­баясь, шутя отбивался от наскоков Луиса. Мы все же вывели его на улицу и отвезли домой. Хельга всю дорогу ворчала, но он держался стойко: «Нечего здесь делать этим янки! Мы здесь хозяева, или кто? Какой- то г...ный янки!.. Еще будет тут вякать!»

Я отвез «Весту» домой, сам же решил вернуться в ночной клуб. Верзила американец уже почему-то сидел один, покачиваясь на стуле в такт музыке.

—    Не возражаете? — спросил я по-английски, ука­зывая на стул.

—    О да! Пожалуйста,— расплылся он в пьяной улыбке, глядя на меня с любопытством.— Ну что, отвезли вашего забияку домой?

—    Отвезли. Извините, что так получилось.

—    Все о'кей... Бывает. Как зовут тебя?

—    Лэд.

—    Все о'кей, Лэд! Все о'кей! — похлопал он меня по плечу.— Будем знакомы, Фрэнк. И давай сразу на «ты».

—   Хорошо. Я угощаю.— И я щелкнул пальца­ми.— Два виски. Двойные,— сказал я подскочившему официанту.— Не возражаешь? — обратился я к амери­канцу.— Выпьем за знакомство. Ты ведь из Штатов?

—   Да. Я работаю здесь по контракту. Я управляю­щий компанией «Шелл», и мы только-то вернулись из Патагонии.

—    Бурите?

—   Да, бурим скважины, ищем нефть. Вот пробури­ли наклонную скважину под Чили и будем качать оттуда нефть, а они, глупцы, ничего об этом и не узнают. Ха-ха-ха!

И он стал заплетающимся языком рассказывать, как именно это делается. Проведя с ним около часа, я решил оставить его.

—    Слушай, а ты с машиной?— спросил он, от­рывая голову от стола.

—    Конечно.

—   Ты меня пе отвезешь в гостиницу? А то я, пожалуй, не доеду и усну прямо здесь. А за своей машиной я завтра сюда приеду.

—   О'кей, Фрэнк, какие проблемы? Еще по одной?

—   Ну, давай,— протянул он после некоторого колебания.

Я отвез его в отель, помог добраться до номера. Он дал мне свою визитную карточку.

На следующий день я позвонил Фрэнку, и мы встретились в баре отеля «Президент», где он ос­тановился.

—    Ну, как голова? — спросил я участливо.

—   Побаливает. Я себя плохо вел вчера там, в клу­бе. Ваши друзья, наверное, обиделись?

—   Ладно, Фрэнк, с кем не бывает? Ты небось там слегка одичал в своей Патагонии.

—   Да, есть немного.

—   Когда в Штаты?

—   Через два месяца заканчивается контракт. В Штатах меня ждет другая работа.

—   Тоже будешь бурить?

— Да. Но уже для других нужд... Только тс-с... Никому. Будем бурить шахты для новейших стратеги­ческих ракет... Русские о них даже не подозревают. Мы им такой сюрприз приготовим!

Мы выпили полбутылки «Джонни Уокера» [37]Марка виски.
. Ухо­дя, я уже знал, где именно будет устанавливаться первая очередь новых мобильных стратегических ракет «Минитмен». До его отъезда в Штаты мы встретились еще несколько раз. На последней нашей встрече он дал мне два рекомендательных письма на фирмы, с кото­рыми я намеревался установить деловой контакт.

—    Будешь в Штатах, заходи обязательно,— сказал он на прощанье.— Позвонишь по телефону, указан­ному на визитной карточке. Мы с тобой славно прове­дем время.

«Хьюстон-Техас» — было на визитке.

В предстоящей поездке в США я, разумеется, наме­ревался воспользоваться этим приглашением. Но дальнейшие события нарушили мои планы. Что же, человек предполагает, а Бог располагает. Так, кажется, звучит в переводе с испанского известная пословица. Сотрудники ЦРУ, проводившие допросы после ареста, очень интересовались Фрэнком. Я им объяснил, что встреча была случайной, нейтрального характера.

Еще во время нашего приезда в Москву, когда мы ехали на машине, «Веста» как бы шутя спросила наше­го куратора Геннадия Савельевича:

—    А что скажет Центр, если мы заимеем еще одно­го ребеночка?

—    А что он скажет? Улыбнется ваш Центр, разве­дет руками и пришлет свои поздравления. А куда ему деваться? Но если серьезно, дети — тоже прикрытие. Через детей заводят нужные для нас знакомства; Да­вайте, если есть такое желание.

И вот в конце 1969 года у нас родилась еще одна девочка. Роды прошли нормально, как и в первый раз, все в том же Немецком госпитале. Но теперь уже не по причине языка, а потому, что этот госпиталь был, на наш взгляд, в смысле медицинского обслуживания наиболее надежным. Теперь нас стало четверо.

«Весту» очень беспокоили сообщения о состоянии здоровья больной матери. Она опасалась, что, как и я свою мать (недавно пришло сообщение о ее смер­ти), также больше ее не увидит. Она упросила Центр дать ей возможность на этот раз одной совершить краткую поездку в Союз, легендируя ее ухудшением состояния здоровья своей базельской тетушки. В конце июля 1970 года я проводил жену в аэропорт Эсейса. Две миловидные девушки в форме стюардесс фотогра­фировали пассажиров и всех тех, кто проходил на площадку для провожающих, расположенную на кры­ше здания аэропорта. Сфотографировали и меня. Мне подумалось: «Что это? Бизнес или работа Интерпола или полиции?»

—   И давно это они у вас тут фотографируют? — спросил я служащего аэропорта, покидая площадку для провожающих.

—   Да уже с полгода. Это мы сами такой бизнес организовали.

«Бизнес, бизнес,— думал я, направляясь к машине и разглядывая только что отпечатанный, неплохо вы­полненный фотоснимок.— А бизнес ли это?»

«Боинг» «Люфтганзы» взмыл ввысь, унося «Весту» в Европу. Вернувшись домой, я купил бутылку ша­мпанского и жаренного на вертеле цыпленка, поужи­нал дома в невеселом одиночестве. Дети находились в доме няни. Я думал о том, как-то все сложится у «Весты».