Наступил довольно прохладный октябрьский вечер. Маленькая уже спала. Старшая играла в куклы. Приняв очередную шифровку из Центра, мы после ужина собирались ее расшифровать. Пленку вместе с приемником положили на дно шкафа. Я накрывала на стол. «Вест» собирался было пойти в ванную, как вдруг позвонили из подъезда по домофону и спросили Гонсалеса. «У нас вроде такого нет»,— задумчиво сказал «Вест» и вышел на балкон.
На улице тускло светил фонарь. С высоты пятого этажа просматривалась вся улица. Ничего необычного. Там и сям вдоль улицы стояли машины. Вот медленно проехал джип с полицейскими и завернул за угол. «Ну, это обычное патрулирование, поскольку рядом резиденция президента»,— подумала я. Но, как выяснилось позже, это было не просто обычное патрулирование. Нам впоследствии стало известно от охранявших нас сотрудников СИДЭ, что полицейский патруль был вызван охраной президента, которой сообщили о подозрительном скоплении машин с людьми неподалеку от президентской резиденции. За углом, уже вне поля нашего зрения, люди в штатском, выйдя из машины, предложили полицейским убраться из переулка и продолжать заниматься своим делом. Мыс балкона видели лишь, как джип выехал обратно из переулка и так же медленно двинулся дальше по улице. Понаблюдав еще немного за улицей и не обнаружив ничего необычного, я пошла укладывать старшую дочь, а «Вест» пошел в ванную.
Минут через двадцать в дверь позвонили.
— Кто там?
— Это я, Мигель, ваш дворник, сеньора. У меня к вам срочное дело. Откройте. Я вам все объясню.
Голос действительно принадлежал дворнику. Он по разным поводам заглядывал к нам. Но едва я приоткрыла входную дверь, как она резко, одним ударом, распахнулась, отбросив меня к стене. В квартиру вломилась целая орава мужчин с оружием в руках, у одного, в полицейской форме, был даже автомат.
— Где муж? — спросил один из них, приставив мне к виску пистолет.
— Там,— машинально сказала я, указав на ванную.
Меня грубо оттолкнули в сторону и по коридору бросились к ванной. Через несколько секунд потребовали одежду мужа. Затем его вытащили из ванной со связанными руками и привели в гостиную. Мы со старшей дочерью, прижавшись друг к другу, стояли, прислонясь к стене гостиной, и в оцепенении смотрели на все происходившее. А в квартиру все входили и входили люди. Их уже было, наверное, человек пятнадцать. Двое из них, судя по манерам и одежде, смахивали на иностранцев. Возможно, это были американцы. Они молчали. Похоже, не знали языка. В руках у них были большие саквояжи из желтой кожи. Сняв ремень, которым были связаны руки мужа и заведя ему руки назад, они надели наручники, после чего накинули на голову его пиджак и вывели из квартиры. Несколько человек вышли следом.
— А что с сеньорой?! — крикнул кто-то вдогонку уходившим.
— Забирай их всех! — ответил из коридора тот, кто, очевидно, был старшим, хотя говорил он, как мне показалось, с акцентом, характерным для американцев.
- Как, всех? И детей тоже?! — спросил тот же голос.
- Я сказал - всех! Женщину и детей! Что туг непонятного? Привезете всех гуда же!
«Что же они, до сих пор не знали, забирать меня с детьми или не забирать?» — подумала я.
- Будет исполнено, шеф.
- Оружие есть?— спросил старший из тех, кто остался, высокий, смуглолицый брюнет с тщательно ухоженными усами.
- Нет, откуда у нас оружие?
- Одевайте детей и собирайтесь. Поедете с нами.
- Куда это я с вами поеду в такое время? Да еще с детьми? Им спать надо.
- Молчать! Собирайтесь! Быстро!
- Пойду оденусь,— сказала я.
Юркнула в спальню и захлопнула дверь перед самым его носом, повернув ключ в замке.
- Сеньора, откройте! Откройте сейчас же! — он стал барабанить в дверь.
- Мне нужно переодеться! Вы что, не понимаете? Извольте подождать! Хамство какое!
Я кинулась к магнитофону, находившемуся в шкафу, сняла с него магнитофонную бобину с записью радиограммы. Засунув бобину под нижнюю одежду, я стала одеваться. В дверь непрерывно барабанили. Сейчас ее сломают.
А в гостиной за деревянной декоративной обшивкой хранился наш последний отчет Центру, фотокопия которого была позавчера передана через тайник. Дело в том, что однажды при проявлении пленка одного из отчетов была испорчена и нас попросили повторить отчет, а это около пятидесяти страниц текста! Поэтому мы не уничтожали оригинал, пока не получали подтверждение, что отчет прочитан. Подтверждение, как правило, приходило через сутки. Кроме того, в тайнике на кухне хранились 5000 долларов.
- Сеньора! Откройте немедленно! Иначе выломаем дверь! — бесновался брюнет с усиками. Но ломать дверь все-таки не решился, хотя дверь открылась бы or удара ногой. Я открыла дверь, и он ввалился в спальню, ошалело озираясь.
Я вышла и стала собирать детей. Маленькая уже проснулась и хныкала, старшая держалась мужественно и с достоинством в присутствии стольких чужих дядей. Как впоследствии выяснилось, она запомнила многие детали. Ведь ей уже было около шести лет. И многие годы ей приходилось потом объяснять, что мы были на Кубе, с нами произошло недоразумение и что дяди с револьверами забрели к нам по ошибке. Я одела детей и вышла в гостиную, когда в дверь позвонили. Вся попрятались в коридор, один стал за дверью, у всех оружие на изготовку. Один из группы захвата широко распахнул дверь.
— Проходите,— сказал он, приветливо улыбаясь, держа пистолет за спиной.
Как только человек вошел, его тотчас окружили вооруженные люди и обыскали. Это был наш приятель Серхио, владелец турбюро, родственник нашего друга Игнасио. Он принес билет на самолет в Чили, ведь «Вест» должен был улететь на следующий день. Растерянная улыбка застыла на его круглом добром лице.
— Видишь, Серхио, какой тут у нас театр? — сказала я ошарашенному Серхио, молодому, но уже лысоватому парню.— Но все это недоразумение, скоро во всем разберутся и нас отпустят.
Он продолжал молчать, очевидно находясь в состоянии легкого шока.
Через минуту нас вывели, его же оставили в квартире. Серхио был последним из наших знакомых, кто видел нас, и был фактически единственным свидетелем нашего ареста. В доме никто так и не видел, как нас увели. Утром, когда его отпустили, он, несмотря на запрет, рассказал нашим друзьям о случившемся. Луис пошел прямо к начальнику Федеральной полиции, с которым был знаком, чтобы прояснить нашу судьбу или хотя бы позаботиться о детях. Его вежливо послали куда подальше и велели помалкивать о том, что ему известно. Это все мы выяснили потом в процессе общения с охранниками и с американцами тоже. Ведь мы находились в их компании пятнадцать месяцев и пас они уже принимали за своих.
В сопровождении двух агентов контрразведки мы вышли на лестничную площадку и пошли к лифту. Малышку я несла на руках, старшую дочь вела за руку
В доме царила мертвая тишина. На улице у подъезда стояла черного цвета машина с зашторенными стеклами. Нас посадили в машину. Ехали довольно долго. Наконец, остановились у одноэтажного здания, перед входом в которое стоял полицейский с автоматом. По-видимому, это был полицейский участок. Одет полицейский был в форму полиции провинции Буэнос- Айрес. Нас ввели в какое-то помещение, напоминавшее приемную, но совершенно без мебели, и велели сесть прямо на паркетный пол.
Через некоторое время в комнату вошел лысоватый, смуглый маленький человек с тоненькими, аккуратно подбритыми усиками-шнурочками. Его черные, как маслины, влажные глазки злобно уставились на нас.
— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он высоким резким голосом.
— Нет, сеньор, понятия не имею.
— Вы — русские шпионы, которые приехали в нашу страну заниматься подрывной деятельностью.
— Никакие мы не шпионы, я понятия не имею, что вы такое говорите.
— Допустим. Но вы использовали нашу страну для ведения своей шпионской деятельности, не так ли?
— Помилуйте, о какой такой еще деятельности вы говорите? У меня дети.
— Вам лучше сказать все правду! Ваш муж нам уже все рассказал. Он во всем признался, и будет лучше, если вы тоже все по-хорошему расскажете.
— Что значит — по-хорошему? Что, может быть еще и по-плохому?
— Да! Может! Для начала мы у вас на глазах будем пытать ваших детей. А затем и за вас примемся.
— И ваша католическая вера вам это позволяет?
— Оставьте в покое нашу веру! Она не про вас, атеистов-материалистов! Бог нас простит, если речь идет о Родине.
— Даже пытать детей?
— В интересах дела— да. Наша вера позволяет это.
— Ничего я говорить не буду, пока не увижу мужа.
— Вы этим только осложняете свое положение. Пеняйте потом на себя,— сказал он и вышел. Мы продолжали сидеть на холодном полу. В дверях стоял охранник.
Я попросилась в туалет. Дежурный полицейский проводил меня. Сначала я сводила девочек, затем пошла сама. Полицейский все это время торчал в дверях туалета.
— Ну будьте же джентльменом! — сказала я.— Отойдите хоть на минутку. Ведь я женщина, как вам не стыдно!
Полицейский отошел. Вынув бобину с пленкой, я разломила ее, выбросив обломки в урну, а пленку пыталась спустить в унитаз. Но пленка, превратившись в «бороду», никак не хотела тонуть. Преодолевая отвращение, забравшись рукой в осклизлый вонючий унитаз, я вытащила пленку и засунула ее в заплеванную урну, прикрыв кучей использованной туалетной бумаги и прочего мусора. Пленку эту так и не нашли. Если бы спецслужба вела записи радиосеансов «Центр — «Весты», то при наличии шифров эту радиограмму они смогли бы прочитать. А ведь там, очевидно, были последние инструкции по Чили и США. Возможно, и адреса, явки, имена. Возможно, давались координаты нашего агента, исчезнувшего в Хьюстоне.
Нудно и долго тянулось время. Снова приходил тот худой и злющий и снова угрожал. Я продолжала молчать. Утром он пришел еще раз, на тонких губах его играла ироническая улыбка.
— Ну вот, я же говорил вам, что ваш муж во всем признался,— сказал он.— Он проявил благоразумие.
— Я хочу его видеть.
— Не сейчас. Ведь вы познакомились с вашим мужем на свадьбе в ресторане «Пекин» в Москве, не правда ли?
Я поняла, что «Вест» действительно начал говорить.
— Это еще ничего не значит.
— Мы заставим вас заговорить, не сомневайтесь,— сказал он и вышел.
Через полчаса нас перевели в другую комнату, тоже без окон, но здесь хоть было чисто и стояла железная койка казенного образца, заправленная грубым солдатским одеялом. Наконец-то я с детьми смогла хоть немного прилечь. Я потеряла счет времени, поскольку в комнате, где мы находились, не было окон, только горел ослепительно яркий свет. Но когда вошел дежурный полицейский, я увидела сквозь открытую дверь, что на улице уже было светло.
Только что заступивший на дежурство полицейский в форме мышиного цвета провинции Буэнос- Айрес оторопело таращился на нас.
— Надо бы хоть что-нибудь дать детям,— сказала я.— Они с вечера ничего не ели.
Вскоре он принес молоко, которое вскипятил в грязном, помятом алюминиевом чайнике с накипью в палец толщиной, и хлеб. Я поблагодарила его и жестом показала, не помог ли бы он нам отсюда выбраться. Я бы в долгу не осталась. Он также красноречивым жестом мне ответил, что его за это вздернут на виселице.
Вскоре за нами пришли. Во дворе стоял закрытый полицейский джип, который доставил нас в тюрьму, где находились одни женщины. Нас поместили в отдельную камеру, выкрашенную ослепительно белой краской, где день и ночь горел яркий свет. Собственно, не камера, а комната. В сопровождении суровой надзирательницы мы могли выходить на прогулки в крохотный внутренний благоустроенный дворик с застекленной крышей. Кормили довольно сносно. Мясо и макароны. Макароны и мясо. Никто больше к нам пока не приходил. Я понимала, что «Вест» пытается облегчить наше положение, принимая все на себя.
Так прошло две недели. А может быть, и все три. Я потеряла счет времени. Однажды вечером нас вывели из тюрьмы, посадили снова в черный лимузин и куда-то повезли. Сопровождал нас тог самый офицер, что ломился тогда в спальню во время ареста.
— Вы понимаете, сеньора, ваш муж отмочил такой номер, что ни в какие ворота не лезет. Уж и не знаем, что с ним делать. Он пытался сообщить в прессу о вашей ситуации, а когда мы на него насели, он еще имел наглость заявить, чтобы мы занимались своим делом, а он-де будет — своим. Тем самым он усугубил ваше положение, да и свое тоже.
Нас везли довольно долго по незнакомым улицам Большого Буэнос-Айреса. Наконец машина въехала во двор маленькой виллы с мезонином под красной черепичной крышей. Нас встречала охрана, состоявшая из четырех молодых людей в штатском. Они проводили меня и детей в изолированную комнату с отдельным туалетом, которая должна на довольно долгое время стать местом нашего заточения. Вначале режим был ужасно строгий. Из комнаты не разрешали выходить. Затем, по моей просьбе, стали выводить детей на прогулки во дворик. Потом и мне разрешили гулять с ними. В первые дни на кухне управлялись сами охранники, довольно молодые парни, но пища, которую они готовили, не подходила для детей, и я попросила их, чтобы мне предоставили возможность готовить для детей отдельно. Так я стала вхожа на кухню и иногда готовила на всех, молодым ребятам это очень нравилось. Сами же они с удовольствием мыли посуду. С неделю никто не приезжал. Никаких допросов. Никого. Все эти дни я ломала голову, думая о том, как все это у нас произошло. Арест был внезапным. А предшествовала ли ему разработка? Если да, то разработка была, по-видимому, в самом начале. А не вызван ли арест намечавшимся отъездом «Веста» в Чили? Но ведь он от своего окружения не скрывал, что собирается в Чили. За день до ареста произошли два эпизода, на первый взгляд незначительных, о которых я рассказала «Весту».
Первый эпизод состоял в том, что, направляясь на курсы журналистики, на углу улицы я обратила внимание на двух молодых людей, которые, когда я проходила мимо, стали демонстративно смотреть в другую сторону. Одеты они были не так, как обычно одеваются аргентинцы. Наверное, иностранцы. Возможно, американцы. Я ведь была далеко не уродом, и мужчины, как правило, на меня заглядывались и даже отпускали вслед комплименты и цокали языком. А эти двое отвернулись. Чисто механический рефлекс сотрудников наружного наблюдения: ведь если не смотрит на объект, то объекту наблюдения он, возможно, не запомнится. Я прошла до угла улицы и, переходя на другую сторону, быстро глянула на них. Оба стояли на том же месте, наблюдая за мной, но как только увидели, что я на них смотрю, снова отвернулись, приняв безразличный вид. Это, разумеется, вызвало у меня подозрение: наружка. Однако больше они в поле зрения не попадали. Городской электричкой я доехала до вокзала Ретиро, затем на метро до улицы Ривадавия, где находились мои курсы.
Второй эпизод. На курсах я познакомилась с одним молодым человеком, который, как мне показалось, был ко мне неравнодушен. Наши отношения были дружескими. Я пыталась выяснить, где он работает. Может, он нам пригодится? В тот день по окончании занятий мы вышли вместе из здания, где размещались курсы, разговорились, обсуждая какую-то политическую проблему, и он пригласил меня в близлежащее кафе на чашечку кофе. И вот за чашкой кофе я обратила внимание, что он был чем-то подавлен. Как бы между прочим, вне всякой связи с нашей беседой, он вдруг сказал, что раньше работал в СИДЭ, а сейчас вот работает в газете «Кларин».
— СИДЭ? А что это такое?— спросила я, хотя отлично знала, что это служба контрразведки.
— Ну, это такая спецслужба.
— Полиция, что ли?
— Посерьезней полиции,— сказал он.— СИДЭ ведет дела политические и дела, связанные с терроризмом.
— Ой, как интересно! И что же?
— Да ничего, просто так,— пожал он плечами.
Вскоре наш разговор закончился. Что он хотел
этим сказать? Или с ним поговорили? Может, он хотел меня предупредить о том, что я «под колпаком» у СИДЭ? Зачем? Из личной симпатии? Или хотел понаблюдать мою реакцию? Но что это ему дало? По- моему, ровным счетом ничего.
В тот день, в день ареста, я вернулась домой раньше «Веста». С детьми оставалась приходящая нянька, смуглая женщина лет тридцати, из провинции. К моему удивлению, в квартире находился ее муж, рослый молодой мужчина. Правда, у нас была договоренность, что я дам ей тюфяк, который был у нас лишним, вот он, наверное, и пришел за ним.
— Сеньора, можно я пойду вместе с мужем, а то мне сегодня надо домой пораньше?
Отмечаю необычную ее нервозность. В глаза не глядит. Что это с ней? Чем-то явно взбудоражена. Может, напугана? Может, с ней кто-то разговаривал?
Ну, завтра я у нее все выведаю. Она мне расскажет. Но завтра уже не было. Через два с половиной часа после их ухода мы были арестованы.
...Я занималась с детьми во дворике. Двое охранников играли в шахматы в тени дерева, один читал книгу, четвертый, по имени Качо, дежурил в мезонипе на рации.
— Сеньора,— сказал он, спустившись вниз,— к вам сейчас должны приехать. Просили, чтобы я приглядывал за вашими детьми, пока вы будете заняты. Да вы не сомневайтесь, у меня у самого двое.— И он улыбнулся в свои пушистые, вислые пшеничные усы. Через час пришла машина, из которой вышли мужчина и женщина. За версту можно было определить, что это американцы.
— Густаво,— представился мужчина средних лет, высокий, поджарый блондин. Одет он был в деловой костюм-тройку, на ногах туфли на толстой подошве.
— Дора,— представилась женщина, высокая, плоская, прямая, с гладко зачесанными назад короткими волосами, в больших круглых очках, которые несколько округляли ее вытянутое лицо. Одета она была довольно просто, на ногах туфли на рифленой подошве на низком каблуке.
В руках у обоих были чемоданчики типа «атташе- кейс» или «дипломат»'.
— Мы с вашего разрешения, мадам, хотели бы с вами поговорить,— сказал он на английском языке с заметным американским акцентом.
— Вы американцы? — спросила я.
— Да, мы американцы,— отвечал Густаво,— но это ие имеет никакого значения.
— Как это — не имеет? Нас арестовали аргентинцы, требовали во всем признаться, угрожали расправой над детьми, надо мной, и вдруг появляетесь вы, американцы, и хотите о чем-то со мной поговорить.
— Видите ли, ваш муж, да и вы тоже собирались работать против моей страны и, возможно, уже и начали эту работу здесь, в Аргентине. Вот почему мы здесь. И я прошу вас рассказать нам все, что вы знаете о работе мужа, о его связях, контактах...
— Еще чего?! С какой это стати я буду вам что-то рассказывать?! Мы что, пришли к вам с поднятыми руками? Мы что — перебежчики? Или мы попросили у вас политического убежище? Арестовали. Назвали русскими шпионами. А доказательств — никаких. Только что и рассчитывали на психологическое давление. Вы, что ли, сказали им, что мы русские шпионы?
Густаво и Дора не смогли сдержать улыбок.
— Ну, если не хотите рассказывать, то напишите...
— Ничего я не буду писать.
— Но ваш муж...
— Вот с ним и говорите. Он втянул нас во все эти дела, пусть и отдувается.
— Вы что, хотите сказать, что ничего не знали о работе вашего мужа?— спросила Дора негромким глуховатым голосом.
— Ну, знать знала, но в детали не вникала.
— А как же вы попали сюда? И вообще в вашу систему? И откуда тогда у вас немецкий паспорт?
— С вашего позволения,— сказал Густаво хрипловатым тоном,— разрешите откланяться, мне пора. Я вас прошу,— обратился он ко мне,— поговорите с мадам Дорой. Она очень квалифицированный работник и превосходно владеет русским языком (до этого говорили на английском). Миссис Ирма,— продолжал он,— я вам хочу уже сейчас сказать, что ваша дальнейшая судьба целиком и полностью зависит от вас. И от нас тоже. Аргентинцам до этого не приходилось сталкиваться с подобного рода делом, вот они нас и пригласили помочь. Мы же все-таки союзники.
— Информацию им о нас передали вы?
В ответ Густаво лишь усмехнулся, но затем сказал:
— Ну что вы, что вы! Это уж вы сами где-то наследили.
— Да, и на следах оставили надпись: «русские шпионы», да?
— А вы знаете,— сказал Густаво.— Вот лично я никогда бы не подумал, что вы— русская. Мы разговаривали со многими людьми из вашего окружения, особенно по бару, но никто не определил вас как русскую. Где же вы так выучили язык?
— Где-где, в школе, конечно.
— В школе — да, но в какой? — сказала с иронической улыбкой Дора.
— В московской средней школе.
Густаво распрощался и ушел, сказав Доре, что машина будет через два часа.
Русский язык Доры был безукоризненным, указывая на ее явно русские корни. Она вела беседу очень аккуратно и осторожно, ни на чем особенно не настаивая, никаких вопросов типа «где явка?», «кто агент?» никогда не задавала. Разговор шел в плане «где родилась — где училась» и тому подобное. О том, кто родители и где живут, отвечать я наотрез отказалась.
— Расскажите тогда о родителях мужа,— сказала она.
— А почему я вам должна о них рассказывать? У него у самого спросите.
— Ну, о своих друзьях, там, в Москве, вы можете рассказать?
— Я же сказала уже вам, что вы имеете дело не с предателями-перебежчиками, поэтому о друзьях своих я тоже ничего говорить не стану.
— Ну, тогда о друзьях мужа,— настаивала она с лукавой улыбкой, ничуть не смущаясь моей резкостью, как будто к такому тону была готова.
— О друзьях мужа пусть вам муж и расскажет.
— А в каком вы звании?
— Что? Какое еще там звание? Я — вольнонаемная. (Звание лейтенанта госбезопасности мне было присвоено только что, во время моей поездки в Союз.)
— А как же вы пошли в разведку?
— Разведку, разведку. У меня о разведке весьма смутное представление. Вышла замуж за аспиранта, а наутро, после свадьбы, он вдруг заявляет, что он — разведчик.
— Ну и что, вы были разочарованы?
— Не так чтоб уж очень.
— И что же потом?
— А что потом? Пришли дяди с Лубянки. Спросили, не хотела бы я поехать с мужем за границу, на работу в особых условиях. Ну кто же у нас не мечтает попасть за границу? Конечно же я согласилась без всяких колебаний. Согласилась также не иметь пока детей, учить язык, который мне в общем-то давался довольно легко.
— А паспорт кто вам дал?
— Ну, здесь, в Аргентине, как жене гражданина Аргентины.
— Нет, я имею в виду паспорт гражданки ФРГ.
— Ну, наши дали перед поездкой.
— И что же вы, не проходили никакой спецподготовки?
— Кое-что рассказали, показали.
— А что именно?
— А что именно, я вам скажу, когда увижу мужа, а до тех пор, пока я его не увижу, разговора у нас не получится. Все. Мне пора кормить детей.
Дора ничуть не была смущена такой концовкой. У нее было железное самообладание. Она улыбнулась, довольно тепло распрощалась со мной, протянув мне на прощанье свою большую, холодную ладонь, и пошла к машине которая вместе с охранниками дожидалась ее во дворе. Я же стала кормить детей, поскольку время уже было обеденное.
Прошло несколько дней. Никто не появлялся, никто ничего не спрашивал. Вечером приехал полковник Гомес, который до этого уже бывал на вилле.
— Сеньора, вы хотели повидаться с мужем? Так вот. Завтра утром после завтрака вместе с детьми мы поедем туда, где находится ваш муж.
Мы не виделись больше месяца со дня ареста. Как он там? Как он выглядит? Ночью почти не спала.
Утром после завтрака собрала девочек, и мы поехали. Маленький синий «фиат» долго мчался вначале по шоссе, затем по пригородам столицы, пока наконец мы не въехали в открытые ворота загородного дома. Двор был большой, большую часть участка занимал бассейн без воды. Небольшой одноэтажный дом под черепицей выглядел весьма невзрачно. Нас встретил капитан Охеда, который повел нас по коридору, куда выходило несколько дверей. За одной из них потрескивала рация, кто-то кого-то вызывал на связь.
Охеда открыл дверь и пропустил меня с детьми вперед. В небольшой, убого обставленной гостиной за длинным столом сидел «Вест» и просматривал газеты. Он страшно похудел, одет почему-то в пижаму темно-красного цвета с черными цветочками, на ногах у него были его домашние шлепанцы. Увидев нас, он обомлел.
Дверь лязгнула. «Выходи!»— сказал охранник. Снова мешок на голову. Ступеньки. С мешком на голове поднимаюсь по узким ступеням, поддерживаемый под руки охранниками. Итак, решение принято. Надо сказать, кто я такой.
— Так что вы надумали? — довольно приветливо спросил следователь.— Скажите нам, по крайней мере, кто вы.
— Офицер советской разведки.
Следователь едва заметно, как бы внутренне, содрогнулся. В глазах его блеснула радость удовлетворения.
— Ваше звание?
— Подполковник. (В Аргентину я прибыл в звании старшего лейтенанта, а уже через несколько месяцев мне присвоили капитана. Я как-то никогда не задумывался над проблемой званий, чинов, окладов — все это меня слишком мало интересовало. Идут звания, ну и ладно. Главное, лишь бы дело шло.)
— С какой целью прибыли в нашу страну?
— Стать аргентинцем, затем выехать в США для ведения разведработы.
— Что же, вы хотите сказать, что все эти годы вы только и делали, что готовились к выезду в США и ничем таким больше не занимались?
— Почему же? Кое-чем занимался. Например, делал анализы внутриполитического положения в стране.
— Это могли бы делать и дипломаты.
— Дипломаты видят мир с одной колокольни, я — с другой.
— Родители?
— Умерли.
— Родители вашей жены?
— Спросите у нее самой.
— Она тоже офицер?
— Нет, она привлеченная, звания не имеет.
— Связь с Центром?
— Односторонняя, по радио, через тайники, по почте, личная.
— Связи, явки, имена агентов, адреса?
— Агентуры у меня не было. Явка по вызову сигналом (буква «X» мелом — этот сигнал означал «опасность!» По получении этого сигнала Центр прекращал связь, и если по истечении одной недели сигнал «X» не заключался в круг, очерченный мелом, то это означало, что мы в руках противника) находится на авениде Маипу у витрины магазина одежды «Рамирес», пароль: «Мы с вами, случайно, не встречались на концерте «Трио-дэ-лос-Панчос»? Отзыв: «Встречались, но это было на концерте «Лос-Парагуйанос» (на самом деле явки и пароль были старыми, недействительными и были давно заменены на новые).
— Цель поездки в Чили?
— Задание по нейтрализации агентуры ЦРУ в связи с выборами Сальвадора Альенде. (Это было правдой, что по моей задумке должно было вызвать интерес американцев к моему делу. Откуда мне было знать, что сотрудники ЦРУ сидели в соседней комнате и руководили допросом и что за всем этим с самого начала стояло ЦРУ, которое проводило реализацию наводки, полученной от англичан через предателя Гордиевского.)
— Характер задания?
— Задание я должен был получить на явке в Сантьяго. (Это соответствовало действительности.)
— Вызов на явку?
— Начиная со среды сигнал мелом под табличкой дома № 5 по улице Каррерас. Сигнал означает прибытие в Чили и, соответственно, вызов на явку.
— Тип сигнала?
— Латинская буква «г». (Это был подлинный сигнал для Чили, который в действительности означал: «Я в опасности!» Если же сигнал «зет» был с черточкой — то есть «г», то это означало: «Все нормально. Выхожу на явку». Таким образом, если сигналы были бы выставлены противником как в Буэнос-Айресе, так и в Сантьяго-де-Чили, Центр был бы оповещен, что с нами что-то случилось.)
— Место встречи?
— Ежедневно, начиная со среды по получении сигнала о прибытии в Чили, у главного входа в зоопарк (подлинное место встречи я утаил, назвав место наугад, так как знал, что в Сантьяго имелся зоопарк).
Следователь заглянул в шпаргалку:
— Опознавательный признак? Пароль и отзыв?
Называю давно «снятые с вооружения» опознавательный признак, пароль и отзыв.
В течение всего допроса Охеда, худощавый, смуглый, щеголеватый, постоянно выходил из помещения, возвратившись, шептал что-то следователю на ухо, иногда приносил записки. Сам следователь также выходил несколько раз.
«Они с кем-то консультируются,— подумал я.— С кем?» Затем следователь с Охедой ушли, оставив меня на попечение четырех охранников, которые постоянно присутствовали при допросе. И так на протяжении двух часов.
Снова вернулся следователь. Предложил закурить. Я никогда не курил, хотя иногда баловался за компанию. Закурил. В голове как будто прояснилось. Охеда принес литровую бутылку пива «Кильмес» и тарелку бутербродов с салями, ветчиной и сыром. Следователь предложил перекусить. Чувства голода не было, хотя хотелось пить. «Надо подкрепиться,— думал я,— если уж решил играть. Иначе долго не протяну».
Выпил стакан пива, пожевал бутерброд. Снова вернулся Охеда, сновавший, как челнок, между нашей и смежной комнатами. «Они впервые сталкиваются с подобным делом,— думал я,— и будучи некомпетентными в делах шпионских, они все куда-то бегают. Видно, за стеной сидит многоопытный дядя. Дядюшка янки? И улик у них пока еще нет, но обыск в доме продолжается, и улики непременно вот-вот появятся». (Я ведь еще не знал, что «Веста» смогла уничтожить пленку с записью шифровки.)
— Пошли!— сказал Охеда, передавая меня охранникам.
Мешок больше не надевали. Выйдя из помещения, мы стали спускаться по бетонным ступенькам. В предрассветных сумерках я впервые увидел двор, куда выходили стальные двери камер-карцеров. Меня привели в небольшое помещение на первом этаже, в котором на стульях, расставленных у стены, сидели человек восемь в штатском. Я служил в аргентинской армии и знаю, как выглядят старшие военные чины, поэтому сразу понял, что меня привели на «смотрины» к какому-то военному начальству. По-видимому, это были высшие военные чины СИДЭ во главе со своим шефом. Выправка, тщательно ухоженные усы, холеные лица, начальственная осанка, седые головы вперемешку с полированными лысинами. Несомненно, все они были аргентинцы. В стране правила хунта, во главе которой стоял ставленник США, довольно непопулярный в народе генерал Левингстон, получивший военное образование в Америке. Все сидевшие молча вперились в меня глазами. Поимка русского шпиона — событие небывалое.
— Да, давненько мы за вами наблюдаем,— сказал наконец один из них, седовласый, с серебристыми сталинскими усами, но довольно добродушный. С ним мне придется еще не раз встретиться.
В ответ я лишь пожал плечами. «Давненько-то, давненько,— думал я.— Если бы следили, то вряд ли прошляпили бы дорожное происшествие с девочкой. То была уникальная возможность меня наколоть».
— Вы должны рассказать нам все о вашей деятельности в нашей стране. Все-все. Без утайки. От этого будет зависеть ваша судьба и судьба вашей жены и детей.
— Я уже говорил, что разведкой как таковой в Аргентине не занимался, и целью моего приезда в вашу страну была подготовка к переезду в США — страну главного противника. Посудите сами: неужели вы думаете, уважаемые сеньоры, что меня посылали бы вести работу против Аргентины без знания испанского языка? Неужели мне не помогли бы его выучить? Моя главная цель— США. А сейчас вот еще и Китай. У меня намечалась поездка в Гонконг.
Необходимо было неуклонно создавать впечатление, что я против Аргентины ничего такого не делал и никакого вреда стране не принес, а доказать обратное они не сумеют, так как и впрямь мой оперативный интерес был постоянно направлен против США, и при обыске в офисе и дома они наверняка найдут письма, подтверждающие мои слова о перебазировании в США (хотя с территории третьих стран мы также с успехом вели разведку против США). Господа военные, не отрываясь, с недоверием, молча взирали на меня. Как же, первый советский шпион в Аргентине!
Только что сам раскололся! Свеженький! Тепленький! Вот он, дайте пощупать, а то не верится!
— Ваша жена и дети тоже у нас.
— А почему жена и дети? Они-то здесь при чем?
— Мы знаем, при чем, будьте спокойны. Но вы не волнуйтесь, они в добром здравии. Пока. Все зависит от вас.
На этом «смотрины» закончились.
Меня повели какими-то переходами и коридорами и привели в небольшую полицейскую казарму. В большом чисто убранном помещении было несколько двухъярусных металлических кроватей, заправленных серыми солдатскими одеялами. На двух из них спали прямо в одежде полицейские, па других лежали темно- синие полицейские шинели, у зеркальца жужжал электробритвой офицер полиции, лет тридцати, статный и красивый, европейской внешности.
— Этот парень, пусть он у вас побудет,— сказал мой провожатый, кивнув офицеру.
Помещение было без окон, поэтому здесь постоянно горел свет. Охраны ко мне специально приставлено никакой не было, и я мог перемещаться в пределах этого помещения, слушать транзистор, принадлежавший одному из полицейских. Входили и выходили полицейские, никто на меня не обращал никакого внимания. Одни ложились отдыхать, другие выходили заступать на дежурство. Обычная жизнь полицейского участка. Разговорились с офицером. Он резко критиковал нынешнее правительство и строил планы эмиграции в ЮАР, где его полицейские навыки больше пригодятся, чем здесь, в погрязшей в коррупции стране. Он, конечно, понятия не имел, с кем беседует, ему никто ничего не разъяснил, а мне и подавно делать это было незачем.
Мне разрешили выйти в крошечный дворик — подышать свежим воздухом. Дворик представлял собой бетонный коридор, ведший через дежурную часть дальше, по-видимому, на улицу. В этом коридоре с одной стороны были помещения полицейского участка, с другой— четырехметровая бетонная стена. Рядом с дверью казармы была решетка камеры, где сидели двое задержанных. Один из них, здоровенный мужичище с красным носом, поляк, сидел за пьяный дебош, другой — креол, сидел за наркотики. Оба с виду люмпены, они не внушали мне никакого доверия.
Уже рассвело. Оглядел бетонную стену. На ней выступали концы прутьев арматуры. Есть опоры для ног. Перемахнуть, конечно, можно, а дальше что? Что там, за стеной? И далеко ли уйдешь? Да и светло уже. Подождем, пока стемнеет. Да и местность совершенно незнакомая. Пригород Буэнос-Айреса, а какой— не знаю. Несколько жалких песо в кармане, которые каким-то чудом уцелели после обыска. А семья? Но уходить все-таки надо. В казарме розетка. Можно в ночное время устроить короткое замыкание и попробовать уйти через стену. На улице у дверей полицейский с автоматом. Да и погаснет ли свет везде? А если не погаснет, меня застукают? Прощай тогда вся игра. Они сразу все поймут. Нельзя зарываться. Казарма — это ведь та крошечная капелька доверия, которое мне удалось завоевать. А без доверия ничего не выйдет. Нет, не пойдет. Придется подождать. Немного, урывками поспал. Вернее, впадал в забытье. Прошел день. Наступил вечер. Суббота и воскресенье. Никто за мной не приходил, хотя я постоянно нахожусь под наблюдением: то охранник посмотрит из глубины коридора, то полицейский, сменившийся с дежурства,— один спит, другой читает или слушает радио. В разговор не вступают. Очевидно, проинструктированы. Утром в воскресенье пришел полицейский-парикмахер, открыл каморку, надел белый халат поверх мундира и, усадив в кресло, побрил меня.
— Ну вот, теперь другое дело, а то как перед начальством предстанешь, коль весь щетиной зарос,— сказал он удовлетворенно, любуясь своей работой.
Прошел еще один день. Кормили тем, что приносили для дежурных: жареное мясо. Есть не хотелось, и я практически ничего не ел, только пил кофе.
На третий день после ареста (как-то удавалось вести счет времени), когда стемнело, за мной пришли. Снова накинув пиджак на голову, вывели на улицу и усадили в машину. В машине позволили надеть пиджак. Защелкнули наручники. Один из охранников дал мне темные очки и заложил за стекла вату. Я в этот момент сильно зажмурился, а когда все было сделано, открыл глаза и подвигал немного надбровными дугами. Открылась маленькая щелочка у переносицы, сквозь которую я мог наблюдать за происходящим. В пустынном переулке стояло несколько людей в штатском. Вот они сели в машину, и она тронулась с места. За ней тронулись и мы. С двух сторон охранники. Ехали около часа. Краешком глаза я определил, что въехали в зону Палермо. Рев самолетов был тому подтверждение: рядом аэропорт, расположенный на берегу реки Рио-де-ля-Плата. Въехали в подземный гараж какого-то дома. Выжидали, пока освободится лифт. На скованные наручниками руки накинули чей-то плащ. Затем плотно набились в лифт человек шесть вместе со мной и все поехали наверх. Вошли в квартиру. Только здесь мне сняли очки и наручники. Квартира из трех комнат и кухни. Крохотная спальня была отведена для меня. Ставень- жалюзи был слегка приоткрыт. Я подошел к окну. Высота 60—70 метров. Внизу страшным колодцем темнел двор. Как потом выяснилось, мы находились на двадцать втором этаже.
— Смотри не смотри, отсюда не удерешь,— сказал, ухмыляясь, вошедший в комнату капитан Охеда.
Охеда был смуглолиц, почти мулат, с острыми чертами лица и недобрыми черными маслянистыми глазами. Он держал в руках наш приемник «Браун». Вынул из кармана шифроблокнот. Мне на допросе пришлось сказать, что он собой представляет, этот шифроблокнот. А представлял он собой самую обычную, довольно толстую записную книжку, где строго определенные странички должны были оставаться чистыми. Там тайнописью нанесены шифртаблицы— колонки пятизначных цифр.
— Ну-ка покажи, как это у вас делается. Ведь скоро прием? Послушаем? (Перед этим я указал время приема Центр — «Вестам» и частоты передач.)
— Принеси утюг,— сказал я.
Он принес утюг. Нагрели. Вырвав нужный листок, я проглаживал его, пока не проступили группы цифр. Подержал еще немного, пока листок не принял коричневатый оттенок, что означало «пережог», листок стал совершенно хрупким, готовым рассыпаться в прах, если его сжать в руке. Охеда как зачарованный смотрел за моими приготовлениями, поэтому и упустил этот важный момент: пережог. Двое охранников находились в гостиной, где стоял телевизор. Велась трансляция футбола. Двое других возились на кухне, готовя немудреный ужин. Меня уже как бы принимали за своего и поэтому пригласили за стол. Жареное мясо, зеленый салат, сыр, фрукты, кофе и, конечно, молодое красное вино. Посидели все вместе немного за столом, болтая о том о сем, в основном о футболе и конных скачках. В одном из охранников я узнал того, кто приходил в мой офис в день ареста. Но он об этом не вспоминал.
— Ну, пошли,— сказал Охеда будничным голосом, когда мы закончили трапезу.
Мы вошли в мою комнатку, сели за небольшой стол. Наушники были только у меня, поэтому Охеда сидел сбоку и вел запись передачи на магнитофон. Я же записывал от руки, благо слышимость на высоте небоскреба была превосходной. Сверил первые цифры шифровки с шифроблокнотом.
— Видите, это совсем другие группы. Вот, посмотрите сами,— сказал я.— Это совсем не те группы, понимаете?
Охеда тупо моргал глазами: было видно, что в этом деле он ни черта не смыслил.
— Прямо чертовщина какая-то! — сказал я.— Совсем не те группы, должны быть другие,— и я, как бы в сердцах, смял листочек с шифром, бросив его в пепельницу. Перекаленный листочек превратился в кучку трухи.
Лицо капитана Охеды исказилось от ярости.
— Ты что это наделал?! — прошипел он.
— Ну вы же сами видели, что это не те группы. Совсем не те. А должны быть те.
— А где же тогда те? — прохрипел он сдавленным голосом, глядя на кучку коричневой трухи, в которую превратился листочек с шифром. Перекаленный, он буквально рассыпался в ладони.— Да ты знаешь, что тебе за это... мать!..
— Ну, давай следующий листочек, может, там как раз то, что нам требуется,— сказал я миролюбивым тоном, намереваясь таким же образом «отгладить» и следующий листочек. «Еще хотя бы один»,— думал я. Но Охеда выхватил у меня из рук блокнот, прихватил утюг и отправился на кухню. Первая маленькая победа: без шифра шифротелеграмму прочесть невозможно. Нормально проявленный листочек из шифроблокнота прикладывается к полученной радиошифрограмме, и тогда из пятизначных цифровых групп появляется текст переданной радиограммы.
Вернулся Охеда. С опаской подал мне отглаженный листок шифроблокнота.
— Ну, вы же видите, что это опять не то. Группы цифр не подходят,— сказал я, прикладывая шифр к цифровым группам радиограммы.
— А в чем же тут дело? — спросил Охеда, тараща на меня свои маслянисто-черные глаза.
— В чем дело? Очевидно, наши уже заподозрили, что со мной что-то случилось. Я в данный момент должен быть в Чили, а ведь меня там нет? Нет, это не то. Первые и последние группы шифрограммы должны совпадать с группами шифра, а они не совпадают.
Ну ладно Охеда... А ведь могут прислать специалиста, которого на мякине не проведешь.
Охеда убрал аппаратуру и поплелся в гостиную. Телевизор в гостиной работал слишком громко, и я попросил разрешения прикрыть дверь. Дверь прикрыли, оставив меня наедине с самим собой. Быстро произвел осмотр комнаты. Что под кроватью? Пусто. В шкафу? Два десятка накрахмаленных простыней. Пошарив по полкам, наткнулся на ключ от сейфа. А где сейф? Вот он, за стопками постельного белья. Небольшой, встроенный в стенку шкафа сейф. В нем оказался всего лишь один документ — копия договора на аренду квартиры. Приводились фамилии договаривающихся сторон и сумма арендой платы. Документ содержал также адрес дома и номер квартиры. Положил все обратно и закрыл сейф. И вовремя. В дверь внезапно заглянул Охеда. Он пристально глядел на меня. Похоже, он все еще был зол за испорченный шифр. Как теперь объясняться с начальством?
— Смотри не вздумай выпасть ночью из окна,— мрачно пошутил он.— Двадцать два этажа. Можно прыгнуть только с парашютом. Дверь на ночь будем держать открытой.
Я выглянул в окно. Было уже за полночь. Дворик внизу освещался тусклым фонарем. За двориком какая-то стройка. За стройкой — улица, слабое уличное движение. Двадцать простынь... Хватит ли их, чтобы скрутить веревку? Нет, не хватит. А если разорвать на полосы? Но они накрахмалены, поднимут треск, да и не свяжешь их. А если сорвусь, то останется вдова с двумя сиротками, которые неизвестно как выберутся отсюда. Могут вообще пропасть, как пропадают сотни людей в этой стране, управляемой военными режимами, постоянно сменяющими друг друга.
Я выглянул в окно. На балконе спиной ко мне сидел охранник в белой рубашке. Видно, он все же меня засек, так как вскоре вошел Охеда и опустил штору-жалюзи до самого низу.
— Ну дай хоть свежим воздухом подышать,— попросил я.
— Еще, чего доброго, простудишься, кашлять будешь,— мрачно буркнул он, уходя, оставив дверь открытой.— Смотри дверь не закрывай,— сказал он.— В туалете тоже оставляй дверь приоткрытой, понял?
— Понял, что ж тут непонятного?
— Смотри у меня.
Телефон звонил каждый час, и каждый час дежурный докладывал ситуацию. Двое охранников попеременно спали, двое дежурили, Охеда, пятый, подменял то одного, то другого. Мне не спалось. Когда выходил среди ночи в туалет, заметил, что двое дежурных сидели за столом, играя в карты. Их кольты 45-го калибра лежали на столе под рукой. Лишь под утро забылся неспокойным сном. Беспокоили охранники, то и дело заглядывавшие в комнату.
Утром после завтрака смена охраны. Поднял штору окна и разглядел уже при дневном свете окрестности. Отсюда как на ладони видны кварталы домов. Вдалеке акватория порта, суда, сновавшие на Рио-де- ля-Плате. Внизу, на крыше недостроенного дома, лежал моток отличнейшей веревки. Эх, эту веревку бы сюда! Уж я нашел бы способ ее применить. (В том, что смогу спуститься по веревке с двадцать второго этажа, я ни минуты не сомневался. В детстве никто лучше меня не лазил по деревьям. И в спортгородке я тоже отличался. По канату мог подниматься и спускаться на одних руках. А однажды, еще в восьмом классе, к первовомайским торжествам подготовил акробатический номер.) Из дворика я выберусь через стройку. Там проход. Затем— в Уругвай. Только вот в кармане жалкие гроши. Внизу на стройке работало всего двое рабочих. План созрел мгновенно. На двух клочках бумаги карандашом написал текст: «В Кларин» или «Ля Расон» (бумагу и карандаш оставил Охеда во время радиоприема). «Советский гражданин В. Мартынов незаконно похищен и содержится под стражей по адресу такому-то. Прошу помочь».
Был в этом смысл или не было? Признаюсь, скорей всего это был просто акт отчаяния. Возможно, безрассудный. Но если бы в прессе (а пресса там независимая) появился этот текст, то наши наверняка обратили бы внимание и запросили Центр о том, кто такой Мартынов, а там поняли бы, что «Весты» «загремели». Просто ничего другого в тот момент мне не пришло в голову, а действовать надо быстро. Бездействие смерти подобно. Близился вечер. Я завернул тексты в имевшиеся у меня банкноты достоинством в один песо (поездка в автобусе в то время стоила, как минимум, десять песо), вложил туда для веса по кусочку штукатурки, которую отковырнул снаружи от стены под подоконником. Каждый пакетик зашпилил булавками, найденными в шкафу. Оглядевшись, сначала в открытое окно метнул кусочек штукатурки без «начинки», чтобы рассчитать траекторию. Штукатурка, описав в воздухе дугу над стройкой, шлепнулась на проезжую часть улицы за стройкой вне пределов видимости. Просматривалась лишь дальняя часть улицы. Та же часть ее, куда упадет послание, мне не видна. Выжидаю. Охранники играют в карты. Вот идет пожилая дама с собачкой. Не подходит. Вот два пенсионера в черных беретах. Не годится. Вот одинокая девушка. Опять не то. А вот эти, может, подойдут: два парня и три девушки, с виду студенты, жестикулируя и о чем- то споря, не спеша приближаются к тому месту, где должен упасть мой необычный снаряд. Оглянувшись на открытую дверь, я размахнулся и метнул. Маленький сверток, описав крутую дугу, пролетел над стройкой и почти отвесно упал, по-видимому, прямо под ноги юной компании. Подняли они мое послание или нет, я не видел. По жестяной кровле пристройки к строящемуся зданию ходил молодой смуглолицый рабочий в оранжевой каске. Он перетаскивал какие-то рейки. Рабочий! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разве не проявит он боевой солидарности по отношению к представителю Советского Союза? Если, конечно, он умеет читать. «Ну давай, пролетарий, не подведи!» Я бросил сначала кусочек штукатурки, который с грохотом разорвался прямо у него под ногами, ударившись о крышу. Он остановился и поднял голову. Увидел меня. Я сделал ему знак рукой, изобразил пальцами решетку и метнул вторую записку. Она упала рядом с ним. Он поднял сверток и в недоумении посмотрел на меня. Я жестом показал ему, чтобы он развернул сверток и прочитал текст записки, что он и сделал. Умеет читать.
Кивнув в знак того, что понял, о чем речь, он ушел, так как был уже конец рабочего дня. А в соседней комнате слышались голоса охранников. Они в это время смотрели футбол и бурно реагировали на события на стадионе. Они уже привыкли ко мне и не были столь строги, как в первое время. Да и старшим группы в тот день был мой старый знакомый — тот самый мордастый следователь, который проводил первый допрос.
Я приготовился к возможной реакции на мои послания. Каждое из них скорей всего даст мне же по голове, уж в этом я не сомневался. Бумерангом. Что- то будет! Может, хоть один из них да сработает. Да, достанется мне на орехи. Ох достанется! Потеряю доверие. К черту доверие! Главное— дать знать в Центр, что мы за решеткой. Близился вечер. Ничто не предвещало бурю. Постоянно велись телефонные переговоры. Вот прозвенел звонок входной двери, и вскоре предо мной предстал щуплый, на вид благообразный человек среднего роста, лет пятидесяти, с аккуратно подстриженными нафабренными усами, с голубыми глазами, румяными подагрическими щеками и хорошо ухоженной, волнистой шевелюрой, в которой пробивалась седина. И сам он был таким чистеньким и аккуратным. Манеры его были мягкими и вкрадчивыми. Нас оставили вдвоем.
— А вы знаете, у меня нет желания говорить с вами по-русски,— отвечал я ему по-английски. - Вы что, из НТС ?
— Ну что же,— осклабился он, показывая желтые прокуренные зубы,— не хотите говорить по-русски, давайте по-английски. Никаких проблем. Нам ведь все равно предстоит с вами работать, хотите вы этого или нет. У вас просто нет другого выхода, кроме как сотрудничать с нами.
— С кем это— с вами? Не знаю, кого вы представляете.
— Но у вас же все равно нет выбора,— ответил он.— Не все ли вам равно с кем?
— Ошибаетесь, сэр. Выбор есть. Я откажусь с вами работать, вот и все. Меня взяли они. С ними и буду работать. А вы... Кто вы такой?
— Ну, предположим, я международный представитель.
— ООН, что ли? Или может Си-ай-эй .
— Как вам будет угодно.
— А-а, ну так бы сразу и сказали: я — человек ЦРУ.
— А вы, наверное, подумали, что какой-нибудь белогвардеец?
— Да. Именно это я и подумал. Вы похожи на белогвардейца времен гражданской войны. Нафталином, знаете ли, попахивает...
— Я даже не русский, если хотите знать. Я — грузин. Ну так как, может быть, мы все же приступим к делу? — спросил он, дружески улыбаясь.
В этот момент в квартире раздался звонок.
— Валяйте,— сказал я.-- Чего уж там. А не выпить ли нам для начала за знакомство? (Надо было хоть как-то выиграть время, да и за выпивкой можно узнать кое-что о твоем собеседнике.)
— Боюсь, что я буду вынужден вас покинуть,— сказал он несколько смущенно, без улыбки.— Там у них какие-то осложнения. Но мы с вами еще увидимся.
— До свидания, сэр. Сожалею, что наше первое знакомство оказалось столь кратким.
Убрав в свой кейс магнитофон и бумаги, которые он принес с собой, Пепе спешно удалился. Вскоре в комнату ворвался мордастый. Он был вне себя от ярости. Он свирепо размахивал перед моим лицом огромными кулачищами, брызгал слюной и кричал, что я еще у него поплачусь за мои штучки. Что сюда, чего доброго, сейчас явятся террористы и взорвут нас всех ко всем чертям. Что я не ведаю, что творю. В конспиративной квартире царила паника. Они вывели меня в гостиную и снова надели наручники, набросив на руки плащ, и мы быстро пошли по коридору к лифту, который уже был на подходе. Когда вошли в лифт, мордастый размахнулся, чтобы ударить меня в ухо, но сдержался, пообещав снова, что он еще со мной поговорит.
— Зачем вы это сделали?! — спросил другой сотрудник.— Ведь нас всех могли угробить! Вы же знаете, что террористы вездесущи, у них кругом свои люди, в том числе в редакциях газет.
— Не надо преувеличивать,— отвечал я.
Впоследствии я узнал, что те студенты подняли мое послание и отнесли записку в газету, но военный цензор, действовавший при военном режиме, забрал у редактора сообщение и тотчас позвонил в СИДЭ. Рабочий же, поймавший мое послание на крыше, в знак солидарности отдал записку первому попавшемуся полицейскому, и тот вместе с офицером из комисарии пришел на конспиративную квартиру выяснить, в чем тут дело. Да, зря я, наверное, затеял эту кутерьму. Игра моя лопнула. Как это все теперь будет? (Сейчас я думаю, что сглупил. Ведь это мне ничего не дало. Результат — ноль.)
В полном молчании мы спустились в подземный гараж. Меня впихнули в машину и повезли, позабыв даже завязать глаза. Я с удовольствием наблюдал за уличным движением. Через час машина остановилась у какой-то комисарии в Большом Буэнос-Айресе, и меня тотчас препроводили в дежурную часть. Подчеркнуто строгий молодой офицер, видно только что из училища, ввел меня в ярко освещенную комнату, велел раздеться догола, прощупал всю мою одежду. Я молча стоял, поеживаясь от холода. Сквозь приоткрывшуюся дверь просунулась знакомая толстая рожа полицейского, который когда-то служил в комисарии напротив нашего бара.
— А-а, голубчик, попался! — злорадно хихикнул он.— Поделом тебе! Нечего было с нас столько драть за кока-колу! За это тебя и посадили!
— Все хорошие люди рано или поздно попадают в тюрьму,— отвечал я ему.
— Вон отсюда! — рявкнул на него офицер, и дверь захлопнулась.— Молчать! — это уже он на меня.
Меня впихнули в крохотную одиночную камеру. На цементном полу лежал грязный тюфяк. Было темно и смрадно. Пришел человек, назвался врачом. Нагнувшись к зарешеченному окошечку в двери, спросил: — Жалобы есть?
— Нет.
— К вам применялись методы физического или психического воздействия?
— Нет.
— А кто вы будете?
— Русский шпион, говорят.
Он отшатнулся, словно его палкой огрели, ошалело посмотрел на меня, и, повертев пальцем у виска, стремительно ретировался. «Чокнутый какой-то»,— услышал я его слова за дверью.
По проходу вдоль камер слонялся плотно сбитый коренастый паренек лет двадцати, с татуировкой на руках. Он прошелся несколько раз мимо моей камеры, с любопытством поглядывая в мою сторону. В руках у него был матэ, которым он угощал заключенных, сидевших, как и я, в одиночках.
— Эй, ты! — позвал он меня, остановившись напротив.— Поди сюда!
Я подошел к окошечку.
— Хочешь матэ?— И он протянул мне баночку с зеленым настоем, который надо было высасывать через трубочку, сделанную из корпуса шариковой ручки. Поборов в себе брезгливость, протер кончик трубочки слюной и полой пиджака, я потянул в себя зеленоватую сладкую теплую жидкость. Страшно хотелось пить. Матэ утолял жажду. Это ведь как зеленый чай.
— На вот тебе кусок хлеба,— сказал он,— до утра ничего не дадут.
— Спасибо,— сказал я, беря хлеб.
— Слушай,— обратился он ко мне шепотом, приблизив вплотную лицо к окошку и сверкая глазами.— Ты и вправду русский шпион или лапшу на уши вешаешь?
— Да не знаю я... Зацапали вот, сам не знаю за что.
— Ну, мне нет дела, чем ты там занимался, но ты здесь, а сюда и хорошие люди попадают. Вот, видишь мои руки? — И он показал мне многочисленные мелкие шрамы на запястьях обеих рук.— Эти суки пытали меня «пикантной электрикой» несколько суток. Приняли меня за кого-то другого, торговца наркотиками, что ли. Довели меня до того, что я вскрыл себе вены. В реанимации откачивали. А сейчас вот опять сюда, хотя и режим вне камеры.
— Эк тебя угораздило! Но зачем помирать-то? Ты молод. Хорош собой. У тебя все впереди. Тебя еще девушки любить будут. Надеюсь «это-то» у тебя уцелело?
— Да, уцелело,— сказал он со вздохом.— Но думал, что все отвалится, когда меня часами било об пол. К «этому» клеммы подсоединяли, гады. Страшная это штука — «пикана электрика». Думал, все внутренности вытрясет. Ведь колотит тебя об пол — сил никаких нет. И судороги все время. Наорался до хрипоты.
— Ну и что теперь?
— Завтра вот выпускают. Насовсем. Эти военные, сукины сыны, творят, что хотят. Слушай, а ты мне нравишься. Ты, видать, и впрямь не робкого десятка. Если хочешь что передать на волю, держи вот карандаш и бумагу и напиши. Завтра передам.
— Давай,— сказал я.
Оглядевшись, он быстро сунул мне через решетку клочок бумаги и огрызок карандаша.
Написав адрес няни, сообщил следующее: «Дорогие сеньора Т. и сеньорита В. Нас всех по недоразумению посадили в тюрьму. Дети очень страдают. Если хоть что-нибудь сможете сделать для нас, будем очень благодарны». (Если провокатор, то это ему ничего не даст. Если честный человек, то, может быть, в случае судебного процесса, что не исключалось, хоть кто-то позаботится о детях, чтобы они не попали в приют.)
Впоследствии я узнал, что и это мое послание дошло до адресата и что дочь няни (а она была глубоко верующей католичкой) ходила на прием к самому епископу и, объяснив ситуацию, просила, чтобы ей отдали детей. Епископ обещал все выяснить и помочь нам по мере возможности. Он обратился непосредственно в канцелярию президента. Там связались с управлением полиции, после чего епископу было сказано, что речь идет о деле государственной важности, что сам президент страны в курсе этого дела, и от себя лично он просил передать этому епископу, чтобы тот о детях не беспокоился, так как они хорошо устроены и с ними ничего плохого не случится. Для меня это последствий не имело. А узнал я об этом из разговора с охранником месяца полтора спустя.
Прошла ночь. И прошел день. Никто не беспокоил. Вторые сутки ничего не давали есть. Эко напугали! Во время войны целыми месяцами сидели на осьмушке хлеба и воде. К тому же есть совершенно не хотелось. Вечером за мной пришли. Ввели в кабинет. За столом сидел Оскар (так звали моего мордастого). Чувствовалось, что он все еще был крайне зол на меня. На столе у него лежали бумаги, среди которых узнал и свои листки с описанием тайников и условиями работы с ними. Их нашли при обыске. По привычке, давно выработавшейся у меня, я стал быстро считывать текст документов, лежавших перед Оскаром. Я понял, что в квартире до сих пор идет основательный обыск.
— Ты что еще тут подглядываешь?! — рявкнул на меня Оскар, закрывая бумаги.
— Но я ведь кое-какое отношение имею ко всему этому,— сказал я, обдумывая прочитанное. Смоделировал ситуацию: кое-кому из шефов СИДЭ не терпелось поскорее получить хоть какой-нибудь ощутимый результат, и они готовили провокацию, основанную на проведении тайниковой операции. Ведь через этот тайник я должен был передать отчет в Центр. Но связник к тайнику выйти не может. Во-первых, я ведь в это время должен был находиться в Чили или в Штатах; а во-вторых, в описании тайника не было описания сигнала, а было лишь сказано «Сигнал как обычно».
Если, несмотря на это, провокация с тайником все же состоится, то по крайней мере Центр узнает о нашем аресте и прервет радиопередачи, продолжение которых в наш адрес, не зная о нашем положении, чревато весьма тяжелыми последствиями. Я знал, что к тайнику обычно выходит кто-нибудь из местной легальной резидентуры и он прикрыт советским паспортом. Его просто выдворят из страны, и этим дело кончится. Я же, возможно, получу некоторый кредит доверия со стороны противника и смогу более успешно продолжать дальнейшую игру. Но главное! Главное — это сообщить Центру о нашем провале.
— Какого размера должен быть контейнер? — спросил Оскар, показывая несколько обрезков дюралевых и железных трубок. В одном из таких контейнеров я должен был передать свой отчет в не- проявлепной пленке.
Я указал на трубку из железа. От нее будет легче избавиться, если связник все же придет к тайнику и попытаются его схватить. Будущее покажет, что я не ошибся.
— Так какой сигнал вложения закладки в тайник?
— Две перечеркнутые горизонтальные черты мелком.
— Размеры?
— Примерно три сантиметра. (Сигнал этот был старый и уже давно отменен.)
— А как ты смотришь, если мы вызовем твоего связника на явку?
Я пожал плечами:
— Вызывайте, я же вам указал сигнал (как я уже говорил, сигнал этот означал «опасность»).
— А он тебя знает в лицо?
— Наверное, знает. Ему могут показать мою фотографию. (Это я уже сфантазировал. Как правило, в лицо нелегала никто не знает, а для опознания есть опознавательный признак и пароль.)
— А если пойдет кто-нибудь другой вместо тебя?
— Он просто не подойдет. Ведь он же меня знает в лицо или по фотографии.
— А если подберем похожего на тебя?
— Попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.
— А если пойдешь ты сам?
— Могу пойти,— сказал я, усмехаясь.
— А связник твой кто, «нелегал» или «легал»?
— Всяко бывает. Может, тот, а может, другой.
— Только ты не думай, что тебе от нас удастся удрать, если пойдешь сам. Мы перекроем все улицы и перекрестки.
— Мелко задумано. Мелко.
— Не твоего ума дело.
— А вот грубить не надо...
Он свирепо глянул на меня и ушел.
Еще одна ночь и один день. Нервное, напряжение притупило чувство голода. За все время вся еда — лишь чашка чаю да кусок хлеба.
Вечером на третий день за мной пришли. Надели наручники. Снова темные очки и вата на глаза. Ехали более часа. В самом конце пути удалось краем глаза разглядеть номер шедшего навстречу автобуса: 511. Машина остановилась в загородной местности перед воротами с овальной табличкой номера дома из белой эмали, часть которой была отбита (явно умышленно). Виднелись лишь цифры «8» и «О». Меня провели через тускло освещенный дворик и ввели в дом. Прошли по коридору. Вокруг шаги. Наконец сняли очки. Я очутился в небольшой комнатке, где ярко горела лампочка ватт на 150 без абажура. Через приоткрытую дверь виднелась ванная, где лилась вода. «Будут пытать водой?»— подумалось мне. В дверях ванной промелькнул мой новый знакомый Пепе из ЦРУ, на ходу вытирая руки полотенцем. В это время двое охранников, один — здоровенный верзила, другой — седоватый брюнет невысокого роста, сняли наручники. Смуглолицый, которого звали Мигель, достал бинт и стал перевязывать мне запястья. Я молча наблюдал за его действиями. Затем снова надел на забинтованные запястья наручники. Окно было открыто, но ставень-жалюзи опущен и заклинен так, что его невозможно было открыть. Меня еще раз тщательно обыскали. Отобрали даже спичку, булавку, расческу и бумажный песо.
— А то еще превратишь что-нибудь из этого в оружие,— сказал Мигель и добавил жестко: — Смотри, чтобы здесь никаких этих твоих «шуточек», понятно? А то тебе будет плохо. Совсем плохо. Никаких! Нам здесь не нужно сюрпризов, и мы не хотим проблем. Больше нам от тебя ничего не требуется. Сиди тихо, и все будет хорошо. (Под «шуточками» он имел в виду мою неудавшуюся попытку переслать записки в прессу.) И очень постарайся,— добавил он, угрожающе поигрывая полуметровой хромированной цепочкой с кольцом на конце. Такой цепочкой можно сбить с ног, накинуть удавку на шею или стянуть руки перед тем, как надеть браслеты.— А пока ложись вон на кровать и не рыпайся!— И вышел, оставив дверь открытой.
Я лег на спину со скованными руками на животе, уставившись в белый потолок. Повернуться на бок было совершенно невозможно, так как запястья сразу же начинало сжимать наручниками. Яркая лампочка светила прямо в глаза. Еще раз прогнал в уме предполагаемые последующие допросы. Итак: в институте учился, товарищей по учебе «списать» с товарищей по семилетке и по средней школе. Так меньше вероятности ошибиться. Не один раз придется повторять. Преподаватели? Ну, их-то можно указать. У ЦРУ наверняка есть перебежчики, и меня будут проверять. Но институт наш в Ленинграде уже давно расформирован, а во вновь созданном в Москве институте из старых преподавателей мало кто остался. Разведшколу — исключить полностью. Институт и сразу после него — индивидуальная подготовка, включая стажировку по прикрытию в совхозе, на автобазе. Исключить райотдел ГБ, это ни к чему, как и дела по линии контрразведки, в которых приходилось участвовать. Ну да ладно, всего не предусмотришь. Будет видно по ходу дела. Дверь отворилась.
— Пошли! — сказал рослый охранник с кольтом за поясом.
Меня ввели в просторное, довольно ярко освещенное помещение, где потолком служила высокая крыша. Пол выложен плитняком. Два окна и дверь, очевидно выходившие в сторону улицы, плотно закрыты деревянными подъемными шторами, сами же окна открыты. Двери, выходившие в другие помещения, также плотно закрыты. Когда одну из них открывали, оттуда проникал запах жареного мяса. В комнате двое охранников, седовласый сеньор со сталинскими усами по имени Гомес, полковник СИДЭ, с которым я познакомился еще в ночь ареста. Это мне после поведал Мигель. Вошел Пепе. Стол был накрыт на семь персон. Меня усадили на «почетное» место в центре. Все были в хорошем настроении, шутили между собой. А я так и сидел с руками, скованными наручниками.
— Хотелось бы сначала помыть руки и снять вот это,— сказал я, указывая на свои руки.— Что же я, вот так и буду сидеть, смотреть, как вы тут ужинаете.
— Если будешь себя хорошо вести, то снимем,— сказал Мигель, ухмыляясь. Он достал из кармана ключ, снял с меня наручники и отвел в ванную. Сам был в суконных коричневых широких шароварах га- учо, заправленных в хромовые черные сапоги гармошкой и в клетчатой ковбойке.
Вскоре мы вернулись. Посреди стола водрузили пятилитровую «дамахуану» с красным вином, сифоны с водой. Внесли жареное мясо, цыплят, салат, сыр и фрукты, белый хрустящий хлеб. Мало-помалу завязалась беседа. О футболе, о политике. Жарко пылали дрова в камине, прогоняя сырость. «Ну, ясно,— думал я.— Это методы ЦРУ, но никак не СИДЭ. ЦРУ заинтересовано во мне». (Позже через Мигеля я узнаю, что арест произошел по заказу и под непосредственным руководством ЦРУ.)
По окончании трапезы пили традиционный матэ. Пепе испанского не знал и принимал участие постольку поскольку. Ему было неинтересно с нами, и он вскоре ушел спать. Мигель взял в руки гитару и запел песню о том, как один бедный гаучо-бродяга ехал-ехал в Чили, да так и не доехал, и куда он подевался, до сих пор никто не знает. И он весело подмигивал в мою сторону, намекая на мою несостоявшуюся поездку в Чили. Он спел еще несколько песен из аргентинского фольклора и конечно же танго. Голос у него был хрипловатый, но приятный.
— И что же у вас там, в России, нет частной собственности?— спросил полковник Гомес, потягивая красное вино из стакана.
— Частной нет, личная— есть. Квартира, дача, машина.
— Ну а вот я, например, приеду в Россию и хочу купить землю, построить ранчо, разводить на нем бычков на мясо, как вот у нас здесь в Аргентине. Смогу я это сделать?
— Нет, вы этого сделать не сможете. Земля у нас принадлежит государству и в частные руки не продается. Земля, которую занимают колхозы, тоже принадлежит государству.
— И что я не могу к вам приехать, купить какой- нибудь ваш развалюху колхоз и показать вам, как надо вести хозяйство?
— У нас это невозможно. У нас же социалистическая система, в отличие от вашей.
Далее мне пришлось сделать небольшой экскурс в теорию социалистического развития. Охранники слушали внимательно. Гомес же — с иронической улыбкой.
— Ну ладно, пора идти.— Он встал из-за стола.— Смотри, ты тут моих парней не распропагандируй,— сказал, улыбаясь в седые усы.
— Я думаю, они достаточно иммунизированы против идей социализма. Или я ошибаюсь?
— Мы вот поселим тебя с семьей где-нибудь в провинции Ля-Рьоха, дадим тебе домик с хорошим клочком земли, тогда узнаешь, что такое частная собственность,— сказал Гомес на прощанье.
Полковник уехал. Охранники ушли в караульное помещение смотреть по телевизору футбол. Мы остались вдвоем с Мигелем, который уже был изрядно навеселе.
— И чего ты там забыл, в этом Чили, э? — спросил он с усмешкой, прищурившись.
— Да вот, надо было помочь Альенде победить на выборах.
— Он бы и без тебя разобрался, что к чему. А вот если бы ты туда не рыпался, тебя бы, может, до сих пор не арестовали?
— Отчего же? Арестовали, потому что я собирался в Чили? Даже не зная, чем я там буду заниматься?
— Я тебе скажу, только строго между нами, и то лишь потому, что ты не наш, ты считай — янки. И ты у меня вызываешь симпатии. Нас они используют только для охраны и для других темных дел. Я с полковником Гомесом накоротке, так вот он мне сказал, что информация на тебя пришла от американцев. Они и руководили всей операцией, сидели в соседней комнате, когда тебя впервые допрашивали, понял? А теперь сам домысли, отчего все это с тобой приключилось. Ты ведь умный, поймешь, что к чему. Не мне тебя учить.
— А чего же вы так поторопились?
— Боялись, что ты уедешь в Чили, а там только тебя и видели. Думали, что ты собирался бежать. Нам даже не разрешили вести за тобой слежку. Сказали, что ты профессионал и «наколешь» нас с первого разу. Мы, собственно, о тебе вовсе ничего и не знали, кроме того, что ты русский шпион. Это нам американцы сказали. А теперь я тебе снова надену наручники — таков приказ, и ты иди себе спать.
Спать было крайне неудобно. Лежать можно было только на спине. Мешали наручники. Яркий свет, отражаясь от белого потолка и стен, бил прямо в глаза. Время от времени в течение ночи в дверь заглядывали охранники. За всю ночь почти не смыкал глаз, В голову лезли разные мысли. «Русский шпион! Забрали без всяких жену и детей. Для оказания давления, конечно. Значит, знали точно, с кем имеют дело. Неужели предательство? Похоже. И все же не верится. Да. А я-то вначале полагал, что этот Пепе появился только лишь потому, что я собирался работать против Штатов. А здесь, если верить этому Мигелю, информация о нас пришла из ЦРУ? Утечка из Центра? А почему этот Мигель так со мной откровенен? Хотя в присутствии остальных он разыгрывает из себя сурового охранника, демонстративно поигрывая своей хромированной цепочкой. «Для чего эта цепочка?»— спросил я его. «При помощи этой цепочки легко обезвредить любого преступника»,— отвечал он. И все же, почему он мне это рассказывает? Антиамериканские настроения? (Впоследствии это предположение подтвердилось. Мигель, будучи националистом, действительно терпеть не мог американцев, которые, как он считал, потихоньку оккупируют его страну, проникая во все поры, и в первую очередь в силовые структуры, одной из которых является СИДЭ.) Да, значит, вот откуда ветер дует. Если теперь мной будут заниматься только цэрэушники, то они будут делать это с полным правом, поскольку наш арест произведен с их подачи. Так вот куда все время бегали Охеда и Оскар во время первого допроса! За стенкой сидели цэрэушники, которые руководили допросом, сами избегая до поры до времени показываться мне на глаза. И вот теперь, после моего признания, они и появились в образе этого Пепе-грузина. Как сообщить в Центр о своих подозрениях. Кто? Где? Когда? Похоже, похоже. О дорожном происшествии с девочкой ни слова?! По-видимому, даже не слышали об этом. А говорят, что долго следили за мной. Ну что же, доживем до утра, а там видно будет. Утро вечера мудренее. Даже в моем положении. Но мысль о том, что в Центре затаился враг, сверлила мозг, не давала покоя, приводя меня в угнетенное состояние. И все же это ведь из области предположений»,— думал я, перебирая в уме немногочисленные контакты в Центре.
Наутро сняли наручники и бинты. Из дома принесли мою пижаму темно-красного цвета с черными цветочками, велели в нее переодеться. На ноги принесли шлепанцы.
— Ну вот, видишь, какой ты красный теперь. Совсем красненький стал! — приветствовали охранники мое появление в красном одеянии.— А главное, в такой одежде далеко не убежишь,— сказал один из них.
— А чего мне бегать, коли мне и тут неплохо,— отвечал я.
После завтрака, состоявшего из кофе с молоком и булки с маслом, Пепе наконец приступил к делу. Вначале он предложил мне все описать письменно, но я категорически отказался писать что-либо, равно как и говорить с ним по-русски, и поэтому беседа велась только на английском языке. Биографические данные, учеба, подготовка. Разбор моих записных книжек, в которых были сотни имен и адресов моих клиентов, и столько записей, что сам черт ногу сломит. Каждый штришок, каждая закорючка подвергались тщательному анализу. Приходилось всему давать объяснения. Например:— Вот этот Линдерматер. Как вы с ним познакомились?
— Ну, приходил он к нам в бар. Большой весельчак и затейник. Быстро вошел в компанию с Крамерами. Несколько лет, пока мы держали бар, был другом нашей семьи. Ни одна пирушка не обходилась без его участия. По духу неонацист. С его помощью мы познакомились еще с несколькими наци.
— Вы на него давали характеристику в Центр?
— Что за вопрос? Мы давали характеристики на всех лиц, встречавшихся нам здесь. А их были десятки.
— Так это все же нейтральная связь?
— А вы что думаете, мы станем вербовать всех подряд? Что-то вы нас недооцениваете.
И так далее, в том же духе...
— Нейтральная связь?
— Конечно, нейтральная.
И только на двух я позволил себе сосредоточить внимание Пепе. Оба были клиентами бара, и оба, насколько я знал, покинули страну, причем один из них уехал в США, другой — в Испанию. Но я знал, что по своим личным данным такие люди нашей разведке не подходят. Самое удивительное, что поиски ЦРУ этих людей не увенчались успехом. Они куда-то запропастились, и это обстоятельство их чрезвычайно заинтересовало. После обеда и короткого отдыха— снова за работу. И так — до самого вечера. И все последующие дни. В воскресенье Пепе брал себе отдых.
За ужином появился Охеда. Поужинав с нами, он установил на столе наш приемник «Браун» и магнитофон, за стол уселись охранники, двое из них встали за моей спиной. Я надел наушники и вскоре услышал позывные Центра. Пепе также наблюдал за моими действиями. Листочки с шифрами Охеда теперь аккуратно отглаживал сам, снимал копию и только лишь после этого отдавал мне на дешифровку. Под взглядом охранников я приступил к расшифровке радиограммы.
В шифровке, однако, не было ничего фатального. Она гласила примерно следующее: «Весту», «Весте». Ваш сигнал в Сантьяго не поняли. Выехал ли «Вест» в Чили? Просим сигнал о прибытии в Сантьяго «Веста» продублировать». Далее следовало несколько незначительных фраз.
«Да,— думал я,— видно, в ЦРУ деньга не зря платят. Они предугадали, что сигнал, который я им выдал, мог означать «опасность», и поставили какой- то свой сигнал, который ничего не обозначал, и тем не менее «мечту» наши «сняли». Прошло уже более недели, а Центр все еще находился в полном неведении о том, что с нами случилось. Что делать? Ведь любая следующая радиограмма может означать катастрофу. Могли дать адрес, явку, какое— нибудь имя... Как прервать эту игру? Американцы, по-видимому, ведут параллельную запись передач из Центра». Пока проводил дешифровку, мне стало жарко, на лбу выступили капельки пота, и наверное, прибавилось седых волос на голове. К счастью, в тексте ничего лишнего.
Передав шифровку Пепе, я встал из-за стола, чтобы хоть немного размяться. Охранники следили за каждым моим движением. Прошелся по комнате, придерживая сваливавшиеся штаны. За неделю я, похоже, изрядно потерял в весе, да и ремень от брюк у меня отобрали.
Наутро в гостиной, где мы так мило беседовали с Пепе, меня ждал еще один человек, с виду настоящий американец, высокий, поджарый, спортивного телосложения, лет сорока пяти, одетый в толстый свитер цвета морской волны и джинсы, обутый в добротные ботинки на толстой каучуковой подошве. Он сидел в углу комнаты, закинув нога на ногу, и изучающе разглядывал меня. «Еще один цэрэушник,— подумал я.— И лицо мне его знакомо».
Память мгновенно подсказала: «За две недели до ареста этот сеньор обратился ко мне по-английски, когда я шел по своим делам по авениде Флорида в центре Буэнос-Айреса. По-моему, он спросил, как пройти к гостинице «Президент».
— Меня зовут Густаво,— представился он хрипловатым голосом на английском языке.— Могу вам сообщить, что ваша жена и дети живы и здоровы. Они живут на загородной вилле и всем обеспечены. И все бы ничего, но нам хотелось бы, чтобы ваша жена была более разговорчивой. Более того, она вообще не хочет с нами беседовать.
— А может, собеседник ей не нравится?
— О да, конечно!— улыбнулся он.— Возможно, вы правы. А скажите, почему ваша жена думает, что вас кто-то предал? (Вот это да! И у нее появились мысли о предательстве!)
— А вы у нее спросите.
— И все же, мне хотелось бы знать ваше мнение по этому поводу.
— Может, кто-то и предал. Откуда мне знать? Все может быть. Разве у вас такое не бывает?
— Бывает. И тем не менее?
— Скорей всего, у нас самих где-то был прокол. Может быть, это связано с последней поездкой жены в Европу.
— В Россию, вы хотите сказать?
— Ну да, в Россию. Домой.
— А она вам ничего не говорила о каких-либо своих подозрениях относительно Европы?
— Нет, не говорила.
— Она что же, не заметила, что ее вели через всю Европу? Или она у вас недостаточно опытна?
— Значит, не заметила. А может, и опыта маловато. Ведь она же не профессионал. Она — привлеченная.
— И что же, вы дома никогда по-русски не разговаривали?
— Это исключено.
— Ну а скажем, на улице, в машине?
— Нет.
— И что, гак уж никто из ваших друзей не догадывался, что вы русские?
- Похоже, что нет.
А может, они вам просто об этом не говорили?
- Вполне возможно.
— О каком сигнале идет речь в полученной шифровке?
- Ну, я же вам сказал, какой сигнал нужно ставить в Чили. Откуда мне знать, что вы там нарисовали?
— Да, наши люди, наверное, напутали и поставили не совсем то, что надо.
— Да вы вообще там, похоже, просто раздавили кусочек мела и думаете, что к вам кто-то после этого выйдет.
— А вы уверены, что вы нам дали правильный сигнал?
— Это уж ваше дело, верить мне или нет.
— Но согласитесь, что ваше поведение там, на конспиративной квартире в высотном здании, никак не способствует нашему взаимному доверию.
В ответ я лишь пожал плечами. Он помолчал.
— А скажите мне вот что: разве у вас не был предусмотрен какой-либо сигнал на случай ареста? Я полагаю, что Центр до сих пор не знает о том, что с вами случилось.
— Ошибаетесь. Центр, по-видимому, уже знает об этом.
— Каким образом? Откуда?
— А вы были на нашей квартире?
— Разумеется.
— Так вот. На кухне окно скользит по дюралевым направляющим. В определенные дни, в определенное время окно должно быть приоткрыто на одну треть, что означает: «Все в порядке».
— А если оно закрыто в этот день?
— Тогда это сигнал, означающий «опасность».
Густаво задумался.
— Окно действительно было закрыто. Но, предположим, Центр таким образом узнал о вашем аресте. Почему же он продолжает радиопередачи?
— Чтобы нас поддержать. Вы же видели, что Центр обращается ко мне по кличке «Олег», тогда как мой псевдоним — «Вест». Так вот, обращаясь ко мне по этой кличке, Центр дает мне знать, что ему известно о том, что с нами произошла «маленькая неприятность».
Густаво снова задумался. От себя добавлю, что все вышеописанное было импровизацией от начала до конца. Я знал, что «Веста» окно на кухне закрыла. А моя настоящая кличка действительно была «Олег», а псевдоним «Весты» — «Олегова». И никакой договоренности с Центром на случай ареста у нас, к сожалению, не было. Но похоже, что аналитики из ЦРУ разгадали эту мою туфту, так как Густаво к этому вопросу с окном и с кличкой больше не возвращался.
— Скажите, а вы не были знакомы с Логиновым? — вдруг спросил он.
— Нет, не был. Знаю из прессы, что он провалился в ЮАР.
— А почему, как вы думаете?
— Газеты писали, что из-за того, что ему вздумалось зачем-то фотографировать старую тюрьму, а там это возбраняется.
— И что вы думаете по этому поводу?
— Думаю, что все это чушь. Я думаю, что его арестовали по наводке.
Густаво перевел разговор на другую тему.
О молодом нелегале Логинове сообщалось в прессе: «Впервые советский шпион пойман в ЮАР!» Он был арестован якобы по уже указанной мной причине — фотографирование тюрьмы. Логинов был один, без семьи. Почему он признался, что он нелегал, мне не было ясно. Возможно, к нему применялись какие-то методы воздействия. Центр каким-то образом сумел вызволить его из тюрьмы. Впоследствии он работал преподавателем в одном из вузов Ленинграда.
Вскоре Густаво распрощался и уехал.
После обеда, когда Пепе удалился в свою комнату отдыхать, Мигель поведал мне кое-что о Густаво:
— Это тот самый янки, который руководил всем твоим делом. Это он тогда сидел в соседней комнате в комисарии, когда тебя допрашивали сразу после ареста.
— Ну и как он?
— Нормальный. Щедрый. Подбрасывает нам иногда «зелененьких». Вообще-то их здесь много, цэрэушников. Порой, кажется, что по одному за каждым деревом. В Штатах у него остались жена и дети. С женой он разведен. Живет один.
— Он что здесь, самый главный?
— Нет. Главный у них Карлито. Рыжий такой, злой и вредный. Он тоже был там, в комисарии, вместе с Густаво в ночь ареста. Да и у твоего дома он был вместе с нами, контролируя всю операцию.
...Прошло несколько дней. Сменился наряд. Один из охранников явился в моей куртке. Он сказал, что у него есть яхта и что в моей курточке ему будет очень удобно с ней управляться. Старшим наряда был Охеда, мой старый знакомый. К ужину снова подошел полковник Гомес. После трапезы он опять затеял со мной дискуссию по вопросу о частной собственности на землю. Он мне пытался доказать преимущества частного владения землей, фермерского ведения хозяйства. Я же доказывал ему преимущества нашего колхозно-совхозного социалистического производства. Разумеется, сегодня мои доводы кажутся мне смешными, но ведь в 1970 году с производством сельхозпродуктов у нас в стране дело обстояло несколько лучше, чем сейчас, и мне было чем крыть. Советская власть давала простому пароду гарантированную работу, социальную защищенность, бесплатное образование и здравоохранение, практически бесплатное жилье.
Дискуссия была довольно острой и в то же время забавной. Присутствовавшие при этом охранники с интересом слушали мою лекцию о социалистическом образе жизни и способе ведения сельского хозяйства в условиях социализма. Но мой главный оппонент в споре о преимуществах двух систем, полковник Гомес, оказался на высоте, умело защищая свой строй. Каждый из оппонентов остался при своем мнении.
Через несколько дней снова пришел Густаво. Переговорив о чем-то с Пепе, он сел за стол рядом со мной и спросил:
— Скажите, у вашей жены и вправду была норковая шуба?
— Да, была. А что, шубы этой уже нет?
— Об этом поговорим позже. Какая аппаратура у вас имелась, кроме радиоприемника «Браун» и магнитофона «Sony»?
— Ну, были еще приемник «Грюндиг», кассетный магнитофон «Филипс», восьмимиллиметровая кинокамера, фотоаппараты «Олимпус-Пен» и «Кэнон», пишущая машинка. А что, чего-нибудь не хватает?
— К сожалению. Надо будет разобраться кое в чем.
— Ну, вы бы еще целую роту туда пригнали, тогда вообще от дома ничего бы не осталось.
— Вот вы все шутите, и порой шутите опасно. Будьте осторожны с аргентинцами. Пока мы контролируем ситуацию, но ведь все может в любой момент выйти из-под нашего контроля. Не провоцируйте их.
— Чему быть, того не миновать. С чего вы взяли, что я — провокатор? Все мы во власти Божьей.
— Во власти Божьей... Разумеется. Будьте же серьезны! Под вопросом ваша судьба. И вашей семьи тоже.
— А если серьезно, то я в любой момент возьму да и прекращу всякое сотрудничество с вами, пока не получу возможность повидаться с моей семьей.
— Прошу вас не делать этого. С вашей семьей все в порядке. Я только что оттуда. И я вам обещаю, что вы их скоро увидите. Но, ради Бога, пе вредите себе, да и.им тоже. Аргентинцы теряют терпение, им нужны немедленные и эффективные результаты. Вы уверены, что вы нам все рассказали что касается ваших связей?
— Какие могут быть сомнения?
— Сомнения, видите ли, имеются. Но дело не в этом.
— В чем же?
— Вот вы указали нам почтовый ящик «Грета» [44]Адрес «Грета» был подобран Центром на тот случай, если «Вест» попадет в руки противника и будет вынужден вести двойную игру. Этот вариант был отработан и являлся составной частью «отступной легенды». Любое послание от «Вестов» по этому адресу означало бы: «Мы в руках противника».
в Восточном Берлине.
— Ну, и что с ним?
— Но ведь это адрес одного из десятков офисов, размещающихся в центральной части Восточного Берлина.
— И что же вас смущает? Что тут особенного?
— А в каких случаях вы должны использовать этот адрес?
— Когда есть необходимость послать внеочередное сообщение.
— Вы не возражаете, если мы туда напишем? Вернее, вы напишете,— предложил он, испытующе глядя в глаза.
— Никаких проблем. Можем и написать. Если вам это нужно. А только зачем?
Вместо ответа он дал мне бумагу и ручку. Я набросал черновик защитного текста письма на нейтральную тему. Густаво прочитал письмо, внеся некоторые коррективы, и я переписал его начисто. Затем было заготовлено краткое сообщение о том, что вследствие болезни я не смог поехать в Чили. Наложив на текст письма специальную копирку с тайнописным составом, я выполнил невидимый текст сообщения, вложил в конверт письмо и написал адрес. Густаво забрал письмо и распрощался. Позже, уже в Москве, я узнал, что письмо мое в адрес «Грета» никогда не было отослано. Цэрэушники не зря ели свой хлеб.
В наряд посылали каждый раз новых охранников. Они были людьми различными по складу ума и по характеру. Запомнился один, нервный и злой, физически сильный, большеголовый, лохматый, в очках. Он все донимал меня вопросами насчет социалистического строя в России, которую он всем сердцем ненавидел и всячески старался это показать. Даже порывался меня допрашивать, но вмешивался старший группы и выставлял его из комнаты. В день смены наряда он зашел попрощаться. Был одет под ковбоя: в куртке с кисточками и помпончиками, с патронташем и револьвером на боку, в широкополой шляпе и в коричневых сапогах на высоком каблуке. Я с усмешкой рассматривал его живописный наряд.
— Собрался на бой с большевиками?— не удержался я.
— С удовольствием пристрелил бы тебя, русский шпион, будь моя воля! — вскипел почему-то он, обидевшись на мою невинную шутку.
— Послушай, а что я тебе такого сделал, что ты на меня так сердишься?
— Да одно то, что ты оттуда,— уже преступление! Погоди, мы еще встретимся с тобой на узкой дорожке!
Если тебе вдруг вздумается бежать. Я сам пойду по твоему следу. Уж я-то найду тебя!
И он, резко повернувшись, вышел.
— Он что у вас, псих?— спросил я Мигеля.
— Э-э, да у него не все дома,— отвечал он.— А вообще-то парень был в «эскадроне смерти» [45]«Эскадроны смерти» действовали в Аргентине и Бразилии в шестидесятые — семидесятые годы и состояли из офицеров и сер¬жантов полиции и жандармерии, которые в свободное от основной работы время физически уничтожали прогрессивных деятелей, тер¬рористов, матерых уголовников и лиц, замешанных в убийстве полицейских. Трупы людей, уничтоженных «эскадроном смерти», находили на загородных шоссе, изрешеченными пулями и с над¬писью на груди: «Эскадрон смерти».
, где слегка свихнулся.— И Мигель сделал выразительное движение пальцем у виска.— Он армянин по происхождению, сын богатого оптовика. У них ранчо в Сальте, вот он и приоделся под ковбоя, туда сейчас направляется.
Однажды Густаво привез фотографа. Меня сфотографировали в моей дурацкой красной пижаме в профиль и анфас. Дора мне потом рассказывала, что фотография была цветной и я выглядел на ней просто превосходно: красный и в красной пижаме.
— Сегодня ваш национальный праздник— день Октябрьской революции. Примите мои поздравления,— сказал Густаво.
В тот день он остался на ужин, присутствовал также на радиосеансе из Центра, который оказался последним. К счастью, Центр, по-видимому, почувствовал неладное: последняя шифровка не содержала абсолютно никакой лишней информации, адресов, инструкций. Только поздравления с пятьдесят третьей годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Да еще спрашивали о нашем самочувствии. Центр, кажется, понял, что, раз я не появился в Чили и о причинах ничего не было сказано, значит, что-то, возможно, идет не так, как надо. (Однако я ошибался.) Получение шифровки просили подтвердить соответствующим сигналом. Густаво задумался. Он словно что-то решал. Видимо, понял, что радиоигра подходит к концу.
— Ну и какой же это соответствующий сигнал? — спросил он.
— Все тот же: «X» (как я уже упоминал, сигнал этот означал «опасность»).
Пепе между тем завершал свою работу.
— Я вас очень прошу еще раз подумать и вспомнить то, что вы, возможно, забыли мне сказать.
— Я вам все сказал и на все вопросы ответил.
— Ну, может быть, что-то не сказали поначалу. Ведь вы же понимаете, что я уеду, после меня придут другие люди, и вам все равно придется рано или поздно рассказать, если вы что-то от меня утаили. Для вас это будет кое-что значить. Поймите меня, я к вам хорошо отношусь, и мне очень хотелось бы, чтобы у вас в будущем все было нормально.
— Послушайте, Пепе. А почему, собственно, вы думаете, что я от вас что-то утаиваю. И кстати, какие у вас соображения относительно нашего будущего? Уже что-нибудь замаячило на горизонте?
— Дело в том, что я должен вас покинуть, поскольку моя работа здесь окончена. С вами будет работать другой мой коллега, который только что прибыл из Штатов. Мне, разумеется, очень не хочется, чтобы он узнал что-то, чего не знаю я. Вы, конечно, понимаете, что имеется в виду — связи. У нас пет уверенности, что мы знаем все. Нет ни единой зацепки.
— Я вас уверяю, Пепе, что я от вас ничего не утаил.
— Ну, хорошо. А что касается вашего будущего, то пока рано говорить об этом. Но по секрету скажу, в перспективе у вас, по-видимому, предстоит переезд в США. Вы как на это смотрите?
— Положительно.
На этом мы расстались. Два дня никого не было.
На третий день после завтрака на стол передо мной легла местная газета «Кларин». До этого никаких газет мне не давали. А сейчас вдруг дали. На последней странице газеты были напечатаны фотографии двух молодых людей, советских граждан, выдворенных на днях из страны за деятельность, несовместимую с официальным статусом. Фотографии сопровождались статьей, в которой говорилось, что современные технически развитые страны уже давно перешли на спутниковые методы разведки, советская же разведка все еще пользуется средневековыми дедовскими шпионскими методами. В статье говорилось, что русские были пойманы с поличным и выдворены из страны в соответствии с международными нормами. Их высылке предшествовала нота правительства Аргентины, врученная послу Советского Союза. Комментарии не содержали никаких конкретных фактов. Я понял, что произошло. «Но ведь сигнал же был не тот! Почему же они все- таки пришли?!»
Двоякие чувства обуревали меня, пока я читал эту статью под внимательными взглядами охранников и Охеды.
Конечно, было тяжело и горько осознавать, что по моей вине из страны были выдворены два наших сотрудника. Никого из них я не знал. Но в то же время был уверен, что «неприятности» у них были из-за того, что пошли на операцию, несмотря на то, что сигнал был другой. Вот каким путем Центр, наконец, получил информацию о нашем положении. Во-первых, по крайней мере, этих мучительных радиопередач больше пе будет. Радиоигра закончена. А это— главное. Во- вторых, Центр предпримет предусмотренные в этих случаях меры по локализации провала. В-третьих,— что немаловажно,— мое положение в глазах моих «опекунов» упрочится. Тот факт, что они считают, что я им не все сказал, говорит в мою пользу, поскольку я буду нужен им до тех пор, пока в состоянии буду давать хоть какую-нибудь информацию.
А вот и кое-что, чего не было в прессе. Об этом мне удалось узнать позднее через одного из охранников, который принимал непосредственное участие в операции по захвату наших людей, выходивших к тайнику.
Тайник этот, как и многие другие, подбирался мной, и размещался он в кирпичном основании железной ограды, проросшей живой изгородью. Ограда окружала заброшенный старый дом, расположенный на узкой улочке в одном из районов Буэнос-Айреса. Из описания тайника было ясно, в какое время будет положена закладка. Контрразведка планировала организовать крупную провокацию с захватом с поличным связника Центра, с последующим развертыванием антисоветской кампании в стране. В этих целях тайник был оборудован скрытыми фотовспышками для фотографирования связника в момент выемки закладки из тайника. В контейнер— металлическую трубку— была заложена подготовленная СИДЭ не проявленная фотопленка с отснятыми военными объектами и другими компрометирующими материалами.
Поздним вечером два молодых человека не спеша приближались к району тайника. Перед этим прошел сильный дождь. На улице, как обычно, стояли машины. Прохожих почти не было. Ничто не предвещало каких-либо неприятностей,
В момент изъятия закладки фотовспышка не сработала, по-видимому, по причине ливня. Один из товарищей изъял контейнер, и оба уже стали уходить, не ускоряя шага, когда из-за кустов, из-за машин на них бросилось десятка два агентов контрразведки. Ловко увернувшись от них, связники, бросившись в разные стороны, ударились в бега. Они были задержаны лишь на довольно большом расстоянии от тайника и оказали значительное сопротивление. Контейнер с пленкой СИДЭ так и не удалось найти, хотя ее искали десятки людей. Куда они ее забросили, выяснить так и не смогли, хотя были осмотрены все прилегающие к улице палисадники, канавы и ливнестоки канализации. В машине один из задержанных пытался ударить охранника, назвал его предателем, очевидно, приняв его почему-то за меня. Его поколотили, и довольно крепко. В полицейском участке, куда были доставлены оба связника, каких-либо компрометирующих материалов против них предъявить так и не удалось, но тем не менее был составлен протокол, вызван представитель нашего посольства, и товарищи были выдворены из страны. Один из них работал в Торгпредстве, другой — в местном агентстве «Аэрофлота».
Я все еще сидел за столом, горестно размышляя о случившемся, как вдруг распахнулась дверь и вошла «Веста» с детьми. Встреча конечно же была необычной, мы не виделись целый месяц со дня ареста. К тому же меня никто не предупредил, что они придут. Старшая дочь была очень возбуждена, но быстро успокоилась. Нас оставили наедине. Я сделал «Весте» знак, что нас подслушивают, и стал вести разговор в том плане, что мне пришлось признаться во всем, что будущее наше пока неопределенное, что, возможно, придется остаться в этой стране, так как после этого события— я показал ей газету с фотографиями — нам уже ни в коем случае нельзя возвращаться домой. Все это время я демонстрировал «Весте» указательный палец левой руки, наложенный на средний,— наш условный сигнал о том, чтобы она не верила моим словам. Этот жест был взят нами из художественного кинофильма времен «холодной войны» о захвате тайваньским режимом советского танкера «Туапсе». Этот жест означает: «Я вру. Не верь тому, что говорю».
На пальцах же я показал, что необходимо готовиться к побегу. Больше ни о чем поговорить не удалось, так как вошел полковник Гомес. Сквозь приоткрытую дверь доносилось потрескивание рации и голос дежурного, который вызывал кого-то на связь.
Через полчаса «Весту» с детьми увели.
Вечером снова слушали эфир. Он был нем. Центр на связь больше не выходил. А через два дня мне принесли одежду и велели переодеться. Вернули часы и ремень. Снова надели черные очки, заложив за стекла вату. Прошли по коридору, вышли во двор, где меня усадили в маленький «фиат». Рядом сел охранник. Слышался шум двигателей машины. Краем глаза мог наблюдать, как выехали со двора на улицу. Долго ехали по шоссе, затем по какой-то аллее.
«Похоже на парк «Патрисиос»,— подумал я.
Из разговора охранников понял, что сзади шла еще одна машина.
Въехали в ворота какой-то усадьбы. С меня сняли очки и ввели в дом. В вестибюле меня встречали «Веста» и дети. Мы прошли в отведенную для нас комнату. Полковник Гомес посмотрел, как мы разместились, и вскоре уехал.
Это была маленькая спальня, где стояла большая кровать, по обе стороны которой расположены кроватки для детей. Окно забрано решеткой, ставень- жалюзи закрыт, в комнате горели лампы дневного света. При спальне был совмещенный узел — ванная и туалет.
Некоторое время мы оставались одни. Вслух разговор шел о детях. Отлично понимая, что комната прослушивается, мы писали с помощью огрызка карандаша, каким-то чудом сохранившегося у «Весты», друг другу записки на туалетной бумаге.
В записках прежде всего обсудили причину ареста.
«Мне кажется, что это предательство»,— сразу же написала «Веста».
«Я тоже так думаю,— написал я.— Хотя не исключается, что где-то у нас самих был прокол. Нельзя же все валить па предательство. И тем не менее никаких улик, никаких доказательств не предъявлено».
Мы перебрали все моменты, включая недавнюю поездку в Союз. Именно здесь мог иметь место прокол. Но почему сразу же арест? Ведь обычно в нашем деле аресту предшествует длительная разработка, преследующая прежде всего выявление связей. Прошляпили мы? Не заметили наружного наблюдения? Все может быть, хотя проверялись регулярно, особенно до и после явки и при проведении тайниковой операции. А случай на дороге с той девочкой? Если бы мы находились в разработке, этот случай вряд ли был бы оставлен без внимания контрразведки. Мы продолжили разговор во дворе, куда нам разрешили выйти на полчаса.
Кинта (так в Аргентине называется вилла) с небольшим двориком размещалась в пригородной зоне на участке примерно в четыре сотки. Дом был одноэтажный с мезонином, с крышей из красной черепицы. В доме были гостиная с камином, большая прихожая, где раздвижной ширмой отгорожена ниша с двумя кушетками для охранников, еще две спальни, кухня, вторая ванная с туалетом. Из прихожей в верхние помещения вела мраморная лестница. Наверху в мезонине имелись две небольшие изолированные комнаты. Вход туда для нас строго запрещен: там были служебные помещения охраны, размещались рация и аппаратура подслушивания. Дом был отделен от шоссе эвкалиптами и окружен живой непроходимой изгородью. Небольшой дворик представлял собой лужайку, поросшую травой. Во дворе имелся большой, добротно сделанный из кирпича мангал для приготовления асадо.
Участок был угловым, метрах в двухстах от шоссе, по которому проходили автобусы дальнего следования. К дому примыкал соседний участок, где стоял точно такой же дом. Круглосуточно дежурил наряд, состоявший из четырех сотрудников СИДЭ, вооруженных пистолетами. Через каждый час дежурные выходили в эфир с докладом о состоянии дел на объекте. Если кто-то должен был приехать, то охрана заранее оповещалась об этом по рации. Каждую неделю наряд сменялся. Контроль за всеми нашими передвижениями на кинте осуществлялся круглосуточно. Соседям меня выдавали за ученого из ГДР с семьей, попросившего политического убежища. На руках у нас было двое детей, поэтому предпринять что-либо в смысле побега в подобной обстановке было просто немыслимо. Поэтому оставалось только запастись терпением и ждать. Во дворе, как правило, на стуле или на бревне сидел охранник. Мы с детьми в это время могли совершать прогулки по периметру двора. С прежней квартиры нам доставили коляску, купленную еще в Швейцарии, и ребенок, которому было к тому времени уже одиннадцать месяцев, учился ходить, держась за коляску. Во время прогулок мы вполголоса могли обсуждать наши проблемы, но так, чтобы движение губ не просматривалось со стороны дома. Было решено, что у нас нет иного выхода, как дожидаться дальнейшего развития событий, результатов расследования нашей деятельности в стране. Ведь не все же время нами будет заниматься ЦРУ. Придут еще, очевидно, и местные следователи. Неизвестно еще, как в дальнейшем с нами поступят: в случае суда нам могут предъявить лишь одну улику — незаконное использование аргентинских документов, да еще кое-что не слишком, на наш взгляд, значительное. Могут, конечно, также без всякого суда поселить нас где-нибудь в отдаленной провинции под надзором. Есть в этой стране места, откуда выбраться не так просто. О таком варианте поговаривали охранники, которые слышали разговоры своего начальства.
В день моего прибытия на кинту там дежурила смена во главе с моим старым знакомым Мигелем. Остальные трое— Качо, Хорхе и Тинго— молодые парни не старше двадцати пяти лет. Один из них, Тинго, индеец: смуглый, с косым разрезом глаз, с черными как смоль прямыми волосами. Качо — добродушный толстяк с вислыми пшеничными усами. Хорхе — высокий, бледнолицый, рыхловатый парень.
Потом начальство уехало и мы остались с охранниками. Был теплый вечер, по шоссе изредка проносились автобусы дальнего следования. Мигель, наблюдавший за мной, добродушно посмеивался:
— Небось укатил бы от нас на одном из этих автобусов, э-э? Если бы смог, конечно.
— Может, когда-нибудь и укачу,— поддержал в шутку.— Только не сегодня. И даже не завтра.
— Послушай-ка, что я тебе скажу,— сказал Мигель, наклонившись ко мне.
Наступали сумерки. Мы сидели во дворе на толстых чурбаках. Остальные суетились на кухне, готовя ужин.
— Судить тебя вряд ли будут. Но если все же предадут суду, у тебя будет возможность иметь адвоката. Требуй для себя адвоката Доминго Р.— И он назвал имя известного адвоката, который специализировался на делах «левых».— А вообще-то я думаю, что ты для американцев представляешь куда больший интерес, чем для нас. Да и вообще вы их находка, не наша. Они вроде бы собираются вас забрать к себе в Штаты.
— Почему ты так думаешь?
— Я слышал разговор Густаво с одним нашим шефом, которого ты не знаешь. Да и с политической точки зрения процесс этот нам абсолютно ни к чему. Нет никаких улик против вас.
Уже стемнело, и нас позвали к ужину. В тот вечер готовили сами охранники. Итак, первый ужин в кругу семьи после разлуки. В гостиной был накрыт стол, за который мы сели вместе с охранниками. Из кухни торжественно выплыл Качо. На его усатом, круглом, румяном лице сияла улыбка до ушей. Он гордо водрузил на стол огромное блюдо с картофельным салатом под майонезом. Во все блюдо красными помидорами были выложены серп и молот. Охранники в это время добродушно перемигивались. Мигель в шутку сказал, что с американцами ведутся переговоры о том, чтобы меня оставили в СИДЭ в качестве советника по разведке, вопрос только в том, какую мне установить зарплату. Подали пучеро-де-гальина [46]Пучсро-де-галькна — похлебка из курицы и овощей с обязательным компонентом — тыквой (исп.).
. Это немудреное аргентинское блюдо, не требующее особых знаний кулинарии: варится курица, капуста большими кусками, тыква, картофель, несколько луковиц, разные специи. Подается все это в курином бульоне. Затем последовал чурраско [47]Чурраско — мясо, зажаренное на углях (арг.).
с зеленым салатом. На десерт подали цитросовые, черный кофе и молоко для детей.
После трапезы последовала «собремеса» — времяпровождение за столом, обычно занятое досужей болтовней, как правило, о футболе и политике.
Наутро после завтрака приехали два сотрудника ЦРУ, женщина и мужчина. Женщину звали Дора, «Веста» мне о ней говорила. Мужчина представился Каем. Дора уже бывала на кинте раньше и имела одну беседу с «Вестой», но дело, как я понял, у них не очень продвигалось. Дора была высокой, худой, типично американского типа женщиной средних лет. Она носила круглые очки в металлической оправе, в которых походила на строгую учительницу.
Кай, тот был еще выше, худой, сутуловатый, бледнолицый, в очках, говорил неторопливо, негромким голосом. Оба, как мы после убедились, были профессионалами высокого класса. Оба по-русски говорили без акцента. Густаво, который их привез, отозвав меня в сторонку, сказал, что от этого мистера Кая, только что прибывшего из Вашингтона, будет зависеть решение нашей судьбы. Здесь он впервые сказал мне, что для всех нас было бы лучше, если бы мы перебрались в Штаты. По-видимому, надо будет к этому стремиться, так как продолжать здесь оставаться небезопасно, ибо кое-кому из местных мы уж очень не нравимся. Он также убедительно просил меня говорить с мистером Каем только по-русски.
Мы прошли в небольшую светлую комнату на первом этаже. Кай поставил на стол портативный магнитофон, сел напротив меня за стол, и мы приступили к работе. Дора с «Вестой» в это время расположились за столом в гостиной. Дети играли во дворе под присмотром охранников.
Работа велась практически в том же плане, что и с Пепе, только более углубленно. Допросы основывались на анализе отчетов, составленных Пепе, а также на анализе записей, найденных в моих записных книжках. Детальной расшифровке была подвергнута каждая запись, каждая закорючка, проверены десятки адресов. Кай пытался прежде всего выявить связи. Допросы, как правило, проводились с утра до обеда, после чего Кай и Дора уезжали, для того чтобы обобщить и сопоставить полученные материалы, подобрать по ним вопросы, провести через СИДЭ проверки. На следующее утро все начиналось сначала. И так изо дня в день, за исключением субботы и воскресенья.
По истечении первой недели нашего совместного пребывания на кинте Качо, охранник с пушистыми усами, густой кудрявой русой шевелюрой, перед тем как уйти (его смена, продолжавшаяся целых две недели, наконец закончилась), сказал мне на прощанье:
— По жене соскучился прямо жуть как. А вам я завидую. Я бы в такой ситуации не смог бы.
— Чего не смог?
— Ну... сами знаете. Мы как последние идиоты сидим, подслушиваем вас, километры пленки тратим, а кроме скрипа пружин вашей кровати, ничего не слышим.
— А вы этот скрип расшифруйте, сразу поймете, о чем мы речь ведем по ночам.
— Да уж расшифровали. Неужели это возможно?
— Что именно?
— Ну... вы вроде как в плену и... это... Ну... с женой.
— Что же тут особенного? Жизнь-то продолжается. И не такая уж она долгая. А плен? Что ж это издержки профессии.
— Начальство наше рвет и мечет. Бобины пленки израсходовали, магнитофоны перегреваются, а толку — ноль.
— Как это ноль? Мы же все время разговариваем, причем на кастельяно. Это вы микрофоны плохие поставили.
— Да так-то оно так, а только разговоры эти ваши мало что дают. Шеф сказал, что поговорит с американцами, чтобы прекратить подслушивание.
— А может, американцам как раз интересно слушать пружины?
— Ха-ха! Ну, ладно. Интересно с вами разговаривать. Забавно. Славная у вас жена. Ну, всего хорошего. Поеду домой. Поскриплю пружинами.
Качо после еще не раз бывал у нас на дежурстве и больше других занимался с нашими девочками.
В наряд присылались разные люди. Попадались среди них и такие, кто лично принимал участие в пытках и прочих подобных делах. Несколько раз были и те двое, что приходили ко мне в офис в день ареста. Охранники целыми днями играли в карты, домино или в фишки, читали книги. А однажды во дворе затеяли стрельбу из пистолетов по мишени. Детей во двор мы в этот день не выпускали. Нашу просьбу прекратить стрельбу проигнорировали. Газетами нас не баловали. Американцы же приносили нам книги издательства «Посев», запрещенные в нашей стране. Так я ознакомился со всеми произведениями Солженицына, среди которых были «Раковый корпус», «В круге первом» и другие, с «Мемуарами Н. С. Хрущева», с книгой «Двадцать писем к другу» С. Аллилуевой, с «Доктором Живаго» Б. Пастернака, с речью Хрущева на Двадцатом съезде КПСС, с трудами наших диссидентов А. Д. Сахарова, Роя и Жореса Медведевых, Орлова и других. О мемуарах Хрущева Густаво меня спросил:
— Что вы думаете о них?
— Очень интересно написано. Там много такого, о чем мы никогда не догадывались.
— А вот у вас в стране говорят, что их составило ЦРУ. Ваше мнение?
— Полагаю, что у ЦРУ есть другие дела, более важные, чем сочинение мемуаров чужих лидеров. Никита Сергеевич знал, что в нашей стране его книга никогда напечатана не будет, взял да и переправил рукопись за границу. Небось через своего зятя Ад- жубея или еще через кого.
Из Штатов приехали два психоаналитика. С секундомерами в руках целый день они крутились вокруг нас, проводя разнообразные тесты. Оба отличались веселым нравом, много сменялись, шутили с нами, продолжая делать свою работу. После они нам сказали, что полученные ими результаты отражают довольно высокий уровень нашей общей эрудиции, интеллект и хорошую реакцию на внешние воздействия. Эти американцы, похоже, были докторами наук из какого- то университета. Ясно, что ЦРУ интересовало наше психическое состояние и что отрабатывались какие-то планы в отношении нас.
А через два дня нам предстояло испытание на «детекторе лжи». Мы узнали об этом за день до испытания и смогли переговорить о том, как себя вести. Нас вызывали по одному в комнату в мезонине, где сидели двое только что прибывших американцев. Детектор лжи размещался в двух «дипломатах» и по устройству внешне напоминал аппарат для снятия электрокардиограммы. Вопросы задавались с виду как будто простые, но с подоплекой. Работа велась на английском языке. Когда я подымался по лестнице, ведущей в верхние комнаты, старшая дочь отчего-то вдруг воспротивилась, пытаясь меня не пустить наверх. Уж что она там подумала— не знаю, но она, рыдая, уцепилась за меня и не пускала. С ней чуть не случилась истерика, и стоило большого труда ее успокоить. Младшая же, увидев все это, тоже разразилась оглушительным ревом. Одним словом, дети устроили настоящий концерт.
Процедура выглядела примерно так.
В одной из комнатушек мезонина меня ждали два долговязых американца — один в годах, другой помоложе. С виду — научные сотрудники.
— Садитесь вот сюда,— сказал один из них, указывая на стоявшее посреди комнаты кресло.
— Вы знакомы с этим аппаратом? — спросил старший, пока его коллега пристегивал и приклеивал датчики на руках, ногах и на груди.
— Нет, не знаком.
— На все наши вопросы, пусть даже некоторые из них вам покажутся до смешного нелепыми, вы должны отвечать только «да» или «нет». Никаких комментариев. Никаких жестов. Полное спокойствие. Никакого волнения. Итак, начинаем.
— Мартынов — это ваша настоящая фамилия?
— Да (в действительности это был мой оперативный псевдоним, полученный еще в разведшколе.) — Мысли мои в этот момент витали в деревушке на далекой Смоленщине. Год назад родители «Весты» купили там избу.
— Вашего отца звали Иван?
— Да. (На самом деле его звали Михаилом.)
— Ваш отец жив?
— Нет.
— У вас есть братья-сестры?
— Нет. (На самом деле мои двое братьев работали в органах ГБ.)
— Вы член партии?
— Да.
— Ваша жена коммунистка?
— Нет. (На самом деле она в 1967 году была принята в партию.)
— У вас были на связи агенты?
— Нет. (Это было правдой.)
— Вы знаете причину вашего ареста?
— Нет.
— Болели в детстве корью? -Да.
— С вашей женой вас познакомило КГБ?
— Нет.
— Вы можете убить кошку?
— Нет.
— Можете спрыгнуть с дерева?
— Да.
— Вы верите в коммунизм? -Да.
— Вы все рассказали нашему сотруднику Пепе?
— Да.
И так далее в таком духе. Многие вопросы за давностью времени стерлись из памяти.
Испытания на «детекторе лжи» мы прошли, по- видимому, более или менее сносно, поскольку для нас это испытание каких-либо отрицательных последствий не имело.
Затем приходил врач, который осмотрел нас и детей. Довольно поверхностно.
Новый, 1971 год встречали с теми же самыми охранниками, которые были в первом наряде, только вместо Мигеля был Охеда, который пришел со своей женой, красивой женщиной европейского типа, также работавшей в СИДЭ. Невеселой была для нас эта новогодняя ночь. Впереди— полная неизвестность. Нам предстояло еще целый год провести в неволе.
Однажды поздно вечером, когда дети уже легли спать, приехали два шефа из СИДЭ, которых я до этого никогда не видел. Они не представились, хотя впоследствии в разговоре с охранниками я выяснил что это были полковники Отеро и Урета.
Меня усадили за стол в гостиной, предварительно выпроводив охранников, и учинили допрос с некоторым пристрастием, требуя, чтобы я немедленно раскрыл им все свои связи, явки и координаты агентуры. Отеро, зайдя сзади, неожиданно саданул меня в печень. Я стал хватать ртом воздух. В глазах потемнело. Он стоял передо мной, немного сбоку, а в сантиметрах от меня на поясе блестела рукоятка его револьвера в кобуре открытого типа. Провоцирует? Ждет, что я не сдержусь и выхвачу его револьвер? Но— табу! За стеной— жена и дети. За стеклянной дверью с занавесками в прихожей притихли охранники. Да, провоцирует. А второй сидит за столом, напротив, держа руку в кармане пиджака. Проверяют мою выдержку, что ли?
Затем они стали допытываться, что это за адрес «Грета», который я им дал на первом допросе, и не ложный ли это адрес. Я им объяснил, что адрес настоящий, при этом пришлось поклясться своими детьми. (А адрес действительно был настоящий.) Ничего не добившись, взбешенные, они уехали, пообещав еще не раз навестить меня.
Наутро я рассказал Каю о ночном визите и сказал при этом, что подобные визиты не способствуют нашей совместной работе. Мистер Кай позеленел от злости и тотчас отправился наверх к радиотелефону. Вскоре он вернулся, и мы продолжили работу.
Однажды в субботу, в отсутствие Кая, приехали двое из военной разведки Аргентины. Их интересовала одна связь, имевшаяся в моей записной книжке. Дело в том, что это был отставной политик, сенатор, сторонник генерала Перопа, бывшего президентом Аргентины в 1946—1955 годах, он положил начало буржуазно-националистическому течению «За великую Аргентину». Их интересовал характер наших отношений, поскольку оба были знакомы с этим политиком и, возможно, делали на него ставку в будущем, так как существовало мнение, что возвращение Перона из своего изгнания в Испании не за горами. (Что вскоре я случилось.) Перонистское движение в стране вновь набирало силу. Уже отгремели уличные бои в Кордобе, потрясшие всю страну. В джунглях тренировались соединения партизан, имел место захват вооруженной группой пассажирского авиалайнера местных линий с последующей посадкой на Фолклендских островах. Партизаны, среди них была одна женщина, вооруженные автоматами, долго держали самолет на взлетно -посадочной полосе, но затем сдались англичанам и были переданы аргентинским властям. Имело также место убийство террористами бывшего президента Аргентины генерала Арамбуру, сменившего в свое время Перона после его бегства в 1955 году. Я рассказал офицерам разведки все как было: познакомился случайно, отношения между нами были приятельские, он помог мне войти в контакт с двумя фирмами. Мы знакомы с его семьей, живет он крайне скромно. Знаком я и с его братом-священником. Но я не рассказал о том, что главный интерес представляла его родная сестра, которая работала в очень важном для нас учреждении.
Вскоре после Нового года в результате очередного бескровного военного переворота президента Аргентины генерала Левингстона сменил более националистически настроенный, авторитетный в своих кругах генерал Лануссе. В стране от этого ровным счетом ничего не изменилось.
Так вот эти двое из военной разведки (именно так они представились) пытались выяснить, насколько их друг скомпрометировал себя связью со мной. Я их убедил, что связь эта была нейтральной, что, в общем, соответствовало действительности, если не считать того, что через этого человека я вышел на нескольких нужных мне людей. Они пытались выяснить еще кое- какие мои связи и пригрозили, что у них имеется возможность оказать на меня физическое воздействие. На этом, мы и расстались.
В понедельник я рассказал Каю об этом визите. Мне показалось, что он уже знал об этом и заверил меня, что эти люди здесь больше не появятся. Американцы, на мой взгляд, довольно ревниво относились к вмешательству аргентинцев в их дела.
С некоторого времени допросы стали двойными: Кай работал со мной с утра до обеда, а после обеда стал приезжать следователь из СИДЭ. Его звали Гон- салес. Это был очень вежливый, обходительный, интеллигентный человек. Нам снова пришлось пройтись по моей биографии, особенно что касается аргентинского периода жизни вообще и службы в армии, в частности. Снова, уже в который раз, мне пришлось повторять одно и то же и ни разу не ошибиться, иначе меня сразу же поймали бы на расхождениях.
Однажды приехали вместе Кай и Густаво. Речь шла о необходимости нашего отказа от советского гражданства. Шаг этот, конечно, серьезный, но нам необходимо было его предпринять, если уж мы решили идти до конца. Под диктовку Кая на русском языке я написал заявление об отказе от советского гражданства на имя Мартынова и Мартыновой. Мы оба подписали заявление. Затем пришлось оформить доверенность на получение небольшой суммы в валюте, имевшейся на моем счете в женевском банке в Швейцарии. Счет этот я открыл еще весной 1961 года, когда встречался с нелегалом Паулем.
Кай и Дора вскоре закончили свою работу и уехали в Штаты. Закончил свою работу и Гонсалес. Теперь его сменили уже знакомый мне по ночной «беседе» полковник СИДЭ Урета и еще один офицер чином пониже, по имени Перейра, упитанный и важный, с завидным здоровым румянцем на щеках. Они начали с того, что сказали мне: «Вы теперь забудьте о том, что вы там врали американцам, и начинайте нам говорить всю правду, иначе паше расставание может быть для вас и для вашей семьи очень и очень печальным».
Они работали со мной еще месяца два с большими перерывами, каждый день атакуя меня все новыми вопросами. Результат был прежний. «Весту» на это время оставили в покое, и она занималась приготовлением пищи и детьми.
Однажды ночью случился переполох: кто-то постучал снаружи в стену дома, и охранники, а это были молодые ребята, забегали по дому с пистолетами в руках. Я тоже вышел посмотреть, что там происходит, но вскоре понял, что ничего серьезного.
— А собственно, кого вы опасаетесь?— спросил я.— Русских здесь нет. Своих, что ли, боитесь?
— Какие там, к черту, русские?!— воскликнул один из них.— У нас своих террористов хватает: и левые, и правые, и «тупамарос», и «эскадроны смерти»! Черт его знает, вдруг кому-нибудь из них придет в голову наведаться сюда. Мы вон даже своему СИДЭ и то не доверяем, потому что там есть люди, которые хотели бы с вами расправиться, а следовательно, и с нами заодно, поскольку мы вас обязаны защищать.
«Что-то новое»,— подумал я.
— На днях,— сказал другой охранник, уже знакомый мне высокий мулат,— террористы угрохали одного начальника полиции, отличавшегося особой свирепостью и жестокостью в борьбе с «левыми». Так теперь это дело увязывают с вами. Наше начальство через одного адвоката передало вашим из посольства, что вы в полном порядке и что вовсе незачем убивать наших полицейских комиссаров.
Густаво теперь стал приезжать гораздо чаще, чем раньше.
— Ситуация создается такая, что чем скорее вы выедете из страны, тем будет лучше для вас. Оставаться здесь становится крайне опасно, так как местные власти могут захотеть в какой-то момент решить ваш вопрос по-своему. К тому же активизируются террористические группы. Вам необходимо готовиться к переезду в США. Вы сами понимаете, что после того, что произошло, обратного пути у вас нет. Дома вас ждет Сибирь. В Штатах же вы можете прекрасно устроиться и жить припеваючи, уверяю вас. Я уверен, что вам там понравится. Америка — чудесная страна. Страна с большими возможностями.
Я передал «Весте» наш разговор с Густаво.
— А и впрямь, ты что думаешь, нас дома встретят с распростертыми объятиями?
— Ну, с объятиями, может, и не встретят. Может, даже посадят сгоряча, по крайней мере меня. Ведь я, как-никак, нарушил присягу. Да и ты вроде тоже.
— А к стенке тебя не поставят?
— У нас это, кажется, сейчас вышло из моды. А вот в тюрягу или психушку - это очень даже может быть. Или вышлют куда-нибудь. А ты, если останешься на воле, будешь за меня хлопотать и носить мне передачи.
— Ты думаешь, нам удастся доказать факт предательства?
— Скорей всего пе поверят. Ведь если предатель в Центре [48]В описываемый здесь период О. Гордиевский действительно работал в Центре.
то он должен быть неплохо защищен, и нас могут убрать раньше, чем мы откроем рот. Но волков бояться— в лес не ходить. Я думаю, в Штатах нам удастся осуществить задуманное. У нас только один путь — домой. Что бы там ни было. Не оставаться же здесь и записаться в предатели?
— Но нам ведь могут сказать, что версию о том, что нас предали, мы придумали сами, чтобы обелить себя.
— Пусть говорят, нам важно добраться до дома, доложить о случившемся и о своих подозрениях, а там пусть решают. Что сейчас об этом думать? Вон и Густаво говорит, что нам нужно поскорей отсюда убираться, так как здесь начинает пахнуть керосином.
Через два дня Густаво приехал со своим шефом, который представился как Карлито. Он смотрел строго сквозь очки, в глазах у него таилось недоверие. Вместе с ними прибыли Урета с Перейрой, те, что беседовали со мной почти два месяца. Необходимо было завершить некоторые формальности, как-то: официальный отказ от аргентинского гражданства нас и наших детей (ведь они-то были урожденными гражданами Аргентины), для того чтобы в будущем ни наши дети, ни кто-либо другой не могли претендовать на аргентинское гражданство [49]Согласно законам Республики Аргентины, любое лицо, родившееся на территории страны, на борту самолета или судна, принадлежащего этой стране, является гражданином Аргентины.
.
Кроме того, мы подписали доверенность на имя Уреты на продажу квартиры, машины и мебели. Машину Урета приобрел для себя за смехотворную цену и был весьма доволен покупкой. Они с Перейрой буквально источали доброту и ласково посматривали на меня, как кот на сметану. Я мог только предположить, что им крупно повезло: они, вероятно, нашли те пять тысяч долларов, что находились в тайнике на кухне, и оприходовали их. Это была наша зарплата, присланная Центром через тайник.
Вскоре аргентинцы ушли, забрав с собой подписанные нами документы. Густаво с Карлито остались.
— Относительно ваших вещей,— сказал Густаво.— Пишущая машинка и магнитофон «Филипс» проданы. Деньги вам пригодятся. Оба фотоаппарата и кинокамера исчезли во время ареста. Норковая шубка тоже было пропала, но мы попросили полицию поработать, и шуба появилась. Мы ее привезли с собой. Вот только похититель ударился в бега.
С этими словами оп передал «Весте» большой пакет с шубой.
— Деньги за квартиру, машину и мебель, а также те, что будут получены в Швейцарии, мы переведем на ваш счет в США, чтобы вам там было на что жить первое время. Ваша одежда из дома будет привезена сюда, и вы сможете отобрать себе все необходимое, особенно одежду для детей. Со стороны вашей службы имел место подход к человеку, который связан с нами, о чем русские знают. Вас разыскивают. Думаю, что в ближайшее время ваше пребывание здесь закончится, так как в отношении вас принято решение. И на очень высоком уровне. Вы поедете в Штаты.
Подходил к концу девятый месяц со дня нашего ареста.
Наутро привезли картонные коробки с вещами и детскими игрушками. Мы отобрали самое необходимое. Поздно вечером нас увозили из Аргентины в США.