Бутафорская темнота телестудии. В зале в прозрачных креслицах полукругом сидят люди. Перед ними — сцена, за ней — большой экран. На людей, экран и сцену нацелены камеры. Это похоже на античную драму, в которой роль хора исполняют зрители. В студии ощутимо душно — как будто в этом маленьком обитом звуконепроницаемым бархатом зале собрались все те миллионы, которые тут виртуально присутствуют. Пахнет потом, ковровым покрытием и перегретым софитами пластиком. Над сценой в темноте — капитанский мостик режиссерской будки. Там — движение, оттуда — теплый свет, как на прорывающемся сквозь полярную ночь ледоколе. Из динамика рядом с будкой доносятся шуршание и невнятный женский голос, с плохой скрываемой ненавистью:

— Часть вторая, работаем. Вадик, напомню, не плюйся в микрофон.

Вспыхивают мачты освещения, звучит отбивка, похожая на исковерканное современностью вступление к Пятой симфонии Бетховена. На сцену взбегает телеведущий. У него лицо человека, пребывающего в остервенении. Наиболее развиты на его лице части: нижняя челюсть, лоб, надбровные дуги. Если его взять за ноги и попробовать обмолачивать его головой фруктовые деревья, это даст неплохой результат без видимого вреда для головы. Пострадают, пожалуй, только очки, которые, как и тьма в студии, бутафорские. Ведущий соединяет руки лодочкой на груди и, закатив глаза в геополитическом экстазе, выдает:

— Я напоминаю о том, что мы в прямом эфире на О-эн-тэ, главном телевизионном канале Беларуси. — Аббревиатуру ОНТ он произносит нараспев, как китайцы, каждый слог в своей тональности. — И мы продолжаем наш разговор о Грузии. Верней, о Соединенных Штатах Америки, которые стоят за трагедией, которую переживает грузинский народ. И у нас с вами в нашей студии прямого эфира есть возможность пообщаться с непосредственным очевидцем! — он выделяет это выражение интонационно, как будто бывают еще и посредственные очевидцы, недостойные приглашения в студию прямого эфира на О-эн-тэ. — С непосредственным очевидцем этих событий, нашим специальным корреспондентом Сергеем Бармалеевым, находящимся в настоящее время в Тбилиси. Сергей?

На экране за ведущим заставка с крупной надписью «КОНУРЫ» сменяется тьмой и сосредоточенным лицом корреспондента. Сергей кивает и прикладывает руку к наушнику в правом ухе. За его спиной слева направо проезжает желтое такси. Поодаль две фигурки останавливаются и указывают на камеру, а потом приветственно машут руками.

— Да, Вадим! — говорит Сергей.

— Как обстановка в Тбилиси? — спрашивает ведущий обеспокоенно.

Сергей некоторое время ждет: по всей видимости, сигнал доходит до него с задержкой.

— Сейчас двадцать один десять. Час назад прошел небольшой дождик, но в остальном все спокойно, — отвечает корреспондент и поворачивается левым профилем, так, чтобы не был виден наушник.

— И у экспертов, находящихся в студии, есть уникальная, — ведущий снова артикулирует это слово нараспев, растягивая гласные и как будто ставя ударения на каждой из них, — уникальная возможность задать вопрос нашему специальному корреспонденту Сергею Бармалееву здесь и сейчас, в прямом эфире. А вас, дорогие телезрители, мы просим принять участие в телефонном голосовании, итоги которого будут подведены в конце нашей передачи. Если вы считаете, что в сложившейся ситуации виноваты власти Грузии, звоните 6-100-800, если вы полагаете, что виновата Россия, — звоните 6-100-801, если вы считаете, что виноваты обе стороны, телефон — 6-100-802, и я напоминаю, что для жителей Беларуси и СНГ звонок бесплатный.

На экране появляется три полоски. Синяя, утверждающая вину властей Грузии — самая длинная, рядом с ней значится 2420 позвонивших. Секунда — и их становится 2464.

— Ну а сейчас — вопрос, — говорит ведущий и поворачивается к залу.

В пластиковом амфитеатре вспыхивает свет, и девушка в сплошном сером платьице, которое невыгодно подчеркивает ее короткие ножки и вялую грудь, несет микрофон через лес рук к мужчине, поднявшему руку, во втором ряду, четвертый от прохода. Нам требуется секунда, чтобы узнать в девушке Ясю. Ее волосы покрашены в черный цвет, что ей очевидно не идет. Яся передает микрофон мужчине и делает шаг в сторону, чтобы уйти из кадра. Лицо мужчины крупно появляется на экране за ведущим. Это типичный представитель люмпенов, в котором низкобюджетный телезритель должен узнать себя. Мужчина похож одновременно на булгаковского Шарикова и памятник Константину Заслонову.

— Тупик Степан Олегович, — неуверенно вращая шеей, выдавливает он. — Я вот хотел спросить… — его рука мнет шпаргалку, которая не видна на экране.

— Представьтесь, откуда вы, Степан Олегович, — напоминает телеведущий.

— А, да. Федерация, значит, профсоюзов я. Делегат. Начальник участка на восьмом ДРУ-ОДБ в Рогачеве.

— Так, — помогает ему ведущий. — И что вы хотели спросить у нашего специального корреспондента Сергея Бармалеева в прямом эфире О-эн-тэ?

Тупик Степан Олегович бросает быстрый взгляд на бумажку, зажатую в руке, затем отрывается и произносит в камеру, неуверенный, что запомнил текст правильно:

— Скажите, Сергей. А как к Сакаашвили относится сам грузинскиий народ после…

— Саакашвили, — шепчут Степану Олеговичу сбоку.

Он вонзается взглядом в бумажку и вскрикивает:

— Са-а-кавшвили! Точно, бля! Ой, бля! Ой! Ну пиздец! — Тупик Степан Олегович прикрывает рот рукой.

Ведущий шипит и хлопает себя по лбу. Свет в студии гаснет, остается только желтое свечение капитанского мостика. Лицо представителя ДРУ-ОДБ исчезает с экрана. В студию вступает оруэлловская тишина.

— Ирка, привет! — вполголоса обращается к Ясе парень, сидящий рядом с ней у прохода. — Помнишь меня? Я Ромка Кислый с новых медиа! Учились вместе!

— А, привет! — шепотом отвечает Яся. Их хорошо слышно в этой страшной тишине. — Только я не Ирка, а Янина.

— Слушай, а что ты тут делаешь? В ящике? Тебя ж в какие-то дребеня распределили! Весь курс еще тогда присел от удивления!

— Ну вот, — улыбается Яся. — Сбежала, видишь, из дребеней.

— И что, типа, не наказали? — удивляется Кислый. — Там же тринадцать кило заряжали за отказ от распределения. Меня вон воткнули в «Вестник Союзного государства», маринуюсь, еще полтораху чалиться.

— А что со мной сделают? — пожимает плечами Яся. — Я же теперь на О-эн-тэ!

— Папа помог? — уважительно спрашивает Ромка.

— Папа занят. Может, фамилия сыграла роль. А может и нет. Тут зарплаты гулькины, две с половиной сотки.

— Ну так ты ж, типа, пока только микрофон носишь.

Сверху из динамика возле капитанского мостика звучит все тот же тронутый ненавистью женский голос:

— Часть вторая. Дубль два, работаем. Собрались, собрались все. До эфира восемь часов, у нас монтаж еще. Тупик Степан Олегович. Еще раз ошибетесь, попросим из студии, со всеми вытекающими. Вадим нормально, только первый вопрос помедленней, чтоб хвоста с ожиданием не было.

Вспыхивают мачты освещения, звучит отбивка, похожая на исковерканное современностью вступление к Пятой симфонии Бетховена. На сцену взбегает телеведущий. Оно мастерски выдает ту же ступень геополитического экстаза, что мы уже видели — подрагивающая в остервенении улыбка растянута в тот же до миллиметра ровный оскал:

— И я еще раз напоминаю вам, дорогие телезрители, что мы — в прямом эфире на О-эн-тэ! И наш сегодняшний разговор о Грузии, а точней — о США, администрация которых несет моральную ответственность за ту трагедию, которую переживает весь грузинский народ сегодня. И у нас есть возможность задать наши вопросы очевидцу, находящемуся сейчас в Тбилиси аккредитованному при МИД Грузии специальному корреспонденту О-эн-тэ. Сергей?

На этот раз вступление у ведущего получается чуть более коротким, и лицо Сергея две секунды безо всякого выражения смотрит в камеру. Затем корреспондент кивает, прикладывает руку к наушнику в правом ухе. За его спиной слева направо проезжает уже виденное нами желтое такси. Поодаль две фигурки останавливаются и указывают на камеру, а потом приветственно машут руками. День сурка.

— Да, Вадим! — наконец говорит Сергей.

— Расскажите нам, что происходит сейчас в Тбилиси? — Ведущий изображает все ту же живую обеспокоенность. — Каковы настроения, о чем говорят люди?..

Ведущий перестарался с исполнением поручения режиссера, Сергей уже начал говорить на экране:

— Сейчас…

— Да, да! Сергей, — подхватывает ведущий, имитируя диалог. (Второе и третье слово Сергея заглушены с режиссерского пульта.)

— …десять. Час назад прошел небольшой дождик, но в остальном все спокойно. — Корреспондент снова поворачивается левым профилем, так, чтобы не был виден наушник. Синхронист ставит его на паузу.

В этой странной беседе собеседники разделены временем. Ведущий обращается из настоящего, Сергей слышит его в прошлом. Прямой эфир на телевидении, на котором не может быть прямого эфира, — сломанная машина времени. Дубли будут повторяться, пока не поверит режиссер.

— У гостей в студии есть возможность задать вопрос Сергею Бармалееву здесь и сейчас, в прямом эфире. Телезрителей мы просим принять участие в телефонном голосовании, итоги которого будут объявлены в конце нашего прямого эфира. Напомню, если вы считаете, что в сложившейся ситуации виноваты власти Грузии, звоните 6-100-800, если вы считаете, что виновата Россия — звоните 6-100-801, если вы уверены, что виноваты обе стороны, телефон — 6-100-802, для абонентов из Беларуси и СНГ звонок бесплатный.

После этих слов на экране появляются уже виденные залом три полоски, самая длинная — по-прежнему синяя. За вину властей Грузии отдано все те же 2420 голосов, 2464 — через секунду. Работая тут, Яся находится сразу в трех временах: прошлом, из которого моргает корреспондент, записанный вчера, настоящем, где вопросы задает Тупик Степан Олегович, и будущем, в котором не видимые глазу «телезрители» «голосуют» по обсуждаемым темам. «Каждый ваш голос имеет значение», — приговаривает время от времени ведущий.

— Ну а сейчас — вопрос Сергею в прямом эфире задаст Степан Олегович Тупик, — предупредительно представляет он люмпена, понимая, что чем меньше реплик у статистов, тем меньше возможностей допустить ошибку. И удивляет зал цепкой памятью. — Степан Олегович у нас — начальник участка на восьмом ДРУ-ОДБ в Рогачеве, член Федерации профсоюзов. Итак, вам слово!

Яся обнаруживает, что забыла забрать у Тупика микрофон — после записи она получит выговор от режиссера, но на экране все выглядит естественно, так, будто микрофон просто гулял по рядам. Пролетарий делает паузу, подбирается, а потом выдает, проявив некоторую рабочую смекалку, одно слово, как тост:

— Са-а-кашвили! — Затем он быстро оглядывается, осознает, что не ошибся в произношении, и, ликуя, завершает фразу: — Как к ему относятся представители грузинской народности после того, что началося?

По залу проносится несколько приглушенных смешков. Синхронист запускает запись, Сергей на экране оживает, кивает Степану Олеговичу Тупику, совсем как живой, и начинает рассказывать, обличительно интонируя:

— Американского оружия и боеприпасов миссия СНГ пока не обнаружила, хотя налицо поставки винтовок М-16 и авиационных кассетных боеприпасов…

— Ну что такое? — хлопает себя по бедру ведущий. — Четвертый вопрос вторым оказался? У меня путаница? Или у вас? Или у Тупика? Или чушка эта бумажки с вопросами залу перепутала? — он раздраженно кивает на Ясю.

Через пять минут оказывается, что ошибся режиссер монтажа, и к чушке больше ни у кого претензий нет.

Им удается записать вторую часть только с четвертого захода. Всего частей в программе пять, так что передача, идущая сорок минут, мучительно клепается более пяти часов — лучшее доказательство теории относительности Эйнштейна. Когда у Яси спрашивают, где она работает, она отвечает: в машине времени, соединяю прошлое с будущим. Говорить о том, что она работает на О-эн-тэ, ей почему-то стыдно.

* * *

Поисковый запрос в «Google» по выражению «белые копатели» приводит к автокоррекции результата на «черные копатели» в связи с отсутствием релевантных данных. Поисковый запрос «археологические раскопки в Малмыгах» выводит на 24 страницы с перепостами одной и той же статьи — про то, что историко-патриотический клуб «Гордая память» за две тысячи пятьдесят евро купил у немецкого коллекционера Дитера Красса найденную в военном архиве Дрездена аэрофотографию местности вокруг деревни Малмыги, Беларусь. Снимок сделан с воздуха после бомбежки, предшествовавшей наступлению Красной армии на позиции вермахта в июле 1944 года. В статье особенно отмечается ценность явно различимых на снимке бомбовых и артиллерийских воронок, так как именно они использовались для захоронения погибших в боях. «Воронки станут местом первоочередного поиска редких образцов вооружения и обмундирования, все найденные останки будут идентифицированы и повторно погребены в человеческих условиях отдельного кладбища, с уведомлением родственников останков» — сообщается в статье.

* * *

Маршрутка Минск — Тарасово — Минск — $2 x 26 рабочих дней = $52.

Чашка кофе в «Молоке», чашка генмайча в «Лондоне» $2,5 x 26 раб. дней = $65.

Обед в столовой при студии прямого эфира (суп + горячее) — $4 x 26 раб. дней = $104.

Питание дома: пакет сосисок ($3), пакет пельменей ($2), банка сметаны ($1,5), хлеб ($ 0,5) — 6 раз в месяц = $42.

Мелкие расходы (метро + чипсы + орешки + кока-кола) = $30.

Итого в месяц = $293.

Зарплата в месяц = $250.

Не хватает = $43. Экономим: обеды (только суп), чипсы, орешки.

Не хватает для до самостоят. жизни в Минске = $241 (прибав. к расходам — $250, квартира в городе; отним. от расходов — $52, маршрутка Минск — Тарасово).

* * *

У эфиопки Лауры лицо выполнено из терракоты. У нее нос, как у статуи Нефертити в Берлинском музее, и ее же губы. Она не пользуется пылесосом, умеет быть неслышной и невидимой, но всегда находит способ обозначить свое присутствие, когда это нужно для поддержания границ чужой конфиденциальности. Ее акцент вызывает образы пустыни, ее глаза всегда смотрят в пол. Убранная ею комната долго хранит легкий цветочный аромат. Несмотря на вошедший в легенды дома такт, она знает как быть упрямой: каждый вечер в восемнадцать тридцать она уведомляет Ясю о том, какой набор блюд подается на ужин, и предлагает накрыть ей во флигеле. Каждый вечер Яся отвечает Лауре, что готовит сама и ест отдельно. Следующим вечером история повторяется.

* * *

По утрам Лаура — почтальон, она разносит по комнатам пришедшую почту. К корреспонденции хозяина дома ей прикасаться запрещено, для этого есть специальный ящик, который обслуживает личный секретарь. Корреспонденция тети Тани в основном состоит из открыток, присылаемых подругами из экзотических стран. Корреспонденции у Яси нет. Как, в некотором смысле, нет в этом доме и самой Яси.

— Вам письмо, — сообщает Лаура ранним утром, когда Яся собирается на работу.

Сердце у девушки пускается в пляс. «Как он узнал мой адрес?» — нелогично думает она. Потом успокаивает себя: конечно, это Валька прислала приветик из Малмыг. Лаура протягивает конверт — серый квадратик с цифровым кодом вместо обратного адреса. «Решение по делу 2233-23-1КР» — значится рядом с адресом получателя.

Внутри — сложенный пополам лист А4 с машинописным текстом и бледной печатью.

В Суд Фрунзенского района города Минска 03.11 поступило обращение районного исполнительного комитета города Малмыги, ответчиком по которому является, — Ясина фамилия набрана с ошибкой, адрес прописки и инициалы верны. — Судом Фрунзенского района города Минска было начато административное производство по делу, которому присвоен номер 2233-23-1КР. Запросом в ректорат было установлено, что ответчица, закончив обучение на факультете журналистики БГУ 11.07 на бюджетной форме, получила распределение в отдел культуры и идеологии районного исполнительного комитета города Малмыги с назначением должности и оклада, исходя из имеющихся в резерве у отдела идеологии районного исполнительного комитета города Малмыги вакансий. Установлено, что ответчица прибыла по месту распределения в предусмотренные законодательством сроки и приказом председателя районного исполнительного комитета города Малмыги Чечухи В. П. была назначена на ставку главного специалиста районной библиотеки с предоставлением места в общежитии. В этой должности ответчица пребывала до 09.09. За время работы административным взысканиям не подвергалась, была отмечена в числе лучших работников района с помещением на Доску почета и премированием. Однако 09.09 в нарушение порядка, установленного «Положением о государственном распределении», утвержденного Совмином 04.11.2004 согласно Указу Президента от 03.09.2004, ответчица в одностороннем порядке уволилась с назначенной ей должности с мотивировкой «по семейным обстоятельствам», покинула занимаемую ею комнату в общежитии и вернулась в г. Минск. Проверка указала на то, что с 01.10 ответчица устроилась на должность помощника звукорежиссера студии прямого эфира первого национального телевизионного канала О-эн-тэ (программа редакции международных программ «Конуры») на ставку 2,4 млн руб. в месяц, где и работает по сей день.

10.12 Судом Фрунзенского района города Минска было вынесено Решение по иску районного исполнительно комитета города Малмыги. Вопрос рассматривался в соответствии с пунктом 123.3 Процессуального кодекса Республики Беларусь в рабочем порядке без ответчика в связи с исчерпывающим характером собранных по делу документов.

Ответчица была признана виновной в нарушении «Положения о государственном распределении», утвержденного Совмином 04.11.2004 согласно Указу Президента от 03.09.2004. Ее действиями был нанесен ущерб народному хозяйству Республики Беларусь в размере понесенных Министерством образования затрат на обучение ответчицы с выплатой ей именной стипендии за пять лет.

Размер ущерба Суд Фрунзенского района города Минска на основании предоставленных Отделом финансово-материального снабжения Белорусского государственного университета данных определил в 126 000 000 (сто двадцать шесть миллионов) белорусских рублей.

Мотивировочная часть Решения может быть предоставлена Судом запросу ответчицы в установленные по закону сроки.

Решение Суда по Административному делу 2233-23-1КР вступает в силу с момента вынесения (основание — пункт 223-12 Процессуального кодекса). Для истребования полагающегося материального ущерба материалы дела будут направлены в отдел Государственной службы судебных исполнителей Министерства юстиции по месту прописки ответчицы.

Яся достает калькулятор и делит нанесенный государству ущерб на курс доллара, который любой гражданин Республики Беларусь знает лучше, чем фамилию министра юстиции Республики Беларусь. Получается пятнадцать тысяч долларов. Пятнадцать, а не тринадцать — держатели именной стипендии, по всей видимости, тут на почетном счету.

* * *

— А от нас вы чего хотите? — У юристки кадрового отдела О-эн-тэ абсолютно не телевизионная внешность. Ее с легкостью можно представить с черпаком в столовой города Малмыги, рядом с Валькой. Или воспитательницей в детском садике, во главе цепочки переминающихся пушистых утят («Бекешев, подтяни колготы!»). И только взгляд, внимательный и как бы видящий сквозь стены букв, выдает человека, на профессиональной основе работающего с такой непрозрачной субстанцией, как законы, подзаконные акты и постановления.

— Ну, я не знаю. Может, вы поможете как-то. — Яся безнадежно смотрит за окно. Там город уходит под снег.

— Как мы вам поможем, девушка? — удивляется юристка. — Как? Валерьянки, что ли, вам? Или валидола?

Яся вздыхает. Ей кажется, здесь нужно рассказать, не как ей можно помочь — этого не знает никто, даже интернет. Ей нужно объяснять, почему она в принципе пришла сюда.

— Я ведь у вас работаю. Я подумала, вы меня защитите. Телевидение все-таки…

Юристка хмыкает и начинает рыться в сложенных у нее в прозрачном лоточке с логотипом телевидения документах.

— Что вы у нас работаете — это не факт. Вы у нас в каком статусе были? — спрашивает она строго.

— Не знаю, — задумалась о своем статусе Яся. — Микрофон носила. В студии.

— Я про ваш трудовой статус, — перебивает ее юристка. — Трудовой статус у вас — испытательный срок. В три месяца. Контракт вы подписывали?

Яся неуверенно качает головой.

— Вот именно, не подписывали. Работаете по договору найма. Микрофон носите, как сами сказали. Микрофон носите, а обстоятельства, имеющие критическое значение для решения о вашем трудоустройстве, от нас тщательно скрыли.

— Какие обстоятельства? — удивляется Яся.

— Наличие неисполненных обязательств по государственному распределению. В книжке ж у вас в трудовой это написано не было. И как мы это угадать должны были? Что, телепатически? Что у меня, миелофон должен быть, мозги вам всем, молодым да лихим, просвечивать?

Для нее Яся — трудовая книжка, пенсионный фонд, карточка страхования, личное дело, характеристика с места учебы, наличие медосмотра, печать о флюорографии (раз в два года).

— Я просто по-человечески… — лепечет девушка. — Мне же не к кому больше пойти.

— По-человечески! — передразнивает ее юристка. — По-человечески нужно было головой думать перед тем как от распределения уклоняться! Но я хочу вас предупредить: если решите оспорить решение об увольнении в суде, мы вам выкатим встречный иск о намеренном сокрытии обстоятельств, имеющих критическое значение для решения о трудоустройстве!

— Об увольнении? — удивляется Яся. Через пятнадцать минут у нее запись прямого эфира. Фраза, которая поставила бы в тупик любого специалиста по вещанию: запись прямого эфира.

— А что вы думаете, мы вас с такой историей в штат возьмем? Увольняем с понедельника! Трудовой договор аннулируем, испытательный срок не прошли. Могли бы и по статье турнуть за такую петрушку.

Яся чувствует себя обманутой: за помощью она пришла в статусе помощницы звукорежиссера с зарплатой в двести пятьдесят долларов, вышла же безработной с неисполненными обязательствами по государственному распределению. Она возвращается в студию и шесть часов скачет между рядами, передавая микрофон поднимающим руку тупикам. Сдав пропуск и закрывая за собой дверь в большом белом здании с колоннами, Яся чувствует ничем не объяснимое облегчение. Ее отношения со временем выровняются.

* * *

С раннего утра в доме сумятица: на коммутатор системы безопасности поступил внешний вызов из-за охранного периметра. Одетый в черную униформу садовник Валентин Григорьевич, про которого никто кроме хозяина не знает, в каком звании и на какой службе он на самом деле состоит (кобура на поясе имеется), обнаруживает на мониторах камер внешнего наблюдения человека в буром тяжелом плаще и в сопровождении милиционера. Пара неуверенно переминается у входа. Человек в гражданском выглядит молодо. Он неуловимо похож на изображение саранчи из школьного учебника. Такие же нитевидные усики, такой же слегка загнутый кверху придаток брюшка, под хитином плаща угадывается зеленый пиджак с искрой и веерообразно сложенные целлофановые крылышки. Его ботинки запачканы смесью глины, грязи и снега. Он всматривается в документы, которые извлек из пластиковой папки и по третьему разу сличает адрес, указанный на высокой ограде. Он испуган. Он мерзнет.

Валентин Михайлович строго разговаривает с милиционером и человеком в плаще и костюме через коммутатор, снова и снова переспрашивая цель визита. По всей видимости, Валентин Григорьевич не может поверить в то, что парочка действительно явилась по нужному им адресу. Затем, раздраженный тем, что ему пришлось отвлечься от партии в пасьянс на компьютере, он снисходит вниз, требует от визитеров предъявить документы и уведомляет о том, что документы вынужден забрать с собой для проверки. Гости обескуражены, но, с учетом размеров особняка, угадывающегося за оградой, а также фамилии, фигурирующей в документах, не возражают.

Валентин Михайлович заносит документы визитеров в дом и стучится в массивную белую дверь, которой венчается лестница. Он находится за дверями около десяти минут. Выйдя из кабинета, он озадаченно протягивает: «Мг-м…» После чего поднимается на третий этаж. На лестницу оттуда он возвращается с тетей Таней. Она заспана и не накрашена. Она безостановочно поправляет волосы, пользуясь крохотным зеркальцем. Она переживает, что вынуждена общаться с кем-то, не завершив мейкапа. Без косметики ее черты выглядят проще. Фарфор превратился в тесто.

Валентин Михайлович, напевая песню группы «Любэ» «Комбат» на оперный манер, ведет тетю в гардероб. Он открывает встречающиеся на их пути двери резкими рывками, так что со стороны можно предположить, что это телохранитель сопровождает разбитую после тяжелой ночи поп-звезду. В гардеробе тетя Таня набрасывает шубку поверх халата и долго, слишком долго выбирает сапожки, в конце концов остановившись на белых, с заячьей опушкой и на высоком каблуке.

Валентин Михайлович с тетей Таней у ворот. Он пропускает замерзшую парочку, вперив в них тяжелый взгляд из-под насупленных бровей. Когда те проходят на контролируемую Валентином Михайловичем территорию, тот возвращает милиционеру и плащу изъятые для проверки документы. Потом распоряжается в профессионально-безличной манере:

— Следуем за мной.

Тетя Таня некоторое время размышляет, присоединяться ли ей к троице, но затем соображает, что фраза касалась и ее. Группка подходит ко входу в небольшую пристройку в левом крыле здания и замирает у скромного белого крыльца, ведущего к деревянной двери. По центру двери — вставка из дымчатого темного стекла, привет из давно закончившейся эпохи, когда входные двери домов не напоминали бронированные локеры банковских хранилищ. Снег у крыльца не убран, к нему от ворот ведет подмокшая тропинка. На дне тропинки, под сантиметровым слоем воды, — лед. Тетя Таня поскальзывается на высоких каблуках и говорит вполголоса: «Снег бы тут убрали, что ли». Но ее слова не адресованы ни к кому конкретно и не обращены в форму распоряжения. Хорошо видно, что она редко бывает в этой части двора. У пристройки садовник распоряжается:

— Вот тут — место жительства, тут и шебуршите. С хозяином согласовано. За пределы флигеля в дом не углубляемся, там прописаны другие физические лица, к делу отношения не имеющие.

Деревянная дверь открывается и на пороге оказывается Яся. У нее мокрые волосы, в руках — полотенце. Валентин Михайлович не обращает на девушку внимания. Он рубленым движением тычет совком ладони в тетю Таню.

— Вот — понятая. Внесете в протокол как соседку, во флигеле не проживает, в родственных отношениях не состоит, все чистяк.

— Что тут происходит? — спрашивает побледневшая Яся.

Садовник не отвечает на ее вопрос и даже не оборачивается в ее сторону. Он продолжает инструктировать милиционера и саранчеватого юношу:

— Если второй понятой потребуется, внесете меня, паспортные данные потом впишу сам. Закончив, выходим через этот вход, дверь в дом не трогаем. Я на камерах увижу, что вышли, — провожу за ворота. Работайте!

Валентин Михайлович энергичной походкой удаляется по снегу к основному входу. Пожалуй, его имиджу критически не хватает белого плаща с кровавым подбоем. Без садовника гости заметно смелеют. Молодой человек в плаще закладывает руки за спину и интересуется:

— Янина Сергеевна?

— Да, — выдавливает Яся.

— Мы к вам в гости по делу двадцать два тридцать три двадцать три один Ка эр, — приветливо улыбается он. Если бы саранча могла улыбаться, улыбка получалась бы именно такой: зеленоватой и физиологически неприятной, как раздавленное насекомое в пятнышке вытекших внутренностей. — Я — Корзун, судебный исполнитель Фрунзенского межрегионального отдела Государственной службы судебных исполнителей. Разрешите пройти?

Яся отступает назад в комнату, и они поднимаются — сначала бурый плащ, за ним милиционер и наконец замыкающей это шествие горя — цокающая каблучками тетя Таня. Последняя опять достает зеркальце и поправляет волосы. Она жалеет, что не взяла с собой тушь и кисточку — можно было бы завершить мейкап на месте.

Гражданский по-хозяйски снимает набухшую хламиду, превращаясь из человека в буром плаще в человека в зеленом с искрой костюме.

— Вещи в данном помещении находятся в вашей собственности? — уточняет он и потягивается.

Яся кивает. Вошедшие осматривают обстановку: кровать, прикроватная тумба, ночник, письменный столик, венский стул с протертым гобеленовым сидением, еще советская пятирожковая люстра.

— Хм, скромненько, — выдавливает Корзун.

Милиционер крутит головой по сторонам и кивает: действительно, скромненько.

Тете Тане хочется сказать, что за дверью флигеля у них — миланский дуб, каррарский мрамор, неаполитанская мозаика и голландские витражи, но ей кажется, что эта новость будет не вполне к месту. Судебный исполнитель устраивается на Ясином стуле и начинает заполнять опись в протоколе осмотра места прописки.

— По закону, Янина Сергеевна, — приговаривает он, иногда делая паузы, чтобы четче сформулировать мысль. — Я не могу описать… У вас… Ни единственную кровать… Ни письменный стол со стулом… Тем более что вы можете возразить, что письменный стол является у вас орудием производства, вы ведь, кажется, журналист… Я включу в опись прикроватную тумбу… Тумба… э… орехового, кажется, дерева. — Сказав это, он протягивает милиционеру бумажную полоску ордера. На полоске, рядом с инвентарным номером, значится слово «Описано».

Милиционер ищет, как закрепить полоску на тумбе, и не находит — тумба состоит из ровных отполированных древесных плоскостей и трех ящиков. В конце концов он привязывает полоску к рукоятке одного из ящиков льняным шнурком и сцепляет узел вдавленной в сургуч печатью. Куртка на милиционере на два размера больше, чем надо, его ладони тонут в серо-черных рукавах.

— И — лампа…

Зеленый костюм подходит к волшебному деревцу из брабантского стекла, призрачный свет которого освещал Ясины сумеречные свидания с мамой. Он теребит подушечкой большого пальца крохотную фею, расположившуюся на ветвях, и восхищенно заключает:

— А вот это, кстати, нормальная вещь. Как ее записать? Э… Устройство ночного света из капельного э… стекла… Это ж не хрусталь, да? С встроенными в него… э… латунными, да? Это же латунь? Или медь? Латунными запишу… Фигурками женщин… с крыльями бабочек… Нет, крылья бабочек — это лишнее, будут потом ржать, — он вычеркивает что-то в протоколе.

Он протягивает милиционеру ордер на ночник, тот оборачивает его вокруг выполненного в форме сосновой шишечки навершия и закрепляет шнуром.

— Так, оценочная стоимость будет… — продолжает саранча. — Э… для тумбы… э… Ну, скажем, двести условных… А для лампы этой… Я думаю, на косавелло потянет, это ж антиквариат…

Жаргонное выражение, употребленное судебным исполнителем, внезапно выводит Ясю из ступора: она начинает понимать, что происходит поедание саранчой бесценных предметов ее детства. И она произносит отчетливо и спокойно:

— Так. Руки на хер. От фей убрали. Оба.

— Ядвига! — вскрикивает тетя Таня. — Ты что!

Милиционер удивленно поворачивается к ней. А девушка справляется с собой и произносит, подавляя частыми выдохами напор поднимающейся из легких ярости:

— Вещь. Эту. Не трогайте. Не трогайте эту вещь!

— Ядвига! — снова вскрикивает тетя Таня. — Не морозь!

Яся подходит к ночнику, с некоторым усилием разрывает льняной шнурок, складывает ордер в два, четыре, восемь раз и рвет, рвет на мелкие кусочки — медленно и тщательно.

— Не проблема, — усмехается саранча своей парализующей волю улыбкой, и у Яси мелькает быстрая мысль о том, как странно, что человек может успеть стать таким говном в такие юные годы — обычно для этого требуется некоторая работа возраста. А зеленый с искрой продолжает: — Ордера вы можете рвать сколько угодно, главное опись в протоколе, гражданка.

— Вы не можете! Забрать! Это! У меня! — выдыхает Яся.

Ей хочется добавить, что ни один суд, ни один судебный исполнитель, ни один милиционер не может отнимать у человека детство и просто даже залезать туда, где живет мама.

— В чем дело? Вещь вам не принадлежит? — приподнимает бровь саранча. — Я же уточнил с самого начала, все ли в помещении находится в вашей собственности. С этого начали. Это не ее лампа, да? — он обращается к тете Тане. — Не вашей дочки?

Слово «дочка» запускает в мозгу тети Тани сложную и неочевидную реакцию. Кроме того, у нее, видно, своя история отношений с этими феями и цветными стеклышками. Потому что она сжимает губы в узкую полоску, раздувает ноздри и выдает с нарастающим нажимом:

— Это — вещь исключительно этой девушки. К нашему быту в доме она не имеет никакого отношения. Это ее личный… осветительный предмет… доставшийся ей от мамочки…

— Ага, — удивленно говорит судебный исполнитель. Ему странно, что, имея возможность сохранить в интерьере очевидно дорогую вещь, гражданка, приглашенная в качестве понятой, почему-то от этой вещи избавляется.

— Не трогайте, не трогайте, не трогайте, — как заклинание повторяет Яся.

— Мы и не будем ее трогать, — поднимает руки вверх судебный исполнитель. — Вы что думаете, мы ее сейчас заберем? Я и сержант, да? Нам она не нужна. Наша задача — включить ее в опись. Это значит, что ваше право собственности на предмет приостанавливается, вы не сможете ни продать, ни поменять, ни подарить эту вещь. На нее наложен арест. Только и всего!

Саранча несколькими движениями лапки завершает протокол, получает рассеянный автограф тети Тани и, шелестя целлофановыми крылышками, улетает из флигеля. Яся живет рядом с арестованными феями, вьющимися над арестованной тумбочкой. Она стирает с арестантов пыль.

Через две недели, вернувшись с прогулки по городу, она обнаруживает на их месте прямоугольное пятно в полу. Ковровое покрытие тут не выцвело, навсегда закрепляя память о вещах, отправленных в ссылку за хозяина. Глупо, конечно, было верить саранче.

Оставленный на ее кровати ордер сообщает, что, поскольку ответчица по делу номер 2233-23-1КР не компенсировала установленный судом Фрунзенского района ущерб, ее вещи обращаются в доход государства, а по месту прописки будет направлен исполнительный лист о взыскании одной третьей части ее доходов для компенсации назначенного судом наказания, которое будет производиться до момента полного погашения долга в сто двадцать шесть миллионов рублей с учетом индексации.

* * *

— Нет, ну ты, конечно, можешь подать апелляцию. — Юный Габсбург указательным пальцем размазывает пивную пиво по усам.

Они сидят в «Пене дней» — эльзасском пивном ресторане возле Ратуши. По залу мечутся одетые в рейнском стиле официантки. Местные воспринимают их как немок и убеждены, что Эльзас — это столица Баварии. Слово «Виан», обильно присутствующее на стенах в виде французских цитат, любители пива относят к малоизвестным в Минске разновидностям вина.

За годы, прошедшие с момента их предыдущей встречи, Костик успел стать похожим на Портоса. Только вместо плаща и шпаги — костюм выпускника юрфака, в котором уже начинает поблескивать искра.

— Ты можешь обратиться в суд вышестоящей инстанции, в данном случае — в Минский городской. Только что это изменит? В деле появились новые обстоятельства? Нет. Ты полагаешь определенный судом ущерб завышенным? Нет, он не завышен. Ты, может, считаешь, что с тобой поступили несправедливо? Так опять же — нет. Все строго по закону. Я вообще не понимаю, чем ты думала, когда уезжала с места распределения? Надеялась, что у государства руки не дойдут? Что возиться не будут? Что забудут о тебе?

Костик с видимым удовольствием заливает остатки пива в отверстие в своих ржаных усах. Он экстатично прикрывает глаза, глотая остро пахнущую жидкость. Снова вытерев усы, он продолжает проповедь, извлекая целые фрагменты из заученных когда-то конспектов:

— Но нашу правовую систему характеризует не только гуманизм, но и неотвратимость! Понимаешь, Янка? Не-от-вратимость наказания!

— Слушай, зачем, как ты думаешь, я с тобой встретилась?

Костик выкатывает свои и без того выпученные глаза — по краю они подчеркнуты розоватым ободком, как на портретах кисти Ван Эйка. Он трясет своими свежевымытыми кудрями цвета ржи. Они благоухают, как подмышка Афродиты. Он размышляет. По тому, как его блуждающий глаз несколько раз останавливается на Ясиной фигурке, видно, что он не исключает и такой вариант, что Ясе просто нужен мужик. И он готов еще раз не побрезговать. Его папа успел вырасти с замминистра юстиции до первого замминистра юстиции.

Глядя на него, Яся заключает: иные телята имеют свойство, вырастая, становиться свиньями.

— Я думаю, ты встретилась со мной, — он растягивает губы в пьяноватой улыбке, — потому что мы давно не виделись. А с твоей внешностью…

— Я позвонила тебе, — резко обрывает его Яся, — потому что ты — адвокат. Адвокат — человек, который умеет защищать в суде тех, кого больше некому защитить.

— Ты неверно понимаешь судебный процесс, — цинично щурится он. — У нас — причем не только в Беларуси, но во всем постсоветском регионе, он выполняет не агональные, а кон-вен-циональный функции. Ты фильмов американских насмотрелась, Янка, и думаешь, у нас тут адвокат против прокурора в залупу лезет. — Яся отмечает, что мальчик успел нахвататься не только словечек, но и интонаций у своих старших коллег. — Доказывает там что-то. Следователей на мелочах ловит. «Обыск проведен с нарушениями закона»! Остервенеть! А то, что обыск выявил кровавый топор со следами волос и кожной ткани ничего? У нас так, кстати, было. Еще на моей даже памяти. Пока спецов — нормальных, кстати, спецов! Дорогих! Так вот, пока спецов с ценником в сто бачей за час, которые в зимних процессах участвовали, лицензий не лишили и из коллегий не турнули. Помнишь зимние процессы? Против тех, озабоченных, что против батьки вылезли на выборах? Вот то-то и оно! Посмотри, где их защитники! Они сейчас всей шоблой грузы растаможивают и кошачьим кормом торгуют. Потому что не надо тут Америку устраивать!

Ему приносят новый бокал сладковатого, густого как кисель портера. Он втягивает в себя сразу треть. Усы от портера становятся каштановыми.

— Кон-вен-циональный характер, Янка! Судья совместно с исполкомом, администрацией, следственным комитетом, если нужно — силовыми структурами, устанавливает меру вины преступника и определяет ему наказание. Ну вот, залез сюда какой-нибудь москаль. Или чурбан. Что, кстати, часто одно и то же. Вложил пару ярдов. И начал пальцы расправлять. Ему звонят из исполкома, говорят: дай деньги вокзал достроить. Не для себя, заметь просят. Для людей. Мы тебе дали тут потоптаться по нашей земле. Будь готов к этой. Как ее. Корпоративной социальной ответственности. Вот звонят ему. Просят. Немного. Например сто килов. Он: «Пошли на хер. Я крутой». Ну что? Тогда приходит проверка. Находит нарушения. Передает в суд. Суд определяет: выплатить в бюджет сто килов. Справедливость торжествует. И вот скажи, Янка, нахер в этой схеме адвокат? Где его роль тут? Все ж красиво работает.

Костик делает еще глоток черного горького киселя и набивает в дыру за усы сухариков. Они щелкают так, будто рот у Габсбурга — микроволновка, нафаршированная поп-корном. Алкоголь делает свое дело: язык развязан, поток мудрости плывет, как пивные бутылки на конвейере, — только успевай снимать.

— Раньше было как? Когда кто-то приподнимался нормально, к нему приходили свои. И бизнес отжимали с концами. Все! Бандиты, наезды — какие-то мутные схемы. Все это носило… — он морщится, — неправовой характер. Эпоха первоначального накопления. Сейчас хочешь работать — работай! Сам работай, никто не отожмет! Только не забывай про народ! Которому ты, сука, обязан! Все, как везде в мире. Только без цирка в судах. Не надо нам этих «ваша честь», «господа присяжные заседатели», «обвинение не приняло во внимание». У пациента от этих запрягов в глазах рябит и под седлом чешется. Ему начинает казаться, что по отношению к нему поступили не по совести. Слишком жестоко там. Не так, в общем! Раз «обвинение не приняло во внимание»! Поэтому у нас адвокат не спорит, а соглашается. Поэтому защитник еще до начала процесса знает приговор и пла-а-а-вненько так, знаешь, ориентирует клиента. Чтоб шока на вынесении не было.

Яся вдруг теряет терпение.

— Слушай, нахер ты тогда вообще нужен? — спрашивает она, отставляя свое нетронутое пиво. — В чем твоя роль? В системе? И по жизни? Прокурору подпевать?

Костик хмурит брови и становится серьезен.

— Ну, я скажу. Ты ж только не трепани нигде. Ты ж это… типа… журналистка, да?

— Я — безработная, — поправляет Яся.

— Ну вот смотри. Строго между нами. Роль адвоката в этом новом раскладе состоит в том, чтобы потерпевший мог договориться о передаче компенсации до момента вынесения приговора. Пока его окончательно не оформили на пятёху или в десярь. Маринуют его, допустим, в СИЗО КГБ, а там режим представляешь какой. И ему нужно сообщить истцу, что он поумнел. Передать, что был неправ и готов нести. Кэшем или со счета. Ну вот, тут появляюсь я. Некоторые процент берут с передаваемых или перечисляемых сумм, я работаю исключительно гонораром. Денег меньше, но зато все в рамках закона.

Видно, что он действительно считает схему полностью законной и глубоко справедливой.

Яся молчит. Не то чтобы она сильно надеялась, что штраф удастся снизить. Просто ей казалось, что встреча с человеком из системы намекнет на существование в стене правосудия каких-то потайных желобков или щелочек, через которые можно протиснуться. Адвокат Костя же, напротив, забетонировал эту стену тремя метрами армированного цемента, пустив по ней провода под напряжением и выстроив пулеметные вышки с прожекторами.

Приняв ее молчание за согласие с ситуацией, Костя дает ей совет, о котором она не просила:

— Вот что скажу, Янка. Дуй ты в Москву. Все отказники так делают. Тут ты с исполнительным листом из суда все равно никуда не воткнешься. Ну, то есть вообще никак! Как только документы до кадровика на новом месте работы дойдут, он — на измену и по статье на выход. Доколебку ведь всегда найти можно. Тут любой осужденный, что по гражданке, что по уголовке, — человек с черной меткой. А в Москве всем плевать. Там и трудовые скоро отменят, если еще не отменили. Да и зарплаты больше. Легче будет ущерб выплатить. Положат тебе два косаря. Будешь половину откладывать, через полтора года — свободна!

Яся думает о том, что ей нужен адвокат очень редкого толка. Ей не поможет человек, умеющий передавать взятки от находящегося под стражей подозреваемого подавшему в суд истцу. Ее мог бы спасти тот, что способен шепнуть пару слов ответчице в прошлом от ответчицы в настоящем.

* * *

Город страшно переливается новогодними гирляндами. Синий, розовый, зеленый с красным, белый, желтый, много желтого. Они — специальные светофоры для инопланетян, сигнализирующие о том, что вторжение готово, и указывающие направления оптимального разворачивания атаки. Над проспектами образовались световые трассы, все это вспыхивает, движется и переливается. Инопланетяне не прилетают. И уж который год.

Под фонарями, напротив, жизни почти нет: выпавший снег смыло серым дождем, люди прячутся от затопившей город темноты по квартирам, переживают праздники, страдают от похмелья. Яся видит их жизнь через окна домов, мимо которых проходят ее маршруты: комнаты, освещенные телевизорами, одинаковые елки с одинаковыми шариками, тьма и блеск фужеров на неубранных столах. Она не жалеет о том, что у нее нет Нового года. Она жалеет о том, что у нее нет теплой обуви.

В маршрутке на Тарасово появилась китайская диодная гирлянда. От двери меньше дуть при этом не стало.

Пройдя кинотеатр «Москва», она видит за витриной невозможное: крону сказочного дерева, сработанного из брабантского разноцветного стекла в изящную эпоху art nouveau. Маленькие детали, например то, с каким тщанием решены лица у фей, сидящих на ветвях, выдают вещь скорей из музея, чем с немецкого блошиного рынка. Внизу — этикетка, но прочитать ее можно только изнутри. Яся ищет объяснение тому, что ее личная вещь оказалась в гулком полутемном интерьере, угадывающемся за стеклом, и видит лишь табличку у входа, красные буквы на белом фоне: «ООО Спецмаркет». Выше — загадочная вывеска: «Товары белорусского и зарубежного производства», то есть тут торгуют вообще всем, ибо иных товаров, кроме исчерпывающе описанных этой фразой, не существует. Она заходит в этот магазин всего и видит висящий на стенке водолазный костюм, видит под ним подводное ружье с набором гарпунов — так, будто, перед тем, как быть выловленным и вывешенным, костюм изо всех сил отстреливался. Рядом она видит тяжелый телескоп, через который можно, кажется, не только рассматривать другие галактики, но и управлять оными. Видит допотопный ноутбук, видит чучело аиста, видит пятьдесят зарядных устройств для разных телефонов, соломенного коня, масляный пейзаж девятнадцатого века, стилизация под Куинджи, но не Куинджи. Набор косметики для рук, три оправы для очков, одна из них — золотая. Она смотрит на это все и не может понять, что объединяет эти вещи, и маленькое объявление у кассы помогает ей: «Торговля товарами, обращенными в доход Республики Беларусь. Весь ассортимент — без гарантии, обмену и возврату не подлежат». Тут есть набор ванн, акриловых и чугунных. Тут есть бонсай, уже слегка подвявший из-за недостатка света и ухода. Тут есть подарочный рейсфедер, пять одинаковых автомагнитол, туфли рыжего цвета из верблюжьей кожи сорок шестого размера, запонки с бриллиантами и гранатовый браслет. Тут есть все, до чего дотянулась рука правосудия, что было изъято на границе в связи с ненадлежащим оформлением документов, как сообщает нам специальное уведомление на бансае и на аисте, или отторгнутое для выплаты компенсации морального вреда, как значится рядом с телескопом, владелец которого кого-то явно мощно морально уел. Или — изъятое для погашения нанесенного государству ущерба. Наш случай.

Это выставка человеческого горя, за каждым предметом — трагедия, банкротство и слезы. Часто — тюрьма. Между рядами с витринами ходят люди, их немного, но они есть. На лицах — ни тени особенного желания поживиться, обычный интерес шоперов. Тут — дешевле. Их можно понять. Наверное. «Смотри, какая мыльница», — златозубо улыбаясь говорит своему спутнику надутая изнутри воздухом тетя. Она вся переливается при ходьбе, как Michelin man. Мыльница сделана из янтаря, в центре — застывшая ящерица. Всего триста долларов.

Яся долго блуждает по магазину, обходя приведший ее сюда предмет по большому кругу и все не решаясь приблизиться и даже посмотреть в его сторону. Ведь может быть так, что его оценили недорого. У нее еще есть сбережения, целых триста долларов, ведь это немало для какого-то ночничка. Она подходит к витрине и всматривается в этикетку.

«Устройство ночного света. Стекло. Латунь. Произв. Бельгия», — написано на бумажке от руки. И рядом цена. Требуется усилие, чтобы считать нули в правильном количестве: «12 000 000 руб.». Двенадцать миллионов. В десять раз меньше, чем ее вина перед государством. В пять раз больше, чем есть у Яси.

Она ходит в магазин каждый день. Товар иногда уценивают. Товар ведь иногда уценивают. В два, в три раза. В ее снах ночник накрывает ее кровать узором разноцветных пятнышек. На вторую неделю мамина лампа из витрины пропадает. «Купил кто-то утром», — равнодушно сообщает продавщица. Видно, что она привыкла к таким горячечным вопросам и отчаянию в глазах бывших владельцев. И слезами ее не проймешь. Купил кто-то утром. Все. Весь разговор. У нас обед с тринадцати до четырнадцати.

На дворе почерневший от зимы город кутается в промозглые туманы. Если хорошо вслушаться, в них можно различить пароходные гудки кораблей, которые никогда не ходили по Свислочи.

Ну и где ты теперь, Царица Неба и Земли? Ну и где теперь все твои чудеса? Где твоя забота? И где твоя милость?

* * *

В кафе «Лондон» редизайн. Убраны: пузырьки, баночки, жестянки с чаем — все то, что напоминало о тенниеловском измерении слов «Лондон» и «Англия». Оставлены: такси со стеклышками на месте фар, воздушные шары и Вестминстерский дворец из папье-маше. У Яси ощущение, что кафе повзрослело вместе с ней. И точно так же, как Яся, избавилось от наивных иллюзий.

Такова минская традиция: как только место становится важной частью чьих-то жизней (например, самым теплым воспоминанием о юности), его переделывают. Возможно, за этим следит специальный бюрократ из Вселенского Исполкома.

На месте полочки с книгами, на которой когда-то жили муми-тролли, — стопка журналов. В стопке роются два гика. Пока не отрубилась сеть, они были загипнотизированы экранами своих девайсов. А теперь они перекладывают журналы, просматривая заголовки точно так же, как четверть часа назад скользили глазами по сообщениям в лентах. Они натыкаются на два номера летнего глянца с рейтингом «самых богатых и влиятельных».

— Во, гляди! — показывает один другому фотку Ясиного отца на обложке.

Они берут журнал с собой и садятся за столик шэрить его друг с другом.

— «Я занимаюсь спортом не менее двух часов в день», — дразнясь, зачитывает первый фразу из интервью, которое однажды уже пробегала глазами Яся. — Отвечаю, чел хочет жить вечно. Думает, что он, типа, сверх-бобёр и лаванда его удержит от старости и смерти. Будет бесконечно руф коптить. — А я думаю, он конкретный пёрд, — говорит второй.

— Жрет, небось, только органику, бегает, прыгает, сука, приседает. Чтобы выщелачивалось! Во! Ты это послушай! «Мое утро начинается с доклада секретаря, распечатавшего мэйлы, пришедшие мне в электронную почту». Ты прикинь, ну! Ему распечатывает мэйлы! Олд-пёрд! Стоунэйдж-фаг!

— Не, и все-таки он мужик. Олд-пёрд, но мужик.

— Чего это мужик? Где он мужик? — захлопывает журнал первый гик. Он достает из кармана штанов ручку и начинает самозабвенно дорисовывать Ясиному отцу на обложке рога. На запястье у гика — часы «Электроника» 80-х годов прошлого века. Рога получаются состоящими из множества телескопических сегментов. Такие рога, наверное, можно даже втягивать.

— Ну. Давай объективно. Он же как Джобс. Или как Шварц. Тут под ним всё. И все. Прикинь в такой стране десять в девятой наколотить.

— Так а что тут такого? — Первый гик рисует Ясиному отцу кустистые брови. Ему явно нравится уродовать это лицо.

— Ну, иди гиг сам заработай, потом поговорим.

— Во-первых, не два в девятой, а даже больше, — задумавшись, говорит первый гик, не прекращая раскрашивать портрет синими чернилами. — У него миллиард еще пять лет назад был, писали еще, помнишь?

— Ну вот! Олд-пёрд, но качает!

— Качает! Но не по смарту! Канал хороший. И файрвол снесен. У всей страны. Специально под него.

— Ну, тут какой бы канал ни был — ты давай попробуй сам отгрузи себе два в девятой, и поедем на Сулавеси грибы жрать. В коопе.

Первого гика почему-то сильно раздражает демонстрируемое приятелем уважение к Ясиному отцу. Он начинает зарисовывать фотографии глаза:

— Знаешь, вот когда в девяностых Ходор русский «Апатит», «Норникель» и «Сургут» себе тэгнул, тут нужны были и яйца, и смарт. Потому что теоретически любой мог. А тэгнул он. Респект. Вот к нему — вопросов нет. И к любому, кто в девяностых проапгрейдился. А эти все, из нулевых… У них же ни яиц, ни смарта. Они страну качают, а специальный червь антивирус в дауне держит.

— То есть нечестно? Так давай, Рэм! Сам так читни!

— Да не в том дело! Это чмошно! Чмошники они все! Эти крутари на тонированных «Бентли» с тремя нулями в госномере! Они ж наверху потому, что менты, прокурва и следаки других никуда не пускают. Потому что эти по проспекту с мигалками, а все остальные на красном за гайцами, очереди в дело войти ждут. Что, это по Джобсу? — Гик протыкает острием своей ручки сначала один глаз Ясиному папе, потом принимается за другой.

— Ну теоретически и ты, Рэм, мог бы в пул воткнуться. Он же не бог.

— Не бог! — передразнивает его первый гик. — Тут уже с властью синхронайз — непонятно, где что начинается. И это фарэва: бабло мажет власть, власть мажет бабло. И детки у него в шэре будут, поверь. А сейчас детки в Калифорнии, на папину лаванду стэнфордский master of business administration в себя заливают. И потом будут у нас стартапы покупать и свои юзерпики кривить.

Выколов портрету глаза, гик начинает покрывать лицо крупными язвами. Некоторые из них кровоточат. У него получается так быстро и хорошо, как будто он занимается уродованием портретов на постоянной основе и получил специальное профессионально-техническое образование в этой области. Яся выбегает из кафе, захватив второй журнал с рейтингом «самых богатых и влиятельных». Она не хочет, чтобы и этому ее отцу выкололи глаза.

В обледенелой маршрутке девушка пытается доказать себе, что живет в доме человека, который не является чмошником и не качает страну, держа антивирус в дауне специальным червем. Но, перебрав несколько неуверенных аргументов, она приходит к выводу, что не знает абсолютно ничего о том, как ее отец попал на вершину рейтинга богатых и влиятельных. Яся запирается у себя во флигеле и половину ночи читает, что пишут про белорусский бизнес и его основных игроков по ссылкам в «Гугле». Журнал лежит рядом на столе. Время от времени она бросает на него быстрый взгляд — боковым зрением ей кажется, что глаза у отца выколоты.

Проснувшись, она снова натыкается на журнал, мнет его в руках, то скручивая в тугую трубочку, то расправляя, то пытаясь сложить пополам, преодолев сопротивление толстой плотной бумаги (по портрету проходит складка). Она прячет журнал в ящик стола, ходит в задумчивости по комнате, достает журнал из ящика, выбрасывает его в урну для бумаг. За окном солнце рисует белилами по облакам волшебные замки. В такое утро хорошо катиться на лыжах по сосновому лесу и выискивать глазами снегирей. Еще хорошо смотреть на брильянтовые всполохи узоров инея на стеклах и знать, что ничего никому не должен. Это утро для светлых мыслей, розовых щек, аппетитного хруста снега под ногами. Это утро для Фета, а не для Достоевского.

Яся достает папу из урны и снова кладет на стол. Рядом оказывается еще один бумажный прямоугольник — резолютивная часть решения суда по ее гражданскому делу, та самая, с суммой. Она смотрит на них некоторое время, затем быстро помещает приговор внутрь журнала, берет все это подмышку и решительно идет к лестнице.

Ее шаги становятся медленней по мере того, как она приближается к площадке на втором этаже и белой массивной двери, венчающей эту площадку. Дверь приоткрыта, а потому последние несколько движений вверх она делает уже на цыпочках, боясь потревожить хозяина двери, дома, флигеля и половины Беларуси. За дверью — разговор.

— И он, короче, советует входить в девелопинг и жилстрой. Потому что с нефтянкой, продакшеном, сервисом и ритейлом — перекорм. Наши гиперы засыпаны нашей же хавкой, это потолочек, — говорит певучий тенорок, скоростью и интонацией выдающий в его хозяине прилипалу. — Нужно тиснуть целок, понимаете, Сергей Юрьевич? Жилстрой — целка, там пока три лося пасутся, два араба и один москаль. Им хлопнуть в ладошки над ухом — побегут через хмызняк и роги свои на сувениры нам побросают.

— Погоди, Геннадий. Ты ж меня знаешь. У меня по поводу любой твоей светлой идеи один вопрос: где в этом я?

— Да, Сергей Юрьевич, вопрос этот я слышал, так сказать, многоразственно! — лебезит тенорок. — Я с Рафатом Олеговичем поговорил, он мне все по дружбе расписал на салфетке. Вход — семьсот тысяч за девятиэтажку, узбеков Рафат подкинет — их главное из вагончиков не выпускать до того, как территорию под охрану собаками поставим. У них там — рабство…

— Где в этом я? — повышает голос Сергей Юрьевич.

— Клепаем панельный советский шалман, красим в салатовый, продаем как элитное жилье в комплексе «Буанаротти», полтора-два за квадрат. Рентабельность — пять раз, даже с учетом двух стопарей, которые решало должен по исполкому и министерствам разбросать. Условия — долевка, отбивка уже по первому взносу. На офисах, конечно, можно больше КПД получить — но! Тут важен социальный аспект. Со стороны государства — благодарность. Они еще и спрос прокредитуют, ведь все эти метры в ВВП пойдут, план по вводу жилья за пятилетку и т. п.

Яся скребется в дверь. Но ее не слышат. Они слишком заняты рентабельностью, решалой и спросом. Спрос для них теперь существо более явное, чем неуверенные поскребывания с лестничного пролета.

— А кто решало? — интересуется хозяин дома. — Это ж главное.

— Я на бумажке напишу, — торопится тенорок. — Там железно все, сделает весь центр, уплотняй-сноси. Коммуникации есть, дорог строить не надо, втыкай новые трубы в старые и вперед! Дома под снос за обветшанием. Там где девятнадцатый век, где сталинки. Жильцов — за кольцо! Но нужно спешить. Потому что и Димина пацанва мастерки точит. Скоро тесно станет.

Яся скребется громче, и разговор замолкает.

— Ну чё там? — недовольно выкрикивает ее отец.

Какие-то мыши мешают ему работать. Они пищат, они шуршат, они скребутся в двери. Нужно поставить мышеловки в доме. Чтобы ничто не отвлекало от дел. Чтобы в кабинете за белой массивной дверью работалось нормально. Яся будет быстрой, воспитанной мышью. Ей не привыкать. Она просовывает голову в щель и издает жалобный писк: «Извините, извините пожалуйста». Далее, стараясь избегать прямых обращений («Сергей Юрьевич» настроит отца на деловой тон, в котором он, взвесив соотношение затрат и выгод, отфутболит ее не задумываясь, «папа» говорить нельзя потому, что для лебезящего Геннадия может стать большой новостью известие, что у Сергея Юрьевича, оказывается, есть дочь):

— Можно я к вам? Буквально на секундочку? Это очень важно.

Сергей Юрьевич не то чтобы приглашает ее войти — он хмуро кивает, взгляд обращен к стене. И она протискивается внутрь, именно протискивается, не открывая дверь пошире. Чтобы петля не скрипнула. Чтобы он не подумал, что она думает, что к нему на переговоры можно заходить, открывая двери ногами. Открывая двери в принципе. Мышь знает свое место. Яся делает несколько шагов по такому громкому паркету, выставив вперед журнал с его портретом, журнал, в котором он рассказывает про самоощущения миллиардеров. На ходу она пытается извлечь из страниц стиснутое между ними решение Фрунзенского районного суда, но бумажка выскальзывает из обращенных волнением в грабли пальцев и, сделав несколько танцевальных па в воздухе, приземляется на паркет и скользит по нему.

— Дверь не учили закрывать? — спрашивает отец у стены.

— Извините, — произносят Геннадий и Яся хором.

Оба приняли это на свой счет. Геннадий — потому что он не захлопнул дверь перед началом переговоров и про решалу могла услышать эта коротконогая служанка. Яся — потому что ее много раз учили закрывать эту дверь, причем чаще всего при этом не приглашали зайти. И дверь нужно было закрывать, стоя за ней.

Девушка торопливо толкает полотно. Торец, встретившись с косяком, производит звук орудийного залпа. Он эхом прокатывается по гулким коридорам большого дома. По мнемоническому капризу, впоследствии, вспоминая этот короткий разговор, предопределивший очередной крутой зигзаг в ее жизни, Яся спотыкается об этот грохот и не может воспроизвести точных формулировок, которые были избраны ее отцом для того, чтобы сказать такое простое и такое непонятное «нет».

* * *

Через два с половиной часа она стоит на конечной остановке маршрутки из Тарасова возле «Минск-Арены». Солнце никуда не ушло. Его много на гладких поверхностях здания, такого пластмассового, что хочется надавить пальцем и проломить игрушечную стенку. Вдоль далекого берега скользят резиновые фигурки лыжников. Самолет расчерчивает небо на две половинки. Оказывается, Фет и Достоевский могут успешно соседствовать в одной сцене. Отсюда на вокзал ходит двухсотый автобус, толпа ждет его так, будто он — поп-звезда, задерживающая свое выступление на «Минск-Арене».

Ясины ноги мерзнут в кедах — единственной не драной обуви, которую удалось найти. Но спину греет рюкзак. В нем собрана одежда. Без стирки ее хватит на неделю. До поезда в Москву — четыре часа. После покупки билета Ясины свободноконвертируемые активы сократились до двухсот пятидесяти долларов. Исполнительный лист — в паспорте, сложенный в четыре раза. Сумма от этого в четыре раза меньше не стала.

Вместо двухсотого автобуса подъезжает красный, двухэтажный, как будто отделившийся от стены кафе «Лондон». «Экскурсия по Минску по цене городского маршрута», — написано на его борту.

— Вы на вокзал идете? — спрашивает Яся у девушки в фиолетовом пуховике, собирающей мзду у входа.

Девушка похожа на снегурочку. Зимой вообще многие девушки в Минске похожи на снегурочек. У некоторых даже специально вырастает русая коса в пояс. Девушка понимает вопрос по-своему:

— Мы и на вокзал идем, и к Дому-музею Первого съезда РСДРП идем, и к Национальной библиотеке. Все самое главное в одной экскурсии. И по цене городского маршрута!

Яся забирается в автобус, думая, что тут будет нечто среднее между музеем «Битлз» и приемной королевы Елизаветы, но английскость исчерпывается двумя этажами и красным цветом. Внутри — та же маршрутка, только еще больше и еще холодней. Кроме Яси в салоне с десяток ценителей минской истории, по меньшей мере половина из них — подмерзшие и слегка испуганные иностранцы. Иностранцам свойственно приобретать слегка испуганный вид по приезду в Беларусь. Не меньше, чем девушкам — походить на снегурочек минской зимой. Увидев, что больше желающих посмотреть на Дом-музей Первого съезда РСДРП на остановке возле «Минск-Арены» не наблюдается, Снегурочка включает гирлянду и берет в руки микрофон. Гирлянда ритмическими вспышками сразу же сообщает происходящему ощущение, как от просмотра мультфильма.

— Здравствуйте, уважаемые члены нашей экскурсии! — говорит Снегурочка в микрофон, и Ясе сразу очень хочется попросить, чтобы она сделала звук потише. — Сегодня мы вам покажем совершенно невероятный, привлекательный, интригующий город, не имеющий аналогов в мире. Минск, каким вы его не видели. Город искусств, ремесел и Великой Победы.

Автобус трогается, окончательно отрезая возможность выйти для тех, кого в достаточной степени впечатлило уже вступление.

— Меня зовут Алеся, такое прекрасное белорусское имя, воспетое в песне всеми любимых «Песняров», — говорит Снегурочка юбилейным голосом. — И город Минск, конечно же, был основан в восьмисотом примерно году нашей эры гребцами на реке Немига, которая теперь одноименный торговый центр. Гребцы плыли из варяг в греки и везли с собой на ладьях драгоценности, которые меняли местным жителям на рыбу и капусту. На выменянное и была организована наша столица. Отсюда его название — «Минск», что означает «торговать», «заниматься коммерческой деятельностью». Отсюда — благосостояние и богатство, которые всегда окружали цветущий, утопающий в зелени Минск. Первое упоминание о нем мы видим в превосходнейших, интереснейших древних летописях, в которых значится, что когда была битва за реку Немигу, головы стелили снопами и обмолачивали их цепами, как это было принято в древнем сельском хозяйстве. А вот сейчас слева мы проезжаем площадь Государственного флага, над которой развевается символ Республики Беларусь, сделанный из ткани. Обратите внимание на размеры флага: он очень велик и сопоставим с двухкомнатной квартирой, которыми в обилии застроен наш замечательный, такой родной город.

Снегурочка некоторое время восхищенно созерцает государственный флаг. Тот развеваем небесными течениями. Ощущение, что возле него сейчас проплывет такая же неспешная, как он, государственная барракуда.

— Ну а сейчас мы приближаемся к голубой жемчужине нашего города, Комсомольскому озеру. Его в пятидесятых годах выкопали лопатами комсомольцы для того, чтобы гражданам было где заняться досугом после трудового дня. В честь этого озеро и получило свое название. Сейчас на берегах озера работает фонтан Победы, сочетающий в себе не менее двадцати разнонаправленных струй, по числу фронтов, которые были открыты для освобождения Минска от немецко-фашистских захватчиков. Кроме того, через дорогу, там вон, где стояночка такси, — гостиница «Виктория Плаза», одна из наиболее роскошнейших в нашем городе. Ночь в президентском люксе стоит в ней шестьсот евро, и тут останавливались такие великие, красивые люди, как Филипп Киркоров и вся группа «Скорпионс». Минск всегда как магнитом притягивал к себе великих людей. На склонах холма под гостиницей «Беларусь» вы увидите памятник Пушкину, были здесь государственный секретарь Союзного государства Павел Павлович Бородин, Наполеон, в честь которого названо пирожное, состоящее из множества слоев теста, которые перелиты сгущенкой. Пирожное, кстати, можно купить много где.

Девушка задумалась, по всей видимости — о пирожном, так как глаза у нее приняли мечтательное выражение. Ресницы у Снегурочки настолько обильно накрашены тушью, что к ним можно приклеить журнал «Cosmopolitan». И будет держаться.

— Ну а слева от нас — стела «Минск — город герой», возле которой ежегодно проезжают парады на танках. Для стелы использован настоящий древнеегипетский обелиск, иероглифы с которого были сполированы в патриотических целях и заменены превосходнейшей, такой красивой, золотой пятиконечной звездой, которая напоминает о том, кому мы благодарны за то, что живем на этой земле в мире и согласии.

Достопримечательности, вдохновляющие Снегурочку на очередную порцию наблюдений, периодически заканчиваются. Работающая печка обдувает Ясины ноги горячим воздухом. Ощущение тепла утягивает Ясю в сон, но в тот момент, когда она уже готова погрузиться в кисель бессознательного уюта, раздается новый всплеск клокочущих счастьем возгласов.

— А сейчас мы видим вот там вдалеке Троицкое предместье. Это бесценный, не имеющий аналогов в мире фрагмент старого города, который был построен в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году Зеноном Позняком. Это человек, который придумал Куропаты. В Троицком предместье все как было в Минске, когда его основали, видите — черепичные крыши, дома без лифтов и мусоропровода. Иногда там проходят рыцарские турниры, можно посмотреть на рыцарей с железными мечами, которым это место нравится потому, что там асфальт на дороге сделан из булыжников, как в Средние века. А рядом, вот эта беленькая — это церковь на Острове Слез. Почему это место называется Островом Слез? Ну? Кто угадает? — обращается Снегурочка к пассажирам автобуса. Ей кажется, что «члены экскурсии» приуныли и их нужно растормошить развлекательным конкурсом. Пассажиров разморило, как и Ясю. Никто не спешит высказывать предположения. И поэтому Снегурочка отвечает сама, с интонацией, свойственной детскому утреннику. — Все дело в том, что тут происходят свадьбы! И молодожены подходят потрогать писю ангелу, который запечатлен в бронзе! Чтобы у них были детки, понимаете?

— А при чем тут слезы? — вяло интересуется полная женщина, которая, кажется, залезла в автобус просто погреться.

— Потому что сва-дь-ба! — нараспев произносит Снегурочка. — Какая же свадьба без слез? Невеста плачет, мама плачет, подруги невесты плачут! Все плачут!

Снегурочка вертит головой по рядам, ища воодушевленной поддержки. Ей кажется странным, что не все понимают связь слез и свадьбы. По всей видимости, у нее богатый опыт плача на свадьбах. Непонятно лишь — в качестве невесты или ее подруги.

— А какая у ангела пися? Мужская или женская? — задает неуместный вопрос мужчина с фотоаппаратом.

— Ну как какая? — задумывается Снегурочка. Видно, что природная стыдливость не позволяла ей тщательно изучить вопрос во время очного свидания с памятником. — Нормальная пися. Такая… Бронзовая. Блестит.

— Я про то, что ангел вообще-то — существо бесплотное. А тут вдруг — пися, — не отцепляется вредный мужчина.

— Ну как бесплотное, — хлопает ресничищами Снегурочка. — А что тогда парам теребить?

Экскурсовод понимает, что продолжение этого разговора может закончиться не только неуместно, но даже кощунственно, оскорблением чувств верующих, которые вполне могут обнаружиться среди сидящих в автобусе пассажиров, а потому переключает внимание:

— А вот это вот, слева, — Дворец спорта. Он сделан для того, чтобы дети не катались на льду реки Свислочь, а вместо этого тренировались играть в хоккей на крытой площадке. Крыша Дворца выполнена в форме кузова гордости национальной тяжелой промышленности, самосвала БелАЗ, который как будто зарыт под землю. В две тысячи четвертом году во Дворце выступала группа «Наутилус Помпилиус», которая поет песню «Гуд бай Америка, о».

Взгляд Снегурочки застывает в точке, находящейся в полуметре за автобусным стеклом. Так бывает, когда человек вспоминает о том, что он не сделал или не сказал. В данном случае это белорусская история, на которую ведущая решает потратить минутку.

— Беларусь, конечно же, основана очень давно. — Она делает паузу, пытаясь вспомнить какую-нибудь дату, но все мысли в ее голове заглушает Вячеслав Бутусов. «Нас так долго учили любить твои запре-е-етные плоды», — тянет приятный голос. Снегурочка с усилием возвращается к теме. — Но как государство Беларусь оформилась после Октябрьской революции, когда Чапаев прищучил панов и литовцев. Литовцы захватили нашу страну в Средние века и устроили на ее территории какое-то непонятное княжество. Потом у них все отобрали поляки, которые были панами и эксплуататорами. Все изменила революция. Она дала Беларуси шанс на национальное самоопределение. В основании БССР участвовали Якуб Колас, Тарас Шевченко, Адам Мицкевич и другие государственные и общественные деятели. Гражданская война и разруха не давали им в полной мере обрести государственность, тем более что на пороге стояла Вторая мировая война, разделившая Беларусь на западную и восточную. И только взятие Берлина дало долгожданную свободу. Возникли театр, прокуратура и «Песняры». — Снегурочка вздыхает, не зная, что еще добавить про белорусскую историю. — Многие посетители нашего исторического автобуса спрашивают у меня: а как быть с белорусским языком? Отвечаю. Когда-то белорусский был языком деревни. Люди стеснялись на нем говорить. Чтобы не было такого, что они вроде как колхозники. Потом язык захватили националисты. Они были озабоченные и устраивали митинги. И тогда языком нормальные люди вообще не пользовались. Даже колхозники. Но сейчас все изменилось и никто уже не стесняется говорить на белорусском языке и не боится этого. Все, кто знает белорусский язык, совершенно свободно его могут при необходимости использовать с другими такими же. И никто даже не оглядывается, не то что там в милицию сразу звонить. Так что у нас полное конфессиональное равноправие.

Снегурочка замолкает, гордая тем, как исчерпывающе осветила все вопросы национальной идентичности. Пауза выходит настолько долгой, что Яся успевает-таки провалиться в сон и даже увидеть Якуба Коласа, Энди Уорхола и Тараса Шевченко, устанавливающих белорусскую государственность в виде полосатого пограничного столба. Но ее вновь выдернул из дремы лучащийся радостью голос Снегурочки:

— А сейчас мы подъехали к сердцу нашего фантастического, чистого и безопасного города — Ок-тябрь-ской пло-ща-ди! Справа вы видите сквер, в котором еще при царе установлен скульптурный ансамбль мальчика с гусем в виде фонтана. Из шеи гуся через открытый клюв на мальчика льется струя воды, мальчик от нее закрывается ладонью, но ему все равно мокро. И так — и в жару, и в холод. И в солнце, и в дождь. Стоит ли удивляться, что в народе этот памятник стал символом всех детей, попавших в беду. Каждый вечер мамаши и пенсионерки несут сюда конфеты и размещают их на парапете. Конфеты забирает милиция, так как вообще-то еду складировать на граните нельзя, это нарушение санитарных норм — вдруг их съест какой-нибудь бродячий ребенок и заболеет дифтерией. Но на следующий вечер конфеты снова появляются.

Тут Яся засыпает и больше не выныривает из сна до самого конца экскурсии. Когда ее расталкивают, на улице уже вечер, солнце спряталось за ГУМ, а подступающая ночь дышит таким холодом, что путь до метро она пробегает, как не успевший вылинять к первому морозу заяц. У входа на станцию — стеклянные двери с логотипом «БелРосТорфСтраха». Невроз неопытного эмигранта заставляет ее зайти внутрь и купить себе полис: все страны мира на два года. С тонкой бумажкой небесного цвета становится спокойней. Пятизначная сумма страховой выплаты убаюкивает, сравнительная дешевизна полиса радует несоответствием уплаченного взноса и обещанного увечьями вознаграждения. На полисе записан и обведен кружочком круглосуточный телефон, на который можно позвонить в случае возникновения проблем. Не так уж и мало для человека, который не может в этом случае позвонить родителям.

В подземке пахнет талым снегом, волглой дубленкой и табачным перегаром. Не выходя на поверхность, по анфиладе напитанных сквозняками коридоров, она оказывается в поезде международного сообщения, увозящем ее из города, где рухнул миллион надежд, в город, на который миллион надежд возложен.