Чувство, которое охватывает путника, когда он сходит с поезда в незнакомом ему городе без малейшей идеи о том, где будет ночевать, нельзя назвать неустроенностью. Неустроенность — слишком слабое слово для обозначения этого чувства. Неустроенность может испытать лоботряс, приехавший из Саратова поступать, когда неприветливая родня выделяет ему комнату без окна и рабочего стола, больше похожую на чулан. И вот он сидит в этой комнате под дырявым торшером, остервенело перелистывает сборник задач по физике, задачи не удерживаются в голове, от дивана пахнет котом, в носу першит от пыли, и он чувствует себя — неустроенным.
Тут же — совсем иная степень отчаяния. Тут, с первым вдохом дизельной копоти, пахнущей по-иному, чем на родине; с осознанием, что вот он, туалет, но ты не можешь в него попасть, потому что вход стоит десять рублей, местной валюты у тебя нет, а обменник, единственный на весь вокзал, закрыт; с первым взглядом на ментов, выдергивающих из толпы каждого десятого на выходе из вокзала — проверочка документов в надежде обеспечить себе мелкий гешефт; так вот, со всеми этими милыми детальками на путника спускается такое осознание собственной нежелательности, что хочется срочно уехать домой. Но это, как правило, невозможно. И ты чувствуешь себя зубной пастой, которую чья-то жестокая рука выдавила из уюта тюбика, тотчас же закрутив колпачок. И возврата нет, твоя уязвимая белизна сейчас будет размазана по чьим-то острым зубам.
Если мы примем во внимание отсутствие спасительной суммы денег в кэше или на карточке — денег, которые способны решить большинство проблем новоприбывшего, причем как с ночлегом, так и с милицией; если мы вспомним о космическом морозе, о грязном снеге повсюду, о шакалах, прыгающих на размякшего от длительного переезда гостя столицы с предложением довезти его куда угодно в пределах Садового всего за каких-нибудь семьдесят долларов, мы поймем, каково Ясе делать первые шаги по Третьему Риму.
* * *
— И самый дешевый вариант у нас будет… — в трубке слышно клацанье ноготков оператора по клавишам. — Семьсот пятьдесят долларов за однушку на Зоологической. Двадцать четыре квадратных метра, без ремонта. Есть кровать, сантехника — написано, правда, старая. Так что особо, знаете, не ждите… За такие деньги… На полу — линолеум. Заморозить этот вариант? У нас быстро все, что до тысячи, улетает. Поставить на паузу?
Яся сидит в чебуречной, в которой все состоит из пластика — стены, окна, стойка, посуда. Затянутая в пластиковый фартук девушка убирает с липких пластиковых столиков белую пластиковую посуду — она сгружает ее в пластиковый совок и опорожняет его в зеленую пластиковую урну, затянутую черным пластиковым пакетом. Закажи Яся чебурек, он тоже будет пластиковым — разогретым в микроволновке, желтоватым, тягучим, как потекшая пластмасса. Но она не может заказать чебурек. По причине, имя которой — Москва, чебурек с чаем стоят десять долларов. А потому Яся пьет чай, просто чай из пластикового стаканчика, гофрированного, как презерватив.
— Скажите, а ничего дешевле семисот пятидесяти у вас нет? У меня просто с деньгами туговато…
— Девушка, вы должны понимать, что семьсот пятьдесят — это, во-первых, очень дешево для Москвы сейчас. Во-вторых, это стоимость квартиры в месяц. — Голос в трубке становится строже. — При подписании с нами соглашения вы должны заплатить хозяевам за два месяца вперед и нашему агентству за услуги по поиску и сопровождению сделки — сумму, эквивалентную месячной плате за жилье. Итого получается по Зоологической — две тысячи двести пятьдесят, вносится при заселении. Это дешево, этот вариант сейчас оторвут, если мы его не притормозим. Так стопить или нет?
— А если комнату, допустим, снять? Комнату, а не целую квартиру?
Перед Ясей на липком столике — горка бумажного сора: вскрытый конверт с новой симкой, соглашение с мобильным оператором, газета «Жилье», название которой она в первый раз правильно прочитала с «у» вместо «и», счет за чай. Этот сор — все, что принесла ей новая жизнь. Бумажки бесполезны, но их страшно выкинуть — вдруг телефон потребует ввести пин-код еще раз. Очень многие вещи в нашей жизни мы держим возле себя именно по этой причине. Они бесполезны, но их страшно выкинуть. Для того чтобы почувствовать это, нужно собрать в рюкзак вещи, которых без стирки хватит на неделю, и уехать в город, где тебя никто не ждет.
— Девушка, у нас крупное международное агентство. Мы не занимаемся сдачей комнат. Мы ищем для наших солидных клиентов только отдельное жилье. Вам нужно обратиться к кому-нибудь помельче. Но вообще-то… — голос в трубке становится уютней. — Я лично вам бы не рекомендовала. В любом московском агентстве попросят внести плату за два месяца плюс гонорар, заплатите в итоге тысячу вместо двух. Не меньше точно. А что получите в итоге?
— Скажите, — перебивает ее Яся, — а если у меня есть только двести пятьдесят… Нет, уже двести двадцать долларов? Что мне делать? Просто по-человечески?
Тут обнаруживается нечто интересное. Выражение «по-человечески», в Минске пробуждающее гуманизм даже в постовых милиционерах, у оператора московского агентства недвижимости вызывает разряд ярости.
— По-человечески… — И все шипящие согласные озвончаются до оружейного щелкания. — С двумястами баксами в кармане я рекомендую вам сесть на поезд и ехать в Новгород! Поработайте там живым хот-догом в парке культуры, соберите денег и возвращайтесь! — Перед тем как повесить трубку, девушка выдыхает с такой яростью, что становится понятно: в ее жизни был эпизод работы живым хот-догом в парке культуры Новгорода, и она не склонна оценивать его как самый светлый момент в своей биографии.
Отложив умерший телефон, Яся понимает, что симку, чай и газету «Жилье» купила совершенно напрасно. Она запахивает куртку и выходит прочь из пластикового кафе. Мороз сразу же засовывает проворные ледяные ладошки в ее кеды. Эту обувь утеплить не удается даже двумя парами теплых носков. Обратный поезд на Минск ушел два часа назад, а потому ей придется провести в этом чужом и непонятном городе ночь. Над многоэтажками — полная луна. Она сияет чистым лимонным светом, как будто под ней не коптят жирными дизельными выхлопами автобусы, маршрутки и заляпанные по самую крышу смесью снега с грязью машины. Хорошо различимо пятнышко Моря Ясности, на берегу которого нужно сеть в лодку, чтобы попасть к Озеру Радости. У таких разных городов, как Минск и Москва, — одна и та же луна. У Ясиного детства и Ясиной юности — одна и та же луна. Когда она будет умирать — луна будет там же, на небе, и Море Ясности не изменит своих очертаний.
В Ясиных руках — карта Москвы. Ясины ноги в кедах — на теплой крышке канализационного люка. Лед вокруг люка оплавлен, по краю успела пробиться бледная травка, тут локальная оттепель, предоставленная теплосетью. Яся всматривается в карту и не может понять, что делать дальше. Карта — последний документ, к которому она пытается обратиться за помощью, — не сообщает ей ничего о том, куда можно пойти, чтобы переночевать в этом вымерзшем городе. Идущие мимо Яси люди закутаны в шубы и хмурой нелюдимостью похожи на операторов агентств недвижимости. В них отсутствует какой-то важный антропоморфизирующий атрибут. Их глаза не смотрят по сторонам, только под ноги. Это толпа пролов. Утомленных городом, заставляющим их работать по четырнадцать часов без выходных — просто чтобы платить аренду. Яся знает, что если она сядет на этот теплый люк, уткнет лицо в колени и задремлет, никто из них не остановится ей помочь. Никто не скажет: «Девушка, замерзнете насмерть!» Они будут обтекать ее, как стая рыб обтекает остов затонувшего корабля.
Среди этих косяков вдруг обнаруживается шерстящее их движение. Яся сначала обращает внимание на его направление и только потом на его источник. Некий субъект движется не вдоль проезжей части, а поперек тротуара, заставляя пролов вспучиваться и замирать. Он выносит из отмеченной массивными желтыми буквами химчистки ворох отутюженной и упакованной в целлофан одежды. Свои сокровища он складывает в приземистый автомобиль, в дизайне которого идея скорости победила идею респектабельности. Одет мужчина непривычно: торс затянут в плотный черный атлас со сложной вышивкой. Книзу наряд расходится тяжелыми складками, превращаясь в длинную юбку, прикрывающую обувь. На его груди — связка массивных ключей. Их размер отсылает к мыслям о дверях монастыря или храма. Ключи позванивают у самого пояса, сработанного из широкой полосы черного бархата. В Минске такого, пожалуй, примешь за аббата, в Москве он может быть кем угодно, даже торговцем китайским чаем на рынке. Его причудливость отфильтровывается в диапазон нормального. Подобных чудаков здесь слишком много.
Мужчина складывает в автомобиль последнюю порцию пакетов и, уже запрыгивая за руль, вдруг застывает, глядя на Ясю. Яся тотчас же отворачивается от чудака и вонзает взгляд обратно в карту. Внимательно рассматривая ее, она слышит приближение шагов. Каблуки у мужчины кованные. Они цокают, как копыта Люцифера.
— Mon amie, это карта, а не GPS! Установить соединение со спутниками не получится, даже если ждать два часа! — Бодро говорит слегка грассирующий голос прямо над ухом. — Судя по твоему наряду, ты слишком буквально поняла высказывание Ницше о женском умении наряжаться. О том, что оно выдает инстинктивную привязанность ко вторым ролям. Планируешь захватить мир, не снимая кед? Даже зимой? Тогда тебе нужен водитель! Давай я тебя подвезу!
Яся смотрит на незнакомца. Глаза у него веселые и, как ей кажется, добрые. Ничего люциферского во внешности нет. Лицо — соль с перцем. Кровь с молоком имеет свойство к сорока превращаться в соль с перцем.
— Хорошо, — говорит она, складывая карту. И повторяет, менее уверенно, увидев его улыбку, в которой мелькнули-таки чертики: — Хорошо.
После этого девушка садится в машину и ее собеседник сначала рвет с места (на его лице — мальчишеское удовольствие от эффектного старта) и только потом спрашивает:
— Куда тебе, ma cherie?
Яся не знает, куда ей. Москва — не Вилейка, поспать на вокзале не получится. От путешествовавших автостопом однокурсников она слышала что-то про сон на лестницах в питерских парадных, но московские подъезды все закрыты на кодовые замки. Ее собеседник интерпретирует задержку в ответе с пугающей проницательностью:
— Первый день в Москве? Ночевка обломалась? Планы захвата мира провалены?
Яся набирает в грудь воздуха и снова задерживается с ответом. Непонятно, насколько глубоко стоит посвящать собеседника в провал планов по захвату мира. Стоит ли начать с исполнительного листа или, напротив, ничего о нем не рассказывать? И эту задержку он понимает верно:
— Все ясно. Москва бьет с носка. Я устрою тебе ночлег и, если захочешь, работу.
Он улыбается, но не той улыбкой, которая могла бы насторожить после такой фразы.
— Вы священник? — интересуется девушка.
Незнакомец весело смеется.
— Нет, я икона!
— Икона? — недоумевает Яся. — Иконы все в церкви. К ним бабушки ходят яйца освящать.
— Это раньше так было! — собеседник поднимает указательный палец, не отрывая ладонь от руля. — Теперь иконы все на подиуме. А бог, как сказал тот же Ницше — это некое предположение.
— Так вы модель? — понимает вдруг Яся причудливость его наряда и манеры общения.
— Нет, я не модель. Я — тот, кто их делает. Я — модельер, ma petite fille.
— И вы выхлопочете мне должность на обложке в журнале «Cosmopolitan»? — хмыкает Яся. — Но для этого мне нужно будет с вами переспать, да? Прямо сейчас? В машине?
Модельер хмурится. Когда он весел, он похож на Джорджа Клуни. Когда серьезен — на Джонни Деппа.
— Сплошные штампы, — вздыхает он. — А переспав с тобой, я должен расплакаться тебе в еще не успевшее остыть от страсти бедро и признаться, что я — гомосексуалист. Других ведь нет в fashion-индустрии. Хорошее шрамирование.
— Что? — переспрашивает Яся.
— Я про птиц на левом запястье. Дополняют образ.
— А, — произносит девушка и прячет ладонь в карман.
Мужчина достает телефон, набирает номер и прижимает трубку к уху плечом, не прекращая совершать сложные манипуляции рулем. Яся думает, что люди делятся на два типа: тех, кто, осуществляя подобное, замедляется, и тех, кто, разговаривая по телефону, вжимает педаль газа сильней. Возможно, так по-разному они реагируют на страх и опасность. Этот водитель — из вторых.
— Зовут тебя как? — успевает он спросить, пока в трубке идут гудки.
— Яся.
— Ага. А меня Рустем. Будем знакомы! Алё! Аслан? Асланчик? Привет, брат! — оживляется Рустем. — Ты в клубе сейчас? Слушай, тут девушке одной хорошей помочь с работой нужно. Возьмешь ее к себе в шоубиз? Ее Яся зовут. Ярослава в смысле. Красивое русское имя. И поселить ее тоже надо. Причем срочно, уже сегодня. Какая собой? — Водитель отрывается от дороги и оглядывает Ясю с ног до головы. — Да хорошая. У тебя таких нет. Симпатичная. — Его взгляд останавливается на спрятавшейся в карман ладошке. — И неиспорченная! Да! — Он посмеивается. — Ну понял! Сейчас будем!
Рустем убирает телефон, и автомобиль едет спокойней. Приборная панель подсвечивает лицо модельера рубиновым. Пожалуй, в салоне можно было бы проявлять пленку. Из динамиков доносится вполне-таки люциферское пение Ника Кейва. Ясю впервые в жизни назвали симпатичной. Возможно, дело в том, что Рустем не разглядел ее коротких ножек, а нос картошкой не выглядит катастрофой в рубиновом полумраке.
Яся вглядывается в огни города. Ей кажется, что даже фонари тут горят отчаянней, чем в Минске. В полную силу. Так, как будто это их последний шанс. Прогорев не так, сэкономив силы или обленившись, они будут отправлены домой — туда, откуда пришли в этот большой и жестокий город. И больше шанса осветить Москву им не представится.
— Клуб, куда мы едем, расположен не в центре. Не на Арбате. Но и не в Бирюлево, конечно. Его клиентура — олдовый мидл. На старте место называлось «Грозный» и было посвящено — не пугайся, не столице Чечни, а русскому самодержцу. Человеку, из-за которого у нас вместо Возрождения случились Средние века. Есть мнение, что Грозного сильно недооценивают. Ведь как раз Грозный и был прадедом Сталина. В хорошем, конечно, смысле этого слова — я в ином о политике не высказываюсь. Плюс Средневековье. Оно после того, как все в гаджеты переселились, вошло в тренд. Я не про нравы, я про образование. Все снова «думают, что…» и «верят, что…», никто ничего не знает. Ну и в «Грозном» все было такое… Ну, немножко перверсивное… Но по-хорошему. С камнем, но без решеток. Ну а что, Москва не перверсивная? Но потом клуб пришлось форматнуть. Написала какая-то сволочь, не разобравшись, что это — «этническое место», и весь олдовый мидл за три вечера выдуло — кому хочется в чеченском клубе мелькать? Тем более управляющего Аслан зовут. Ну вот, тогда клуб карамелизировали — новое название, новая легенда, русская классика, я форму для официантов рисовал.
Автомобиль останавливается возле здания, напоминающего маленький мавзолей. Его черные тяжелые стены, доставшиеся, похоже, в наследство от предыдущей концепции, украшены сеткой светящихся белым неоном древесных ветвей. Над входным порталом — портрет полковника Сандерса с логотипа KFC: пенсне, узкий черный галстук, бородка клинышком. Рядом — название. Английские слова, написанные кириллицей: «Черри Орчард». Русская классика в Москве не умеет без английских слов. Яся решает уточнить до встречи с Асланом, на которой, возможно, нужно будет блеснуть пониманием нюансов концепции:
— А при чем тут русская классика? Почему дядька с «Кэй Эф Си» над входом?
— Дядька с «Кей-эф-си»! — взрывается смехом модельер. — Это Чехов! Чехов, Ярослава!
Пенсне, узкий черный галстук, бородка клинышком предстают в новом свете. «Черри Орчард». Вишневый сад. Ну конечно.
Внутри темно и просторно. Сцена оформлена как парковая беседка, белые ажурные столики и венские стулья настаивают на легкой ностальгии. Атмосфера тихого веселья в узком кругу на расположенной у холодного моря даче. Сейчас все напьются пуншу, запустят патефон и разойдутся по лавочкам шептаться. Багровые отсветы на потолке намекают на то, что Великая Октябрьская революция уже близко, а потому можно позволить себе взбалмошность. Можно не рвать записочки, не отводить глаз и отвечать на поцелуи, ведь не сегодня-завтра — пароход в Константинополь, распродажа драгоценностей, обнищание и потом — неизбежная работа белошвейкой в Берлине. Кажется, все эти страхи снова модны в России.
Официантки одеты в длинные платья с высоким горлом и овальной брошью на груди — Ясе нравится, как Рустем брендировал Чехова. Место не выглядит блядюшником, пусть горьковатый привкус декаданса ощущается тут достаточно явно. Наряженный лакеем охранник, позволивший себе развязать галстук бабочкой и уложить его по лацканам пиджака, ведет их по глухому коридору с силуэтами деревьев, проступающими в фотографической тьме черных стен. Темные аллеи. Венчаться коридор должен нобелевским залом Королевской академии Стокгольма, не иначе.
Но вместо большого офиса в конце коридора — маленький, обитый красным плюшем кабинетик, больше всего напоминающий театральную гримерную. В нем — кресло и несколько стульев. В кресле сидит человек с эпической лысиной. По этой лысине нужно кататься на крохотных саночках. Стартовавший на макушке непременно увязнет в шерстяном уюте чернющих карабасовских бровей.
Рустем распахивает объятия, но хозяин бровей не спешит подниматься навстречу. Он протягивает Ясиному собеседнику руку — по-кардинальски, пальцами вперед — так, будто визитер должен к ней приложиться. Рустем дергает за пальцы и мнет ладонь, затем оборачивается к Ясе и сообщает торжественно:
— Mon amie, это твой рабовладелец Аслан. Чрезвычайный и полномочный управляющий «Черри Орчард». Прошу бояться и обожествлять.
Аслан кивает и психоаналитическим жестом указывает Ясе на стул напротив себя.
— Ну все, я — аут. У меня показ, а шкурки не готовы. — Рустем делает остающимся в комнате ладошкой и удаляется, позвякивая ключами на ходу. Его тщательно продуманный силуэт проглатывает тьма.
— Итак, Снежана, — подается вперед Аслан.
— Ярослава, — поправляет его Яся. — Только я не Ярослава.
— Вот как! Интересно! — вскидывает шерстяные брови лысый. — А кто же ты? Мишель? Сюзанна?
— Яся. Я из Минска. Яся у нас — это сокращенное от Янины.
— Минск, — кивает Аслан. — Я там был. В тысяча девятьсот девяносто втором году. Брал две фуры масла. Курган Славы, музей Победы. Масло у нас все равно потом в Карелии питерские отжали. Но впечатлений от Минска это не испортило. Хороший, красивый город. Сильно все изменилось у вас?
Ясе удивительно, что есть еще люди, полагающие, что в Минске что-то может измениться.
— Не очень. Все то же. Курган Славы, музей Победы, две фуры масла.
— Ну и зачем ты в Москву потащилась? — Аслан снижает голос и по-отцовски опускает подбородок. Его шея обладает свойством превращаться в толстый складчатый воротник.
Ясе хватило времени подумать над вопросом про Москву. И выстроить вокруг правды защитные бастионы.
— Конфликт с родителями. Осложненный дефицитом средств и общей бесперспективностью.
Аслан кивает. Он внимательно всматривается в черты ее лица и фигуру. Никогда Яся не чувствовала свои ножки настолько короткими, как под этим взглядом.
— Рустем был прав. Ты неиспорченная. «Конфликт с родителями». Надо же! — Аслан говорит короткими фразами, каждый интонационный оттенок в них подчеркивается движением бровей. — Обычно в Москву девчонок мамки отправляют. С парой кружевных трусиков, каблучками повыше и платьишком попрозрачней. Ищи, доча, жениха-нефтяника. А тут прям Тургенев. «Конфликт с родителями»! В университете небось училась?
— Закончила, — лаконично роняет Яся.
— Ну вот. Я о чем. Университет закончила. А бабству не обучена. Смотришь прямо. Не корчишься. Сиськи не выпячиваешь. И не зажопела. — Он поощрительно кивает. — А то многие сейчас только университет закончат, присядут в офис, через год — не девушка, а склад свинины. Целлюлит даже на ушах, извиняюсь.
— У меня грудь дряблая и нога коротка, — неожиданно для самой себя начинает злиться Яся. Она сцепляет руки в замок на груди и с глухим стуком откидывается на спинку стула. — Но если вы думаете, что я из-за конфликта с родителями к первому бровастому сутенеру в отару пойду — просто потому, что он меня «неиспорченной» назвал, вы слабо знаете жизнь, дядя.
Аслан, защищаясь, поднимает ворсистые, как полотенце, руки:
— Да ты что, дочка? Ты думаешь, я тебе собой торговать предлагаю? Тебя куда Рустем приглашал? В шоубиз! В шоубиз, а не в бордель, правда? У нас приличное заведение. С концепцией. Работаем — как большинство в Москве, на тех же принципах. Да что в Москве? Принципы не тут придумали! Ночь, она везде одинаковая — что в Бронксе, что в Бангкоке. И законы у нее те же.
— И что вы собираетесь делать? С этой «неиспорченной», как вы выразились? Как портить?
— Да никто тебя портить не собирается, Янина! — обрывает ее Аслан. Он выглядит как торговец азейрбайджанскими персиками, обиженный подозрением, что фрукты у него испанские. — Я хочу предложить тебе работу. Нормальную. С медкнижкой. Как у бармена или официанта.
— И что же это за работа? Массажистка? Младший специалист по эскорт-услугам?
— Ты будешь у нас светлячком. Светлячком, а не блядью, понимаешь?
Яся замолкает. Она ничего не слышала о должности светлячка. Но ей не нравится это слово. Жизнь светлячка имеет тенденцию оканчиваться в стеклянной банке.
— И что это значит? — Девушка начинает нервно притопывать ногой в кеде, предполагая, что ночлег все же придется искать самой.
— Это не так просто объяснить, — вздыхает Аслан, и это еще больше ее настораживает. — Как думаешь, зачем люди ходят в ночной клуб?
— Потрахаться, — уверенно отвечает Яся.
— Чтобы потрахаться, дочка, существуют бордели. В Москве они плохо замаскированы под сауны, центры мужского здоровья и даже школы йоги. Там все просто: пришел, выбрал, заплатил, застегнул ширинку, ушел. Пятнадцать минут, сто долларов. А тут люди сидят часами и назавтра приходят снова.
— Побухать?
— А про пабы и бары ты что-нибудь слышала?
Яся задумывается. Заданный Асланом вопрос кажется таким простым, но подразумевает наличие знаний об очень специфической культуре. Ответить на него так же сложно, как объяснить, почему люди занимаются керлингом. Или игрой в «Dungeons&Dragons». Среди ее знакомых нет ни одного завсегдатая клубов, а весь ее личный опыт погружения в ночной порок исчерпывается попыткой нарваться на проблемы среди месье и мадемуазелей малмыжского бара «Жанетт».
— Ну не знаю… Может, они идут музыку послушать? — чешет она мочку уха.
— Ага. Музыки тут всегда много. Но не это главное. Ведь мы не барабанщики на концерте.
Вот как, оказывается, сложно.
— Коммуникация? Они приходят для нее?
— Для этого есть социальные сети. Каждый третий теперь даже за рулем, как ты выразилась, себе телефон коммуницирует. Но ты уже близко. Понимаешь…
Аслан вскидывает брови домиком, затем растягивает их в линию — с тем, чтобы свести в дугу и продолжить:
— Ночью человек чувствует себя одиноким. Днем у него масса дел. Он водит машину. Зарабатывает деньги. Или не дает их у себя отнять. А потом приходит ночь. И счастливые засыпают. А все остальные — нет. Кто-то вызывает проститутку. Оргазм дает мимолетное чувство причастности другому. Которое проходит ровно тогда, когда вы застегиваетесь… Кто-то идет в бар и набирается алкоголем. Кто-то рискует в казино. Но все они рано или поздно — ты уж мне поверь! — либо становятся счастливыми, либо понимают одну вещь. Понимают, что искали все это время не секса, не адреналина и не пьяной икоты. Искали они простой штуки. Человеческого тепла. Не коммуникации, как ты завернула, но — тепла.
— Послушайте… — перебивает его Яся. — Вы гладко тут, конечно, проповедуете, но я все-таки продолжаю не понимать, в чем состоит предлагаемая мне работа.
— Оказавшись в клубе, человек пытается завязать знакомство. У людей разных типов эти попытки занимают от пятнадцати минут до двух часов — тут уж мне поверь, это маркетинг. Не зацепившись, человек идет в другой клуб. И так — пока не встретит где-то кого-то, с кем ему будет о чем поговорить. Причем неважно — мальчик это или девочка, красив человек или нет, тут даже лучше, чтобы человек был некрасив! Ведь тогда исчезнут подозрения, что с тобой разговаривает профессионал. И что тебе что-то продают. В этом городе, Яся, порог таких подозрений очень низок. Чуть-чуть перегни, и тебя придется заменять — выяснится, что ты все это не от чистого сердца, что ты — на зарплате. Говорят… — Аслан вздыхает и задумывается, а потом возобновляет свою речь, но говорит медленней и проникновенней. — Говорят, что пятьдесят лет назад в мире существовали места, такие как Сианук в Камбодже или Фукуок во Вьетнаме, где никаких светлячков не нужно было. Энергетика у этих мест была такая, что они притягивали к себе только по-настоящему светлых людей. Которым не нужен был менеджмент эмоций. Но мы живем не в раю. А в городе, от рая отстающем на расстояние выше среднего по миру. Соответственно, в этой тьме нужны дающие надежду огоньки. Иначе путники разложат свой костер у другого озера.
— Что конкретно мне нужно делать? — Яся по-прежнему сбита с толку.
— Ничего, дочка! — подается вперед Аслан. — Ничего и при этом… всё! На тебе и еще на трех таких, как ты, девушках, обычных по виду, будет держаться этот клуб и держится вообще любое ночное заведение мира. В Москве вас называют светлячками. В Токио, Сайгоне, Бангкоке и Куала-Лумпуре — kyabajō. В Лос-Анджелесе — hostess. В Лондоне — angels, в Сиднее — mates. Кто-то из вас умеет танцевать. Кто-то знает, как организовать вокруг себя что-то вроде семьи. У нас, например, была одна социолог, так у нее взрослые мужики садились лапушками на диванчик и играли в игры. Но не в бридж, а там в «Мафию» или «Манчкин». Жаль, замуж выскочила за одного джигита! Такой был ценный мама-кролик! Наташа… Как ее?.. Кухнам, что ли… Нет, не помню! У каждого светлячка есть что-то в запасе. Одна знает, как развеселить. Другая умеет петь караоке и поет так, что после нее к микрофону выстраивается очередь. Свою роль ты почувствуешь сама через неделю.
— Как-то неопределенно очень… — поежилась Яся.
— Ну почему неопределенно? В двадцать два ноль-ноль ты должна занять любое место в зале. Если ложи не свободны — садишься у стойки. Позиция у стойки по многим причинам предпочтительна, сама это потом поймешь. С нас — бесплатные еда и напитки. Любая еда и любые напитки. С нас также — зарплата. Но не очень жирная, больше тысячи долларов я положить не могу. Но зато — жилье в соседнем доме. Квартиру, две комнаты — будешь делить с другой хорошей девушкой, Вичкой Есюченей, она тоже, кстати, из Молдовы.
— Я из Беларуси, — поправляет Яся.
— Да, Минск это Белоруссия, все время путаю, — Аслан машет рукой, по-медвежьи изображая извинение. — Вичка тоже из Белоруссии. И тоже светлячок. Ну вот. Какие обязанности должностные? Разговаривать с людьми. Твоя эффективность измеряется временем, проведенным за разговором. Желательно подсаживаться и знакомиться первой. Лучше всего тормошить бук, молчаливых. Где сразу видно, что у человека напряг с общением. Мачо и говоруны себе уши сами найдут, а эти уйдут через полчаса, измученные. И не вернутся никогда. Но фаворитов у тебя быть не должно. Ты — Маргарита на балу у Булгакова. Гости должны чувствовать себя нужными. Для этого можно все, Яся. Ты можешь расспрашивать о чем угодно. Ты можешь лезть в их личную жизнь и рассказывать о себе небылицы. Хочешь — каждый вечер придумывай про себя новую историю.
Ясино настроение меняется. Ей странно: этот опытный человек полагает, что у нее получится быть Маргаритой на балу. В Малмыгах ей за недостатком опыта не доверили даже работу агронома.
— И что… — Яся расправляет плечи и потягивается, — вы думаете, что из меня выйдет Маргарита? В том смысле, что вы меня видели?..
— Все у тебя получится, дочка! — хлопает в ладоши Аслан. — Я людей сразу чувствую, да и Рустем не первый год в ночном бизнесе. Тебе не нужно быть соблазнительной. Одевайся просто, но с какой-нибудь деталькой, которая поможет войти в разговор. Тебе не нужны голые плечи и яркая помада. Твое оружие — дружба и флирт. Но не эротика. Ни в коем случае не эротика! Ты — светлячок, а не красный фонарь. Наутро, когда любой из них будет вспоминать ночь в клубе, он должен натыкаться на приятное воспоминание, на интересный разговор, на теплый взгляд. На хорошую шутку. На какую-нибудь не до конца ему самому понятную ситуацию. Не на съём — ни в коем случае! Но — на волшебство. Волшебство — то, ради чего мы и живем. Приходишь в клуб, уставший и пустой, видишь одно лицо — одно движение брови, и вспоминаешь его потом неделю, сам не зная почему. Но… Понимаешь, Яся… Наша жизнь очень бедна этим волшебством. Оно потому и волшебство, что происходит редко… И иногда его приходится немножко так… самим склеивать.
Последняя фраза заставляет ее хмыкнуть:
— Я должна симулировать волшебство?
— Ну, это лучше, чем симулировать оргазм, — поддерживает он ее циничный тон. — Тебя никто не заставляет играть. Просто будь собой. Но тормоши. Дружи. Знакомься. Тревожь их. Ты можешь располагать их к себе. Можешь даже намекать на симпатию. Вообще тебе в этой игре можно все. Им — ничего. Если кто-то берет за руку, шепчет гадости, ты щелкаешь пальчиками. Тогда подходит Данила или любой другой юноша, заряжает парню в бидон и выносит ногами вперед проветриваться. И больше он тебя не беспокоит, а беспокоит — им занимается наша служба безопасности в сотрудничестве с префектурой города Москвы. Такой расклад, дочка. Дать тебе время подумать?
Через пятнадцать минут Яся едет в лифте в свое новое жилье. В кармане — выданный Асланом на новую обувь аванс. В клуб — завтра. Она считает в уме. Если она будет откладывать с зарплаты по пятьсот долларов, ей нужно проработать в ночном клубе «Черри Орчард» тридцать месяцев. Иначе долг государству не вернешь. Но иногда в жизни случается волшебство. Даже когда его никто для тебя не симулирует.
* * *
По белью, которым завешаны балкон и ванная, Яся узнает, что Вичка предпочитает хлопковые закрытые трусы с высокой талией нейтральных цветов. Ее соседки дома нет, но разобранная двуспальная кровать и раскиданные всюду вещи сообщают, что большая проходная комната занята. Пустует меньшая, с полуторной кроватью, матрац которой географией и оттенками пятен напоминает политическую карту мира. Тут есть даже зеленые материки, образовавшиеся, по всей видимости, от пролитого много лет назад абсента. В шкафу она находит чистую смену постельного белья в ромашечку. Рядом с Вичкиной кроватью на полу — вскрытая упаковка презервативов и тюбик с интимным гелем. Яся смотрит на них и часто-часто моргает. Потом идет на кухню и делает себе чай. Перед тем как наливать кипяток в чашку, она тщательно протирает ее по краям, снова и снова проходясь моющим средством.
* * *
Есюченя приходит под утро и будит ее грубоватым: «Полундра, земеля! Боцман на корабле!» У нее ухоженное тело, до краев налитое пузырящейся алкоголем кровью. Она красива черненой красотой, встречающейся у славянских девушек, которые избрали своей целевой группой мусульманский Восток, от Дагестана с Турцией до Сирии и Ливана. Волосам и бровям придан вороний оттенок, губы даже не накрашены, а по-мокрому кисточкой смазаны алой помадой. Оттенок кожи лица не угадывается из-за смеси белил и румян, скрывающей трещины в штукатурке. Вырез черной креп-шифоновой блузки оторочен кружевами, и, конечно же, под ней угадывается черный лифчик; рукава — из черной прозрачной органзы. В общем, это тот самый вечный тип, который в Пружанах вызывает улыбку, в Москве — удивление. Впрочем, удивление проходит, как только различаешь Вичкину манеру держаться — она говорит баском, двигается резко, матерится часто и со вкусом, к тому же часто морщит лицо гримасами. Словом, это не сотканная из сумерек пустыни восточная красавица, а скорей постмодернистская карикатура на нее. Которая, ввиду перепроизводства красавиц вообще, а также отсутствия платежеспособного спроса и большой конкуренции в возрастном сегменте, вынуждена переключиться на славян, китайцев и вообще всех, проявляющих к ней интерес. Через пять лет она станет хорошим другом. Пока — все еще может разрушить семью.
Знакомство с Ясей Вичка начинает с того, что, покачиваясь на нетвердых шасси, требует предъявить ей паспорт. «У меня в квартире имеются материальные ценности», — сообщает она, и Яся вспоминает про презервативы и интимный гель. Вглядываясь в темно-синюю книжечку с золоченым всадником на ней, Есюченя замечает фамилию. «Ни хе-ра се-бе! — тянет она. — Не родственница?» Яся загадочно пожимает плечами, но Вичка протягивает ей паспорт обратно, успев забыть, похоже, и сам вопрос. Соседка усаживается на кровать и закуривает, сбрасывая пепел на пол. «Ты не переживай, я только когда бухая курю, — объясняет она Ясе. И добавляет: — Тоже когда-то в институте училась. В Минске еще… Но ушла. Завалила психоанализ Лакана. Стадия, сука, зеркала. Ну а у меня из-за бизнеса времени не было херню всякую учить толком, — она морщится от неприятного воспоминания. — И главное, понимаешь, я когда отвечать шла — все помнила. А потом — как вселился кто… Тупой такой. Ну и решила не пересдавать».
Она с неприязнью смотрит на свою доучившуюся соседку: «А ты, типа, про маникюр не слышала вообще? Не знаешь, что такое?» Ясе хочется ответить, что в прошлый раз ее спрашивала про маникюр работница столовой города Малмыги Валентина. Но с пьяной пост-красавицей лучше не пререкаться. Докурив, Есюченя бросает окурок в стоящий на полу фужер и располагается на кровати поверх одеяла. «Давай свет туши, земеля, — распоряжается она. — Тут ко мне будут захаживать иногда всякие коцыки. Чтобы, сука, отогреть замерзшие пальцы на девичьих ногах. Так ты не взвивайся. Я не Саша Грей. Я во время кричу». Яся гасит свет, понимая, чем именно светлячок по имени Вичка Есюченя держит клиентов в клубе «Черри Орчард».
* * *
Симулировать волшебство, которым в недостаточной степени наполнена Вселенная, — ремесло сложное. Органы восприятия, отвечающие в человеке за ожидание если не счастья, то каких-то проблесков высшего смысла, настроены так чутко, что замечают малейшую фальшь. А потому, чтобы контакт получился, нужно самой до конца поверить в ту ситуацию, которую создаешь. А для этого ее важно перестать создавать и просто жить в ней.
В первый вечер Яся сидит несколько часов в темноте в углу зала, терзая трубочкой мяту в тяжелом бокале с «Мохито». Когда «Мохито» закончился, а алкогольная легкость не началась, она перемещается за стойку и выстреливает себе по мозгу двумя шотами «Егермайстера». За стойкой людей больше, но на нее никто не обращает внимания. Яся сама нуждается в светлячке, так сильно желание убежать отсюда куда-нибудь, где не будет таких непринужденных клабберов. По залу курсирует Аслан и время от времени поощрительно делает ей бровями: мол, давай, пробуй, дочка! Напротив себя за стойкой Яся замечает полноватого бычка в расстегнутой на две пуговицы рубашке. Перед ним — двойной виски со льдом. Он покачивается на барном стульчике в такт драм-н-баса, которым наполнено пространство. Его взгляд вперен в напиток.
Яся подходит к нему, втискивается рядом и некоторое время смотрит прямо перед собой — на шеренги алкогольных напитков. Потом выдыхает, как перед прыжком в воду, и решает попробовать. Она поворачивается к соседу, заглядывает ему в глаза и произносит: «Привет! Меня зовут Яся!» По ее замыслу, сейчас он скажет, как зовут его, и она поведает ему про amen break — бит, на дроблении которого замешано тугое тесто несущейся из колонок музыки. Эту историю ей рассказал когда-то однокурсник, ставший по капризу Вавилонской лотереи видным специалистом по пропаганде здорового образа жизни в деревне Верхутино Стародорожского района Минской области.
Но план дает осечку. Ее собеседник пьян больше, чем можно было предположить. «Что? — выдыхает он ей в лицо, ошпаривая таким перегаром, что им можно дезинфицировать операционные: — Что сказала сейчас?» — «Привет! — терпеливо повторяет девушка. — Я — Яся!» Сказав это, она беспомощно улыбается, а бычок переспрашивает: «Яйца? Ты — яйца? Что — яйца? Лизать, что ли?» Он кривит рот в улыбке и замахивает остатки вискаря. Яся выскальзывает из-за стойки, а он пытается ее удержать, хватает за руку и все выясняет, что она от него хотела и что имела в виду. «Не стесняйся, комсомолка», — повторяет он коряво. Это — не та ситуация, когда можно вызвать охрану, но все шокирующе неприятно. Ясе требуется несколько часов, чтобы отойти от этого эпизода. «Надо представляться Яниной, а не Ясей», — решает она. Позже, через несколько смен, она замечает, что тут вообще никто не представляется, заговаривая друг с другом.
* * *
Посетители «Черри Орчард» живут как будто не свою жизнь, а жизнь каких-то идеальных героев, которые заслуживают того, чтобы их тщательно копировали. Постепенно Янина начинает понимать, что все эти феллиниевские улыбки, с которыми они прощаются друг с другом, все эти наивные истории про Нью-Йорк и Лондон, которые они рассказывают, чтобы не молчать за едой, являются своего рода коллективной конвенцией, к которой они пришли после долгих и болезненных поисков индивидуального стиля и языка.
* * *
Занимаемое в начале вечера место также важно, как важна и крохотная деталь в одежде, позволяющая запустить разговор. Прямо у стойки к полуночи остаются профурсетки, ориентированные на быстрый съем. Их легко узнать по бюджетным воздушным нарядам, в гамме преобладают белые и золотистые цвета, волосы убраны цветочными тиарами в стиле «Bottega Veneta». К часу их разбирают по своим постелям мужчины, имеющие слабость путать ночной клуб с публичным домом. Некоторых после использования возвращают в обратно в клуб — девушкам нужны деньги. Ясе важно оставаться у сцены, но не превращаться в аксессуар. Для этого нужно выбрать место на виду, но — за рампой. Так, чтобы отблески алкоголя из чужих бокалов подсвечивали ее глаза пониманием. Тут сидит зритель. Зритель, а не актер.
Что до детали в одежде, то она должна интриговать и сообщать о ее носителе что-то, что не всегда можно выразить словами. У Вички такая деталь — сетчатые перчатки, при взгляде на которые мелькает сложная мысль об их сходстве с откровенными чулками, означающем доступность для быстрого секса. Потом Есюченя раскрывает рот, и оказывается, что владелица перчаток — человек с басовым тембром и постмодернистским характером. Иногда, правда, рот она раскрывает уже после того, как доступность для секса в полной мере реализована.
У Леночки, которую все тут зовут Миюки, деталью является заколка в форме латунных часиков, остановившихся на тридцать пять седьмого. Часики вызывают вопросы: почему они стоят? Зачем они нужны, если не показывают время? Почему тридцать пять седьмого? Миюки трясет челкой и всматривается в собеседника. Ее ответы всегда зависят от спрашивающего. Поэтому она больше светлячок, чем человек.
Пройдясь по ювелирным, Яся покупает крохотный томпаковый пузырек для духов, подвешивающийся на шею на цепочке. Пузырек украшен гранатами. Она придумывает историю пузырька, что-то про прабабушку, знавшую фрейлину Александры Федоровны. Первый же человек, на котором Яся обкатывает прабабушку, злобно смеется. Настенька Гендрихова не бывала ни в Минске, ни в Могилеве. Она не могла ни носить, ни дарить томпак, так как сохранилось письмо, где она называла моду на томпак «мещанской», а изделия из него «потобуньками». Собеседник патологически осведомлен. Он историк-архивист. Да, был археологом. А сейчас — на новом уровне. Торгует замороженными митболами.
Ложь интересна тем, что, будучи единожды раскрытой, не работает больше и на других адресатах. Томпаковый пузырек отправляется на дно рюкзака.
* * *
Яся замечает, что большинство собеседников заканчивают разговор словом «ясно». Любая фраза, даже «Ну, я, пожалуй, пойду», означает готовность говорящего остаться. «Ясно» — это новое «До свидания».
* * *
Умение держать позу в ночной среде ценится куда выше, чем те качества, на которые поза должна указывать. Есть люди, самые, наверное, симпатичные, к держанию позы хронически не приспособленные. Они не умеют говорить тихо и не интонируя. Они не знают, как обратить свои подбородок и губы в чугун. Поэтому даже за рулем дорогого автомобиля их принимают за их собственных шоферов. Но такие редки в ночных клубах. У них как-то проще со счастьем.
* * *
У разврата сладковатый запах разогретой девичьей кожи. Сколь бы ни пытались парфюмеры придать этому занятию цветочный, перечный, мятный или острый аромат, секс по капризу природы пахнет домашним уютом. Ровно так, как пахнет обнаженная. Приходя домой, Яся раз за разом слышит возню в темноте Вичкиной комнаты, в которую ведет короткий обрубок коридора. Иногда возящийся проявляет нервозность, и тогда слышен Есюченин выдох: «Давай, давай, дальше». Но чаще всего на Ясино появление в квартире не обращают внимания, так как процесс зашел слишком далеко и остановке уже не подлежит вплоть до неизбежного конца.
Ей хочется пройти в свою комнату и запереться там, но она не может — вход находится прямо у кровати, колизея возни. Ей страшно, что, задев край простыни своей одеждой, она станет невольным участником этой пододеяльной драмы. Что ее затянут на пропитанный семенем и смазкой сатин и биологически подчинят себе, пробудив то в женщине, что отказывать не умеет, и, сделав таким образом не до конца осознающей себя частью оргии. А потому она на цыпочках проскальзывает на кухню, включает свет и ставит электрочайник. Каждый раз она изо всех не сил не смотрит туда, и всякий раз все-таки успевает увидеть все — лихорадочные конвульсии под одеялом, Вичкино лицо, откинутое на подушке назад, с ощеренным ртом и распахнутыми глазами, не видящими, ибо тело захлебнулось в ощущениях. Яся видит чью-то ладонь, вожравшую в себя комок простыни, сжимающую эту простынь, накручивающую ее на кулак. Чью-то рыжую пятку, дергающуюся в такт Вичкиным вздохам. Контраст оттенков — белоснежное бедро Вички и втиснутая в него мускулистая бордовая плоть, кипящая гормонами. Бульканье чайника заглушается эпилогом триумфальных всхлипов.
Потом они лежат, но недолго, всегда недолго — видно, формат не позволяет нежиться в объятиях незнакомого человека. И вот участники мистерии появляются на кухне. Вичка, с размазанной помадой, растертой по глазам тушью, в халатике, который все норовит распахнуться в месте, которое перестало иметь значение. И ее сдувшийся спутник — в рубашке с незастегнутыми манжетами, норовящий побыстрей бочком протиснуться к мусорному ведру. С тем, чтобы незаметно (как будто Яся этой же мизансцены вчера, неделю назад — с другими не видела) выбросить зажатый в кармане брюк презерватив.
И вот что интересно. Они избегают смотреть не только на Ясю, но и друг на друга. Они совершили глупость и знают это. Близостью тут не пахнет ни секунды. Яся не знает, берет ли с них Вичка деньги, и не исключает, что нет, не берет. Оргазм дает мимолетное чувство причастности другому. Которое проходит ровно тогда, когда вы застегиваетесь.
Однажды из-под Вичкиного одеяла вылезает автор этой фразы. Но, в отличие от других посетителей Вички, Аслан не мельтешит и не суетится. Сделав дело, он в трусах показывается на кухне и говорит: «Здравствуй, дочка». Его брови смяты друг о друга как машины при аварии. Но на его лице — бесстрастная мудрость. Выражение, хорошо заметное на статуях Фукурокудзю, китайского бога, покровителя Полярной звезды. Поздоровавшись, он, преисполненный чувства собственного достоинства, шлепает в ванную принимать после Вички душ.
* * *
Несмотря на ложь, глубоко имплантированную в идею «Черри Орчарда», а равно с этим — и в идею любого ночного клуба мира, люди приходят сюда за вещами, которые проявляются там, где ложь заканчивается. Вещей таких много. Это бархатный блеск, который приобретает темнота по углам зала после полуночи. Это лица охранников, выходящих покурить, — возникает ощущение, что ты проник на задворки большой сцены, что ты — в одном из тех бродвейских театров, где зал распахивается прямо на улицу, и люди рассаживаются перед сценой в пальто и дождевиках. Это выражения на лицах завсегдатаев после трех ночи: смесь высокомерия, тщеславия и космической усталости. Первый глоток любимого односолодовика, подкрепленный хорошим треком. То, с каким понимающим видом официантка принимает заказ на третий двойной за час. Ощущение, когда выходишь из темноты к ждущему тебя такси, а там — рассвет. Иногда — мутный и этим ласковый, иногда — режущий глаза скальпелем розовато-лазурной красоты.
К таким вечным, не симулированным, вещам их сада можно отнести барменшу Лолу, при первом взгляде на которую становится понятно, что она — инопланетянка. Ее слегка раскосые глаза расположены на грушевидном лице на дистанции более широкой, чем это принято у жителей Земли: попытка ее создателей антропоморфизировать Лолу для того, чтобы она слилась с другими гуманоидами, удалась не вполне. Лола говорит голосом, в котором света больше, чем звука. Она наливает напитки плавными движениями, покачиваясь на длиннющих ногах. Любой личный вопрос приводит Лолу в состояние инопланетного анабиоза, она замирает, отключая большинство когнитивных функций, и сохраняет лишь наливательный рефлекс.
Или Большая Мэрилин. Четвертый светлячок в «Вишневом саду». Блондинка, которая выглядит как Монро, одета как (оделась бы) Монро. У нее пухлые губы Монро, прическа Монро, грудь Монро и полноватые предплечья Монро. Ее глаза подведены стрелочками, как глаза Монро на принтах Уорхола. У нее родинка Монро, причем, как и у Монро — на левой щеке. А еще в Большой Мэрилин два метра роста. Поэтому она одинока. К ней приезжали продюсеры с телевидения. Они умоляли ее спеть I gonna be loved by you перед камерами на гала-концерте в честь дня десантника и предлагали столько денег, что ей больше не пришлось бы появляться в «Черри Орчард» за свою тысячу в месяц плюс еда и напитки. Но Мэрилин их прогнала. Мэрилин не поет. Мэрилин танцует. И то иногда.
Ближе к утру, когда зал пустеет, она становится перед белой парковой беседкой с диджейским пультом и начинает плавно покачиваться. Чаще всего при этом — обнимая себя ладонями за плечи. Она повернута спиной к остальным. Она погружена в себя. По ее исполинской, но такой изящной фигуре видно, что человек танцует, солипсически забыв про присутствие других. Когда Яся увидела это в первый раз, по ее спине побежали мурашки. Это было так печально и так же хорошо, как вовремя услышанная 175-я соната Скарлатти, способная веселого растрогать, а плачущего — утешить.
Собственно, Ясин проблеск вырос из этой одинокой фигуры. Когда у нее вдруг получилось с кем-то заговорить с настоящей интонацией, она думала не о себе и не о работе. Она думала об одинокой фигуре Большой Мэрилин, покачивающейся в темноте полупустого зала.
— В стране, откуда я родом, — формулирует она, обращаясь к мужчине, сидящему рядом с ней на второй линии от сцены, — так много патологических неудачников. Хронических одиночек. Наследственных пессимистов. Смирившихся с мыслью о том, что помощи ждать неоткуда. Что те, от кого ждешь спасения — тебя добьют. Причем так было исторически. Поколение за поколением. И вот они живут. Разочаровавшиеся в героях, которых они убивали или отправляли в изгнание. В Боге, в доброту которого перестали верить. Потому что православные топили в крови католиков и униатов, католики — язычников и православных. И все это — во имя Бога. Какой же Бог после этого добрый? И вот они нашли себе заступницу. Царицу Агну. Которая связывает прошлое и будущее, землю и небо в своих снах. И на первый взгляд это может показаться трогательным. Потому что появляется надежда. Не любит тебя никто? Не нужен ты никому? Не получается ничего? Не беда! Где-то там, в куске янтаря, лежит Небесная Матерь. Которая о тебе заботится. Которая за тебя перед злым Богом впряжется. Но вот только не видно этого ни хрена. Этой ее заботы. Желания не сбываются. Волшебные деревья спилила на костер живая доска почета, с пятилеткой вместо головы. А фей продают в магазине конфиската. И в итоге все, пожалуй, еще печальней. Потому, что Бог не слышит. Ни нас. Ни Агны. Нас — потому что не просим. Ее — потому что она мумия.
Эта речь трогает ее собеседника. У мужчины на голове — аккуратная шапочка из коротко остриженной седины. А лицо — мятое, особенно вокруг глаз. «У меня зять с Алтая, — говорит он. — Так что — да. Я что-то такое слышал!» Потом они молчат какое-то время, и тесть человека с Алтая рассказывает, что у него умерла собака — большая овчарка, с которой он жил после того, как дочь вышла замуж за зятя с Алтая и они вместе уехали. Но не на Алтай, а в Стокгольм. Он рассказывает, как тяжело было хоронить эту собаку и как неподатлива мерзлая земля в Подмосковье. После этого они напиваются — морщинистый мужчина и Яся, причем мужчина пьет за свой счет, а Яся за счет заведения. Через несколько дней она снова видит его в своем чеховском зале. Обменявшись кивками, они спешно отводят взгляды и избегают смотреть друг на друга. Совсем как Вичка со своими партнерами по фитнесу. Только по несколько иным причинам. А может быть, на каком-то из уровней, — совершенно тем же самым.
* * *
— Скажи, а почему ты решил мне помочь в тот вечер? — Яся трется носом о шершавую щеку Рустема.
Пальцы модельера рассеянно вычерчивают контуры несуществующих стран на ее голой спине. По разбросанной от входных дверей одежде из лабиринта комнат можно вывести Тесея. Кровать Рустема шириной и конструкцией напоминает плот. Ее парус не дает им продрогнуть.
— Как почему, ma cherie? — переспрашивает он ее и сыто потягивается.
— Ты ведь тогда мог просто сесть в машину и уехать. Почему остановился и заговорил?
— Потому что я тебя люблю, — спокойно отвечает Рустем.
— Любишь? — привстает она на руках и заглядывает ему в глаза. — Любишь?
— Люблю, — уверенно отвечает он, не отводя взгляда.
Через час Ясе нужно уходить, чтобы успеть до закрытия метро. Оставаться на ночь Рустем ей не позволяет.
* * *
Со временем Яся обращает рассказ о Царице Неба и Земли в отработанный старт своих разговоров. «В стране, откуда я родом…» — произносит она и делает паузу, щуря глаза и побрякивая льдом в бокале. Это показывает собеседнику, что перед ним — не какая-то дешевка из Ростова, а иностранка, успевшая родиться в другой стране. Дальше Яся рассказывает про людей, которые думают, что они кому-то нужны — в то время как не нужны на самом деле даже самим себе. Всякий раз мотив одиночества оказывается созвучен настроениям собирающейся во втором ряду возле стойки «Черри Орчард» публики и вызывает разряды встречных откровений. Ясина эффективность измеряется временем, проведенным за разговором.
* * *
Хороший результат дают вопросы о хобби. Ночью человека не стоит тревожить расспросами о том, почему он грустен или как прошел день. Захочет — расскажет сам. Нужно напомнить ему о чем-то, что связано с радостью. Хобби как раз из этого кляссера. Собеседники в «Вишневом саду» сжигают десятки Ясиных трудочасов, расписывая свои квадроциклы, коллекции скаутских значков, фламандцев и коньяков. Самые опасные из них — те, кто собирает высушенных бабочек. У них нехорошие глаза и пальцы все время что-нибудь теребят.
Яся пробует вопрос о хобби на Рустеме. Вообще в разговорах с ним Яся натыкается на стену заранее подготовленных, вполне себе дизайнерских монологов. Каждая реплика выглажена и поблескивает запонками в манжетах. Например, они едут в залитой рубиновым светом машине к нему домой, он поворачивается к ней, подмигивает и спрашивает:
— Знаешь, как по-английски называется скопление муравьев? Я тебе говорил?
— Нет, не говорил. — Янине не очень интересно.
— Army! Army of arms! А с лемурами? Про лемуров слышала?
Девушка качает головой.
— Большая группа лемуров называется «conspiracy of lemurs»! — ликует Рустем. — Прямо видишь их, правда? Эту их конспирацию! Блестят глазами средь ночных ветвей! А с кошками?
— Не знаю. Laziness of cats? — нехотя поддерживает Янина его игру.
— Нет! Красивей! Intrigue of cats! Интрига, ты представляешь? Но зато — basket of kittens! Корзинка котят! Смешно, да? Ха-ха-ха!
Рустем может продолжать так часами. Его речи интересны, стильны, местами блестящи и совершенно бессодержательны. Их главная особенность — деперсонализация. Такой диалог может вести любой человек на Земле с любым другим человеком. И вот они уже дома, и он, вместо того чтобы рассказать о том, каким скучным или интересным был его день, вместо того чтобы поинтересоваться у Яси чем угодно, продолжает:
— А с лосями можешь предположить?
Равнодушная к англо-зоологии, собеседница отмахивается. Ей кажется, что все эти tailored-replies нужны ему, чтобы не запоминать ее ответов на настоящие вопросы. Чтобы не погружаться в ее пристрастия, ее желания, ее жизнь. Чтобы не впускать Ясю в себя. Не сближаться. Не привязываться.
— Лосей называют band of elks! Банда, представляешь? А дельфины, наоборот, хорошенькие! Их большая стая зовется school! School of dolphins! — дразнит Рустем дельфинов.
— «Косяк рыб» в русском языке — это тоже интересно, согласись, — вспоминает Яся.
— Но мое любимое — с воронами! Большое скопление воронов — это «murder of crows». Убийство ворон! Как зловеще, правда!
И в этот момент она испробует на нем свой профессиональный инструмент. Смотрит ему в переносицу и интересуется:
— Рустем, а у тебя есть хобби?
Тот долго молчит, а потом говорит, то ли в шутку, то ли нет: «Я прусь от труб». Она хмыкает — в том регистре, в котором смешок можно понять и как реакцию на неплохую остроту, и как чересчур эмоциональную оценку услышанного. Собеседник же берет ее за руку и ведет темными коридорами своего дизайнерского жилья. Он все еще одет (раздеваться он будет позже, под такой же ready made говорок). На нем — не костюм аббата. Ключей и черного атласа Яся больше не видела. На нем — просторная рубашка и неброские льняные брюки с пуговицами, которые Ясины пальцы так и не научились расстегивать.
— Понимаешь, ma petite fille, — грассирует он по дороге, — человечество привыкло восхищаться храмами, портиками, дворцами и статуями. Оно млеет от барокко и научилось любить даже конструктивизм, хотя нет ничего более monstrueux, чем конструктивизм. Все это время рядом с храмами, портиками, дворцами и статуями возводились прекрасные и сложные в инженерном плане сооружения, которые находятся за пределами означиваемого как красивое. Для того чтобы создать колонну, нужно просто вырубить и обтесать кусок мрамора. Причем сделать это так, чтобы камень не развалился под собственным весом. Для того чтобы построить трубу, нужно сделать колонну — как правило, такую же совершенную по пропорциям, по всем этим центровым утолщениям и соотношениям толщины к длине… И при этом позаботиться о ее функциональности. И думать в первую очередь — о ней! О том, чтобы эта штука не только сияла своим коринфским ордером, но и выводила дым. Думаешь, трубы не бывают изящными? Посмотри на многоуровневые составные дымоходы ренессансных дворцов, идущие по торцам. На барочные трубы в Лувре, которые по высоте приближаются к самому Лувру! Но моя любимая — вот эта…
Они в темном зальчике с циновками и топчанами на полу. В центре — черный столик для чаепитий. Всю противоположную двери стену занимает многократно увеличенный полароидный фотоснимок — желтоватый ландшафт, утомительный не только для жизни, но и для взгляда. Среди поеденных плешью скал примостился заводик, то ли переживший ядерную войну, то ли ставший причиной оной. По центру — длинная, как минарет, труба, вспарывающая брюхо небу. Ее украшает сложный узор из колец, который делает ее немного похожей на змею, а вершина украшена пояском из уступов. Труба похожа на объект, скорей самостоятельно выращенный этим пейзажем, нежели привнесенный в него человеком. Труба и земля составляют одно вросшее друг в друга целое. И да, это по-марсиански гармонично.
— Я иногда запираюсь тут поработать. Картинка помогает сконцентрироваться. Труба прекрасна, правда? — восхищенно выдыхает Рустем. — Этот снимок сделал мой самый нелюбимый режиссер… А впрочем, неважно!
Яся думает переспросить, кто сделал этот снимок, но знает, что он не скажет, ибо не сказал сразу. Было бы ошибкой думать, что сейчас он с ней говорит. Даже на ее вопрос он не отвечает, а вещает. Рассказ про трубы — это еще одна tailored tale от Рустема. И все многозначности в ней выстроены башенками по стенам. Их можно увидеть, но невозможно разрушить.
К разговору о хобби они больше не возвращаются, хотя она видит заставку на его планшете — лежащая в тронутых льдинками водах северного залива заводская труба. Труба напоминает ствол дерева, который мок так долго, что успел стать мореным. В конце концов, говорит она себе, близость отношений отнюдь не измеряется временем, проведенным за разговором. Или персонализацией реплик, которыми обмениваются говорящие. Об исполнительном листе она Рустему так и не рассказывает, боясь, что он прервет ее восклицанием: «А когда много летучих мышей, это называется облаком! Cloud of bats!»
* * *
В чеховский садик захаживают игроки в виртуальный покер. Они составляют тут отдельную категорию, несколько натужно выстилающие свои передвижения по клубу коврами из денег. Выпив с одним из них бутылку коньяка, Яся осознает, что легкий и быстрый доход, оставляющий его владельцу много свободного времени и не приносящий никаких плодов кроме денег, — гарантированный путь к депрессии. Жизни нужно усилие, без которого любая награда выглядит жульничеством. Впрочем, в жизни нашей героини так много усилий и так мало наград, что это тоже выглядит нечестно. Непонятно только, кто именно тут мухлюет.
* * *
Кровать Рустема упирается в окно, Яся наблюдает за тем, как небо над мертвыми домами меняет свой оттенок от аквариумного темно-синего к неинтересной прозрачности березового сока в банке. Через час вспыхнет рассвет. Рустем перебирает ее волосы
— Ты знаешь, что в бразильском варианте португальского языка… — вполголоса спрашивает он, — есть слово cafune, которое означает прикосновение к волосам того, кого любишь?
Девушка зевает и натягивает на себя одеяло. Снова с ней говорит его стена.
— А ты знаешь… — говорит она, подражая его интонации, — что это очень дешево. Пересказывать в постели раздел «Калейдоскоп» из журнала «Men’s Health»?
— Современный человек настолько погружен в медиа, что со временем у него не остается никаких рассказов. Кроме вычитанных в медиа.
Яся молчит, понимая, что и эта фраза пришла откуда-то из позднего Пелевина.
— Не обижайся, ma cherie, — просит он ее, запуская пятерню в Ясины пряди. — Давай я расскажу тебе самую красивую историю, которую знаю. Она — про Ницше.
— Человек по имени Рустем, который постоянно упоминает Ницше, — это, пожалуй, уже очень веселая история, — поворачивается она к нему. — Но тут уж ты не обижайся.
Рустем смотрит в потолок. Люди, которых сложно обидеть, делятся на два типа. Первые как будто не склонны относить все обидное, что слышат в свой адрес, на свой счет. «Меня назвали собакой. Но я ведь совсем на нее не похож. У меня шесть ног, а не четыре», — говорят они себе. Вторые как будто защищены от мира толстой ватной стеной. И все уколы в их адрес тонут в этой вате. Временами Рустем напоминает философа, временами — тугодума. Бывает похож он и на человека без сердца, но, думается, любой мужчина хотя бы раз в жизни может быть заподозрен в этом.
— Пожалуй, если бы меня спросили, о чем я думаю, когда мне тяжело… Когда что-то не получилось… Или, наоборот, когда что-то вышло очень хорошо… И закончилось… Я бы не рассказал в ответ именно эту историю. Не рассказал — потому что такие истории нужно оставлять для себя. И для самых близких.
Яся укладывается ухом на его плечо и смотрит в бледнеющее небо. Язвить больше не хочется. Бывают интонации, которые выключают иронию. Издеваться и подтрунивать над словами, произносимыми так — все равно что передразнивать исповедующегося.
— В августе тысяча восемьсот восемьдесят первого года, во время пешей прогулки из швейцарской деревушки Сильс-Мария в Сильваплане, Фридрих Ницше почувствовал усталость и присел отдохнуть. Рядом с ним находилась скала пирамидальной формы. Палило солнце, ему было жарко и хотелось пить. И вот, сидя у этой пирамидальной скалы на провинциальной швейцарской дороге, он вдруг понял одну вещь. Раз Вселенная безгранична, раз в ней есть бесконечное число солнц, вокруг которых крутится неисчислимое количество планет, в том числе — похожих на нашу, в том числе — повторяющих нашу… Так вот, он понял, что слово «бесконечность» означает, что все, что мы любим, обязательно повторится. И эта пирамидальная скала, это палящее солнце, это чувство жажды, эта провинциальная швейцарская дорога и ощущение тяжести в гудящих ногах случатся с ним, причем — снова и снова. Впоследствии это было названо «вечным возвращением». Единственной теорией, которая наполняла его такой надеждой, что он так и не сформулировал ее до конца.
— Надеждой? Почему надеждой? — спрашивает Яся.
— Я разговаривал об этом с одним доктором философии, который консультировал советника президента, которому я разрабатывал брюки с корсетированной вытачкой защипа, помогающей скрыть полноту. Так вот, этот доктор сказал, что надежда Ницше была связана с тем, что теория вечного возвращения наделяет жизнь весомостью. Каждый совершенный нами поступок, каждое слово что-то значит. Но я для себя понимаю все по-другому.
Рустем замолкает и, кажется, уже совсем не собирается возвращаться к теме. Яся представляет, что ей снова и снова приходится ехать в Малмыги, снова и снова — умолять отца помочь выплатить штраф, и каждое ее слово, каждое «Папочка, миленький!», каждое «Ну пожалуйста!» звучит в вечности, повторяясь бесконечно и превращаясь в ад. Потом она вспоминает другие моменты, и да, ощущает тень надежды.
— И как ты это понимаешь для себя?
— Возвращение и повторение — не одно и то же, mon amour. Возвращаясь, ты всегда обходишь острые камни. И берешь с собой воду. В одной из миллиона вселенных ты сможешь исправить каждую ошибку, которую совершил. И те люди, которые были с тобой жестоки, присядут рядом и похлопают по плечу.
Яся думает, что мир не может вечно быть свалкой и скотным двором. И если ему суждено миллиардно повториться, действительно должен перестать бить обухом топора по затылку всякий раз, когда просто может это сделать. Потом она думает о Ницше на дороге из швейцарской деревушки Сильс-Мария в Сильваплане с флягой и раскладным стульчиком. И вспоминает игроков в виртуальный покер, с их наградами, полученными без усилий. Затем, уже не вполне логично, переключается на запечатанную в мед и смолу царицу Агну, сделавшуюся для Яси чем-то вроде попугая ара, с которым предлагают фотографироваться за деньги. Про ночные звуки из Вичкиного угла. Про салат «Цезарь», филе из курицы, шесть видов пиццы, которые она поедает день за днем, потому что остальное в меню «Черри Орчарда» ей не по вкусу. С этими мыслями она задремывает, но так и не успевает достать до тинистого дна реки сна — Рустем расталкивает ее и говорит, что ей пора, метро уже открылось.
* * *
Ночная работа убивает ощущение смены времен года. Когда бы ты ни вышел, по спине озноб, ушам холодно, а длины шарфа как будто не хватает на то, чтобы увить им всю шею. На теле обнаруживается масса зон, нуждающихся в тепле. Да что там, тепло не нужно только глазам и то только потому, что они то и дело ныряют в такие уютные одеяльца век. Которые хочется не открывать как можно дольше при каждом моргании, и вот ты уже ощущаешь, что сейчас заснешь на остановке. Идущие из парка троллейбусы натужно воют, на их шлеях — изморозь. Ползущие по грязи машины выглядят эдакими коробочками тепла, водители смотрят на прохожих с ощущением собственного превосходства. Под ногами скользко, это такая вечная зима. Впрочем, возможно это просто единственное время года в Москве. Зима.
* * *
На кухню после возни на Есючениной кровати выходит бородач, мускулистое тело которого покрыто татуировками. Он громко здоровается с Ясей, делает себе чай. А когда Вичка протискивается на кухню, садится рядом с ней и обнимает за талию. Та по привычке отсаживается и смотрит вбок, тот называет ее Викторией и предлагает сделать ей бутерброд. Через три дня бородач снова на кухне, он в упор не принимает правил игры, в которую играли с Вичкой другие любители. Он заявляет, что его зовут Натан, он зарабатывает на SMM и тратит на путешествия. Натан горд своим обнаженным торсом, который не спешит прятать в майку. Когда Вичка убегает себе за водочкой, Яся замечает над его пупком ствол дерева, вытатуированный толстыми кривыми линиями. Крона дерева приходится на грудь и скрыта черным мхом, которым порос Натан. В ветвях — развевающиеся полоски длинных флажков.
— Что это у тебя за баобаб? — интересуется Яся, нарезая лимон себе в чай.
— Это не баобаб. Это баньян. По одному из индуистских мифов, это дерево есть рай. Потому что любой сидящий под ним получает исполнение того, о чем думает.
— Это дерево желаний? — переспрашивает Яся. Ее сердце превращается в несущийся вниз лифт, задевающий края шахты и высекающий снопы искр.
— Дерево не исполняет желания. И никто не исполняет желания, Ярослава. Никто. Тебе просто дается то, о чем ты постоянно думаешь. Бессмысленно просить о желаниях, они и так исполняются — в том смысле, что если ты к чему-то возвращаешься в мыслях, значит ты этого бессознательно хочешь. Тебе дается не то, что ты «думаешь что хочешь», но то, чего хочешь на самом деле. Станешь думать о деньгах — будут деньги. То есть тебе могут не дать их, но просто твоя жизнь превратиться в деньги. В трату их. Или погоню за ними. Что совершенно одно и то же. Подумаешь о любви — будет любовь. Подумаешь о демонах — будут демоны. С этим проще всего. Мы постоянно окружены какими-нибудь демонами. Ревность, страх, неуверенность. Ожидание… Они мешают нам быть счастливыми. Мне эту наколку сделали в Сарнатхе, пригороде Варанаси, чтобы я никогда не забывал о том, как загадывать желания.
— А как правильно загадывать желания? — Яся откладывает лимон и нож и решает присесть.
— Знаешь, каждая татуировка тут привезена из какой-нибудь страны, — заявляет он вместо ответа. — Повторяющихся рисунков и стран нет. Вот это, — он тычет в странное существо на своем предплечье, смесь ящерицы и кота, — это — субийю. Мне накололи ее в Виндхуке по рисунку, оставленному духовным человеком племени банту на песке палочкой. И самое сложное было перенести контур на кальку. Вот эту, — он показывает ласточку, растопырившую крылья на его бицепсе, — мне подарил один серьезный бандит из Гонконга, вместе с правом ее предъявлять другим бандитам Гонконга и его же полиции, если у них возникнут ко мне вопросы. А про эти, — он показывает на два китайских значка на левой кисти, — мне рассказала возлюбленная из Гродно. У нас была очень красивая история. Она из Белоруссии, как и Виктория. Но мы расстались.
Он замолкает. Потом спрашивает у Яси:
— Виктория — хороший человек, правда?
— Хороший, — соглашается она, — конечно хороший. — И спешно переводит разговор; — А у тебя настоящий музей на теле.
— Да, я так это себе и представлял. Музей разных культур и религий, от шаманистского Вьетнама до буддистской Мьянмы. Музей, экспонаты которого закончатся вместе со мной. Они будут сожжены и развеяны по ветру.
Натан появляется у них еще раз, строит планы совместного путешествия с Викторией на Мадагаскар. Зовет с собой и Ясю. Но Есюченя смотрит в сторону и опять убегает за водкой. Через три дня на кухню из темноты протискивается взмокший и остро пахнущий потом мазурик. Глаза у него бегают так, как будто он изнасиловал Вичку, а не воспользовался легкостью ее характера. Вичка подтягивается следом, на ходу завязывая поясок халатика. Она снова довольна, так как опять может быть несчастна. Натан на их кухне больше не появится никогда.
* * *
Одной безлюдной ночью, когда ди-джей бухает басами впустую, к Ясе подсаживается Миюки. Ее глаза блестят, хотя алкоголь она не употребляет, часами прихлебывая чай из маленького чайничка.
— Хочешь MDMA? — без обиняков спрашивает она, тряся челкой.
— Нет, спасибо, — усмехается Яся и поднимает второй за вечер бокал с «Пиной». — Я за здоровый образ жизни.
— Хочешь поцелуемся? — предлагает Миюки. То ли съеденное экстази делает ее примитивней, то ли экстази она ест, чтобы всем казалось, что она сложный человек, слегка опростившийся под наркотиками.
— Нет, спасибо, — повторяет свою усмешку Яся. — Я — стрэйт.
— Я тоже, — пожимает плечами Леночка. — Я же по-сестрински. Ты читала «Волчица и пряности» Хасэкуры? Хочешь я тебе дам?
— Нет! Спасибо! — с нажимом говорит Яся. Она начинает понимать, что если коммуникативным оружием Вички является секс, помощницей Леночки является глупость. Прямо хочется сесть и рассказать ей что-нибудь про Стенли Кубрика или Вирджинию Вульф.
— Ну ладно, — пищит в ответ Миюки и поправляет челку. — Ты не злись только, ладно?
— Ладно, — соглашается Яся и делает большой глоток белой мути из бокала. — Слушай. Раз уж сама подошла. Давно хотела у тебя спросить. Что значат эти часы у тебя на заколке? Почему они стоят? И почему на половине седьмого?
Не то чтобы ей действительно это интересно. Важно скорей то, как Миюки это объяснит и какую историю выдаст.
— А! — говорит Леночка. — Все просто! Они стоят, потому что я вынула из них батарейку. Чтобы мальчики спрашивали, почему они стоят. А тридцать пять седьмого получилось случайно. Как замерли стрелки, так и стоят.
Яся молчит. Она обескуражена.
— Ой! Вон мой мальчик пришел! — пищит Миюки и убегает к грузному, похожему на не до конца выкорчеванный пень полтосу. Полтос передвигается так, будто с каждым новым шагом его нога увязает в земле и ее нужно снова выкорчевывать.
* * *
В электронной почте 1 new message: «Янина Сергеевна это Лаура. Вам пришло письмо. В скрывать не хочу куда перестлать по какому адресу». Все сделанные ошибки не подчеркиваются проверкой орфографии в «Word» и «Google» — Лаура старательная, но, как оказалось, не очень грамотная. По-русски говорит без ошибок, так что комичное «в скрывать» вызывает у Янины Сергеевны улыбку. Многие качества в людях становятся видны, когда они переходят с письменного языка на устный. Или наоборот. А некоторых и таким образом не словить.
* * *
Царицы Неба и Земли для эффектного заполнения рабочих часов начинает не хватать. К тому же в зале становится все больше уже знакомых клиентов, для которых важно выдавать нечто новое. У Яси появляется два свежих запева. Первый навеян кратким общением с Натаном, причудливым образом соотнесенным с платиновыми скелетами в Ясиных шкафах. Именно созвучие наполняет историю проникновенностью. Оттого почти каждый раз ее удается произнести нужным образом:
— Не все помнят, что, до того как стать Буддой Шакьямуни, Сиддхарттха был не только обычным, но и очень богатым человеком, сыном раджи. Отец построил для принца три дворца. Три! И перед тем как тот увидел изменивших его нищего, мертвого, больного и отшельника, паренек купался в славе и деньгах. Так вот, депривация роскоши сделала его мудрецом. Так почему же нас не делает мудрыми обратный процесс, и, лишившись чего-то — например денег или жилья, мы не идем к просветлению, а тонем в желчи?
Запев срабатывает с товарищами, пьяными настолько же, насколько они мрачны. Людьми, по виду которых можно понять, что они пришли к вишенкам глушить горе, случившееся с их недвижимостью или бизнесом.
Второй запев более универсален, но его адресатом должны быть люди, хоть сколько-нибудь симпатичные ей. Она физически не может сказать это отталкивающему или пугающему человеку. Произносится он при взгляде прямо в глаза, тихим голосом:
— Дело в том, что количество людей на планете Земля остается неизменным все время ее существования. А население постоянно растет. Из-за этого нам очень просто узнать друг друга за спинами тех теней, которыми мы окружены. Мы с тобой были под этим небом всегда. Мы много раз рождались в одной стране и одном городе. И были друзьями, а потом любовниками, а потом снова друзьями. Карма много раз разводила нас по враждующим армиям, и мы стремились убить друг друга. Теперь мы сидим тут, в темноте клуба, и страдаем от ощущения того, что знакомы, хотя явно не виделись никогда.
После этого важно поднять стакан и эдак по-викингски чокнуться, чтобы перевести запил из романтической в приятельскую плоскость. Если это удается, пациент будет жаловаться на свою жену, любовниц, детей весь оставшийся вечер. А Яся — страдать от удушья, понимая, что обманула очередную тень, придав ей человечности.
У Яси появляется профиль. Если Вичка — ходячий секс, пусть и несколько горьковатого толка, Леночка — глупость, которой хочется помочь, Мэрилин — одиночество, которое хочется развеять, то Яся — жилетка, в которую можно выплакать свои неудачи. Она собирает людские исповеди с тщательностью психоаналитика, а потом выводит их из себя слабоалкогольными коктейлями и крепким спиртным.
* * *
Обрывок разговора Рустема по телефону, услышанный, когда Яся подходила к машине: «И главное — дикая, как восьмиклассница. За грудь возьмешь — тает, как мороженое. Только успевай куски шоколада слизывать. Но быстро киснет. Скоро про свадьбу заговорит».
* * *
Аслан, выйдя от Вички, задумчиво: «Ну а жизнь нужно прожить так, чтобы хоронить было нечего».
* * *
После неудачи с томпаковым пузырьком светлячок по имени Яся пробует еще несколько фетишей, но умеренный интерес у рабочего материала вызывает лишь полированная полоска металла на черной непонятной цепочке; она привлекает внимание, но не сообщает о девушке ничего, не поддающегося выражению в словах. Большинство ее трудовых знакомых живо интересуются шрамами на ее левой ладони. И она решает превратить их в ту самую детальку. В фетиш. Она покупает модульный браслет «Pandora» и нашпиговывает его разными по форме и узору серебряными птичками. Браслет — ее единственное украшение — привлекает внимание, и собеседник сразу же спрашивает про шрамы. Ответ Яси всегда зависит от спрашивающего.
* * *
Незнакомый мужчина возле барной стойки тщательно, очень тщательно счищает нечто невидимое со стодолларовой купюры. Он снова и снова проверяет сотку на просвет, нюхает ее и продолжает теребить, очищая от одному ему видимых пылинок. Его движения быстрые и нервные. Он часто и затравленно смотрит по сторонам.
* * *
Вопреки обещанию Аслана, за руки Ясю все-таки хватают, и гадости шепчут. И охрана вовсе не всегда способна с этим что-то сделать. Потому что иногда за руки хватают люди, которые сами приходят с охраной. Или люди, которым никакая охрана не нужна. Таких не то что трогать — настроение им портить нельзя. Увидев их, светлячки «Вишневого сада» меркнут и прячутся. Главное не быть последней оставшейся сиять.
* * *
Каждую рабочую ночь Яся выпивает три коктейля «Пина Колада», один «Мохито», три «Егермайстера», сто коньяка «Otard VS», двести виски «Jamesons». Когда на необходимую легкость настроения выйти не удается, все это подкрепляется бокалом пива, соткой абсента «Verdoyante», бутылкой бордо. Ближе к двум ночи ее настроение тяжелеет. Яся смотрит на порхание клетчатой юбочки Леночки Миюки, и ей хочется подойти к ней, взять за задницу и сжимать до тех пор, пока та начнет ходить как человек и говорить как человек. Однажды она реализует это намерение, правда без задничной части — просто подходит к коллеге и говорит: «Пойдем-ка выпьем, сестрюня». Она заливает в ротик Миюки две трети бутылки виски «Suntory» и внимательно смотрит за эффектом. Маска глуповатой японской школьницы с Миюки спадает, но ума в ней не прибавляется. Она стреляет у бармена сигарету и, отчаянно жуя фильтр, заключает, что «все мужики такие козлы. И бабы тоже».
* * *
Когда похожим образом Янина напивается с Вичкой, та отрывает глаза от рюмки с водкой, наматывает на вилку лепесток карпаччо и произносит:
— Знаешь, чему учит Москва? Как и любой большой город? Не думать о будущем. Потому что нет его. А даже если есть — его хрен предскажешь. А тем более невозможно на него как-то влиять. А потому — бухай и шопься, земеля. Бухай и шопься.
Карпаччо все сваливается и сваливается с вилки, вызывая ассоциации с Сизифом.
* * *
У Вички новый пододеяльный друг. Он появляется на два-три дня, в которые попеременно прикладывается то к Вичке, то к бутылке. Иногда заходит на кухню остыть и выкурить сигарету. Во время дайвинга он одет в трико, из которого торчат трусы на тугой резинке, оставляющие странгуляционную борозду на бледном животе. Кажется, сейчас он откинется на спинку стула и, икая, запоет: «Ой, цветет калина в поле у ру-у-чья». Но он никогда не поет. Да и говорит редко — преимущественно в те моменты, когда принятое количество алкоголя делает речь невнятной или малоразборчивой. В начале запоя его глаза серы, как сабельная сталь. К третьему дню, не меняя оттенка, становятся похожи на талый снег. Вичка за глаза называет его «Компотов», но сложно понять, кличка ли это, фамилия или должность. При нем она обращается к нему «товарищ подполковник» либо «Владимир Михайлович». Когда он сидит напротив Янины Сергеевны и, покачиваясь, курит, пристально глядя в ее сторону, у нее возникает впечатление, что он то ли подозревает ее в совершении преступления, то ли замышляет оное в ее отношении. В квартиру он заходит маршевым шагом, с двумя пластиковыми пакетами в каждой руке. Бри, дорблю, горгонзола, пармезан, хамон, рейнские копченые колбаски, пармская ветчина, белужья икра, осетрина, соленый лосось, тунец, балык, красный луциан, дуриан, личи, ведерко «Haagen Dazs», шесть бутылок «Московской».
Выходит — выбритый, причесанный, опрысканный одеколоном, но нетвердый. На лацкане пиджака — латунная эмблема. Меч, спрятанный за щитом, отмеченным двуглавым орлом.
— Слушай, и зачем он тебе, такой процессуальный? — спрашивает Яся у соседки. — Я с ним на собственной кухне чувствую то пострадавшей, то подозреваемой.
— Ты что, очумела? — кричит на нее Есюченя. — Человек тебе четыре сумки еды приносит! Четыре!
Яся пробует: балык, осетрину, белужью икру, соленый лосось. У еды вкус, как на поминках. Ей кажется, что есть ее — то же самое, что покупать в магазине конфиската.
* * *
За полгода жизни в Москве удалось отложить две с половиной тысячи долларов. Все остальное ушло на саму эту жизнь. Ахиллес никогда не догонит черепаху.
* * *
Рустем стал очень занят. У него крупный заказ. Яся звонит ему раз в три дня и предлагает встретиться, но Рустем не может. В клубе он появляется всего один раз, машет Ясе ручкой от стойки, опрокидывает в себя пятьдесят виски и ретируется. Вскоре после этого подходит Аслан и спрашивает, не видела ли она Леночку-Миюки. Яся ее не видела.
* * *
Рабочий материал вокруг спаривается и конъюгируется, как инфузории. На глазах у персонала собираются и снова разрушаются красивые и некрасивые пары, некоторые из них держатся целых пять-шесть ночей. Причем некрасивые почему-то дольше, чем красивые. После этого партнеров увлекают за свои столики и в свои альковы другие особи вида. Одного ребенка слишком много, одного партнера слишком мало, так, кажется, они живут. Глядя на калейдоскоп связей, Яся представляет себе новый кинематографический язык. При появлении персонажа в кадре рядом с ним загорается число. 10. Или 20. Или 50. И у тех, у кого число превышает 20, — глаза, заглядывающие как будто сразу на изнаночную сторону души. Китайцы полагали, что человека старит каждый новый пережитый раз. Янина видит, что все тоньше: человека старит каждый новый пережитый человек.
* * *
Среди тонн разноцветной рекламы, которая как будто липнет своими яркими картинками к рукам — большой белый конверт из Тарасова. Московский адрес вписан Лауриной рукой без ошибок. Почерк у Лауры прилежный, всмотревшись в эти ровные буквы без наклона, можно понять даже то, как она убирает дом — без пылесоса, оставляя в комнатах жасминовый аромат. Внутри конверта — открытка с видом на Свислочь в районе пл. Победы и короткой припиской: «Этот город по вам то скует». Проверка орфографии опять подвела. Янина отмечает, как аккуратно Лаура выбрала тоскующего по Ясе субъекта: не дом, не Тарасово, не папа, не семья, не сама Лаура. Все политкорректно: тоскует по хозяйке флигеля единственно город. Как таковой. Всего остального мог не понять Сергей Юрьевич, попадись ему открытка в руки (вероятность этого, с учетом привычки садовника Валентина Григорьевича перлюстрировать не только входящую, но и исходящую корреспонденцию, исключать нельзя). Рядом с открыткой — крохотный прямоугольник казенного конверта. Яся уже знает, что там будет цифровой код вместо обратного адреса. «О процедуре исполнения по решению дела номер 2233-23-1КР» — значится рядом с адресом получателя. Ответчица разрывает конверт, и оттуда выпадает машинописная страница.
10.12 Судом Фрунзенского района города Минска было вынесено Решение, в которой ответчица была признана виновной в нарушении «Положения о государственном распределении», с наказанием в виде компенсации ущерба народному хозяйству Республики Беларусь.
В связи с отсутствием мер со стороны ответчицы по погашению установленного к выплате вреда в размере 126 000 000 (сто двадцать шесть миллионов) белорусских рублей, была произведена оценка и опись имущества ответчицы с последующим его отчуждением через розничную торговлю системы ООО «Спецмаркет», что позволило вернуть государству 15 120 000 (пятнадцать миллионов сто двадцать тысяч) белорусских рублей. По остающейся сумме в размере 110 880 000 (сто десять миллионов восемьсот восемьдесят тысяч) Государственной службой судебных исполнителей на основании решения Суда Фрунзенского района г. Минска был подготовлен Исполнительный лист, постанавливающий взыскивать с ответчицы одну треть получаемых по месту занятости доходов. В связи с временно безработным статусом ответчицы Исполнительный лист был направлен по адресу прописки с обязательством его регистрации в бухгалтерии и отделе кадров трудоустроившего ответчицу юридического лица Республики Беларусь.
В трехмесячный срок ответчицей не были предприняты попытки тродоустройства, она не встала на учет в Государственную службу занятости и не зарегистрировала Исполнительный лист в бухгалтерии и отделе кадров трудоустроившего ее юридического лица. Более того, по адресу прописки ответчицы были даны разъяснения, что она покинула территорию Республики Беларусь и скрывается за границей. В связи с этим Государственная служба судебных исполнителей повторно обратилась в Суд Фрунзенского района города Минска с целью принятия дополнительных мер по восстановлению в правах и интересах потерпевшего от действий ответчицы субъекта.
31.04 Судом Фрунзенского района г. Минска было принято решение о дополнительных мерах по исполнению решения по Делу номер 2233-23-1КР. Сумма в 110 880 000 (сто десять миллионов восемьсот восемьдесят тысяч) была проиндексирована с учетом показателя инфляции за прошедший с момента вынесения решения период, определенного Государственным статистическим комитетом Республики Беларусь в 9,8 процентов (10 866 240, десять миллионов восемьсот шестьдесят шесть тысяч двести сорок рублей).
В целях способствования погашению остающегося перед ответчицей долга в размере 121 746 240 (сто двадцать один миллион семьсот сорок шесть тысяч двести сорок рублей) Суд Фрунзенского района обратился в РОВД МВД по месту прописки ответчицы с просьбой внесения ее в список лиц, выезд из Республики Беларусь для которых временно ограничен. На основании резолютивной части Решения суда, а также пояснений Государственной службы судебных исполнителей, РОВД МВД было принято постановление о поражении ответчицы в праве на выезд до момента полной компенсации нанесенного государству ущерба.
Яся, после продолжительных колебаний, решается показать машинописную страницу пьяному Компотову. Тот перечитывает ее несколько раз, откладывает и снова принимает вид, как будто сейчас начнет петь.
— Я в розыске? — быстро спрашивает у него девушка, боясь, что товарищ подполковник забудет содержимое документа.
Компотов хмурится, делает глубокую затяжку, выдыхает, в процессе выдоха становясь трезвей. Потом меняет выражение на лице, убирает из него лирику и рявкает, покачиваясь:
— Ты клин с палкой не болтай!
Потом кладет кулак на стол и двигает им по клеенке, как Чапаев. Его речь невнятна как по форме, так и по содержанию:
— Ты для них — потеряшка. Тебя ни закрыть, ни зарядить. Да и чего возбуждаться? Просто лыжи превентивно сломали, чтобы не улетела, а на разы нужно, чтобы мощней было. На разы подают за убийство. За грабарь. А тут фактически алименты, «ущерб», «компенсация вреда». Мы таких своих не ищем, а тут Белоруссия. Поедешь на малину — примут. На ксивконтроле. Может, удослич отберут, а может не отберут, просто ляпнут «Отказано в выезде сроком на пять лет». Но ты на земле сейчас, так что не кипишись. Из Москвы — хоть на Канары, у нас с Белоруссией списки ограничников не в согласе. А въедешь к своим — готовься к консерве.
Из дальнейших расспросов осужденная понимает, что в России ее искать не будут, но из Беларуси в случае возврата не выпустят. На следующий день она идет в турфирму и фуфлыжит себе годовой шенген. «Для подачи нужна страховочка. Хотя бы символически, на тридцать дней. Какую компанию вы предпочитаете?» — спрашивает агент. Девушка молча протягивает ему полис небесного цвета, купленный в другой жизни и другой Ясей. Два года. Все страны мира. Агент долго щелкает мышью с озадаченным видом, а затем озаряется широкой улыбкой: «Да, компания “БелРосТорфСтрах” есть среди аккредитованных для подачи документов на шенген. Смешное название просто». — «А “Роснефтьстрах” не смешное? — поднимает брови клиентка. — Почему нефтью можно страховать, а торфом нет?» Ей кажется, что пренебрежение жителей нефтяной страны к торфу отдает колониализмом. Но она не развивает эту мысль.
Желание государства ограничить Ясины перемещения по миру приводит к резкому возрастанию в ней желания этих перемещений. Поехать она, впрочем, все равно никуда не может — жалко денег. Но иногда сама возможность бегства из неволи в нескольких направлениях, а не в одном доставляет острое удовольствие.
* * *
— В Советском Союзе каждый был директором, — рассуждает Аслан, быстрыми движениями большого пальца разравнивая себе помятые о Вичку брови. — Продавщица в мясном отделе была директором мясного отдела. Захочет — продаст колбасы, не захочет — не продаст. Тракторист был директором трактора. Захочет — сольет дизель, не захочет — не сольет. Доктора, учителя, даже сантехники — все вели себя как директора. Хочу — заменю батарею, не захочу — иди на хер, у меня шаркрана нет!
Есюченя горячо кивает. Ей нравится, как было в Советском Союзе. Она ведет себя, как директор своего тела. Яся думает, что в Беларуси все как было в Советском Союзе, только директор один, а тракторов много. В России все сложней: на каждый трактор по менеджеру, оперу и хану.
* * *
Вичка зовет ее с собой на день рождения к Аньке Вертолетчице. Как она выражается, оформляя приглашение, «посмотреть на карьерные перспективы». Анька была светлячком в их саду, но год назад демобилизовалась в декрет. Приглашены также Большая Мэрилин и Леночка-Миюки. Большая Мэрилин не приходит потому, что у нее депрессия.
Анька живет в большой двухкомнатной квартире на Кутузовском. В квартире сделан ремонт в стиле Caucasus fusion: высокие потолки забраны ступенчатыми карнизами с диодными лампочками, между комнатой и кухней пробита арочная колонированная ниша с виноградом в капители, у входа — нимфа в виде барельефа. Анька настолько похожа на интерьер, в который демобилизовалась, что непонятно, что было первично — ее вкус, который привел к колонированной нише и диодам в ступенчатом потолке, или, наоброт, вкус интерьера, который предопределил перманент на Анькиных бровях, вытатуированную родинку на мочке уха, а также розовый топик и тапки с заячьей опушкой. Анька демобилизовалась из имиджа крашеной блондинки примерно тогда же, когда и из клуба, судя по отросшим на двадцать сантиметров корням. Она умеет готовить эспрессо в кофе-машине, а еще у нее есть остывшая пицца, которую никто кроме Яси не хочет есть из-за мыслей о фигуре, и принесенный девушками тортик, который есть пока рано, так как не открыли шампанское.
Подруги общаются, начиная каждую фразу словами «Я тут подумала…» и «Меня так бесит, что…» Миюки в их кругу начисто лишается томности безо всякого алкоголя, обильно рассказывая о том, что «она тут подумала…», и что «ее так бесит, что…» Ясю бесит и первое, и второе вступление, но она ест холодную пиццу и молчит. Карьерные перспективы не кажутся ей заманчивыми.
По полу среди машинок, зайчат и тюленей ползает маленький Муслимчик. Время от времени он поскальзывается на крупных перламутровых бусинах, рассыпанных по ковру.
— У тебя ожерелье рассыпалось, — говорит Яся Аньке.
— Где? — вскидывает брови мама Муслимчика.
— Вот, смотри. — Яся поднимает одну из жемчужин. — Не боишься, что твой малой проглотит? Он ведь может этим жемчугом подавиться.
Молодая мамаша хохочет:
— Это не жемчуг! Это кокаин! — Она мнет жемчужину в пальцах. Внутри тонкой пленки — белый порошок.
Через час приходят еще две подруги — Ирка из салона красоты и Верочка из парикмахерской. Девушки открывают шампанское и отрезают себе по ломтику торта «Киевский». «Я тут подумала…» — время от времени начинает одна из них. Когда с шампанским покончено, Леночка Миюки собирает все бусины, Анька Вертолетчица вскрывает их и высыпает вещество из тонкой целлофановой закрутки. По-школьному пахнет мелом. Вичка Есюченя достает зеленую купюру с летящим по ней коричневым зайцем и белорусской надписью «Адзін рубель» и делает первый заход. Всосанные дорожки оставляют на гладкой поверхности стола белые следы — пачкается мел, которым щедро разбодяжено вещество, продаваемое в Москве как кокс.
— Будешь? — Вичка протягивает Ясе свернутую трубочкой купюру и разравнивает две дорожки пластиковой скидочной карточкой.
Яся разворачивает купюру и внимательно рассматривает ее. Когда-то именно так, прыгающим через 1992 год зайцем, в ее страну пришла независимость. Его контур был взят из книги «Звери и птицы нашей страны» 1957 года выпуска, что как будто предопределило преемственность атмосферы в системе, по монетарным венам которой текли эти зайцы. Возможно, скопируй тогда Гознак зайца из Британской энциклопедии, Вавилонская лотерея так и осталась бы в 1957 году.
— Я одного не пойму. Почему «зайчики»? Почему не доллары, как в «Криминальном чтиве»?
— Через доллары иней только депутаты Госдумы нюхают, — усмехается Вичка, втирая в десны остатки невсосанного вещества. Ой, нехорошо будет ее деснам от мела. — Бакс имеет рельефную фактуру, на всех этих решеточках и сеточках остается до фига материала. Поэтому среди ценителей блоу идет настоящая охота за белорусскими рублями периода объявления независимости. Они супергладкие — тогда экономили на степенях защиты. Так что давай, втяни — не тяни!
— Нет, спасибо. Я не собиралась. Купюру интересно было посмотреть. — Янина передает рубль Леночке. Та с готовностью зажимает левую ноздрю.
— Чудишь ты, мать, — удивляется Вичка.
После этого девочки разговаривают, причем беседа строится в основном вокруг того, как их бесит то, какого качества кокаин продают в Москве и по каким несусветным ценам. Верочка жалуется, что директор ее парикмахерской, тридцатилетняя старуха Шапокляк, взъелась на нее за огромные чаевые, которые ей оставляют клиенты. «Потому что я же красивая, вот и оставляют», — разводит руками мастер ножниц и расчески. «И, вы прикиньте, что она сделала! — заламывает руки Верочка. — Она перевела меня из мужского в женский зал! В женский, ну! Так мало что платят все ровняком, так теперь еще каждая вторая обстриженная мне скандалы устраивает! Мол, плохо стригу! А все потому, что какая у меня грудь — и какая у них!»
Леночка-Миюки, разомлевшая то ли от кокаина, то ли от быстрой ответки кокаина, выдает мудрым хрипловатым голосом: «Женщина учится ненавидеть в той мере, в какой разучивается очаровывать». Яся вздрагивает.
Когда темнеет, появляется отец Муслимчика. Аслан деловит, обаятелен и игрив.
— Ну как вы тут, девочки, веселитесь? Все нормально? Всего хватает?
Аслан целует Аньку и далее по кругу: Верочку — в щечку, Вичку — в губки, Ирину — в щечку, Леночку — в губки, Янину — в щечку. Потом появляется коньяк, потом опять шампанское, разговор идет с провалами.
— Меня так бесит, что бабы сейчас вот снова на брильянты привстали, — вещает Вичка. — Помните, недавно было — нормально бижутерию под вечернее платье все цепляли. А сейчас снова — кто «Де-Бирсом», кто Смоленском в ушах светит. На ногах — «Тамарис» блохастый, сумка с рынка, вся в троллейбусе чужими спинами измята, а в ушах — по четверти карата!
— Ой, я тут подумала… — Ирочка замахивает полный бокал шампанского. — Вот раньше, когда малая была, казалось, что клуши камнями мужикам маякуют. Типа, смотри, какая я вся брильянтовая для тебя. А потом, как мир повидала, расклад лучше поняла. Потому что какой мужик на «Де-Бирс» в клубе пойдет? «Де-Бирс» же значит, что ценник утраивается. И тут уже если на Тенерифе звать, то сразу нужно шоп-косарь резервировать на карточке. А кого такой старт в отношениях манит?
— Я тут подумала… — перебивает Леночка. — Это для других баб, да?
— Я о чем говорю! Камни нужны, чтобы других сучек бесить. Вот ты вышла в свет, показала всем свои полкило в ушах, выморозила конкуренток, и, пока у них бесы, в спа пошла манговый фреш жрать. А этих пусть хоть перекривит.
— Не, ну женский зал! — негодует Верочка.
Провал, Анька Вертолетчица баюкает Муслимчика, Муслимчик орет, Аслан по телевизору смотрит керлинг, Ирочка и Верочка спят, Леночки и Вички не видно. Снова провал, разгар ночи, новая вспышка активности — девочки разливают по бокалам виски, из аудиосистемы, громко, — завывающий голос Айдамира Мугу: «Черныйе глауза! Вспоминаюу умираюу — черныйе глауза! Только о тибе мечтайюу! Черные глауза!» Муслимчик спит мертвым сном. Аслан в майке со смешными бретельками гладит рубашки.
Ирочка плачет, мешая слезы с «Ballantine’s» в пропорции три к одному, и рассказывает свою историю. Сцена — как на сеансе анонимных алкоголиков, девушки собрались вокруг нее кружком, внимательно слушают.
— И там новый кондо, ну то есть вообще нулевой, а у нас со Степой — любовь, то есть я вообще всех своих мальчиков обзвонила, даже Сереже сказала, что у меня теперь отношения. А Сережа был друг, друг, не мальчик — друг! Я ему только когда пьяная давала! В общем, даже Сережу, даже его попросила больше не звонить! А про Степу говорили, что у него жена фотограф в Нью-Йорке, что она только наездами в Москву. Что квартира на ней и вообще все! Даже «Порш» евонный! Короче, что все — на ней. И она нормальная длинноволосая брю, и что он с ней не только из-за кондо этого нулевого, а вообще и по жизни, романтика, по типу. Но я не верила, понимаете, он таким нежным умел быть, шептал разное. Ну вот, так он в квартире запрещал мне курить, я на балкон выходила. И вот я как-то курю, а там — дождь! Дождь, понимаете? И под этим дождем! — Ирина разражается рыданиями. — Весь пол этого балкона! А он лиственницей выстелен! Весь! Пол! Этот! В набухших волосах! Черных! Брю! Их когда сухо — не видно было! А как подмочило — проступили! Ну и я… Эти волосы… Аккуратно так… Собрала… В комочек… И выхожу с балкона этого… А он на меня смотрит… Так… смотрит…
Плакать начинают и Верочка с Вичкой.
— Я вам что скажу девчонки, — бодро вступает Аслан, пыхтящий за гладильной доской. — Хотите выкупить, женат мужчина или не женат, — посмотрите, как он управляется с утюгом. — Движения Аслана точны и лаконичны. Одним движением он выпрямляет рукав, проглаживает его, затем переворачивает рубашку и идет по планке. — Женатому все супруга гладит. И даже если умел что-то — через полгода уже не вспомнит. А когда мужчина холостяк — он с рубашкой обращается, как Мимино с самолетом! — Аслан широко улыбается.
Высказанное им наблюдение расстраивает одновременно и Аньку Вертолетчицу, и Вичку Есюченю, причем вторую — по непонятным причинам. Девушки пьяны: Верочка — умеренно, Ирка — сильно, Вичка — сильно, Анька — умеренно, Леночка — сильно, свою степень алкогольного опьянения Яся определить затрудняется. Они прощаются, и Аслан их снова целует по кругу: Верочку — в щечку, Вичку — в губки, Ирину — в щечку, Леночку — в губки, Янину — в щечку. Анька обнимает Есюченю — Яся внимательно смотрит на эту сцену, пытаясь увидеть в ней смыслы, которых можно было бы ожидать. Но подружки ведут себя так, будто десять классов сидели за одной партой и не расстроились пять минут назад из-за одного и того же мужчины. Усадив Вичку в такси, Яся решает прогуляться — уже утро и весна, застывшая на пороге лета. Она набирает Рустема, но он опять очень, очень, очень занят.
Янина берет себе плохой кофе в киоске и бредет по оживающим улицам. Она вспоминает фразу про «карьерные перспективы», и внезапно, без предупреждения, ей становится так мерзко, что она захлебывается от нахлынувшего ассортимента эмоций. Она вдруг понимает, что подошла очень близко к мироощущению девушек, в террариум которых заглядывала всю ночь. Она видит, что она сама — без пяти минут рептилия. Ясно, как будто оказалась на веточке, под стоваттной лампочкой, она различает каждую чешуйку своего нового облика. Осознает, как быстренько и с какой энергией превратила содержимое своего сердца в сэйл. Как незаметно для себя, подталкиваемая в спину испугом перед нанесенным государству и требующим компенсации «ущербом», навесила ярлычки с дисконтными ценами на все воспоминания, еще совсем недавно казавшиеся тканью, из которой сшито ее «Я». Как сама отнесла в комиссионку все, во что верила. Вещи, о которых не только другим рассказывать нельзя — даже себе можно позволять думать лишь шепотом.
Яся сдергивает с запястья модульный браслет «Pandora» с разными по форме и узору серебряными птичками и метко отправляет его в мусорное ведро. Она больше никому не скажет ни слова — ни про Царицу, ни про Будду.
* * *
Дома снова торчит похожий на оловянную ложку Компотов. При нем Яся чувствует себя задержанной и поэтому спешно уходит погулять. За ходьбой мысли плавно увлекают ее к бархатному уюту пинты «Guinness», подкрепленной двумя шотами «Jamesons». Не в силах противостоять, она сворачивает к родному детскому вишневому садику. Тут выясняется неприятное: поскольку сегодня — не ее смена и карточка входа-выхода не активируется, за пиво и виски, которыми, понятное дело, Янина Сергеевна планировала только начать, придется платить своими деньгами. Испорченные планы на вечер похожи на попытку самостоятельно переустановить драйвера «Windows»: начинается все просто и респектабельно — «Откиньтесь на спинку кресла и отдохните», а заканчивается всегда паникой всплывающих уведомлений о поврежденном архиве, отсутствующих файлах и необходимости обратиться к поставщику услуг. Впрочем, Яся знает жизнь с ее хаками: она подходит к Леночке, нежно берет ее за часики на броши и предлагает напиться вместе по ее аккаунту. Леночка, попищав немного свои кукольные возражения, соглашается. Но с манящего покоем и негой ирландского пива приходится по капризу провайдера переключиться на японское виски «Suntory». Они прячутся в темноте последних рядов, где их не запалит Аслан, Леночку — за тунеядство в рабочее время, Ясю — за использование клубного жидкого реквизита в нерабочее, и глушат виски. Янина с ужасом замечает, что двести виски избавляет ее от брезгливости к пресмыкающимся, с которой она недавно осматривала свою жизнь. Более того, интерьер клуба перестает выглядеть террариумом. И если это алкоголизм, то где его асоциальность? Почему он дисциплинирует и настраивает на рабочий лад? А все трезвое в тебе кричит бежать из этого Чехова?
Они за час выпивают бутылку виски без закуски, и в Ясе вдруг откупоривается откровенность: она пересказывает свои сомнения, щедро снабжая их побочными сюжетными линиями — про Компотова, про запах, который встречает в квартире, когда ты заходишь в нее, а свет уже выключен и Вичка занята, про письмо из суда, про надоевшие «Цезарь», шесть видов пиццы и филе из курицы, про то, что она пьет слишком часто и уже не может даже просто пройтись по городу без мысли уложить переживания солнечного вечера на мягкую подушку алкогольного счастья. Леночка слушает ее внимательно, а потом приобнимает за плечи и распевно произносит:
— Не унывай. Позавчера я услышала историю. Я подарю ее тебе. — Она копирует чужую интонацию: — Это самая красивая история, которую я слышала. Ее нужно вспоминать, когда тебе плохо. Когда что-то не вышло. Или, наоборот, когда получилось слишком хорошо.
Ясины глаза жжет какая-то дрянь, мошка попала в них. Она смаргивает, и щекам становится горячо.
— Был такой немецкий философ, Ницше. Однажды он шел по полю и увидел квадратный камень. Он на него сел и понял. Что космос очень большой. В нем много всяких планет. И среди планет есть и такая же, как наша. С нами на ней. И когда-нибудь те мы, которые на этой планете, обязательно будем идти по полю. И увидим этот квадратный камень. И сядем на него покурить. И все повторится. И снова, и снова. Только камень будет круглый, а день не такой дождливый. В общем, ты просто знай, что все, что сейчас происходит, — вернется. А потому нет ничего по-настоящему грустного. Ведь хорошее будет снова, а плохого удастся избежать. Не плачь!
Леночка, полагая, что ее рассказ растрогал Ясю своим содержанием, обнимает ее, прижимаясь всем своим крохотным холодным тельцем. Та отвечает ей, стискивая ее, как плюшевую игрушку. Через три дня на телефон поступает звонок от Рустема. Она отклоняет вызов, а затем удаляет его номер из записной книжки. Его самого из себя она удалила еще во время объятий с Леночкой.
* * *
Яся подает документы в магистратуру по визуальным исследованиям белорусского университета, волею Вавилонской лотереи перемещенного в Вильнюс. Она сканирует и высылает им: исполнительный лист, решение суда Фрунзенского района г. Минска по делу 2233-23-1КР и постановление суда Фрунзенского района г. Минска «О дополнительных мерах по процедуре исполнения Решения дела номер 2233-23-1КР», с уведомлением о внесении в список невыездных. Через три дня из университета приходит на удивление человечное письмо, что, с учетом ее ситуации, Управляющим советом принято исключительное решение о приеме на бесплатную форму обучения с выделением стипендии в 350 евро в случае успешной сдачи экзаменов. Она заходит в «Черри Орчард» сообщить Аслану, что увольняется. Тот встречает ее решение со спокойным снисхождением: еще один марафонец не выдержал гонки под названием «Москва». Яся бредет собирать вещи, и тут город спотыкается о ветер.
Движение останавливается, все FM-радиостанции говорят исключительно о «метрах в секунду», улицы рождают собственный звук, получаемый от трения несущихся с огромной скоростью воздушных масс о бетон и кирпич зданий. Этот свист и грохот заглушает все остальное, включая вой сигнализации тех машин, чей сон растревожен ураганом. Птицы предусмотрительно прячутся. Погода меняется каждые три минуты. Вот вам солнце; вот вам ливень, косой, бьющий в лицо со всего размаху, заползающий в ноздри и уши; вот вам короткая вспышка жары; вот вам черная туча; вот вам пролетающее химерой белое облако, успевающее показать свои пухлые бока всей Москве за какие-нибудь десять минут.
Ветер — то, чего нет. Стоя за магазинной витриной, его можно заметить только по другим предметам, которым он придает подвижность. Пробегают волны по брандмауэру. Несется по асфальту подхваченная ветром урна, оставляя за собой конденсационный след разбрасываемых пивных бутылок. Качается крона липы. Ветер прячется за этими движениями, представляя собой иную плотность все того же воздуха. Увидеть ветер человек способен лишь в вещах, мешающих ветру нестись, в качании пилонов и ситилайтов, за которые цепляется его колючее, насыщенное песком и трухой брюхо.
Его порывы делают неподвижное подвижным, а живое — неживым. Люди кутаются в плащи, отворачиваются спиной и так замирают, надеясь переждать стихию. Ветер швыряет в них сорванные с кондитерских вывески, таблички с названиями улиц, штендеры с рекламой орехового моккиато и целлофановые пакеты, похожие на грязных ангелков мегаполиса. Водители автомобилей, обнаруживая склонность металла к легкомыслию паруса, устают предсказывать, куда их занесет при повороте, и останавливаются у обочины. Все прежде недвижимое, наоборот, обретает склонность к танцу: двери кафе, стволы каштанов. Вот подпрыгивает на полтора метра над проезжей частью троллейбусная стрелка: вверх-вниз, вверх-вниз, и можно с легкостью представить себе бит, который звучит в ее ушах. По асфальту раскиданы обломанные ураганом ветки.
Янина прорывается к ближайшему метро, обнаруживая свойство ветра закрывать прохожим глаза и рты, забиваться в уши. Она чувствует, как он подталкивает ее в спину, — так, как будто у нее выросли крылья. Рядом, выбивая ворохи искр, скачут по проезжей части оборванные контактные провода троллейбусной сети — прикоснись к ним, и погибнешь. Несколько зевак зачарованно снимают зрелище на телефоны — чем ближе к краю, тем больше лайков. Звонить никто никуда не собирается — зачем же забирать у себя и других дарованную космосом возможность стать популярным? Яся набирает МЧС, но там занято, конечно занято. Ветер проник и в связь.
Улицы, как во время военных действий, превратились в набор препятствий, за которыми можно укрыться, в географию легко простреливаемых участков, в места, уязвимые для атак и безопасные для пробежек. Как во время бомбежки, предпочтительным способом передвижения является подземка, и это хорошо видно по очередям к турникетам. Дожидаясь поезда, люди молитвенно смотрят под своды станций — им интересно, что там происходит, наверху? Коллективное воображение рисует падающую Останкинскую башню и накренившиеся купола Василия Блаженного.
Когда, наконец, Яся дома, она укладывается и слушает, как за окнами все время что-то грохочет и падает. Спать в ураган сложней, чем при грозе, но зато сны наполнены скрежетом мачт, хлопаньем парусов и стуком волны о борта галеона.
* * *
Для того чтобы длительное время жить в чужих городах, не имея постоянного дома, нужно не так много. Во-первых, это рюкзак, желательно емкостью не меньше чем двадцать пять литров. Крохотный фонарик — на тот случай, если судьба будет вести тебя в поисках ночлега по темной улице и ты не захочешь сломать себе ногу в обязательной в таких случаях яме. Семь маек, семь пар нижнего белья, семь пар носков — для того чтобы обеспечить себя автономной неделей без доступа к стиральной машине или прачечной-автомату. Два свитера разной толщины — один из них ты наденешь, когда второй будет в стирке. Двое джинсов, чтобы не отсиживаться дома, пока одни из них будут сохнуть. Зубная нить, зубная щетка, любимая мочалка — к ней у любого человека, не живущего по месту прописки, вырабатывается сентиментальная привязанность.
Не верьте «Hitchhikers guide to the Universe» Дугласа Адамса: полотенце в данном случае атрибут совершенно не обязательный, уж Яся-то, с ее опытом переездов, это знает. Полотенце много весит и занимает то место, которое можно подарить дополнительной паре обуви — той самой, за которую вы будете благодарить Вселенную в том случае, если намокнет первая. Полотенце не придает твоему имиджу респектабельности, как об этом лжет нам Адамс, утаивая от нас, что через неделю бродяжничества по съемным однодневным хатам в разных городах — или третьего переезда в пределах одного города — респектабельность потерял бы даже английский пэр. Кроме того, полотенце можно купить в любом хозмаге. На худой конец, допустимо использовать в качестве оного одну из сухих маек.
Также важны: гребень или расческа, желательно — складные. Их отсутствие вы заметите в первое же утро в дороге. Наушники, с помощью которых вы будете поддерживать себя музыкой, когда у вас намокнет и вторая пара обуви, а до найденных через «Booking.com» дешевых апартаментов будет еще три километра. Бродяга — человек духовный. Он имеет только то, что может унести на себе. Единственная его безусловная ценность — паспорт, все остальное может быть украдено без видимых последствий на съемных квартирах, и с этим ощущением смиряешься быстрее всего. Поэтому выше всего товарищ, не появляющийся по месту своей регистрации, ценит невещественное. Сочетания звуков, заставляющие душу озаряться — даже тогда, когда телу тяжело (и особенно тогда). Так что — позволим себе повториться — никогда не экономьте на наушниках. Равно как и на рюкзаке (от него зависит состояние позвоночника), обуви (здоровье ног) и завершающем важном аксессуаре: зонтике. Все остальное, за пределами перечисленного, либо не нужно человеку, либо легко заменимо, либо его, при изрядном весе (например, в случае с шампунем), так просто добыть, что таскать с собой не имеет смысла. Желательно, чтобы в упакованном виде вес вашего рюкзака не превышал семи килограмм — это сообщит спине легкость, а ногам возможность пройти двадцать пять километров до жилья по маршруту, общественный транспорт вдоль которого пунктирен.
Наша героиня занята покупкой зонтика. Она стоит в судорожно алчущем дневного света подземном магазине и перебирает зонты, отмечая, как по мере уменьшения размеров и веса пропорционально увеличивается цена. Ее московский зонтик на длинной изящной ножке для переезда в Вильнюс и попыток выжить там на 350 евро в месяц совершенно не годится и подарен Вичке. Взамен та предлагает «земеле» свою главную материальную ценность — фляжку для коньяка с выгравированным на боку портретом растрепанного полосатого котенка. Феминное вместилище маскулинного греха. Аксессуар для нежного алкоголизма. Янина Сергеевна подарок брать категорически отказывается: она уезжает от алкоголя, а не с ним. Собираясь в новую жизнь, важно не брать с собой вредные привычки.
Зонтик — другое дело.
Перебрав дюжину, она склоняется к легкому и прочному на вид «Davek» в три сложения и уже представляет, куда можно его вбить в плотно утрамбованном рюкзаке, когда сзади слышится ироничный голос:
— Ну и г-где твой велосипед?
Она резко оборачивается. Все та же рыжеватая щетина. Все тот же шрам в форме чайки над бровью. Все те же непослушные кудри. Все та же улыбка. Нет, улыбка немного не та. Как будто он весел лишь одной стороной губ, вторая замерла на месте. Он выглядит на те же двадцать с небольшим. Впервые за время знакомства, ей кажется, что она стала немного старше того, кто был для нее когда-то «дядей». И пока она постигала взрослую жизнь, он оставался тем юношей, которого она однажды увидела возле шлагбаума в лесном лагере в далекой и теперь уже запретной стране.
— Велосипед? — отвечает Яся, усмехаясь. — Он теперь работает гидродрагой. Собирает ламинарию. На дне Малмыг. По распределению.
Его глаза вспыхивают искринками, улыбка становится шире и как будто ровней, хотя края губ подрагивают. Ясины руки продолжают сминать выбранный «Davek», он смотрит на это и говорит, задумчиво и медленно, как будто сформулировать хотел что-то другое:
— З-зонтиком… От ветра не закроешься.
— А кто сказал, что зонтик мне нужен, чтобы закрываться от ветра? — Она рассчитывается с продавщицей, и ее волнение выдает лишь то, что при этом забывает дождаться сдачи. — Может быть, я на нем хочу улететь на Луну. Где меня ждет Озеро Радости.
Он кивает, отводит глаза и трет их пальцами. Кожа его лица и рук имеет цвет корицы. Вокруг циннамоновых запястий — плетеные кожаные и стеклянные браслеты с узорами Африки и Океании. Он как будто провел под нездешним солнцем столько времени, что сменил расу. Загар въелся в поры, как никотин в ногти курильщика. На безымянном пальце — тонкая светлая полоска. Загар уже успел мазнуть по ней охрой.
— Ты исчез в прошлый раз… — говорит Яся. — Не оставив ни телефона, ни имени. И я так тебя искала и так много разговаривала с тобой, что мне нужно было придумать, как тебя зовут. Я стала звать тебя Ветром. Потому что каждый раз…
— А я ждал тебя в нашем лагере, — перебивает он. — Ждал, но чувствовал, что ты не придешь. Я не видел тогда людей вокруг. Из-за одного очеловеченного заблуждения… С глазами, в которых днем было небо, а ночью — звезды.
Они поднимаются из магазина на воздух и бредут по улице. Со стороны может показаться, что это обычная московская пара, обсуждающаяся, что они будут есть на ужин и в какой кинотеатр пойдут в воскресенье.
— Ну и как Симонетта? — жестоко спрашивает Яся, хотя она уже знает, как Симонетта, и знала еще до того, как он надел на безымянный палец невидимое теперь обручальное кольцо.
Его губы дергаются и ползут в сторону, выдавая гримасу то ли обиды, то ли отчаяния, но Янине видно в первую очередь разочарование. Здесь она должна остановиться, взять его за руки, сжать крепко его ладони и твердо сказать:
— Я все знаю. Я знаю про эту дрянь. Я знаю про то, как ты ее любил. И про то, как она тебя предала. Дело в том, мой милый Ветер, что количество людей на планете Земля остается неизменным. Все время ее существования. А население постоянно растет. Из-за этого, мой хороший, Землю населяют тени. Некоторые из них носят платья воздушного шелка с рукавами буф. У них золотистые волосы, лежащие на мраморных плечах. В глазах у них днем небо, а ночью — звезды. Но, понимаешь, они — не люди. Они — тени. Людей очень мало. Людей всего двое. Адам и Ева. Я и ты. Мы много раз рождались в одной стране, одном городе. Мы были друзьями, мы были любовниками, а потом судьба делала нас солдатами двух идущих друг на друга армий. Но я всегда помнила о тебе и искала тебя. А ты всегда знал, что нужно сказать, чтобы эта девочка перестала плакать по маме.
Она хочет выдать все это ему голосом ровным и уверенным, но — не выдает. И за руки его не берет. И не сжимает его ладоней. Потому что не имеет на это права. Эти слова — такие подходящие и такие точные сейчас, — она уже говорила. Причем не один раз. Говорила совершенно случайным людям. Тем самым теням. И делала это за деньги.
Разговор таким образом распадается на две линии — ту, что произносится вслух, и ту, что не проговаривается. При этом ощущение, что собеседники прекрасно слышат обе линии и реагируют на них. Через несколько шагов становится не так уж важно, что из говоримого озвучивается, а что — лишь думается.
— Ч-что ты делаешь в Москве? — спрашивает Ветер вслух. — Какие дела заставили тебя выйти из-под защиты Ц-царицы Небесной и Земной?
— Я работала тут болотным огоньком, — резко отвечает Янина. — И сейчас как раз готовлюсь к замене тьмы светом.
— И к-как было в потемках? Интересно? Или н-не очень-то?
Янина подмечает, что Ветер все так же худощав, у него такие же острые локти, но при этом он как будто утратил шарм абсолютно уверенного в себе человека. И слегка растерялся. И дело не только в легком заикании, не заикании даже — повторе первых звуков в некоторых словах, но — в слегка сбитом с толку взгляде, в рассеянной жестикуляции, в легкой сгорбленности. Но во всех этих крохотных детальках проявилось что-то настолько родное, настолько трогательное, что Яся видит в этом больше обаяния, чем в прежней галантно-говорливой ироничности.
Где-то между предыдущими репликами, то ли вслух, то ли в Ясином сердце, он успевает сказать, что слово «ветер» очень созвучно его фамилии.
— В потемках было интересно, но та я, которой было интересно, быстро стала перерождаться в болотную гниль. Я многое поняла, но цена оказалась не равнозначной товару.
— Н-например? Что ты поняла? — спрашивает он.
— Например, что людей хорошо проверять, заказав еду в ресторане. — Янина делится только теми мыслями, которые не успела девальвировать коммерческим разговором. — С некоторыми не замечаешь, как шеф полтора часа запекает каре ягненка с розмарином. С другими успеваешь истомиться даже за те десять минут, что требуются для пиццы «Кватро Стаджони». Есть и такие, с кем страдаешь, еще не успев прийти в кафе. Они только спрашивают твой телефон, а тебе уже невыносимо хочется уйти. Весточек от отдельных личностей ждешь, как самого главного события в жизни. И помещаешь себя в ад. Ведь ожидание — это демон. Так мне сказали недавно. — Тут ее прорывает. — Я ведь даже у дерева просила, чтобы ты вернулся!
— Я был далеко от Земли, — тихо отвечает он, и губы его опять ползут в сторону, а глаза наливаются тяжестью. Ветер добавляет: — Счастье тоже бывает демоном. Ты думаешь, что тебе хорошо, потом проходит время, ты оглядываешься назад и видишь, что это был не ты. И вслед за этим накрывает отходняком. Рай невозможен. Только радость. Целое ее озеро. Там, наверху.
Яся хочет рассказать про дерево баньян. Про то, что рай есть. Но он — не место. В него очень просто попасть, изгнав из себя демонов страха, ревности, неуверенности и ожидания. И что с последним сложней всего. Не склонный к медитации человек в этом случае должен просто дождаться. И что — да, она теперь знает ответ на заданный ему в Малмыгах вопрос. Чувство, про которое она спрашивала. Это когда тебе просто физически хорошо с кем-то, от того факта, что он рядом. Но все это не нужно произносить. Все это и так понятно.
Потом они прогуливаются вдоль высотки МИДа, и он рассказывает об экваторе, о раскопках в условиях, когда литр воды выходит из тебя с потом за час, когда просто сидеть сложно из-за того, что сердце выдает двести в минуту. Про малярийных комаров, тропических тараканов, про цикад, стрекот которых не дает заснуть ночью. Он здесь, в Москве, на один день, выступил на археологической конференции, а завтра… И чем больше он говорит, тем страшней становится Ясе. Это плохо мотивированный, но очень интенсивный страх, происходящий из понимания того, что будет дальше. А дальше — вот буквально прямо сейчас — они расстанутся. Опять. На год, на два. На жизнь.
А потому она останавливается, обнимает его, прижимается к нему и произносит несколько слов. После чего они идут в крохотный номер, снятый для него университетом в третьесортной гостинице. Номер, состоящий из кровати, окна и почему-то серванта с шестью коньячными бокалами. Они ложатся на эту кровать и на этот раз их руки соприкасаются — так, как хотелось когда-то Ясе в травах вокруг Малмыг. Он пытается прерваться, но она лжет ему: «Не надо. Сегодня — можно».
Потом они раздвигают шторы, и оказывается, что на дворе — глубокая ночь и что проснувшийся голод можно утолить только в ночном магазинчике под отелем. И из еды там — только скучная и подсохшая ветчина, напоминающий ножку стула сервелат, бесполезные макароны, черствый кекс и яйца, которые буйная Янина предлагает пить «из горла» в археологическом брудершафте, прямо на месте. И они покупают десяток, а также, по настоянию Ветра, — кекс, ломтик ветчины и майонез. Они возвращаются в отель, и Ветер, наловчившийся выживать в не вполне приспособленных для этого условиях, приготавливает яйца в коньячных бокалах. С помощью обычного кипятильника. В стиле пашот. И они едят яйца пашот единственной найденной в номере ложкой, и те, раздавленные о коньячное стекло, пускают свои желтые слезы внутрь бокалов, и Яся опять поражается его умению превращать в увлекательную игру все, чего он касается. Потом они снова занавешивают шторы, и как-то очень скоро через них начинает пробиваться солнце, и до поезда три часа. Тут Ветер снова поражает ее, составляя из половинок кекса, ломтика ветчины и яиц практически совершенный сэндвич Бенедикта — с той лишь разницей, что вместо голландского соуса в нем использован близкий если не по вкусу, то по цвету майонез.
Потом они на вокзале, и он оставляет ей свой белорусский мобильный телефон. Свое имя и фамилию он сказал еще в начале встречи, но она их не запомнила, так как они показались ненастоящими. Она крутит в руках бумажку с номером — совершенно бесполезным, с учетом того, что страна, из которой на него можно позвонить, не существует на Ясином глобусе.
И они расстаются. Опять. Не зная: на год, на два. Или на жизнь.