Дождь рисует на лобовом стекле ночного автобуса ветви деревьев. Когда побеги потеков становятся слишком длинными, их смахивает дворник, и все начинается снова. На трассе вырастают светящиеся города из идущих на Москву фур. Линия горизонта маркирована ожерельями огней — в зависимости от расстояния, они ползут то быстрей, то медленней. И кажется, что автобус стоит, а движутся именно они.

Янина окружена самым разношерстным и самым загадочным племенем на Земле — племенем случайных попутчиков. Каждый из нас побывал в его кругу хотя бы раз, каждый из нас знает ту доверительность, с которой члены племени обращаются к совершенно не знакомым людям, включенным плацкартой в родовой хоровод. Автобус напичкан перегонщиками, челноками, контрабандистками, казахами и казахчатами. Последние едут в Германию жить на пособие, так что их паспорта являются одновременно и трудовыми книжками. Слева разговор, собеседники драпированы темнотой:

— Хорошо, сынок. Едешь из Нижнего Новгорода в Новокузнецк. Давай маршрут.

— Так, надо подумать. Эх-хе-хе. А если по навигатору?

— Сколько раз говорил. Ты, если водителем готовишься стать, карту должен не просто знать. Ты ее чувствовать должен. Каждый изгиб. Каждую речку.

— Сейчас, сейчас, папа! Вспомню только… Так, после Новгорода — Казань. Потом — Самара.

— Ну здрасьте-покрасьте! Зачем тебе Самара? На двести километриков хочешь вниз махнуть?

— Ой, да… Ошибся. Хорошо… Что же там дальше, после Казани?.. Челябинск?

— Уфа, дуралей! Про Уфу забыл!

— Да, вот сейчас помню! Уфа — Челябинск — Омск — Новосибирск. А там уж и финиш, через Кемерово.

— Молодчина, сын! А где на отрезке Челябинск — Омск на ночевку станешь?

— В Ишиме! Чтобы границу обойти! Остановлюсь на постоялом дворе у тети Наташи.

— А как найдешь ее?

— По рации на трассе пробью. Везде люди. Подскажут.

— Молодец! Звезда героя!

— С паркинга дашь выехать?

— Пока пустой — выедешь. А как машины загрузят — ты меня извини, курсант!

— Ну па-а-п!

Янина сидит с закрытыми глазами. Она не хочет спать, она хочет захотеть спать. И реализовать это отсутствующее сейчас желание, поспав хотя бы немного. Потому что за завтрашний день ей нужно будет поступить в университет, снять жилье или найти дешевый хостел. Потому что за завтрашний день ей нужно уехать из Москвы. И ощутить себя жительницей другого мира. Она видит себя в тоннеле между двумя городами. У этого тоннеля есть только две точки: входа и выхода.

Когда уже на рассвете автобус выруливает на высокую эстакаду и мчится через застроенный карлсоновскими домиками, открыточными костелами и запущенными дворцами город, у нее возникает впечатление, что она переместилась из бетонной панельки в антикварный магазин. Тут все мило и почти все нуждается в ремонте. То, что в Беларуси непременно покрасили бы, в Москве — продали бы, тут стоит никому не нужное и покрывается зеленоватой венецианской плесенью.

Она бредет от вокзала, абсолютно очарованная вильнюсскими дверями. Они все — из другой эпохи. Той, в которой на люстры помещали латунных фей, а вход в жилище обещал не безопасность, но — изящество. Время застыло тут в девяностых, от морока воспоминаний о которых города, в которых она успела побывать, спешно избавились.

Янина завтракает в напоминающей интерьер кукольного мультфильма пиццерии. Перед ней на столе — гора бумажного сора. Вскрытый синий конверт с новой симкой, соглашение с мобильным оператором, газета с объявлениями о сдаче жилья. Соглашение и газета — на литовском, разобрать который после нескольких попыток девушка отчаивается. А потому она просто вставляет в телефон новую симку и выкидывает свой московский номер — единственную связь с ним. Несколько минут она раздумывает над тем, не написать ли ему sms: «Все хорошо, добралась нормально, где буду жить — не знаю», написать просто для того, чтобы он знал, как ее найти. Но решает не делать этого.

* * *

В коридорах университета пахнет, как в минском метро. Такая же матовая плитка. Комиссия быстро измеряет ей Барта, Фуко, Эко и Беньямина, и вот она уже магистрантка, с правом на скидку в троллейбусе и видами на вид на жительство (и то и другое еще предстоит оформить). Председатель комиссии — седой мужчина с морщинистым лицом. Ей кажется, решение о стипендии принимал именно он. Ее хвалят за то, что она приехала на экзамены с рюкзаком, забитым книгами. Эти люди думают, что за ее плечами — книги, а не все вещи, которыми Янина располагает в жизни.

На выходе к ней подходит коротко стриженная блонди и уточняет, действительно ли она «грин». Янина сообщает, что да, приехала только что и, да, квартира нужна.

— Хочешь жить со мной? У нас будет три комнаты на двоих, — предлагает блонди. Ее зовут Саша и она с гендерных исследований. Яся отмечает, что люди с гендерных исследований заявляют об этом сразу после имени.

— Две сотки е за комнату с дверью, полторы сотки е за проходную без дверей, — озвучивает та условия.

— Я беру с дверью, — спешно соглашается Яся.

— Не спеши платить за стаф, пока пробу не сняла, систа, — машет пальцем перед ее носом Саша. — Поехали хибару смотреть. А ты правда на стайпе?

— Вроде да, — предполагает наша героиня.

— Ну, значит, я не промахнулась — деньги будут, в отказняк не уйдешь. А ты из плохих девочек, да? На митингах бедных милиционеров по шлемам каблуками била?

— Нет, с чего ты взяла?

— Совет не так просто растрогать. — Блонди криво усмехается.

Девушки выходят из здания и бредут по аллее к остановке. За оградой из можжевельника — автостоянки для студентов и преподавателей. На последней машины куда проще, чем на первой. Зато есть шлагбаум. Фуко бы порадовался. Но Яся думает не о Фуко. У нее есть воспоминание, связанное со шлагбаумом.

— Мне пятнадцать тысяч штрафа в Беларуси зарядили, — наконец возвращается она в разговор. — Я невыездная.

— Ну как-то ж выехала, — не верит Саша.

— Я в Москве жила, оттуда и приехала. У нас с Россией списки невыездных не совпадают.

— А я думаю, откуда этот акцент? — хлопает ее по плечу гендерная исследовательница. Некоторые фразы, сказанные по-белорусски, звучат особенно остро.

— Акцент? Неужели так заметно?

— А то ж! А за что штраф?

— Я с распределения уехала.

— О, так ты не озабоченная! — восхищенно смотрит на нее Саша. — Ты — конченная! С распределения уезжать! А под правительственный кортеж прыгать не пробовала? Чтоб остановились и до дому подкинули?

— Так сложилось, — сжимает губы Янина.

* * *

Они едут в центр на троллейбусе, в котором звучит Шопен. Люди в троллейбусе брендированы лучше, чем в Москве. У окна сидит городской интеллектуал в твидовом пиджаке с замшевыми нарукавниками, в круглых очках и с седой бородой. На его лице глубокомысленное выражение. Вот едет бабушка, на ней — макинтош, полуботинки на каблуке-рюмочке, в руках — ридикюль и зонтик с костяной рукояткой. Рядом с ней — дипломник, у которого узор на бабочке перекликается с оторочкой на вырезе карманов, а в лаковых туфлях — шелковые носки алого цвета. Будучи уволенным с работы, человек тут как будто идет в специальный магазин для бомжей и покупает грязную парку и состаренные штиблеты, дабы видом своим сообщить, в какой социальной нише находится. Янина рядом со своей эффектной спутницей выглядит невнятно. Непонятно, студентка она, девушка из клуба или человек, едущий в тот самый магазин для бомжей. Ее социальная ниша, впрочем, не вполне ясна и ей самой.

Возле одного из мостов они выходят и после недолгой прогулки оказываются у здания, которое с некоторой натяжкой можно было бы назвать дворцом, без натяжки — особняком, а на нейтральное «дом», пожалуй, оно могло бы и обидеться. Вход венчает фигурка сидящего в круглой розетке младенца, а все правое крыло состоит из сцепленных пилястрами высоких окон, навершия которых увенчаны плоскими парусами с изображением белых лилий. Саша открывает украшенную изображениями стилизованных пальм и папоротников дверь, и они оказываются в просторном зале. В его пол впечатаны клетчатые пятна солнечного света: он льется даже с потолка, который удивляет собственной стеклянностью. В этом зале хочется превратиться в акокантеру или, на худой конец, в орхидею. И сделать смыслом своего существования простое вытягивание бутонов к солнечному свету.

— Я хочу жить здесь, — очарованно произносит Яся.

— Стояночка, sista! Эта комната не сдается. Здесь ты дашь дуба. Зимой тут двенадцать градусов. Отопление не справляется, слишком много стекла. Рамы рассохлись, им почти двести лет. Наши конуры — за этими дверьми. — Саша указывает на расходящиеся по сторонам от зала проемы.

— Тут была оранжерея? — Яся щурится в падающем сверху свете.

— Нет. Зимний сад. В девятнадцатом сьекле люди лучше вырубали эко-архитектуру. И плох был тот дом, в котором не было зимнего сада. Особенно если хозяин не колбасой торговал. А этим домиком владел ополяченный белорусский шляхтич, баловавшийся поэзией и живописью. В моем кабинетике он баловался поэзией, в твоем — живописью.

Саша с трудом открывает тяжелую белую дверь, где в раму из кистей и палитр старательно вписан барельеф усредненных романтизмом итальянских гор. Они увенчаны силуэтами акаций. На Сашиной двери — глубокомысленная муза, отложившая арфу и взявшаяся за перо. За дверью, у выходящего в сад за домом окна, — четвертая по счету в Ясиной жизни узкая кроватка. Янина будет спать в месте, где когда-то стоял мольберт, видя во сне то, что художник пытался вызвать к жизни наяву.

— Сейчас этим спотом владеет родственничек, получивший дом по реституции, вместе с обязательством сохранять фасад и согласовывать любой ремонт с кучей ведомств. Сам живет в хрущебе на Антакальне. Почти все деньги, которые получает за сдачу от меня и за левое крыло, тратит на отопление. Обычная шняга для этих мест.

— Погоди. А что ополяченный белорусский шляхтич делал в литовском Вильнюсе?

— Систа, ты с Луны свалилась? Город был передан Литве в тысяча девятьсот тридцать девятом. А до этого тут Сапеги мерялись дворцами с Радзивиллами. Или тебе нужно объяснять, кто такие Радзивиллы?

Ясе опять хочется найти и прочитать одну какую-нибудь книжку, где было бы все: и о Плачке, и о небе, и о Сапегах, и о том, почему в столице Литвы остались дворцы ополяченных белорусских шляхтичей, а в столице Беларуси — нет.

* * *

Стиральную машину в особняк с зимним садом не завезли, возможно не только из экономии, но для того, чтобы не царапать ткань времени такими явными нестыковками. В ванной комнате царит чугунная ванная с ножками в виде львиных лап. Рядом с ней — советский умывальник, в котором так удобно стирать. Куда удобней, чем в Малмыгах под душем.

* * *

Саша называет Ясю Янкой. Саша делает куда больше для ее образования, чем наловчившиеся копипастить рассуждения Жижека обо всем на свете лекторы. Саша упоминает о Вере Хитиловой, Микалоюсе Чюрлёнисе, Сьюзан Зонтаг, Алексе Колвилле, Боне Сфорце, Джеймсе Шуровьески, Юрии Кульчицком и Сиде Барретте. Она выстреливает списками из имен, книг, картин, тэгов и фильмов. Янка записывает все это, а по ночам рассматривает пронзительно печальные пейзажи Эндрю Уайета, сочувствует одиноким животным Алекса Колвилла и находит, что характер отстранения, исповедуемый этим художником по отношению к изображенным на его картинах людям, созвучен ее внутренним ощущениям. И что «Сказка II» Чюрлёниса — самое точное изображение детства, которое она видела (Янка вновь много думает о детстве и детях). Пролистывая наспех сделанные в телефоне заметки с именами, она осознает, что это и есть квинтэссенция образования в каменный век интернета: тебе достаточно перечня имен. Правильных имен. Как бы неверно, с какими бы искажениями и интерпретациями ни была рассказана история «Shine on you crazy diamond» и Сида Баретта, она все равно прекрасна.

* * *

Саша живет на деньги, которые высылают ей родители, работающие в Главном управлении ведомственного контроля Гомельского исполкома. Их совокупной зарплаты хватает на то, чтобы ежемесячным переводом помогать дочке пятьюстами евро. Треть суммы уходит на оплату комнаты, оставшееся неуемная блонди спускает на наркотики, алкоголь, книги и шопинг. Еду она не употребляет, кажется, вообще. Янка тоже пробует избавиться от этой вредной привычки — есть. Но у нее постоянно болит живот и кружится голова. Поэтому время от времени, примерно раз в день, она все же решается потратить деньги на тарелку тайского кокосового супа в «Китайской розе» или на вкуснейшую пиццу в «Субмарине», или на порцию похожих на размякший картон цеппелинов в «Чили». Собственной кухни в их правом крыле не предусмотрено, а от бутербродов с чаем живот болит еще сильней.

* * *

— Систа, пошли на заработки! Я в «Desigual» такой бэг себе нарыла! Отпад! Цвет — пинк! В мотыльки и фонарики!

На Саше платье «Desigual», поверх которого натянут клепанный кожанный фартук «Diesel» с армированным бундесверовским рюкзаком, на котором за ухо закреплена красная панда.

— А ты знаешь, как Ницше говорил про женскую любовь наряжаться? — пытается сбить ее энтузиазм Янка. — «Она выдает инстинктивную привязанность ко вторым ролям!» Тебе как феминистке должно быть приятно!

— В жопу Ницше, хочу сумочку! — орет Саша.

— И как ты планируешь заработать на своих мотыльков?

— Ну как еще может заработать убежденная феминистка? Конечно, торгуя своим телом.

«Нет, спасибо, — хочет сказать наша героиня. — Я уже торговала, пусть не телом, а дружелюбием».

— Не кисни, систа! — хлопает ее по плечу блонди. — Я не в бордель тебя зову! Тут есть опция по трудоустройству. Для нерезидентов! Совершенно легальная! Потому что ты ж знаешь: работать нам нельзя, даже тележки возить в гипермаркете. Застукает миграция — депортируют нахер. Поехали! Будет сюрпризом!

В троллейбусе Саша вставляет в Янкины уши пушистые пончики своих наушников и включает длинный и немножко сентиментальный микс DJ Lux. Мимо окон плывут сады и дворцы Антакальниса, а женский голос читает речитатив под сбивчивый и мелодичный big beat: «Time and life has changed us into strangers. Do I know you anymore? Do you remember, how I feel, the very essence of me? Too little time for love. Too much time for nothing. Right here is where you need to be. Here with me. You should be here with me».

Они выходят у поликлиники и идут к похожему на большую коробку из-под обуви зданию. В коридорах пахнет минским метро и зубным кабинетом. Подружки садятся в очередь под большим плакатом, на котором изображена человеческая туша средней степени разделки. Туша сопровождена обильными литовскими пояснениями, сообщающими то ли о назначении органов, то ли об их вкусе. Рядом с девушками в очереди с похмелья томится помятый жизнью социальный низ, нарядный по случаю визита к людям в белых халатах. Вышедшая из двадцать второго кабинета сестра выдает им бланки на шести страницах.

— Что это? Я же по-литовски не… — начинает Янка, но Саша больно наступает ей на ногу.

— Нам совершенно все понятно, девушка! — перебивает Янку Саша. — Мы у вас регулярные гости! Студентки!

— Так я… Немножечко не понимаю. Вы у нас были уже? — переспрашивает медработница, старательно выговаривая русские слова. Она не удивлена тому, что с ней заговорили по-русски: вся чешущаяся и мучающаяся очередь состоит преимущественно из русскоговорящих. Говорили бы по-литовски — сидели бы в офисах.

— А вы что, меня не помните? — встает Саша с лавки.

— Нет. Ну как сказать… Вас я как раз немножечко помню, — говорит сестра, глядя на клепанный кожанный фартук «Diesel» с армированным бундесверовским рюкзаком. — Ну так заполняйте бумаги и заходите на сдава-чу. — С окончанием литовка не справилась.

Саша достает ручку и командует Янине:

— Вот тут фамилию пиши латиницей, тут давай крестик ставь, тут и тут. Это длинные списки противопоказаний. Обычно по первому разу тут анализы берут, но я у них завсегдатай, скоро звание героя Литвы дадут. Подписываясь, ты гарантируешь, что у тебя нет лучевой болезни, цирроза, гепатита и глистов. Нет ведь? Нет? Потому что если есть — я с тобой целоваться не буду, систа! Ты меня не проси!

— Александра, зачем все это? — недоумевает Янка. — Мы что, почку мне будем продавать?

— Почка тебе еще понадобится, систа! Для победы феминизма во всем мире! Все просто: сцедим с себя немножко блада! 450 миллилитров крови — двенадцать е! Стоимость грамма ганжи у моего барыги — десять е! Все сходится, правда? Если сдаваться раз в месяц, на дубас хватает! Правда, это не вполне законно, нужно раз в два месяца, но они на слово верят, что был в прошлый раз шестьдесят дней назад.

— А это не вредно? Не опасно? — тревожится Янка.

— Да какое «вредно»? Корова производит молоко, человек производит кровь. Если кровь иногда не сцеживать, тебя нахер разорвет! Шучу! На самом деле совершенно не вредно. И даже немножко кайфово. Да и плюс в карму! Может, кого-то твоим бензином зальют, и он после аварии от смерти вырулит!

Саша тянет ее с собой в кабинет. Тут все немножечко как в Малмыжском исполкоме у Виктора Павловича Чечухи: стол, три стула, папки на стеллажах. О том, что они в медицинском, а не административном интерьере, говорит лишь белый кафель на полу и стенах, а также то, что лавка для посетителей обита лопнувшей клеенкой. В девушек втыкают капельницы. Саша держит Янку за пальцы свободной рукой: «Не боись, систа! Не боись!»

«Взя-ча» крови сообщает ушам легкий гул, а голове — приятное головокружение. С учетом того, что Янка не успела поужинать вечером, сэкономила на завтраке и решила не обедать, головокружение может быть обусловлено и рационом.

Потом они сидят в коридоре и ждут расчета. Двадцать четыре евро на двоих. На свои деньги Янка будет ужинать два вечера подряд. Она достает калькулятор и считает, сколько ее крови нужно сдать республике Литва, чтобы выплатить долг республике Беларусь. Получается, при цене двенадцать евро за поллитра и текущем курсе конверсии, пятьсот литров.

— А много крови в человеке? — интересуется Яся у Саши.

Саша умная. Саша знает все.

— В тебе — меньше пяти литров, — уверенно отвечает блонди.

Янка продолжает считать: чтобы рассчитаться с судом Фрунзенского района, нужно полностью, до донышка, высосать сто Ясь. И этого еще может не хватить.

Из кабинета показывается сестра. У нее обеспокоенное лицо.

— Вас мы попросим проходить в кассу, — говорит она, обращаясь к Александре. Русские слова в ее речи — кубики. Она старательно ставит их один на другой и следит за тем, чтобы башенка не разрушилась. И, обращаясь к Янке: — А вам нужно немножечко зайти обратно к доктору.

— Ну ни хера себе, систа! — толкает ее в бок Саша. — У тебя что, ВИЧ? Ты б сказала!

Она смеется. Она уверена — дело в какой-то смешной заминке. Как у всякого бедного человека, на которого вот-вот свалятся небольшие и случайные деньги, у нее хорошее настроение.

Янина Сергеевна, волнуясь, заглядывает в кабинет. Там — целый консилиум: сестра, еще сестра, седой мужчина и докторша. Последняя выглядит величественно, как хирург перед первым надрезом.

— Мы не нашли по фамилии вашу карточку донора, — говорит врачиха на правильном, как метроном, русском. — И по процедуре провели анализ забора, чтобы выявить группу и резус фактор. — Янка думает: и снова это слово, «забор», не слышанное с детства. И снова оно употребляется не для обозначения преграды, а для описания действия. В лесной школе она ждала забора отцом, сегодня у нее забор крови. — И анализ нас удивил… — Лоб докторши идет морщинами. — Вы, наверное, сами этого не знали. — Говорящая обводит многозначительным взглядом сестер, чтобы показать, как она удивлена половой распущенностью этих современных доноров. — Но вы на первом триместре беременности. Мы не ставили целью определить срок по количеству хорионического гонадотропина в вашей крови, вам это должно быть лучше известно. Но я бы сказала, что мы где-то между пятой и шестой неделей, — строго говорит она Янке, а сама сверлит, сверлит взглядом ее безымянный палец, делая какие-то явно обидные для девушки выводы. — Не видели задержки?

Янка не может подобрать слов для ответа. Эта версия Благовещения не описана ни в одной из священных книг. Переезд и обустройство перебили ее внимание к календарю. А безопасно ли было сдавать кровь? Ее потяжелевший взгляд сообщает врачихе что-то, из чего та делает свои выводы:

— Ну а если вы это знали и скрыли от нас, это вообще нарушение! У вас на третьей странице противопоказаний было написано: «период беременности и лактации»! И также «год после его завершения»! Вы что, надеялись вот так вот, с кондачка, двенадцать евро заработать?

«Противопоказания свои на английском дублировали бы! — злится девушка про себя. — Раз кровь могут не только кошерные литовцы сдавать!»

— А о плоде вы подумали? — не унимается врачиха. — Из вас сейчас десятая часть крови ушла, а ребеночку как теперь? Раньше после такого ЧП беременную на десять дней на сохранение в стационар помещали! Сейчас считается, что угрозы при единовременном взятии крови нет! Но из вас же сейчас десятая часть крови ушла! Десятая!

Яся облегченно выдыхает и дожидается завершения нотации.

— Но самое главное! Мы не можем абсорбировать произведенный у вас забор. Вы ввели нас в заблуждение по противопоказаниям! Поэтому расчет с вами произведен не будет! Как это и написано на шестой странице нашей инструкции!

Девушка встает и, слегка пошатываясь, идет прочь из кабинета. Ей хочется потребовать залить ее беременную кровь обратно.

— Они-таки нашли у меня глисты, — сообщает она подруге, криво улыбаясь.

Та не вдается в расспросы.

Вечером они наедаются на Сашкин гонорар хрустящей кисло-сладкой свинины у китайцев.

* * *

Нелегалами, зажилив полтора евро, они прорываются в дворики Вильнюсского университета, где Янка имеет честь лицезреть те самые составные ренессансные дымоходы, о которых ей рассказывал большой любитель труб и поговорить. Саша тянет ее вверх по лестнице одного из корпусов, шепча по дороге:

— То, что ты сейчас увидишь, — квинтэссенция Литвы, ее метафизическое сердце. Для того чтобы понять эту страну, не нужно лазить на башню Гедимина или фотографироваться у святой Анны. Нужно прийти сюда и провести тут несколько часов.

Они оказываются в разрисованном кармином, кобальтом и ультрамарином зальчике, на стенах которого с языческим минимализмом выведена сотня подчеркнуто примитивных фигурок, совершающих действия странные и страшноватые. Обвязанный сеном конь волочет в железном шипастом ящике обнаженную; женщина страстно вжимается своим лоном в набухшее почками дерево, в ее руках — снятый башмак; нагая плещет молоком в мужчину, чье тело обвязано стеблями сухого тростника, и молоко застыло в вечном полете, в миллиметре от цели. Плодородие, семя, чернозем, звезды, яблоки, совокупление, страсть, страх, смерть, семья, луна, женственность, возбуждение — все это перемешано в такой горько-сладкий коктейль, что Янка одновременно чувствует прозрачную жуть и невесомое желание.

— Потрясающе, правда? — Саша разглядывала картинки, закусив губы, и оттого ее уста раскраснелись. — Весь этот tribal создал местный знахарь, которого зовут Пятрас Ряпшис. Чувак расписал университетские стены колдовскими ритуалами и крестьянской магией, замешанными на сперме, крови и молоке, — когда тут, как и везде, был самый махровый совок, с семьдесят шестого по восемьдесят пятый. В Минске в это время Кищенко на Ленинском проспекте свои панно с красноармейцами и советскими учеными создавал. Тоже красиво, но, согласись, есть отличие.

Янка смотрит на картинку с застывшей в полете лентой молока и поглаживает живот.

* * *

Пол будет виден на пятнадцатой неделе. Для этого понадобится УЗИ (23 евро). Янка мечтает о мальчике.

* * *

Она вновь хочет написать sms, но все попытки сформулировать последние новости выглядят либо упреком, либо попыткой обратить на себя внимание, либо втягиванием в обязательства. Янке противно и первое, и второе, и третье.

* * *

Любой город — это в первую очередь люди, которые тебе его показывают. Янка увидела Москву глазами Рустема, Аслана и Вички Есючени. Поэтому она складывалась из кафе, клубов, шопингов. По Вильнюсу ее водит безбашенная белорусскоязычная феминистка с выбеленными волосами, дырой в кошельке и еще большей — в голове, поэтому город слагается из находящихся на перманентной реконструкции палаццо магнатов; выставочных холлов, в которых отличить выблеванное современным художником и представленное им в качестве реди-мейда сложно; арт-хэппенингов, трогающих куда меньше, чем сценки, увиденные на улице; баров, наиболее изящные из которых стилизованы под Гавану и в них не подают пиво.

Яся с Сашей посещают кинопоказы, с тапером и без, под открытым небом и в интерьерах. Яся поражается стилистическому совершенству, с которым составлена Конституция Ужуписа. Каждый имеет право быть счастливым. Каждый имеет право быть несчастным. Каждый имеет право любить и опекать кошку. Каждый имеет право молчать. Каждый.

* * *

Подруги стоят у подножия храма, который выглядит вполне обычно снаружи, но через пять минут заставит Янку выдохнуть из-за двух тысяч выполненных из пены капуччино скульптур, расположенных в трех скромных по размерам нефах.

— Видишь на фасаде надпись? Regina pacis funda nos in pace? Ее прямое значение: «Царица мира, укрепи нас в мире».

Яся слушает Сашу и думает о том, что иногда воспоминания определенного рода вызывают не только незнакомки в белых платьях из воздушного шелка с рукавами буф, но и просто интонации, которыми люди тебе рассказывают об истории или архитектуре.

— Так вот, деньги на этот костел дал белорусский гетман по фамилии Пац, — чешет как по писаному Саша. — Поэтому тут тройная игра слов: «Царица мира, храни нас с Пацем». И «Царица Пацев, храни нас в мире». Не хило нигга по себе зарядил, правда? Соответственно, Царица мира недолго томила с обраточкой. Когда Пац отдуплился и был похоронен на входе в заведение своего имени, по плите с именем шарахнула молния. Чтобы и Перуна не забывали, и Царицу в респекте держали. Видишь трещину? Вот это — за «Regina pacis». А что она ему на тонком уровне сделала — одному Пацу известно.

* * *

— Ты веришь в нее? — спрашивает Янка, наблюдая за тем, как Саша забивает в стеклянный мундштук обычной пипетки ярко-зеленую измельченную смесь шишек и листьев марихуаны. Бесполезная для Сашиных целей резинка с пипетки снята и валяется на столе.

— В кого? — Блонди тщательно трамбует вещество в трубочке, стараясь, чтобы мимо не просыпалось ни крошки.

— В Царицу Неба и Земли. В Агну.

Они сидят в залитом золотистым закатом зимнем саду на старомодных венских стульях. Сентябрь скрутил листву каштанов, высящихся за окнами, в комочки, по цвету и фактуре напоминающие чай.

— А кто ж в нее не верит? — Саша шарит по столу в поисках зажигалки, натыкается на свой бумажник, раскрывает его. За пластиковым клапаном, в котором девственницы хранят портреты любимых актеров, неверные жены — фотографии любовников, а пенсионерки — проездные билеты в метро, — небольшая цветная картинка. Саша вытягивает ее из клапана и протягивает Янке.

Это ламинированный прямоугольник, изображающий женщину с темным лицом, то ли стоящую, то ли лежащую на золотистом фоне. Ее правая ладонь лодочкой покоится на животе, левая — сжата в кулачок. Из женщины исторгаются разноцветные лучи: аквамариновый, коралловый, палевый. Глава у изображенной закрыты и напоминают полумесяцы.

— Что это? — удивляется Янка.

— А ты не знаешь, — хмыкает Саша.

— Нет, я никогда это не видела.

Визуальный исследователь в Янке мог бы заявить, что картинка напоминает польские католические образки, сделанные в новом художественном каноне, в котором не менявшийся сотню лет формат уже перекликается с акварельной пластикой модерна. Где у Иисуса глаза темные и печальные, как будто рисовал их Васнецов. Где у Maria Misericordia тонкие пальцы и сердце, увитое пояском роз и увенчанное огненным факелом. Но эти закрытые глаза. Но это положение рук — не обращенных к смотрящему, не обрамляющих скорбящее сердце, но — сложенных на животе. Но эта статичность позы, как будто икона посвящена уже умершей или спящей. И эта кика на голове, переданная с фотографической точностью…

— Ну ты темная. А в «Гугле» «Царица Неба и Земли» забивать пробовала?

— Да как-то руки не доходили. — Янка сама удивляется, почему не сделала этого до сих пор: с момента, когда она ковыряла данные про Царицу в книгах, слово «библиотека» стало значить нечто совершенно иное.

— Это — самый известный образ Матери нашей Земной и Небесной. — Саша берет образок в руки и рассматривает его. — Он написан в двадцатых годах двадцатого века. Причем не художником, а художницей, женщиной, что уже само по себе интересно. Звали ее Регина. Документальных сведений про Регину не сохранилось, да и кто бы их собирал? Костел? Историки? Смешно, согласись! Так вот, говорят, что она была прихожанкой Остробрамского храма. Такой, знаешь… Немного не от мира… Она рисовала странное и говорила странное. Регина изображала Богоматерь — то есть все считали, что она изображает Богоматерь… Так вот, она рисовала ее без младенца. Как ты видишь. И без креста. С закрытыми глазами. С какими-то лучами. Иногда — в окружении планет и звезд. Иногда — на этом янтарном фоне. Бывает, фоном служат лунные кратеры. Бывает — города на Сатурне. Богоматерь на ее картинках всегда спит. Спит, понимаешь?

Саша протягивает образок Янке. Та еще раз осматривает его и думает, что настоящее искусство должно быть именно таким — пробивающим пелену рациональности и тревожащим те струны в человеке, о существовании которых он сам не подозревает. Так что ни понять природу своих эмоций, ни объяснить их он толком не сможет. Сотни импрессионистов изображали интерьеры баров, в которых пили. И только Эдуард Мане смог в «Фоли-Бержере» сделать это так, что отдельно поговорить об этой картине решил Мишель Фуко.

— Говорила Регина вещи не менее странные, — продолжает Саша рассказ. — Например, что очень скоро, вот буквально через десять лет, люди закроют храмы и устроят в них пункты приема стеклотары. А священников посадят в тюрьму. И даже убьют. Ясно, что для жителей католической Польши — а тут успела побывать и католическая Польша, — так вот, для них речи эти звучали немножечко слишком апокалиптично. И Регине никто не верил. И за глаза называли человеком не от мира… Так вот. Через десять лет случился тридцать девятый год. Пакт Молотова — Риббентропа, все дела. Город отдали Литве, а Литву включили в СССР. Сюда притопала Красная армия. В храмах устроили пункты приема стеклотары, скотобойни и пластмассовые заводики, где выпускались желтые детские пистолетики. Реальный случай, кстати, город Ошмяны! Ну а ксендзов приняли в местном НКВД. Это такой пастельный домик на Гедимина, зайди, спустись в камеры, они открыты для посещения. Там часть экспозиции как раз посвящена тому, что и в какой последовательности делали со священниками. В общем, каким потоком пошла Регина — с «верующими» ли, с «националистами» или просто как нуждающаяся в профилактическом уничтожении экзальтированная гражданка, неизвестно. Но ее земная жизнь была прекращена, с вильнюсских улиц она исчезла. Соответственно, изображения Царицы Небесной и Земной, оставшиеся по всей Западной Беларуси и Польше, спрятали. Тиражировали нелегально. Как обереги. Носили вот так вот, как я, в кошельках. В БССР за это можно было присесть. Это как полтора грамма ганджи на кармане.

Упоминание про вещество побуждает Сашу вновь взять в руки стеклянную колбочку пипетки и обшарить стол в поисках зажигалки.

— Я, кстати, до сих пор не уверена, где оригинал вот этой картинки, — говорит Саша рассеянно. — Это же не икона. Так, что в костеле где-нибудь в Лодзи ее выставить не могли. Это ведь где-то посередке между католицизмом и…

— А как Регина узнала, что у Царицы левая рука в кулаке? Плиту ведь только в девяностые нашли… — удивляется Янка. — И кика очень похожа.

— Камон, cиста! А как она узнала, что через десять лет Сталин и Гитлер Беларусь и Украину поделят? Об этом тогда еще даже Сталин и Гитлер не знали! — восклицает Саша.

Саша поджигает вещество в колбе и выдувает его половину в одну резкую затяжку, после чего гостеприимно протягивает мундштук подруге. По комнате распространяется мускусный запах жженой дури. Янка думает, что все белорусы за пределами Беларуси так страстно сверлят мозги разными составами, при этом сохраняя чуть сбрызнутую олдскульным алкоголем чистоту в Минске, что впору делать далеко идущие выводы. Например, о том, что так проявляется ностальгия. Или о том, что так проявляется пресыщение олдскульным алкоголем. Или тяга к новому, на родине блокированная пуританством. В результате выглядит все диковато и китчево. Как вечеринка иорданцев, оказавшихся в злачном квартале Дубая.

— Я не курю, — мягко отказывается Янка. — И не пью. Я за чистоту восприятия.

— Угу. Такие как раз самые большущие птихи. В смысле, психки. — Разговор дается Саше с трудом.

— Слушай. Я вот чему поражаюсь. Ты ведь такая крутая. Постколониализм. Зонтаг. Джеймисон. Лакан в оригинале. И вот вдруг — образок в кошельке.

— А что тебя смущает? — удивляется блонди. — Неужели феминистка не может носить в кошельке женщину, которой поклоняется?

— Нет. Ну я про суеверия.

Саша пожимает плечами:

— Разум не избавляет человека от мыслей о том, что находится за его границами. Более того, чем более умен человек, тем больше видит маленьких нестыковочек в мироздании. Малюсеньких таких, знаешь, нестыковочек. — Эта мысль смешит Сашу, но она подавляет хихиканье и остается серьезной.

— И зачем она тебе? С собой?

— Как оберег. — Саша поджигает оставшееся в колбе, задерживает дыхание и медленно выпускает дым. — Она меня хранит.

— В смысле, желания исполняет?

— Она же не Санта-Клаус, — хмыкает Саша, выбивая пипетку. — Она — Царица Небесная и Земная. Она не исполняет желания. Она следит за тем, чтобы их у меня не появлялось. В острой форме.

Закат за окнами вступает в самую драматичную фазу: тучки, разбросанные по небу, подсвечиваются снизу мандариновыми лучами. В результате чего их тушки приобретают амарантовый оттенок, сообщающий аметистовому небу шекспировскую страстность. Если бы люди чаще смотрели на прячущееся за горизонт солнце, они никогда бы не изобрели телевизора. Он бы им не понадобился.

Саша заканчивает мастырить второй заход и выдувает его в один прожиг. Потом смотрит в небо и говорит, уже не путаясь ни в окончаниях, ни в грамматике:

— Русские православные относятся к Богоматери, как к Саре Коннор. Родила Спасителя, и свободна. Католики думают, что Дева Мария обладает некоторыми чертами Джона Коннора. То есть понятно: она не так метка, как сам нигга. Но если сильно попросить, возьмет в руки крест и пойдет на махач с терминатором. И избавит просящего от кредиторов и мук сердечных. Аве Мария, грация плена, доминус текум! Так вот. У белорусов все сложней. Белорусы считают, что Бог и есть терминатор. Потому что его слуги и помазанники тут вели себя кто как летающий пропеллерный охотник с плазменной пушкой, кто как танк M-1 с вращающимся пулеметом, а кто как харвестер с турелью на левом плече. Про то, как викария Зайковского прямо в полоцкой святой Софии порубил в капусту саблей лично Петр Первый, ты слышала. Ну вот. Бог страшен. Потому что глух. А когда не глух — жесток. И сколько его ни проси, он только накажет. Молишься, молишься, а живешь только хуже. Так что белорусы верят в Царицу. Причем как она пришла? Откуда? Почему? Потому что ее обидели! Король у мужа отобрал. И насиловал. То есть бедная, значит — наша. Знает горе, значит, впряжется и за нас. И вот она ведет себя с Богом, как хорошая мама при бухом муже. За руку берет и топор из нее вынимает.

Яся молчит. Яся думает о радости. Чистой радости, которой при этих раскладах тут не было даже у детей.

* * *

После третьего города и третьего имени, в которые помещает Янку судьба, Малмыги, Минск и Москва слипаются в ее снах в один длинный, катастрофически непроходимый, агломерат. И Янка все пытается свернуть с Гедимина на Вильняус и дойти по Вильняус до книжного магазина в Троицком предместье — ей нужно купить там «Но-шпы», потому что болит живот. Она путается где-то в районе Оперного и, зайдя в оказавшийся посреди тротуара лифт, едет вниз и выходит на Новом Арбате. Саму себя она при этом последовательно ощущает наивной девочкой Ясей, циничной Яниной Сергеевной, неуверенной вильнюсской магистранткой Янкой.

* * *

Зародившаяся в Янке жизнь никак не сообщает о своем присутствии — ни тошнотой, ни рвотой, ни отеками. Но будущая мать осознает ее каждую секунду. Она ходит по городу и представляет, что у нее в животе, как в домашнем круглом аквариуме, плавает крохотная рыбка.

* * *

Как ни экономит Янка, полтораста евро, остающихся после уплаты за комнату, на жизнь в Вильнюсе не хватает. Одна поездка в университет и обратно на троллейбусе стоит полтора евро, и этот трип приходится проделывать шесть раз в неделю. Пешком от дома — четыре с половиной километра, путь можно пройти за час пятнадцать, но когда пары начинаются в девять, это не выход. А потому она то и дело забирается в отложенную в Москве заначку, видя, как вместе с ней плавно подтаивают и планы на освобождение от исполнительного листа.

* * *

Учеба дается ей легко. То, о чем ей рассказывают днем, чаще всего совпадает с тем, что она сама пыталась нагуглить ночью. Ее любимый преподаватель молод, строен и похож на Даниэля Брюля. У него плохое зрение, но он не носит ни линз, ни очков, отчего все время щурится. Он преподает критическую теорию, бравирует собственной левизной и пишет романы на белорусском языке, которые продаются в переводах по всей Европе. Он улыбчив, остроумен, но при этом старомодно-галантен. Со студентами он на вы. «Янина Сергеевна» он выучил скорей, чем Янка запомнила, как зовут его. Время от времени, когда профессор пытается подобрать нужный аналог немецкого термина и, щелкая пальцами, рассеянно смотрит в ее сторону, Янке кажется, что все, что он говорит в аудитории, он выдает исключительно для нее. Когда же, снижая голос, он переходит в доверительный регистр, не столько разъясняя или интерпретируя, сколько модально обозначая сказанное, ей кажется, что он — очень добрый человек. Несмотря на молодость и привлекательность — два фактора, с добротой сочетающиеся плохо. Тогда она жадно смотрит на него, понимая, что его в этот момент хочет вся женская часть аудитории. Она смотрит и фантазирует о прогулке с ним по Вильнюсу. Она держит его под ручку, а он говорит с ней вот таким вот, как сейчас, в аудитории, голосом, ничего больше.

«Господи, я превратилась в домашнее животное! — обрывает она себя в такие моменты. — Уже ищу даже не любви! Не нежности! Не секса! Не отца для плавающей в моей животе рыбки! А просто хорошего к себе отношения!..»

Она пробовала читать его романы, но там — «шыльды», «балбачу», «пагатоў», «гнуткасць», «выкшталцонасць», «рахманы», «фатэля», «куфаль» — смыслы, прозрачные и трепетные, прячутся за слепыми пятнами непонятных слов.

* * *

Над парком за Нярисом доминирует телебашня, погруженная в воспоминания о девяносто первом, когда ей выпала ночь мировой славы. В парке тихо. Шелестят шинами по асфальту последние осенние велосипедисты, шуршат под ногами еще не успевшие набрать дождевой влаги листья. Перед Янкой — мамаша с затянутым в трикотаж ребенком. Женщина ведет его за ручку, тот только научился ходить, и шажки даются ему так сложно, как будто он управляет своими конечностями с помощью джойстика, который еще не до конца освоил. Топ, топ, топ, трикотажная нога подгибается, ребенок заваливается, виснет на маминой руке и начинает громко кричать. Та берет его на руки и утешает, баюкая и вытирая слезки подушечками больших — таких больших — пальцев. Янка наблюдает за ними и думает, что младенец — единственное существо на земле, которое нуждается в тебе безо всяких на то причин. Просто потому, что ты его мать. И характер этой привязанности сильней и надежней, чем любовь мужчины. И что он мог ее найти уже давно. Зная, куда она уехала, где учится и в каком городе живет. И что, когда у нее родится ее малыш, на Земле появится человек — единственный, пожалуй, человек, — которому она будет необходима.

* * *

— Ты видела? — Саша без стука влетает в Янкину комнату и бросает на кровать русскую версию газеты «Республика». На титульной полосе — фотография президента Грибаускайте, которую соседка боготворит. Под фотографией крупный заголовок: «Президент сделала новую прическу». Ниже — титр: «Пробор ушел, теперь — коротким каскадом вниз».

— Это, безусловно, большая новость, — тянет Янка с улыбкой. — Ты решила тоже постричься? Коротким каскадом вниз?

— На шестой странице открой! — распоряжается блонди и в нетерпении перелистывает газету сама.

На внутренней черно-белой полосе снимок — вход в университет. По ступенькам, спиной к фотографу, поднимается хорошо различимая фигурка, одетая в старые шузы и застиранную байку. Требуется секунда, чтобы узнать в снимке саму себя. Заголовок сообщает: «Белорусский олигарх учит своих детей в Литве». Яся начинает читать, и буквы отказываются складываться в слова.

«Как удалось узнать “Республике”, в белорусском Университете, которому предоставила гостеприимное место Республика Литва с выделением аудиторий в Институте имени Ремериса, вот уже несколько месяцев обучивается родная дочь одного из людей, причисленных правозащитными организациями к числу “личных кошельков президента”». Янка отмечает все эти особенности балтийской русской грамматики. Все эти «обучивается» и «гостеприимное место». Заметив это в другой статье, она бы улыбнулась. Но тут эти легкие стилевые нестыковочки воспринимаются специальным языком, на котором с ней разговаривает ад. Как и тексты, извлекаемые из казенных конвертиков, прочитанное пугает своей неряшливостью. Фатум — плохой стилист.

«Находясь под въездными санкциями в Евросоюз и неоднократно и успешно пренебрегая этими санкциями, этот олигарх, которого состояние оценивается в более чем миллиарды евро, умудрился пропихнуть в Университет свою дочерь, известную под именем Янина Сергеевна. Самое возмущающее в этом то, что, воспользовавшись своими почти безграничными связями, а также, возможно, коррупцией в системе образования Литовской Республики, этот человек, с его материальным благосостоянием, втюхал дочку на бесплатную форму обучения и даже выхлопотал для нее хорошенькую стипендию в тысячу триста евро, которая платится в том числе из ваших с нами налогов».

— Так ты у нас милиардерша, систа? — радостно орет Саша. Как будто в газете сказано, что Янку удочерил Билл Гейтс или она оказалась внучкой Рокфеллера. Как будто после статьи ей повысят стипендию в четыре раза, до указанной в газете суммы. Как будто там, в публикации, есть какая-то хорошая новость. Хоть какая-то.

Героиня публикации не успевает ничего ответить — Саша все видит по ее лицу, отбрасывает газету, обнимает подругу и гладит по голове. Обида — более сильное чувство, чем злость, горечь, растерянность или испуг. Хотя в этом случае весь указанный набор был бы уместен. Примерно в таких состояниях люди и начинают сомневаться в заселенности Небес.

* * *

Как мило: она жила и работала в вишневом саду, среди девиц, не имеющих ничего против того, чтобы их называли «черриз». А теперь спит рядом с садом уже зимним. Разница между Москвой и Вильнюсом — это разница между «Вишневым садом», превращенным в бордель, и экзотической оранжереей, превращенной в сквот.

* * *

Бредя по коридору улицы Бернардину, мимо монастыря, гостиницы, дворца, костела — к святой Анне, похожей на уже готовый к навешиванию на исполинский холодильник сувенирный магнит, Янка натыкается на Даниэля Брюля. Тот издали щурится, узнает ее и улыбается, подходя: «Янина Сергеевна!» Девушка рада бы ответить что-то, но она снова забыла его отчество. Они идут рядом, он задумчив. Наконец он говорит, глядя прямо перед собой:

— Когда я пишу свои романы, я сильно проживаю их. Там, в текстах, люди встречаются и расстаются, им то хорошо, то невыносимо плохо. Совсем как в жизни. И я становлюсь то веселым, то печальным, то радостным, то грустным. Параллельно общаясь с людьми. А ведь ты не можешь полностью погрузиться в свой текст, тебя постоянно отвлекают — переезды, лекции и так далее. Так вот, выходя во внешний мир, я поневоле замечаю, что становлюсь то немотивированно замкнутым, то разговорчивым; то подавленным, то неестественно общительным — в зависимости от того, где, в какой фазе находится сюжет и каково сейчас его героям. Так вот. Глядя на вас, Янина Сергеевна… — он оборачивается к ней и останавливается. — Наблюдая за вами… В аудиториях и коридоре, до лекций и во время семинаров, я не могу избавиться от впечатления, что вы как будто переживаете какую-то внутреннюю жизнь. Что между вами и миром — прокладка из событий, не видимых глазу, но делающих вас то печальной, то рассеянной, то игривой, то заторможенной. Вы как будто пишете роман, будучи погруженной в нафантазированную реальность…

— Вы сейчас очень точно сформулировали отличие мужчины от женщины, — включает Янина Сергеевна режим московского светлячка. — У девочек всегда так. А у мальчиков только тогда, когда они пишут романы.

Даниэль Брюль поощрительно кивает. Янка осознает, что, если она хочет прогуляться с ним по городу, как ей думалось об этом в аудиториях — вот он, шанс. Она снова смотрит на него, пронзительно умного и больше похожего на киноактера, чем на лектора, и ловит себя на мысли, что хочет увидеть рыжеватую щетину, непослушные кудри и шрам в форме чайки над бровью. А потому на следующем же перекрестке она прощается и ныряет в рукав кривоватого и неопрятного переулка.

* * *

Из Янкиной комнаты слышно буханье колокола на башне кафедрального собора, веское и властное.

Слышна хрустальная многоголосица Архангела Рафаила. Доносятся далекое постукивание св. Якова на Лукишской площади и волшебный перезвон св. Катерины. Вильнюс — город, где голоса колоколов отскакивают от каменных мостовых и повисают в воздухе, дожидаясь, пока чьи-нибудь уши их не подхватят, чье-нибудь сердце не впустит в себя. Имея своим изначальным основанием оповещение о праздниках или приглашение людей на службу, колокола в этом городе сделались самодостаточными голосами, переговаривающимися друг с другом о промысле и планах Божиих. Человеку дано слышать этот дуэт, перерастающий в трио, а затем, ближе к шести, — в квартет и квинтет. Но понять этот воздушный хор, это позвякивание ложечкой в стакане с небесным латте может не всякий. Наша героиня способна пройтись по городу с закрытыми глазами, от своего зимнего сада до университета, распознавая голоса колоколен и руководствуясь ими: оставив справа и сзади кафедральный — вперед, по звуковой аллее, ведущей к Петру и Павлу, и далее — левее, улавливая тихий перезвон крохотных башенок круглого в сечении монастыря тринитариев.

* * *

Университетский коридор с одной стороны ограничен вестибюлем, с другой — окном, через которое видна курилка. Они прогуливаются вдоль аудиторных дверей с седым профессором, морщинистое лицо и форма ушей которого делают его похожим на Йоду. И, с каждым новым поворотом его мысли, с каждым разворотом их маршрута от окна к вестибюлю и наоборот Янкино сердце тяжелеет. Так что очень скоро оно начинает напоминать чугунную гирьку, которую кто-то забавы ради засунул ей за ребра. А потом гирька начинает расти, давит на легкие, и даже дышать из-за нее делается непросто.

Профессор спокойно и очень дружелюбно говорит, что он лично все прекрасно понимает. И, что он допускает даже, что большая часть написанного в статье — правда. Но он видит и другое. Например, Янкину обувь. Или то, что в буфете она берет себе только две сосиски с каплей кетчупа, причем делает это раз в неделю. Кроме того, он прекрасно осознает, что дочь такого человека никогда не получила бы исполнительный лист за уклонение от распределения. И что само распределение было бы для нее формальностью, капризом, шоу, устроенным для фотографий на память.

Но, говорит он и задумывается, подбирая слова, и им приходится пройти весь коридор, от окна до вестибюля, прежде чем он заговаривает снова. Но, повторяет он. Но нет абсолютно никакой возможности — то есть вообще никакой, — после статьи в литовской «Республике» передать все это его понимание членам управляющего совета. Большинство которых — почетные доктора ведущих европейских университетов, и им некогда разбираться с какой-то девочкой Ясей. И конечно, уже разразился скандал. И конечно, совет разъярен тем, что в университете, некогда замышлявшемся эксклавом свободомыслия для Беларуси, оказалась родная дочь человека, держащего Беларусь в каменном веке. Как в правовом, так и во всех остальных смыслах.

— Так что, — говорит он и поощрительно хлопает ее по плечу. — Так что не унывай, Янина Сергеевна. Выгонять тебя из университета никто не будет. Но сохранить стипендию со второго семестра не представляется возможным, даже с учетом твоей блестящей успеваемости. Я уже пробовал об этом заикаться. Более того, — он тяжело вздыхает, — тебя переведут на платное, и с января придется платить семьсот пятьдесят евро за семестр. В противном случае ты будешь отчислена, а это повлечет за собой аннулирование вида на жительство и депортацию.

После этого он замирает на секунду, отворачивается в сторону и произносит, не глядя на нее:

— А вообще, я бы от такого отца тоже убежал. Но за все наши действия, даже самые правильные, — особенно самые правильные! — приходится платить.

Когда он раскланивается, дочь миллиардера чувствует, что ей ужасно хочется тех самых сосисок с каплей кетчупа — она спускается в буфет, берет разогретую в микроволновке тарелочку и, вгрызаясь в бесплатный кусочек хлеба, полагающийся к порции, надламывает белесое поленце вилкой. «Сосисок у нас не умеют делать! — В который раз при этом она вспоминает из “Зависти” Юрия Олеши. — Это склеротические пальцы, а не сосиски! Настоящие сосиски должны прыскать!» Эти — хоть и не прыскают, но так вкусны, особенно в сочетании с кисло-сладкой томатной пастой, что девочка Яся успевает забыть, почему плачет.

— Янина Сергеевна! — Даниэль Брюль присаживается рядом. Его движения мягки, как и тембр его голоса. Буфет закрывается через десять минут и они тут вдвоем, ушли даже тетки с черпаками — живые напоминания о Вальке из Малмыг.

Янка спешно вытирает щеки. Девушка, плачущая над сосисками, — слишком мощный образ, чтобы его можно было безнаказанно показывать человеку, страдающему литературой.

— Я видел публикацию, — говорит он. — Хотите, я напишу в редакцию письмо? Хотите?

Янка качает головой. Как будто это что-то изменит.

Они молчат несколько минут. За окном начинает накрапывать — острые мелкие капельки оставляют на стекле следы, формой похожие на листья тростника. Вода барабанит по подоконнику — унылый осенний ритм, рассказывающий точкой и тире историю про скорую зиму. Небо забрано тучевой рябью, как будто его серое платье опять забыли погладить. На пути домой Янка промочит ноги.

И тут внезапно молодой профессор накрывает ее ладонь своей и говорит, горячо и быстро:

— В августе тысяча восемьсот восьмидесятого… Нет, восемьдесят первого года Фридрих Ницше шел от деревни Сильс-Мария, расположенной на берегу горного озера Зильсерзее, к другому озеру, Сильваплана, у перешейка которого расположилась маленький поселок, подпертый холмом. Его путь был коротким. Всего четыре километра. Но жаркое солнце утомило его. И он остановился отдохнуть у пирамидальной скалы…

Яся вырывает свою руку из-под его и резко встает. Она говорит: «Не надо!» Говорит это и уходит прочь. Она идет длинным коридором от окна с видом на курилку к вестибюлю на выходе из учебного корпуса, и ее беспокоит ощущение, что сейчас, вот прямо в этот момент, по узкому тоннелю коридора пронесется темно-синий поезд минской подземки: он вылетит со спины и разотрет Ясино тело по полу и стенам.

* * *

Чего Янка не учла:

— того, что найти работу в Литве с ее визовым статусом невозможно;

— того, что литовская пресса сможет узнать про ее родство с человеком, находящимся в европейских черных списках, и не посчитает зазорным предъявить это родство не только ей, но и университету;

— того, что предложение о бесплатном обучении и стипендии — временное и может быть отозвано;

— а кроме того очевидно, что ее бегство в Вильнюс было ничем иным, как попыткой поставить свою жизнь на паузу. Остановить взросление. Получить еще один диплом. А там — посмотрим. Вдруг долг растает сам собой. Но — не растает.

* * *

Ночью она ворочается и мечтает о кондитерской на Траку, за францисканским костелом. О творожных конвертиках, опаленных по бокам и сбрызнутых сахарной пудрой, о горьковатых марципанах. О вершине вильнюсского кулинарного мастерства — запечатанной чаше из слоеного теста, в которой, очищенное и лишенное серединки, — млеет в собственном загустевшем соку цельное яблоко. Первый же надрез высвобождает сладкую слезу — она окружает башенку из теста рвом, в который так вкусно макать отрезаемые кусочки похожего на папирус теста, прослоенные кисловатой мякотью яблока. А когда конец расправы близок, в серединке яблочной цитадели обнаруживается маленький сюрприз от повара — вручную сделанная конфета из корицы и сахара, запечатанная в том месте, где в яблоке жили вырезанные косточки. Полтора евро. Всего полтора евро.

Янка просыпается, размышляя над тем, идти за яблоком сразу или после пар. Кондитерская работает с восьми. Из Университета все равно придется уходить недоучившись, так стоит ли ждать января? И если она все равно уезжает, нет никакого смысла экономить каждую копейку! Так размышления о собственной судьбе вращаются у нее вокруг запеченного в тесте яблока. Продолжая колебаться, девушка проходит в ванную комнату, забирается в чугунную ванную и включает душ. Вытираясь, она обнаруживает на эмали под ногами ожерелье красных капелек.

«Началось», — вяло думает Янка, вылезает из ванной и собирается проскользнуть к себе в комнату за прокладками. Одновременно с этим она замечает, что ноги почему-то слабо ее слушаются, снизу живота подкатывает пахнущая школьным киселем тошнота, а перед глазами темнеет. «Секундочку, — думает она, успевая сделать несколько шагов и осознавая, что прокладок у нее нет, что она приехала в Вильнюс без них и тут их вообще не покупала. — Секундочку, — повторяет она, — какое началось? Я ведь беременна». По ее ногам бегут горячие бордовые ручейки. Оседая на пол, она догадывается: наверное, Сашка несла свою кровь на забор и просто расплескала ее по ванной.

Дальше все происходит быстро и непонятно — она выныривает из багровой темноты, и в первую очередь ощущает, что парализована кисельной тошнотой, что даже ее сердце как будто сжато спазмом и не стучит, а тошнит стуком. На этом фоне чем-то куда менее важным является звук сирены «скорой», ощущение стремительного движения, сосредоточенный голос, который прямо над ухом что-то надиктовывает на литовском языке. Она раскрывает глаза и обнаруживает мужчину с сосредоточенным лицом — он нависает над ее животом и о чем-то говорит санитару, который виден периферическим зрением. Мужчина видит, что Янка пришла в себя, и обращается к ней:

— У вас задний свод выпирает!

Позади него возникает перепуганное лицо Сашки, у нее на щеках — разводы крови, как будто она вытирала себе слезы перепачканными руками. Кровь также видна на платье «Desigual» и клепанном кожаном фартуке «Diesel», но это не страшно. Это отстирается.

— Ты слышишь меня, Янка? — орет Сашка и трясет ее за руку. — Ты голая на полу лежала! В луже крови!

Дальше тошнота, в которую она очнулась, меркнет, и приходит блаженное ничто. Из него приходится снова вынырнуть, так как какие-то мерзавцы шлепают ее по щекам и суют под нос вонючую дрянь, которая пробивает до самого мозга.

— Паспорт и полис! Паспорт и полис! — кричит ей в лицо женщина. — Где ваш паспорт и страховой полис?

Янка в белом помещении, на неудобном узком столе. Другой женский голос перечисляет, почему-то по-русски: «кровотечение в карман Дугласа», «большая кровопотеря», «геморрагический шок», «экстренное хирургическое». Что-то случилось с рыбкой. Но рыбку сейчас приклеят обратно.

— Рюкзак, — выдавливает из себя Янка и отступает в уютный мрак.

Ее тревожат снова, настойчиво предлагая какую-то «группу» и «резус фактор», почему-то — вопросительной интонацией, но Янка говорит: «Нет, спасибо». И качает головой. Тьма вокруг начинает пульсировать. В ней появляются проблески, заполненные ярким светом. Один из этих проблесков повторяет как заведенный: «Это ваш полис? Вот это? Другого нет? Вот это ваш полис? Литовский есть? “Эрго” полис есть»? Янка улыбается — какая глупость, им нужно скорей приклеивать рыбку, а они про какой-то полис. Затем она чувствует укол в руку, и чернота вокруг начинает блекнуть и выветривается, как на только что сделанном полароидном снимке. Янка — в операционной, перед ней — коротко стриженный человек в очках, похожий на Moby, решившего спрятать нос и рот под хирургической маской. Мужчина держит в руках шприц с прозрачной жидкостью. По всей видимости, именно этим шприцем он ее только что уколол.

— Янина Сергеевна, — тихо, но внятно обращается мужчина к Ясе. Его тембр похож на голос корабельного компьютера HAL 9000 из «Космической одиссеи» Стэнли Кубрика. Вежливого робота, который в процессе эволюции своего IQ дошел до соображения о ненужности экипажа того корабля, которым управляет. — Янина Сергеевна, — повторяет он, — у нас с вами проблема. У вас произошло прерывание ампулярной внематочной беременности. В вашей брюшине не менее одного литра крови. Вам нужно срочное хирургическое вмешательство.

— Это за то, что я плохо ела? — беспомощно спрашивает пациентка. — Я плохо его кормила, да?

— Янина Сергеевна, сконцентрируйтесь. Вы умираете. — У человека со шприцем нет акцента. Должно быть, он точно также хорошо играет в шахматы, как HAL 9000. Он вдруг хмыкает и говорит чуть быстрей и человечней. — Ну конечно, это не из-за питания, кто вам сказал такую глупость? Зигота имплантируется через сто часов после оплодотворения, ее положение не меняется. Вы что думаете, внематочную можно диетой лечить, да?

— Вы приклеите рыбку обратно? — спрашивает мать.

— Нам нужно спасти вашу жизнь, Янина Сергеевна. — Голос за маской снова становится механическим. — И с этим у нас возникли проблемы. Операция будет стоить семь тысяч евро. И у нас возникли проблемы с вашей страховкой. — Он достает листик небесного цвета, купленный пациенткой в Минске перед посадкой в ночной поезд. — У вас белорусская страховка. Представительства этой компании нет в Литве. Вам нужно подписать сертификат финансовых гарантий.

— Это нормальная страховка! — негодует Янка. Она не понимает, почему все цепляются к купленному в Минске полису. — Там пятизначная сумма выплаты! Два года, все страны мира!

— Беларусь — не Литва, Янина Сергеевна, — поучающим тоном сообщает компьютер внутри человека со шприцем. — Белорусские страховые компании могут уклониться от исполнения обязательств в Литве по полисам, выданным за пределами Литвы.

Тут краешки видимой Янке реальности начинают затемняться. Она понимает, что сейчас снова потеряет сознание, и эта мысль почему-то радует ее.

— Там телефон! Обведенный кружочком! Позвоните на него… — лепечет она.

— Я «позвоните»? — переспрашивает мужчина.

«В другую страну? По три евро за минуту?» — вот что значит его восклицание. У Янки нет сил ему возражать. Доктор бросает на умирающую цепкий взгляд, достает свой телефон и набирает длинный номер.

— Занято! — сообщает он. И набирает снова. — Занято!

Врач пожимает плечами:

— Ну конечно. У них всего один телефон, пусть даже многоканальный. Так может быть занято весь ближайший час. У вас нет часа, Янина Сергеевна. Через тридцать-сорок минут ваше сердце остановится из-за геморрагического шока. Ваше состояние — критическое. Вам нужно срочно подписать сертификат финансовых гарантий. — Он берет в руки зеленую бумажку, лежащую на столике-каталке рядом с ним, среди баночек и бутылочек с препаратами. В бумажку уже впечатан текст. Набранный по-литовски. Мужчина показывает ей этот текст, и Яся понимает только одно: циферку семь с тремя ноликами рядом. Жизнь научила ее во всяких документах, набранных на официальных бланках, искать в первую очередь численные значения, а уж потом разбираться со всем остальным.

— У меня нет денег, — шепчет Янка. Из живота по ее телу начинает разливаться спасительный обморочный кисель.

— Мы понимаем, что у вас нет денег, Янина Сергеевна. — Он продолжает говорить ровно и спокойно. — В данном случае сертификат финансовых гарантий будет означать лишь то, что затраченную на ваше спасение сумму можно будет взыскать в будущем через суд с вас либо с белорусской страховой кампании.

Тут лед, державший Янку на поверхности, проваливается под ней, и она плашмя уходит в горячие багровые глубины. Где нет ни исполнительных листов, ни сертификатов финансовых гарантий. Ни суда Фрунзенского района города Минска, ни литовского госпиталя, ни страховой компании, в которую сложно дозвониться. Однако спасительный дайвинг продолжается недолго. В руку снова вонзается комарик, и ее подледное царство прорезает прожектор. Световой сноп становится все шире, в нем маячат контуры операционной. Наконец нестерпимый тошнотворный свет заливает все видимое Ясей пространство. Вокруг — снова кафель.

— Вы не поняли меня, Янина Сергеевна, — говорит не знающий жалости вежливый голос HAL 9000. Мужчина склоняется над ней и поправляет очки рукой в резиновой перчатке. — Потерять сознание — не выход. Будете терять сознание, я буду включать вас медикаментозно. — Он показывает ей шприц. — Пока вы не подпишете сертификат финансовых гарантий.

Янке хочется рассказать ему так много. О рыжеватой щетине, о том, как ветер расчесывает волосы траве на холме под палаточным лагерем в Малмыгах. О вихрах и циннамоновых ладонях, которые умеют быть такими ласковыми. О том, как он будет любить своего ребенка. О пятнадцати тысячах. О стипендии в триста пятьдесят евро. О том, как ела раз в день, и о том, какой адский голод накапливается в тебе к вечеру. О голубях на колокольне кафедрального. О блеске солнца на влажных мостовых. О том, что она не может приплюсовать к пятнадцати уже выставленным ей тысячам еще семь. За те пятнадцать у нее отобрали лампу, на свет которой приходила мама. За эти семь у нее отберут душу. Если у Яси еще осталась душа.

— У меня нет денег! — шепчут вместо этого Янкины губы.

— Янина Сергеевна, мы не начнем операцию, пока вы не возьмете на себя финансовые гарантии, — талдычит голос. Сейчас, кажется, он запоет «Daisy Bell», замедляясь и распадаясь на цифровые слои.

— У меня нет денег, — повторяет девушка, чувствуя, как синий поезд, набирая скорость, уносит ее в темноту тоннеля, быть может — того самого, на выходе из которого никакой Яси уже не будет.

«Какая глупость! Не может быть в мире мест, где нужно платить за то, чтобы тебе спасли жизнь!» — произносит детский голосок, и перед глазами захлопывается книжка «За моря, за океаны», со старомодным кораблем на обложке.

Дальше ей снится Луна. Янка сидит в крохотной желтой лодчонке в полумраке, освещенном лишь мерцанием звезд. Над головой — огромный темно-синий шар, весь южный полюс которого укутан пеной от капуччино. Среди разрывов в белесых молочных завихрениях угадывается силуэт Африки, шкурой и цветом похожей на старого слона. Земля с Луны видится как аэростат, зависший прямо над головой.

Вокруг девушки в рожденных звездными отсветами сумерках различимы кратеры, черные провалы озер и ровные глади простирающихся до горизонта морей. В руках у Янки деревянное весло размером с клюшку для лапты. На носу у лодки — детская фигурка, укутанная в плед. Ребенок держит перед собой небольшой фонарик, но фигурка повернута к Янке спиной и проступает из тьмы сгорбленным силуэтиком. Ни его пол, ни примерный возраст определить невозможно. Янина погружает весло в липкую воду и отталкивается изо всех сил. Лодка почти не шевелится, так плотно держит ее поверхность. Девушка понимает, что не там свернула в Озере Сновидений и попала в Озеро Горя, откуда очень сложно выгрести. Ибо в печали вязнут весла и киль. Она делает несколько гребков и вздрагивает: детская фигурка с носа лодки исчезла. Оказавшись в полной тьме, Янка поднимает голову и смотрит на зависшую над ее головой планету. Силуэты облаков и циклонов за это время не изменились, хотя сама Земля сместилась немного в сторону. Ясе странно, что все это время она жила на этом синем шарике и даже считала его домом. Озеро Радости тут, где-то совсем рядом. Нужно просто не сдаваться и грести.

* * *

Она приходит в себя в реанимации, под мерное попискивание аппарата жизнеобеспечения. Резко болит внизу живота, и очень хочется обратно на Луну. Сестра, модельного вида блондинка, сообщает, что Янине Сергеевне сделали операцию без финансовых гарантий с ее стороны. Что «докторы решились на рицк, так как вы уже начинали умерщвлевать», — ее русский прекрасен. И что «они зря взволновывались, так как балторусишская компания не упиралась вообще и сразу стала согласной все заплатить». «А что с моим маленьким?» — обрывает ее Янина. Вопрос удивляет медицинскую работницу. «У вас была внематочичецкая беременность, — объясняет она, произнося окончания длинных слов по слогам. — О том, чтобы сохранить, так вообще речи не шло. Вас едва откачали с другого света. Это все будет? — такую форму сестра избирает, чтобы уточнить, нет ли у Янки больше вопросов. — Ну так мы вас через три дня выпишем, больше не сможем держать по условиям страховывания. Полежайте дома, на спине».

* * *

Первое, что замечают Ясины глаза, когда, ступая короткими шажками и держась за живот, она выходит из приемного отделения, — далекая луна, барражирующая в лазурном небе. Яркое солнце наделяет оставшуюся на березках желтую листву блеском червонного золота. Луна потеряла свою материальность. Она состоит из дымчатой прозрачности разбросанных по небу облачков. Кажется, сейчас дунет ветер, луна потеряет свою форму и ее остатки унесет за горизонт, вместе с Озером Радости, до которого Янина так и не догребла.

Девушка садится в троллейбус и едет домой, и каждая ямка, в которую попадают колеса «двойки», вонзает в ее живот семейку отточенных кинжальчиков. Янка замечает, как сильно изменило ее происшествие на Луне. Еще совсем недавно ее было двое. И это проявлялось во внутреннем диалоге; в ощущениях тела, которое стало зеркалом, где уже угадывалась новая жизнь; в том, какие формы принимали глаголы будущего времени, стоило задуматься о завтра.

Сейчас ее стало — ноль. Под сердцем, на месте озорной рыбки — пустота высохшего аквариума. В русском языке нет окончаний, передающих не множественное, не единственное, а нулевое число. И ни в одном языке мира нет. А потому Ясина текущая грамматика непередаваема. Девушке кажется, что она потеряла вещественность, как барражирующая в лазурном небе луна. Сейчас дунет ветер, Яся потеряет свою форму, и ее остатки унесет за горизонт. И никто этого не заметит.

Дома Сашка включает ей неслышную музыку и произносит неслышные шутки, после чего неслышно смеется сама. Сашка ложится рядом с ней с ноутбуком и показывает ей легкие фильмы с Биллом Мюрреем. В этих фильмах люди много улыбаются. В этих фильмах нет детей. В этих фильмах нет смерти. Сашка гладит ее по волосам и вытирает ей слезы. Сашка помогает собрать рюкзак: майки, белье на семь дней, свитер, запасные джинсы — на тот случай, если первые будут постираны, теплые ботинки. Исполнительный лист и остатки денег спрятаны в паспорт. Крохотный фонарик Янка дарит Сашке — случая, когда судьба будет вести ее в поисках ночлега по темной улице незнакомого города в чужой стране, в ближайшие годы не представится.

Сашка вызывается проводить ее до вокзала, удивляя Ясю своей убежденностью в том, что Яся вещественна. И достойна того, чтобы с ней возиться. Они бредут через город, обнявшись. Они проходят вдоль реки, прощаясь со сновидчески-величественным неоготическим дворцом по ту сторону зеленого моста — дворцом, который в любой другой стране бывшего Союза стал бы туристической достопримечательностью, а в Вильнюсе меркнет на фоне шедевров Пьетро Пьетри. Они останавливаются выпить кофе в угловом кафе напротив «Новотеля» и смотрят на прохожих, таких нарядных, и таких декоративных. Они бредут по Вильняус — мимо нового дворца Радзивиллов, старого дворца Радзивиллов, с совершенными пропорциями аркады которого заходят попрощаться отдельно. Они обнимаются на прощание, после чего Яся оставляет за окнами очередного автобуса международного следования очередного человека, с которым успела сблизиться.

* * *

К поясу пограничницы подвешен крохотный ноутбук со сканером, к бедру — пистолет, к груди — бейдж, где вместо имени указан номер. 5627 скармливает Янкин паспорт сканеру, ее лицо бесстрастно, ее движения лаконичны, как настоящая поэзия. Ни одного лишнего смысла. Забранные в хвост волосы черны словно оружейная сталь, волосок к волоску. Она — совершенный винтик системы, о резьбу которого можно порезаться. Наша героиня осознает, что 5627 — того же возраста, что и она сама, но их жизненные маршруты прошли по настолько разным ухабам, что теперь они могут встретиться исключительно в роли хищника и жертвы. Овчарки и убегающего. Компьютер пищит два раза, 5627 достает рацию. Не меняя выражения лица, она сообщает:

— Пять шесть два семь. У меня «ошибка регистрации считывания» на терминале.

— Номер ошибки? — спрашивает сквозь помехи мужской голос.

— Два ноль четыре. Фамилия стала красной и мигает. Нажимаю «о’кей», ничего не происходит.

— А что в комментариях?

— «Отсутствует в списках на выезд».

Мужской голос молчит с минуту, а потом распоряжается быстрой скороговоркой:

— Так, пассажира — на досмотр с вещами. Проследи, чтобы не оставил ничего на сиденьях. Особенно журналы или книги.

5627 позволяет себе легкое удивление — правая бровь приподнимается ровно на миллиметр, после чего возвращается обратно.

— Проходим с вещами на выход, — говорит она Янке и становится на шаг позади нее в узком автобусном проходе, всем телом показывая, что будет ее конвоировать, а не просто сопровождать.

Конвоируемая закидывает рюкзак за спину и идет к выходу. Дорогие соотечественники подчеркнуто не смотрят в ее сторону, боясь испачкаться ее проблемами, боясь испытать неуместное сочувствие, боясь, что она попросит у них о помощи, и тогда придется краснеть и отдуваться, объясняя, что нет, родителям или друзьям они звонить и сообщать о ее задержании не станут — мало ли, чем это закончится для них самих.

Здание пропускного пункта отмечено неплохим ремонтом и острым запахом мочи из туалета, дверь в который приоткрыта. 5627 заводит ее в крохотный кабинетик с табличкой «Комната индивидуального досмотра». В кабинетике — прикрученный ножками к полу стол и двое зависших над ним мужчин в форме Погранкомитета. Мужчины не двигаются, как будто тоже прикручены к полу. Через секунду в зальчик заходит похожий на Владимира Путина неприметный человек в гражданском в сопровождении веселого дяди в синем кителе таможенника. Таможенник держит в согнутой руке фуражку так, будто она бумеранг и он собирается ее запустить от локтя в воздух.

— Так, значит, девушка вы моя дорогая, — обращается таможенник к Янке скороговоркой. — Рюкзак расстегиваем и выкладываем содержимое, начинаем с боковых карманов. Достав все вещи, карманы выворачиваем подкладкой наружу. Ну и давайте сразу: что везете? Литературу? Периодику? Носители информации? Крупные суммы в валюте? Вы курьер? Волонтер?

Янка заторможенно качает головой. Она не знала, что ее появление на границе вызовет такой ажиотаж. Человек в гражданском берет ее паспорт, всматривается попеременно в фото и в лицо девушки, а затем спрашивает на хорошем белорусском языке, интонируя, как диктор радио «Культура»:

— Из какой вы партии? Я вас что-то не узнаю.

— Я политикой не интересуюсь! — возражает Янка.

— Вот хоть бы раз все честно сказали! — веселится таможенник, крутя в руках фуражку. — Эх, кто б меня взял к этим озабоченным! По заграницам ездят, гранты пилят! А нам тут сиди среди буслов!

— Да я не состою в партиях! — повышает голос Янина. — Вы сдурели все, что ли?

— Ну как не состоите? — наседает на нее Путин, немедленно вслед за Янкой переходя на русский. — А как в список два ноль четыре попали? А что ж въезжаете, когда у нас выборы на носу?

— Какие выборы? — удивляется Янка. И добавляет: — Какие выборы? В стране двадцать лет одно и то же! Какие выборы? Вы о чем?

— Секунду! — поднимает палец человек в гражданском. И предъявляет собравшимся страницу «Визы и другие отметки» Янкиного паспорта. Там — одна выездная печать. — Орлы, ей этот документ выдан в шестнадцать лет! Какой она курьер? Кто вообще кипишить начал?

Один из склонившихся над столом пограничников обиженно подает голос:

— Так а что? Там была ошибка два ноль четыре! Сами же инструктировали!

Янка достает из кармана джинсов сложенную в четыре раза страницу. Час назад страница лежала в паспорте вместе с документами, но за подачу паспорта с посторонними предметами внутри на границе Беларуси взимают штраф. Девушка протягивает эту страницу мужчине в гражданском, так как ее чутье подсказывает, что именно он тут главный. Путин разворачивает бумажку, просматривает, показывает таможеннику и прикрикивает:

— Идиоты! Запугали ребенка! Она исполняшка! Причем, — он с облегчением хмыкает, — по уклонению от распределения! Зарабатывала на штраф за рубежом! Выехала из Беларуси до наложения! Вот и все!

Происходит гоголевская немая сцена. У мужчин в форме погранвойск появляются выражения на лицах. У таможенника выражение исчезает. Он снимает с локтя фуражку. Под ней оказывается видеокамера. Выясняется, что он вел запись происходящего через отверстие в кокарде.

— У нас процедура такая, — объясняет он в никуда, крякает и торопится уйти. Дверной проем занят пограничниками, и он смешно переминается с ноги на ногу, дожидаясь, пока они вытеснятся из комнаты.

Человек в гражданском прикладывает к Ясиному паспорту печать, вписывает туда что-то от руки, ставит размашистую подпись, а затем командует в рацию:

— Автобус на Минск территорию не покинул? Давай разворачивай его! Сюда подгоняй! Понятно, что не положено! Пусть по встречке прет!

Девушка возвращается на место с чувством, что победила систему, хотя единственная ее заслуга состоит в том, что она никого не пыталась победить, оказавшись беспартийной и аполитичной. Дорогие соотечественники смотрят на нее с интересом, пытаясь угадать, что ее вернуло в мир людей. На Янку снова можно поднимать глаза. За контакт с ней не вызовут сдавать отпечатки пальцев. Если бы Кастусь Калиновский побывал внутри этой ситуации в 1863 году, он совершенно точно не стал бы организовывать свое польское восстание и умирать за свободу.

Девушка открывает паспорт, на четвертой странице — штамп «Выезд во все страны мира запрещен сроком на…». И вписанное от руки: «2 года». Рядом — дата и подпись, похожая скорей на подпись художника, актера или писателя, но никак не особиста при погранслужбе. Иногда тюрьма может иметь форму слегка смазанной квадратной печати красного цвета.

* * *

За то время, пока Янки не было в стране, на поле у Гродненской трассы успел выпрыгнуть город. Многоэтажки, только что вылезшие из-под земли, где покоились в виде семян грибницы, еще мультипликационно покачиваются на вершинках. Между ними проложены игрушечные дорожки, по которым ездят 3D-машинки и гуляют 3D-пешеходы. Тысячи одинаковых окошек напоминают иллюминаторы космического корабля. Когда-нибудь Каменная горка покажет свою истинную сущность, стартовав к звездам — вместе с дорожками, по которым ездят 3D-машинки, вместе с высотками, которые окажутся фрагментами одной огромной станции.

Янка страдает от ощущения, что автобус привез ее в другой город. Или в тот же город через пятьдесят лет. Дорога до вокзала уставлена коробами бизнес-центров, скверы успели обернуться паркингами, на половине законченных или только еще расковырянных строек — логотипы компаний ее отца. Привокзальная площадь обросла зеркальными бизнес-центрами инопланетной формы. Сталинские башни, обрамляющие улицу Кирова, выглядят взятыми в заложники. Не изменились лишь маршрутки. Они по-прежнему похожи на мчащиеся через город пустые пулеметные ящики.

Лаура встречает Янку теплее, чем папа. Лаура говорит десять слов:

— Как я рада, что вы вернулись! Я сейчас вам перестелю!

Папа встречать ее не выходит. Когда дочь отправляется на его поиски, чтобы рассказать о приезде, она натыкается на него в коридоре. Отец спешит, его голова чем-то занята, так что он как будто узнает ее с некоторым усилием. То есть сначала он пробегает мимо, потом останавливается, разворачивается и выдает с блуждающим взглядом четыре слова. Одно восклицание, одно утверждение и один вопрос, с плавным нарастанием общей обидности:

— О! Ты здесь. Накаталась?

Сказав это, он ныряет в темную комнату у изгиба коридора. Раньше тут был чулан, где хранились привезенные из Италии мраморные статуи наяд и фавнов, которые собирались установить в саду, но потом концепция сада изменилась. Яся заходит за ним в надежде поговорить, но ее тотчас же прижимает к стене усиленным концертными сабвуферами перемиксованным треком «Bucci Bag» исполнителя Andrea Doria ft Fatboy Slim. Команда звуко- и светотехников монтирует стробоскоп. В бывшем чулане темно. Судя по репликам рабочих и хозяина, стробоскоп никак не хочет синхронизироваться, и это интересует папу куда больше, чем Ясино существование. Невидимые руки снова и снова запускают стартовый проигрыш «Bucci Bag», зал наполняется гулом гигантского бубна, долбящего в фундамент дома, подвешенная под потолком рампа переходит с ближнего на дальний свет, но делает это не так, как хочется папе. Потому что тот хлопает в ладоши и кричит: «Стоп! Стоп! Стоп! А что красное не загорелось? Красное мне включи!» Дочка взвешивает, стоит ли подойти к нему и прокричать на ухо, стараясь заглушить бубен: «Папа! Я чуть не умерла в Вильнюсе!» Но потом понимает: папу лучше не беспокоить. У него не загорается красное.

Тетя Таня встречает Янку сорока словами, ни одно из которых не касается факта приезда падчерицы:

— А мы тут клубешник решили устроить прямо дома. А то Сергей Юрьича один журналист в «Блондинках и брюнетках» узнал, сфотографировал. И чуть смертоубийство не стряслось, камера вдребезги, журналист в больнице, а Сергей Юрьичу левой рукой вилку держать — знаешь как сложно?

Оказавшись в своем флигеле, Янка понимает, что ей пока рано распаковывать рюкзак. На съемных квартирах она чувствовала себя более дома, чем дома.

* * *

Папа называет ее «эта», «она» и «девочка».

* * *

Восемьдесят процентов вакансий на сайте «Vacancy.by» сформированы предприятиями, контролируемыми ее отцом. Сайт «Vacancy.by» находится на балансе компании «Доходные программы», входящей в структуру холдинга «ИнфоПарк», принадлежащего ее отцу.

Девочка гуляет по центру. Девочка читает частные объявления. Листики на столбах — медиа, гарантированно не аффилированное с большими корпорациями. Большинство объявлений приглашают не на работу, а на семинар по поиску работы, — затея, от которой веет таким «Гербалайфом», что хочется вернуться на сайт «Vacancy.by». А что еще ожидать от объявлений на столбах? Попадается настойчивое предложение войти в бизнес по распространению ультразвуковой безводной стиральной машины «Малютка», но Яся знает: у нее с «Малюткой» не сложится.

Наконец она находит подходящий для себя вариант: «Работа в магазине. Мелкая розница. Не подземный переход. Все условия. Карьерный рост». Она встречается с подателем объявления в кафе «Темпо» на улице Коласа. Похожий на сильно располневшего Фиделя Кастро мужчина лакончино представляется: «Каравайчук». Ни имени, ни отчества. Он одет в толстую кожаную куртку и гавайскую рубашку с коротким рукавом, несмотря на холода. Мужчина заказывает себе графин водки и стакан сока. Мужчина снабжен золотой цепкой. Для некоторых людей девяностые не кончатся никогда.

— Зарплата триста пятьдесят. Работа с одиннадцати до восьми. На точке через день. — Он замахивает рюмку водки и отпивает ровно четверть стакана сока. Это значит в графине — двести граммов. Потом крякает, массирует себе растительность на лице и продолжает: — К торговле: порошок, паста, шампуни. Ни весов, ни ящиков — все упаковано и хорошо пахнет. Сахар, а не работа. Сам бы пошел. Но у меня таких точек пять. Весь день между ними кузнечиком ношусь. Кручусь. Время такое.

Новый Ясин офис — крохотный уступ в подъезде дома на станции «Автозаводская». Уступ застеклен, к нему подведена лестница.

— Здесь раньше проходной подъезд был, — откровенничает Каравайчук, когда в первый рабочий день заходит принять выручку. — Думаю, такой шанс для бизнеса! Надо один выход закрывать и точку ставить. А для этого разрешение жильцов нужно. На дворе — девяносто второй! Три квартиры, четыре этажа. Готовь листать косарь. Каждый попросит по сотке — и все, финал. Ну, я решил на шару сунуться. Занес им по кило бананов! В каждую хату! Думал, не проканает! Думал, по сотке выкатит каждый! Но проканало! Подписали! Во народ был! Журнал «Огонек», а не народ! Я эти бананы за первый день отбил! За день!

Весь бизнес Каравайчука строится на понимании, усвоенном на эпизоде с бананами. Утром он проезжает по рынкам и оптом скупает товар, который с шестидесятипроцентной наценкой реализует Яся в розницу. Принцип «на шару» работает, так как до ближайшего гипермаркета далеко. Выйди Каравайчук на заметные прибыли, его шарашка была бы прожарена в духовом шкафу и сервирована в кисло-сладком соусе с белой спаржей для респектабельных людей, вроде Ясиного отца. Но доходы у Каравайчука ниже ячейки просева сита, отжимающего бизнес в городе. В хорошие районы Каравайчук не суется, так что ему позволено собирать крошки, крошки от которых перепадают Ясе.

Рассчитываясь за первый месяц, работодатель протягивает ей двести долларов.

— Ты же в курс дела входила! Вымолот не в полную силу был! На испытательном сроке! — пытается он оправдаться.

Его лоб взмокает предчувствием легких денег. Но в Ясе включается московский опыт и московские коммуникационные схемы:

— Со мной так не пойдет, дядя! Зажмешь расчет, я в Минтруда на горячую линию позвоню, что у тебя при торговле средствами гигиены санитарные условия не соблюдаются, продавцу по нужде приходится в подземку бегать! Точку обратят в доход государства, и плакали твои бананы.

Каравайчук всхрюкивает и достает из кошелька еще сто пятьдесят долларов — они были подготовлены к расчету, просто он надеялся, что проканает без них.

Нашей героине кажется, что нормальные варианты в ее жизни кончились. И теперь утомленное ее неуемностью мироздание будет подсовывать бюджетного Каравайчука, в той или иной форме. Она боится, что, откажись она от этой работы, следующим местом ее трудовой деятельности станет торговля алычой на Комаровском рынке.

* * *

Вещи, которых для нее не существует: самолет и само ощущение взлета и посадки (внутреннюю авиацию, идея которой не вступает в конфликт со штампом в паспорте у девочки, отменили); желтый песок у кромки прибоя, соленая пена, чайки; кипарисы; ледники на вершинах гор.

* * *

«В настоящее время связь с данным номером отсутствует». Он где-то там, среди ледников на вершинах гор.

* * *

Ясино рабочее пространство — сорок на восемьдесят сантиметров. Именно столько места на полу не занято стендами и витринами. Пространства хватает для стула, который можно смещать по горизонтали, но не по вертикали. Стул плох тем, что, сидя за ним, ты полностью скрываешься за рядами с косметической продукцией. Из-за этого быстро возникает впечатление, что тебя похоронили «Procter and Gamble» с «Vidal Sassoon», и ты как бы выглядываешь из-под земли, из-за надгробий шампуней. Рядом со стулом остается пятьдесят квадратных сантиметров, в которые помещаются ноги Яси, но только в прижатом ступнями друг к другу виде. День проходит в двух позах: сидящей, когда она устает стоять, и стоящей, когда устает сидеть. Через неделю она изобретает оптимальный промежуточный вариант — стоя на одной ноге, вторую в полусогнутом виде, коленом — на сидение стула. Руки — локтями на витрину с кассовым аппаратом и компьютером. Поза хороша тем, что позволяет играть на компьютере в пасьянс либо убивать время за интернетом.

В кэше «Гугла» Яся находит фотографию, ставшую причиной появления стробоскопа и клубной акустики в бывшем чулане дома. Папа стоит вполоборота, рука теребит тетю Таню. Льняная рубашка темно-стального цвета пошла дизайнерскими складками. Фотография удалена с сайта «Сноп. by» вместе с подхалимским текстом, в котором не было даже намека на разбитую технику и госпитализацию ее владельца: «Сергей Юрьевич и его прекрасная спутница — настоящие гвозди любой минской вечеринки. Похожие на молодых богов, они украшают своим присутствием самые хорошие, самые дорогие мероприятия. Глядя на них, нельзя не испытать жгучую зависть к тому вечному празднику, которым они окружены».

В голове у Яси складывается план, и она решает попробовать. В последний раз.

Она идет на сайт «Отдыхай. by», находящийся на балансе компании «Доходные программы», входящей в структуру холдинга «ИнфоПарк», и смотрит, какой ресторан возглавляет рейтинг самых изящных заведений столицы. Она берет триста долларов, оставшиеся с зарплаты, и еще триста — из конверта, привезенного из Москвы. Эти деньги предназначались для первого погашения долга перед народом, журфаком и Малмыгами, но народ, журфак и Малмыги подождут. Она идет в возглавивший рейтинг ресторан, расположенный в бывшей картинной галерее. Она вызывает управляющего, которого по дороге, в троллейбусе, успевает навоображать респектабельным мужчиной в подкрученных усах и полосатой жилетке. Но управляющий оказывается дерганой блондинкой с псориазом на щеке. Яся объясняет, что ей нужно заказать столик на троих, так как через две недели ей исполняется двадцать пять лет. Блондинка, дернув щекой без псориаза, объясняет, что столики на троих у них не бронируются. Тогда Яся говорит ей, для кого бронируется столик. Блондинка дергает щекой с псориазом и говорит, что в этом случае им накроют в банкетном зале. После этого они садятся с итальянским шеф-поваром и составляют меню вечера: спагетти с гуанчале, капрезе, брускетта, на горячее — аббакьо и сибас на подушке из овощей. Яся вносит шестьсот долларов предоплаты. Заведение берет на себя обязательство выслать приглашенным меню на французском, русском и итальянском.

После этого Яся возвращается домой, берет сверхтонкие цветные маркеры и рисует на гофрированном картоне, который выбрала в магазине «Подарки», два пригласительных. Их дизайн выстроен вокруг числа 25, гамма — фиолетовая с золотом. Присутствует изображение дома и звездное небо над ним. В половине седьмого заходит Лаура, и Яся уточняет, где будет подан ужин. Вопрос вызывает секундную заминку у обходительной Лауры. Она сообщает, что местом ужина сегодня избрана голубая гостиная — оттуда будет хорошо виден закат. Но, говорит она интонационно споткнувшись, стол накрыт на два куверта. Хозяин и хозяйка дома seulement. Вежливо склонив голову, Лаура предлагает сервировать Ясе во флигеле, та отвечает традиционным «спасибо». После этого ждет час, берет пригласительные и проходит в голубую гостиную, издалека слыша доминирующую в ней тишину, прерываемую лязгом ножей и вилок о фаянс. При ее появлении папа перестает жевать и застывает с набитым ртом, а тетя Таня торопливо сглатывает и запивает еду большим количеством воды из бокала. «Ты же не собираешься тут садиться?» — говорят папины глаза, с ужасом глядя на шесть свободных стульев, приставленных к столу. Но Яся — дисциплинированная девочка. Она остается стоять.

— Уважаемые родители, — говорит она торжественно. — Папа. — Она кивает отцу. — Мама. — Она безо всякой заминки кивает тете Тане. — Последние годы я жила в этом доме на правах привидения. Пугала вас лязгом своих кандалов и по ночам выла из коридоров. Я отдельно ела и даже в город ездила на маршрутках. Я понимаю, что заслужила ваш игнор своим поведением.

Яся обходит стол и становится за папой. Тот предпринимает попытку в несколько жеваний довести находящуюся у него во рту еду до сглатываемой консистенции, но на столе — мясо, а потому так быстро проблему не решить. И он снова застывает с полным ртом. Яся кладет на стол у его руки пригласительный.

— Я хочу загладить свою вину… Сделать шаг навстречу. Прекратить эту холодную войну.

Она кладет второй пригласительный у руки тети Тани.

— Через две недели у вашей дочки — день рождения. Мне исполнится двадцать пять. Я сняла для нас столик в галерее и заказала ужин в северо-итальянском стиле. Буду очень рада вас видеть. Отужинаем втроем?

Тетя Таня молчит, и папе приходится отвечать за обоих. Он прикладывает салфетку к губам и произносит:

— Спасибо! Хорошо!

Ни «да», ни «обязательно будем», просто — «хорошо!». Хорошо, которое может означать и «Ладно, придем» и «Хорошо, мы поняли твою идею, а теперь вали отсюда». На протяжении двух недель чувство раскаяния в Ясе сменяется ощущением правильности предпринятого первого шага, которое в свое время уступает кипящей ярости; адресатами ее попеременно являются то папа, то «мама». Но она гасит в себе эмоции, убеждая, что эти двое — последние близкие люди, которые остались на доступной Ясе земле.

Через неделю приходят конвертики с меню, и Яся убеждается, что Лаура передала их обоим приглашенным лично в руки. Она искренне надеется, что аббакьо понравится папе. Она думает об этом так много, что приходит к выводу, что лучше бы ей было готовить это аббакьо самой, прямо на кухне ресторана.

В назначенный день она одевает подаренное Рустемом легкое шелковое платье и приходит в ресторан за полчаса до назначенных двадцати ноль ноль. В двадцать один подают капрезе и брускетту. Банкетный зал пуст. Среди голубого шелка, серебряной посуды и горного хрусталя сидит одна именинница. В двадцать один тридцать она предпринимает попытку позвонить на папин телефон, но он отключен. Так часто случается, гораздо чаще, чем когда папа на связи. В двадцать два Яся решается позвонить тете Тане. Ее телефон включен, но его хозяйка не снимает трубку. Гуттаперчевый официант приносит спагетти с гуанчале — блюда накрыты серебрянными клошами. Свечи колеблются, наряжая клоши ожерельями трепетных огоньков. В зал то и дело заглядывает управляющая — она третий час стоит на стреме, готовясь выбежать встречать Сергея Юрьевича лично. Шеф-повар одет в парадный колпак и тоже готов к выходу в зал. В двадцать два тридцать управляющая, дергаясь обеими частями лица, объясняет, что ждать больше нельзя, до закрытия ресторана — полчаса и они обязаны «финализировать горячее». К шелку и хрусталю с широкой неаполитанской улыбкой выплывает шеф, который начинает фламбировать аббакьо коньяком. В этот момент у Яси звонит телефон, она холодными пальцами называет «ответить». В трубке — голос тети Тани, сообщающий о том, что они с Сергей Юрьичем прекрасно помнят про ее день рождения, но у Сергей Юрьича стряслись переговоры, он не сможет, а она вообще-то планировала, но ее задержал парикмахер:

— Я думала, буст ап занимает час, а он уже три с половиной идет, ты представляешь! Но я ничего не могу поделать! Прикорневой объем — это знаешь как важно! Но ты не волнуйся, доча, — она выделяет это слово интонацией, и не понять, с сарказмом или без. — Не волнуйся. Без подарка мы тебя с Сергей Юрьичем не оставим. Не оставим! Сейчас подвезут!

Повар щедро набрасывает золотистую жидкость на мясо крохотной серебристой мензуркой, за его пальцами ползут голубоватые язычки огня, и если дорожки, щиплющие Ясины щеки, поджечь, они наверняка тоже дадут ровный голубоватый огонек. Яся откладывает телефон. Управляющая уточняет, можно ли уже персоналу выходить исполнять песню «Happy birthday to you», они готовились. Именинница отказывается и начинает собираться. Управляющей хочется знать, нужно ли завернуть все несъеденное с собой, но на этот вопрос, кажется, можно не отвечать. В зал входит папин водитель и передает девочке обещанный подарок. Это продолговатый конверт белого цвета без поздравительной подписи. Она вскрывает его. Внутри — купюра в пятьдесят долларов. Яся помещает купюру в свою тарелку с нетронутой карбонарой, накрывает сверху клошем и выходит прочь. Утром Лаура сообщает ей, что хозяин и хозяйка провели весь вечер дома, где и отужинали.

* * *

Рапира для твердого сыра по-прежнему среди домашней посуды. После происшествия, наводнившего девочкину руку чайками, никто не посчитал нужным выкинуть клинок вон. Яся сжимает рапиру в руке, отмечая, как сильно уменьшилась за последние двадцать лет рукоятка — когда-то на ней помещалось два ее кулачка, один под одним. Она подносит лезвие ближе к глазам. До дверей тети Тани — два поворота коридора и максимум пятьдесят шагов. В ней возникает пьяное чувство, уже однажды испытанное в Малмыгах, когда она убегала с распределения. Она взвешивает это чувство несколько секунд, разглядывая диковинный блеск на его притягательных гранях. Откуда-то она точно знает, с каким сладостным всхряком рапира войдет в тети-Танину шею, наколов лощеный торс на себя, как булавка — бабочку. Яся аккуратно кладет рапиру обратно в холдер для ножей.

* * *

Папа каждый день полтора часа занимается в тренажерном зале на минус втором уровне дома. Тетя Таня создает свою красоту солярием, мейкапом, маникюром и бустом. Папа ест только органическую еду, тетя Таня сидит на диетах. Папа добивается вечной молодости, работая с тем, что под кожей. Он изнуряет свою мышечную массу и закаляет сердце нагрузками, защищая нервную систему от стрессов стеной физической усталости. Тетя Таня шлифует свои внешние поверхности, выгоняя с них жир, депиллируя неровности кожи и сцарапывая с нее шелуху. Все, что не может быть удалено, драпируется или закрашивается. Оба раз в два года ложатся на подтяжки. Когда Яся сидит в гостевой гостиной рококо, тетя Таня, бывает, присаживается рядом с бокалом шампанского. Якобы поболтать, хотя болтать им не о чем. Девочка замечает, как мачеха украдкой рассматривает их отражения в зеркалах и сладострастно удостоверяется, что выглядит моложе Яси. Оба омолаживающихся убеждены, что будут жить вечно. Нет такого бога, который мог бы их в этом разубедить.

* * *

За шампанским в зеркальной гостиной тетя Таня сообщает, что чета сверхлюдей отправляется в круиз из Стокгольма в Валенсию на океаническом лайнере, где каждый вечер будет бал в новом стиле — «пошуршу нарядами!» На корабле — две тысячи молодящихся пассажиров, каждый из которых будет стремиться выглядеть лучше других. Со времен Теккерея ярмарки тщеславия научились плавать по морю.

* * *

Из Малмыг приходит открытка. На титуле — аппликация: Валька вышила на крохотном квадратике ткани миниатюрную копию букета, что был придавлен телевизором в ее комнате. Внутри — стихотворение, озаглавленное «Двадцать пять тебе уже уж». Строчки выведены аккуратным школьным почерком с легким наклоном вправо, — видно, что соседка долго тренировалась, прежде чем написать на чистовик:

Отсутствие сколько-нибудь личной приписки показывает, что у Вальки в жизни ничего нового не произошло: все та же общага, все та же кухня на этаже, все те же мечты, которым никогда не исполниться. Провинция — лучший консервант, чем смесь меда и сосновой смолы. Если бы Вселенная была устроена справедливо, именно там, в Малмыгах люди никогда бы не старились. Ибо как можно умереть, когда время стоит на месте и каждый день похож на предыдущий?

* * *

Начиная торговать гелями для депиляции и средствами для удаления волос из носа, девочка думала, что работа с людьми вскроет в этом городе для нее новый человеческий слой. Что у нее появятся новые знакомые, способные выделить ее из толпы, готовые кивнуть ей в метро, смутно припоминая, что да, эту барышню они уже видели. И как-то даже болтали с ней о преимуществах зубных щеток, массирующих десны, над одноразовыми вьетнамскими, до десен не достающими, вследствие чего во рту скапливаются бактерии, а в душе — злость и желчь.

До первой получки она видела себя эдакой королевой автозаправки, которая бойко регулирует логистику потока шампуней, памперсов. Блондинок она превращает в шатенок, шатенок — в рыженьких, а любого мнительного седеющего ловеласа способна сделать мужчиной в расцвете сил, чернявые волосы которого отливают фиолетовым.

Но оказалось, что когда человек приходит за шампунем, краской для волос, лаком для ногтей (не говоря уже о таких интимных вещах, как мыло, мочалка или крем-гель для душа, трогающих его, человека, бренное, бледное и такое голое под душевой струей тело), — так вот, в этот момент человек (особенно житель заводского района, чья нервная система подорвана алкоголизмом — своим собственным либо алкоголизмом соседа) застенчив. Он не настроен болтать с девушкой-продавщицей. Он не настроен выяснять про чистящие свойства щетинок зубной пасты. Он прячет глаза и краснеет. Он весь превращается в собственные руки — дающие деньги и принимающие пакетик со средствами гигиены. Работала бы Яся в винно-водочном, расположенном в соседнем доме, и ее социальная сеть вспыхнула бы новыми знакомцами — отставными оперными певцами, семиотиками архитектуры, отсидевшими министрами торговли БССР, сценаристами несмешных кинокомедий и смешных кинодрам. Но в этот универсам девочка забегает лишь иногда — выпить в кафетерии молочный коктейль, пенностью своею соревнующийся со средством для бритья «Nivea». Так что в справочнике ее мобильного телефона остается всего шесть номеров, три из которых относятся к городам, в которые ей не вернуться, один — вечно временно недоступен, на два других она не позвонит никогда.

* * *

— Вот тут налево, на Машерова! — Яся нетерпеливо хлопает ладошкой по охристой приборной панели, пытающейся выдать себя за карельскую березу, но это не карельская береза, это — пластмасса. Девочка сидит в белом китайском джипе Костика. Оказывается, китайцы делают машины под названием «Chery». В слове «вишенка», как и полагается китайскому английскому, сделана ошибка. На логотипе «Chery» — зашифрованное слово «сад», привет Чехову из Аньхоя. Автомобили начали собирать в Беларуси, чтобы накрыть ими российский рынок, но Россия вовремя раскусила китайцев и ввела на пластмассовые китайские вишенки пошлину, что мгновенно переполнило рынок союзной Беларуси дешевыми джипами. Поэтому сейчас на автомобилях «Chery» ездят сотрудники органов юстиции, а также чиновники, пожарные, милиционеры и прочие люди с небольшим легальным доходом, но большими легальными полномочиями.

— На Машерова? — морщится Костик. — Машерова же теперь возле площади Победы. Переименовали!

— Да? Я не знала, — хлопает ресницами Яся. — Я же в Москве была!

На самом деле, астрологи убрали имя являвшегося в ее сны белорусского советского чиновника с центрального минского проспекта еще до отъезда Яси в Москву. Причем сделали это по необъявленным звездным причинам. Но Яся заметила, что Костик робеет перед ее московским опытом — одного упоминания о том, что она «только что из Москвы», оказалось достаточно, чтобы он начал смотреть на нее слегка подобострастно.

— Так что ты там делала все-таки?

— По клубам ходила, — туманно отвечает Яся. Чем меньше деталей ты выдаешь о темных и зачастую постыдных делах, в которые был вовлечен за границей, тем большим уважением пользуешься среди земляков. Спросите об этом у Одиссея, царя Итаки, мужа Пенелопы.

— А что ж вернулась?

В Минске есть три главных вопроса: «Чего уехал?», «Почему вернулся?» и «Как, ты еще здесь?». В Москве, кстати, тоже. Правильный ответ на все эти три вопроса — один:

— Надоело.

— Ты бы сказала, куда мы едем — меньше бы кругов нарезали! — пыхтит Костик. Он тоже играет роль, с которой пытается справиться. Статус московской экспатки делает Ясю достойной этой роли. Человек, уезжающий из Минска, — крут. Человек, возвращающийся в Минск, после того как преуспел в Москве (а все возвращающиеся всегда делают вид, что преуспевали там, откуда бежали; спросите у Одиссея, царя Итаки, мужа Пенелопы), — еще круче. Что до роли Костика, то он только что сел за руль своей первой машины и чувствует себя очень неуверенно, рассекая по центральной полосе проспекта Победителей. Но Котя пытается скрыть неуверенность за залихватским видом опытного водителя, постоянно влетая под ограничения скорости и становясь в полосы, откуда можно только разворачиваться.

— Прямо, — обрывает его Яся.

— Еще дальше? Там же выезд из города! Ты в Гродно собралась?

— Рули, не выпендривайся!

За время, прошедшее с последней встречи, их манера общаться поменялась. Потомок Габсбургов, прижимаемый собственными ошибками в вождении, тих и неуверен в себе. Девушка же, напротив, самодостаточна и саркастична. До выезда на трассу они успели перекинуться несколькими репликами, в ходе которых Костик рассказал, что у него теперь свое адвокатское бюро. Про папу — первого заместителя министра юстиции он больше не упоминает, всячески выпячивая местоимение «я» и собственный статус self-made. Просматривая новостные ленты за своим уставленным шампунями компьютером, девушка убедилась, что это такая новая минская мода. Дети хозяев жизни, бывающих в гостях у Ясиного биологического отца, получившие соску с баблом и парничок из налоговых льгот для своих комнатных бизнес-экспериментов, через полгода начинают представлять себя Уорренами Баффетами, старательно не замечая автоматчиков, стоящих по бокам их денежных заповедничков.

Еще Костик отпустил бородку и слегка похудел, однако характерные мешки под глазами и общая одутловатость намекают на то, что похудение достигнуто благодаря переходу от пива к более крепким напиткам. Он стал меньше похож на Портоса и как будто уже сделал первый шаг к тому, чтобы через пятнадцать лет превратиться в Атоса. Умного слегка горчащей мудростью разочарованного в добродетелях человека.

— Тут направо и под мост, — распоряжается девочка.

Костик делает неуклюжий маневр, ему сигналят, и он шарахается обратно на свою полосу. Его бледный лобик взмок.

— Тарасово начинается, — комментирует он. — Район резиденций. Как бы нас тут не это. Не того. Не задержали!

— Все правильно, — соглашается Янка, — Тарасово. Давай на эту аллею. И до упора.

— Так тут же кирпич! — боится Костик.

— Все правильно. Кирпич, — смеется Янка. — Чтобы абы кто не ездил!

Первый снежок, засыпавший землю нарядной белой манкой, растаял еще вчера. На улице темно и сыро, как в ванной комнате, в которой перегорела лампочка. С потолка то сыплется, то льется, и хочется зажечь свет, залезть в горячую воду и напустить туда пены. Но до снегопадов еще далеко.

— У входа остановись, — приказывает девочка, кивая на гостевую стоянку возле высокого забора.

Костик оценивает размеры постройки, возвышающей над туями, и подбирает слово: дворец? замок?

— А что ты делаешь в этой хоромине? — На его лице версии: «Работаю уборщицей», «Работаю бэби-ситтером», «Моя подружка моет тут посуду».

— Живу, — пожимает плечами девочка.

— В каком смысле «живу»? — не понимает Костик.

Яся выходит из машины и от души хлопает дверцей.

— В том самом! Живу! Проживаю! Прописана! Ты как-то не интересовался, какая у меня фамилия, дорогой!

Котя вываливается из машины и, вращая глазами в орбитах, пытается прикинуть размер прилегающей к дому и окруженной забором территории.

— И какая у тебя фамилия? — глуповато переспрашивает он.

Яся называет фамилию. Ее спутник закашливается. У ворот уже выросла одетая в черное фигура Валентина Григорьевича — он заметил на мониторах внешнего наблюдения незнакомую машину. Садовник сухо спрашивает у Костика паспорт (сын первого министра юстиции не возмущается и протягивает документ, послушно раскрыв на страничке с фотографией) и уходит делать копию.

— Ты кто им? — интересуется молодой адвокат, окончательно перейдя на шепот. А Янина ведет его к главному входу. По случаю прихода гостя она решила войти в дом не через свой флигель.

— Я дочка им. — Сегодня девушке хочется добить этого тюленка. Тюленок — смесь тюленя, свиненка и теленка, решает она.

— Дочка, — повторяет он за девушкой. — Родная?

— Нет, двоюродная! — смеется хозяйка флигеля.

— И что… Сергей Юрьевич, — он произносит имя с придыханием. — Дома? Можно будет его… увидеть?

— Папа в круизе, — усмехается Янка. — Из Стокгольма — в Валенсию. Шуршит нарядами!

В коридоре их встречает Лаура.

— Что на ужин? — дежурно узнает у нее Янина.

Лаура, пряча улыбку в уголках губ, отвечает, что, поскольку господин и госпожа в отъезде, le souper grand не готовился. Но, если это удовлетворит молодую госпожу и ее гостя, она сделает им тапас из печеных кальмаров.

— Сервировать вам во флигеле? — предупредительно спрашивает эфиопка.

— Нет. Сегодня, пожалуй, сделаем исключение, — качает головой молодая госпожа. — Сегодня накрой в голубой гостиной. На два куверта, — добавляет Яся.

Лаура вновь улыбается уголками губ, склоняет голову и вежливом поклоне и удаляется. Свиненок провожает служанку взглядом. В быстренько зашедшем слишком далеко воображении он уже тискает Лаурину задницу в статусе нового хозяина дома, жениха принцессы.

Пара поднимается на второй этаж, и девочка усаживает подрагивающего мелкой дрожью Костика за стол из беленого дуба, на стул из тронутого вышивкой шелка, за которым имеет привычку столоваться тот, имя кого вся страна произносит, привставая. Янка достает из инкрустированного фламандского бара бутылку коньяка «Otard XO» и два бокала. Она наполняет бокалы почти до краев, подходя близко к норме, для освоения которой Каравайчуку требуется полный стакан апельсинового сока.

— Мы будем пить? — спрашивает Котя. Ведь коньяком «Otard» можно еще обливаться, можно пропитывать им кексы и заливать его внутрь шоколадных конфет.

— Да. Мы будем пить, — закатывает девочка глаза к потолку.

— О’кей. Секундочку! Только секунду! — Юный Габсбург, в котором не осталось ни тени царственности, достает телефон и набирает короткий номер. «Але! Мам? Слушай, я сегодня ночевать не приду домой. Что? Нет, мам. У друзей останусь на даче. Мы будем в приставку играть! Хорошо? Ну все, не волнуйся!» После этого он торопливо прячет телефон в штаны.

— Ну все! Ты готов? — переспрашивает девочка. — Папе звонить не будешь? Мамы достаточно? Тебе двадцать пять, я не ошиблась?

— У нее слабое сердце! Она волнуется, когда я пропадаю, — просит о пощаде Габсбург. — И я уже без пяти минут в долевке. Скоро отдельно начну жить.

Яся поощрительно кивает, присаживается на стол рядом с Котей и заглядывает ему в глаза. В них такое выражение, будто он всю жизнь верил в инопланетян и слыл за это психом. И вот фантазии сбылись, он на космическом корабле, и добрые пришельцы вот-вот заберут его в свой мир глянца и спортивных машин.

— Есть такие люди, археологи, — Янина Сергеевна беззаботно побалтывает ногами. — Занимаются тем же, чем ты, — разграблением чужих могил и попытками нажиться на чужом горе. И поскольку девушек у археологов нет, так как археологи вечно в отъезде, а их телефоны вечно временно недоступны, археологи бухают друг с другом. Для того чтобы им не так грустно было квасить, они придумали себе парный танец. Он называется «археологический брудершафт». — Янка протягивает своему робеющему другу бокал, в котором тяжело перекатывается драгоценная маслянистая жидкость. — От обычного брудершафта этот вид всасывания нектара отличается тем, что… — девушка подносит свой бокал к его ржаным усам. — Брудершафтируемые пьют из чаш друг друга. Твой фиал превращается в мой, мой — в твой.

Им требуется некоторое время, чтобы прикончить содержимое своих чаш. Костик с ужасом вытаращивается на кубок, заваливающийся в него, — он боится, что хотя бы капля прольется на драгоценный шелк, на который его усадили. Страх заставляет его забыть, что в его руке — бокал, он тычет стеклом в зубы девушки. Напиток, который так ценил Леонардо да Винчи, струится по Ясиному подбородку, по шее и сбегает к груди. Она пинает свиненка ногой. Тот, заметив, что капля с Ясиных губ может упасть на кружевную бельгийскую скатерть, пугается еще сильней и выворачивает бокал в другую сторону, так что девушке приходится помогать себе пить подбородком.

Через пять минут, захмелевшие, они сминают губы друг о друга в поцелуе. Через десять — они во флигеле, и мушкетер обнажает свой кабачкового цвета торс. В том, что происходит дальше, он старателен, как вылизывающий мамку котенок. На его теле появилось больше растительности, напоминающей колючую кабачковую ботву. Он называет Ясю «любимой» и «единственной». «Ты была моей первой», — врет он, рассчитывая на ответное признание. Хоть какое-нибудь. Свинята умеют растрогать. Яся находит, что ему лучше сбрить бородку. И усы. Он слушает и запоминает.

К тапасам они выходят, когда те уже полностью остыли. Лаура разогревает их. Улыбка в уголках ее губ никуда не делась.

* * *

Котя сбривает бородку, усы, патлы и отпускает бакенбарды. В результате он становится похож на солиста группы «Металлика» после ребрендинга. Ясе не нравится группа «Металлика» после ребрендинга, но группу «Металлика» до ребрендинга она не любит еще больше. Он звонит ей два раза в день: утром и вечером. Оба раза заканчивает разговор фразой «Я тебя люблю». Яся находит, что девальвация смыслов в этом случае наступает настолько быстро, что скоро ему понадобится произносить эти слова вместо всех остальных, чтобы они означали хоть что-нибудь.

* * *

— Основная новость, земеля, в том, что я теперь вместе живу. — Вичка поднимает фляжку с растрепанным котенком на борту и чокается с веб-камерой на том конце «Скайпа». — Давай булькнем!

Ясе нечем чокнуться с ней, и она лишь кивает боевой подруге.

— Вместе живешь? Это как? — не видит новости наша девочка. Она с трудом припоминает ночь, когда Есюченя спала бы не вместе.

— Вместе, в смысле — вообще вместе. Как Ленин с Марксом! С одним и только с ним!

Вот это действительно новость, отмечает про себя Яся. Она делает звук на компьютере громче.

— И что тебя сподвигло? Нашла мужчину своей мечты?

— Да все они тут более-менее… — Вичка широко зевает, показывая все анатомические подробности строения ротовой полости и глотки. Внимательно всмотревшись, можно увидеть в темных глубинах, кажется, даже стенки желудка. — Одинаково… Мужчины моей мечты… Просто нашелся коцык, который не ускакал с утра… А девочке ж только того и надо… Чтобы, сука, грели пальцы на замерзших девичьих ногах не только перед, но и после эксплуатации.

— И кто? Этот твой Маркс? Я его хоть видела?

— А… — Вичка на секунду задумывается, ее взгляд замутняется. — Компотов, конечно. Кто же еще?

— Ну ты даешь, — не выдерживает Янина. — Ну ты даешь.

— Так а что? Ну да, работа у него, конечно, стремная… Но на ходовые характеристики, — Вичка едва заметно виляет бедрами, — это не влияет.

— И как он? — Девочке становится немного страшно за боевую подругу. Она вспоминает это чувство, что ты — то ли подозреваемая в преступлении, то ли без пяти минут ее жертва.

— Да нормально он. — Вичка, покачиваясь, прикладывается к фляжке еще раз. — Нормально. На повышение пошел, ему по должности жена нужна. Так что скоро за платьем пойдем. — Ее взгляд снова замутняется. — Единственное, что прошлое мое он вспоминает. По-се-кунд-но. Но — только пока не пьян. А там ложится, и все похер ему.

— Бьет он тебя? — Яся ищет следы на Вичкином лице и руках.

— Да если б бил… — мечтательно вздыхает Вичка.

— Рустем про меня не спрашивал? — невзначай интересуется наша героиня.

— Рустем? Да нет, он с двумя нанайскими моделями сейчас мутит. Им лет по пятнадцать на вид. Вытащил их из Уссури и спаивает. Им много не надо. Одну зовут Рябина, Нэсултэ по-ихому, вторую — Черемуха, Сингэктэ по-ихому.

Новости о наших бывших сначала разрывают нам внутренности, затем — оставляют шрамы, потом — царапины, наконец на них перестает реагировать даже кожа. Вот бы еще понять, в том ли дело, что они перестают быть значимыми, или в том, что все самое человеческое в нас отмирает, убиваемое этими новостями.

Ясе хочется соврать соседке про то, как она счастлива. Про то, что у нее есть парень — адвокат. Даже больше — владелец юридической консультации. Сын первого замминистра юстиции. Про то, что она живет в большом доме в Тарасове. Что ужин ей подает служанка из Эфиопии. Но фактическая сторона Ясиной жизни если и нуждается во вранье, то лишь в сторону преуменьшения. Например, что дом — не в Тарасове, а в Соколе. Потому что кто же поверит, что у хостесс из чеховского сада к родительскому дому ведет аллея, вход на которую обозначен кирпичом. Что же касается счастья, то это такая субстанция, о которой совершенно невозможно врать. Человек либо счастлив — и тогда это заметно по тому, как светятся его глаза, как он беспрестанно напевает или насвистывает что-нибудь, как он легко начинает смеяться, едва подвернется повод; либо — несчастлив. И в этом случае сколько бы он ни перечислял свои дома, машины, служанок и возлюбленных — внимательный собеседник все поймет. Яся знает, что соврать про собственное счастье у нее не получится. Можно было бы сказать, что Вичка более счастлива, чем она. Если бы счастье можно было сравнивать.

* * *

Ясину сменщицу зовут Ирина Колена. Она ходит в длинном малиновом платье под обтрепанной дубленкой, красит губы в ализариновый цвет и поворачивает искусственный жемчуг на груди той стороной, которая скрывает облезший перламутр. У нее походка фурии, которая несется в бой. Она страшна, когда ее каблук застревает в решетке водостока. Минимум два раза в месяц Ирина Колена просит подменить ее на смене, безо всякой компенсации. Яся не возмущается. Московский опыт научил ее быть внимательной к мелочам. На воротнике гавайской рубашки Каравайчука — ализариновые следы.

* * *

Они встречаются с Котей два раза в неделю, чаще не позволяют взаимная занятость, отсутствие совпадающих выходных, состояние дорог в Тарасово и из Тарасова, которые начало заметать, так как пошли снегопады, а китайская вишенка Коти — на летней резине, плюс по снегу он ездить боится; в общем, что-то не позволяет, что-то постоянно не позволяет им встречаться чаще, и скорей всего, конечно, это Ясино нежелание видеть его рядом с собой.

Молодой юрист прилежен и старателен. Он, как сформулировал бы Теодор Драйзер, превратил попытки освоиться в Ясином флигеле в свою работу, в свое призвание, в свое хобби. Он носит цветы. Он прочитал Ницше. Он рассуждает о Феллини. Он стал реже говорить «Я тебя люблю». Он цитирует Павлову. Он пробует себя в разговорах о звездах.

Вместе с тем, его глаз с пшеничными ресницами отмечает все эти мелкие нюансы — флигель, в который Янина запускает его с бокового входа, прохладность, с которой дочку Сергея Юрьевича и гостя дочки Сергея Юрьевича привечает садовник Валентин Григорьевич; собственную непредставленность Сергею Юрьевичу, а также то, как сух и отстранен Сергей Юрьевич, когда единственный раз они сталкиваются с ним на лестнице. Профессиональный статус Костика, зажатый между долбящим обухом следствия и разогретой от множественности растираемых по ней судеб наковальней судебной системы, делает его способным схватывать линии силовых напряжений с первого взгляда.

А потому, когда, чаевничая в гостевой гостинной рококо, они вдруг отмечены мимолетным вниманием тети Тани, Костик делается по-драйзеровски велеречив. Он потряхивает сбритыми, а потому невидимыми патлами. Он закатывает глазки. Он разводит ручками. Он описывает, как важно в этой стране быть адвокатом. «Пойдем вниз», — тянет его Яся. Но Костик упирается: «Ну дай же мне поговорить с твоей мамой», — как будто биологический возраст тети Тани, депиллированный косметическими процедурами и диетами, оставляет тете Тане и Ясе хотя бы малейшую надежду на материнско-дочернее родство. Он рассказывает про римское право. Про римскую демократию, где расцвет прав одних был попран рабовладением и поражением в правах других. Он упоминает Вергилия. Он открывает рот для Цицерона. Тетя Таня решает поощрить свиненка.

— Какой интересный у тебя молодой человек, — выдает она, прихлебывая шампанское. Потом подтягивает халатик и, прежде чем выйти из гостиной, предлагает Костику оставить визитку своей заготконторы на столе, вдруг ей на что пригодится.

«Окстись, дурень! Внешние интересы семьи обслуживает группа компаний в Лондоне, внутренними делами занимается руководитель городской юрконсультации лично!» — отговаривает его девочка. Но Костик все-таки оставляет свою карточку под чашкой с чаем — вдруг серьезные люди будут в отпуске и он придется кстати. Зря усы, что ли, сбривал?

* * *

Ветер налетает на город внезапно, как будто штормовой фронт на этот раз пришел не с запада или востока, а из космоса. Красный уровень опасности Гидромедцентр объявляет в тот момент, когда предупреждения уже бесполезны.

Со всех сторон стрекочут дикторы теленовостей, наперебой продающие апокалипсис. Их вмиг стало очень много, так как все люди вокруг включили новостные программы, игнорируемые в мирное время. Новости звучат с крохотных телеприемников в машинах, с плоских экранов в интерьерах кафе, из которых обычно черпаками разливают коммунальную попсу. У телеведущих, перечисляющих произведенные стихией разрушения, — ликующие интонации, знакомые всем игрокам в «Fallout». На улицах самые неожиданные предметы обнаруживают способность к полету. Все, что не летает — падает. Все, что не упало — качается.

Ветер впивается в Ясины волосы и рвет, рвет их, рвет изо всех сил — она прячет голову в капюшон, но резкий удар сбивает его, и холод снова растирает ее пряди в колтуны, щедро приправляя свое дыхание пригоршнями сыпучего снега. И она уже не сопротивляется, она согласна — да, она заслужила, пусть.

Вынырнув из метро в центре, Яся прячется за стеной и набирает на пока еще работающем сотовом телефоне номер своего милого безусого друга. Тот подбирает девушку возле упавшей липы на Первомайской. Липу подволакивает ураганом за гриву кроны, она оставляет за собой след из выломанных об асфальт веток. Единственная безопасная во время шторма улица — Карла Маркса, столетние деревья на которой были спилены и заменены двухлетними тростиночками из соображений безопасности: улица примыкает к рабочей резиденции, в которой частенько бывает Ясин отец.

Костик ведет машину по обледеневшей трассе и время от времени ойкает — тяжелые удары ветра сбрасывают китайский джипик с полосы. Завезя подругу, Константин отправляется забирать маму — она застряла в каком-то гипермаркете и почему-то убеждена, что таксисты справятся с задачей ее спасения хуже, чем едва освоившийся за рулем «Chery» сыночек.

Наутро Яся звонит Ирине Колене, сообщает, что заболела. Просит подменить ее на торговой точке в ближайшие два дня. После этого выключает сотовый телефон, запирает дверь во флигель и занавешивает окна, отрезая все, вообще все — исчерпывающе все! — возможности.

Она не плачет. Этот навык она утратила.

* * *

Вернувшись домой с работы, Яся озадаченно ощупывает кровать. Лаура никогда не заправляет одеяло в щель между матрасом и коробкой.

* * *

Внесено в счет компенсации долга тысяча семьсот пятьдесят долларов. Сумма конвертирована в рубли и перечислена на указанный в исполнительном листе рассчетник. Через неделю Лаура приносит очередной казенный конверт, в котором лязгающим стилем сообщается, что судом Фрунзенского района объем взыскаемого с Янины Сергеевны вреда проиндексирован на показатель инфляции и вырос до ста двенадцати миллионов. Это попытка вычерпать сугроб чайной ложкой. Во время снегопада.

* * *

Голос Каравайчука в трубке задыхается:

— Рыбонька, позвонили девчонки из «Милены», это через три дома от нас, сантехника и бытовая химия, у них шмон! В нашем районе рейд налоговой с точечными проверками!

— А что, у нас что-то не в порядке с документами? Кассовый аппарат есть, лицензия тоже.

Ясю не так просто испугать, ей постоянно требуется преодолевать инерцию смелости, чтобы войти в пояс паники. Это ее свойство уже обеспечило ее одной большой и двумя маленькими проблемами; обе можно было избежать, вовремя испугавшись. Каравайчук же, напротив, судя по его голосу, — знатный паникер:

— Вот видно, что у тебя опыта работы в торговле нет! За-кры-вай-ся! — надсаживается специалист по бананам. — Они берут все накладные и шуруют, пока не найдут нарушений на пару тысяч. А вообще, они обычно вызывают хозяина и предлагают сдаваться.

— Сдаваться? Это как? — Девушка берет табличку «Переучет», одевается и готовится идти вниз.

— Предлагают самим назвать нарушения, скажем, на пятьсот баксов штрафа. У них, типа, план, понимаешь? План по штрафам. Иначе будут искать, пока не найдут на два косаря. Вот такая логика. В стиле «Хенде хох»! Как в сорок третьем!

«Как вам всем сложно, — думает про себя девочка. — Как вы тут вообще живете?» Впрочем, такие, как Каравайчук, живут лишь в той степени, в которой жизнью можно назвать пребывание в сопле таких простейших форм, как бактерии или одноклеточные. Живут тут такие, как ее отец. А также те юные Уоррены Баффеты, вокруг комнатных бизнес-тепличек которых заботливыми родителями возведено кольцо из автоматчиков.

— Я все поняла, — морщится Яся. — Точку закрыла, повесила табличку «Переучет». Что дальше делать-то? — Она скучает по листику бумажки с надписью «Ушла топиться», который когда-то навешивала на родную библиотеку. В Минске, впрочем, так нельзя. В Минске все строго. В Минске даже для сообщения об отлучке с целью утопления предусмотрена своя заверенная в МЧС и Минздраве форма.

— Что делать? — переспрашивает Каравайчук и нервно смеется. Он всегда нервозен, когда теряет доход. — Домой топай и сиди там.

— У меня дом далеко, — не соглашается Яся. — Туда-обратно — полтора часа на маршрутке. Я лучше до вечера в городе поболтаюсь.

— Какое «до вечера»? — негодует Каравайчук. — Они возвращаются! Точка закрыта на два дня!

Он с причитаниями кладет трубку, а Яся отправляется вниз по Партизанскому — мимо Рессорного завода, мимо заброшенной военной базы, про которую местные жители рассказывают байки, что при Советском Союзе здесь хранилось ядерное оружие, мимо «Планеты пиццы», в которой заботливые мамаши откармливают «каприччозами» и «маргаритами» дембельнувшихся для короткого свидания с родными новобранцев со второй военной базы, еще пока не до конца заброшенной. Новобранцы пожирают пиццу с такой жадностью, так самозабвенно усеивают крошками свою форму, так радостно размазывают соус по лицу, что прям видно, как им несладко приходится на службе. Она идет мимо гостиницы «Турист» и универмага «Беларусь», один взгляд на которые может сообщить душе такую безысходность поздней БССР, что сразу становится понятно, отчего развалился Совок. Она сворачивает к Парку Шарикоподшипникового завода, в котором по осени заводские пенсионерки собирают не до конца вызревшие грецкие орехи, а по весне — не до конца распустившиеся белоснежные ландыши. И тем и другим будут торговать возле входа в универмаг «Беларусь» как плодами собственных огородов, хотя ни грецкий орех, ни ландыши на дачных участках у пенсионерок не значатся.

Проходит вдоль трамвайных путей мимо улицы Уральской, настолько заставленной заводами, что дышать тут невозможно даже сейчас, когда большая часть этих заводов остановилась и ждет инвестора.

Светит солнце, на крышах — евтушенковские белые снеги, центр города напоминает подарочную «снежную деревню». Кажется, встряхни его, и белые хлопья укутают величественные сталинки вокруг Военного кладбища, задрапируют здание магазина «Океан», укутают стелу монумента Победы на круглой площади. Яся с некоторым сожалением садится в маршрутку и успевает замерзнуть в ней настолько, что симметричная прогулка по заснеженному Тарасову, также богатому архитектурными изысками, уже не доставляет ей острого наслаждения.

На осененной «кирпичом» аллее, в пятистах метрах от родного флигеля, она обнаруживает спрятанный на обочине китайский джип Костика. И это странно, потому что вчера по телефону он сказал, что отъедет по делам в Могилев и вернется лишь завтра. И тем более странно, что машина оставлена не на гостевой парковке, а тут, за стволами, маскирующими ее от обращенных к аллее верхних этажей дома. Яся достает телефон и набирает номер остриженного тюленка, но тот не отвечает.

Ускоряясь, она подходит к проходной, и садовник Валентин Григорьевич подтверждает ее смутные опасения, произнося после сухого кивка: «Вас уже ждут». Она сворачивает на ведущую к флигелю тропинку и ступает аккуратно, как на охоте, с пятки на носок, но снег, веселый снег резвится на двадцатиградусном морозе, он рычит и взвизгивает. Она подходит к крыльцу и поднимается по ступенькам.

Зная, что на флигель не обращены камеры охранного периметра, а Валентин Григорьевич не имеет привычки обходить эту часть территории, они не потрудились задернуть занавески. Может быть, дело еще в патологической склонности влюбленных в себя людей к эксгибиоционизму — в этом кругу существуют целые семьи, постоянно расхаживающие по дому голышом, любуясь собственными обнаженными телами, в молодость которых вложено столько денег, что эти скопления мышц и костей стоят дороже автомобилей, на которых передвигаются. Тетя Таня размещена на Костике спиной к нему — так, что он может оценить аппетитное ожерелье позвонков, золотистый бархат кожи. Она оплела его точеными икрами. Ноготки с нейтральным, по моде, розовым лаком, впились в кабачкового цвета ноги. Нижние конечности свиненка скрыты под ржаной кабаньей щетиной, и тетя Таня сейчас, кажется, вырвет целый ее клок. Ее бедра стараются, стараются, стараются, и видно, что уже совсем близко. Мушкетер сладострастно выгнут, как свод неба во вступлении к «Сорочинской ярмарке» Гоголя. Его губы сморщены, брови сдвинуты. Он зажмурен, так что тети-Танина красота расточается совершенно впустую. Буст ап она делала не зря. Прикорневой объем ее волос, подбрасываемых резкими движениями в ней Костика, выглядит просто потрясающе.

Яся делает три шага вниз по ступенькам (Танюша и Котя заняты бегом и тень в окне заметить не способны). Она обходит дом, тянет на себя тяжелую створку парадного портала и идет к массивной дубовой лестнице с гранеными балясинами. Девочка взбегает по ней и подходит к белой двери, в которую лестница упирается. Не успев задуматься, она распахивает ее и заходит внутрь. Сергей Юрьевич разговаривает по телефону. С кем-то важным, судя по насупленному виду и тому, что прикрыл динамик громкой связи, едва завидев гостью.

— Что такое? Я не понял! — рычит он на Ясю.

Дочка вместо ответа делает шаг назад и закрывает дверь. Она проводит внутри кабинета всего каких-нибудь десять секунд. После чего помещение за белой дверью пружинистой походкой человека, отдающего много времени тренажерам, покидает его владелец.

Выходит оттуда и Яся. Дочь делает четыре шага по лестнице — таких же быстрых, как те шаги, которыми она забегала наверх. Но потом энергия из ее тела уходит, как воздух из воздушного шарика, и она обваливается. Девочка садится на ступени и обхватывает голову руками. Сцена с рапирой и сыром происходила вот на этих креслах внизу. Тут сидела мама, там, за квадратной аркой, на высоком барном стуле, — Дюймовочка.

— Алло! Куда ты делся, Юрьич? — разговаривает коммутатор за Ясиной спиной. — Алло! Сережа, что случилось? Ты тут еще? Сееергееей? Юуурьиич!

Ему отвечает пустота.

Мужчина тем временем следует прихотливым изгибам коридора, ведущего к флигелю. Его шаги легки, но тем не менее могут быть услышаны теми, кто способен сейчас хоть что-нибудь слышать. Он достает ключ от старой двери, ведущей во флигель, но, перед тем как вставить его в скважину, решает проверить — может, не заперто? Действительно. Не заперто.

Из Костика только что брызнуло счастье. Танюшу корчит судорогами. На ее лице — искренность пионерки, спешащей во что бы то ни стало дойти до финиша стометровки. Ее глаза закрыты. Сергей Юрьевич много лет говорил себе, что является единственным мужчиной, наблюдающим это трогательное зрелище. Он в три шага достигает кровати, берет тетю Таню за раскаленное плечо и тянет вверх и в сторону. Она слетает с Костика, и в комнате резко начинает пахнуть ужасом.

Кабанчик вскакивает с кровати и мечется по комнате в поисках выхода. Он обнажен. На его икрах — бороздки, оставленные розовыми ноготками. Наконец он вспоминает, где дверь, и выбегает на снег босиком. Ему хватает ума захватить с собой штаны, но не для того, чтобы надеть их, а для того, чтобы прикрыть стыд, который кажется сейчас особенно уязвимым. Он мчится по снегу вдоль забора, совершенно уверенный в том, что по нему сейчас выстрелят. Залпа в спину так и не последовало. Ворота на территорию оказываются приоткрытыми — садовник не спешил замыкать периметр после того, как Яся вошла. Костик припускает по аллее, под его ступнями хрустит и веселится наст. Когда до машины остается двести метров, он понимает, что погиб, так как для того, чтобы открыть джип, даже китайский, требуются ключи.

Царица Небесная и Земная милостива в этот день к нежвачным парнокопытным: связка оказывается в правом кармане. Костик запрыгивает в машину, постелив на лед сиденья смятые брюки. Он закладывает лихой разворот в твердой уверенности, что покинет город и страну первым же самолетом, но без твердой уверенности в том, что этот шаг спасет ему жизнь и здоровье.

Тем временем у выхода из флигеля появляется ансамбль из фигур: Сергей Юрьевич с видом иудейского прокуратора тянет по снегу за собой обнаженную, на голову и торс которой наброшен белый банный халат — единственный элемент одежды, найденный в комнате. Впоследствии, собирая вещи, Яся найдет за кроватью еще несколько ватных тампонов, используемых при педикюре. Но возможно, они появились в комнате раньше, до этого эпизода.

Ноги обнаженной помещены в домашние тапки. Возможно, ходьба по снегу не нанесет вреда ее здоровью, так как это тапки на высоком каблуке с подкладкой из лисьего меха — даже в мелочах тетя Таня любит изящество. Любила изящество. Выталкивая обнаженную за пределы периметра, Сергей Юрьевич отпускает ей вдогонку увесистый пинок, который производит по разогретым ягодицам правой ногой. Это единственный удар, нанесенный им женщине. Со стороны пинок выглядит скорей направленным на унижение побиваемой, а не на то, чтобы причинить ей боль.

После этого Сергей Юрьевич все той же пружинящей походкой возвращается внутрь дома. Он проходит коридором мимо дубовой лестницы (телефон в пустой комнате уже замолчал), бросает равнодушный взгляд на воплощающую античное изображение горя девочку и идет дальше по построенному им дворцу. В процессе ходьбы его движения утрачивают резкость; тут бы ему схватиться за сердце и упасть, с учетом ряда обстоятельств, имеющих прямое и косвенное отношение к только что увиденному нами эпизоду. Но его здоровье защищено регулярными физическими нагрузками, и то же самое хотелось бы сказать про его волю, ведь он считал, что воля закаляется вместе с телом.

Свернув несколько раз и заблудившись в собственном доме, Сергей Юрьевич оказывается в темном зале, включает рампу. Он подходит к ди-джейскому пульту и нажимает несколько кнопок. Темнота взрывается грохотом, усиленным концертными сабвуферами. Звукоизолированную клубную тишину протыкает трек «Bucci Bag» Andrea Doria ft Fatboy Slim. Великан стучит костью динозавра о фундамент дома. Сопровождаемый паровозными пшиками минорный саунд берет каждую клеточку тела Сергея Юрьевича и сжимает ее бархатными пальцами в пульсирующей имплозии. Женский вокал произносит свой речитатив, и в зале случается ядерный взрыв — загорается рампа и одновременно включается экран ви-джеинга, на котором невнятная фигурка девочки летит по кругу в карусели.

Сергей Юрьевич поднимает руки над головой с невидящими глазами и начинает танцевать. Он похож на полусдувшийся баскетбольный мячик, который подбрасывает на носке чья-то невидимая нога. Синхронизация стробоскопа работает как надо.

* * *

Вечером этого дня Яся нафаршировывает свой так и не разобранный рюкзак теплыми вещами и съезжает. Она не может спать на поруганной кровати. Однокомнатная квартира снята за сто пятьдесят долларов и располагается прямо в доме, где находится Ясина торговля. С папой ей так и не приходится больше поговорить. Да и о чем это вдруг?

* * *

Все квартиры, в которых мы когда-либо жили, все комнаты, в которых останавливались, все кухни, на которых, трясясь от предутреннего озноба, делали себе чай, выстроятся однажды в сплошную анфиладу, и мы будем ходить их коридорами бесконечно. Быть может, это произойдет за секунду до нашей смерти, когда время уже остановится. Быть может, это и будет смерть.

* * *

Завершилось формирование структуры парламентских комитетов Палаты представителей нового созыва, выборы которой были признаны честными и прозрачными миссией наблюдателей от СНГ. Из нашей страны прекратили делать бабая, а если некоторые еще не прекратили, то обязательно скоро прекратят. Энергичное вступление, молодцы! Наше агентство уже сообщало, что Комитет по науке и инновациям ППНС возглавил новый для парламентской системы нашей страны человек, Виктор Павлович Чечуха. Пока хорошо. До избрания депутатом о Викторе Павловиче было известно мало. Сегодня «БелТа» берет у Виктора Павловича первое эксклюзивное интервью в новой должности. А вот тут больше уважения. Все-таки с руководителем парламентской комиссии беседуете.

— Расскажите о том опыте работы с научной и инновационной деятельностью, которым вы занимались до этого.

— До переезда в Минск я работал в районном центре Малмыги Минской области, где занимал пост руководителя исполнительного комитета. Подчеркнуть опыт работы, развить, что Виктор Павлович — не провинциал какой-то зачуханный. На эту должность я был назначен сравнительно недавно, успел произвести модернизацию технопарка и кадровое обновление главной артерии научной и культурной жизни района — библиотеки. Библиотека была напоена новыми кадрами, в том числе прибывшими из столицы по распределению. И блеск их глаз, их энергия вдохнули свежую струю в научную жизнь региона. То, что вы дописали про блеск их глаз, Виктору Павловичу не понравилось, исправить. И вообще, про библиотеку меньше, мне там история одна не нравится.

— Буквально два слова о вашем образовании, давшем повод для назначения вас руководителем Комитета именно по науке.

— Я закончил Аграрно-технический университет, в котором учился не пять, а шесть лет, поскольку числился на заочном отделении — работа в районе не оставляла возможности учится на дневном. До этого была школа. А прежде всего и параллельно с этим — та школа жизни, которую дает каждодневное общение с трудовым народом. Подчеркнуть заслуги Виктора Павловича на республиканском уровне. Упомянуть про правительственную грамоту «За проявленную инициативу в реализации плана мероприятий, предусмотренного “Годом порядка на земле”». Подчеркнуть, что после завершения осенней сессии он поступит в аспирантуру и через два года получит кандидатскую степень, мы уже договорились.

— Чего не хватает нашей науке в первую очередь?

— Любая наука должна идти от жизни. Должна чувствовать, чем болеет земля. Вот я просмотрел перечень научных диссертаций, защищенных за два последних года. Там совершенная какая-то чушь. Какая-то гуманитаристика. Искусство какое-то, картинки, книжечки. Вы поймите, каждый потраченный на науку рубль должен оборачиваться инновациями. Должен заставлять наши трактора ездить быстрей, тянуть за собой больше навесного оборудования и при этом затрачивать меньше топлива на каждый пройденный километр. Вставить цитату из президента, чтобы было понятно, что это не самоуправство и не самодеятельность. И в этом плане у меня большие претензии к Академии наук, к тамым профессорам и академикам. Зачем нам нужен Институт истории? Что он делает? Что он дает? Сколько предложений по модернизации привода жатки комбайна представил? Много вопросов, согласитесь. Будем разбираться, менять, упорядочивать. Будут увольнения, непременно будут! Убрать слово «тамым», заменить на «тамошним».

— Какая наука — самая главная?

— Мне кажется, мы сильно недооцениваем химию. Все, что касается жизни элементов в земле, их извлечения оттуда, особенно тех, которые можно заливать в трактор.

— А как насчет физики?

— Ну что вы это на меня, так сказать, сразу идете в атаку? Важно развивать и физику. Мне не нравится это, про «атаку». Не уровень Виктора Павловича. Подумать, как заменить. Например: «не буду с вами спорить».

— Что может дать белорусская наука миру?

— Наша страна сильно пострадала во время Великой Отечественной войны. Те люди, которые обвиняют в том, что у нас нет ни науки, ни культуры, постоянно забывают, что в этом есть часть и их вины. Это их сапог топтал наши таблицы Менделеева, когда мы пытались вырваться из царской разрухи, из польской оккупации. Так что не надо ля ля. У нас сильное машиностроение, наши сыры, творог и молоко продаются в каждом московском магазине. И вы спрашиваете, что может дать белорусская наука миру? Полностью переписать, мне не нравится. Я не помню, что там точно ответил Виктор Павлович, но, может, его ответ все-таки лучше, чем эта ваша отсебятина?

— Ну и напоследок — о личном. Вы уже обустроились в Минске? За столькими делами удалось ли организовать личную жизнь? Дурацкий вопрос. Убрать его полностью! Вместе с ответом!

— В Минске пока живу в правительственной гостинице «Октябрьская», но уже получил ордер на ведомственную квартиру на улице Лодочной. Я пока не женат, но варианты, так сказать, уже просматриваются. В том числе (смеется) из числа окружающих меня специалистов.

Переписанную версию прислать мне для публикации, вместе с фотоснимками, их должно быть не менее пяти на выбор, мой электронный адрес найдете в новом справочнике, Татьяна Степановна Король, в разделе «Секретари Председателей Постоянных Комиссий».

* * *

Ясе нравится ее новое жилище. Не столько близостью к метро и месту, где она трудится, сколько соотношением высоты потолков к площади комнат, вытянутыми сталинскими окнами, латунными ручками на межкомнатных дверях — во всем этом присутствует измерение красоты, впоследствии расстрелянное типовыми хрущевками. В квартире почти ничего нет из обстановки, сорваны даже обои, ее готовили к хорошему ремонту, да, видно, на полпути что-то кончилось — то ли деньги, то ли желание хозяев противостоять энтропии Вселенной. По утрам с чердака доносится воркование голубей. Через окна открывается голый сад. Солнце всходит в окнах кухни и заходит в ее спаленке.

В предутренних сумерках, шепнув платьем, в комнате появляется легкая фигура. Ее волосы убраны в узел. Ее шея тонка, а лицо бесстрастно. Женщина выглядит моложе, чем спящая девочка. Фигура садится у нее в ногах и подтыкает одеяло, защищая ноги теплом, ибо в комнате свежо. Она сидит до момента, пока рассвет не озаряет комнату отраженными брильянтовыми всполохами. Ее нет, когда Яся просыпается.

* * *

В сильные морозы каждый новый клиент запускает с собой волну холода, которая прокатывается по магазинчику, отражается от близкой стены и накрывает Ясину спину. Клиенты делятся на людей — эти закрывают двери за собой, даже когда не срабатывает доводчик, и нежить, которой плевать на температуру в амбразуре и тем более плевать на теплокровное существо, мерзнущее над кассовым аппаратом. На Ясиной пояснице — колючий шерстяной шарф в два оборота.

Худенький молодой человек поднимается по ступенькам, заходит, затворяет за собой дверь, отсекая ледяной хвост, и все это — не прекращая разговаривать по телефону. Продавщице интересно, как же он скажет, что ему нужно: включит громкую связь или все же прервет разговор? В наше время прохожий, просто идущий по улице — не разговаривающий, не серфящий в интернете, не пишущий эсэмэску, — становится редкостью. Вошедший поступает по-иному. Он подает Ясе список, выведенный от руки. Говоря о времени, — если мы где-нибудь еще и видим списки, создаваемые от руки, так это в магазинах, в руках забывчивых юношей.

Яся начинает выкладывать запрошенный списком товар, думая о том, что этот перечень свидетельствует в первую очередь о том, что молодой человек очень любит свою девушку. А та — очень любит себя. По списку можно составить совершенно точный портрет этой девушки, который может быть также близок к реальности, как те цифровые слепки, что рисует по нашим запросам о нас «Google».

Итак, вот девушка молодого человека: два тюбика питательного крема для кожи рук и ногтей «Ласковые ручки», ночной крем с витамином Е «Бархат сатина», крем-массаж, гель против угрей «Точечный удар» (два тюбика), дневной и ночной крем, тоник-сплэш от появления первых возрастных изменений «Роза — личи», мусс-пенка от появления первых возрастных изменений «Роза — личи», освежающая, для лица, скраб полирующий с разглаживающим комплексом «Совершенная кожа» (эффект салонной дермабразии), крем-уход на весь день «Тройная защита от прыщей», очищающий и питательный крем для лица и тела с маслом карите без мыла, маска обновляющая «Совершенная кожа» — для кожи с расширенными порами и признаками купероза, мгновенный восстановитель структуры волос несмываемый, полишер для блеска кожи «Золотой бриллиант» с эффектом подкожных кристаллов. Это — один поход в магазин. Яся знает этот тип девушек по Москве и по Тарасову. Если спросить, зачем им столько, они, как заправские алкоголики, приведут в пример подругу, которая марафетит себя еще сильней.

Все время, пока продавщица собирает средства первой косметической помощи чьей-то мнительной красоте, парень продолжает говорить по телефону. Его интонации едки и циничны, что не сообразуется со щуплой фигуркой эльфа и ангельской миссией в Ясином магазине. После очередного поворота темы (начинал он с квеста в компьютерной игре «Skyrim»), содержимое его речей становится очень интересным. Куда более интересным, чем размер чьих-то пор:

— Да какое там повесткой! Там полноценные маски-шоу были! Дверь в доме этом его знаменитом пневмопрессом вышибли. Два взвода «Альфы», команда захвата, причем, понимаешь, все на видео снято, все эти «лицом в пол!», «руки за спину!». И сейчас как бы такая глобальная инверсия — все те миллионы, что ему завидовали, втыкают и радуются, что не их. Эдакий sic transit gloria mundi, со скидкой на нравы. Это такой бахтинский карнавал для черни, такая очередная социалистическая революция… У нас ведь любят показательно раскулачивать раз в пятилетку первые три позиции в списке «Форбс». Чтобы остальные тридцать позиций чиз по первому исполкомовскому свистку в бюджет несли. Так что умные люди специально составителям списков приплачивают, что их в топы не выносили. Что? Не, ну, Витя, ты совсем там в своей Вене от жизни оторвался! Ты давай на родину дуй, тогда таких вопросов не будет! Ну что значит «за что»? Вот! Вот это нормальный вопрос, Витя! Это другое дело! Запомни на всю жизнь, эмигрант ты наш: «За что?» и «Почему?» — две разные темы. Причем не только в Минске, но и в Москоу! Не в Вене чалимся, Витёк! Не в Вене! «Это — родина моя», Витя!

Яся боится, что юноша сейчас сгребет выставленную на прилавок косметическую гряду и скроется, вместе со своей информированностью, а потому последние тюбики и флакончики ищет подолгу и присоединяет к остальным баночкам не сразу.

— Так вот, почему — как раз не знает никто, — продолжает молодой человек. — Все как обычно! А что, мы с Винниковой знали? Или со Снегирем? Или с Леоновым? Или Баумгертнером? Или с Прокопеней? Просто берут и закрывают, — возможно, рулетка у них там, на улице Маркса, с фамилиями! Ну то есть, конечно, постфактум всякие кудлатые умники с радио «Свобода» начали все объяснять. Там, типа, не смог какую-то арену к чемпионату закончить. На выборы попросили сто лямов, а у него на счетах было только семьдесят. Или вот еще: там какая-то клава у него была в доме, так она типа чьей-то дочкой значилась. Чуть ли не… И клиент наш ее бейсбольной битой отмудохал, типа на спидах был или под инеем. В общем, про «Почему?» версий целое лукошко, а факт в том, что ни хера непонятно. А в плане «За что?» — так там классический пакет. Когда не знают, что предъявить — при всем том, что предъявить есть что! Ну просто, если предъявлять по делу, сразу всю Администрацию и весь Совбез нужно за содействие закрывать… Так что там в обвинении — все эти прекрасные изобретения последних десяти лет, по которым жарят самых аппетитных. Во-первых, 218-я статья, «Упущенная выгода». Не знаешь такую? О, Витя, срочно, говорю, вали из своей Вены, пропустишь все интересное на родине! У нас в Кодексе есть пункт, по которому могут закрыть вообще любого. «Упущенная выгода», Витя, это когда какой-нибудь следок у себя на калькуляторе мобильника подсчитывает, что ты мог на поставках тушенки в Питер заработать двадцать тысёндз, если бы отгружал ее по доллару за банку, а не по семьдесят центов. А ты заработал только пятнадцать тысёндз. Стало быть, ты совершил преступление, Витя! Недополучив прибыль! Ты сам себя, скотина, обманул! Следишь за логикой? В итоге, тебя — под руки и на хату! На выходе — пять лет с конфискацией! И главное, не нужно ни телефоны слушать, ни почту читать! Ни операм работы, ни налоговикам! Уголовка — с нуля, по одной накладной поставки товара! Что? Ну конечно, про частный бизнес идет разговор, Витя! Конечно не про государственный консервный завод! «Упущенная выгода»! Где состав преступления? Ну это философский вопрос, согласись! Ну, теоретически, заработал бы больше — больше бы налогов заплатил! Народу республики Беларусь! Так что давай на нары, пассажир! Нет, ну Сергею Юрьевичу еще там добавили, чтоб кулек с горкой был. Чтобы два раза, так сказать, не вставать: 216-я, тоже, кстати, шедевр стилистики, «Причинение имущественного ущерба без признаков хищения», и 243-я, «Признаки преступного неиспользования обязательств, повлекших потерю прибыли». Ты вдумайся в эти формулировки, коллега! Вдумайся! Девушка, долго еще? — Последнее обращено к продавщице, и та быстренько выкидывает на прилавок недостающие средства.

Юноша выпархивает из торговой точки, а Яся уже набирает, набирает на трубке. Папин телефон включен, но не отвечает. Дочка, спотыкаясь пальцами о клавиатуру, набирает в браузере его имя и свою фамилию и получает удар под дых. Суета возле въездных ворот, которые никогда не были ей особенно родными, но тем не менее. Садовник Валентин Григорьевич инструктирует одетого в серый зимний камуфляж командира спецподразделения: «И там, как двери пройдете… Сразу налево лестница… Наверху, на первом пролете — белая дверь…» Монтажная обрезка, группа захвата в масках, расположившаяся у дверей, взрыв пневмопресса, дающий много пара, но мало звука, и грохот берцев по коридору — камера бежит за темными фигурами. Секундная пауза — взвод натыкается на Лауру, один из бойцов сбивает ее с ног и наваливается на нее сверху, прижимая к полу, второй шипит на ухо: «Молчать! Ни звука!» Невнятная фраза, сбоку: «Ты смотри, они тут негру у себя…» Монтажная обрезка, группа захвата у белых дверей, один из спецназовцев показывает пальцами: «три, два, один» — и кошачьим движением уходит в бок. Двое других подносят к двери таран и со второго раза выносят ее вместе с косяком. Взвод проникает внутрь, камера бежит за ним, в рабочем кабинете никого нет, но «Альфа» оказывается готова к этому повороту.

Хорошо просвещенный садовником Валентином Григорьевичем отряд, сметая по пути инкрустированные столики и трехсотлетние китайские вазы, устремляется к крохотной двери возле массивного шкафа из рустированного ореха. Дверь замаскирована дубовыми панелями в тон стен кабинета. Все эти годы Яся не знала о ее существовании. Хозяину кабинета не хватило времени на то, чтобы замкнуть дверь, а потому спецназ проникает туда без заминки. Они протискиваются в проем по одиночке, черная фигура за черной фигурой. Они цепляются за косяк прикладами укороченных штурмовых автоматов и пыхтят. Из помещения звучит упомянутая разговорчивым покупателем фраза, первая часть которой обозначает лицо, второе — то направление, в котором лицо необходимо устремить.

Камере требуется несколько секунд, чтобы добежать до потайного проема. Когда она оказывается внутри, дело уже сделано. Теплая испуганная фигура распластана по паркету. На ней восседает черный демон в маске, вдавливающий спину фигуры своим коленом в пол. Демон от души затягивает зеленые пластиковые наручники на запястьях. Камера осматривается по сторонам, по всей видимости, надеясь запечатлеть денежные пачки, горы золотых монет, постеры с детским порно. Крохотный кабинет без окон вмещает в себя скромную кровать, знакомую Ясе прикроватную тумбочку, на которой стоит предмет брабантского разноцветного стекла art nouveau, заливающий потайную цитадель мягким узором из разноцветных пятнышек.

Из официального комментария под записью девочка узнает, что дом опечатан и скорей всего будет обращен в доход государства вместе со всем содержимым. Вечером Ясину съемную квартиру посещает следственная группа. Она вскрывает полы, снимает крышку унитаза, потрошит содержимое морозильной камеры холодильника и даже врезается в туалетный стояк, чтобы убедиться, что Янина Сергеевна не зафиксировала драгоценности, деньги или иные материальные ценности среди текущих по стояку помоев. Не найдя ничего, Ясю сажают в автомобиль и увозят на допрос в СИЗО КГБ.

Беседа с двумя оперработниками, заходящими в комнату попеременно, фиксируется на видео. Следствие интересует, с какой целью Янина Сергеевна перемещалась в Москву и Вильнюс, не вывозила ли она за пределы Беларуси деньги для перевода их на иностранные счета. Первый следователь кучеряв и похож на актрису Гурченко в расцвете ее творчества. Он умеет изображать улыбку. Его любимая фраза: «Ну хорошо… А если…» Второй следователь похож на актрису Людмилу Гурченко после того, как возраст и изменения в характере вывели ее с первых ролей на вторые, а кудряшки сменились ровными короткими волосами. Он не знаком с мимическим движением улыбки. Лучше всего ему удается облокотиться о стол, думать три минуты, а потом резко поднять взгляд, прожигая подозреваемую глазами, полными ревнивой подозрительностью стареющей красавицы. Его любимая фраза: «Что это значит?» На пятом часу допроса следствие переходит к главному. Ясе предъявляют распечатанный исполнительный лист суда Фрунзенского района города Минска и спрашивают: «Что это значит?» Естественно, ответственным за этот напряженный момент является следователь в образе старой Гурченки. «Что это значит?» — допытывается он и вскидывает огненный взгляд, когда Янина Сергеевна объясняет ему, что уехала из Малмыг, потому что не могла там больше находиться, что в Москве пыталась заработать денег на то, чтобы компенсировать долг. «И что это значит?» — насупливает он брови и заглядывает ей в душу. Он подозревает неладное. Какой-то скрытый смысл. На пике подозрений его сменяет следователь в образе молодой Гурченки. «Ну хорошо… А если это нужно было, чтобы уйти от налогов?» — предлагает он вариант. Подозреваемая в соучастии не может понять этот вариант. Она крутит его и так, и эдак и просто не видит, как это может быть связано с папой. Тогда появляется следователь в образе старой Гурченки и продолжает: «Хорошо. Он вам не помог. Ни уйти от распределения. Ни компенсировать штраф. Что это значит?» — добивается он от Яси. «Наверное, то, что он меня не любил», — дает показания опрашиваемая, опасаясь, что сейчас ей в лоб ударит догоночка: «А это что значит? Что значит то, что он вас не любил?»

Ее отпускают во втором часу ночи, не взяв подписки о невыезде. В некотором смысле подписка не нужна — свидетельница и так не может никуда деться из-за исполнительного листа. Следователь в образе молодой Гурченки, теребя красные глаза, сообщает, что с ней обошлись по-человечески, так как «вообще-то ночные допросы у нас запрещены процессуальным кодексом, мы должны были вас поместить в камеру до утра и начать работу с девяти. Но у нас аврал, как вы видите, оперативная группа будет на ногах всю ночь, допросы, опросы, обыски, так что мы включили вас в карусель. Захотите нажаловаться — мы можем чисто для профилактики вернуться к вашему допросу и поступить по кодексу! Смотрите сами!» Ввиду специфики местного этоса Ясе не сообщают, что она вне подозрений, но она понимает это сама по ряду косвенных признаков, проявленных во время прощания, когда ей выдавали изъятые во время задержания шнурки и телефон. В конце концов, ободранные обои ее квартиры, похоже, произвели на опергруппу впечатление. Получая обратно свой паспорт, Янина Сергеевна узнает, что является единственным человеком в мире, который может осчастливить задержанного продуктовой передачей: в СИЗО КГБ посылки принимаются только от родственников первого порядка. Матери у обвиняемого нет, жена умерла, а дочь одна, Янина Сергеевна. Свидания в СИЗО КГБ не предусмотрены правилами внутреннего распорядка.

* * *

Современный человек обучен таким вещам, как извлечение квадратных корней, умение отличить коринфский ордер от ионического; он знает, как оказать первую помощь пострадавшему при химическом ожоге, как делать дыхание рот в рот и как написать имя «Навуходоносор» без ошибки. Большинство этих вещей — дыхание рот в рот, Навуходоносор или квадратные корни — ему не понадобятся вообще никогда. А если он и попытается их извлечь, вдохнуть или написать, подоспевшие профессионалы объяснят ему, что лучше бы и не начинал, так как в легких — вода, в корне — ошибка, а в Навуходоносоре должно быть четыре «о», а не пять.

С другой стороны, стоит человеку столкнуться с необходимостью собрать передачу в СИЗО КГБ, и оказывается, что он не знает об этой задаче ровным счетом ничего. С учетом статистики, вероятность того, что кто-нибудь из близких человека будет нуждаться в передаче, арифметически более велика, чем то, что ему придется в век калькуляторов ломать голову над забытыми квадратными корнями.

Наша героиня убеждается в собственной беспомощности перед лицом гастрономии подследственных немедленно после того, как задумывается о ней. Она жалеет, что оформлять посылки задержанным не учат в школе и институте. Она заходит на форумы и читает посты «Как собрать передачу в СИЗО КГБ», но вместо полезных знаний на нее сваливаются килобайты концентрированного человеческого горя. Она заходит на сайт КГБ и видит интервью его председателя о мерах по борьбе с халатностью и тунеядством, отчет о субботнике, проведенном офицерами на территории Дома ветеранов, а также новость об учреждении детской спартакиады, посвященной годовщине назначения Феликса Эдмундовича Дзержинского председателем ВЧК. Тема передач тут отсутствует: она не должна интересовать добропорядочных посетителей официальной странички Комитета. Сам факт обращения к этой теме деклассирует пользователя, так что копаться, собирая крохи данных, приходится по информационным помойкам со всплывающими онлайн-играми, в которых сисястые эльфийки в бронированных бюстгальтерах эротично тычут посохами в монстров. Так, закрывая поп-апы, Яся узнает, что посылка не должна превышать тридцать килограммов, что отдать ее можно завтра с восьми тридцати до десяти.

Она идет в продмаг и утрамбовывает в рюкзак: макароны, тушенку, шоколад, молоко. Утром она надевает две пары колготок, джинсы, двое носков, два свитера, пальто и едет на станцию метро «Октябрьская». Вагон заполнен спящими людьми, жадно добирающими последние минуты покоя. Сон в метро — не самый глубокий, но самый заразительный.

Выход из метро «Октябрьская» шарахает по глазам солнцем. За ночь плечи города присыпало перхотью и сейчас ветер и дворники ссыпают ее с тротуаров на проезжую часть. Яся греется кофе «Оскар». Вспененная смесь яичного белка, ложки коньяка и ложки сахара, уложенная поверх озерца эспрессо, является достаточной причиной встречать раннее зимнее утро на «Октябрьской», даже когда тебе не нужно нести передачу в находящееся рядом СИЗО КГБ. За огромными окнами обозревающего проспект Сталина кафетерия — самый странный и самый прекрасный город на земле; город, не обладающий признаками города; город, в котором у людей лица, как в черно-белых фильмах. Город видимой чистоты и невидимых страданий, город, в котором все самое главное надежно спрятано от случайных глаз, город, на гербе которого сложила руки на груди спящая Царица Небесная и Земная.

Допив кофе, девочка перематывает шарф в положение «очень тепло», поправляет рюкзак так, чтобы он согревал большую часть спины, и идет мимо ГУМа к улице Комсомольской, где вдоль убранного гранитом парапета у бокового входа уже переминается на морозе очередь объединенных одинаковым горем людей. Очередь неожиданно длинна. Яся никогда бы не подумала, что пребывающих под следствием в самом закрытом в стране изоляторе может быть так много.

Она слушает разговоры в очереди четверть часа, потом быстро отходит к ближайшей мусорной урне и выбрасывает туда макароны, тушенку, шоколад, молоко. Макароны — потому что их не на чем и негде варить; тушенку — потому что ее невозможно открыть, так как подследственным не дают режущих предметов; шоколад — потому, что он возглавляет перечень запрещенных к передаче в СИЗО КГБ продуктов, почему — никто не знает, возможно когда-то, на заре существования СИЗО, автору первых правил внутреннего распорядка показалось, что слишком жирно будет зэкам жрать шоколад. Что до молока, то оно совершенно бесполезно, так как продукты к содержащимся под стражей попадут лишь через четыре дня, все это время они будут проверяться либо ждать проверки. Молоко за это время успеет скиснуть.

Яся переходит дорогу, заходит в магазин под башенкой и собирает в опустевший рюкзак новый продуктовый набор: мармелад, который можно, карамельки, которые можно, копченую колбасу, которую нельзя, но — можно, ведь ее, как свидетельствуют в очереди, принимают в трех из четырех случаев; она покупает сухари, соленое сало, мюсли, а также апельсины, мандарины, несколько лимонов — все это поможет справиться с дефицитом витаминов. Еще она берет чай, сахар, кофе и «Роллтон». Все продукты она помещает в отдельные целлофановые пакеты, как научила ее очередь.

Через час ожидания на морозе она оказывается в помещении, пропитанном запахом кислых щей. Здесь все собранное Ясей взвешивают и вносят в опись.

— Что указать в графе «Передающее лицо»? — осведомляется сидящий в окошке охранник-контролер. Его уши упираются в серую форменную кепку с квадратным козырьком. И кажется, не будь кепки, эти лоб и макушка развивались и развивались бы ввысь и вширь.

— Янина Сергеевна, — отвечает девушка. И через секунду: — Дочка! Укажите, что передала дочка!

Надзиратель бесстрастно кивает и принимает все, включая сухую колбасу.

Дочка выходит на улицу, делает глубокий вдох и смотрит в небо. После пребывания, даже очень краткого, в комнате с решетками на окнах и тяжелым запором на входной двери мерой свободы становится пощипывание мороза в носу, мерой счастья — возможность идти в любую сторону по своему усмотрению. Девочка спускается к Немиге по декоративным улочкам, на которых так органично смотрелись бы булыжные мостовые, но их залили асфальтом много десятилетий назад. Тут, на дне ущелья, сформированного торговыми центрами, небо кажется более далеким, чем у проспекта. И Яся поднимается по открыточному холму возле белой церкви, проходит рядом с античным храмом консерватории и заканчивает там же, где начала, — у «Октябрьской».

Под аркой, утяжеленной червонной советской мозаикой, — многолюдная толпа. «Псих какой-то!», «Циркач!», «Нет, морж православный!» — шепчутся вокруг. Из центра образованного людьми кольца слышны выкрики. Голос кричащего кажется Янине знакомым, и она протискивается глубже. На ледяной слюде у входа в арку переминается массивная фигура. Босые ступни собравшего толпу убраны в целлофановые пакеты, ногти на них из-за холода уже приобрели синеватый оттенок. Кричащий молод, его волосы всклокочены, глаза блуждают по толпе, не в силах сфокусироваться на ком-то одном.

— Мы состоим из тепла! Когда мы умрем, тепло превратится в свет, мясо — в песок, кровь — в воду! — выкрикивая это, чудак расстегивает куртку, бросает ее на лед, стягивает с себя свитер и бросает его на лед, тянет вниз молнию на брюках и выскакивает из них, шурша целлофаном на стопах. Ноги покрыты многочисленными и странными татуировками. — Вселенная устроена так: Святой — Человек — Монстр — Дух — Ад — Животное! Это большая награда — то, что мы родились людьми! Выше нас только просветленные! Стать просветленным сложно! А вот упасть вниз, превратиться в голодного духа, или в монстра, или в животное — проще простого!

Лицо кричащего тронуто щетиной в той стадии, когда эту поросль еще не назовешь бородой. В щетине застрял мусор. По подбородку стекает слюна.

У границы внутреннего кольца толпы с видом бригадира прохаживается нищий — бойкий чернявый парень в утепленной бундесверовской куртке. На его груди — табличка «Подайте пострадавшему во время боевых действий АТО на востоке Украины». От чьих действий он пострадал и на чьей стороне сам находился, нищий не указал из маркетинговых соображений: так выше сборы, ибо подавать будут и те, кто за Россию, и те, кто за Киев.

— Свихнулся парень! — комментирует нищий, кивая на надсаживающегося. — Второй день сюда выходит. Сейчас проповедь свою скончит, разденется и кружить начнет!

— А зачем кружит? — интересуется вкрадчивый голос рядом.

— Ну, типа, взлететь пытается, — пожимает плечами нищий. — С богословскими целями.

— И как, получается ему взлететь? — хмыкает тот же голос.

— Кто ж знает, — отвечает нищий. — Менты его все время раньше принимают. Чем раскрутится как след.

— Единственное, что остается при перерождении, — наше сердце, — выкрикивает пророк, стягивая с себя майку. Под майкой — тянущее свои ветки от пупка к груди дерево баньян. Его ствол в нескольких местах перечеркнут свежими резаными ранами, как будто Натан пытался уничтожить татуировку, позабыв о том, что вместе с деревом погибнет и сам.

Яся протискивается ближе. Взгляд московского знакомца проскальзывает по ней, не узнавая. Натан уже не вполне в этом мире.

— Сейчас много кто с ума сходит, — пытается нормализовать пророка нищий. — Жизнь такая — все к хренам полетело! У меня дружбану миной руку по само плечо оторвало, так он тоже двинулся. Ходит по городу, ищет, к людям пристает. Не видел ли кто его локтя. Подайте Христа ради, кстати! — вспоминает беженец про свою основную миссию на выходе из станции метро «Октябрьская».

Обнажив торс, Натан раскидывает руки по сторонам, закрывает глаза и делает несколько глубоких вдохов. Из толпы выстреливает тенорком, таким, каким обычно на Комаровском рынке рекламируют свежие огурчики, только что из Ольшан:

— Если ты святой, пусть они мне тачку найдут! — Тенорок на полтона ниже поясняет окружающим: — Угнали мне тачку неделю назад. «Ауди», бочка. Так милиция говорит, что точно ее уже не найдут. Что слишком ходовая модель. И ее уже по Дагестану новый владелец катает! — Он снова обращается к блаженному: — Верни мне тачку, э!

Натан вдруг открывает глаза и говорит, вкладывая в каждое слово невероятную силу и вес. Только смотрит при этом не на спросившего тенора, а Ясе в глаза.

— Вы все просите у Неба исполнить ваши желания! Все время! Хочу! Хочу! Хочу! Вы и Бога-то придумали только для этого! Не зная, что ваши «хочу» Он давно уже исполнил! Что вы уже имеете все то, о чем думали! — Натан повышает голос и подается вперед, его руки взлетают вверх, он потрясает ими: — Если вас и нужно чему-то учить — это благодарности! Благодарности! Получили что-то? Идите и благодарите! Подарили вам — вернитесь к дарившему! И скажите спасибо! Спасибо!

Ясю по шее подирает мурашками.

Натан закидывает голову вверх, его татуированные руки превращаются в продолжение плеч. Он зажмуривается и начинает кружиться. Его вращение с каждой секундой становится все быстрее и становится сложным танцем — проскальзывая на пятке, Натан помогает себе носком второй ноги. Это похоже на многократно ускоренное мевлеви, в котором плавность заменена энергией, а облака ткани, окружающие фигуру дервиша, уступили мельканию мускулистых рук.

Всем глядящим вдруг становится очевидно, что они стали свидетелями чуда, выходящего за пределы физических возможностей человека, ибо любой из зрителей не сделал бы и трех полных кругов в одной точке с зажмуренными глазами. И когда у многих возникает ощущение, что Натан то ли уже приподнялся над землей, то ли вот-вот воспарит, рядом вырастают три кряжистые фигуры, которые обыденно сбивают его с ног и заламывают крылья за спину, в наручники. Толпа стремительно рассасывается — никому из зевак не хочется попасть в протокол. Скрутив нарушителя порядка, его волокут вниз по ступеням, причем один из милиционеров тянет смятые куртку, брюки и свитер. «Мы тебя предупреждали? Предупреждали? — негодует возглавляющий операцию майор. — Ну все, готовься, Иисус, теперь — гарантированная пятнашка!»

Яся пытается пробиться к Натану, но сержант на входе в станционный опорняк объясняет ей, что «гражданин Москвы» задержан и увидеться с ним до суда не дадут даже консулу. И что после отбытия минимум двухнедельного ареста он будет посажен на поезд и депортирован.

* * *

ПАЗик на Малмыги распирает от детского плача. Хриплый ор наполняет автобус, как горячий воздух — баллон воздушного шара. Еще чуть-чуть, и тяжелая машина лопнет на лоскутки, разрываемая энергией слез. Время от времени раскаты плача купируются короткими злобными распоряжениями:

— Молчи, я кому сказала! Молчи, тварь ты мелкая! Сил моих нету, ну! Молчи!

Кричит одетая в голубой пуховик девушка, вступившая в материнские права, едва-едва выйдя из дочерних обязанностей. На ее лице такое выражение, как будто она была уверена, что раннее замужество несет радость, покой и чувство защищенности, а оказалось, что это все — про жизнь с алкоголиком, приводящим в дом дружков, про разрисованные зайцами обои на съемной квартире и утопленный малым в унитазе новый кредитный телефон. Она глобально обижена на Вселенную. Иные ее реплики подкрепляются глухими шлепками, после которых плач затихает на секунду, а затем взрывается еще громче.

Чтобы не ночевать в Вилейке, Яся выехала в половине четвертого утра, с легким рюкзачком, в котором собраны вещи на сутки. Завтра вечером она должна быть в Минске, ведь послезавтра — приемный день для передач отцу и ее рабочая смена. Яся не хочет спать, она хочет захотеть спать. Она хочет уткнуться лбом в ледяное стекло, провалиться в небытие и подремать хотя бы сорок минут.

— Ты в бар опять потащился, да? — надрывается девушка в пуховике. — В бар? Да? Ну как нет? Ну да же! Да! Ой, да знаю я, как ты на вокзале! Знаю, как ты по малой вышел! Уже пятнадцать минут нет тебя! Пятнадцать минут пи-пи не можешь, да? Да ты белую жрешь там, мудень! Свою всю пропил, мою теперь спускаешь?

Ребенок перешел на визг, но мама уже сконцентрировалась на другом ребенке, вызывающем в ней куда больше ненависти:

— Давай быстро ноги в руки и вали обратно в автобус! Данька плачет! У него истерика из-за тебя, козлонавта! Я его уже замахалась по жопе бить! Что в туалете? Я вот тебе сейчас покажу в туалете! Я тебе сейчас, скотобаза, покажу! — мама застегивает пуховик и выскакивает из автобуса, оставив крохотного мальчика на сидении одного.

По платформе расхаживает галка. Птица вообразила, что на грязном перроне вилейкинского вокзала она может найти что-то съестное. Она пробует одно за одним: выплюнутую кем-то жвачку, размякший в талом снегу окурок, конфетную обертку. Ее поиски настолько тщетны, что становится непонятно, как в принципе могут выжить птицы в эту беспросветную зиму, в этом закатанном в тротуарную плитку городе. И почему они не улетят? Ведь могут! В отличие от людей, у птиц есть крылья. Поковыряв клювом сигаретную пачку, галка грузно подпрыгивает, поднимается на крыло и уходит покато вверх, в серый картон неба. И вдруг становится понятно, что улететь, по-настоящему улететь, галке невозможно. Небо всего одно.

Потеряв из виду маму, ребенок прекращает плакать и начинает тихо поскуливать. Равнодушный водитель заводит ПАЗик — ему кажется, так семейная драма разрешится быстрей. Яся смотрит на влипшего в окно мальчика. Тот весь превратился в глаза, сканирующие зеркальные стекла вокзала в поисках родненьких, слишком занятых своей разборкой, чтобы помнить об оставленной на дерматине живой душе.

Яся присаживается рядом с ребенком, гладит его по голове и приговаривает:

— Не бойся, Данька. Мама сейчас вернется. А пока — посмотри туда. Видишь Луну? — Идеально ровный диск выглянул из-за облака и сияет на утреннем солнце свежеотчеканенной латунью. — Видишь справа на Луне пятнышко? Оно еще слегка темней всех остальных? Это — Море Ясности, Данька. На его нижнем берегу, выше и левее Моря Спокойствия, находится Озеро Радости, или Lacus Gaudii. Добраться до него очень просто, — голос девушки вздрагивает и хрипнет. — Нужно сесть в лодку. И плыть от Озера Сновидений по диагонали.

Она вытирает мальчику слезы своим мизинцем, а затем обнимает его и слегка покачивается с ним из стороны в сторону. Как если бы они сидели в лодочке, поддерживаемой фиолетовыми волнами.