От автостанции в Буде остался один покосившийся столб, а ведь когда-то столбов было четыре, и на них даже лежала шиферная крыша. Проходящий автобус в Глуск останавливался у столба в 7.30 утра. Об этом сообщала лаконичная надпись масляной краской на этом самом столбе. Когда-нибудь, когда деревню Буда выкопают из-под земли археологи будущего, они будут долго гадать, как эта деревня сообщалась с миром в XXI веке. Они найдут остатки дорог, но не найдут личного автотранспорта. Они увидят телеги, но отбросят всякую возможность того, что именно на них путешествовали жители деревни Буда в XXI веке. Они найдут покосившийся столб, оставшийся от автостанции, но не смогут разобрать надписи на нем. Исходя из того, что как-то людям перемещаться все-таки требовалось, археологи будущего наверняка придут к выводу, что жители деревни Буда путешествовали в пространстве с помощью телепортации. Какой-нибудь особенно удачливый ученый сможет выбить деньги на исследование этих древних телепортационных практик деревни Буда Глусского района Гомельской области и, спустя годы раскопок, представит сенсационное открытие: телепортатор, метод работы которого утерян. В качестве телепортатора в лучших музеях мира будет выставляться трансформаторный щиток «ЩО-2», висевший на том самом покосившемся столбе, оставшемся от автостанции Буда: именно возле этого столба следы ног аборигенов обрывались и именно здесь они материализовывались, вернувшись из путешествия.

Наших приятелей неряшливая надпись «Глуск 7.30» привела в глубочайшее уныние. Других рейсов тут не имелось, и было бы подозрительно, если бы они присутствовали. Между друзьями произошел спор сначала о целесообразности ехать в Глуск вообще, а затем, когда она была доказана Шульгой, — о целесообразности ложиться спать. В их представлениях о времени, «7.30» было ближе к вечеру, чем к тому времени, когда они просыпались. Когда и целесообразность улечься была доказана Шульгой («Дурни, не выспимся, приедем вареные, не втюхаем, что нам этот ученый цедит»), приятели столкнулись с тем, что в их доме нет будильника. Включать сотовые телефоны с часами и будильником они не решились, а заведенные ключом ходики на стене в столовой могли только показывать время, да в некоторые часы — всегда почему-то в разные, выпускали из себя кукушку, которая издавала каркающий звук и быстро пряталась обратно, прикрывая за собой дверцы, как будто ожидая, что вслед полетят тухлые яйца и гнилые помидоры. Сон вышел рваный: то и дело кто-нибудь просыпался и бежал в столовую смотреть на часы. Причем, поскольку из-за закрытых ставен темень в хате стояла космическая, всякий раз приходилось заходить заодно на кухню, нащупывать на полке у газовой плиты спички, идти в столовую, зажигать одну и подносить к циферблату. Бегающих было трое, нет, чаще — двое, так как Серый спал глубоким и ровным сном спортсмена и просыпался глянуть на ходики всего четырежды. Так вот, бегающих было несколько, спички всякий раз оказывались на разных концах полки, а то и вообще на кухне, рядом с часами, так что приходилось включать свет, чтобы глянуть, сколько времени. Это действие, если делал его не Серый, будило Серого, которому не посчастливилось спать на кровати у печи в столовой. И, если свет включал не Серый, спящий Серый без всякого зла, совершенно автоматически, брал под кроватью свой кроссовок и запускал в зажегшего свет, попадая куда-нибудь в жизненно важный орган. Что было парадоксально, кроссовки под кроватью у Серого почему-то никак не заканчивались, хотя по законам дневного времени их должно было хватить лишь на два броска, так как днем ног у Серого — всего две. Но у ночи, как известно — своя логика.

В половину третьего, съеденный тревожными мыслями о том, как бы не провалить еще и поездку в Глуск, Шульга зажег свет в столовой, получил кроссовкой в селезенку, отыскал пакет со свечами в шкафчике, зашуршал этим пакетом, получил еще одной кроссовкой под сердце, зажег две свечи и прилепил их под ходиками. Свечи предсказуемо свалились, загремев, Шульга получил еще одной кроссовкой в голову, поднял свечи, поставил их на блюдце и ушел спать, посчитав, что он оказал очень большую услугу спящему человечеству. Действительно, кроссовки летать перестали, но сон к троице все равно не пришел. В шесть пятнадцать из своей лежки поднялся шатающийся Хомяк, увидел, что на ходиках уже шесть пятнадцать, сел за стол и начал обдумывать планы воровства у Шульги майки Путина. В его не вполне выспавшейся голове роились самые невероятные сценарии, в которых были задействованы чечены с металлоискателем, Гриня Люлька с его боязнью компьютерных мышей, так и не утонувшая в болоте машина и даже последний оставшийся золотой бабы Любы.

В семь утра Хомяк набрал воздуха в легкие и заорал: «Полууундра! Подъем по камере!». Кроссовок Серого пролетел рядом с его левым ухом и шлепнулся о стену. Приятели быстро оделись и вышли: на улице стоял плотный туман, из которого, казалось, вот-вот выбредет на выпас стадо коров. Покинутые дома проступали сквозь мглу, как воспоминания старого человека. Молчаливые деревья, щербатые заборы, давным-давно обесточенные фонари проявлялись с акварельной размытостью совсем не в тех местах, где их зафиксировала память. Реальность утратила свою бесспорность и превратилась в набор призрачных штрихов, которыми некий всемогущий художник набросал черты мира, стилизованного под китайскую живопись на шелке. То тут, то там как будто сгущались силуэты давным-давно ушедших людей, превратившихся в сгустки воздуха, исчезающие перед глазами всякий раз, когда ты подходил слишком близко. Игра теней, ватная тишина, влажная эфемерность загипнотизировали приятелей.

— Прям как в Эрмитаже, — попытался передать ощущение окружавшей красоты Серый.

— Сюда бы Пугачеву, она бы тут такую песню написала, — поддержал его эстетство Хомяк.

У столба никого не оказалось, и было бы странно, если бы тут кто-то стоял. Хомяк предсказуемо занервничал:

— Пропустили автобус! Шульга, надо было шибчей вставать!

— Не егози, Хома. Нормально все, — одернул его Шульга.

— Может, и нет тут никакого автобуса, — продолжал нервничать Хомяк. — Отменили за ненадобностью.

— Не ссы, — отозвался Серый. Он облокотился на столб и сам себе напоминал китайского каратиста, который после многих побед и долгих часов занятий с нунчаками решил остановиться и помедитировать о сущности «дэ». Автобус материализовался из тумана без всякого звука, в строгом соответствии с ирреальностью окружавшего приятелей утра. Это был устаревший еще в середине ушедшего века ЛАЗ, выглядящий приветом из пионерского прошлого, когда булочки в столовых были вкусными, как мечта, а картинка в учебнике по географии могла заставить тебя построить жизнь так, чтобы однажды обязательно оказаться на озере Байкал. В автобусе уютно пахло солярой, а в красном углу, прямо над водителем, размещался иконостас из венгерских переводных картинок с грудастыми женщинами и усатыми мужчинами с гитарами.

— На камволь? — спросил водитель строго, и сам характер вопроса означал, что он принял их за туземцев.

— Не, у Глуск едзем, — решил сохранить конспирацию Шульга.

— Па дзесяць с чалавека, — сказал водитель.

— Есть тольки дваццать на траих. Возьмешь? — решил развить успех маскировки Шульга.

— Ай, хуй з им, давайце дваццать. Тольки билецикау даваць не буду.

Шульга протянул деньги и занял место «на камчатке», чтобы предупредить дальнейшие разговоры: у него не было уверенности в том, что им удастся поддерживать беседу на нужном уровне туземности. В этом автобусе хорошо звучала бы песня «Крылатые качели», но доминировал тут русский шансон. Надсадный мужской голос пел про купола и кресты, хотя чувствовалось, что на самом деле он поет про любовь, женскую красоту, одиночество и что-то еще, такое очень сложное, не выразимое словами, отчего хочется бессвязно выть и биться головой о стену. Однако, поскольку набор разрешенных каноном тем в шансоне очень узок, ему приходилось петь именно про купола и кресты. Водитель сделал громче, чтобы вошедшие, чего доброго, не заснули: ему не нравилось, когда кто-то спал в салоне тогда, когда ему самому хотелось спать.

Туман мало-помалу рассеивался, обнажая просыпающиеся поля и деревни, которым уже никогда не суждено было проснуться. К Глуску вела аллея из уставших стоять по стойке смирно тополей: тополям хотелось на юг, к морю и теплу, им хотелось купаться в солнечном свете и млеть от красоты далеких гор на горизонте; на худой конец, они готовы были сесть на дорожное полотно и придремать, собрав ветки в уютный комочек, но стоять так, вытянувшись в ненужном приветствии бредущим мимо молоковозам, тракторам и комбайнам, которые никогда не видели моря, было невыносимо для тополей. Потом тополя безмолвно исчезли, и вместо них на обочины впрыгнули яблони-дички: казалось, когда-то давным-давно далекий предок этих яблонь совершил смертный грех, за который теперь его потомки расплачивались корявостью собственных стволов и уксусной кислотой плода. Показались первые хаты, плакат «Хойян — город-побратим Глуска» с двумя тянущимися друг к другу ладонями, розовой и желтой, подсказал, что они уже в городе. Автобус остановился прямо в центре, между милицией и зданием районной администрации.

Ребята выпрыгнули из автобуса и размялись. Серый разминался, делая резкие рывки руками в разные стороны, Хомяк хрустнул костяшками пальцев, как будто готовясь к драке, Шульга просто потянулся и зевнул.

— Ну что, где этот Вайчик? — хмуро спросил Серый, глядя по сторонам с таким лицом, как будто Вайчик должен был встретить их прямо у автобуса.

— Здрасьте, — обратился Шульга к проходившему мимо мужчине в клетчатой фланелевой рубашке и с такой же клетчатой сумкой.

— У цибя можа што выпить есть? — поздоровался мужчина.

— Не, нет.

— Очэнь нада, — пояснил мужчина.

— Где тут Вайчик? — спросил Шульга.

— Ясна, где, — ответил мужчина. — У учылишчэ. Учыць.

— В каком училище? — хотел знать Шульга.

— Ты што, наркоманин? — внимательно присмотрелся к нему прохожий. — Што значыць, в каком учылишчэ? У нас што, учылишчау многа? В лесахазяйственам учылишчэ!

Мужчина еще раз пристально всмотрелся в троих остановивших его парней, не нашел никаких четких примет, доказывающих, что они не наркоманы (наколок, мозолей на ладонях), и быстро пошел прочь.

— Вот придурок, — ругнулся Серый.

На крыльцо здания Глусского РОВД с гигантской надписью «Милицыя» вышел Выхухолев. Он был в хорошем настроении. Ему хотелось сделать что-нибудь доброе людям, но он не знал, что именно и как.

— Зырьте, пацаны, какие тут менты жирные, — быстро кивнул на потягивающегося на солнце Выхухолева Хомяк. — Вот такой вот дуримар и оприходовал наше бабло.

Шульга и Серый посмотрели на Выхухолева. В Шульге внезапно вскипело: он сам удивлялся этим приступам внезапно душащей его ярости, которые туманили голову и заставляли поступать безрассудно.

— Идем за мной, — сказал он приглушенно.

— Ты чего, на нас мокруха! — зашипел Хомяк, но было уже поздно — уверенным шагом Шульга двигался в сторону майора и тот, привлеченный целенаправленностью этого движения, вперил в него взгляд. Отступать было поздно. Хомяк и Серый подтянулись за Шульгой. Они не знали, что точно у него на уме.

— Зьвините, дядзечка, вы не падскажэце, дзе тут лесахазяйственнае учылишчэ? — тщательно харкая фрикативным «г», произнес Шульга. Он знал, что они могли быть в розыске. Он допускал, что даже их фотороботы могли висеть где-нибудь внутри здания. Но, глядя в эти бесцветные рыбьи глазки, на серый форменный китель, обтягивающий пузырь живота, на сдвинутую на затылок фуражку, он бесился до одури, до желания накинуться на этого тюленеподобного человека, который вдруг сделался символом всех их бед. Ах, если бы милиционер спросил у ребят паспорта! Увидев прописку, он наверняка почувствовал бы неладное, а задав пару вопросов, с легкостью раскрыл бы убийство в Малиново, разгадав параллельно все те загадки, которые казались ему неразрешимыми. Но Выхухолев поступил по-иному.

— Вон там! — добродушно показал он на улицу, отходящую от здания администрации. — Документы принимают до конца июня.

— Спасиба вам бальшое, — стрельнул глазами спрашивавший, и троица ретировалась.

«Как хорошо, что ребята из деревень стремятся овладевать профессией, тянутся к знаниям, — умиротворенно подумал Выхухолев. — А не пьют днями напролет».

— Ну ты, Шульга, больной на всю голову! — зашипел Хомяк, как только троица отошла от здания милиции. А если б он у тебя документы спросил?

Шульга молчал: волна бешенства отступила, и теперь он сам понимал, что поступил безрассудно.

— А я тебя понимаю, дядька, — неожиданно поддержал Шульгу Серый. — Сам на этого карапуза посмотрел и завелся.

Лесник в Глусском районе, как впрочем и в целом по стране, должен обладать тремя главными навыками. Во-первых, умением договориться с браконьерами и самогонщиками о том, чтобы результатов труда браконьеров и самогонщиков не было видно. Во-вторых, лесник должен уметь отыскивать большие камни, устанавливать их на окраинах леса у дорог и писать на них слова: «Лес — наше богатство». Высшим пилотажем является способность сопроводить надпись рисунком бабочки, олененка, скопированного с обертки шоколадной конфеты «Варюша», аиста или задумавшегося о чем-то бобра. Третьим главным навыком лесника является умение организовать пикник с дичью для представителей районной, областной либо республиканской администрации. Стол должен быть обилен, угощения разнообразны, с обязательным присутствием живых раков, оленины и кабанины. Самогон должен быть чист, как хрусталь, а завершиться все должно баней и пением «Мне малым-мало спалось» под звездным небом.

Ничему такому в лесохозяйственном училище не учили, пичкая вместо этого учащихся избыточными знаниями о флоре, фауне и противопожарной безопасности, которые любой местный житель узнавал еще с первыми отцовскими подзатыльниками. Были также занятия по истории, идеологии и точным наукам, которые еще больше запутывали сложную картину мироощущения будущих лесников.

На территорию училища вели резные деревянные ворота, на которых были запечатлены барельефы двух белок, радушно протягивающих друг другу огромные орехи, что должно было символизировать богатство леса, кладовой природы. «Лесохозяйственное училище и Музей леса» — было написано под белками. Зайдя во двор, приятели узнали у курившего на пеньке коменданта, что Вайчик преподает в 112 аудитории, и прошли к ней. Двери аудитории были закрыты, но это не остановило Серого, рванувшего их на себя прежде, чем Шульга успел вежливо постучаться.

Внутри оказалось три десятка будущих лесников, внимательно слушающих лектора, который говорил веско и медленно. Лектор был молод, но облачен в бороду и очки, что побуждало обращаться к нему по имени-отчеству. На лице у лектора застыло такое выражение, будто его из года в год окружали олигофрены, он привык к этому, но был бы рад увидеть хотя бы одного нормального человека.

Серый удивился, что на его появление в дверях лектор не отреагировал, тем более он удивился, когда лектор, не поворачиваясь к нему, сделал небрежный знак рукой: мол, опоздавшие, проходите, садитесь, не отвлекайте меня и аудиторию.

— Слышь, иди сюда, — сказал Серый громко, перебив говорящего на полуслове.

Лектор повернулся к Серому с таким видом, будто с ним заговорила человеческая задница.

— Вы из какой группы? — люто нахмурившись, спросил он.

— Я из никакой группы. Сюда иди. Разговор есть, — предложил ему Серый, который начал раздражаться непонятливостью мужчины.

Тот еще некоторое время повращал глазами в орбитах, показывая, как он удивлен бесцеремонностью визитеров, снисходительно процедил залу: «Пока подготовьтесь к тесту, который будет у нас в конце занятия» — и чинно поплыл навстречу ждущей его в дверях троице.

— Ты Вайчик? — спросил у него Серый.

Шульга все хотел подключиться к беседе, но ему стало интересно, чем закончится это общение.

— Я попросил бы! — напрягся Вайчик. — Александр Иванович!

— Хорошо, Александр Иванович, — отмахнулся Серый. — Короче, мы от Грини Люльки.

— А кто это? — удивился Вайчик.

— Не важно. Разговор есть, — Серый взял его за пуговицу рубашки. Вообще ему очень хотелось врезать лектору по зубам, он инстинктивно чувствовал, что после этого беседа пойдет легче. Похоже, почувствовал намерения Серого и Вайчик, потому что сократил градус собственной величественности и даже изобразил улыбку.

— О чем, ребята, разговор?

— У нас бабка в деревне Буда золотые монеты нашла, — отодвинул Шульга Серого. — Сказала, что на берегу, но потом оказалось, не на берегу. А Гриня Люлька нас к вам отправил.

— Так вы про клады решили пообщаться! — на лицо лектора вновь вползло презрительное выражение.

— Ну, типа того, — надвинулся на него из-за плеча Шульги Серый.

Лектор пристально посмотрел на них: было видно, что его подмывает послать визитеров на четыре стороны, но опыт интеллигентской жизни в агрессивной среде Глуска подсказывает, что иногда высоких и широкоплечих незнакомцев, обращающихся к тебе со странными просьбами, лучше не посылать.

— Ну хорошо, у меня сейчас лекция. Приходите через сорок минут, — тоном огромного одолжения произнес Вайчик и захлопнул перед троицей дверь.

— Ишь ты, лекция у него. А что, эти дровосеки подождать не могли? — возмутился Серый, но Шульга уже тащил его прочь.

Дожидаясь Вайчика, приятели решили посетить Музей леса. Хомяк был решительно против: ему казалось, что музей — это такое место, куда парень идет с девушкой, чтобы продемонстрировать ей собственную культурность и склонить ее к близости. Поскольку ни Серого, ни Шульгу он к близости склонять не намерен был, он пытался настоять на собственной идее прогуляться к магазину за пивком: без алкоголя, недоступного в Буде, его душа зачерствела, как забытая на столе горбушка хлеба. Но Серому хотелось в музей, он надеялся увидеть в нем барсука, Шульге же хотелось в музей потому, что он считал себя человеком умным.

Они купили билеты у коменданта, который по-гусарски подкручивал усы, облокотившись на забор. Тот проводил их к деревянному домику музея, снял замок и включил свет. Коллекция оказалась необычной. Рядом с чучелами волков, медведя, енота, лисы (барсука не было) и других вполне реальных созданий, тут стояли создания из мира мифов. «Волколак», то есть оборотень, был изображен как большой черный волк, вставший на задние лапы и распростерший передние для нежного объятия. «Волколак (Полесье, Витебская и Могилевская области). От проклятья можно избавиться, напившись воды из нужного зачарованного колодца, ручья», — сообщала табличка, стоящая у когтистых лап волка. Хомяк аккуратно тронул шерсть — на ощупь она была настоящей. Рядом на камне сидел «ужиный король» — змея с прикрепленной к голове крохотной золотой короной. «Ужиный король (Брестская, Витебская области) может потребовать у человека услугу (уничтожить осиное гнездо, убрать мешающий змеям муравейник и т. п.), но взамен выполняет одно заветное желание», — было написано на табличке. Еще глубже, рядом с детально описанными повадками летучих мышей и несколькими чучелами оных, стояло странное создание, напоминающее то ли переплетенье сухих ветвей, то ли двуногую большую обезьяну с сидящими очень глубоко глазами. «Кущальник, или бармалей, — говорилось на информационном стенде. — Глусский, Октябрьский, Малиновский, Бабировский р-ны. Встречается глубоко в хвойном лесу после заката солнца, пугает прохожих, сбивает их с дороги. Помогает трехкратное чтение молитвы «Радуйся, Мария». Из полутьмы экспозиции выглядывали лесуны, какие-то живые пни с бровями, сделанными из мха; видна была дрянь, похожая на ожившую паутину.

— Шчас я вам веселье включу! — крикнул откуда-то из подсобки комендант и щелкнул тумблером.

У медведя, лисы, енота, волколака и кущальника зажглись ярко-красные глаза. Чучела вокруг зашевелили лапами, издавая мычащие, ревущие и стонущие звуки.

— Ну его на хуй! — припустил Хомяк из домика. Шульге и Серому тоже стало не по себе, но они еще некоторое время покружили по экспозиции, с содроганием обнаруживая совершенно реалистично, как в восковом музее, воссозданных гнилостно-бледную девушку-утопленницу, странное животное с телом огромного кузнечика и человеческой головой. Шарахнувшись от дикого кабана, который в кроваво-красной подсветке тоже казался существом потусторонним, они ненадолго замерли перед медленно движущимся камнем с надписью «Шкловский идол». Но тут камень стал расти из земли, размягчаясь и как бы обретая телесность, и они предпочли выйти вон, не узнав, каким именно люциферским свойством обладает камень.

— Ну и ну, — прокомментировал странный музей Серый.

— Шняга полная. Наставили чучел, повтыркивали в них моторчики и бабло с людей стригут, — принялся критиковать Хомяк, которому стало неловко из-за своего поспешного бегства.

Рядом ходил комендант, довольно улыбаясь в усы. Было видно, что он вслушивается в обмен впечатлениями.

— Так я не понял, — обратился к нему Серый. — Волколак, он существует или нет?

— Что значыт «сушчэствуе»? — философски спросил комендант. — Старые людзи расказывают пра его, значыт — сушчэствует.

— Как это? — не понял Серый.

Комендант решил не вступать в полемику, отрезав:

— Для некаторых лес — это зайцы, дзятлы и чэрника. А некаторым в лесу работаць.

— Вот Брюс Ли — существует, — попытался сформулировать свое недоумение Серый. — И барсук существует, хоть его тут у вас нет. А вот вся эта нечисть.

Комендант отмахнулся и пошел закрывать музей. Приятели тем временем пошли к аудитории 112. Урок закончился: будущие лесники с беспечным видом носились по коридорам и со смехом обсуждали, кто из них достоин включения в Красную книгу из-за редких физиологических особенностей (большие уши, крючковатый нос, кривые ноги), а кто нет. Чувствовалось, что они люди позитивные, им можно доверить лес.

Вайчик встретил приятелей у дверей и провел внутрь аудитории, усадив за ученические парты. Сам стал на лекторское место у трибуны. Так троица оказалась с ним в неравных условиях: они были как бы слушатели, а лектор как бы доминировал, их разделяла символическая черта академического подчинения.

— Золото, — коротко напомнил Серый, который эту черту то ли не уловил, то ли уловил, но не поддался.

— А что золото? — переспросил обнаглевший в своей естественной среде Вайчик. — Что ищем? Золотую комнату? Карету Наполеона с сокровищами, утонувшую в Березине? 12 апостолов? Крест Евфросинии Полоцкой?

— Вот ты и скажи, что мы ищем, — спокойно парировал Серый. — Что мы ищем? — обернулся он к приятелям.

Те пожали плечами.

— Историю, конечно, знаем на уровне средней школы? — пренебрежительно процедил Вайчик. Для него не было более негодного существа, чем то, что знает историю на уровне средней школы.

— Мне на уроках истории сидеть милиция не дала: пришли, браслеты застегнули и увели в тюрьму, — сообщил Хомяк, заставив Вайчика нервно сглотнуть.

— Так от меня вам что надо? — спросил лектор.

— Золото, — повторил Серый.

— Господи, да как же утомили такие вот придурки! — он с вызовом глянул на Серого. — Для которых интеллектуалы — инструмент в погоне за фантазмами, порожденными наивным воображением. Такие идут в университет не за знаниями, а за картой немецких дотов, чтобы найти пулемет времен войны — а они думают, что пулемет времен войны непременно лежит в доте и дожидается таких вот олухов. Нет, не надо сравнивать их с Индианой Джонс! — отбросил Вайчик мысль, которая пришла к нему в голову. — Индиана Джонс хотя бы мог читать по-арамейски. К тому же, он знал, что такое Ковчег Завета и Грааль. Эти же напридумывают себе ковчегов, выкованных из красной ртути, причем эти ковчеги утопнут непременно рядом с их селом во время эпического перехода Наполеона через реку Доколька. И, главное, им достанет смелости явиться к ученым прямо в грязных кроссовках, — он опять с презрением окинул взглядом Серого, — и начать свои даунские расспросы.

Если бы Вайчик был менее интеллигентен, он бы сплюнул. Но поскольку он считал себя интеллектуалом, он просто сморщил лицо и покачал головой.

— Это ты, что ли, ученый? — поинтересовался у него Серый. В других условиях он бы уже давно ударил Вайчика, но обстановка аудитории, трибуна, величественность позы лектора и та несчастная парта, за которой он сам сидел, его останавливали.

— Да, я что ли ученый, — сказал Вайчик с достоинством. — Закончил истфак БГУ, магистратуру «Сравнительная история стран Центральной и Восточной Европы», стажировался в Штатах.

— У нас во дворе зек был, Серегой звали, — парировал спорщик, — в свой сорокет пятнаху на нарах отпарил. Вот он — ученый. Мог авторитетно обрисовать, как себя вести, если другие зеки тебе у дверей камеры полотенце постелили, принимая в коллэктив. Или, например, курил ты и случайно на пол в камере чинарь уронил. Что делать? А? Ученый, объясни, что делать? Ну?

Было видно, что Вайчик не хочет отвечать: ему противен разговор о жизни деклассированных элементов.

— Ну давай, чего молчишь? Чего с чинарем делать, если на пол в хате уронил?

— Поднять, — наконец, брезгливо произнес Вайчик, — если курить хочешь. А если не хочешь — затоптать и выкинуть.

— А вот и добро пожаловать в петухи! — Серый вел себя так, как обычно вел себя Хомяк. Это Хома любил порассуждать о тюремной школе. — Если ты, голуба, к чинарю на полу рукой прикоснешься, — даже чтобы выкинуть, — пиздец тебе полный! Понял? Ученый он!

— Послушайте, давайте уже прощаться, — почесал шею раздраженный Вайчик.

— Отзынь, Серый, — Шульга понял, что разговор приобретает нежелательный для них поворот, и взял инициативу в свои руки. — Мы, может быть, заспорились, а между тем ехали к вам издалека. Так получилось, что мы интересуемся прикладной археологией и даже уже начали раскопки в одном месте, но ничего не нашли. Все-таки, где еще поискать клады, которые не были выкопаны и вывезены в Германию во время оккупации?

— Это какой оккупации? — не понял Вайчик.

— Немецкой, ясное дело, — пожал плечами Шульга.

— Единственная оккупация, которая была у нас в двадцатом веке, — голос Вайчика набрал громовую силу и эхом метнулся по зданию училища, — это советская оккупация.

Красные оккупировали территории свободной Литвы, Украины, Польши и Беларуси. Из-за красных погибла Белорусская Народная Республика. Это красные вывезли в Москву такие святыни, как тот же крест Евфросинии, который бесследно исчез. А под немцами тут открывались белорусские школы, издавались газеты на языке, творила Наталья Арсеньева.

Серый встал и сделал несколько шагов к Вайчику.

— И все-таки вы говорили про карету с драгоценностями, — быстро напомнил Шульга, понимая, что разговор вступил в финальную и, возможно, кровавую стадию.

— Дебилы! — закатил глаза Вайчик. — Какая к черту карета с драгоценностями? Какая золотая комната? Вы бы почитали книги об отступлении армии Наполеона! «Легенды Нясвiжскага замку», например. Дневники солдат, воевавших на стороне Наполеона. Из книг бы вы узнали, что все награбленное в Москве наполеоновская армия отдавала постепенно, оставляя в трактирах и гостиных дворах деревень, через которые прошло отступление. Не было никакой кареты с драгоценностями, утонувшей в Березине! Было десять возов золота, которые мародеры с трудом тащили на себе и оставили в трактирах современных Беларуси и Польши.

— Дядя, что это значит в практической плоскости? — быстро спросил Хомяк, заметив, что Серый подошел уже почти вплотную к трибуне.

— В практической? То, что хватит искать золото Наполеона! Ищите золото тех, кто принимал и кормил его армию.

— Это не совсем практическая плоскость, — усмехнулся Шульга.

— Ну, в Октябрьском есть руины таверны, конец XVIII века, последний известный собственник — некий Моня. Вот, покопайте там. Может, кубышку с монетами найдете.

— А как найти таверну в Октябрьском? — уточнил Шульга.

— За третьим домом от магазина будет пустырь. Там и ищите.

Лектор принужденно улыбнулся, показывая, что иногда может снисходить до низменных интересов аудитории и, обращаясь к Шульге, в котором ощутил родственную душу, уточнил:

— Так а что все-таки нужно было делать? В той социальной ситуации?

— В какой? — не понял Шульга.

— Ну, с сигаретой. Если уронил на пол? Ну, в тюрьме?

Его интонация показывала, что беседа подошла к концу и теперь он проводит с ними последние неформальные минуты.

— А, так нужно быстро сказать: «Газетку постелил». Тогда не запетушат. Потому что пол в камере — табуированная зона, — объяснил Шульга.

Лектор монументально покивал головой, признавая, что вот, был один вопрос, ему не известный, но теперь и этого вопроса нет. Серый тем временем подошел вплотную к трибуне, за которой стоял Вайчик. Несмотря на то, что трибуна была помещена на высокий постамент, глаза Серого оказались на одном уровне с глазами ученого — настолько высок был Серый.

— Повтори, что ты сейчас, блядь, сказал про Красную армию, — прорычал он.

— Серый, не надо! — крикнул Шульга и схватил его за правую руку, зная, что левой ему убить человека с одного удара будет сложней. Хомяк неспешно подошел и обнял двумя руками левую руку Серого, плотно прижав ее к своему телу. Не то, чтобы ему жалко было этого профессорчика, но он понимал, что, если будет драка, будет и милиция, а где милиция, там и проверка документов, а где проверка документов, там и возможные вопросы «где вы были в ночь 10 июня».

— А что я сказал? — переспросил Вайчик.

— Про Красную армию что сказал? — голос Серого провалился в хрип — настолько он был взволнован.

— Что эта армия оккупировала наши земли. А немцы их освободили, предоставив людям свободно развиваться. Если бы не повторная оккупация Советами в сорок четвертом, нас бы ожидало европейское будущее.

— И Гастелло, значит, был оккупантом? — уточнил Серый. Вайчик кивнул.

— И Чапай с Буденным?

Вайчик задумался: тут все было еще менее просто, но Серый ждал однозначного ответа, и он кивнул.

— И этому тебя во время учебы научили? — выяснял Серый причину, по которой наш с виду человек стал таким негодным, гнилым внутри.

— Да, я окончил магистратуру «Сравнительная история стран Центральной и Восточной Европы» Свободного университета Берлина.

— А, так ты в Германии учился? — закричал Серый.

— Да, это очень престижный университет, — не понял причину крика Вайчик.

— У меня, блядь, бабку немцы в Германию, на поезде. Слышишь? В вагоне для скота, слышишь? Там половина людей в этом вагоне передохла, а вторая трупы ела, чтобы доехать! А ты там учился, да?

— А какое это, собственно, имеет отношение? — респектабельно переспросил Вайчик.

— Да такое! Она там кору с деревьев ела, а ты там, сука, учился?

— Ну это же не во время Третьего рейха. — пытался возражать Вайчик.

— У меня дед служил в Красной армии! Получил медаль «За отвагу» и Орден Славы! А ты его «оккупантом»? В него немцы из миномета били, у него след от осколка в предплечье, он подох из-за этого раньше, из-за того, что Минск освобождал! А ты его «оккупантом»?

Серый зарычал и подался вперед, но поскольку приятели надежно держали его руки, а зубами дотянуться до Вайчика он не смог, рывок оказался бесполезен. И тогда, в приступе отчаяния, он со всей силы ударил головой о деревянную кафедру, за которой стоял преподаватель. Раздался хрустящий звук, и как-то сразу стало понятно, что хрустнула не голова Серого, которой такие удары были не страшны, а именно кафедра. Трещины видно не было, но это ничего не значило. Лектор отступил на шаг назад, перепуганно глядя на Серого. Раздражение, которое вызывала в нем эта троица, сменилось растерянным непониманием: ему странно было думать, что ходят по земле люди с такой перевернутой картиной мира в головах. Более того, он вдруг ощутил, что таких людей, быть может, даже большинство, просто никто из них не заговаривал с Вайчиком по душам, как на то решился вдруг Серый.

— Во время войны тоже были такие, которые с немцами, — шало водил головой по сторонам Серый, — учились у них. Потом ходили с повязками на руках. Знаешь, как их звали? Ну? Знаешь? По-ли-цаи! Ты полицай, вот ты кто! Полицай!

— Ну все, уймись! — погладил приятеля по голове Шульга.

Вайчик пошел прочь из аудитории, но остановился в дверях. Он хотел сказать что-нибудь, что обобщило бы пережитый опыт, что-нибудь глобальное, способное раскрыть странным гостям глаза на окружающую действительность и помочь осознать сразу все их заблуждения. Но, обернувшись, он только покачал головой и проронил:

— Ну вы и долбоебы!