#img_15.jpeg

Как и всегда, полковник Чугунов смог уехать в отпуск только зимой, на этот раз в феврале. Летом границу лихорадили тревоги, осенью был инспекторский смотр, а весь декабрь и половину января над Памиром свирепствовали такие жестокие бураны, что через перевалы не мог пробиться ни один самолет.

Полковник терпеливо ждал, тем более, что дела у него никогда не кончались. Ровно в девять ноль-ноль он появлялся в штабе, принимал от дежурного рапорт и с этого момента не знал ни одной блаженной минуты, когда можно взглянуть в окно и мечтательно проговорить: «Смотрите, братцы, а снег все сыплет и сыплет…» Если же он и замечал перемены в природе, то оценивал их с точки зрения начальника пограничного отряда. Зарядили в горах снегопады — жди обвалов, отдавай приказ о мерах предосторожности. Обмелели на перекатах пограничные реки — это уже удобные переправы для нарушителей.

Но вот установились ясные дни, и Чугунов провел с офицерами штаба последнее совещание. Подчиненные еле успевали записывать его распоряжения, а ему все казалось, что вот он уедет и ничего без него тут не сделают. На правом фланге сорвало лавиной целых три овринга. В сопредельном поселке замечена какая-то подозрительная возня… Сумеют ли в его отсутствие усмотреть за всем, все исполнить, как нужно?

И лишь дома полковник не оставил никаких указаний. «Ну, ты давай, мать, действуй», — только и обронил он жене, не очень-то разбираясь в ее делах и надеясь, что она и без него отлично справится со своими обязанностями.

На следующий день Чугунов улетел. Врачи предписали ему Рижское взморье, полный покой и отказ от курения: за последнее время его стали донимать боли в затылке.

— Дима, главное, ты ни о чем там не думай, отдыхай и не думай, — сказала жена на прощанье. — Выбрось свою границу из головы.

Чугунов усмехнулся: Катя ведь знает, что он ни за что не выбросит границу из головы, а вот напутствует. Чудные эти женщины!

Никому из сослуживцев он не разрешил провожать себя в аэропорт: пускай работают. Сверху вниз поглядывал он на печальную жену и присмиревшего сына, огромный, плечистый, весь еще во власти тревожных мыслей.

…Утомление последних недель взяло свое. Всю дорогу от Хорога до Дюшанбе и дальше, до Москвы и Риги, Чугунов проспал как убитый, просыпаясь только затем, чтобы сделать пересадку с самолета на самолет.

Ригу как следует он не успел разглядеть: день был пасмурный, и каменные дома призрачно серели в тумане, нагоняя уныние. Высокие мрачные шпили церквей и старинных башен растворялись в сырой мгле. Снега не было и в помине не только на улицах города, но и на лугах, и в зеленом сосновом бору, мимо которого тянулось шоссе.

Чугунов пожалел, что не взял с собой фуражку и теперь будет ходить в своей полковничьей теплой папахе.

— Всегда у вас так? — спросил он у шофера такси, светлоглазого скуластого парня.

— О нет, не всегда! Только в этом году, — ответил парень, выговаривая слова с акцентом. — Обычно — снег, мороз, да, да!..

«Повезло же мне», — со вздохом подумал полковник; по его твердому убеждению зима должна быть зимой, а лето летом.

Пошли чистенькие дачные поселки с красивыми разноцветными домиками, и шофер еле успевал называть их: «Булдури», «Авоты», «Дзинтари», «Майори»…

Это и было Рижское взморье, и здесь Чугунову предстояло прожить двадцать шесть суток, лечиться и ни о чем не думать.

Санаторий стоял на берегу моря, окруженный высокими соснами. Клумбы перед зданием были укрыты рогожами. В вестибюле и коридорах от ковров и тишины вгоняло в сон. Чугунову отвели отдельную комнату с ванной и душем, он привел себя в порядок с дороги и, пока брился, с сожалением заметил, как много у него седых волос на висках. А так выглядел молодцом: крупные, властные черты лица, мохнатые грозные брови, и весь он крупный, рельефный. Орел-полковник!

Облачившись снова в военную форму (Чугунов терпеть не мог гражданской одежды), он отправился «на рекогносцировку», оставив дежурной сестре свои координаты:

— Я пошел на почту, потом буду в городе, вернусь к четырнадцати ноль-ноль.

Сестра удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.

Городок был тихий, уютный, на тротуарах ни соринки, и это понравилось Чугунову.

Он отправил жене телеграмму, прошелся по главной улице, заглядывая в витрины магазинов, и к четырнадцати ноль-ноль вернулся в санаторий.

Так началась его курортная жизнь.

На следующее утро Чугунов проснулся с сознанием, что он конченый человек. Не нужно было спешить, думать, беспокоиться. Время остановилось. К тому же он не умел играть в биллиард, домино и преферанс и трудно сходился с людьми, тем более со штатскими, далекими от его интересов и дел. Он даже обрадовался, когда его посадили в столовой за отдельный столик: не нужно изощряться в беседах. Так и сидел он все время один, в стороне от немногочисленных обитателей санатория, сбившихся в дружные застольные компании.

После завтрака Чугунов отправился на междугородный переговорный пункт в тайной надежде дозвониться до Хорога. Как и следовало ожидать, телефонистка растерянно пожала плечами и посмотрела на полковника так, будто он собирался звонить на Луну. Связь с привычным ему миром была безнадежно потеряна.

— Больной Чугунов, вас ожидает врач, — сказала дежурная сестра, когда он вернулся в санаторий.

«Больной»…

Врач-женщина обращалась с ним, как с неодушевленным предметом. Она прослушивала и простую кивала его, поворачивала и так и этак, бесцеремонно расспрашивала, много ли он пьет и курит. Потом назначила уйму всяких процедур, в том числе прогулки по берегу моря. Утром, днем и вечером, в любую погоду. И — ни одной папиросы. «Ни од-ной», — повторила врач по слогам. В противном случае она не ручается за эффект лечения.

— Это я вам обещаю, — сказал Чугунов и, выходя из кабинета, скомкал и выбросил в урну пачку «Казбека».

Море Чугунову не понравилось. Свинцовая холодная гладь растворялась вдали в сером невзрачном небосклоне. Никакой окраски, никаких оттенков. Хотя бы один белый гребешок волны. Ничего! Только у самого берега было видно, как вода лениво набегает на песчаную отмель — без прибоя, без брызг и пены. Кое-где серели припаи грязного тающего льда.

Не море, а лужа. Оно ничем не пахло, и все здесь ничем не пахло — ни выброшенные на берег водоросли, ни сосны на дюнах, ни прошлогодние травы и листья.

Следовало бы написать письмо жене, но о чем? Да и вообще он не любил писать, а жена привыкла к его вечным скитаниям, потерпит и на этот раз.

И все-таки нужно было хоть, чем-то заняться, иначе раскиснешь и пропадешь. Полковник накупил справочников и путеводителей, проштудировал их и наметил, что ему нужно посмотреть и куда съездить. Само собой, в программу входили также ежедневные процедуры и чтение книг.

Но на третий день все его планы разлетелись в пух и прах.

Выполняя предписание врача, Чугунов пошел на море. Было все так же тихо, покойно и как-то невзрачно вокруг. Ноги неслышно ступали по мягкому настилу из прошлогодней листвы и хвои, монотонно посвистывали синицы. Единственное, что привлекло внимание Чугунова, — это густой слой зеленой плесени на деревьях. И что интересно — стволы обомшели только с одной, северной стороны, со стороны моря и влажных ветров. И еще любопытно — все сосны, как по команде, наклонили ветви прочь от моря, словно стремились убежать от него, но корни удерживали их на месте.

«Интересно!» — подумал Чугунов. И дело было не в том, что он подметил это (на границе он привык подмечать и не такие детали), а в том, какие неожиданные ассоциации рождали в нем эти наблюдения. Он удивился и растерялся немного.

И снова в воображении встали застава, дозорные тропы, вышки. Неужели нельзя выбросить их из башки? Нет, нельзя, товарищ полковник, нельзя. А если попробовать? Если вообще ни о чем не думать? Вот так идти и ни о чем не думать, прислушиваясь к свисту синиц и поскрипыванию сосен.

Он вышел на дюны и остолбенел. В каком-нибудь десятке метров от него мир кончался. Ни моря, ни горизонта, ни неба — ничего. Только непроницаемая белесая пропасть. Земля кончалась у его ног.

Чугунов постоял немного, в суеверной нерешительности, потом двинулся дальше, и тут из-за отступивших кустов ему открылась кромка пляжа. Никакой пропасти не было. Просто так кажется при полном штиле и одинаковой окраске моря и неба, когда нельзя отличить одно от другого. Вот, оказывается, в чем дело!

Пустынный песчаный пляж тянулся влево и вправо, как широкая накатанная дорога. По нему промчался грузовик, оставляя на песке четкие следы шин. Чугунов подошел к самой воде, не удержался и потрогал ее. Вода была холодной, мелкое дно далеко просматривалось в ней.

И хотя сейчас тоже ничто не останавливало и не радовало глаз, Чугунов долго стоял у воды, прикованный таинственной далью. Он, действительно, ни о чем не думал, и как только поймал себя на этой мысли, вдруг испугался, будто и впрямь прыгнул в пропасть небытия.

Вечером он написал жене длинное-предлинное письмо, описав в нем все: и чистенькие улицы, и замшелые сосны, и пляж, и море.

…Море властно звало его, и теперь Чугунов ходил к нему, как на свидание. Он уже не думал о дозорных тропах, захваченный все новыми и новыми открытиями.

На следующий день установилась ясная солнечная погода, и все стало не таким, как вчера. Стволы сосен горели на солнце, синицы посвистывали звонко и отрывисто, словно чокались хрустальными рюмками: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… А море… Море было разноцветным, начиная от четкой линии горизонта и кончая прибоем. Дул резкий сильный ветер, и низкие валы гряда за грядой непрерывно бежали к берегу. Их белые гребни рождались далеко в море и все нагоняли и нагоняли друг друга, пока не разбивались о мокрый песок. Море шумело по-особенному — не ударами, а непрерывным железным шелестом. Лед стаял совсем.

Чугунов стоял в кустах, на дюне, чтобы сверху лучше видеть. Пляж был пустынен, только какая-то женщина в красной шляпке брела по нему, изредка ковыряя песок прутиком. «Что она там делает? Янтарь, что ли, ищет?» — подумал полковник.

Потом он долго гулял по лесу. Было тихо, с земли бесшумно взлетали синицы и садились на ветви. Лучи солнца косым дождем падали из просветов. Ноги утопали в зеленом мху, изредка попадались канавки с черной студеной водой.

«И до чего же красиво! — размышлял полковник. — И как же ничего подобного я не замечал раньше?»

Он поднимал и долго разглядывал вылущенные белками сосновые и еловые шишки, растирал пальцами прядки мха, перекусывал жесткие травинки.

Возвращался Чугунов по тихой безлюдной улице Юрас. Позднее он узнал, что «юра» — это «море», а «Юрас» — «Морская», сейчас же ему было диковинно все здесь: и чистые плитчатые тротуары, и разноцветные палисадники, и нарядные деревянные дачи. Все они были разные, непохожие одна на другую, и в то же время очень одинаковые — словно игральные карты. Если бы Чугунова попросили описать эти дачи, он бы не сумел — не хватило бы слов. Только бы и сказал: «Деревянные, легкие, с кружевными узорами веранд и окон». И он посетовал на скудость своего воображения и своего лексикона. Но что поделаешь?

И еще он отметил, что многие дачи пустовали, забитые досками. Их было так много, этих пустующих, никем не охраняемых убежищ, что полковнику вдруг пришла нелепая мысль: «А не могут ли скрываться в них всякие темные личности? Заберется какой-нибудь бродяга, и никто его тут не найдет». Только у одной голубенькой дачки восседала на крыльце огромная овчарка чепрачной масти, и Чугунов долго любовался ее красивой статью. «Такая никого не подпустит», — позавидовал он хозяину.

…Вечером Чугунов снова написал домой письмо, и это не показалось ему лишним и обременительным.

Наутро он поднялся чуть свет и поспешил к морю. Ему хотелось, чтоб никто не ступил на берег раньше него. Но опоздал. Вчерашняя незнакомка в красной шляпке, с прутиком в руке уже прогуливалась там. В одном месте она что-то начертила на песке, постояла немного и пошла дальше. На женщине была серая шубка, поднятый воротник закрывал лицо.

Чугунов ревнивым взглядом проводил ее и спустился к воде. «Ходит, ищет, вертит что-то…» Было холодно, и весь пляж подернуло белым инеем — весь, до самой кромки прибоя. Только там, куда набегала волна, песок лоснился мокрым серым бархатом. И по нему шли следы женщины — четкие глубокие дырки от каблуков. В полковнике сразу проснулся следопыт, ему захотелось узнать, что она там начертила. Но волна уже размыла надписи, и он долго ломал голову над неясным изображением. Что-то вроде нотных значков и линий. «Чепуха какая-то! — поморщился Чугунов. — Дамочке делать нечего, а я, старый дурак, изучаю».

Он повернулся и пошел в другую сторону. Небо было чистое, бледно-голубое; низкое яркое солнце проглядывало сквозь частокол сосен на дюнах. Стоило Чугунову остановиться — застревало в деревьях и солнце, стоило прибавить шагу — оно тотчас же бежало вперед, то прячась, то вспыхивая меж стволов.

Человек и светило играли в догонялки, и этой игре не было конца.

Чугунов уже не удивился, когда на следующий день снова увидел женщину на пустом берегу. Его поразило море. Оно отступило. Отступило на добрых двадцать шагов, обнажив песчаные отмели, еще вчера скрытые под водой.

Море как бы облысело, и это было самым удивительным.

Женщина шла по отмели, перепрыгивая с одной лысины на другую или обходя заливчики. И снова что-то чертила и тут же перечеркивала ногой. Когда она удалилась, Чугунов, все еще пораженный и взволнованный, спустился с дюны и ступил на отмель, всю в правильных четких морщинах, словно лист гофрированной меди. На море был штиль, и вода вокруг отмели была мертвой. Она уже не размывала надписи незнакомки, но теперь они были стерты ногой.

Озорная мысль вдруг пришла в голову Чугунову. Он подобрал щепку и написал рядом со стертой надписью: «Почему отступило море?» Потом быстро поднялся на дюну и спрятался в кустах вербы. Он был уверен, что женщина ему ответит. Все это, конечно, глупо и несолидно, но любопытство брало верх. Затаив дыхание, он следил из своей засады, как незнакомка вскоре повернулась и пошла обратно.

Вот она приблизилась к тому месту… Заметит или не заметит? Женщина остановилась, оглянулась кругом, и Чугунову показалось, что она лукаво улыбнулась. Потом что-то быстро начертила прутиком, опять огляделась и пошла своей дорогой.

«Переменился ветер. Это знает каждый школьник», — прочитал Чугунов. Черт возьми! Ветер дул в море и отогнал воду. Вот и все. Тихо только под защитой леса и дюн.

Стыдливо озираясь кругом, он стер обе надписи, моля бога, чтобы незнакомка не обернулась и не увидела его, полковника в солидной папахе.

Но он не мог ручаться, что она не увидела.

Два дня Чугунов не ходил на море, хотя на каждом приеме беззастенчиво врал врачихе, что строго выполняет ее предписание. А чтобы море не соблазняло его, уезжал в далекий курортный поселок Кемери.

Жирные голуби бесстрашно разгуливали по платформе «электрички» и расходились только у самых ног пассажиров, с достоинством уступая дорогу. В вагоне люди вели себя как дома: читали, завтракали, а старушки занимались вязанием.

В Кемери Чугунов осмотрел парк и в нем знаменитые «Дуб любви» и «Остров любви». Дуб ему понравился (он был обвит лестницей, и в кроне его приютилась деревянная площадка), а остров не понравился, вернее, надписи на стенах и перилах беседки. Что там только не понаписано! «Любовь, как костер: не бросишь палку, не разгорится», — прочитал Чугунов в одном месте. «Где влюбились, там и расстались», — сообщали некие Вера и Сеня. И так далее, и тому подобное — в том же духе. Но одна надпись его рассмешила: «Что это за беседка любви? — нацарапал кто-то твердой рукой. — Нет элементарной скамейки».

Да, и смех и грех… По таким надписям, пожалуй, можно определить характеры тех, кто писал. «А какой характер у женщины в красной шапочке? Кто она?»

И Чугунову вдруг захотелось увидеть ее. Почему она всегда одна? Одна — на пустынном берегу, в любую погоду, чаще всего, когда дует ветер и рокочут волны… И что она все время чертит на песке?

Вернувшись из Кемери, он написал жене третье письмо, хотя не получил в ответ еще ни одного. Впечатления этих дней так и распирали его; он писал легко и свободно, с подробностями, перечислив даже надписи на беседке. Пусть Катя узнает о том, что видел он сам…

Рано утром, еще до завтрака, Чугунов снова пришел на море. Женщины в красной шапочке не было. Он стоял на дюне и ждал, когда она появится. Но она так и не пришла.

Чугунов спустился к воде, провел палкой по гофрированной поверхности отмели. Палка простучала как по забору. В песок вмерзли щепки, водоросли, ракушки. Кое-где блестел тонкий ледок, он хрустел под ногами.

Чугунов пришел после обеда и опять не увидел женщины. Прогуливались какие-то незнакомые пары. Песок уже немного оттаял, и когда Чугунов провел по морщинам палкой, она не стучала. Над выброшенными водорослями курился прозрачный парок.

Полковник побрел вдоль пляжа, испытывая неясную тревогу. И вдруг он увидел на мягком песке знакомые следы каблучков. Глубокие, четкие дырки. Да, это были ее следы…

Чугунов пошел по следам, читая их, как раскрытую книгу. Вот здесь женщина постояла, вот нагнулась и что-то подняла с земли, вот чиркнула прутиком. У нее был широкий, энергичный шаг. Но характер у нее скрытный, это видно по тому, как все свои знаки она тут же заметала ногой, чтобы никто не мог разобрать. Но почему же тогда она ответила ему насчет ветра? Вероятно, эти знаки хранят какую-то тайну, что-то самое заветное для нее. Но что?

Только в одном месте Чугунову удалось увидеть незачеркнутые кончики линий. Их было пять, и между ними виднелись какие-то значки, похожие на нотные знаки. Что обозначали они? Уж и впрямь, не ноты ли пишет на песке незнакомка? А может, и не ноты, просто ему так кажется…

Чугунов посмотрел в оба конца пляжа. Нет, серой шубки нигде не видно. Он посмотрел в море и вдруг увидел чудо. Далеко-далеко в лучах солнца вспыхнули белые чайки и снова растаяли в чистом бледно-голубом небосводе. Потом опять вспыхнули и опять растаяли.

Следы вскоре круто свернули вправо, пересекли пляж и поднялись на дюны. Потом исчезли в тихом узеньком переулке. И хотя это было бессмысленно, Чугунов тоже пошел по переулку, мимо пустых, заколоченных дач. Затем он вышел на улицу Юрас и, уже больше ни на что не надеясь, побрел по ней к санаторию. Около чистенькой голубой дачи, за оградой, прохаживалась овчарка чепрачной масти.

…Пришло письмо от жены. Катя не скрывала радостного удивления от его подробных, таких интересных писем, сообщала, что дома все в порядке, и умоляла его хорошо отдыхать и ни о чем не думать. «В Хороге у нас опять дуют ужасные ветры, и я очень рада, что ты на Рижском взморье». Она всегда беспокоилась о нем и сейчас, в сущности, оставалась той же девчонкой, какой он привез ее на заставу двадцать пять лет назад. Возвращаясь ночами с границы, Чугунов заставал огонек в их квартире, а Катюшу, ожидающей его на крылечке дома. В любой час, в любую погоду. «Не спишь?» — «Не сплю». — «Чудачка, чего ты боишься за меня?» — «Не знаю». И он относил ее на руках в квартиру. Катя кормила его, и было очень хорошо и уютно после тревожной бессонной ночи. «Завтра не будешь бояться?» — «Буду». И все повторялось. А однажды он проснулся утром и увидел: Катя сидит рядом и отгоняет газетой от его лица назойливую муху.

Потом она привыкла к своей участи и уже не встречала на крылечке, а Чугунов больше не носил ее на руках. И как-то совсем забыл о том утре и мухе… Но вот сейчас вспомнил — будто это было вчера! И ему захотелось сделать своей Екатерине Ивановне что-нибудь приятное — привезти хороший подарок, нарядить ее: ведь ей так и не пришлось походить красиво одетой. Где уж там наряжаться — то пески, то тайга, то горы… И он не знал, какой размер обуви она носит и какая расцветка материи ей будет к лицу.

Полковник составил длиннейшую телеграмму, в которой просил жену немедленно телеграфировать ему размер обуви, расцветку материи и еще многое другое в том же роде. Потом написал письмо начальнику штаба подполковнику Осипову, который остался за него командовать отрядом, и начальнику политотдела майору Деревяненко, с которым жил в одном доме. Он писал, а сам с горечью вспоминал, как проводил с ними последнее совещание в штабе.

Через несколько дней, спустившись к морю, Чугунов отыскал на лагуне затоптанные женщиной свежие знаки и написал рядом с ними: «Что вы здесь пишете и зачеркиваете?» Потом ушел в санаторий и весь день не показывался на улице.

Дождавшись вечера, Чугунов спустился к лагуне. В черном небе горела Венера. Она светилась так ярко, что от нее по морю и мокрому гладкому песку легла тусклая мерцающая тропинка. При этом звездном свете полковник прочитал ответ: «Вы слишком любопытны». Волны накатывались и накатывались на берег — из темноты, из ничего — прямо на Чугунова.

«А вы слишком таинственны», — приписал он, прислушиваясь к ровному, неудержимому накату волн.

…Телеграмма от жены пришла странная: «Милый, нам ничего не нужно. Береги себя. Целую». Почему им ничего не нужно? Почему он должен беречь себя?

Но через два часа пришла вторая телеграмма: «Исполнении служебных обязанностей погиб Осипов. Вступил временное командование отрядом. Деревяненко».

«Погиб Осипов? Начальник штаба?» Чугунов еще и еще раз перечитал телеграмму. Не может быть! Нет, здесь какая-то опечатка. Он побежал на почту, но там сказали, что все точно, телеграмма заверена соответствующим образом.

Погиб Осипов… Чугунов видел много смертей на своем веку, видел и на фронте, и на границе, но эта смерть поразила его своей неожиданностью и бессмысленностью. Впрочем, почему бессмысленностью? Граница есть граница. Не сам ли он, Чугунов, приказал Осипову побывать на правом фланге отряда? А там тропы вьются над пропастями и сверху нависают скалы… А в сопредельном поселке отмечена подозрительная возня…

И все же бессмысленно. Не будь этой подозрительной возни на границе, не будь вообще никаких границ, — Николай Павлович Осипов, сорока лет, прекрасный товарищ, был бы жив. Эта очевидная истина вдруг поразила Чугунова с такой силой, что он сжал кулаки.

Он шел с почтамта по вечерним улицам городка, зная, что идет по ним последний раз. В голубой даче светилось одно окно, завешанное занавеской. Овчарки не было видно, очевидно, ее позвали в дом. А из открытого окна доносились звуки рояля. Это было так неожиданно — свет и звуки рояля, что Чугунов на минуту забыл о телеграмме и остановился. Звуки были тревожные и торжественные. В них слышался голос моря и ветра. Будто стоял грозный рокот взбунтовавшихся волн. И Чугунову на миг показалось, что он видит перед собой море — почти черное, в длинных кружевах пены. Волны все наступали и наступали на берег, все несли и несли к нему свои белоснежные гребни, грозясь затопить.

Мелодия оборвалась, и за белой занавеской показался силуэт головы. Женской головы. «Это она, незнакомка. Она писала на песке нотные знаки. Ну, что ж, каждому свое», — подумал полковник и решительно двинулся к санаторию, напутствуемый мелодией. Да, каждому свое.

…Утром он уложил вещи и вызвал такси. Ему оставалась до срока выписки еще неделя, но он был непреклонен.

Шофер удивился, когда услышал, что нужно везти полковника не по дороге, а по пляжу, вдоль моря, до Булдури, и только там свернуть на шоссе.

— Так надо, — сухо сказал Чугунов, застегивая шинель.

На пляже он велел остановить машину, вышел из нее и твердой рукой вывел на песке крупные буквы: «Прощайте». Потом он захлопнул дверцу и поглубже натянул папаху, сбитую ветром.

— Будет шторм, — сообщил шофер, поглядывая на белые гребешки волн.

— Да-да, — отозвался полковник, думая о своем.

Сосны на дюнах стояли, будто солдаты в почетном карауле, и он, проезжая мимо, принимал парад.

А через три часа Чугунов уже летел в самолете и не мог знать, что море, под напором шквального ветра, набросилось на берег, ударило в подножие дюны и смыло его последнее, прощальное слово.

1961 г.