Севилья, 1559 год

Она чувствовала, что очень устала. С шести часов утра на ногах, а уже пробило три часа дня. К счастью, сегодня было не очень жарко, не то что пару дней назад. Она и представить не могла, как чувствовала бы себя под немилосердно палящим солнцем Севильи.

Если ей тяжело, как же чувствовали себя тысячи людей, которые теснились на деревянных помостах или толпились на площади, отчаянно вытягивая шеи, чтобы хоть что-то увидеть и услышать. Ей говорили, что люди толкутся на площади Сан-Фернандо со вчерашнего вечера, занимая места, откуда они смогут лицезреть аутодафе. Она содрогнулась при мысли о запахе пота и нечистот, который, вне всякого сомнения, источает эта масса народа. И тут же напомнила себе о том, что речь идет о простом народе, привычном к подобного рода испытаниям.

К счастью, у нее есть кресло со спинкой, подлокотниками и мягким сиденьем, а над трибуной натянут полог для защиты расположившихся здесь зрителей не столько от скрывшегося за тучами солнца, сколько от дождя. А кроме того, задняя часть трибуны выходила к зданию, в котором были и туалеты, и даже зал для отдыха.

— Сеньора герцогиня, желаете вина? Или, быть может, подслащенной воды?

Это произнес склонившийся над ней дворецкий. В руках он держал поднос с напитками. Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон, герцогиня де Бехар взяла тонкий стакан с водой, не столько потому что хотела пить, а скорее для того, чтобы чем-то занять себя, и снова устремила взгляд на площадь. Из-под навеса ей был виден кусочек неба. На темно-сером фоне отчетливо виднелась часть Хиральды, а также стены собора. Немного ниже тянулись специально возведенные по этому поводу трибуны. Люди на них были тем значительнее, чем ближе были их места к центральному помосту, вблизи от которого находились готовящиеся предстать перед трибуналом преступники.

Церемония началась в восемь часов утра, хотя накануне герцогине пришлось принять участие в мессе и крестном ходе по улицам города. Выкроив три часа для сна, она заняла место на центральной трибуне между епископами Канар и Луго, прибывшими в Севилью для участия в ритуале аутодафе. Герцогиня допускала, что король также прибудет в город, приурочив визит в Севилью к возвращению из Нидерландов. Но он сослался на неотложные государственные дела и сразу вернулся ко двору. К тому же через пятнадцать дней ему предстоит принять участие в другом аутодафе, в Вальядолиде, запланированном на воскресенье, восьмое октября.

На трибуне, кроме герцогини и двух епископов, восседали выдающиеся представители севильской знати, члены королевского суда и церковного капитула. Самому великому инквизитору Фернандо де Вальдесу пришлось вмешаться, чтобы восстановить порядок, потому что вокруг распределения мест на трибуне между Церковью, высшим обществом и инквизицией развязалась настоящая война. Каждое сословие отстаивало собственную важность, претендуя на лучшие места. Даже расположение мест на трибуне породило ожесточенные споры вплоть до скрытых угроз.

В половине девятого на площадь вползла процессия. Преступников вынудили пройти по всей площади, а Затем разместили на отгороженной площадке, со всех сторон окруженной вооруженными стражниками. Когда все участники процессии заняли свои места, началась месса. Герцогиню, как добрую католичку, глубоко трогали воцарившаяся на площади тишина и стройный хор голосов, проникновенно сливающихся в единой молитве. Месса была длинной, искренней и, как по окончании службы прошептал ей на ухо епископ Луго, «очень трогательной».

— Такие дни, как сегодняшний, несомненно, укрепляют наши узы с Всевышним, — добавил он, и донья Гиомар с готовностью с ним согласилась.

По окончании мессы стали зачитывать судебные решения и оглашать приговоры. Каждого из осужденных по очереди вызывали на помост в центре площади, куда его сопровождали двое приспешников инквизиторов. Там все трое представали перед небольшим возвышением, на котором сидели судьи инквизиции. Инквизитор излагал досье обвиняемого, его преступления и, наконец, решение трибунала. Во время этих чтений публика хранила молчание, чтобы сразу после объявления приговора разразиться аплодисментами и безудержным гвалтом.

Сам осужденный до последней минуты не знал, что его ожидает, и поэтому тысячи глаз следили за ним и его реакцией. Крайне редко преступник принимал наказание смиренно. Как правило, выдержка ему изменяла и он оглашал площадь стенаниями, рыданиями и заверениями в собственной невиновности, которые встречали насмешками и оскорблениями те, кто пришел сюда насладиться подобным зрелищем.

Лишь осужденные на сожжение знали, что их ожидает. Им предоставляли возможность подготовить свое тело и дух к смерти на костре, но прежде всего это время отводилось для осознания преступлений и покаяния. Это позволяло спасти их бессмертные души, в противном случае обреченные на вечные мучения.

Весь сценарий был тщательно продуман и проработан. Как и в театральной постановке, самые интересные дела и самые суровые приговоры оглашались в конце. Большинство утренних приговоров оказались относительно легкими — речь шла о штрафах, розгах или каторжных работах. Кое-кого приговорили к длительным тюремным срокам или ношению на публике позорного санбенито. Лишь одну пожилую женщину отправили на костер по обвинению в колдовстве. Но кульминация аутодафе была впереди.

Вскоре после полудня зрелищность спектакля резко возросла: трибунал начал зачитывать приговор группе женщин и мужчин, принявших идеи лютеранства. Вся Севилья была в курсе влияния, которое успела обрести в городе реформистская церковь, а многие ее члены имели также высокий социальный статус.

Одной из тех, кто осознавал это особенно остро, как раз и была женщина, с самого начала представления наблюдающая за ним с первого ряда главной трибуны, пытаясь ничем не выдать терзающих ее душу чувств. Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон, герцогиня де Бехар знала, что приближается момент, когда для того, чтобы выслушать обвинение в ереси на помост поднимется ее двоюродный брат Хуан Понсе де Леон, первенец графа де Байлен.

Двумя годами ранее инквизиция положила конец существованию храма Нового Света и одного за другим арестовала всех ее членов. Так изумленная Севилья узнала имена тех, кто составлял реформистскую конгрегацию. В списке ее членов фигурировали не только представители знатных и древних родов, такие как Понсе де Леон, Мария де Боркес или Понсе де ла Фуенте, но и священники католической церкви, и в их числе монах-доминиканец Доминго де Гусман, сын герцога де Медина Сидония, и священнослужители из монастыря Сан-Исидро во главе с настоятелем Гарсией Ариасом.

Герцогиня теребила кружевную вуаль, чтобы в случае необходимости полностью скрыть от окружающих лицо. Одетая во все черное, потому что со дня ареста ее кузена в этот цвет были окрашены все ее мысли и чувства, поначалу она отказывалась в это верить, но прошло два года — и изумление уступило место сердечной боли и отчаянию. Ее душа болела за дядю и тетю, графа и графиню де Байлен, родителей Хуана, а также за доброе имя всей семьи, которое Хуан безнадежно запятнал. И, разумеется, ей было жаль себя и свое утраченное положение в первых рядах севильской знати. То, что подобным образом пострадал и род Медина Сидония, служило слабым утешением.

Отчаяние и страдание сменила ненависть к кузену. Герцогиня дошла до того, что стала вопрошать небеса, зачем ему позволили появиться на свет. Впрочем, она тут же раскаялась в том, что, вне всякого сомнения, являлось святотатством, и сама на себя возложила суровую епитимью. И теперь, когда прошло много времени, она не испытывала ничего, кроме сожаления, глубокого сожаления, похитившего с ее уст улыбку, тронувшего сединой ее волосы и окрасившего в унылый серый цвет каждую минуту ее жизни. Она думала о том, во что Хуан превратил ее существование, о том, что ожидало его на закате сегодняшнего дня, и прежде всего о том, что кузен обрек свою душу на вечные мучения.

Вначале все были уверены, что его арест — просто недоразумение, и что имен Бехар и Байлен окажется достаточно, чтобы через несколько дней с него сняли все обвинения и отпустили домой.

— И вообще, даже если он угодил в компанию к этим лютеранам, то только потому, что не умеет говорить «нет», — с натянутой улыбкой говорила его мать. — Мы же знаем, что Хуан — добрейшей души человек.

Герцогиня лично ходила на прием к человеку, возглавляющему севильскую инквизицию. Отправляясь на эту встречу, она не знала о нем ничего, кроме того, что его зовут Диего Рамирес и что он монах доминиканского ордена. Она оказалась лицом к лицу с человеком ледяной наружности и, как выяснилось в ходе состоявшейся между ними беседы, еще более ледяной души.

— Ваш кузен не просто убежденный реформист, — сообщил ей доминиканец, — он еще и глава конгрегации нашего города. Мало того, что он не пытается опровергнуть выдвигаемые против него обвинения, — он гордится своим образом мысли и действиями. Я мог бы вам всего этого и не говорить, — добавил он, помолчав, — но я получил указания развеять ваши сомнения.

Слова, которые герцогиня собиралась произнести, застряли у нее в горле. Она ограничилась тем, что убедилась — с Хуаном обращаются в соответствии с его положением, и договорилась о следующем посещении.

— Было бы замечательно, если бы кто-то из родственников смог бы переубедить его, хотя бы ради спасения его души, — сказал доминиканец, прощаясь с герцогиней.

Но от его слов и взгляда веяло таким холодом, что герцогиня поняла — это лишь пустая формальность.

С тех пор она ни разу больше не встречалась с Диего Рамиресом, хотя не сомневалась в том, что снова увидит его на аутодафе. Но выяснилось, что она ошибалась. Герцогиня ни с кем бы его не спутала, однако монаха не было ни на помосте инквизиторов, ни среди окружающих ее высоких церковных чинов, ни на трибунах, возведенных вокруг судилища. Она высматривала его и на площадке, отведенной для осужденных, и среди прохаживающихся вокруг трибун гвардейцев. Не то чтобы ее заинтересовал этот человек — нет, она предпочла бы его забыть поскорее. Просто она полагала, что именно он будет зачитывать решение по следствию, проведенному по делу Хуана. Тем не менее она пришла к выводу, что на площади Сан-Фернандо доминиканца нет.

Около часу дня ее сердце забилось быстрее: она стала свидетельницей того, как ее кузена вывели на помост и поставили перед обвинителями. Его появление заставило толпу стихнуть, и на площади воцарилась абсолютная тишина, несравнимая с молчанием, вызванным появлением на помосте всех предыдущих преступников. То ли это объяснялось его положением лидера севильских реформистов, слух о котором уже разнесся по городу, то ли традиционным почтением простого народа к представителю знати.

Хуан с невозмутимым видом выслушал предъявленные ему обвинения и недрогнувшим голосом заявил, что раскаиваться ему не в чем. Еще дважды ему предлагали покаяться, обещая ему милость как Божию, так и человеческую — в виде быстрой смерти перед сожжением на костре. Понсе остался непоколебим. На третий раз он вообще не удостоил инквизиторов ответом.

Герцогиня невольно испытала прилив гордости. Пусть ее кузен жил как безумец, зато он умирал как граф. «А кроме того, — подумала она, слегка пожав плечами, — его смерть позволит всем вздохнуть свободнее».

Далее она утратила интерес ко всему, что происходило на роковом погосте. Все новые и новые обвиняемые, все до единого реформисты, выслушивали приговоры, но женщина уже не обращала на них внимания. Ее мысли были заняты участью кузена, дальнейшей судьбой дяди и тети, графьев де Байлен, и тем, что ожидало ее саму. Она с горечью думала о том, что личность Хуана Понсе де Леона разделила жизнь обеих семей на «до» и «после».

Около двух часов в аутодафе объявили перерыв. Инквизиторы и гости поименитее покинули свои места и направились перекусить позади трибун или в окружающих площадь домах. Простой люд воспользовался затишьем, чтобы, расположившись прямо на земле, подкрепиться прихваченными из дома продуктами, а бродячие торговцы громкими криками оглашали площадь, предлагая то, что до этого предлагали шепотом.

— Давно пора, — донеслось до герцогини бормотание епископа Луго, с трудом поднимающего свое грузное тело из кресла. Прелат жевал все утро, то и дело протягивал руку к подносам, которыми их обносили слуги. Но уже с половины второго он ерзал на сиденье и жаловался, что время обеда давно миновало. Подхватив полы сутаны, он поспешно проследовал к лестнице, ведущей к парадной двери ближайшего дома. Впрочем, он быстро сообразил, что оставил позади герцогиню.

— Ах, сеньора! — произнес он, подходя к ее креслу и силясь улыбнуться. — Сегодня вам выпал чрезвычайно грустный день, но я уверен, что пища, которую нам предстоит вкусить, и которую нам посылает Создатель, способна вернуть силы вашему телу и укрепить ваш дух. — Тут в его голос вкрались назидательные нотки. — Поверьте мне, сеньора, здоровый дух нуждается в питании и отдыхе, и все это нам предоставят гостеприимные хозяева этого дома.

Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон не прикоснулась к кушаньям, расставленным на большом столе, а предпочла удалиться в прилегающий к столовой зал, чтобы немного побыть в одиночестве.

Ей не хотелось возвращаться на трибуну, но она понимала, что не может себе этого позволить. Поэтому, когда дворецкий громко провозгласил: «Аутодафе возобновляет работу!», герцогиня вместе с остальными направилась к двери.

Расположившись в кресле, она опять окинула взглядом площадь. Когда она разглядывала заключенных, ее пронзила мысль: перерыв этих людей не коснулся; они провели это время в загороди… голодные, грязные, удрученные… Многие из них были одеты в уродливые санбенито и капюшоны, а некоторых по-прежнему мучили жуткие кляпы, в которых несчастные еще утром вошли на площадь. В загороди стояли ряды скамей без спинок, на которых под зоркими взглядами гвардейцев и инквизиторов плечом к плечу сидели преступники и ждали оглашения своего приговора.

Почти все они сидели, понуро опустив голову и глядя на землю. Некоторые закрыли глаза и беззвучно шевелили губами, то ли разговаривая с собой, то ли вознося молитву Всевышнему. Герцогиня увидела, как с Марии Боркес снимают кляп и протягивают ей чашку с водой. Первым делом девушка пошевелила губами и помассировала себе щеки — видимо, раньше с нее уже снимали кляп. Это произошло незадолго до перерыва, когда ей предстояло выйти на помост, чтобы предстать перед инквизиторами и выслушать свой приговор. Герцогиня знала Марию Боркес совсем маленькой девочкой, но сейчас ее красота поразила донью Гиомар. Она подумала, что за время, проведенное в заключении, девушка стала еще прекраснее и более зрелой: она похудел:, ее тонкие черты заострились, а пышные черные волосы создавали резкий контраст с бледностью нежной кожи. Темные круги под глазами сделали ее взгляд более глубоким и загадочным. На ней было позорное санбенито, указывавшее на то, что она осуждена на сожжение.

От жалости к этой девушке, почти ребенку, у герцогини сжалось сердце, но она напомнила себе, что никто не имеет права безнаказанно оскорблять Господа, а значит, Мария понесет заслуженное наказание. Девушка выпила предложенную ей воду, после чего на нее вновь надели кляп. Она с безучастным видом позволила своим мучителям сделать это, как будто все, что ее окружало, не имело к ней ни малейшего отношения. Донья Гиомар прошептала молитву, прося Господа принять душу несчастной в свое лоно.

Она отвела взгляд от Марии и встретилась взглядом с мужчиной, сидящим позади девушки. Хотя до него было далеко, герцогиня не сомневалась, что преступник смотрит на нее. Его взгляд не был ни оскорбительным, ни презрительным, ни даже любопытным. Он случайно остановил взгляд на донье Гиомар, так же, как и она на нем. Герцогиня несколько мгновений смотрела в черные и выразительные глаза мужчины, которые были по-прежнему устремлены на нее. Даже сидя, он возвышался над остальными преступниками, что указывало на его высокий рост. Волосы и борода осужденного были иссиня-черные, а санбенито указывало на то, что его ждет сожжение. Герцогине он был незнаком, и хотя она не особенно следила за ходом аутодафе, она была готова поклясться, что на помост этот человек еще не поднимался.

Наконец она сделала над собой усилие и отвела взгляд. Наверняка это очередной еретик, принявший идеи лютеранства, и уже сегодня вечером его душа вернется к Господу. Герцогиня искренне надеялась, что Всевышний будет милостив к этому несчастному.

Гаспар де Осуна смотрел на женщину, даже когда та отвела взгляд. Он не знал, кто она, хотя, судя по тому, что женщина занимала одно из почетных мест, она была довольно важной персоной. Кроме того, весь ее облик свидетельствовал о том, что перед ним представительница одного из древних аристократических родов. На это указывали и ее отточенные сдержанные движения, и смешанное выражение высокомерия и снисходительности, застывшее на ее лице.

Наконец он тоже перестал ее разглядывать. Ему было скучно и обидно, что последний день его жизни проходит столь бессодержательно. Поначалу все происходящее вызывало у него определенный интерес, но вскоре он перестал слушать, что говорили на помосте. И начал развлекаться, озираясь по сторонам.

Его интерес к аутодафе несколько оживился, когда на помост начали подниматься реформисты. По крайней мере, это были культурные и просвещенные люди, способные отбивать нападки своих обвинителей, вызывая бурную радость толпы. Гаспар смог убедиться, до какой степени эти люди верят в истинность отстаиваемых ими идей. Ни один из них не отрекся от своих убеждений, а Мария Боркес и вовсе заявила, что Лютер пролил свет на истинную доктрину христианства, которая на протяжении многих веков пребывала в забвении, и попыталась подвигнуть своих обвинителей к раздумьям и обращению в лютеранство.

Особенное впечатление на Гаспара произвел Хулиан Эрнандес, более известный как Хулианильо. В отличие от остальных реформистов Хулиан не был образованным человеком. Зато он был бесконечно предан своим убеждениям. Это был маленький горбатый человечек, с большим трудом изъяснявшийся по-испански. Он жил и работал в Нидерландах и на протяжении многих лет тайно привозил в Севилью запрещенные Церковью книги для членов местной лютеранской общины. Он лично привозил их из Германии, Швейцарии или Нидерландов, пряча в бочонках для вина или под видом товаров, навьюченных на спины лошадей. В Севилье он выгружал их в доме Понсе де Леона или отвозил в монастырь Сан-Исидро, приор которого обратил в протестантизм всех своих монахов.

Когда тот самый приор по имени Гарсия Ариас поднялся на помост, на площади воцарилась тишина, как и в момент появления Хуана Понсе де Леона. Приор — человек аскетической наружности с белыми от рождения волосами и бровями — был также известен как Белый Падре. Он продемонстрировал презрение к самому судилищу и тем, кто его чинил, и без малейших колебаний предложил поскорее покончить «со всем этим».

— Я не знаю, ценят ли свое время ваши милости, но мое время представляет для меня определенную ценность, — заявил он.

Во время короткого перерыва в аутодафе Гаспару де Осуне и остальным осужденным предложили чашку воды, кусок хлеба и нечто, что могло сойти за колбасу.

В три часа судьи вернулись на помост, и аутодафе возобновилось. Ювелир понял, что скоро дойдет очередь и до него. Большинство тех, кто его окружал, а именно члены храма Нового Света, уже побывали на помосте.

Последним из них стал брат Хуан де Леон, также монах из Сан-Исидро. На возвышение его занесли на руках, потому что сам он на ногах не держался. В тюрьме Гаспар слышал о том, что его задержали в Нидерландах, откуда он собирался бежать в Англию. Его подвергли пыткам и привезли в Испанию, предварительно надев на него кляп, который так ни разу и не сняли за долгую дорогу. В Севилье его бросили в подземелье дворца Трианы и снова пытали. От других заключенных Гаспар узнал, что бедняга таки ускользнул от инквизиции — он сошел с ума.

Кого он за весь день так ни разу и не увидел, так это Диего Рамиреса, и объяснения этому странному факту он не находил. Входя утром на площадь, он не сомневался в том, что доминиканец никому не уступит место главного действующего лица на этой жуткой литургии. Тем не менее, его там не оказалось. Инквизиторы по очереди зачитывали обвинительные заключения и объявляли приговоры. В наиболее важных случаях слово брал великий инквизитор Фернандо де Вальдес, но Диего Рамирес так и не появился. Гаспар де Осуна успел узнать этого человека, и теперь не сомневался, что его отсутствие может объясняться только из ряда вон выходящими причинами.

Ювелир ждал аутодафе в камере. О нем, казалось, забыли, и он успел усомниться в том, что предстало его взгляду, когда он лежал на пыточной скамье. Была ли происшедшая на его глазах трансформация реальной или стала плодом воображения его затуманенного страданием мозга? Тем не менее в его ушах продолжали звучать слова Диего Рамиреса.

— Пора тебе узнать, с кем ты имеешь дело, — произнес он.

И тут его уши удлинились, лицо покрылось жесткими волосами, ноздри расширились, а губы раздвинулись в зловещей ухмылке, обнажив острые клыки.

Но хуже всего были его глаза. Они налились кровью, радужная оболочка окрасилась в ярко-желтый цвет, а зрачки обрели форму черных миндалин…

Сидя на жесткой скамье в ожидании приговора, Гаспар де Осуна снова вспомнил этот момент и усомнился в реальности увиденного. Разум твердил, что это невозможно, но сердце подсказывало, что страшное зрелище было правдой.

В отличие от Рамиреса второй участвовавший в пытке доминиканский монах, брат Альвар, на площади был. Он занял одно из мест, отведенных для членов инквизиции, и за все время так ни разу его и не покинул. Рядом с ним громоздилась кипа папок с досье, которые он откладывал в сторону, когда очередной преступник поднимался на помост. В его обязанности также входило соблюдение всех формальностей, предшествующих оглашению приговора. В результате такой активности брат Альвар выделялся среди остальных инквизиторов, и Гаспар даже предположил, что на него возложат чтение дел, расследованных его отсутствующим коллегой.

Он обратил внимание на то, что в стопке нерассмотренных дел папок осталось совсем мало. Было ясно, что где-то среди них находится досье, заведенное на него, Гаспара де Осуну.

Рядом с Альваром Пересом де Лебрихой сидел великий инквизитор. Время от времени они перебрасывались какими-то фразами. Фернандо де Вальдес обладал патрицианской внешностью, а его архиепископские одежды лишь подчеркивали элегантность и утонченность. Время от времени великий инквизитор вмешивался в ход аутодафе, и Гаспар был вынужден признать, что священник производит поистине величественное впечатление.

Тут Лебриха взял очередную папку и передал ее Вальдесу. Тот перелистал ее и обернулся к соседу. Склонив головы друг к другу, они о чем-то шептались.

Выслушав Вальдеса, брат Альвар поднял голову и обвел взглядом площадку с заключенными. Наконец доминиканец встретился глазами с ювелиром, и на его лице отразилось удивление. Видимо, он не ожидал, что Гаспар за ним наблюдает.

Не отводя глаз от Осуны, Лебриха осторожно коснулся локтя соседа и что-то пробормотал, указывая пальцем в сторону Гаспара. Вскоре взгляд великого инквизитора также устремился на ювелира. Темные глаза Вальдеса несколько минут пристально изучали заключенного из-под задумчиво сдвинутых к переносице бровей. Затем, как будто утратив к нему интерес, он погрузился в чтение дела, которое ему протянул доминиканец.

«… обвиняется в следовании иудаизму. Посему трибунал святейшей инквизиции приговаривает его к сожжению». Под документом стояли имя и подпись Диего Рамиреса. Более в материалах следствия, лежащих перед Фернандо де Вальдесом, ничего не было. В течение трех предшествующих аутодафе дней он вместе с севильскими инквизиторами изучал досье всех преступников, которые сегодня предстанут перед трибуналом. Его внимание еще тогда привлекло дело ювелира Гаспара де Осуны.

Фернандо де Вальдес был очень взыскательным и скрупулезным человеком. Он был свято убежден в том, что инквизиция является орудием, которое Господь вложил в руки людей для борьбы с теми, кто отходит от истинной веры. Он неукоснительно преследовал все, что хотя бы отдаленно отдавало ересью, вселяя страх как во врагов, так и в друзей.

В высшей степени он был тщеславен и самонадеян, а следовательно, совершенно не склонен выслушивать доводы оппонентов. Но никто не смог бы сказать о нем, что он приговорил человека, заведомо зная, что тот невиновен.

Три дня назад в Севилью пришло известие о смерти Диего Рамиреса, и Вальдесом овладело смешанное чувство утраты близкого человека и облегчения, в котором он даже самому себе не смел признаться.

Невозможно отрицать, что в качестве главы севильской инквизиции Рамирес был ему весьма полезен. Доминиканец был его верной легавой в охоте на еретиков. Он был всегда готов ринуться по следу, имел железные челюсти, вырваться из которых угодившему в них человеку было почти невозможно. Как истинный верный пес, он довольствовался малым и не создавал проблем. Все, о чем он просил, — чтобы ему не мешали выполнять его работу.

Все же было в нем что-то отталкивающее, хотя великий инквизитор и сам не мог понять, чем объясняется подобное ощущение. Возможно, дело было в его исключительной холодности и высокомерии, порой переходящем в заносчивость. В его обществе Вальдесу казалось, что он как будто съеживается и уменьшается в размерах. Сходные ощущения он испытывал в присутствии университетских профессоров, будучи еще совсем юным послушником. Он трепетал перед ними, невзирая на то, что отлично выучил заданный ему отрывок из Священного Писания.

Кроме того, у Вальдеса были подозрения, переходящие в уверенность, что его подчиненный не так ортодоксален, как хочет казаться, и что достижение цели для него намного важнее, чем используемые для этого средства.

Но в чем архиепископ нисколько не сомневался, так это в том, что если инквизиция хочет сохранить за собой безграничную власть, временами превышающую власть короля, то она должна основываться на неукоснительном соблюдении норм и правил.

Этим и объяснялось облегчение, которое он испытал после сожаления — первоначальной реакции на печальную новость. Диего Рамирес был неоспоримо ценным сотрудником, осуществлявшим цели святейшей инквизиции, но он все чаще ускользал из-под железного контроля, который Вальдес стремился установить над подчиненной ему организацией.

Тело доминиканца обнаружил в Толедском соборе ризничий, который утром отворял двери храма. Рамирес лежал в одном из боковых приделов, а точнее там, где хранился серебряный ларец, переданный Севильей в дар королю Филиппу II.

Шкатулка, стоявшая в центре небольшого алтаря, теперь лежала на полу. Все сошлись во мнении, что Рамирес взял ларец в руки перед тем, как упасть замертво. Впрочем, сама шкатулка нисколько не пострадала.

В середине августа ларец прибыл в Толедо с тем, чтобы Бартоломе де Карранса вместе с архиепископом Севильским Фернандо де Вальдесом вручили королю присланный из Андалусии подарок. Теперь этот план требовал корректив, потому что Карранса попал в тюрьму по обвинению в ереси, и должность архиепископа Толедского оказалась вакантной.

Великий инквизитор не исключал, что именно он, Фернандо де Вальдес, в не столь отдаленном будущем вручит ларец королю в своем новом качестве примаса Испании, и эта мысль вызвала на его губах улыбку.

С исчезновением Диего Рамиреса перед великим инквизитором стояло два вопроса, над которыми он тщетно бился с того момента, когда получил известие о его смерти. Первый касался причин смерти севильского инквизитора. На его теле не оказалось ран или каких-либо иных следов насилия. Тем не менее, в Севилью поступили сведения о том, что труп был странным образом скрючен, а лицо искажено от ужаса. Несмотря на предпринятые усилия, монахам не удалось закрыть ему глаза.

— Говорят, что, судя по его лицу, он увидел самого дьявола, — добавил монах, принесший известие о смерти Рамиреса.

Не могло быть и речи о том, чтобы допустить, а тем более обнародовать версию о дьяволе, проникшем ночью в Толедский собор, поэтому официальная версия гласила: доминиканец умер от сердечного приступа. Смерть наступила, когда он молился в одном из боковых приделов собора.

Второй вопрос: что именно могло привести Рамиреса в Толедо? Он уехал за считанные дни до аутодафе. Как мог человек, возглавляющий севильскую инквизицию, покинуть свой пост в то время, когда в его присутствии нуждались больше всего?

Его заместитель, брат Альвар Перес де Лебриха, знал лишь то, что ему сообщил его начальник. Рамирес заявил, что ему необходимо ненадолго отлучиться, и поручил помощнику взять на себя организацию процесса, оставив очень подробные указания.

«Возможно, люди так никогда и не отыщут ответы на эти вопросы, — размышлял Фернандо де Вальдес, — зато они наверняка известны Господу. И вне всякого сомнения, все произошло именно так, а не иначе, потому что такова была Его воля».

Он захлопнул папку и вновь отыскал в толпе заключенных лицо Гаспара де Осуны. Теперь Осуна отрешенно смотрел куда-то вдаль, время от времени поглаживая густую бороду. Вальдес повнимательнее присмотрелся к ювелиру. Это был симпатичный человек с ярко выраженными иудейскими чертами лица, что нисколько не противоречило выводам следствия. «Впрочем, схожие черты можно увидеть у множества жителей королевства», — подумал Вальдес, едва заметно пожимая плечами.

Несколько предшествующих аутодафе дней он провел во дворце Трианы: вместе с севильскими инквизиторами просматривал досье осужденных. Было достаточно трудно, потому что попутно приходилось вникать во все детали предстоящего процесса. Времени на сон оставалось очень мало, и Вальдес невероятно устал. Ему не хватало скрупулезности Диего Рамиреса, хотя он был вынужден признать, что брат Альвар во многом компенсировал его отсутствие. «Возможно, это именно тот человек, который смог бы заменить своего начальника, — размышлял Вальдес, — но это решение может и обождать».

В целом досье были тщательно задокументированы и не выходили за рамки требований, предъявляемых к следствию. Порой в делах попадались обжалования и апелляции, подаваемые в верховный совет инквизиции, от чего папки становились особенно пухлыми.

С большинством дел Вальдес успел ознакомиться. В тех случаях, когда он читал дело впервые, ему было легко понять, правильно ли проводилось следствие и адекватный ли вынесен приговор.

Исключение составляло дело ювелира Гаспара де Осуны.

Его досье было удивительно кратким и с юридической точки зрения плохо обоснованным. В нем не было ни фактов, подтверждающих вину обвиняемого, ни поручителей, эти факты опровергающих. Против него дали показания всего два свидетеля. Когда Вальдес спросил у Переса де Лебрихи, где эти свидетели, тот ответил, что их уже нет в Севилье. В то же время не упоминалось ни одного человека, которому предложили бы высказаться в пользу ювелира.

Фернандо де Вальдес напряженно размышлял. У него родилась идея, которая с каждым мгновением набирала силу, и он не видел в ней ни единого изъяна. Она несла сплошные преимущества для него самого, для инквизиции и, прежде всего, для верховного правосудия, которое Господь вложил в руки Церкви.

Он взглянул на список преступников, где имена были проставлены в порядке их появления на помосте, и убедился, что Гаспар де Осуна будет следующим.

— Это дело представлю я, — сообщил он Пересу де Лебрихе, откладывая досье и кивая в сторону ювелира.

Он сцепил перед собой руки, закрыл глаза и как будто погрузился в раздумья.

В ответ доминиканец ограничился кивком. Великий инквизитор уже зачитал не одно расследованное Диего Рамиресом дело. Разумеется, он выбирал нашумевшие случаи, но каждый раз напоминал, что его вынуждает к этому отсутствие доминиканца. Брат Альвар сомневался, что он устоял бы перед таким соблазном, даже если обстоятельства были бы другими.

Впрочем, когда Вальдес взялся за дело ювелира, де Лебриха вздохнул с облегчением. Ему отлично были известны мотивы, вынудившие его коллегу выдвинуть обвинения против Гаспара де Осуны. Знал он и то, что все показания ложны, а сфабрикованное по ним дело весьма шатко.

Однако прежде его радость объяснялась тем, что он не хотел иметь с этим делом ничего общего. У него были основания полагать, что он знает, зачем главный севильский инквизитор отправился в Толедо, хотя тот ничего ему не сказал. Накануне отъезда, сразу после пытки, которой они подвергли Осуну, Рамирес был рассеян и взволнован, а его глаза были полны решимости. Его скоропостижная кончина свидетельствовала не только о том, что он потерпел поражение. Если верить тому, что он слышал о состоянии, в котором было обнаружено тело, Диего Рамирес столкнулся с силами, значительно превосходящими его собственные.

Лебриха наблюдал, как с помоста под руки увели только что выслушавшую свой приговор женщину и приспешники инквизиторов подошли к Гаспару де Осуне. Один из них положил руку на плечо ювелира. А Фернандо де Вальдес открыл глаза и устремил бесстрастный взгляд на фигуру высокого человека, преодолевающего ведущие на помост ступени.

Кто-то коснулся плеча Гаспара де Осуна и мастер понял, что настал момент предстать перед правосудием, отправляемым людьми от имени Господа. За последние несколько минут он погрузился в воспоминания и вообще забыл, где находится. На несколько мгновений он перенесся в свою мастерскую. Ему чудилось, что он склонился над своим верстаком с чеканом в руке, слушая болтовню рабочих и смех своего племянника Педро, которому никак не удавалось вправить мозги. Все это живо воскресло в его памяти, он услышал даже постукивание резца по металлу и пронзительный голос Руи на лестнице. Управляющий магазином наверняка собирался забрать из мастерской какой-нибудь заказ или пожаловаться на то, что кто-то не расплатился.

И вдруг рука на плече оборвала эти грезы. Гаспар понял, что эти воспоминания уже никогда не станут реальностью. Его судьба была иной и такой короткой. Он считал, что имеет достаточно смелости взглянуть ей в лицо, как вдруг ощутил острую боль в груди.

Мастер подошел к лестнице, и, высоко вскинув голову, поднялся на помост. Единственным, что у него осталось, была его гордость, и он не собирался с ней расставаться.

Гаспара усадили на скамью перед инквизиторами, после чего один из них поднялся и направился к маленькому столику; там сидел судья, которому предстояло изложить суть дела и ознакомить заключенного с приговором. Гаспар удивился, узнав, что им займется сам великий инквизитор.

Впрочем, архиепископа Севильи Гаспар видел впервые. О том, что этот священник с леденящим душу взглядом и есть великий инквизитор, он узнал уже на сегодняшнем судилище. Когда Вальдес в очередной раз взял слово, один из заключенных прошептал его имя, отвечая на вопрос своего товарища.

Убедившись в том, что Диего Рамиреса на площади нет, ювелир уже неоднократно задавался вопросом, кто станет излагать его дело и приговор. У него даже промелькнула надежда на то, что если ему повезет, о нем могут и вовсе позабыть. Впрочем, он с усмешкой отбросил эту мысль как нелепую. Было ясно, что им займется второй доминиканец, брат Альвар, кажется, так называл его Рамирес во время допросов и пыток.

«В сущности, не все ли равно», — подумал он, разглядывая сидящего напротив архиепископа. Теперь, когда он был совсем рядом, производимое им впечатление многократно усилилось. Все в этом человеке было холодным и невыразительным. Отчужденному облику противоречили только его глаза с мессианским блеском, свидетельствующие о том, что этот человек не приемлет иной истины, кроме своей собственной. Великий инквизитор вперил торжествующий взгляд в осужденного и заговорил.

Гаспар слушал из его уст историю о человеке, в котором с трудом узнавал себя. Совпадало лишь его имя и род занятий, если не брать в расчет того фундаментального факта, что именно он, а не кто-то другой сидел на этой скамье, на этом помосте, на этой площади.

Он обвинялся в ереси, в отрицании божественной природы Христа, в высмеивании католических верований, в совершении иудейских обрядов… Ему пришлось слушать рассказ о том, как этот человек, — ему по-прежнему было трудно поверить, что речь идет о нем, — не вкушает иной пищи, кроме той, которую позволяет ему вкушать его порочная вера, не работает по субботам, используя этот день для смены одежды и постельного белья. Согласно свидетельским показаниям, он часто молится, держа в руках книгу и совершая головой движения, присущие его религии.

Фернандо де Вальдес перечислял все эти обвинения размеренным голосом, полностью завладев вниманием слушателей и пользуясь воцарившейся на площади тишиной. В его устах каждая подробность, какой бы пустяковой она ни была, обретала масштабы постыдного злодеяния, достойного сурового наказания: Речь архиепископа была поистине драматична. Его голос то взмывал над толпой, то падал до шепота, как будто, говоря о самых ужасающих прегрешениях ювелира, он опасался привлечь дьявола. Все паузы и остановки были точно выверены.

Когда он окончил, над собравшейся на площади толпой пронесся шепот. Лишь один голос совершенно отчетливо воскликнул: «Смерть иудею!» К нему тут же присоединились остальные: «Смерть! Смерть!»

Фернандо де Вальдес поднял руку, требуя тишины. Он продолжал пристально смотреть в глаза Гаспара. Затем он закрыл досье и отложил его в сторону.

— Господь требует от нас справедливости, ибо Он справедлив. — Произнеся это, великий инквизитор немного помолчал. — Но Он также позволяет нам проявлять милосердие, ибо Он милостив. — Вальдес снова подождал, пока его слова дойдут до сознания толпы. — Всевышний ликует, когда видит, как заблудшая овца возвращается в загон. И велика радость отца при виде блудного сына, приближающегося к домашнему очагу. Разве не принимает он его с распростертыми объятиями и не дарует ему прощение, о котором тот умоляет?

Царящая на площади тишина была абсолютной. Гаспару показалось, что он находится в церкви и слушает произносимую с кафедры проповедь.

— Гаспар де Осуна, я требую, чтобы вы ответили пред Господом и пред людьми. Готовы ли вы отречься от своих грехов, покаяться от всего сердца и вернуться в лоно святой матери церкви?

Ювелиру потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что эти слова обращены к нему, а значит, от него ожидают ответа.

— Долгое отсутствие человека, проводившего следствие по вашему делу, — продолжал архиепископ, — не позволило трибуналу задать вам этот вопрос раньше. Поэтому я задаю вам его сейчас. Вы талантливый ремесленник и всегда были достойным членом севильской общины. В архивах святейшей инквизиции недостаточно обличающих вас фактов, поэтому тем, кто вынужден вас судить, будет нетрудно с пониманием отнестись к вашему покаянию. А теперь откройте душу Господу и отвечайте.

Несколько мгновений Гаспар хранил молчание. Его рассудок, его тело изнемогали от усталости, и ему стоило больших трудов понять, о чем говорит инквизитор. Поначалу его слова показались ему обычной тарабарщиной, которой было сказано предостаточно сегодня, и он к ним почти не прислушивался. Много часов подряд он наблюдал за тем, как на этот помост поднимались люди, садились на эту скамью и выслушивали похожие речи, после чего очередной инквизитор недрогнувшим голосом зачитывал приговор и отправлял их на костер.

Должно быть, Вальдес понял замешательство ювелира и вновь обратился к нему, на этот раз произнося слова медленно и отчетливо, как будто втолковывал невнимательному ученику.

— Мастер Осуна, если здесь и сейчас, перед трибуналом святейшей инквизиции вы покаетесь в ваших прегрешениях, выразите готовность вернуться в лоно католической церкви, раз и навсегда отказавшись от иудейских обычаев и верований, вы сможете вернуться ко всему, что до последнего времени составляло вашу жизнь. Но вы должны клятвенно заверить нас в своей искренности. На вас будет наложена епитимья в виде штрафа, размер которого будет определен позднее.

На этот раз речь Фернандо де Вальдеса вонзилась в рассудок Гаспара де Осуны так отчетливо, что он смог бы повторить ее слово в слово, ничего не упустив и не изменив. Но смысл того, что предлагал ему архиепископ, напротив, дошел до его сознания не сразу. Наконец он понял: ему предлагают свободу, возможность засыпать каждый вечер с мыслью о том, что у него есть завтра, и разделить это завтра с людьми, которых он ужё не надеялся увидеть! Одним словом, ему предлагают жизнь!

Этот самодовольный и самоуверенный человек мог вернуть ему жизнь. На какое-то мгновение все в его душе восстало против этого. Кто такой этот Фернандо де Вальдес, чтобы решать: жить ему или умереть? Кто эти люди в черном, в чьей власти приговорить его к смерти за преступления, которых он не совершал? А даже если бы совершал, какое право имеют они утверждать, что его душа обречена на вечные муки, а тело необходимо сжечь на костре, как если бы он был чумным? Он вспомнил, какую силу духа показали те, кто был на этом помосте до него. Они ни на йоту не отступили от своих убеждений, демонстрируя глубочайшее презрение к тем, кто присвоил себе право их судить.

Ему очень хотелось заявить, что ему не в чем раскаиваться, и что не он, а эти люди предстанут перед Божьим судом за свои преступления. И он чуть было этого не сделал, потому что прекрасно понимал, что для архиепископа не важны ни его жизнь, ни его бессмертная душа. За его мнимой снисходительностью скрывались совершенно другие цели.

Но затем он подумал о том, что ни Фернандо де Вальдес, ни король, ни даже папа не стоят страданий близких ему людей и ни один инквизитор не заслуживает его интереса.

Он посмотрел в лицо человеку, ожидавшему его ответа, и понял, чего тот добивается. Его ничуть не интересовало, что все обвинения являются ложью от первого до последнего слова: Гаспар де Осуна работает по субботам, как и все христиане, когда в этом есть необходимость, а случается так довольно часто; ест все, что ему готовят, обращая внимание лишь на вкус подаваемых ему блюд, и является полным невеждой во всем, что касается иудейских ритуалов.

Нет, великий инквизитор хотел, чтобы он покаялся и чтобы толпа увидела: рука Божия в любое мгновение может коснуться души грешника и вывести ее из тьмы заблуждений к свету истины.

Архиепископ тем временем встал перед ним, подобно ангелу-мстителю, готовому обрушить свой огненный меч. Он протянул к Гаспару руки, моля его об ответе, символизируя собой Церковь, суровую, но справедливую, которая печется о спасении душ своих сбившихся с пути праведного детей.

Гаспар де Осуна внезапно осознал всю смехотворность ситуации. Он понял, что и он сам, и Вальдес, и все остальные — это актеры и зрители, которые по собственной воле или по принуждению принимают участие в этом бессмысленном представлении, отражающем жестокость человеческой природы.

— Ваше сиятельство, — наконец произнес он, — мое покаяние — это мое личное дело, и когда придет мой черед, Господь будет судить меня за все прегрешения. — В воцарившейся на площади тишине голос ювелира звучал громко и очень четко. — Что касается моего пребывания на земле, то я предпочел бы положить конец жизни, в которой меня могут лишить имущества и уважения окружающих. — Он поднял голову и встретился взглядом с Вальдесом. — За долгие годы усердного труда я скопил небольшую сумму. Если штраф, о котором вы говорите, оставит меня без сбережений, я не вижу смысла влачить дальнейшее существование среди людей.

Инквизитор замер, глядя на осужденного, как иллюзионист, у которого неожиданно провалился номер. Затем он медленно опустил руки вниз. Этот человек давал понять, что его раскаяние — это свершившийся факт, но признавать это при всех он не станет! Но для Вальдеса очень важно услышать это признание!

Святейшая инквизиция славилась своей нетерпимостью, и это было важно для нее. Помилование грешника будут обсуждать дольше, чем смерть всех приговоренных к сожжению. Это чрезвычайно важно для образа Церкви как милостивой матери, принимающей и опекающей всех, кто ищет убежища в ее лоне. И, разумеется, это было важно для Фернандо де Вальдеса.

Новость о том, что великий инквизитор одержал победу там, где остальные потерпели поражение, быстро разлетится по всей Испании и обязательно достигнет слуха тех, кто наиболее его интересует. Толедский архиепископат освободился после ареста Бартоломе де Каррансы, и в борьбе за него такие подробности были вполне способны склонить чашу весов в ту или иную сторону.

Наконец, существовал ларец, хранящийся в Толедском соборе, в том самом приделе, где обнаружили тело Диего Рамиреса. Вальдес страстно желал быть тем человеком, который от имени Севильи вручит его королю. Более того, ему хотелось, чтобы этот дар был творением рук человека, воссоединенного с Богом. Нельзя вручать королю подарок, созданный неисправимым еретиком, который принял смерть на костре. И если этот нечестивый ювелир откажется покаяться, Вальдес ни за что не предстанет перед королем с ларцом его работы.

Инквизитор с недоверием смотрел на Гаспара де Осуну. Ему вдруг показалось, что ювелир разгадал его замысел и шантажирует его. Но он тут же отбросил эти подозрения. Осуна не мог позволить себе подобную вольность, ведь на карту была поставлена его жизнь.

— Мастер Осуна, — как можно небрежнее произнес инквизитор, — трибуналу отлично известна ваша преданность своей профессии и мастерство, которого вы в ней достигли. Мы также осведомлены о тщании, с которым вы исполняли заказы, полученные, в том числе, и от Церкви. А посему я могу вас заверить, что возвращение в мир не поставит под угрозу ваш профессиональный путь, для следования которому Господь так щедро вас одарил. Думаю, было бы излишне предостерегать вас, — после небольшой паузы продолжал Вальдес, — что случись вам вновь обратиться, пусть даже ничтожным образом, к богомерзким обычаям и ритуалам, которым вы до сих пор предавались, или снова впасть в ересь, то ни один трибунал святейшей инквизиции ничего не сможет сделать ни для спасения вашей земной жизни, ни для вашей бессмертной души. А теперь, — архиепископ снова медленно развел руки, обратив к небу ладони, — прислушайтесь к велению сердца и определите, желаете ли вы покаяться чистосердечно и безоговорочно.

Гаспар де Осуна склонил голову, главным образом для того, чтобы скрыть улыбку, заигравшую на его губах. Эта улыбка не была вызвана чувством превосходства, удовлетворения или же злорадства. Речь шла о чем-то другом. Мастер и не догадывался о существовании подобного чувства у себя, оно словно поднялось на поверхность из самых глубин его существа.

Перед ним пронеслась череда образов, быстро сменяя друг друга. Это были в высшей степени обыденные ситуации, воспоминание о которых пробудило светлую грусть. Вдруг он осознал, что может вернуть все это, что он сам себя обманывал, считая смерть желанным исходом. Гаспару де Осуне страстно хотелось жить.

— Покайся! — раздался крик из толпы где-то у него за спиной.

— Вот именно! Покайся! Клянись Богом! — поддержали его другие голоса.

Он снова поднял голову и встретился взглядом с Фернандо де Вальдесом, который смотрел на него выжидающе.

— Я желаю покаяться, ваше сиятельство, — произнес он. — Я желаю этого всем сердцем. Я заявляю, что не существует другой истинной церкви, кроме католической.

Великий инквизитор продолжал стоять с простертыми к ювелиру руками, и его губы раздвинулись в широкой улыбке.

— Прекрасно, сын мой! Я вижу, что Святой Дух помазал тебя своей милостью. И да охранит он тебя в твоей вере от искушений и соблазнов.

Архиепископ с упоением наслаждался одной из главных ролей в этом напряженном действе, разыгранном перед толпой.

— А теперь опустись на колени и повторяй за мной слова, которые очистят твою душу, — продолжал он.

Напряжение момента достигло апогея, и Гаспар почувствовал, что ему трудно дышать.

Он принял твердое решение довести это представление до конца: поднялся со скамьи и стал на колени перед инквизитором. За его спиной раздался какой-то шорох, он разносился все громче и громче. Ему стоило больших усилий не оглянуться. Впрочем, он и так знал — большинство собравшихся на площади Сан-Фернандо вслед за ним опускаются на колени.

Голос Фернандо де Вальдеса, великого инквизитора и архиепископа Севильского, взметнулся к величественным стенам собора.

— Повторяй: я, Гаспар де Осуна…