Мастерская у нас дорогая — я имею в виду: До-Ро-Гая, — да и как ей не быть такой, если нам заказывают одежду только той расцветки, какую можно встретить в природе. Вон герцогский сын пожелал получить туфли цвета камня, чтобы ходить в них по камням и не видеть собственных ног. Таков род его тщеславия — он не любит, когда и собственные ноги попадаются ему на глаза. Хочет, чтобы издали казалось, будто он плывет по воздуху, не касаясь земли ступнями. Но ведь камни-то, разумеется, многокрасочны. В них присутствуют тонкие оттенки цветов, не один только незатейливо серый, уж вы мне поверьте, и нужно правильно их сочетать, а просто всучить сыну герцога пару туфель прелестного серого тона — это не дело. И нам пришлось целой компанией отправиться в герцогство, три дня пути, вернуться оттуда с мешками камней, по которым ему предстояло ходить, и использовать их в ателье как прототипы. Я однажды пять часов провела, всего лишь глядя на камень, стараясь вникнуть в его цветовую гамму. А в голове моей так и стучало: серый, серый. Я вижу серый цвет.

Вообще говоря, мастерская наша изготавливает одежду и обувь, подошвы и каблуки, рубашки и куртки. Мы работаем с кожей, подбираем или ткем ткани и, даже если что-то делается нами не по особому заказу, одна пара обуви или одно платье могут стоить у нас столько же, сколько пони или купленный на рынке месячный запас продуктов. У большинства крестьян таких денег не водится и потому основные наши заказчики — особы королевской крови, да еще попадается иногда какой-нибудь странник, проезжавший через наш город и услышавший разговоры о нашем мастерстве. Ради этой пары туфель, герцогской, всем нашим портным и сапожникам, а их около двенадцати, пришлось трудиться круглыми сутками. Одному пришла в голову мысль истолочь камни и добавить частицы их в красильный лоток. Это нам помогло, но не сильно. Мы устраивали семинары по формированию зрительных образов, стараясь представить себе, что это такое — быть камнем, — а затем, посвятив час глубоким размышлениям и не менее глубокому дыханию, тихо возвращались по рабочим местам и пытались преобразовать родившиеся у нас идеи в решение о том, сколько времени надлежит провести туфлям в красильной ванне. Старались ощутить в камне всю мощь горы и встроить ее в наше изделие как неуловимый подтекст. И только потом, когда окраска туфель почти закончилась, и они приобрели прекрасный, чистый серый цвет, — но все-таки серый, — мы призвали Владычицу Красок.

Она жила в полумиле от нас. В коттедже за рощицей низкорослых дубов. Мы вызывали ее, посылая туда козла, потому что она не любила, когда ее беспокоили люди, а козел, притрусивший по дорожке и боднувший дверь коттеджа, был для нее привычным сигналом. Собственно, она-то наше ателье с мастерской и основала многие годы назад, но сама занималась лишь окончательной отделкой. Впрочем, ныне Владычице Красок нездоровилось. Последний наш заказ, сумочка герцогини, которой надлежало ничем не отличаться от только что расцветшей розы, отнял у нее много сил, она измучила себя размышлениями о розовом цвете и после несколько недель пролежала, набираясь сил, чего прежде никогда не случалось. Розовое, повторяла она, мечась в постели. Роды, любовь, румянец, поцелуи. У нее был сильнейший жар, она очень похудела. Вокруг глаз появились темные круги. Помимо всего прочего, младший брат ее страдал от ужасных болей в спине, не мог ни двигаться, ни работать и жил с ней — целыми днями лежал на кушетке. Да и старела она, самый талантливый, безусловно, человек королевства, не получивший никакого признания. Нам, портным и сапожникам, ее дарование известно, а королю? Горожанам? Она проходит меж них, как человек самый обычный, покупает на рынке помидоры, и никто не знает, что мир, который видит она, в тысячи раз подробнее и тоньше того, какой видим мы. Когда вы смотрите на помидор — да и я тоже, — вы, вероятно, видите нечто симпатично округлое, красное, с зеленым стебельком и свежим ароматом, очень вкусное, мягкое на ощупь. Когда же на помидор смотрит она, то видит оттенки голубого, бурого, желтого, видит изгибы, зеленую плеть, на которой он рос и, пожалуй, может даже, взвесив его на ладони, сказать, сколько в нем семечек.

Итак, мы послали козла, а когда она пришла вместе с ним в ателье, как раз закончили четвертую окраску туфель. Они подсыхали на коврике и выглядели очень неплохо. Я сказала Черил, что ее вживание в образ горы несомненно нам помогло: серый цвет получился более глубоким, насыщенным, чем я ожидала. Черил зарумянилась. Она у нас очень милая. Еще я сказала, что мысль Эдвина — добавить в краску немного каменной крошки — оказалась очень разумной, дала грубоватую текстуру. Довольный Эдвин лягнул ножку табурета. Сама-то я мало что сделала — я не самая искусная из наших мастериц, но люблю, увидев хорошую работу, похвалить ее. Дело однако в том, что после всех наших тяжких трудов и попыток дойти до самой сути, у нас получились очень красивые, но просто-напросто серые туфли. Любой нормальный человек полюбил бы их всей душой, если, конечно, не питал бы тщеславной потребности ходить на невидимых ногах.

Владычица Красок принесла с собой холщовый футляр, прошитый синими нитями. В лице ее читалось изнурение. Она кивком поздоровалась с нами, постояла у стола, на котором подсыхали, сочась краской, туфли.

Очень хорошая работа, сказала она. Заправлявшая покраской Эстер присела в реверансе.

Мы сдобрили краску каменной пылью, сообщила она.

Прекрасная мысль, сказала Владычица Красок.

Эдвин, стоявший за своим столом, изобразил пару коленцев веселой пляски.

Козел устроился в углу на подушке и принялся подъедать ее начинку.

Владычица Красок несколько раз повела плечами, а когда туфли подсохли, взяла их в руки и подняла к солнечному лучу. Потом выбрала камень, поднесла его к туфлю, осмотрела в ярком свете. Она поворачивала камень и туфель, каждый в своем луче. Потом подошла к расставленным по полу краскам и зачерпнула горсть синеватой пыли. У нас сто пятьдесят металлических ларцов с пылью всех возможных цветов. Ларцы стоят бок о бок по стенам ателье. Они узкие, и это позволило нам разместить здесь множество цветовых оттенков, а если кто-то приносит новый, мы выковываем еще один ларец и вставляем его в спектр, на положенное место. Одна портниха нашла в самой сухой части леса, на листьях, изумительно глубокий бордовый цвет; я как-то отыскала на красноватых железистых россыпях у озера влажную землю бурости более сочной, чем у песка, но побледней, чем у грязи. Кто-то еще обнаружил новый оттенок синевы в иссохшем цветке анютиных глазок, кто-то другой — в оперении мертвой птицы. Нам велено всегда и везде искать новые оттенки цветов. Так вот, Владычица Красок прошлась по комнате, набрала пригоршню синеватой пыли (как и всегда, я, наблюдая за ней, ощутила взволнованный трепет — синий? Как она поняла, что требуется синий? К тому же, этот был темноватым, кажется — слишком для столь светлых туфель, разве что ей потребовался цвет мокрых камней) и втерла ее в туфель. И снова к ларцам — теперь черный, пыльно черный, а за ним — серовато-зеленый. Все это она втирала в серый туфель. Мы стояли, безмолвные, наблюдая за ней. Мы забыли о нашей тяжелой работе и обычной своей болтовне.

Работала Владычица быстро, однако обычно она использовала что-то около сорока разных красок, а оттого даже быстрая работа отнимала больше двух часов. Она добавляла краску здесь, краску там — иногда пятнышком величиною с крупицу соли, — и серость изменялась в ее руках, обретая новые оттенки. Наконец, она попросила дать ей заделочный материал и, получив его от Эстер, покрыла туфли закрепляющей окрас жидкостью, и подняла одну к свету, держа в другой руке камень. Она повторила этот процесс четыре раза кряду, и, клянусь, я начала ощущать в комнате присутствие горы, с которой был взят камень, ее огромный, тяжкий, громыхающий голос.

Когда все закончилось, туфли стали такими серыми, такими похожими на камни, что в кожаную основу их верилось с трудом. Выглядели они как вырезанные прямо из скалистого склона горы.

Готово, — сказала она.

Мы стояли вокруг нее, склонив головы.

Прекрасно, — сказала я.

Еще один триумф, — пробормотала рядом со мной Сэнди, которая не смогла бы смешать краски и ради спасения собственной жизни.

Владычица Красок обвела комнату взглядом, он останавливался на каждой и каждом из нас, проницательный, неторопливый и, наконец, остановился совсем — на мне. На мне?

Ты не проводишь меня до дому? — низким голосом спросила она, пока Эстер привязывала счет на оплату к лапке голубя и выбрасывала птицу в окно, обращенное в сторону герцогства.

Почту за честь, — ответила я. И взяла ее под руку. Набивший живот подушкой козел припустился за нами.

Девушка я молчаливая — пока не доходит до комплиментов, — да я и не знала, следует ли дорогой спрашивать Владычицу о чем-то. Насколько мне было известно, обычно ей провожатые до дому не требовались. И потому я просто вглядывалась во встречавшиеся нам по пути камни и впервые отмечала в них голубоватый тон, и черноту, и оттенки зеленого, а если свет ложился правильно — и легкий намек на лиловость. Она, похоже, очень довольна была, что я не пристаю к ней с вопросами, и мне пришло в голову: быть может, по этой причине она меня в спутницы и избрала.

У двери своего дома она подняла на меня взгляд, и я увидела ее глаза — серые, спокойные, с морщинками, расходящимися от уголков. Она была почти вдвое старше меня, но я всегда ощущала в ней притягательную силу, которая очень мне нравилась. То, как она держалась, сразу говорило: здесь под одеждой кроется тело, но вам его не увидеть, с ним много чего случается — с ним, в нем, на нем, — однако и этого вам не узнать. Видя это и зная, что ее муж много лет назад ушел на войну и не вернулся, что болезнь брата не позволяет ей принимать гостей, что она давно уже бежала из родного города по причинам, о которых никогда не рассказывала, что ее мучает кашель, что у нее туго с деньгами, — а это казалось мне особенно несправедливым, потому как, на мой взгляд, ей полагалось жить в собственном дворце, — зная все это, я всегда печалилась, встречая ее.

Послушай, — сказала она. Не сводя с меня глаз.

Да?

Вас ожидает большой заказ, — сказала она. — До меня дошли слухи. Большой. Огромный.

Какой? — спросила я.

Пока не знаю. Но вы начинайте готовиться. Исполнять его придется тебе. А я скоро умру, — сказала она.

Простите?

Скоро, — сказала она. — Я чувствую, она созревает во мне. Смерть. Не черная и не белая. Почти сине-лиловая, — сказала она. Взгляд ее оторвался от меня и устремился в небо. — Я сделаю, что смогу. И сама подготовлюсь как следует. Но и ты, Мисси, начинай оттачивать свое чувство цвета.

Взгляд ее возвратился ко мне, и был он строг.

Мое имя Пэтти, — сказала я.

Она усмехнулась.

Откуда вы знаете? — спросила я. — Вы серьезно? Вы больны?

Нет, — сказала она. — Да. Я серьезно. И прошу твоей помощи, — сказала она. — Когда я умру, работу придется закончить тебе.

Но я мало что умею. Вернее, совсем ничего. Вам нельзя умирать. Вы попросите лучше Эстер, или Ханса…

Тебя, — сказала она и, коротко кивнув мне, вошла в дом и захлопнула дверь.

Сыну герцога туфли понравились до того, что он прислал нам рисунок придворного иллюстратора, изображавший его, обутого в них и плывущего, казалось, над грудой камней. Я люблю их, приписал он своим вихрящимся почерком, люблю, люблю! К этому он добавил немного денег, чтобы мы наняли лошадей и приехали на герцогский пир. Мы отправились туда все, в лучших наших нарядах, там было весело. Тогда я в последний раз видела Владычицу Красок танцующей в ее жемчужно-сером платье, и знала, следя за ней, скользившей, взвивая волосы, по зале, что этот раз — последний. Герцог, стоя в сторонке, притопывал ногой, держа герцогиню за руку, а ее свободная рука сжимала сумочку цвета прекрасной розы, столь живого и свежего, что казалось, будто она источает сладкий цветочный аромат, слышный и с другого края залы.

Две недели спустя, когда в мастерской никого, почитай, не было, прискакал королевский гонец — с заказом: платье цвета луны. Владычица Красок плохо себя чувствовала и просила ее не тревожить; у Эстер заболел отец, она уехала ухаживать за ним; жена Ханса рожала близнецов, и потому он был с нею; двое других мастеров подцепили где-то коклюш, а еще один отправился странствовать в поисках нового оттенка оранжевого. В результате свиток с заказом попал, как и надеялась Владычица Красок, в руки ко мне, ученице.

Я подошла к окну, развернула его, прочитала.

Платье цвета луны?

Невозможно.

Во-первых, луна лишена цвета. Она отражает чужой. Во-вторых, она даже не цвет отражает, а лишь его подобия. Взрывы множества атомов водорода, происходящие далеко-далеко от нее. В-третьих, луна светится. Платье не может светиться подобно луне, если только и само оно что-нибудь не отражает, а отражающие материалы, как правило, вид имеют либо невзрачный, либо слишком индустриальный. У нас же выбор невелик — шелк, хлопок, кожа. Луна? Она белая, серебристая, серебристо-белая, — поди-ка выкрась ткань в такой цвет. Платье цвета луны? Я попросту разозлилась.

Да, но заказ-то был не из мелких. Дело, в конце концов, шло о дочери короля. О принцессе. А поскольку королева умерла несколько месяцев назад от воспаления легких, платье, которое нам заказали, предназначалось для самой главной женщины королевства.

Я описала несколько кругов по ателье, а затем поступила против всех правил — пошла и постучала в дверь домика Владычицы Красок, однако она меня не впустила, а лишь крикнула сильным голосом в окно: Просто займись этим и все! Как вы себя чувствуете? — спросила я, и она ответила: — Приходи, когда начнете!

И я побрела назад, пиная сучья и желуди.

Возвращаясь, я сорвала с дерева и съела несколько апельсинов — и мне стало немного легче.

Оставшись в мастерской за главную, я собрала всех, кто был в ней, и устроила семинар по отражениям, предложив поразмыслить о них. В частности, это было важно для Черил, которой семинары приносят обычно большую пользу. Мы уселись в кружок посреди смежной с ателье комнаты и повели разговоры о зеркалах, спокойной воде, колодцах, о понимании, опалах, потом устроили занятие по литературному творчеству: каждый описал свое первое воспоминание о луне, о том, как она на него подействовала, как он впервые понял, что она повсюду следует за ним (у Сэнди получился очаровательный рассказ о том, как она в детстве гуляла и все старалась оторваться от луны да так и не смогла), — и наконец каждый из нас сочинил хайку. Мое было таким:

Пролив по слезе над рассказом Эдвина о том, как он понял, что его служивший в армии отец видит ту же луну, что и он, оставшийся дома, мы оставили комнату семинаров и приступили к окраске шелка. Разумеется, платье следовало шить из шелка, и мы выбрали один, очень, очень тонкого тканья, по-настоящему изысканный — и уже поблескивавший без каких-либо наших усилий. Наносить на него оттенки белого я предоставила Черил, потому что увидела свет, вспыхнувший в ее глазах после семинара. Она такая восприимчивая. Когда мы делали серию, посвященную насекомым, я едва ли не различала в ее зеницах дерущихся муравьев. А сегодня райки ее глаз отражали свет — и даже кожа Черил источала его. Едва она занялась первым слоем краски, я отправилась повидаться с Владычицей. Она лежала в постели. Просто ужасно, как быстро она сдавала. Обычно никто у нее не бывал, но я решилась войти в дом и поднесла ее брату стакан воды, и угостила его сыром с яблоками — Ангел, так он меня назвал, — а потом присела у кровати, на которой она лежала, рассыпав, точно лучи, серебристые волосы по подушке. Не такой уж и старой она была, Владычица Красок, но голова ее уже серебрилась. Постойте-ка, а нельзя ли нам взять ваши волосы? — спросила я.

Конечно. Похоже мое присутствие ее нисколько не раздражало — она выдернула несколько прядей и отдала мне.

Они нам помогут, — сказала я, любуясь, как они мерцают. Попробовать, что ли, растолочь их.

Хорошо, — сказала она. — Хорошо мыслишь.

Вы-то как? — спросила я.

Сегодня луна, скоро солнце, — сказала она. — Я кое-что слышала.

Что?

Скоро солнце. Как подвигается луна?

Тяжело, — сказала я. — Правда тяжело. Ваши волосы помогут, но отражать?

Бери голубое, — сказала она.

Какого рода?

Нескольких, — ответила она. Голос ее ослаб, но я различила за ним сталь — мысленно она перебирала ларцы. — Бледно-голубое, но не бойся и темного. Никогда не бойся темных тонов.

Я почти не умею смешивать краски, — сказала я. — Вам очень больно?

Нет, — сказала она. — Просто слабость. Луна проще, чем ты думаешь, — сказала она. — Голубое, потом черное, для теней.

Черное? Для этого платья?

Чуть-чуть, — сказала она. И вырвала еще несколько прядей волос. Держи, — сказала она. И, — сказала она, — опаловая стружка, есть у вас такая?

Слишком дорого, — ответила я.

Загляни в рудники. Там всегда стружка найдется. Возьми опалы, настругай и добавь к прочим краскам — в новом ларце. Опаловом. Ты знаешь, что король надумал жениться на собственной дочери? — В глазах ее на секунду полыхнул гнев.

Что?

Внеси в платье и это, — сказала она. Голос ее упал до шепота, но каждое слово звучало резко и ясно. Гнев, — сказала она. В платье должен присутствовать гнев. Луна — наша водительница. Не следует приказывать дочери выходить за отца, — сказала она.

Внести в платье гнев?

Когда будешь смешивать краски. Поняла? Когда добавишь опаловую стружку, так? Платье должно войти в ее приданое, но пусть оно даст дочери силу, потребную для побега. Ладно?

Она смотрела на меня сверкающими глазами, такими яркими, что мне захотелось внести в платье и их.

Ладно, — упавшим голосом ответила я. — Только я не уверена…

В тебе это есть, — сказала она. — Я вижу. Правда. Иначе никогда не поручила бы тебе такую работу.

После этого она отвалилась на подушки и через секунду заснула, очень усталая.

Возвращаясь через рощу низкорослых дубов, я чувствовала себя, как обычно — и тронутой, и никчемной. Потому что увиденное ею во мне вполне могло быть порождено высокой температурой. Или галлюцинацией? Разве она не знает, что я получила работу лишь потому, что, встретив Эстер на ярмарке, похвалила ее шарф — а держусь на ней потому, что вовремя выношу мусор? И кто бы сказал, что в этом есть хоть что-то стоящее? Да и во мне самой?

Гневное платье?

Гнева во мне не было, только чувство поражения и моей никчемности, но его я вкладывать в платье не стала — мне казалось, что это будет нечестно. Взамен я отправилась в рудники и постаралась подружиться с главным рудокопом, Мэнни, с которым познакомилась, когда мой кузен устроился работать туда, ненадолго, поскольку нуждался в деньгах; и Мэнни дал мне горсть опалов, слишком мелких для какой-либо ювелирной работы, но на стружку вполне пригодных. Всю вторую половину дня я орудовала самыми острыми резцами и шильцами — разламывала и измельчала опалы, — ну и ларчик для них новый изготовила. Черил сотворила чудеса с белой краской, платье походило на переливистую жемчужину — почти луна, но все же не совсем. Я добавила опалов, мы перекрасили платье, и в нем проступил намек на радугу, возносящуюся под тканью. Тоже не луна, но, тем не менее, получилось хорошо, словно там где-то и солнце просвечивало, а от этого и до отражений недалеко. Пришло время смешивать краски, и мне стало казаться, что меня того и гляди вырвет, но я выполнила то, о чем просила Владычица: взяла голубую пыль, потом черную, проделала я это невероятно медленно, просто невероятно, но в какой-то миг, склоняясь над голубыми ларцами, ощутила нечто странное. Белое платье словно направляло меня, заставив протянуть руку к голубизне промежуточной, не светлой и не темной. На секунду я будто запела в хоре — мой голос словно бы влился в общий сложный аккорд, и звук стал шире, многослойней и полнее прежнего. Значит, выбор я сделала верный. С черным так не вышло — он оказался светловатым, и луна получилась словно бы садящейся, когда уже брезжит, разгораясь, свет дня; а заказчики хотели, конечно же, другую луну — ту, что сияет в темной ночи. Впрочем, повесив платье в середине комнаты, мы увидели, что оно луноподобно: не такое хорошее, как получилось бы у Владычицы, может, лишь на сотую долю столь же хорошее, но что-то в точности отвечавшее заказу в нем ощущалось. Наверное, король и принцесса не повалятся на пол в благоговейном восторге, но останутся довольны и, глядишь, даже растрогаются. Цвет — ничто, если с ним рядом нет других цветов, то и дело повторяла нам Владычица. В одиночку цвет просто не существует. И я добилась этого с голубым, я добилась.

Мы с Черил аккуратно уложили платье в большую коробку, послали голубя со счетом и стали ждать прибытия королевских гонцов; и они прибыли — с каретой, предназначавшейся единственно для платья, и мы тщательно разместили его на бархатном сиденье и получили от гонцов в подарок большой кусок шоколада, который и съели, измученные, в боковой комнатке. С облегчением. Я отправилась домой и проспала двадцать часов. Гнева я в платье не вложила, о чем вспомнила, едва проснувшись. Да и кто стал бы вкладывать в платье гнев, думая только о том, чтобы создать приемлемый для заказчиков образ луны? Они же меня не о гневе просили, говорила я себе, принимая душ и жуя на завтрак яблоки. Они просили о луне, ну я и дала им нечто смутно лунное, говорила я, выплевывая в раковину зубную пасту.

После полудня я направилась к Владычице Красок, чтобы все ей рассказать. О том, как оплошала с гневом, я говорить не стала, а она и не спросила. Рассказала, как напортачила с черным цветом, и она долго смеялась, лежа в постели. Ей понравилось. Я сказала, что луна у нас получилась скорее утренняя. Рассказала о том, что почувствовала, выбирая оттенок голубого, — тот аккорд, — и она взяла меня за руку, легко сжала ее и улыбнулась.

Смерть тускло светится, — сказала она. — Я вижу ее.

Тяжесть шевельнулась, шурша, у меня в груди. Сколько осталось? — спросила я.

Неделю-другую, думаю, — ответила она. — Скоро будет солнце. Принцесса все еще не покинула замок.

Но вы нам нужны, — сказала я, и она с видимым усилием снова сжала мою руку. Тусклая и чуть светится, — сказала она, и глаза ее скользнули к моим. Как жирная глина, — сказала она.

А солнце? — спросила я.

Завтра, — сказала она. И закрыла глаза.

В ателье понемногу возвращались те, кто разъехался, но лунное платье так понравилось при дворе, что мне поручили заняться и следующим заказом короля: все нервничали от того, что с нами нет Владычицы Красок, да и работы, уже выполнявшиеся, откладывать никому не хотелось. И разумеется, когда я на следующее утро пришла в мастерскую, меня поджидала пришедшая из замка витиеватая благодарственная записка со множеством похвал лунному платью, — она отличалась чрезмерно затейливой каллиграфией, а к ней прилагались подарок, рулон красного, как фуксия, шелка, и новый заказ — на платье цвета солнца. Эстер поздравила меня. Я присела перед ней в глубоком реверансе и принялась за работу.

Тот парень из рудников, Мэнни, понравился мне, и я еще раз навестила его — попросить турмалина для солнечного платья, хотя по цвету этот камень не подходил, и я знала, что стружкой его пользоваться не стану. Мы с ним очень мило позавтракали жареной индейкой на солнышке у входа в каменную пещеру, и я рассказала ему о платье, которое делаю для принцессы. Солнце, — сказал он и покачал головой. — А какого же оно цвета? Убей, не знаю, — ответила я. — На него ведь и смотреть не полагается, верно? Детишки рисуют его желтым, — сказала я, — но, по-моему, это неправильно.

Слоновая кость? — сказал он.

Что-то обжигающе белое, — сказала я. — Но как быть с ореолом?

Тяжелая у тебя работа, — сказал он, складывая бумажку, в которую были завернуты съеденные нами сэндвичи. Приятное у него было лицо, нос такой крепенький, хорошо бы с ним познакомиться поближе; нос завершал его облик — облик человека, на которого в случае чего можно положиться.

У тебя тоже, — сказала я. Ладони его огрубели, годами оглаживая стены подземелий.

Не хочешь как-нибудь на ярмарку сходить? — спросил он. В конце каждой недели на главной площади устраивали ярмарку прямо под открытым небом, там чего только ни продавалось.

Конечно, — сказала я.

Может, и для солнца чего подыщешь, — сказал он.

Только рада буду, — сказала я.

Первую окраску мы начали в конце недели — для начала занялись желтым. Черил очень старалась не переборщить по части желтого — этот цвет намного мощнее, чем кажется, когда видишь его в ларце. Этакий вкрадчивый заправила — чтобы избавиться от него, нужен не один день. Красила она всю субботу, а я тем временем отправилась на ярмарку. День был теплый, ясный, на ярмарке торговали всякими сластями и вкуснейшими пирожками с мясом. Ничего подходящего для платья не нашлось, зато нас с Мэнни сильно развеселила новейшая мода на гобелены с единорогами, а прощаясь у дубовой рощицы, мы с ним очень мило расцеловались. Все казалось мне чуть более живым, чем обычно. Мы провели в ателье еще один семинар, Черил прочитала доклад о тепле, временах года, о том, как все мы вращаемся вокруг солнца. Это центральная тема, сказала она. Тема солнца. Оно — наш центр, сказала Черил. Сердцевина. Огонь.

Поаккуратнее с красным, сказала Владычица Красок, когда я ее навестила. Она похудела, ослабла. Брат пытался помочь ей, но не сдюжил и так натрудил спину, что его отвезли на медицинскую арену и привязали к доске. У меня сестра умирает, — повторял он докторам, но шевелиться не мог, и им оставалось только согласно качать головами. А Владычица Красок от какой-либо помощи отказалась. Я хочу как можно яснее видеть Смерть, — говорила она. — Никаких лекарств. — Я поджарила ей тост, но она откусила чуть-чуть и отодвинула.

Соблазнительно, делая солнце, думать о красном, — сказала она. — Но красного не должно быть много, лишь малая примесь. Побольше темно-оранжевого и намек на коричневое. А затем белое на желтом поверх белого.

Белое, — сказала я. — Нет, правда?

Не ярко-белое, — сказала она. — Такое, от которого щуришься, но эдак мягко.

Да, — вздохнула я. — Но где я такое возьму?

Ищи, — сказала она.

В прошлый раз мы брали ваши волосы для серебристости, — сказала я.

Она немощно улыбнулась. Посиди у огня, посмотри на него, — сказала она. — Проведи с ним какое-то время.

Я не хочу, чтобы вы умирали, — сказала я.

Да, ну что ж, — ответила она. — И?

Должна признаться, смотреть на огонь было интересно. Я часа два просидела со свечой. Увидела как цвет сменяется цветом: белый, желтый, красный, крошечное синее пятнышко, о котором слышала, но никогда его не замечала. И решила, что имеет смысл попробовать их в платье: белое, желтое, красное, крошечное синее пятнышко. Мы повесили платье посреди комнаты и стали ходить вокруг, воображая себя планетами и думая, что еще с ним нужно сделать. Оно должно быть горячее, сказал Ханс, исполнявший роль Меркурия, а затем опалил паяльной лампой кусочек шелка и растолок его в пыль, и мы еще раз выкрасили платье. Черил сидела, закрыв глаза и скрестив ноги, в углу, куда падал луч солнца, старалась впитать его. Нам нужно пропитать платье цветом! — сказала она, вставая. И мы оставили его в растворе на срок больший обычного. Я прохаживалась вдоль ларцов, пытаясь пробудить гармонию, которая либо позовет меня, либо не позовет. И меня потянуло к темно-бурому, и я взяла щепоть его и добавила к смеси, краска была слишком темна, однако в ее сочетании с толикой желто-белого, полученного из высушенных цветков лилии, что-то вдруг проступило. Свет, сказала Черил. Это ведь еще и дневной свет — наш свет. Настоящий наш свет, повторила она. Без него мы жили бы в темноте и холоде. Мокрое платье подсыхало в центре комнаты, мы были почти у цели, оставалось добиться слепящего блеска — цвета столь яркого, что на него было бы трудно смотреть. Добиться — но как?

Помни, — сказала Владычица Красок. Она села в постели. Я все забываю, но король хочет Жениться На Собственной Дочери, — сказала она. Голос ее жестко подчеркивал каждое слово. — А это неправильно, сказала она, так? Поняла? Пропитай платье гневом. Праведным гневом. Ты слышишь?

Не слышу, — ответила я, хоть и кивнула. Я не сказала «не слышу», только подумала. Играла с деревянным шишаком на спинке ее кровати. Я старалась пропитать солнечное платье хоть каким-то гневом, но попытки добиться, чтобы всякий, кто смотрит на него, щурился, поглотили меня настолько, что добилась я лишь одного — замешательства. Думаю, от замешательства люди щурятся чаще, чем от яркого света. Вот его-то мы и достигли, — то есть условия заказа я выполнила, можно сказать, случайно. Мы отослали платье в карете, проработав всю ночь над упомянутым Черил свечением, и в конце концов, добавили к смеси бриллиантовую крошку. Бриллианты суть свет во тьме! — торжествующе провозгласила она в три часа ночи, держа в руке булочку с луком. В целом результат получился послабее лунного платья, но был недурен — разница в тонкости исполнения замечалась немногими, а уровень общей артистичности и мастерства у нас высок, отчего мы можем позволить себе очень многое, не рискуя, что кто-нибудь прискачет к нам и потребует деньги назад.

Небо, — сказала Владычица Красок после того, как я сообщила ей последние новости. Она лежала на подушках и была так слаба, что говорила, не открывая глаз. Когда я взяла Владычицу за руку, она просто оставила свою ладонь в моей — не вялую, но и ничего не сжавшую.

Наконец-то небо, — сказала она.

А смерть?

Скоро, — сказала она. И не пошевелившись, накрывая своей ладонью мою, заснула посреди разговора. Я осталась с ней на ночь. Я тоже спала, сидя, но по временам просыпалась и просто сидела, глядя на нее спящую. Какой же она бесценный все-таки человек. Я знала ее не так уж и близко, но почему-то выбор ее пал на меня, и эта избранность, чувствовала я, меня изменила — так нас согревает, пусть и не сильно, само присутствие солнца. Так солнечный луч выбирает нас, когда мы выходим из холодного дома. Вот кого хотелось бы мне облачить в солнечное платье, чтобы она украсилась им, однако возможности такой у меня не было; мы уже отослали платье принцессе, да и размер у него не тот, и покрой не ее. Но я, наверное, просто знала, что отосланное нами солнечное платье — всего лишь хорошая копия, а настоящее солнце — она, подлинный центр всех нас, и даже в темной ночи я ощущала ее свет, сиявший и в хриплом дыхании умирающей женщины.

Утром она пробудилась и, увидев меня, легко улыбнулась. Я принесла ей чаю. Она села, чтобы выпить его.

Гнев! — сказала она, как будто только что вспомнив о нем. Возможно, так и было. Она приподнялась, опираясь на локти, лицо ее вспыхнуло. — Не забудь пропитать гневом это последнее платье, — сказала она. — Хорошо?

Пейте чай, — сказала я.

Послушай, — сказала она. — Это важно, — сказала она. — Король хочет Жениться На Собственной Дочери. — Она покачала головой. Слова, произносимые ею, были написаны — болью — на ее челе. — Это дурно, — сказала она. И приподнялась еще выше на локтях. Смотрела она куда-то за мою спину, сквозь меня, и я чувствовала, как это важно для нее, как полна этим ее душа. Слова она подбирала с особой тщательностью.

Нельзя принести что-то в мир, — сказала она, — а потом унести обратно, в себя. Это дурной поступок.

Лицо ее ничего не подчеркивало, говорила она просто, проще простого, как будто не существовало запрета отцам жениться на дочерях, как будто генетический фактор не сопряжен с биологическим риском, как будто желание короля было всего лишь огорчительным и отталкивающим само по себе. Сидела она теперь, выпрямившись, но по-прежнему опираясь на локти. Вот потому она и была Владычицей Красок. Стремление заклеймить кого-то позором, вынести приговор, приверженность взглядам определенного слоя общества, всегда готовая к употреблению мораль — ничего этого в ней не было, а был гнев, простой, ясный и до того свежий, точно она впервые обо всем этом задумалась.

Ты рождаешь кого-то, — сказала она. Подавшись ко мне. — Ты рождаешь кого-то, — сказала она. — А затем отпускаешь ее. Не женишься на ней — это все равно, что вернуть ее в себя. Просто отпускаешь…

Пропитай платье гневом, — сказала она. И сжала мою руку — и вдруг слабость покинула ее, она сидела рядом, не женщина, а разряд электричества, и я поняла, что это последний наш разговор, поняла так ясно, что восприятие мое обострилось необычайно: я могла различить каждую нить в ткани ее ночной сорочки, микроскопические яркие клетки белков ее глаз.

Ногти ее впились в мою ладонь. Слезы подступали к моим глазам. На ночном столике подрагивала чашка с чаем.

Ты поняла? — спросила она.

Да, — ответила я.

Я пропитала гневом платье цвета неба. Гнева в нем оказалось столько, что мне и самой-то трудно было переносить его, — мой гнев, рожденный тем, что она скоро умрет, непризнанной, что никому из нас никогда с ней не сравняться, что мы останемся единственными свидетелями ее жизни. Что, в конце-то концов, мы так малы, так незначительны. Что умрет, в конечном счете, каждый. Я вложила в платье столько гнева, что его небесная синева стала неистово голой, электрической синевой, различаемой в сердцевине огня, — столько, что на него трудно было смотреть. Гораздо трудней, чем на платье солнечное; небесное вообще принадлежало к совершенно другому разряду. Надсадно, шокирующе иссиня-яркое. Позволить ей уйти? Это и был праведный гнев, о котором она просила, — ярды его, рулоны, пусть он и порождался, как это ни парадоксально, ее скорым концом.

Она умерла на следующее утро, во сне. Даже на похоронах ее я испытывала только ярость, изливавшуюся из меня, пока все мы стояли вокруг гроба, плача, припадая друг к другу, окропляя красками из ларцов ее руки, — райскими красками, надеялись мы, — а весь остальной город занимался тем временем своими делами. Прикатили носилки с ее плачущим братом. В то утро я пошла повидаться с ней — и нашла ее мертвой, в постели. Такой спокойной. Утреннее солнце, белое и чистое, проливалось в окна. Прежде чем уйти и сообщить кому-нибудь, что она умерла, я просидела час, гладя ее серебристые волосы. Заказ на платье поступил днем раньше, как и было предсказано.

Времени у нас было мало, Черил провела семинар о синеве — и небе, и космосе, и атмосфере, и глубине; хороший был семинар и скорбный, потому что пришелся на первую неделю после ее похорон. Синева. Я была там, но занималась по преимуществу тем, что разжигала в себе это чувство — ярость. Опекала его, будто пламя свечи прикрывала ладонью от ветра. Я знала, что это праведное чувство, знала. Не думаю, что мне удастся когда-нибудь создать платье лучше этого; я еще сделаю в жизни много хороших вещей, еще смогу пережить другие значительные моменты, поделиться с другими опытом человеческой жизни в этом мире, но тогда я знала, что этот миг — главный, и мне надлежит встать с ним вровень. И потому сидела на семинаре, слушая вполуха, просто оберегая ладонью пламя свечи, которым была моя ярость, а после лишь мельком участвовала в окраске ткани, в обсуждении оттенков, когда же они сделали все, что могли, и платье повесили в середине ателье, отчетливо и прекрасно синее, я отправила всех по домам. Ты уверена? — спросила, застегивая плащ, Черил. Иди, — сказала я. Да. Была уже ночь, синева неба угасла, встала молодая луна — значит, найти синее небо я могла только здесь, в мастерской. Оно раскинулось над нами, но оставалось сокрытым. Я подошла к ларцам, прислушалась к аккордам — и вдруг ощутила ее в себе. Призрак ее проходил сквозь меня, пока я составляла смеси и красила платье, я ощущала новую ярость — из-за того, что ей пришлось обратиться в призрака: чувствовала его деликатную мягкость, что соседствовала с резким, пылающим ядром моего гнева, облекала его. И то, и другое водило моими руками. Они выбирали правильные цвета, чтобы смешать их с синим, так много других цветов, а затем и много оттенков синего, и серого, и снова синего, и снова. А я понимала, что грожу небесам кулаками, грожу, воздевая их все выше, потому что так мы и делаем, когда кто-то слишком прекрасный, слишком недооцененный миром, а то и не оцененный совсем, умирает слишком рано: грозим кулаками небу, необъятному небу, большому, синему, прекрасному, равнодушному небу, и гнев наш есть гнев праведный и сильный, и беспомощный, и огромный. Я грозила небесам кулаками, грозила — и все это ушло в платье.

Встало солнце, наступило ясное утро, раннее небо было широким и бледным. Я проработала всю ночь. Я еще не устала, но уже утомление, окружало меня, точно облако. Сварила кофе, посидела с чашкой на холодке, — платье свисало с плечиков в середине комнаты. Утро шло, один за одним начали появляться другие наши работники, но никто ничего не говорил. Они входили в комнату, смотрели на платье и, наконец, все мы обступили его, держась за руки, и вот тогда они сказали, что я их новая Властительница Красок, и я ответила: ладно, — поскольку ясно же было, что это правда, и пусть даже я знала, что до ее высот мне больше никогда не подняться, но хотя бы в этом, единственном платье я их достигла. Они даже не хвалили меня, просто смотрели на платье и плакали. Мы все плакали.

Эстер отправила с голубем счет, мы тщательно уложили платье в большую коробку и, когда прибыла карета, поместили его на сиденье, как обычно. Еще до приезда кареты пришел Мэнни — мы заканчивали паковку, он увидел краешек ткани, увидел цвет и крепко обнял меня. Потом мы съели большой кусок дареного шоколада. Подмели перед ларцами пол. Все прибрали. Поговорили со строителем, другом Мэнни, о том, как нам расширить одну комнату, чтобы получился настоящий зал для семинаров. Две впряженных в карету белых лошади тронули с места рысью, и платье уехало.

Судя по тому, что я слышала, принцесса, получив третье платье, в скором времени покинула город. Дальнейшего я не знаю.

Дальнейшая история — известная, как мне говорили, под названием «Ослиная шкура» — ее.

* * *

В детстве я много раз перечитывала «Ослиную шкуру» и больше всего мне в ней нравились платья. В этой будоражащей душу, провокационной сказке — король, который хочет жениться на собственной дочери? — содержалась вселенная, показанная через ткани. На что оно походило, платье цвета луны? Мне казалось, что принцесса, получая платья, надевать которые на обычный бал никто не стал бы, соприкасается с чем-то намного большим, вступает в связь с чем-то поистине волшебным в ее королевстве. И кем они были — те портные и белошвейки? Я не думала об этом так прямо, однако стремление почаще перечитывать сказку наверняка было связано с тем, как у меня перехватывало дыхание, когда я пыталась представить себе платье цвета неба. Какого неба? Синего дневного — или затянутого тучами? С боа из кучевых облаков или с воротом из дождевых?

То же самое я ощущаю, когда смотрю фильмы о глубоководных рыбах. Их необычные формы и цвета, нередко, кажется мне, всплывают на поверхность в мире моды — в похожих на кораллы оборках, в пелеринах, чьими образчиками служат, похоже, скаты. Одежда, отражающая природу. Мне было очень интересно размышлять о том, как создавались цвета тех платьев — хотя бы потому, что это наверняка трудно. Невозможно же, чтобы небесное платье было попросту синим.

— Э. Б.