Изучив в Интернете все возможные способы добраться до Здравнево (а их, признаться, было не так и много), Ганна выбрала самый экзотический. На маршрутке доехала из Витебска до Рубы, на конечной остановке вышла и продолжила путь пешком. Березовый лес по обочине сменялся сосновым бором, затем по обе стороны дороги начинали расстилаться вспаханные поля, уже засеянные ярко-желтым рапсом, затем снова начинались перелески. Солнце светило ярко, но жары не было, по крайней мере, одетой в свой льняной полосатый пиджачок Ганне идти было комфортно и отчего-то весело.

В Белоруссии ей дышалось полной грудью, глаз радовала немыслимая для российской глубинки чистота, машины, едущие в том же направлении, что и она, останавливались, водители предлагали подвезти, но Ганна отказывалась и шла дальше, наслаждаясь своим так здорово придуманным походом.

Километра через полтора, как и обещала Всемирная паутина, Ганна дошла до моста через Двину, перебралась на другую сторону, не забыв сверху полюбоваться могучими и безмятежными водами и увидела ярко-оранжевый указатель, утверждающий, что дорога к усадьбе художника Репина ведет направо.

Она сошла с трассы и двинулась по прилегающей дорожке. Шагать ей предстояло еще километра два. Попив воды из пузатой бутылки, она порадовалась своим удачно выбранным кроссовкам, немного посидела под кустом, подставив лицо весеннему солнцу и снова тронулась в путь.

Дорога была настолько живописной, что просто дух захватывало. Сначала открылся пейзаж с небольшой, словно нарисованной на картине деревенькой, потом снова пошли зеленеющие поля с пасущимися коровами, затем дорога нырнула под деревья, которые, казалось, дружелюбно кивали Ганне, словно говоря: «Привет, ты дома».

Ей вдруг пришла в голову безумная мысль переехать в Белоруссию жить.

— А что? — По старой, еще школьной привычке, Ганна любила разговаривать сама с собой, предварительно убедившись, что ее никто не слышит. На дороге, ведущей в Здравнево, она была совершенно одна, так что можно было не стесняться. — Писательство от географии не зависит. Буду себе сидеть-посиживать, смотреть на этакую красотищу, кропать романчики да просаживать в казино гонорары. В Белоруссии же казино не запретили.

На этом месте Ганне стало смешно, и она даже прыснула себе под нос. Ее писательские гонорары были так скромны, что, пожалуй, только на коммунальные платежи и хватит. А остальные ее работы в Белоруссию не перетащишь. Тут таких специалистов, как она, и своих навалом. Устанешь бороться за место под солнцем.

Ганна вспомнила, как накануне внезапно позвонивший Илья сказал, что давно пора почувствовать себя не ломовой лошадью, а маленькой девочкой. Вернее, он говорил не совсем так, но общий смысл был именно в этом, не прикопаешься.

— А может быть, притвориться маленькой девочкой и попроситься к Галицкому на содержание. Он же с самого начала предлагал давать на Вовку не пятьсот долларов, а сколько хочешь. А теперь, когда он с сыном начал общаться, да и Эсфирь Григорьевна от внука без ума, назову пять тысяч, будет платить, никуда не денется. А на эти деньги можно жить где хочешь, хоть дома, хоть в Белоруссии, хоть в Москве, хоть в Праге. И никогда-никогда больше не работать. Вставать утром, пить кофе, садиться за стол, писать, пока пишется, а потом идти гулять, бездумно, не выбирая маршрута, не думая о времени. Мечта да и только.

От греховных мыслей Ганне тут же стало так жарко, что щеки раскраснелись. И как бы она ни убеждала себя, что это от быстрой ходьбы по залитой солнцем дороге, в глубине души она понимала — нет, это от стыда. Для Ганны Друбич не было ничего более позорного, чем возможная участь содержанки.

— И отчего родители меня воспитали такой дурищей, — в сердцах бормотала она под нос, уже не глядя на красоты вокруг, так была на себя сердита. — Ну почему я считаю, что принимать помощь бессовестно. Почему мне кажется, что единственный правильный путь — в погоне за призрачной стабильностью ломить спину с утра до вечера, приседая перед каждым начальником, боясь собственной тени, мучаясь от острого чувства несвободы. Я ведь и писать начала от того, что это только мое. Когда я придумываю сюжет и стучу по клавишам, я становлюсь свободной, хотя бы на час-полтора. И ни про какие гонорары при этом не думаю вообще.

Слезы подступили, но Ганна задрала голову, решительно загоняя их обратно. Она в отпуске. Она отдыхает. Она не будет думать ни про работу, ни про стабильность, ни про уверенность в завтрашнем дне, ни про Илью Галицкого. Черт бы это все побрал. Дорожка неожиданно закончилась, и Ганна очутилась на широкой, присыпанной аккуратным гравием парковке для автомобилей, сразу за которой и начиналась территория усадьбы Здравнево. Воздух здесь пах цветущей липой вперемешку с сиренью. Казалось, что от аромата даже слезы высохли, так и не пролившись. День был чудесный, и место было чудесное, и жизнь тоже была чудесной. В тот момент Ганна Друбич в этом была искренне убеждена.

Она прошла между кустов, очутилась на аккуратной песочной тропинке, ведущей к стоящему вдалеке барскому дому. У входа в тени деревьев расположились прекрасные резные деревянные скамейки, на одну из которых Ганна присела отдохнуть. Касса музея была еще закрыта. Ганна изучила табличку на дверях, а потом посмотрела на часы — ждать минут сорок, но это совсем не страшно.

Немного отдохнув, она встала со скамейки и пошла по липовой аллее на возвышающуюся над Двиной кручу. Вниз к берегу спускалась каменная лесенка, но Ганна осталась наверху, на смотровой площадке, где тоже стояла удобная широкая скамья, так и манившая прилечь и уснуть сладким сном. Спать Ганна, конечно, не стала, зато на воду смотрела долго-долго, будто та могла унести с собой все ее печали и горестные раздумья.

В повседневной круговерти думать было некогда. Четыре работы, подрастающий Вовка, да еще и Генька заполняли собой все ее мысли, и только во время отпуска, когда Ганна ненадолго ослабляла вожжи, раздумья настигали, ввинчивались в голову, взрывая ее изнутри.

Сейчас она напряженно размышляла, что делать с Генькой. То, что любовная лодка разбилась о быт, было абсолютно ясно. Вернее, и не было никакой любви. С самого начала не было. И жить с Генькой она начала от безысходности, от того, что устала идти по жизни без надежного мужского плеча рядом. Кто ж знал, что это плечо надежным казалось лишь на первый взгляд, да и то если не сильно присматриваться.

После рождения Вовы Ганна пару лет вообще не думала о мужчинах. Ребенок занимал все ее время и мысли. На работу она вышла месяца через два после родов, договорившись о свободном графике. Мама была на подхвате, но загружать ее сверх меры Ганне было стыдно, поэтому от ребенка она отлучалась только по рабочим делам, отодвинув личную жизнь на потом.

Да и не нужно ей было никакой личной жизни. Всех мужчин, попадавшихся на пути, она вольно или невольно сравнивала с Галицким, и всякий раз в пользу последнего. Ее тело еще помнило его прикосновения, его губы. В голове звучали ласковые, только для нее одной придуманные слова, перед глазами мелькали строки из его особенных писем. Быть рядом с Ильей Галицким, стать частью его жизни было невозможно, а никто другой ей был не нужен.

Ее добровольная схима кончилась, когда Вове исполнилось три года. Весной она вдруг почувствовала особый, ни с чем не сравнимый запах капели, под первыми солнечными лучами развернулась и зацвела ее душа, и любви вдруг захотелось так сильно, так отчаянно, что Ганна, даже не думая, ударилась в бурный роман с одним из подвернувшихся под руку актеров. Конечно, он тоже не шел ни в какое сравнение с Ильей, но на тот момент Ганне было все равно. Она жаждала любви. Бурной, богатой на эмоции, с криком, плачем, стонами и смехом. И она эту любовь получила.

Потом на смену актеру пришли другие любовники. Их было немного. Каждый по-своему хорош, по-своему плох. Единственное правило, которое Ганна старалась не нарушать, гласило, что ее возлюбленные не могут быть женаты. Вносить разлад в чужую семью она по-прежнему не хотела. Что ж, горькая истина, что от хороших мужиков не уходят, с каждым романом открывалась перед ней снова и снова. Один был жаден, другой жесток, третий инфантилен, четвертый оказался не способным на длительные отношения.

Большинство раздражались от того, что у нее есть ребенок, не желая ни с кем делить ее внимание. Эмоции расцветали и сворачивались, чувства — не любовь, а интерес, желание, любопытство разгорались и гасли бесследно. И все это не имело ни малейшего отношения к настоящей жизни, такой, как ее представляла Ганна на примере своих родителей и бабушек с дедушками.

Она отчаянно хотела иметь семью. Настоящую, в которой ждут, когда ты придешь с работы и сваришь гречневую кашу, в которой молча моют посуду после ужина, не скидывая ее в раковину, чтобы побыстрее заняться сексом и потом с облегчением убежать по своим делам. Семью, в которой по выходным ходят с детьми в зоопарк или в кино, вместе делают уроки и читают вслух долгими зимними вечерами. Ганна была готова родить еще одного ребенка, даже двух, лишь бы это действительно было кому-то нужно. Образ Ильи Галицкого тускнел, размывался, таял в тумане прошлого. И находясь именно в таком состоянии, Ганна и встретила Геньку.

Подающий надежды журналист, завсегдатай модных тусовок, он красиво ухаживал, легко нашел общий язык с шестилетним Вовой, очаровал маму с папой, носил с рынка кошелки с картошкой и капустой, безропотно мыл по вечерам посуду и буквально через неделю после того, как впервые остался ночевать, перевез к Ганне свои вещи. Немаловажное значение имел и тот факт, что к своим тридцати пяти годам Генька ни разу не был женат.

То, что он бездельник, больше всего на свете любящий валяться на диване, в лучшем случае с книжкой, а чаще с пультом от телевизора, что вся его покладистость в быту вызвана в первую очередь непреходящей ленью, и то, что он сядет Ганне на шею, свесив ноги, стало понятно месяца через три совместной жизни.

«Хороший ты мужик, но не орел» — эту фразу из фильма «Простая история» Ганна любила с детства, но только сейчас поняла, что именно она означает. С Генькой было хорошо и удобно. С ним можно было оставить Вову, отправляясь на работу, и не переживать, что с мальчиком что-то случится. Генька даже ужин готовил сам, потому что искренне и беззаветно любил кухарничать. И постепенно Ганна привыкла к получившемуся у них суррогату семейной жизни, в котором она была мужиком, зарабатывающим на жизнь тяжелым трудом, а он не очень рачительной, томной домохозяйкой.

Чтобы найти отдушину, заняться чем-то своим, интересным, личным, не делимым с Генькой, Ганна вдруг начала писать детективы. Истории, с детства возникающие в ее богатой фантазии, она довольно лихо выплескивала на бумагу. Первый детектив был написан за год, на второй потребовалось всего 8 месяцев, и, когда они были готовы, Ганна задумалась, что делать с ними дальше.

Писать в стол — это было не для нее. Ганна не была тщеславна, не думала о писательской славе, но считала, что любое дело должно приносить результат, иначе им не имеет смысла заниматься. Сначала она разослала свои произведения в шесть российских издательств (во все существующие, кроме «Ирбиса») и, лишь не дождавшись ответа, решила умерить гордыню и обратиться за помощью к Галицкому. Так они увиделись вновь.

Довольно быстро Илья попросил встречи с сыном. Ганна не нашла повода отказать. Внука представили Эсфирь Григорьевне, и у восьмилетнего мальчика наконец-то появились отец и не чающая в нем души бабушка.

Галицкий начал издавать серию книг, открытую специально для Ганны, и, хотя он говорил, что делает это исключительно от того, что она действительно талантлива и в надежде на будущие прибыли, Ганна ему не верила, считая, что он таким образом привязывает ее к себе, чтобы иметь возможность общаться с Вовой. Но писать не бросала. Занятие это оказалось сродни наркотику, от которого она теперь не могла отказаться. Помимо повседневной жизни с ее рабочими и личными неурядицами у нее теперь был свой внутренний мир, населенный выдуманными ею персонажами, и, когда она ныряла в него, погружаясь в перипетии детективных историй, то не думала больше ни о чем, отдыхая душой, набираясь сил для новой встречи с реальностью.

С Галицким она виделась нечасто, примерно раз в квартал, когда сдавала очередную книгу и приезжала обсуждать какие-то вопросы. Деловую переписку она вела с Гариком, потому что именно он отвечал в издательстве за работу с авторами; дистанцию, разделяющую ее с Ильей, не нарушала, стараясь к нему не приближаться, чтобы снова не обжечься. И тем не менее не могла не признать, что опять увлекается им все больше и больше. Харизма этого мужчины действовала на нее одуряюще. Впрочем, не на нее одну.

После каждой встречи с Галицким Генька становился все мельче и мельче, будто усыхал, переставая быть мужчиной. Она не понимала, зачем в ее жизни есть этот пустой никчемный человек, с которым ей даже в постель ложиться в последнее время было в тягость. С Генькой нужно было расстаться. Ганна прекрасно понимала, как сильно он оскорбится, услышав про разрыв. О ее внутренних метаниях он искренне не догадывался, будучи уверенным в том, что она счастлива от его присутствия в своей жизни.

— Вернусь из Белоруссии и поговорю, — пообещала Ганна бежавшей внизу реке, и та словно кивнула в ответ, улыбнулась быстрой волной.

Ганна посмотрела на часы, поняла, что касса уже открыта, и не спеша пошла по тенистой прохладной аллее обратно ко входу в главный дом.

* * *

— Ой, а у нас еще экскурсовод не пришел, точнее, не пришла. — Женщина на кассе улыбнулась Ганне открыто, но огорченно. — Первый экскурсионный автобус мы сегодня только в двенадцать часов ждем, вот Алеся, видимо, и запаздывает, хотя за ней такого не водится.

Имя отсутствующего экскурсовода показалось Ганне знакомым, но зацикливаться на неясно мелькнувшей мысли она не стала.

— Ничего, — Ганна тоже улыбнулась в ответ, потому что была девушкой вежливой и воспитанной. — Я про усадьбу Репина вчера весь вечер в Интернете читала, так что просто поброжу по дому, посмотрю все своими глазами. Так даже интереснее. Признаться, я не люблю экскурсии. Есть в них что-то казенное.

— Ну что вы, — женщина даже руками всплеснула. — Наша Алеся — прекрасный экскурсовод. Она такие мелочи знает, так интересно их подает, что все заслушиваются. И наши, и даже иностранцы.

— Иностранцы?

— Ну конечно. Алеся свободно говорит и по-английски, и по-французски. У нас в книге отзывов столько благодарностей ей, просто не счесть. Так что вы, конечно, погуляйте у нас сами, но если временем располагаете, то потом послушайте и экскурсию. Не пожалеете, честное слово.

Ганна пообещала подумать и пошла по прохладным с утра залам, с интересом оглядываясь и думая, что у Ильи Репина, что называется, губа была не дура.

Имение Софиевка в двенадцати километрах от Витебска носило имя своей прежней владелицы Софьи Яцкевич и было куплено знаменитым художником в 1892 году за двенадцать тысяч рублей. Легенда гласила, что эта сумма была частью небывалого гонорара в тридцать пять тысяч рублей серебром, который Репин получил годом ранее от Александра Третьего, купившего знаменитое полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», которое Репин писал более десяти лет.

Кстати, уменьшенная копия картины в Здравнево имелась и висела в спальне художника. Ганна остановилась перед ним на минуту и пошла дальше. «Запорожцы» с их чубами и жаркими спорами оставляли ее совершенно равнодушной.

Вместе с домом Репин приобрел сто двадцать гектаров земли, сорок коров и четыре лошади. В имении было около двадцати хозяйственных построек — флигель для гостей, домики для рабочих и слуг, дом управляющего, скотный двор.

Купив имение, Репин стал узнавать его историю и выяснил, что до того, как стать Софиевкой, местность называлась Дровнево. Когда у жителей окрестных деревень спрашивали, откуда они, то они честно отвечали: «С Дровнева», что по-белорусски звучало «З Драунева». Так за имением Репина закрепилось новое название, которое музей под открытым небом носил и сейчас «Здравнево».

И хотя происхождение этого названия было весьма прозаическим, Ганне чудилось, что оно все-таки связано со словом «здоровье». То ли воздух здесь был особенным, то ли вид, открывающийся из каждого окна, чудесным, но она физически ощущала, что с каждой минутой, проведенной здесь, словно наливается неведомой раньше силой.

Она представляла, как приятно было летним утром просыпаться в этом доме, смотреть на залитую солнцем лужайку, вставать босыми ногами на прогретые доски пола и выходить на балкон, вдыхать напоенный запахами травы и ветра воздух, слышать легкое дыхание бормочущей о чем-то своем реки.

Дом Репин приобрел одноэтажным, и находился он в довольно плачевном состоянии. Значительная часть гонорара пошла на ремонт, а затем художник распорядился возвести над домом башню. Наброски перестройки здания, датированные 1893 годом, он делал своей рукой, и именно по ним усадьба и восстанавливалась после того, как была полностью уничтожена в тридцатые годы двадцатого века.

В первый раз имение художника восстановили в 1989 году, но спустя шесть лет усадьба сгорела дотла и восстанавливать ее снова пришлось фактически с самого фундамента. «Здравнево» в его нынешнем виде открыли лишь в двухтысячном году, и, приехав сюда, Ганна фактически исполнила мамину мечту — посмотреть на имение Репина своими глазами.

Конечно, восстановить все до полной аутентичности оказалось невозможным. К примеру, во времена Репина стены гостиной украшала роспись, сделанная руками самого художника. На одной стене Репин изобразил жаркие страны, а на противоположной — местный пейзаж. Также в гостиной когда-то было много чучел животных. Дети художника увлекались охотой и частенько приносили трофеи.

В мастерской Ганна задержалась подольше. Большая комната оказалась просто залита светом. И именно здесь Репин написал большую часть своих работ так называемого «здравневского периода». Сейчас в музее размещались только репродукции, и Ганна вдруг вспомнила музей Шагала и связанную с ним несправедливость. Знаменитейшие художники жили, любили и творили на Витебской земле, но подлинники их работ хранились и приносили доход совсем другим музеям.

— Здесь так светло, потому что три окна, и два из них на восток, — в мастерскую неслышно вошла смотрительница. — Тут раньше и потолок был прозрачным. А вон там, видите, — она махнула рукой в одно из окон, — это так называемая «горочка натурщика». На ней на свежем воздухе располагался человек, портрет которого писал в данный момент Репин, а он работал, не выходя из мастерской.

По лесенке, ведущей из мастерской, Ганна поднялась в изостудию. Здесь, прямо на деревянных лавках, спали студенты, приезжавшие к Репину и остающиеся ночевать. Смотрительница поднялась за ней.

— А вон там площадка, видите? На ней росли вишни, и под ними вся семья устраивала чаепитие с самоваром. А в-о-он там погреб. Кстати, это единственное строение, которое не восстанавливали заново. Оно сохранилось еще со времен Репина. В нем в войну местные жители от немцев прятались. И от бомбежек.

Погреб Ганну заинтересовал. Она вообще любила все старинное, хранящее дух прошлого. Вежливо попрощавшись со слишком назойливой смотрительницей, она поспешила из дома, в котором все изучила, на воздух и побрела по тропинке в сторону погреба.

Аккуратно присыпанная песочком дорожка вилась сквозь кусты. Ганна неторопливо шла по ней, немного жалея о том, что скоро в имение приедет экскурсия, и территория наполнится гомоном. Сейчас здесь было удивительно тихо и как-то спокойно. Ганне даже пришло на ум слово «безмятежность». Оно означало чувство, которое она со своим тревожным характером испытывала крайне редко.

Сейчас же безмятежность, казалось, была разлита в воздухе. Ганна сделала еще один шаг, повернула за куст и остановилась как вкопанная. На дорожке ничком, головой в кусты, лежала… она сама. Полосатый льняной пиджачок задрался, открывая полоску кожи. Ганна остановилась и, чувствуя себя героиней фильма ужасов, задрожала.

Она как будто растрои́лась. Первая Ганна стояла сейчас посредине дорожки, разглядывая недвижимое тело, не в силах даже позвать на помощь. Вторая — лежала, безвольно подогнув ноги в голубых джинсах. Третья наблюдала за первыми двумя со стороны, удивляясь, что первая не кричит, не визжит, не падает в обморок и вообще не делает ничего такого, что принято совершать чувствительным девицам при обнаружении трупа. То, что тело на дорожке является именно трупом, Ганне номер три откуда-то было тоже понятно. Живые люди ТАК не лежат.

Ганна номер один сдвинула себя с места, подошла поближе и наклонилась к телу.

— Вам плохо? — на всякий случай спросила она и тронула полосатый пиджачок.

От этого движения тело вдруг перевернулось на спину, заставив Ганну отпрыгнуть. Морок рассеялся. Ганна со всей отчетливостью поняла, что убили не ее. Просто на девушке, которая оказалась в кустах, был надет такой же точно пиджак. Оторвав взгляд от веселенькой полосочки, Ганна заставила себя посмотреть в мертвое лицо и вздрогнула.

Этот круглый четкий овал белокожего лица с прямым носом и ямочками на щеках, брови вразлет, толстую белокурую косу она уже видела однажды. Глаза на пол-лица, синие-синие, как морская вода на приличной глубине, сейчас безжизненно смотрели в небо. В них не было ни слезинки, а в первый и единственный раз, когда Ганна видела эту красавицу, ее глаза были полны слез, как горные озера холодной прозрачной водой.

Именно эта девушка выскочила из кабинета Паши Горенко в издательстве «Ирбис» и побежала рыдать в туалет. И вот в этой связи с издательством было что-то особенно пугающее и тревожное. Ганна невольно вспомнила давешнюю свою безмятежность, горько усмехнулась и решительно отправилась звать на помощь.

Отчего-то в этом отпуске приключения находили ее сами, хотя в обычной жизни до них она была совершенно не охоча. Впрочем, можно ли считать убийство приключением? Она дошла до входа в музей и попросила билетершу вызвать милицию, потому что в имении убили человека.

— Да ну, — усомнилась женщина и посмотрела на Ганну с подозрением, не пьяная ли. — Как это убили? У нас тут убить никого не могут.

— А вы посмотрите сами, — устало попросила Ганна, понимая, что остаток дня пошел насмарку и объясняться с милицией ей придется в лучшем случае до обеда, если не до вечера.

— Ирина, присмотри тут, — велела билетерша смотрительнице зала и двинулась по направлению к погребу, увлекаемая Ганной. С каждым шагом женщина шла быстрее и быстрее, под конец почти бежала. Издали увидела тело, с подозрением перевела взгляд с полосатого пиджачка в кустах на такой же, надетый на Ганне, подошла еще ближе и ахнула, поднеся руку ко рту.

— Это же Алеся, — шепотом сказала она.

— Какая Алеся? Ваш опаздывающий экскурсовод? — на всякий случай уточнила Ганна.

— Да. Это наша сотрудница. Алеся Петранцова.

Алеся Петранцова. Именно так звали юриста и переводчицу из магазина «Лiтара», которая знала все о договорах с типографией, печатавшей доп. тиражи. Ее коллега Аксана говорила, что Алеся появляется на работе не каждый день, потому что подрабатывает где-то еще. Получается, что этим «где-то еще» как раз и был музей Репина. Интересно, за что ее убили? И связано ли с этим убийством поручение Гарика? И почему девушка так горько плакала там, в издательстве? Ответов на эти вопросы у Ганны не было, но происходящее ей категорически не нравилось.