Больше всего на свете Адрыян Дзеткевич любил деньги. Они нравились ему и в виде белорусских рублей, в недавнем прошлом называемых «зайчиками», и в новых, «солидных» купюрах, и в рублях российских, и в долларах, и в евро, и даже в монгольских тугриках, которых он, впрочем, никогда в жизни не видел.

Долгое время его любовь оставалась безответной, но потом капризная фортуна повернулась к Дзеткевичу лицом, после чего любовь его не насытилась, не угасла, а переросла в страсть. Всепожирающую и неукротимую. При этом пожирала она в первую очередь остатки здравого смысла. В горниле страсти, корчась, сгорела и врожденная осторожность.

Адрыян Дзеткевич, как казалось ему, нашел беспроигрышный и надежный способ извлекать прибыль, отбирая ее у других. А именно у издательства «Ирбис». Будучи неплохим психологом, он рассудил, что до Москвы далеко, и контролировать его особо никто не будет. Магазин и ресторан при нем процветали, поток клиентов увеличивался, финансовые показатели росли, и владельцы бизнеса Галицкий и Горенко были вполне довольны тем, как развивается их новое направление, открытое в Белоруссии как пробный шар.

То, что утренние и вечерние заказы в ресторане пробивались по одной кассе, а дневные — по другой, зарегистрированной не на «Ирбис», а на тещу Дзеткевича, мало кто знал. Налоговую эта информация не интересовала, поскольку налоги платились исправно, а субаренда и прочие документы оформлены надлежащим образом. Хоть и без участия юриста.

Юристу «Лiтары» Алесе Петранцовой Дзеткевич не доверял. Более того, он ее боялся, поскольку точно знал, что девица спит с одним из партнеров «Ирбиса». Поэтому некоторые документы предпочитал держать отдельно, в собственном сейфе, ключа от которого у Алеси не было.

Все и дальше бы шло без сучка, без задоринки, но Дзеткевича сгубила жадность. Когда Галицкий решил часть тиражей, пользующихся спросом, допечатывать прямо на месте, а не возить из Москвы, Адрыян Карпович, выполняя поручение, договорился с типографией, но для «Ирбиса» печатал лишь половину заказанных тиражей, оформляя вторую половину уже на себя, любимого, выставляя затем книги вперемешку на книжной полке и ведя двойную бухгалтерию.

При составлении договоров с типографией без Алеси ему было уже не обойтись, но от ведения дел впоследствии он ее отодвинул, поручив это главному бухгалтеру, которому полностью доверял и которого щедро подкармливал со всех своих нетрудовых доходов.

Ежемесячно Дзеткевич обворовывал «Ирбис» по обоим направлениям примерно на полторы-две тысячи долларов. Сумму недостаточную, чтобы заделаться олигархом, но по белорусским меркам вполне достойную. Особенно, если у тебя еще есть и официальная, очень приличная зарплата.

После открытия магазина Галицкий потерял к нему интерес. Он всегда зажигался любым новым проектом, но после воплощения его в жизнь угасал, отходил на второй план, придумывал что-то новенькое, оставляя текущий контроль на верного и безотказного Гарика.

Гарик же в Витебске бывал наездами. Первое время стремился уединиться с Алесей, а не вникать в скучные дела, которые и так шли неплохо, а затем, когда в отношениях с девушкой наступило предсказуемое охлаждение, и вовсе свел визиты до минимума, избегая превратившихся в обузу контактов.

Алеся заподозрила неладное именно в тот момент, когда судорожно искала, чем же привлечь ускользающего от нее любовника. Дзеткевич нечаянно забыл на столе «левую» платежку для типографии, а Алеся, забиравшая подписанные документы с его стола, так же нечаянно ее нашла.

Девушкой она была неглупой, поэтому аферу разгадала быстро, и начала потихоньку выстраивать всю схему, по которой Дзеткевич обворовывал «Ирбис». Она не поленилась съездить в типографию, держала ушки на макушке, расспросила продавщиц, сдружившись для этого с постоянно находящейся в зале Аксаной. Затем посчитала клиентов в ресторане, соотнесла их количество с ежемесячно подписываемыми актами и отчетами, которые готовила на правах начальника юридической службы, и все поняла.

Первой ее реакцией было рассказать обо всем Гарику. Примерно за две недели до произошедших событий она позвонила Павлу Горенко и, волнуясь и запинаясь, рассказала о своих подозрениях и обо всем, что ей удалось узнать.

— Я встревожился, — продолжал свой рассказ Гарик. — Но если честно, не очень. Дзеткевича на пост директора «Лiтары» мы взяли по очень серьезным рекомендациям. Он производил впечатление порядочного человека, и, немного подумав, я решил, что Алеся просто пытается вернуть мое расположение.

— И наговаривает на невиновного человека? — не выдержала Ганна. — Павел, видела я этого Дзеткевича, он скользкий, увертливый, неприятный тип. Это видно невооруженным глазом. Что же вы за физиономисты такие, если взяли на работу пройдоху и проходимца.

— Хреновые физиономисты, — задумчиво сказал Галицкий, который был предельно серьезен и сосредоточен. — Пора переквалифицироваться в управдомы. Ладно, продолжай, Гарик.

— В общем, я сказал Алесе, чтобы она собрала максимальные документальные доказательства того, о чем говорит. И пообещал приехать, как только выберу время. Затягивать я не собирался, потому что вероятность того, что девица говорит правду, все-таки была. Но она не стала дожидаться моего приезда, а прикатила в Москву сама. Позвонила уже из поезда, что едет. Как раз накануне того дня, когда ты видела ее в коридоре, — он посмотрел на Ганну и налил себе еще виски.

— И какие документы она тебе передала? — спросил Галицкий.

— В том-то и дело, что никаких. Меня разозлил ее звонок. У меня уже были планы на следующее утро, и в них никак не входило тащиться на вокзал, чтобы ее встретить. Она добралась до «Ирбиса» сама, не нашла меня в кабинете, позвонила на мобильник, а я ее отчитал за своеволие и сказал, что не собираюсь менять принятого решения. Мол, через пару дней я приеду в Витебск и во всем разберусь, а пока она может оставить все привезенные бумаги у секретаря и отправляться домой.

— Сурово, — сухо заметил Галицкий. — А главное, благородно.

— Да брось ты, — Гарик поморщился. — Мне в тот момент было совсем не до нее. Кроме того, я все еще верил, что ее сообщение яйца выеденного не стоит. И утвердился в этой мысли, когда пришел на работу и обнаружил, что никаких документов она, естественно, не оставила.

— Но ты ведь поехал сюда, значит, все-таки ей поверил. — Ганна отчего-то начала волноваться, хотя и не могла сама себе внятно объяснить, почему.

— Я поехал, потому что привык все доводить до конца. — Голос Гарика зазвучал чуть суше. — Лучше проверить честность Дзеткевича, чем потом все оставшееся время в нем сомневаться.

— Ну и как, проверил? — с интересом спросил Галицкий.

— Проверил. Свалился ему как снег на голову, чем вызвал жуткий переполох в Датском королевстве. Поднял бухгалтерию, велел открыть сейф, посмотрел на кассовые аппараты в ресторане.

— И?

— В том-то и дело, что Алеся оказалась права. Ворует у нас с тобой господин Дзеткевич. Не очень по-крупному, но ощутимо ворует. Так что решай, партнер, в полицию сообщим или сами разберемся.

— У них милиция, — сообщил Галицкий, а Ганна вдруг переполошилась:

— Что значит «сами разберемся»? Гарик, ты что?

— Нет, она все-таки не в себе, — словно не замечая Ганну, сообщил он Галицкому. — Она всерьез поверила в то, что я — итальянский крестный отец. Ты ей объясни на досуге, что в киллеры мне уже, пожалуй, поздновато.

— «Сами разберемся» — это значит заставим выплатить нам весь ущерб и выгоним взашей, — спокойно объяснил Галицкий. — Чисто юридическими методами заставим, никакого криминала. Не беспокойся, Мазалька, мы приличные бизнесмены, а не беспредельщики с рынка. Вот что я думаю, ребята. Вполне возможно, что эта самая Алеся Петранцова чем-то выдала свой интерес к бумагам Дзеткевича. Но есть и второй вариант.

— Какой? — Ганна затаила дыхание.

— Вернувшись в слезах и соплях от не оценившего ее душевного порыва Гарика, она вполне могла решить отомстить ему.

— Кому? Мне? — На лице Гарика отразилось недоумение. — Как?

— Она вполне могла решить, что предупредит Дзеткевича о том, что в курсе его делишек и собрала впечатляющий компромат, который в случае, если он откажется заплатить ей за молчание, она передаст нам.

— То есть ты хочешь сказать, что она могла начать его шантажировать?

— Да. И именно поэтому ее и убили.

В комнате повисла нехорошая тишина, которую нарушил хриплый голос Ганны.

— Если ты прав, то Дзеткевич ждал проверку из Москвы. И тут приехала я. Он был не рад моему визиту в «Лiтару», это было видно невооруженным глазом. И если с Алесей он мог договориться о том, что за деньги она будет молчать, то со мной бы этот номер точно не прошел. Понимаете?

— Не совсем, — признался Гарик.

— Ну да, вас же не было на той дорожке в Здравнево, на которой я нашла Алесю. Когда я увидела ее, с головой в кустах, то на секунду решила, что это я умерла, вознеслась на небеса и сверху вниз смотрю на собственное распростертое тело. А знаете, почему я так решила? Потому что на ней был точно такой же пиджак, как на мне. Вот этот самый чертов полосатый пиджак, который я купила в фирменном магазине на улице Кирова сразу по приезде.

— То есть ты хочешь сказать… — теперь пробормотал Галицкий. Голос его звучал растерянно.

— Я хочу сказать, что за мной кто-то следил. Приехал вслед за мной в Здравнево и притаился в кустах, чтобы убить. На Алесину беду, она оказалась там в то же время и в таком же пиджаке. И убийца просто ошибся, а когда понял это, то совершил вторую попытку, уже вечером.

— Ничего такая версия. Вполне себе жизнеспособная, — задумчиво сказал Гарик. — Может быть, я зря сообщил господину Дзеткевичу, что его судьбой мы займемся завтра. Может быть, все-таки есть смысл отдать его в руки местных ментов прямо сейчас?

— Добежать до канадской границы он все равно не успеет, — устало сказал Галицкий. — Сейчас уже поздно. Ганна устала, ехать с нами не сможет, да и лишние эмоциональные потрясения ей ни к чему. А одну я ее не оставлю. Так что, Гарик, иди спать. Оставим ситуацию до утра.

— А может, все-таки… — Но Галицкий не дал своему партнеру договорить.

— Иди отсюда, — рявкнул он. — Если ты не понимаешь, так я тебе открытым текстом говорю: пошел вон. Оставь ты нас уже наедине, черт бы тебя подрал.

В глазах Гарика, как в калейдоскопе, сменялись обида, злость, а потом насмешка.

— Лямур, тужур, бонжур, абажур, — пропел он на неизвестный Ганне мотив и неожиданно подмигнул ей. — Простите, что встал на пороге вашего счастья. Милуйтесь, ребята. Ганка, ты не теряйся. Илюха у нас на данный момент человек свободный. У тебя есть шанс занять открывшуюся вакансию мадам Галицкой.

И ловко увернувшись от брошенной в него диванной подушки, хохоча во все горло, выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь гостиничного номера. В возникшей тут же тишине, густой и вязкой, как соленая вода в Мертвом море, Ганна отчетливо слышала стук своего сердца.

* * *

Ночь была волшебной. Когда Ганна закрывала глаза, то ей казалось, что она словно качается на волнах в небольшой уютной лодке, плывущей по гладкому, словно политому маслом морю. Или это сказывалось легкое головокружение после сотрясения мозга? Она распахивала глаза, уверенная, что сейчас увидит звездное небо с подмигивающей Большой Медведицей или Южный Крест, озаряющий дорогу к неизведанным землям, но видела лишь склонившееся лицо Ильи, баюкавшего ее у груди, словно маленького ребенка.

После ухода Гарика, когда дрожащая Ганна на минуту поверила, что между ними вновь может возникнуть то дикое и необузданное, что однажды чуть не свело ее с ума и больше не повторялось ни с кем, ни с одним мужчиной, Галицкий широкими шагами пересек гостиничный номер, тщательно запер дверь, на минуту замер, стоя к ней лицом, а потом повернулся и буднично сообщил, что ей пора ложиться в постель.

— Тебя из больницы отпустили лишь при условии, что ты будешь лежать, — сказал он. — Так что иди в спальню и располагайся на кровати.

— А ты? — спросила она и чуть не откусила себе язык за этот нелепый, детский вопрос.

— А я лягу в гостиной на диване. И не возражай ты, ради бога. — Он досадливо поморщился. — И так неприятностей выше крыши, еще с тобой возиться.

— Я не просила со мной возиться, — сухо сообщила Ганна, в которой тут же вспыхнула обида, залившая горло горечью. — Тебя никто не заставлял сюда приезжать. И без тебя бы справились. Вон, Гарик бы мне помог.

— Про то, что я зря приехал, я уже слышал, — голос Галицкого был ровным и безжизненным. — Все, разговор окончен. Иди в душ, если тебе туда надо, и ложись. Я тоже лягу. Я полночи за рулем был, а потом весь день с тобой валандался. В моем возрасте это уже трудновато, знаешь ли.

Только сейчас Ганна заметила, что он действительно устал. Под глазами пролегли тени, заметно состарившие его не то чтобы красивое, но породистое лицо. И морщинки, тонкие, едва заметные при дневном свете, вдруг проступили четче и резче. Даже седины словно прибавилось за этот длинный непростой день. И Ганне тут же стало стыдно, что она думала только о себе.

Она юркнула в спальню, достала из чемодана любимую пижаму и умывальные принадлежности, молча скрылась в ванной комнате, и через десять минут, пожелав Галицкому спокойной ночи, прикрыла за собой дверь спальни.

Внезапно навалилась дрема. Тяжелая, обморочная, не дающая пошевелить ни рукой, ни ногой. Больше всего на свете Ганне хотелось свернуться калачиком под мягким, воздушным, почти невесомым одеялом, зарыться лицом в подушку и уснуть, отрешаясь от последних событий. Однако следовало еще позвонить Вове, поэтому Ганна заставила себя, едва шевеля языком, поговорить по телефону, заверила сына, что у нее все хорошо и отпуск проходит великолепно, с трудом донесла телефон до тумбочки, а голову до вожделенной подушки и провалилась в крепкий сон.

Галицкий заглянул к ней в комнату, но она спала, по-детски разметавшись во сне и почему-то шевеля губами, как будто учила какую-то роль. Он постоял в дверях минуты две, вглядываясь в ее черты, вздохнул тяжело, по-стариковски, и ушел на свой диван, который отчего-то отчаянно возненавидел.

Он чувствовал себя вымотанным, хотя такая ерунда, как бессонная ночь никогда не могла выбить его из седла. Причиной его нечеловеческой усталости, от которой его даже тошнило, была тревога за спящую в соседней комнате Ганну. Илья Галицкий с детских лет всегда контролировал любую ситуацию, был ее хозяином. Сейчас он не понимал, что происходит, и от этого чувствовал себя беспомощным.

Адрыян Дзеткевич воровал. Это понятно, равно как и то, что делать дальше. Деньги с подлеца стрясти, с работы выгнать, будет трепыхаться — сдать правоохранительным органам, которые в Белоруссии круты и неподкупны.

Мог ли он убить Алесю, чтобы заставить ее молчать о своих делишках? Теоретически мог, а практически? Убийство было совершено тогда, когда Гарик уже приехал в Витебск, а значит, раскрытие махинации было неминуемо. Или Алеся знала что-то еще, чего Гарик пока не нашел?

Может, Ганна права, и убить хотели вовсе не Алесю. Одинаковые пиджаки. Имеет ли это отношение к убийству или это просто дьявольское совпадение, еще больше все запутывающее?

Из-за чего напали на Ганну? Тоже случайно или из-за того, что она нашла тело Алеси и могла видеть убийцу? А может быть, виной всему ее поход к матери Вольдемара Краевского, о котором она все рвалась рассказать, да так и не успела. Пожалуй, завтра с утра нужно будет расспросить ее об этом поподробнее.

Как так получилось, что с разницей в пару дней произошли сразу два убийства, и в эпицентре обоих оказались и Ганна, и он, Галицкий. Случайность ли это или чей-то дьявольский замысел?

Рой вопросов, зудящих в голове, не давал заснуть, и часа через два Галицкий почувствовал себя вконец измотанным второй ночью, обещающей стать бессонной. Зарычав от бешенства, он встал с дивана, добрался до ополовиненной бутылки с виски, щедро плеснул в стакан, из которого недавно пил Гарик, сделал глоток, и чуть не выронил стакан на ковер.

Из спальни донесся нечеловеческий вопль. Кричала Ганна. Широкими скачками Галицкий преодолел разделяющее их расстояние, рванул дверь и увидел, что Ганна сидит на кровати, прижимая руки к груди и тяжело дыша.

— Что? — спросил он, чувствуя, как клацают зубы.

— Сон, — пробормотала она. — Мне приснился страшный сон. Как-будто я вижу, что за Вовкой гонятся, чтобы его убить, хочу крикнуть, предупредить, чтобы он бежал быстрее, спрятался, спасся, и не могу открыть рот. Словно он склеился какой-то липкой массой, которая все прибывает и прибывает. Я достаю ее пальцами, выковыриваю, а ее становится все больше, я задыхаюсь, а его тем временем настигают и заносят над головой огромный тесак. Такой, как в фильмах ужасов показывают.

Ее била крупная дрожь, поэтому Илья, не очень соображая, что делает, подошел к кровати, бережно уложил Ганну на подушки, лег рядом, обнял и начал укачивать, словно ребенка, успокаивая и утешая.

— Это всего-навсего сон, это все неправда, — говорил он, и его тихий голос действительно рассеивал ужас, отгонял ночную тьму и прячущихся в ней монстров. — Вова в Москве, у мамы. Он крепко спит, у него все хорошо, и мама скорее даст себя убить, чем допустит, чтобы с ним что-то случилось. Как-то так вышло, что это самый любимый ее внук. — Он улыбнулся.

— Вова хороший, — пробормотала Ганна. — Его есть за что любить. Он послушный, любознательный, учится хорошо. И еще, знаешь, он очень искренний. Удивительное качество, я таких людей, как он, раньше не встречала.

— Спи. Тебе нужно отдыхать, потому что у тебя сотрясение мозга. И твои ночные кошмары вызваны именно им. Все пройдет. Обязательно. Но сейчас ты спи.

— А ты не уйдешь? — Голос Ганны звучал жалобно. — Я не хочу, чтобы ты уходил. При тебе они не вернутся.

— Они — это сны? — уточнил Галицкий. — Я не уйду, Мазалька. Я буду охранять тебя и твой сон, и все, что тебе приснится в моем присутствии, будет светлым и радостным. А остальные сны я прогоню, не сомневайся.

— Ты все можешь, я знаю, — пробормотала Ганна и послушно закрыла глаза.

Именно в этот момент она и представила, что плывет в лодке по ночному морю. И открыв глаза, чтобы проверить, так ли это, видела лишь лицо Галицкого. Оказывается, за десять лет она успела его основательно забыть.

У него был твердый, чуть грубоватой лепки профиль. Мужественное лицо, сероватое от пробившейся щетины. Мельком Ганна отметила, что в обычных обстоятельствах он брился два раза в день, соблюдая это правило безукоризненно, а сегодня и, кажется, вчера не стал. Сначала было не до бритья, потому что он прыгнул в машину и отправился в другую страну, чтобы ее спасать, все утро провел в больнице, а сейчас, видимо, так устал, что не смог побриться. А она еще и спать ему не дает.

— Ты чего? — шепотом спросил он, заметив ее виноватый и нежный взгляд.

В ответ Ганна подняла руку и погладила его по небритой щеке, чувствуя приятную колкость на ладони. В этой колкости было что-то невообразимо эротичное. Невысказанное, оно зарождалось на кончиках ее пальцев, словно ток по проводам, бежало по венам, нервам, достигало потаенных глубин, укромных закоулков тела, заставляло дышать глубже и чаще.

Он перехватил ее руку, поднес к губам, вгляделся в глаза, загадочно мерцающие в полумраке спальни.

— Мазалька, не надо, — попросил он. Но она не послушалась, выдернула свою руку из его огромной ладони, снова погладила по щеке, скользнула ниже на напрягшуюся шею, а затем на обнаженную грудь. Футболку он давно снял, мучаясь от жара, который шел откуда-то изнутри, ведь в номере стояла приятная прохлада, поддерживаемая работающим кондиционером.

Грудь была волосатой или, как обозначал подобное Ганнин папа, «шерстяной». Папа был такой же «шерстяной», и Ганна не признавала мужчин с голой грудью, считая их какими-то вырожденцами. Нормальный мужчина, по ее мнению, должен быть покрыт мощной растительностью. Именно поэтому она не сразу привыкла к Генькиной безволосости и, ложась с ним в постель, старалась не прикасаться к его груди, потому что от этого ее желание сразу пропадало напрочь.

Сейчас с желанием все было в порядке. Оно нахлынуло, загоняя неизвестно куда тяжесть в голове, растворившуюся без остатка в кипятке бурлящих эмоций. Она от макушки до пяток осознавала, что рядом с ней в постели лежит Илья Галицкий, держит ее в объятиях, дышит куда-то в ухо, и стоит только опустить руку еще ниже вниз, к шершавой потертости дорогущих фирменных джинсов, и станет ясно, что он тоже хочет ее и сдерживается из последних сил, боясь, что может ей навредить. Сотрясение мозга. Господи, какая несусветная глупость.

Ганна засопела, запыхтела, как собака на солнцепеке, понимая, что больше всего на свете ей вредит отсутствие в ее жизни и ее постели Ильи Галицкого. И эта неизлечимая, чуть не сведшая ее в могилу болезнь длится уже долгие десять лет, став хронической. Под ее настырными пальцами он застонал, выгнулся, как огромная хищная кошка, леопард, снежный барс, черт бы его подрал.

— Мазалька, если ты сейчас же не прекратишь, я за себя не отвечаю. Я и так с трудом себя сдерживаю, — то ли прорычал, то ли промурлыкал он, а она в ответ лишь сильнее сжала пальцы, давя, дразня, лаская, и другой рукой потянула вниз молнию на брюках, которая, зацепившись за что-то огромное, живое, ворочавшееся, как медведь в берлоге, не хотела освобождать ей дорогу. Ганна тянула за проклятую молнию и чуть не плакала от досады.

— Ты меня покалечишь…

Он отстранился, и от этого простого движения она вдруг почувствовала себя брошенным котенком, рывком расстегнул джинсы, отбросил их в сторону вместе с трусами и лег обратно, нетерпеливо отодвигая от нее одеяло.

— Может быть, потом я об этом сто тысяч раз пожалею, — мрачно сообщил он, избавляясь от ее пижамы, ставшей последней преградой, разделяющей их. — Но черт меня подери, во-первых, это будет потом, а во-вторых, я так долго об этом мечтал. Имей в виду, если у тебя не было никакого сотрясения мозга, то точно будет.

— Не пугай ежа голым задом, — задорно сообщила Ганна, у которой сбывались самые потаенные, самые главные, самые неприличные мечты, укусила его за плечо, закрыла глаза от накатывающей сладкой истомы и забыла обо всем на свете.

Сейчас во всем мире для нее существовал только этот мужчина, для которого она, казалось, и была рождена. Им не нужно было подлаживаться друг под друга, они двигались, чувствовали и дышали в унисон, стонали и кричали в такт, умирали и рождались заново из пота и неукротимого внутреннего огня, который не ослабевал, а лишь разгорался все жарче и жарче.

Ганна чувствовала себя всадницей, той самой из своего сна, которая пришпоривает коня, сжимая босые пятки. Скачет верхом, раскачиваясь в такт гонке. Быстрее. Еще быстрее. Темные волосы упали ей на лицо, и она нетерпеливо отбросила их за спину, вновь подставляя его поцелуям в ночи.

Да. Она скакала верхом, на горячем, верном коне, понимающем, чего она хочет, с полувзгляда, с полужеста, с полустона. Этому коню не нужны шпоры. И так просто, так сладко было нестись вместе с ним к вожделенному финишу. Быстрее. Еще быстрее.

По телу Галицкого прошла долгая судорога, потом вторая, третья. Ганна знала, что волны наслаждения накатывали на него одна за другой, и эта его особенность вызывала в ней всегда страстный восторг. Ну надо же, ничего не изменилось. Впрочем, додумать про это она не успела, потому что взорвалась следом, мощно, ровно, ярко, как умела только с ним. С ним одним.

Нет, это была действительно волшебная ночь, которая была дана ей в награду за предыдущие десять лет. Хотя какие десять. Без Галицкого каждый год вполне мог сойти за десять.

— Сто лет одиночества, — пробормотала она, поцеловала Галицкого в плечо, хранившее отметины от ее зубов, и тут же уснула, словно бросила поводья.