Инга

2 июня, в девятом часу вечера, время обзаводиться Терминатором

Квартира Аркадия

– Вы обратили внимание на уборщицу в магазине? – спросил смутно знакомый мужской голос.

– Да уж, могла бы не мешаться под ногами у покупателей, – ответил женский голос, высокий и тонкий.

– Я так думаю, эта женщина в прошлой жизни много мусорила. Вы заметили? Не успеет протереть небольшой участок, как тут же кто-то оставляет там след. Может быть, она была солдафоном, который ходил в грязных сапожищах по чьим-то чистым полам.

В прошлой жизни? Я с трудом открыла глаза и огляделась. Ах да, как же я могла забыть, что нахожусь в самом безопасном месте в мире! Лежу на диване, а сверху на мне что-то колючее и жаркое. Я отбросила в сторону плед и прислушалась к голосам с кухни. Дио мио, я же просила Аркадия никого не приводить! Так-то он служит своему предназначению.

Я посмотрела на часы. Кристофоро Коломбо, уже больше восьми часов! Я проспала добрых полдня. И это притом, что мне пришлось в высшей степени сосредоточиться, чтобы расслабиться и уснуть. Попробуй-ка засни, когда, быть может, в этот самый момент Софье где-то подсовывают милую картинку с птичками. Да ее кондрашка хватит! Я рвалась в бой, как кот, который заметил у своих мисок соперника, однако обстоятельства требовали сделать перерыв. Я проторчала в своем альбоме порядочное количество времени и потом еще почти столько же в кардбуке. На Том Свете нельзя быть слишком долго, иначе можно там застрять, об этом предупреждает Кодекс. И тогда уже ничем не поможешь ни Софье, ни маме. Из всех известных мне способов по-быстрому скомпенсировать пребывание в Меркабуре единственным подходящим оказался сон. Я кое-как устроилась на диване, попыталась забыть обо всем и погрузилась в ощущения. Если постараться одновременно почувствовать, как голова касается прохладной подушки, ладонь колет шершавая обивка, из двери тянет сквозняком, джинсы чуть давят на живот, тогда мозг не выдержит такой многозадачности и…

Меня разбудили голоса на кухне. Спина затекла, желудок настойчиво напоминал о себе, требовал еды. Я с трудом поднялась и потянулась. На рояле были аккуратно разложены покупки Аркадия и чеки. Я лишь бросила на них взгляд украдкой – надо быть осторожной. Для меня сейчас может быть опасным все что угодно – рекламная листовка, этикетка от пряжи, упаковка от карандашей, бумажный пакет. На спинке дивана лежал мой альбом. «Софья? Идем!» – было нацарапано моей собственной рукой на открытой странице.

На объяснения не было времени. Я позвала Аркадия, коротко напомнила ему, не стесняясь в выражениях, о его предназначении, и пять минут спустя он уже вышел провожать даму до дома. До этого я попросила его вытряхнуть все покупки из упаковки, чтобы не осталось никаких коробок и оберток, и выкинуть все ненужное по дороге. Уходя, Аркадий поклялся своим роялем, что больше никого не приведет, пока я живу у него.

Мой гостеприимный хозяин купил все в точном соответствии со списком, не считая карандашей. Он и вправду принес пятнадцать штук и честно пробил пятнадцать чеков. Но в одном и том же магазине. Интересно, он играет в дурачка или на самом деле туго соображает? Как он только продавщицу уговорил!

«Он обаятельный. Джунтыльмен», – не преминула вставить Аллегра.

Хоть времени и было в обрез, я все же не удержалась от любопытства и еще раз достала открытку с котом. Увы, монокль показал мне те же строчки, что и в прошлый раз, только все вместе.

В левой колонке повторялось:

«Смотрю на него и не вижу, поэтому называю его невидимым.

Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым».

А в правой:

«Называют его формой без форм, образом без существа.

Встречаюсь с ним и не вижу лица его, следую за ним и не вижу спины его».

Кристофоро Коломбо, как же я в такие моменты жалела, что я – не Софья! Уж она-то сразу бы все поняла с первого взгляда. Или с первого нюха. По правде говоря, не знаю, каким из органов чувств скрапбукер воспринимает поток, но Софья читает такие его оттенки, которые мне понятны не больше, чем азбука Морзе.

Я переписала обе фразы в блокнот и решила, что поломаю голову над ними позже.

Мне нужно было срочно сделать одну открытку. Узнай о ней мама, она бы прочла мне целую воспитательную лекцию. Я усмехнулась – мне ли привыкать действовать в одиночку, на свой страх и риск. Никто не учил меня, как стать v.s. скрапбукером, однако я умудрилась сделать это в рекордно короткие сроки. Что же, не справлюсь с какими-то серыми чучундрами?

Я нашла в туалете номер «Плейбоя» и выбрала картинку с дорогой спортивной машиной. Это будет зацепка. Я могла бы просто вырезать ее из страницы и приклеить на открытку, но это бы выглядело слишком топорно. Я так давно не работаю. Я нашла у Аркадия на кухне обычную кухонную фольгу, хорошенько измяла ее и приклеила на картонную основу, прижимая обычной посудной губкой. Получились красивые мелкие заломы. Так, теперь эмбоссинг. Я выбрала среди покупок кисточку и тупым ее концом обвела контуры автомобиля так, чтобы они глубоко проступили в фольге. На дне сумки у меня завалялся пакетик пудры цвета темного металла, которой я заполнила выдавленные контуры. Теплового пистолета под рукой не было, пришлось воспользоваться утюгом. Я нагрела его до максимума и подержала в нескольких миллиметрах над пудрой. Вскоре на моей открытке красовалась объемная машинка, будто выдавленная из жестяного листа. Очень по-мужски получилось, как я и хотела.

Открытку дополнила двумя кружками из ярко-красной бумаги. В одном из них отлично бы смотрелась маленькая подвеска в виде автомобильных ключей, но где же ее взять? Я почесала в затылке и нарисовала гелевой ручкой значок «мерседеса».

Наконец я добавила страховку – этому мама научила нас с Софьей в первую очередь. Надо было внести маленький нюанс, ведь я не хотела, чтобы этой открыткой воспользовался кто-то, кроме меня. Я сунула палец в штемпельную подушку и оставила во втором кружке жирный отпечаток, а потом оглядела свое произведение. Чего-то не хватало.

«Чего-нибудь хулиганского», – хихикнула Аллегра.

Честно признаюсь, мне очень хотелось добавить на открытку надпись: «Слушаю и повинуюсь!» Но я подозревала, что это может ударить по самолюбию того, кому карточка будет адресована, и несколько испортить эффект. Поэтому сделала другую надпись. По стилю для этой открытки подошли бы вырубленные буквы, но времени на такую работу не было. Поэтому я воспользовалась своим любимым механическим принтером и добавила три отрезка ленты с отпечатанными словами, из которых сложилась фраза:

«YOUR WISH IS MY COMMAND»

Мама никогда до конца не верила в мои способности скрапбукера. Мне кажется, она втайне надеялась, что мастер из меня выйдет не ахти какой. «Чем больше таланта, тем больше проблем», – напомнила мне Аллегра. Мама наивно полагала, что я не смогу догадаться, как можно воспользоваться новой функцией ее открытки. А я между тем собиралась ее улучшить.

Несколько часов назад я все-таки нашла в кардбуке то, что искала. Синяя стрелка показала мне еще одну стену с чистой лентой визиток.

Хозяйку стены я узнала с первого взгляда. Большие глаза цвета миндаля сразу привлекали к себе внимание. Я видела ее среди тех девиц под моим окном, только в тот раз ее волосы были заплетены в косу, а на фото они вились свободными локонами. И выражение ее лица было совсем другим. Девушка, которую звали Александрой, смотрела на меня со стены с участием, словно мы с ней были давно знакомы. Искренняя, живая улыбка носила оттенок легкой грусти. Мне захотелось улыбнуться ей в ответ и поделиться внутренней радостью. «Наш человек», – шепнула Аллегра.

– Была, – ответила я ей вслух.

Специализация Александры оказалась куда интереснее, чем у Эльвиры. Она работала с воспоминаниями. Моя тетя Марта тоже умела делать такие открытки, она вообще была мастером на все руки. Однажды я нашла карточку с воспоминанием о ее самой большой любви, и мне до сих пор стыдно, что я сунула в нее свой нос. Скрапбукеров с такой специализацией немного, и они всегда нарасхват. Что ни говори, а ничто и никогда не сможет оживить ваши воспоминания так, как это делает скрап-альбом или открытка. Никакой видеоролик не сравнится с полным погружением в воспоминания в Меркабуре. Не устаю этому восхищаться, готова петь дифирамбы при каждом удобном случае.

Стена Александры понравилась и мне, и Аллегре. Пляшущие буквы вверху стены складывались в чудные слова: «Рамамба хару мамбуру». Издалека стена показалась мне взлохмаченной – сверху донизу ее заполняли открытки и обложки альбомов. Подойдя ближе, я увидела, что открытки нанизаны на разноцветные бумажные ленточки. Карточки теснились, заезжали друг на друга, некоторые норовили скататься в рулончики.

Александра мастерски пользовалась десятками видов бумаги – от тонкой оберточной tissue paper до чипборда 2 – и любила применять декупаж. Она часто использовала фотографии – но не людей, а предметов: старинная швейная машинка, горбатый «запорожец», вязаная шаль, сервант с посудой; а еще потрепанные обертки от шоколада или мыла, каких давно не выпускают. Она любила насыщенные цвета, теплые и темные. Лишь одна карточка в углу выделялась белым квадратом. Переплетаясь друг с другом, гирлянды открыток создавали общий пестрый узор.

Я подошла ближе, провела по стене ладонью. В потрепанных листах прятались нежность и глубокий покой. Как в месте, где обо всех говорят только хорошее. Открытки были удивительно не похожи друг на друга, словно их авторами были разные люди, но у них было одно общее свойство: все они наводили на меня странную сладкую тоску, которую отчего-то не хотелось прогонять.

«Какая чудная в этой стене радость! Первый раз с такой знакомлюсь. Щас спою, – сообщила Аллегра и тут же затянула голосом Людмилы Зыкиной: – Сладка ягода одурманит, жива ягода отрезвит».

Я аж подпрыгнула. В порыве чувств Аллегра иногда начинает петь на разные голоса. Скорее всего, это просто в голове у меня оживают воспоминания об услышанных песнях, но для меня это всегда неожиданно. И каждый раз мне стоит немалых усилий угомонить мою буйную радость.

Стена Александры сохранилась гораздо лучше, чем стена Эльвиры. Возможно, хозяйка оставила ее без присмотра не так давно. Мой опыт работы позволял мне отличать нарочно состаренные карточки, каких было на этой стене много, от тех, которых и в самом деле коснулось время.

«Эта стена понравилась 0 скрапбукерам», – я не обратила внимания на подобную табличку у Эльвиры. Элементы, которые повторяются на каждой стене, быстро перестаешь замечать. Я подавила в себе желание превратить нолик в единичку. В кардбуке для этого предусмотрена довольно муторная процедура: нужно взять в синем ящике, который стоит в начале каждого коридора, значок с поднятым вверх большим пальцем и прицепить его на понравившуюся стену. Но сейчас это ни к чему.

Пустая лента друзей на стене Александры смотрелась чужеродным пятном, словно кусок картины стерли ластиком. Я заглянула в ящик для авторских карточек – и Аллегра издала ликующее «УРА!». Здесь нашлось именно то, что мне было нужно, – визитка! Пусть одна-единственная, пусть мятая, но принадлежавшая хозяйке стены. Я забрала карточку и прикрепила ее на свою стену. Теперь в Меркабуре между нами есть очень тоненькая ниточка связи. Я была почти уверена, что Александра в нынешнем своем состоянии эту связь не почувствует, что было мне на руку.

Стильная визитка в цветах сепии необычайно подходила ее обладательнице: клавиши старого пианино навевали романтические воспоминания, из-за них тянулись вверх цветы – настоящие засушенные стебли затейливо переплетались с бумажными. Карточке придавали шарм неброские украшения – выпуклые розочки, полоска темного кружева, камушек цвета заката. В уголке стояла скромная подпись от руки: «Александра». Я была почти уверена, что в реале визитка отзывается романтической фортепианной мелодией и особенным запахом – так пахнут старые рояли и пианино. Талантливая девушка. По крайней мере была талантливой. Наверняка такая же чувствительная, как Софья (я даже почувствовала укол зависти). И тут же опомнилась – если я прямо сейчас не начну действовать, Софья тоже потеряет и скрапбукерский, и вообще всякий человеческий вид.

Я вернулась в привычный мир, умудрившись на выходе из кардбука миновать еще три опросника. Вообще-то они не имеют права задерживать кого-то насильно в Меркабуре, но многие не знают своих прав и попадаются в эту ловушку.

Я сидела в чужой мне квартире безо всякой надежды на горячую ванну – лучше умру грязной, чем буду мыться на кухне, – сменную одежду и возврат в обозримом будущем к нормальной жизни. Передо мной лежали свежая открытка со спортивным авто и мамина открытка с каруселью. Я отчетливо понимала, что здорово рискую, и, самое смешное – рискую ради Софьи. Кто бы мне сказал это, когда я впервые о ней услышала, покрутила бы пальцем у виска.

Ненавижу думать о том, что могу застрять в Меркабуре. Я слишком люблю наш мир! Только попробуйте спросить меня, что нравится в нем больше всего, – и устанете слушать ответ. Люблю теплые морские волны и прохладу мороженого на языке. Люблю идеально выглядеть, люблю дорогие платья и профессиональный макияж. Люблю потереть глаза и потянуться, когда проснусь. Люблю запах коньяка и вкус корицы. Люблю, когда зимой в сухую после мороза кожу впитывается легкий крем. Люблю, когда по горячим вареникам медленно растекается густая сметана. Люблю, когда Аллочка Борисовна сует морду мне под мышку. Я много чего люблю. Даже запах клея и краски я теперь люблю. И не желаю ни от чего из этого отказываться!

Кто не рискует, тот не скрапбукер. Наша работа всегда связана с долей риска: те материи, с которыми мы играем, слишком тонкие и трудно управляемые. Есть, конечно, Кодекс, и в том же кардбуке можно найти сотни и тысячи любительских инструкций, но по инструкции нельзя научиться даже плавать или играть на скрипке, чего уж говорить о работе с потоком.

В миллионный раз я разглядывала мамину открытку. Картонная карусель крутилась под пальцами, как диск старинного телефона. Воздушный шар, за ним гусь, потом кораблик с парусом, маленький пароход с дымом из трубы, дельфин и ракета. Снизу море перебирает волнами бархата, сверху солнце окрашивает открытку сверкающими лучами.

Мама отправляла меня в самое безопасное место в мире. Интересно, какую ассоциацию она использовала? Я закрыла глаза и снова в деталях вспомнила визитку Александры. Шероховатая поверхность крышки, гладкие клавиши, цветок тянет к небу засохшие листья, тускло поблескивает камешек в оправе. Гербарий не подходил, ведь у Аркадия в доме все цвело и зеленело, а оторвать листок и сушить – слишком долго. Можно попытаться выдрать клавишу из рояля, но этот «J. Becker», возможно, дорог ему как память. Я обошла комнату по периметру и нашла плакат, на котором белоснежно улыбался негр, причем большую часть пространства занимала его прическа. На мое счастье, чернокожий музыкант сидел за каким-то клавишным инструментом. Я отодрала бумажку от стены, вырезала две клавиши и прикрепила скрепкой к ракете. Теперь – время. Я нарисовала циферблат, аккуратно вырезала его и посмотрела на часы. Почти девять часов. Добавила стрелки, которые показывали пятнадцать минут десятого, и заштриховала на циферблате первую четверть часа. Этого будет достаточно.

Я подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Если бы я не стала v.s. скрапбукером, то сейчас бы наводила марафет от кончиков волос до кончиков ногтей. У девушки, которая смотрела на меня сейчас из зеркала, в глазах играл безумный огонь. Еще один за сегодня нырок в Меркабур – и в них будет отражаться поток магмы и пламя преисподней одновременно. Я смогу шторки взглядом прожигать.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», – пропела Аллегра, и мне захотелось потрепать мою невидимую помощницу по плечу.

Я вернулась к дивану и еще раз проверила сумочку. Если бы была верующей, я бы сейчас перекрестилась. Вместо этого я сделала самую глупую вещь в мире – поцеловала свои скрапбукерские ножницы. Бронзовые ручки с крохотными бабочками отозвались прохладой, по лицу пробежал ветерок. Поток ответил мне, он был со мной заодно, а большего мне и не надо было.

В детстве, когда мы с мамой заходили купаться в холодную воду, перед тем как окунуться, она повторяла мне детский стишок: «Села баба на горох, и сказала баба: „Ох!“» На слове «Ох!» мы с ней одновременно ныряли.

Ну, была не была! Я положила ножницы, взяла открытку с каруселью и произнесла заветные слова:

– Села баба на горох, и сказала баба…

На «Ох» я перевела ракету с прикрепленными к ней картинками с клавишами и циферблатом вниз, туда, где волнами голубого бархата играло море.

Тошнота и головокружение оказались сильнее обычного. И снова, как в прошлый раз, мне показалось, что запах путешествия сквозь Меркабур напоминает о поезде. Не успела я опомниться, как меня ткнули сзади в спину и зашипели:

– Девушка, не стеклянная ведь! Сядьте, потерпите пятнадцать минут, скоро закончится.

– Пятнадцать минут, – пробормотала я. – Да, ровно столько я и закладывала.

Я послушно села, не оглядываясь, – слава богу, что не шлепнулась к кому-нибудь на колени. Зрение восстановилось не сразу, перед глазами все плыло, а вот слух не подвел. Я узнала знакомую музыку и чуть было не решила, что попала в телевизор. К счастью, перенести человека в телеящик не способен даже Меркабур. Спустя пару минут сообразила, что нахожусь в оперном театре. Вот уж чего никак не ожидала! В иных обстоятельствах я была бы рада, тем более что показывали мою любимую «Аиду». Дело шло к концу, хор жрецов звучал зловеще, табло над сценой транслировало субтитры:

Дио мио, угораздило же меня! Трудно было себе представить менее подходящее место для осуществления моего плана. А он у меня был самый что ни на есть простой. Я собиралась применить к «серым халатам» грубое физическое насилие. Поскольку каратистка из меня примерно такая же, как исполнительница древнего казахского танца «Кара Жорга», я рассчитывала воспользоваться своей новой открыткой и привлечь к этому делу мужчину подходящих сил и размеров. Мне позарез нужен был здоровый жлоб, и притом поклонник спортивных машин.

Но откуда мне было взять его в опере?!

Я судорожно вертела головой по сторонам. Судя по действию на сцене, пятнадцать минут – это как раз время до окончания спектакля. Меркабур сам подсказал мне правильное время. «Умрет! Изменник он! Умрет!» – грозно пели жрецы, красиво расставленные на бутафорской пирамиде. Публика делилась на три категории. Первую составляли пожилые дамы с прическами в стиле шестидесятых под названием «Забыла с утра вынуть банку из волос». Эти завзятые театралки шепотом перемывали косточки жрецам и Радамесу. Рядом с некоторыми сидели бесполезные для меня старички с дрожащими подбородками. Вторая, и самая многочисленная категория – женщины от двадцати пяти и до пятидесяти. Некоторых сопровождали мирно дремлющие мужья, попавшие на концерт под угрозой на всю жизнь заполучить клеймо самого некультурного в мире человека, все как на подбор маленькие, лысые и пузатые. И, наконец, самая редкая категория – романтические парочки – ничем меня не порадовала: одни хлюпики в очках и костюмах, таких плевком перешибить можно. Охранников в оперном театре нет, за порядком следят старушки – божьи одуванчики. В порыве отчаяния я начала присматриваться к жрецам. На сцене тем временем влюбленная Амнерис бросилась к ним со словами:

Под моим пристальным взглядом и под дружный вздох публики самый перспективный жрец рухнул с пирамиды куда-то за сцену. Уж сколько раз я смотрела Аиду, не припомню подобного пируэта. С переднего ряда вскочил какой-то человек – наверное, режиссер – и бросился из зала.

Жаль, мне не видно было оркестровую яму. Может быть, сгодился бы какой-нибудь контрабасист.

– Девушка, что вы все время вертитесь, – снова зашипели на меня сзади.

– Таких, как вы, вообще нельзя в театр пускать! И вон тех, которые храпят.

– Где храпят? – Я обернулась.

– Да вон же. – Тетка сурово поджала подбородок и показала на место, расположенное через пару рядов сзади. – Враг поклонников оперного искусства!

Я как этого «врага» увидела, так была готова расцеловать. «Какой прекрасный мужчина!» – пропищала Аллегра, и на этот раз я была с ней согласна. Для моих целей лучше и не найдешь. Одна шея чего стоит – быки умерли бы от зависти, если бы увидели! Зрителям такого роста надо продавать места строго в последний ряд. К счастью для задних рядов, могучий детина в пиджаке, надетом на водолазку, дремал, склонив к плечу небритую щеку. Интересно, он любит спортивные машины? Рядом с «врагом поклонников оперы» сидела миниатюрная блондинка в светлом платье и белой меховой накидке. Она держала в руках платок и время от времени разученным жестом подносила его к лицу. Аида и Радамес между тем приступили к душераздирающей арии «Прощай, земля». Мама говорила, что в детстве я хотела взять с собой в театр пистолет, чтобы убить всех жрецов и освободить влюбленных. И я до сих пор готова хоть тысячу раз подряд смотреть, как сверху медленно опускается полупрозрачный занавес, отделяя «замурованных» героев от зрителей, и уже там, «в подземелье», Аида умирает на руках у Радамеса. Правда, на сей раз занавес меня удивил – по обе стороны едва заметно мерцали буквы, сложенные в странные слова, так же подходящие для «Аиды», как горнолыжные ботинки – для исполнения балета. Справа было написано «УХТА», а слева – «ЛАРА». В воздухе запахло пылью – давно они его не стирали, что ли.

Потом началось такое, что я едва не забыла, зачем вообще оказалась в театре. Я сумасшедшая оперная фанатка, и в нашем театре бываю чаще, чем у маникюрши. Публика у нас добрая и не избалованная, завсегдатаи вроде меня наизусть знают исполнителей и любят их больше, чем иных родственников. Если пели не очень хорошо, то хлопают недолго и на поклон вызывают не более двух раз. Ну а уж если спектакль удался, то не отпускают долгих полчаса, вручают букеты, кричат «браво» и отбивают себе все ладони. Сегодня, насколько я могла судить по финалу, как раз был последний случай. В роли Аиды выступала наша лучшая солистка, любимое сопрано городских поклонников оперы.

Стихли последние звуки музыки, прозрачный занавес «подземелья» пополз вверх и остановился на середине. Аида «ожила» и поднялась с помощью Радамеса, из-за кулис появились Амнерис, фараон, жрецы и прочие. Публика молчала. Откуда-то с галерки раздались редкие хлопки, но тут же затихли. В воздухе повисло странное напряжение, чуждое театральному залу, случайно залетевшее сюда не то с партсобрания, не то с профсоюзного митинга.

Первым грозовую облачность над сценой разорвал мальчишеский голос с балкона:

– Аида, выпей яду, в натуре!

За возгласом с балкона обрушился дружный гогот. Там обычно сидят школьники. В партере раздался свист, публика зашумела, недовольные выкрики становились все громче.

– Деньги верните за билеты! – завопила какая-то тетка.

– Петь научитесь! Потом деньги берите! – подхватили из первых рядов.

– Халтура! – завизжал хлюпик в очках слева от меня.

– Вот в наше время постыдились бы такое на сцене показывать… – громко сказала одна из «театралок», ее соседки согласно закивали головами.

– Все как есть про вас напишу! Ничего скрывать не буду! – потрясал блокнотом бородатый мужик в ложе для прессы.

– Радамес-мударес! – разошелся звонкий мальчишечий голос с балкона.

– Амнерис-туперис! – вторил ему девчачий.

Я оглянулась. Мой «прекрасный мужчина», он же – «враг поклонников оперы», проснулся, уставился на сцену и пробасил:

– Дирижера – на мыло!

Вот балдиссима! Надо было вместо автомобиля использовать футбольную символику. Или лучше хоккейную, хоккей – это массовая болезнь жителей нашего города.

Со всех сторон свистели так, что у меня чуть не заложило уши. Над головой что-то пролетело – на сцену упала пустая пластиковая бутылка, вслед за ней посыпались, как снежки, скомканные программки. Солисты испуганно попятились вглубь сцены. Жрецы бросились врассыпную. Дирижер, уже успевший подняться на сцену, робко выглянул из-за кулисы и тут же спрятался обратно.

– Занавес опускайте, занавес! – Полная контролерша, пыхтя, встала перед сценой и раскинула руки в отчаянной попытке закрыть Амнерис своей широкой грудью.

Занавес крякнул и поехал вниз, но почти тут же застрял. Сильно запахло пылью, хотелось сбегать на улицу и глотнуть свежего воздуха. В зале царила полнейшая суматоха. Кто-то в ярости топтал принесенный букет. На сцену, которую уже покинули все артисты, полетел помидор, шлепнулся и размазался бурым пятном по пирамиде.

Болтушка Аллегра молчала, опешивши от такого. Она у меня тоже оперу любит. Не «Аиду», правда, предпочитает кое-что повеселее – «Фигаро тут, Фигаро там» и все такое. Да и кому понравится «Аида» в таком кошмарном исполнении? Как их вообще на сцену-то выпустили? Просто сердце кровью обливается, как умудрились испортить любимую музыку. Я тяжело вздохнула, сунула руку в сумочку, обнаружила там свою открытку – и только тут опомнилась. Кристофоро Коломбо! Это все они! На меня ведь тоже подействовало! Еще совсем недавно спектакль мне нравился. Так вот откуда этот запах – затхлого воздуха, как в помещении, которое давно не проветривали, – такой же я чувствовала, когда провалилась в страшную фантазию про Павлика.

Что это? Программки? Афиша? Меню в буфете? Билеты? Но я не была в буфете, не покупала программу, и билета у меня нет. Неужели я попалась на их уловки и сама того не заметила?

– Аллегра! – зашептала я. – Аллегра, радость моя, очнись.

– Умница, – ответила Аллегра тоном покойного попугая Павлика. – Не поддалась. Как я за нас рада, уж так рада!

Я посмотрела на часы. Двенадцать минут десятого. У меня есть три минуты. Я вытащила открытку и принялась пробираться к «врагу оперы». Он стоял, подняв руку, монументальный, как Брежнев на трибуне, и что-то басил, в общем шуме было не разобрать. Короткие волосы на затылке воинственно топорщились. Блондинка возле него казалась белой мышью рядом с жирным котом, она гневно комкала платочек и хмурилась.

Я пробралась к нему, тихонько потрогала его за локоть, посмотрела снизу вверх и спросила:

– Это не вы, случайно, обронили?

Мужик обернулся, посмотрел на карточку, которую я протягивала ему, и взял ее. Я чувствовала себя так, словно прикармливаю саблезубого тигра. Он уставился на открытку, потом перевел взгляд на сцену, потом снова на открытку.

Дио мио, а что, если работы «серых халатов» намного сильнее? И моя открытка сейчас не подействует? От этой мысли у меня разом похолодели ноги, и я принялась усиленно шевелить пальцами в туфлях. Наконец, здоровяк почесал в затылке, сунул карточку в карман пиджака, заляпанный жирным пятном, и пробасил:

– Слушаю и повинуюсь.

Я икнула. Блондинка вытаращила глаза. Дио мио, ну я же не хотела использовать эту дурацкую фразу!

– Пойдемте, пожалуйста. – Я взяла его под руку, чувствуя себя маленькой девочкой. – Мне нужна помощь.

Он покорно двинулся за мной, только обернулся и сказал разинувшей рот блондинке:

– Иди, подожди в машине. Скоро приду.

– Как вас зовут? – спросила я, когда его спутница, ревниво оглядываясь, ушла.

– Серега, – пробасил он.

– За мной, Сергей. – Я потащила его за руку.

Я отчаянно вертела головой в разные стороны. Время уже подошло – где она, Александра? Зрители, шумно обсуждая спектакль и на чем свет стоит кляня артистов, оркестр, дирижера и постановщика, а некоторые – и самого Верди, неспешно расходились из зала. От пестрой толпы рябило в глазах: кофточки «театралок» блестели золотистыми нитями, украшения и сумочки сверкали в свете огромных люстр, вечерние платья отражали весь спектр радуги – нежно-голубые, ярко-красные, сине-бархатные. Я пробиралась сквозь толпу, цеплялась взглядом за серый цвет и разочарованно вздыхала: худенькая девушка в сером трикотажном платье, еще одна – в свитере и темных джинсах, третья – в белой водолазке и серой жилетке, и ни одного серого балахона.

Здоровяк следовал за мной послушно и даже охотно, словно за любимой маленькой дочкой, моя рука тонула в огромной ладони, стрелки часов подбирались к половине десятого. Я начала паниковать. Сейчас же все разбегутся!

– Выше посмотри, солнце, – пропела Аллегра.

Я подняла глаза, посмотрела на балкон, на галерку, потом обернулась и обнаружила знакомую мне троицу. Вот уж никак не ожидала увидеть их на сцене! Меня обуял азарт. Забыв, что я, вообще-то, культурная женщина, бывший преподаватель вуза, я растолкала хвост очереди на выход локтями. Перед моим помощником люди расступались сами.

Лишь на мгновение я остановилась перед мостиком, ведущим на сцену. Никогда раньше я туда не поднималась. Для меня это – святая святых, место, где обитают небожители. Троица тихо ругалась, они шипели друг на друга и размахивали руками.

– Опять меня не послушали! Я же говорила, нет здесь больше никого, – говорила коротышка. – Что вас вечно на какие-то интеллигентские забавы тянет? Поехали лучше в ночной клуб!

– Подожди, да, – отмахивалась, вглядываясь в расходящихся зрителей, пухлая девица с косичкой, в которой я узнала Александру.

– Время только зря потратили! У меня до сих пор только двуш. А у вас обеих уже пятыш! – ворчала самая высокая, в полосатых гольфах, похожая на Эльвиру, подплясывая на месте.

Там, где только что «умирала» моя любимая Аида, эти чучундры нашли место для ссоры!

– Держи всех троих и не отпускай. – Я пропустила Сергея вперед и легонько шлепнула его по плечу.

В моем голосе неожиданно проснулись командные нотки. Раньше бы у меня в жизни язык не повернулся обращаться к незнакомому здоровяку на «ты». Моя собственная открытка действовала и на меня тоже – теперь нас с Сергеем связывал поток.

Троица на мгновение оторопела, но уставилась не на Сергея, а на меня. На лицах отразилось изумление, словно я материализовалась из воздуха. Коротышка и девица с косичкой одновременно достали из широких карманов халатов уже знакомые мне открытки с птицами и приставили их друг к другу. Розовые ручки, покрытые куцыми перьями, тянулись из-под крыльев пингвина и душили тонкую шею цапли. Grazie al cielo, высокую Сергей успел схватить за руки. Если бы она успела достать третью открытку – с орлом – дело бы закончилось тем, что я бы тоже напялила серый халат, а потом однажды глянула бы на себя в зеркало – и тут же умерла бы от разрыва сердца.

Но и первых двух открыток хватило, чтобы я застыла как вкопанная посреди мостика, не в силах двигаться дальше. Перед глазами поплыли пятна, и я начала проваливаться в полусон. Мелькнула нелепая мысль, из тех, что возникают на грани между сном и явью: «Кажется, стоя спят только слоны». А потом вернулась картина, которую я предпочла бы никогда не видеть: клетка, Павлик, треск пламени и мои руки, комкающие бумагу. Это не было так реально, как в прошлый раз, ожило лишь воспоминание, представшее, однако, перед мысленным взором необыкновенно ярко – словно все это на самом деле происходило когда-то. Пальцы свело мучительной судорогой. Еще минута – и поверю, что это я…

– Возьмите программку. – Услышала я картавый женский голос, и в мою руку лег листок бумаги.

С трудом удерживая листок в скрюченных пальцах, я изо всех сил попыталась сфокусироваться на нем.

– Сатана там правит бал, там правит бал, – фальшиво запел картавый голос. – Ну повторяйте же за мной.

«Люди гибнут за металл, за металл», – донесся откуда-то издалека едва различимый голос Аллегры.

– Люди гибнут за металл, – неуверенно подпела я.

«Посмотри вокруг. Посмотри, посмотри, посмотри», – эхом повторяла моя радость. Я цеплялась за все, на чем мне удавалось сосредоточить взгляд. Сначала увидела ряды красных кресел и ковровые дорожки, потом – тяжелые хрустальные люстры над головой, примитивную лепнину на перилах балконов и лож бельэтажа, обшарпанные полированные двери и пожилых вахтерш в форменных юбках и жилетках. Наконец, до меня дошло, что я стою в зале оперного театра и разглядываю его с удивлением, как в первый раз, обращая внимание на детали, словно мне поручили написать о нем репортаж. Зал казался мне чужим, провинциально-помпезным и одновременно призрачным, без спроса проникшим в реальность со старой фотографии в городском музее.

За моей спиной раздался визг, потом топот, а я так и стояла с бумажкой в руке, как памятник Ленину, не шелохнувшись. Поток разгуливал по залу, словно привидение – по любимому старому замку. В нем жили точеные фигуры балерин и внушительные силуэты примадонн, звучали жизнерадостные баритоны и суровые басы, лирические сопрано и пронзительный фальцет.

Сзади что-то происходило, а поток уводил меня на свою сторону, туда, где внешние звуки приглушаются, и все, что есть вокруг, рассыпается на миллионы крохотных точек. Кресла превратились в море, играющее красными бархатными волнами, как его собрат на открытке с каруселью – голубыми. Ветер носил по залу ноты, и они ложились на выцветшую бумагу тысячами знаков – ровными и корявыми, написанными простыми карандашами и чернилами, с брызгами клякс. Бесконечность, сотканная из бумаги, заполняла зал, и ей вторил контр-тенор – голос, в котором соединяются женское и мужское, голос, слишком прекрасный, чтобы быть земным. Никогда я не слышала столь чувственной и возвышенной музыки. Наверное, так поют ангелы в раю. Я могла бы слушать это пение вечно, я сама стала музыкой, мелодия рвалась из меня наружу, и мой собственный голос соединился с тем другим, божественным… Дио мио, и зачем я только открыла рот!

«Ты поешь гораздо лучше павлина и даже немного лучше Павлика», – утешила меня Аллегра.

М-да уж, певица во мне пропала, и пропала бесследно. Перед глазами начало проясняться, но голова еще кружилась. Я глубоко вдохнула, и моего обоняния коснулся родной запах театра – смесь духов, грима, талька и особой театральной пыли. Мир наконец-то принял реальные очертания, и я начала соображать, что происходит со мной и вокруг меня.

И тут же почувствовала болезненный толчок в спину. Мимо тенью метнулось нечто низенькое в сером балахоне и вылетело в ближайшую дверь. Но это я осознала позже, мои мысли отставали от происходящего вокруг, как озвучка в плохо смонтированном фильме. Я обернулась, поток еще действовал на меня, голова по-прежнему плыла. На моих глазах странные слова «УХТА» и «ЛАРА», мерцавшие на полупрозрачном занавесе, поплыли навстречу друг другу, игриво поменялись буквами и сложились в одно слово: «ХАЛТУРА». Я пригляделась, но так и не поняла, из чего сделаны буквы, игру которых можно было разглядеть только сквозь поток. В уголке мерцала какая-то фиговина – то ли плохо нарисованный кукиш, то ли крендель. Только вывернут он был самым противоестественным образом. Попытаться перерисовать такую штуку – верный способ по-быстрому свихнуться.

Да, размашисто – использовать занавес в качестве скрап-работы! Казалось, что воздух вокруг него плотный и осязаемый, словно марево. Я вспомнила, что раньше по окончании спектакля занавес целиком поднимали вверх, а тут он застрял на половине. Но как же предупреждение Кодекса? Сколько в зале зрителей? Человек пятьсот. И этим троим ничего не сделалось? Или это не они тут занавес испортили? Кто же тогда автор?

– Не смотри, – сказала Аллегра. – Нерадостное зрелище! Не для нас.

Я отвернулась и наконец-то заметила, что мой помощник держит за шиворот двух девиц в серых балахонах, держит легко, как цыплят, а те извиваются и пытаются дотянуться ногтями до его лица или лягнуть его между ног. Открытки с птицами валялись у них под ногами.

– Хозяйка… – пробасил Сергей.

И от самого слова, и от интонации, с которой он это произнес, у меня мурашки по коже побежали – не каждый день удается покомандовать личным Терминатором.

– Хозяйка, одна смылась. У меня только две руки. А с этими что делать?

– Держи их покрепче.

И только тут я обратила внимание на листок бумаги, который все еще держала в руках. Программка-то ветхая, как из музея. Желтые странички, мятые уголки и рваные края. Я заглянула внутрь. «Фауст» – его в нашем театре сто лет как не ставили. Опять же, фамилии незнакомые, да еще и с буквой «ять»… Вернулась к обложке – фоном служил нотный лист, к которому была приклеена фигурка – дама в белье викторианской эпохи, нарисованная тушью и довольно грубо вырезанная из желтой бумаги. Слева от дамы теснились две пустые картинные рамы, одна в другой, внутри сидела птица. Открытку украшал скрипичный ключ, мозаикой сложенный из крохотных стеклышек. При удачном попадании света ключ казался цельным, прозрачным и сияющим.

Кристофоро Коломбо, а ведь это же скрап! Меня едва не утащило в Меркабур, а такое не случается на пустом месте. Но скрап очень старый, еще дореволюционный, этой программке и впрямь сто лет, а то и больше. Сверху, над дамой, красивым стройным почерком с завитушками было выведено несколько строк. Начало первой пропало вместе с оторванным уголком, а во второй чернила расплылись так, что ничего не разберешь. Все, что мне удалось прочитать: «…языками человеческими и ангельскими».

А откуда она у меня взялась, эта программка?

Я огляделась по сторонам. Поодаль, возле кулисы, стояла девушка, которую я поначалу приняла за декорацию, и махала нам рукой. Она была похожа на растолстевшую фею, которой стало мало ее волшебное платье, волосы прятала в кубышку и носила толстенные очки, как у черепахи Тортиллы. С некоторой натяжкой я могла бы принять ее за зрительницу – мало ли какие странные дамы в театр ходят, но в «Аиде» она точно участия не принимала. «В таком платье не потеряешься», – верно заметила Аллегра. Наряд девушки – пышный, яркий и многослойный – скорее мог бы быть костюмом из какой-нибудь романтической постановки вроде «Волшебной флейты» Моцарта. Кристофоро Коломбо! Такое чувство, что я притащила ее с собой из Меркабура. Иногда трудно быть скрапбукером и не свихнуться. В последнее время я что-то слишком часто пытаюсь это сделать.

К нашей странной группке между тем спешили несколько контролеров. Толстая фея подавала мне какие-то знаки и беззвучно что-то говорила, выразительно складывая губы, как сурдопереводчик. Я вопросительно приподняла брови, тогда она сложила руки рупором и закричала:

– Пойдемте, скорее!

Я наклонилась и подобрала карточки с птицами. Мне безумно хотелось порвать их в клочья, но куда полезнее будет разобраться, как они работают. Скрепя сердце, я сунула открытки в сумку и скомандовала Сергею:

– Тащи их за мной!

– Как скажешь, хозяйка.

Вслед за феей в очках мы бросились за кулисы – сначала я, несколько пошатываясь после возвращения с Того Света, потом мой Терминатор с брыкающимися девицами под мышками. Мы проследовали вдоль каких-то декораций, мимо взволнованных жрецов в подтекшем гриме, потом спустились по черной лестнице, пока, наконец, фея не распахнула перед нами неприметную дверь с табличкой «Техническая комната». Я втолкнула всю компанию внутрь, и только потом она включила свет. Лампочка освещала комнату слабо, но внутри оказалось довольно просторно. Вдоль стен стояли стеллажи с ячейками и какие-то шкафчики, в углу расположился хозяйственный арсенал уборщиц. Этим в халатах тут самое место. Хотя нынче, пожалуй, и уборщицы лучше одеваются – все больше в синее да зеленое, почти как врачи. Снаружи доносился шум – недовольные зрители расходились по домам.

Сергей запер дверь, а потом привалился к ней спиной. Девицы вжались в стену и смотрели на меня исподлобья. Толстая фея тяжело дышала, держась за бока.

– Простите, вы не могли бы отдать мне программку? Это очень ценный экземпляр, – попросила она, едва отдышавшись.

Голос у девушки был тонкий, почти детский, каждое слово она подкрепляла выразительным жестом и заметно картавила. Такими голосами не поют, или я ничего не понимаю в опере.

– Извините, а кто вы? – Я протянула ей программку. – То есть спасибо вам большое, но все-таки, кто вы?

– О, я самый главный человек в опере. – Улыбнулась фея и вытерла вспотевший лоб кружевным платком. – Только я знаю, какое сегодня настроение у всех и каждого в театре, перепил ли сегодня кофе дирижер и хорошо ли спал после обеда ведущий тенор. Не успеет начаться спектакль, а я уже чувствую, будет ли все хорошо или надо быть настороже.

Кристофоро Коломбо, я, наверное, все-таки застряла в Меркабуре, и все это, начиная с того момента, как я обнаружила себя в кресле в квартире Аркадия, происходит не в реальности, а на Том Свете. Пора брать ситуацию под контроль.

– Милая девушка. – Я заметила за собой учительский тон, как в аудитории, и попыталась перейти на другой, более дружелюбный: – Честное слово, я жутко вам благодарна, вы меня просто спасли, но, может быть, скажете мне простым человеческим языком, кто вы и почему решили мне помочь?

Девицы в своем углу хихикнули, и я метнула в них взгляд, которым обычно излечиваю злобных бабок от синдрома вахтера.

– Сссс… – сказала фея и округлила глаза, которые и без того казались огромными за толстыми стеклами.

Двое в халатах хихикнули снова. Дио мио, бедная моя голова!

– Что значит «ссссс»? – переспросила я.

– Ой, извините, пожалуйста, это профессиональное, – сказала девушка. – Я суфлер.

– Суфлер?! В опере?

– Конечно! А как вы думали? Кто-то же должен подсказывать певцам забытый текст, поддерживать ритм – замедлять, ускорять, перестраивать интонации.

– Ммм, – только и нашлась что сказать я.

– Эти трое чуть с ума не свели нашего штатного v.s. скрапбукера. – Она опять сделала большие глаза и покрутила пальцем у виска. – И сегодняшнее безобразие, я уверена, – это их рук дело. Надо же так испортить последний спектакль сезона! Только я не поняла, как они это все устроили, а главное зачем.

– Куда уж тебе, – протянула девица, похожая на Эльвиру.

– Все равно ты от нас никуда не денешься, – хмыкнула вторая, следя за моей новой знакомой с нездоровой жадностью во взгляде, как смотрит гаишник на машину, только что пересекшую двойную сплошную полосу.

– Ты и есть тот самый штатный скрапбукер? – уточнила я.

Когда командуешь личным терминатором, внутри тебя что-то меняется, что позволяет очень легко переходить с незнакомыми людьми на «ты».

– Ну да, – кивнула фея и опустила глаза. – Ну не совсем штатный, конечно, такой должности в штате нет, но я себя считаю…

– Это можно пропустить, – оборвала ее я, наплевав на вежливость. – Так что там эти трое?

– Они подошли сегодня перед спектаклем и сказали, что принесли мне подарок к закрытию сезона. Я так обрадовалась – хоть кто-то понимает, какую неоценимую работу я выполняю в театре! Они достали три открытки – до чего мерзкие, ужас просто, хуже только ария герцога в исполнении пьяного сантехника – я уж и не знала, как их отблагодарить за такой подарок. А у меня, знаете, такая привычка есть: когда хочу ругнуться, но это вроде как неуместно, я пою себе под нос вот это самое: «Сатана там правит бал, там правит бал».

Тут она расстаралась и выдала громкость, весьма далекую от «себе под нос». Слух у суфлерши был отменный, но голос и это грассирующее «р»… я с трудом сдержала желание заткнуть уши, девицы в углу дружно заржали, и только Терминатор сохранил невозмутимое выражение лица.

– И вдруг слышу – поет кто-то, будто совсем рядом, – продолжала суфлерша, не обращая внимания. – На мелодию телефона не похоже. Огляделась по сторонам, вроде никто больше внимания не обращает. И тут до меня дошло, что голос – из программки. Открыла сумочку – точно, оттуда. Контр-тенор, три с половиной октавы, и до того прекрасный, до того безупречный, словно и неземной вовсе. Таких голосов в нашем театре нет. Взяла я в руки программку и провалилась… ну вы понимаете куда. А когда вернулась, эти трое спросили у меня что-то странное. Не помню что, но что-то совершенно ко мне не относящееся, чего никогда со мной не было. Ну как если бы поинтересовались, когда я последний раз прыгала в тыл врага с парашютом… Я им ответила все, что я думаю по этому поводу, – они и ушли.

Я с завистью посмотрела на листок у нее в руках. Мне бы тоже не помешало что-то вроде, для защиты от этих тварей и их дохлых птичек.

– Я эту программку недавно нашла в нашем театральном музее, – пояснила фея. – Она буквально выпала с полки мне прямо в руки. Я сразу почувствовала, что вещица непростая, но никак не могла понять, в чем тут дело. Просто необъяснимость какая-то! Все носила с собой, ждала чего-то, сама не знаю чего. И вот дождалась – все-таки узнала, как она работает!

– И как? – Я не скрывала интереса, во мне уже зрело намерение присвоить эту открытку любыми правдами и неправдами.

– Есть два условия и один побочный эффект. Условия такие: нужно находиться в зрительном зале и петь вслух куплеты Мефистофеля. А потом наступает один эффект… дело в том, что этот неземной голос так заразительно поет, что к нему просто нельзя не присоединиться.

«В таком случае, или эта открытка, или я! – возмутилась Аллегра. – Я не могу приносить людям такую антирадость!» Я поспешила успокоить ее. Не очень-то мне и нужна была эта карточка, если она работает только в театральном зале. Но, по крайней мере, буду знать, что, если весь город заполонят чучундры в серых халатах, можно будет отсидеться в любимой опере, сжимая в руках эту открытку, как последнюю гранату, и доставляя чучундрам истинную антирадость своим пением.

– А почему вы решили отдать эту открытку мне? – полюбопытствовала я.

– Так само вышло! – Суфлерша пожала плечами. – Сегодня только собралась уходить после спектакля и вдруг вижу: опять эти трое со своими картинками и вы, и у вас такое лицо нехорошее, как у солиста, который посреди арии поперхнулся. Ну я и сунула вам в руки программку, даже подумать ничего не успела, она будто сама попросилась… Вы же знаете, как это бывает.

Софья бы тут нашлась что ответить. У нее наверняка тоже «это» бывает, а у меня обычно ничего и никуда само не просится, разве что ноги – в новые туфли с витрины магазина.

– А что, собственно говоря, происходит? – спросила толстая фея взволнованным шепотом и скосила глаза в сторону девиц. – Кто они? Чего они в костюмы мышей оделись? Прямо как у нас в последней постановке «Щелкунчика».

– А ты зачем очкастым попугаем вырядилась? – подала голос девица с косичкой.

– Таких жирных попугаев не бывает, – заметила вторая и хихикнула.

– Так… – Фея схватила швабру и взяла ее наперевес, как копье. – Я не только суфлер, я еще умею украшать лица без грима. Кто первый хочет попробовать?

Девицы вжались в угол и попытались прикрыться пустым ведром. Я аж попятилась. До чего уверенная в себе дама! Даже мне до нее далеко. Аллегра застонала от восторга и вкрадчиво предложила: «Давай она будет нашим Санчо Пансой?» Я схватилась за голову. Ну уж нет! Довольно с меня Аркадия и Неужели.

– Тебя как зовут? – Я повернулась к суфлерше.

– Мойра, – пропищала она.

Ну и имечко! Родители над ней подшутили. «Отличное имя, – вмешалась Аллегра. – Гораздо лучше, чем Даздраперма или Тракторина, например».

– Мойра, помнишь тенора, который исполнял в начале прошлого сезона все ведущие партии? С таким козлиным блеющим голоском?

– А то! Как будто ему на одно место наступили, а пока он орет, хлопают по спине. До сих пор, как вспомню, так вздрогну. Это же племянник любовницы бывшего директора. Худшие дни в жизни нашего театра! Ему никакая открытка не помогла бы.

Тут я испытала приступ симпатии к толстой фее, потому что мало кто с таким пониманием разделяет мои оперные терзания.

– Так вот, Мойра, я понятия не имею, зачем они нарядились мышами, но точно знаю, что, если они доберутся до всех городских скрапбукеров, никого лучше этого тенора мы в нашем театре больше не услышим. Через некоторое время он будет казаться тебе Паваротти и Доминго в одном лице.

Я вдохновенно врала, даже не подозревая о том, как недалека была в тот момент от истины.

– Так… – Мойра втянула живот, выпрямила спину и поудобнее взяла швабру. – Готова служить карандашом в ваших руках. Красным карандашом, – добавила она, покосившись на девиц, и сощурилась, – который вычеркивает. Что от меня требуется?

– Для начала мне нужно поговорить с ними наедине, – сказала я.

– Я вам мешаю? – насупилась фея.

– Нисколько! Но мне может помешать кто-нибудь еще. Ты не могла бы покараулить снаружи? Ты ведь наверняка всех знаешь, придумай какой-нибудь предлог, чтобы нам не помешали.

– И правда… когда зрители разойдутся, могут заглянуть контролерши.

– Постоишь на шухере?

– Будьте уверены – даже министр культуры не пройдет.

Суфлерша поправила очки и отправилась в коридор со шваброй под мышкой. Сергей почтительно открыл перед ней дверь, а потом снова закрыл ее и подпер своей широкой спиной. В кармане у него надрывался мобильник, в ответ на мой выразительный взгляд он молча достал его и выключил.

«Восхитительная девушка! – прошептала вслед Аллегра. – Надо же, какими бывают суфлеры!» Я тяжело вздохнула. Я вообще не знала, что в опере бывают суфлеры. И уж тем более не думала, что они бывают такими! С ней можно и без терминаторов обойтись.

Времени у меня было в обрез, в любой момент кто-то мог помешать, да и эти двое того и гляди какой-нибудь фортель выкинут или на Сергея перестанет действовать открытка.

– Как тебя зовут? – Я ткнула пальцем в девицу с косичкой.

– Ша, – ответила та и уставилась на меня большими глазами.

– Блин, что за уголовные замашки? – не выдержала я. – Как тебя зовут?

– Ее зовут Ша. Чего непонятного? – сказала вторая и выразительно пожала плечами: мол, что тут такого.

И тут я вспомнила: мама говорила, что к ней приходила какая-то Ша. Голову дала бы на отсечение, что передо мной – Александра, хозяйка визитки с фортепианными клавишами и гербарием. Почему она себя так называет? Кликуха? Никнейм в интернете? Надо будет поискать.

– Ладно… а тебя? – Я повернулась ко второй.

– Меня зовут Ра, – ответила высокая девица, подняла голову и ни с того ни с сего приветливо улыбнулась мне, будто я ее в гости пригласила на чай.

«Ша» и «Ра»! Кристофоро Коломбо! Особой фантазией они не отличаются.

– Может быть, Эльвира? – переспросила я.

– Меня зовут Ра, – повторила она и сложила руки на груди.

Я не была уверена, что девушка передо мной и «сваха» с хранителем в ванне – одно и то же лицо. Взлохмаченная Ра без макияжа, с маленькими глазами и прозрачными белесыми ресницами мало походила на яркую девицу с фотографии. Ногти у нее были выкрашены тусклым серым лаком под цвет халата. Где она только откопала такой! «В наше время в интернете можно купить все, даже зуб Элвиса Пресли. Зайдешь – и не нарадуешься», – шепнула Аллегра и принялась напевать «Return to sender». «Все бы тебе радоваться», – буркнула я про себя, а вслух спросила у девиц:

– Кто вы такие?

– Маммониты, – ответила Ра кокетливым тоном, словно флиртовала с красавцем-мужчиной.

– Мама кого? Что ты несешь? – Я вскипятилась. – Кто вы такие? Зачем вы подожгли наши квартиры? Какого черта вам надо от меня и моей матери? Что за балаган вы тут устроили? Почему вам плевать на предупреждения Кодекса?

Кажется, у меня накопилось к ним слишком много вопросов, потому что руки задрожали, и голос едва не сорвался до истерических ноток.

– Мы ничего не жгли. – Ра посмотрела на меня с вызовом, как юная хулиганка – на директора школы.

– Ну да, конечно, оно само загорелось, и вы там проходили совершенно случайно, по дороге в магазин серых халатов.

Девицы молчали. Ша сложила руки на животе и уткнулась подбородком в грудь, а Ра кривилась в насмешливой улыбке.

Я запустила руки в просторный карман Ша. Та ухмыльнулась, но не стала сопротивляться. Прикосновение к ткани оказалось неприятным – и вправду грубая, как мешок. И охота им такое носить? Под халатом у Ша виднелись три разноцветные футболки, натянутые друг на друга, а у Ра – розовая кофточка с люрексом. Ша носила джинсы, а Ра – полосатые гольфы и черные бриджи. В кармане я нащупала два кругляшка, очень похожих на тот, который Ша всучила маме. Я достала их, держа за цепочку. Тяжелые какие! По такому же кулону болталось у каждой из девиц на шее.

– Два, – скривилась Ра. – А врала, что у тебя три осталось.

– Не твое дело, сколько у меня, – огрызнулась Ша.

– Что это? – спросила я.

– Мнеморик, – ответила Ра довольно миролюбиво.

– Что?

– Мне-мо-рик, – повторила она по слогам, выразительно артикулируя.

Ра отличалась очень живой мимикой. Ее лицо успевало передать гораздо больше смысла, чем значили слова, и в тот момент оно выражало восхищение.

– Один можешь взять себе. – Ша следила за кулонами у меня в руке с жадностью, но говорила медленно, растягивая слова: – Берешь или нет? Если не берешь, то лучше сразу отдай. Посмотрела – и хватит.

В ее словах и неторопливых движениях чувствовалась некая основательность. Шутить и болтать почем зря эта девица явно не любит. С такими даже в очередях не ругаются. Впрочем, и со мной тоже.

– Конечно, возьмет! – защебетала Ра, размахивая руками. – От мнеморика еще никто не отказывался! Как же она без него? Не может быть, чтобы ей мнеморик был не нужен! Всем нужен, все скраперы о нем мечтают. Ну как без него?!

– Что еще за мнеморик? – Я уставилась на Ра.

– У тебя в руках, – пояснила она, как будто я и так не догадалась. – Эти на раздачу, а мой на шее висит. Свой я больше люблю, но они все классные. Иногда возьму какой-нибудь – и сижу, любуюсь.

Ра замерла и уставилась на мнеморики с крайне странным выражением лица. С таким тщетно скрываемым умилением молодая мама в кругу бездетных подруг заглядывает ребенку в горшок. «Ты что! Это совсем из другой оперы! – возмутилась Аллегра. – Где горшок, там радость, а тут только похоже на радость, а на самом деле совсем не радость. Подделка!»

– Правда ведь клевые? – сказала Ра.

– Клевее некуда. На фига только они нужны, эти ваши мнеморики… – сказала я самым пренебрежительным тоном, какой только могла изобразить.

Девицы переглянулись. Ра полезла в карман, потом спохватилась и принялась поправлять волосы. Открытки ищет?

– Возьмешь мнеморик – станешь маммонитом, как мы. Это выгодно, – протянула Ша. – Выгоднее, чем быть скрапбукером. Знаешь про контракт?

– С Магриным? Кто же про него не знает.

– С ним, – кивнула девица. – Гарантия баланса, всегда полно денег, всем и вся обеспечивают – от жилья и одежды до поездок на курорты. Стань маммонитом – и получишь все это без всякого контракта.

То-то я смотрю, как их обеспечивают. Особенно одеждой! Полосатые гольфы и замечательные халаты от ведущих кутюрье мира. «Кутюрье и не такое выделывают», – весело заметила Аллегра.

– А что взамен? – Я пристально взглянула на Ша.

– Ничего. Только возьми мнеморик.

Что-то в ее интонации мне не понравилось. В чем тут подвох? Кристофоро Коломбо, и почему рядом нет Софьи?! Она любое вранье чует за версту, как алкаш – халявную выпивку.

– Ну держу я ваш мнеморик, – сказала я. – И что, я теперь тоже маммонит?

– Его надо включить, – пояснила Ра и подскочила ко мне. – Ты его должна сама включить. Видишь, там сбоку переключатель торчит?

Я осторожно взяла мнеморик двумя пальцами и еще раз посмотрела на него с двух сторон. «Циферблат» без цифр разделяла на части изогнутая линия, в одной громоздилась куча винтиков и шестеренок, а в другой свернулась спиралью, как змея, бронзовая проволока, от которой рябило в глазах. В центре спирали затерялось крохотное мутное окошко, вроде тех, в каких на часах показывается дата. В мамином мнеморике я его то ли не заметила, то ли не разглядела. В окошке виднелся неровно накарябанный нолик. Справа из корпуса торчал винтик подзавода, как у часов, слева – переключатель. С обратной стороны возле паза для переключателя на кожаном обороте были пропечатаны крохотные буквы: «Вкл.». Переключатель стоял в противоположной позиции.

– Включи его, – вкрадчиво сказала Ра.

«Ага! Щас, нашли дурочку! – заверещала мне в ухо Аллегра. – Руки тебе поднять не дам, и не надейся!»

Ша посмотрела на товарку, как учительница – на бестолкового ученика, и уселась на пол, сложив ноги по-турецки и прислонившись к стене.

Я и не думала ничего включать. Уж если я не продалась в рабство к Магрину, на что мне эти маммониты сдались? Кстати, а я-то им зачем нужна?

– Почему вы так хотите всучить мне эту штуковину? – прямо спросила я.

– Ну как почему! Вот это нулевыш, у тебя в руках, – охотно принялась объяснять Ра. – Как только ты его включишь, он станет одныш, то есть мнеморик первого уровня. А у меня пятыш, вот, на шее висит! Я уже два мнеморика раздала, еще три раздам – и у меня будет седьмыш.

– Ну и что? – спросили мы хором с Аллегрой, а я еще и почесала кончик уха.

– Ну как же, как же! – Ра засуетилась и замахала руками. – Чем больше привлечешь маммонитов, тем выше уровень твоего мнеморика. Понимаешь? На каждом уровне тебе дают несколько мнемориков – столько, сколько людей нужно привести для следующего уровня. Одныш, двуш, треш, четыреш, пятыш, последний – десятыш.

– И это очень круто? – съязвила я. – Почти как десять значков «Хочешь похудеть? Спроси меня как»?

Ра моей издевки не поняла, только пожала плечами.

– При чем здесь похудеть? Вот я сейчас мечтаю о седьмыше. А потом, – глаза у нее лихорадочно загорелись, – потом, после десятыша, ты получаешь мнемопад. И все… это такая штука, такая штука! Если у тебя есть мнемопад, тебе больше ничего уже не надо.

У меня голова пошла кругом. Пол под ногами покачивался: я еще не пришла до конца в себя после путешествия через карусель и погружения в поток в зрительном зале, а тут еще какие-то одныши-пятыши.

– Что еще за мнемопад?

Мнеморик все еще лежал у меня в ладони. С кожаной стороны я заметила знакомый уже вензель-крендель. Где я его видела? «На шторке», – подсказала Аллегра. На какой еще шторке? Ах да, на занавесе! И такой же был на открытках с птицами.

– Что это за рисунок? – показала я на вензель.

– Это его знак, – сказала Ра.

Ша, как сидела, не вставая, со всей силы лягнула соседку по ноге, та взвыла и дернулась.

– Кого – «его»? – Я с самого начала подозревала, что этой чудной троицей руководит кто-то незаметный, гораздо более умный и хитрый.

– Не скажу. – Ра насупилась.

– Я сейчас позову суфлершу со шваброй, – сказала я. – Ты что предпочитаешь: сломанный нос или фингал под глазом?

– Духу у нее не хватит, у твоей суфлерши, – рассмеялась Ра. – Она только палкой размахивать и может.

– И правда. Лучше я попрошу своего… друга. Он профессионал. Умеет бить больно, но аккуратно, – сообщила я, показав на Сергея. – Следов не останется, но стонать во сне еще долго будешь.

Здоровяк потер руки и произнес многозначительное «гхым», отчего мне стало как-то не по себе.

Ра закрыла лицо руками.

– Правда, не могу! Ой, не могу и не буду, и не заставляй меня. Он узнает – сама же и пожалеешь.

Вот тебе здрасьте! О чем это я пожалею?! Я собиралась возмутиться по полной программе, но тут Аллегра зашептала мне в ухо: «Спроси лучше про открытки с птицами. Спроси». Когда моя радость на чем-то настаивает, ей трудно отказать.

– Зачем вы подсовываете скрапбукерам открытки с дохлыми птицами? – спросила я.

Ра оживилась, полезла в карман и вытащила еще один кругляшок.

– Возьмешь мой? Мой лучше, даю гарантию.

– Дура, – буркнула Ша. – Наглая дура.

– Давай. – Я подцепила за цепочку третий мнеморик. – Я тебя слушаю.

– В открытках Маммона.

– Так. – Меня уже ничего не удивляло. – Прекрасно! Что за Маммона? Какое отношение она имеет к мнеморикам?

– Она там живет. В наших открытках.

Это меня тоже не удивило. Живут же хранители в альбомах, и Роза оказалась в открытке, почему бы в карточках с птицами не жить какой-то там Маммоне? На что она, интересно, похожа? Помесь птеродактиля с вороной?

– При чем здесь мнеморики-то? – переспросила я.

– Ну как же, как же! Познакомишься с Маммоной – и сразу поймешь, в чем прелесть мнеморика. Еще ни один человек, с ней знакомый, не отказался от мнеморика.

– Почему?

Ра закатила глаза и наморщила лоб.

– Не помню. Я только знаю, что без мнеморика мне было жуть как плохо, а как только его взяла, сразу стало хорошо.

Я вспомнила слова, которые Ша сказала маме: «Я могу вернуть вам то, что вы потеряли». Похоже, я нащупала что-то важное. Пусть у меня интуиция не работает, как у Софьи, но голова мне пока еще не отказала.

– А до знакомства с Маммоной?

Снаружи послышался какой-то шум. Я навострила уши, до меня донесся обрывок какого-то разговора, но слов было не разобрать. Я попросила Сергея посмотреть, что там. Он вышел, но почти сразу же вернулся и сообщил:

– Там бабки-вахтерши шастают, сюда ломятся, – пояснил он. – Не пора ли сматываться, хозяйка?

– Ничего-ничего, я покараулю. – В дверь сунулась очкастая голова. – Вы говорите, сколько нужно.

Из-за этих вахтерш я совершенно забыла, о чем спрашивала. Тут не мудрено имя свое забыть – с этими маммонитами и их пятышами.

С самого начала этой истории меня мучил еще один вопрос:

– Скажи-ка мне, Ра, а чего вы со своей Маммоной привязались ко мне и моей маме?

Ра обиженно надула губы и отвернулась.

– Ты же не включаешь мнеморик. Ничего я тебе не скажу.

Я опустила все три кулона к себе в сумку. Уже утомилась их держать. Ра проводила свой кругляшок тоскливым взглядом. Ша словно впала в транс. Она сидела, закрыв глаза и повернув голову ко мне, и будто смотрела на меня сквозь сомкнутые веки. Я сделала несколько шагов к двери и обратно, Ша повернула голову вслед за мной. Это что еще за фокусы? Я подошла вплотную к Ра. Ее можно запугать – я знаю это точно, и не потому, что все вокруг чувствую, как Софья, а просто немного разбираюсь в психологии.

– Сломаем нос. – Я мысленно убеждала себя в том, что и в самом деле сломаю, если понадобится, Аллегра тактично молчала.

Ра села на пол рядом с товаркой, подтянула к себе длинные ноги и сказала себе под нос:

– Вы скрапбукеры.

– И что?

– Отдашь мнеморик тому, кто не скрапбукер, – и у тебя сразу отнимут один уровень. Но я еще ни разу не ошиблась! – хвастливо добавила она.

– Мало ли в городе скрапбукеров. Какого хрена вы трое привязались именно к нам? – напирала я.

Девица потупилась.

– Он сказал, за тебя четыре уровня сразу. Всем. За тебя и другую…

– За Софью.

Ра вскинула голову и усмехнулась:

– Она хитрая… подружка твоя. Хитрее тебя. И умнее. И скрапбукер из нее круче.

Вот теперь мне по-настоящему захотелось ее стукнуть. Да я ей сейчас сама фингал поставлю!

– Зачем надо было поджигать мою квартиру? Быстро говори.

– Я не поджигала. – Ра затрясла головой так, словно на нее сверху упал огромный паук. – Не надо нос ломать! Не поджигала я! Спроси Ша, она подтвердит!

Я уперла руки в бока. Говорят, этот символический жест достался нам от предков – чем больше кажется обезьяна, тем она страшнее выглядит. Мне хотелось выглядеть Кинг-Конгом. Никто отсюда не уйдет, пока я не выясню, кто такой «он», который за всем этим стоит, и что ему надо от нас с Софьей.

– Так. Во-первых, если кто из вас пальцем тронет Софью, я вас найду и руки оторву. Вот он, – я показала на Сергея, – найдет и оторвет. Во-вторых, вы обе сейчас же перестанете ломать комедию и все мне расскажете. Хватит с меня ваших тайн!

– Ша, ну скажи ей ты, – плаксиво попросила Ра. – Угомони ты ее, Маммоны ради.

Ша усмехнулась и не спеша поднялась на ноги. В ее движениях сквозила какая-то противоестественная скованность. Так двигается кошка, забравшаяся под ковер или тяжелое покрывало.

– Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым, – нараспев произнесла она.

У меня ноги подкосились, пришлось прислониться к стене. И кому теперь верить?

– Так это была твоя открытка? – вырвалось у меня.

– Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его. – Теперь она говорила с явным удовольствием.

«Не верь ей! Она не радостная, а кот на открытке – радостный! Кот улыбается!» – заверещала Аллегра. Я рывком оторвалась от стены.

– Да пошла ты…

– Я могу вернуть тебе то, что ты потеряла, – спокойно сказала Ша.

– Твоя фирменная фишка? Маме ты тоже обещала, но ничего не вернула.

– Вернула. Ты не понимаешь. Я всегда выполняю обещания. Просто она очень быстро потеряла это снова. И я тут ни при чем, – ухмыльнулась она.

– И ты не боишься?

– Тебя, что ли?

– Того, что я с тобой сделаю, когда все вспомню.

– Чего мне бояться? – насмешливо ответила Ша. – Со мной Маммона. Твою забавную попрыгушку-веселушку она прихлопнет быстрее, чем та успеет спеть свою песенку.

«Попрыгушку?! Вдарь ей! А ну вдарь! – вскипятилась Аллегра. – Пусть порадуется твоему кулаку! Нет, пусть лучше Серега вдарит! Давай скомандуй!»

Но я не торопилась. Что, если Ша ошибается? А если благодаря тайне, спрятанной в моей памяти, я найду такой источник силы, что эта загадочная Маммона забьется в самый дальний угол, как кролик в клетке со львом?

– Чего ты хочешь взамен? – спросила я.

– Ты сама знаешь. – Ша приподняла мнеморик у себя на шее. – Самую малость: передвинуть один маленький рычажок.

«Ох, как безрадостно это будет, – запричитала Аллегра. – Ох, безрадостно».

Я вытряхнула из сумки три мнеморика.

– И который из них твой?