Софья

2 июня, стрелки часов подбираются к шести, время снимать и надевать очки

Квартира Софьи

Я смотрю на карточку, которую держит в руках девица в сером халате, и не верю своим глазам. Ожидала увидеть еще один «черный сюр», что-то вроде открытки самоубийцы, в которой прячется вывернутое наизнанку пространство. Но передо мной – хитросплетение кружев. Нити тончайшей белой пряжи составляют единый узор с филигранно выписанными линиями. Я машинально отмечаю про себя, что объемный маркер отлично смотрится в сочетании с крученой ниткой. В уголке примостился уродливый крендель – единственное, что не позволяет назвать работу безупречной. Кружева на первый взгляд кажутся белыми, но стоит посмотреть на них чуть дольше, как они начинают переливаться всеми цветами радуги. Во времена моего детства были популярны такие объемные открытки, которые еще называли «переливными», разумеется, в них не было меркабурской магии, просто под разными углами отражались разные картинки.

С ужасом жду, что тело вот-вот сведет судорогой, и тогда я снова почувствую близость отвратительной черной шкуры. Но ничего не происходит, только девица смотрит на меня нетерпеливо и укоризненно, как на продавщицу в магазине, которая никак не найдет сдачи.

Лицо ее отличается нездоровым землистым цветом, даже веснушки – и те серого оттенка. Сине-черная губная помада вызывает самые неприятные ассоциации, а глядя на ее волосы, хочется немедленно вручить ей расческу. В моей квартирке, уставленной яркими разноцветными вещицами, девица выглядит как старый черно-белый телевизор в ряду плазменных панелей. На ногах у нее полосатые гольфы, а на шее болтается такая же штуковина, похожая на сломанные часы, какую показывала мне тетя Шура.

Интересно, это та самая девица, которая забрала у нее ножницы? По описанию похожа – высокая, тощая, носит серый халат. Тетя Шура, кстати, была права – грузчики бы такое не надели даже за три бутылки водки. В девице есть что-то на удивление знакомое, словно я ее уже видела, причем совсем недавно. До меня доносится странный, отталкивающий запах, и в памяти тут же всплывает картинка: потрепанный серый кот, комочки корма на рекламном листке, испуг в желтых кошачьих глазах.

Кот знал, что ее нужно опасаться. Я вытираю вспотевшие виски и что-то задеваю на своем лице. Очки! Как же я могла забыть, что ношу теперь особенные очки. Так вот почему на меня не действует открытка! Мне очень хочется взглянуть на девицу без очков – на самом ли деле у нее такая тусклая кожа, или так только кажется в потоке, но я ни за что не сниму их, пока она тут.

– Очки! – Тоже догадывается она. – Снимай очки.

– С какой это радости?! – возмущаюсь я. – Кто ты такая? Как ты сюда попала?

– Было не заперто, – нагло врет она. – Мне надо с тобой поговорить. Насчет Эльзы.

А вот это удар ниже пояса.

– Ты в курсе, что ей попала в руки очень опасная открытка? – Девица продолжает бить по больным местам.

– Что ты об этом знаешь? И откуда?

– Долго объяснять. Давай снимай очки и посмотри на открытку. Сразу все сама поймешь.

Холод в ладонях сменяется теплом. На сей раз не похоже, что она врет. В чем тут подвох?

– Что это за штуковина у тебя на шее? – спрашиваю я.

– Это называется «мнеморик».

– И что это такое?

– Потом расскажу, – отмахивается она. – Эльзе нужна помощь. У нас мало времени.

Я ловлю прохладу в кончиках пальцев. Теперь она лукавит, но я пока не очень понимаю, в чем именно.

– Откуда ты знаешь про Эльзу?

– Она – дочь куратора. Если с ней что-то случится, куратор не простит.

Девица говорит серьезно, на ее лице – обеспокоенность. Сказать, что я удивлена, – ничего не сказать. Откуда она знает? Людей, которые в курсе, какое отношение к Магрину имеет Эльза, можно перечесть по пальцам одной руки.

– Тебе какое до этого дело? – спрашиваю я.

– Я ему должна кое за что. Ты не подумай, я не на контракте. Просто должна – и все.

Пальцы сковывает холод, к горлу подступает тошнота. Врать мне бесполезно, но девица, похоже, этого не знает. Я сажусь на диван, в самый уголок, чтобы быть от нее подальше, и уточняю, разглядывая сквозь очки ее серое лицо:

– А если я посмотрю на твою открытку, чем это поможет Эльзе?

– Поверь мне, это – единственный шанс.

Ощущения такие, словно к одним пальцам приложили лед, а другие опустили в горячую воду. В ее короткой фразе прячется куда больше, чем способны вместить несколько слов, в ней есть и доля правды, и доля лукавства, причем изрядная.

– Ты ведь не хочешь, чтобы Эльза последовала примеру того парня? – продолжает мучить меня девица.

«Того парня» она произносит неожиданно выразительно.

– Что ты знаешь о том парне?

– Он покончил с собой. Это открытка его заставила. И не спрашивай меня, кто ее сделал: знаю только, что не я.

Теперь она говорит правду, и я даже чувствую к ней что-то вроде симпатии. Удивительно – мне до такой степени отвратительна открытка самоубийцы, что я готова обнимать каждого, кто не имеет к ней отношения.

– Открытка сейчас у Эльзы, – напоминает мне девица. – Между прочим, это ты ей отдала.

Откуда она знает?! Этого не должен знать вообще никто! Кроме, конечно, самой Эльзы.

– Она тебе сказала?

Девица не отвечает, только протягивает мне свою карточку. За окном плотное облако прячет вечернее солнце, и в комнату вползает сумрак. Ее серое лицо становится похожим на мышиную мордочку. От этого мне становится не по себе.

Я поднимаюсь, включаю свет и сажусь обратно.

– Так ты хочешь ее спасти или нет? В смысле Эльзу, а не открытку. – Девица встает с дивана, полосатые гольфы скрываются под полами длиннющего халата. – Если нет, то я пошла. Некогда мне тут с тобой.

Я вспоминаю колючий взгляд Эльзы, ее худенькую загорелую фигурку в маечке на размер меньше, чем нужно, серебристые шнурки в черных косичках и бабочку на смуглом плече. Потом думаю об Эмиле, представляю себе его круглые серые глаза, в которых я никогда не видела ни горя, ни печали, только внимание и покой. Сколько раз он меня спасал, вытаскивал в последний момент?

Всплывает в памяти другая картина – бездыханное тело на асфальте, лужица темной крови, ветер треплет рыжие волосы на макушке. Рука того парня подарила свое последнее тепло страшной открытке.

На полке стоит конверт с пластинкой «AMARCORD», на котором карандашом выведена короткая фраза. С дивана слов не разобрать, но я и так знаю, что там написано: «Со мной все будет в порядке. Эльза».

Эльза не боялась открытки с Тварью.

Знаю, что если в карточке с кружевами есть ловушка, то я в нее обязательно попадусь. В прошлый раз меня вытащил Илья, а сейчас у меня нет никакой страховки. Я не Инга, я слишком чувствительная для таких вещей. Я из тех девочек, что не могут спокойно спать после того, как увидят на дороге разбившуюся машину. Я – лакомый кусочек для Твари. Но меня мучает вопрос: почему Эльза так хотела ту открытку?

В приоткрытое окно врывается порыв ветра, и с моего рабочего стола разлетаются по полу обрезки бумаги. Опять забыла закрыть окно, уходя. В разноцветных клочках мне мерещится свечение потока, будто разлетелись по комнате светлячки. И в тот же миг внутри рождается ощущение соприкосновения с неимоверной силой – всеобъемлющей и всемогущей, не имеющей ни конца, ни начала, не признающей никаких преград на своем пути.

Я будто стою на краю высокой скалы. Достаточно сделать шаг вперед – и передо мной откроются новые горизонты. Проблема в том, что я не знаю, есть ли у меня за спиной парашют.

– Давай сюда свою карточку, – говорю я и замечаю, что у меня дрожит голос. – Быстрее, пока я не передумала.

Я решаюсь на этот шаг не ради сомнительного спасения Эльзы, ведь я вовсе не уверена, что ее нужно спасать. Просто хочу лучше узнать эту силу. Даже если у меня ничего не получится, все равно попробую. Какой иначе смысл в том, чтобы быть v.s. скрапбукером? Главное – не думать. Больше не думать и не рассуждать!

Резким движением я снимаю очки, и кожа сидящей передо мной девицы резко меняет оттенок. Теперь я вижу самое обычное лицо. Может, чуть бледновато, но лето началось не так давно, еще наверстает. На носу веснушки, совсем такие же, как у меня. Причесаться бы ей не помешало – это точно. Я не могу объяснить, почему сквозь поток ее кожа кажется такой серой, и у меня нет времени поразмышлять над этим. Слишком уж боюсь передумать… Она протягивает мне открытку, и я беру ее, случайно задев серый рукав ее халата. В жизни не приходилось прикасаться к более грубому и противному материалу. Неужели это можно носить добровольно?

Без очков открытка тоже выглядит по-другому. Теперь я вижу, что ажурные узоры на самом деле – белоснежные на сером фоне. Все правильно, это у Лилианы поток в линзах очков плещется изумрудной волной, такой же, как в ее бассейне, а для меня поток играет лучами солнца, пропущенными сквозь цветное стекло, отсюда и радужные переливы. От чего она срабатывает? Я наклоняюсь и дышу на карточку, как на снежинку, которая упала на мою ладонь.

Открытка откликается на мое дыхание. Кружева оживают и начинают перетекать друг в друга. Сначала из крупных узоров рождаются другие, поменьше, потом еще более мелкие, потом совсем крошечные. Снежинки выстраиваются в стройную фрактальную структуру, бесконечную и завораживающую, спиралью устремляясь внутрь глубокого серого фона. Я глаз не могу оторвать от игры кружев.

Потом линии сплетаются воедино, словно нитки на ткацком станке, и узоры постепенно укрупняются. Только что я любовалась филигранным переплетением крохотных волокон, а теперь видны жирные, крепкие нити, словно кто-то обвел карандашный набросок толстым фломастером, и ажурное изящество узора потерялось в грубой обработке. Головокружительная игра длится недолго, и вот уже перед моими глазами – одна-единственная снежинка, примитивная настолько, что ее мог бы легко вырезать по контуру первоклассник.

Повинуясь спонтанному импульсу, я еще раз дышу на снежинку и проваливаюсь не то в картинку, не то в воспоминание.

Летний домик и уютная веранда хорошо мне знакомы. Только круглый стол не накрыт, как обычно, скатертью, гладкая лакированная поверхность – чистая и пустая. Я привыкла видеть веранду залитой солнечным светом, но сегодня по небу плывут взлохмаченные темные тучи, предвещая ненастье, а вместо аромата цветов в воздухе витает запах сырости, как в заброшенном доме. И повсюду – на лужайке вокруг дома и на полу веранды – валяется мусор: рваные газеты, конфетные обертки, яблочные огрызки, будто кто-то перевернул мусорное ведро, и порыв ветра разбросал его содержимое.

Он стоит, повернувшись ко мне спиной. Его фигура никогда раньше не казалась мне сутулой.

– Эмиль? – бросаюсь я к нему. – Где ты пропадал? Я везде тебя искала.

– Здравствуй, Софья. – Голос звучит приглушенно, будто нас разделяет стена.

Я не слышу обычного «привет, Чудо», он не целует меня в щеку, и самое главное – не вижу взгляда его огромных глаз. Мне хочется положить руку ему на плечо, заставить повернуться, но я отчего-то чувствую себя смущенной, как в нашу первую с ним встречу здесь, в его визитке.

– Я всегда относился к тебе по-особенному, – говорит он, не поворачивая головы. – Я делал для тебя исключения.

– О чем ты говоришь?

– Ты знаешь, что такое для куратора – сделать исключение? А что такое не подписать очередной годовой контракт?

В его интонации нет упрека, в ней грусть с детским оттенком обиды, как у ребенка, который узнал, что Деда Мороза не существует. Я не знаю, что ему ответить. Никогда раньше он не говорил мне ничего подобного.

– Не ожидал от тебя такого. – Он наконец-то поворачивается ко мне, и от его взгляда мне становится больно.

Я невольно отшатываюсь. Никогда еще не видела его лицо опухшим. Море, которое всегда плескалось в его больших серых глазах, стало болотом. У меня подкосились ноги, я рухнула в плетеное кресло и закрыла лицо рукой.

– Эмиль, я не понимаю… – Собственный голос кажется мне жалким и жалобным.

– Эльза… Разве ты уже забыла о ней? Я доверил вам – тебе, Инге и Надежде Петровне – свою единственную дочь, уникальную девочку с такими способностями, каких нет больше ни у кого, даже у тебя, Софья. А ты нашла самую опасную в мире открытку и отдала ее Эльзе.

Если бы сейчас он орал на меня, если бы говорил жестко, как он умеет, если бы выдал гневную тираду, мне было бы легче. Но в его словах слышатся только боль и грусть. И это так же непохоже на Магрина, как если бы он запел фальцетом.

– Неправда, Эмиль! Она уже взрослая, она сама взяла эту открытку, она меня шантажировала! Я была вынуждена!

– Зачем ты ей вообще рассказала? Ты же понимала, что она не устоит, обязательно найдет способ заполучить ее. Какой бездумный поступок – позволить подросткам вмешаться в мир визитки, твой собственный мир! Не ожидал от тебя. И потом, неужели ты и вправду поверила, что Эльза оставит тебя в Меркабуре?

– Но ведь ничего еще не случилось, Эмиль! Ничего плохого, я имею в виду, – сказала я и тут же поняла, что ничего не знаю об этом.

– Случилось, Софья. Ты разве забыла – это была открытка самоубийцы.

Я не хочу думать о том, что он имеет в виду под этой фразой. Запрещаю себе. Что бы там ни было, я в этом не виновата.

«Я должна была заметить его раньше», – эхом звучит в голове мой собственный голос. «Случилось, Софья» – читаю я в его серых глазах, и меня засасывает в трясину так же, как раньше звало поиграть с собой желто-серое небо над бескрайней поверхностью океана.

Это не мой Магрин!

– Нельзя было давать тому парню выпрыгнуть из окна. Ты должна была заметить его раньше. Ты – v.s. скрапбукер высочайшей чувствительности. Других таких просто нет. Твое предназначение – вскрывать тайное, а ты не заметила такой очевидной вещи. Талант достался тебе зря. Ты не смогла им воспользоваться, когда он был нужен больше всего.

И все-таки это он, Эмиль. Лишь ему удается так явно читать мои мысли, только он знает меня вдоль и поперек.

Но это не я его сделала таким! Не я превратила солнце, спрятанное за желтыми тучами, в мрачное небо без просвета. Я не виновата! Он слишком многого от меня хочет. Отдала бы все на свете, только бы никогда не видеть этого взгляда – тяжелого, словно в нем прячется бомба.

– Не надо, Эмиль, пожалуйста. Не говори так.

– Помнишь, я называл тебя Чудом? Я ошибался. В Чудо можно верить, а тебе нельзя даже доверять.

– Эмиль, я… – У меня слова застревают в горле.

– Видеть тебя не хочу.

Успеваю поймать затаенную боль в его взгляде, когда пространство перед глазами заполняют клубящиеся тучи, которые тут же рассеиваются, и я вижу перед собой девицу в сером халате, которая протягивает мне раскрытую ладонь. Кружевная открытка валяется у меня под ногами. Я смутно вспоминаю, что должна была узнать из этой открытки что-то важное, но никак не могу вспомнить, что именно, и какое это теперь имеет значение.

В руке у девицы – круглая штуковина, похожая на часы, которую она назвала мнемориком.

– Хочешь забыть об этом? И никогда больше не вспоминать? – Девица смотрит на меня с сочувствием.

Понятия не имею, откуда она узнала о том, что случилось в визитке. Сейчас мне плевать на все на свете. И я готова на все что угодно, только бы никогда не видеть безысходной тяжести в родных глазах Эмиля. Лучше бы вообще не знать о том, что он существует, и когда-то я была с ним знакома.

– Разве можно забыть такое? – Я не узнаю свой голос, мне кажется, что он стал на тон ниже.

– Легко! Если стать маммонитом.

– Мамонтом? – Что-то я плохо соображаю. – В каком смысле?

– Маммонитом. Вот я, например, маммонит. Тебе когда-нибудь предлагали контракт с куратором?

– Да, было такое, – киваю я.

– Ну вот, а маммонитом быть гораздо лучше. У тебя не будет совсем-совсем никаких обязанностей, и тебе ничего не будут запрещать, зато тебе будет помогать Маммона. Сможешь делать такие открытки, какие никогда не смогла бы ни с одним контрактом.

– Ты имеешь в виду, что для меня перестанет иметь значение Кодекс? – догадываюсь я.

Девица хитро улыбается, но не отвечает на мой вопрос. Она продолжает свою мысль:

– А если ты сумеешь заполучить мнемопад, то тебе и открытки не понадобятся.

– Что такое мнемопад? Что такое Маммона?

– Я тебе потом все расскажу. Сначала ты должна стать маммонитом.

В слове «Маммона» есть что-то неудержимо привлекательное, как в слове «каникулы» в детстве. Девица улавливает эту мысль, потому что вдруг поясняет:

– С мнемопадом ты забудешь о том, что в мире существует что-либо мало-мальски неприятное. Вот ты сейчас небось выходишь на улицу – и тебе сразу что-нибудь да не нравится, что-нибудь да раздражает. А с мнемопадом ничего такого не будет, представляешь? С мнемопадом ты всегда в раю.

Лицо девицы розовеет, и теперь она кажется мне симпатичной. И в растрепанных волосах тоже есть что-то эдакое, стильное. Может быть, я, как всегда, просто не слежу за модой?

– А что для этого нужно? – спрашиваю я.

– Очень просто. Возьми мнеморик и включи его. – Она протягивает мне кругляшок.

Осторожно беру штуковину и разглядываю хитроумное устройство из винтиков и шестеренок в одной ее части и причудливую бронзовую спираль – в другой.

– А потом я смогу отказаться? Если мне это не понравится?

Она улыбается и говорит:

– Просто переключи вот этот рычажок.

Я протягиваю руку, но что-то в последний момент останавливает меня. Кому-то я обещала, что буду почаще с ним советоваться, особенно если происходит что-нибудь из ряда вон выходящее. Магрин, он всегда так заботился обо мне. Эмиль, как больно, как стыдно… Как хочется забыть о нем, будто и не было его никогда.

Беру мнеморик и передвигаю рычажок, но не отпускаю его. Мы становимся одним целым: я и маленький прибор, я и бронзовый переключатель. Щелчок отражается в моем сознании с опозданием, как гром следует за молнией.

Шестеренки чуть заметно раздвигаются в стороны, и в мнеморик втягивается яркий луч. Я не знаю, как это объяснить, но свет не исходит из мнеморика, а устремляется внутрь вопреки всем законам физики. Эта штуковина – как фонарик, который работает наоборот. Я вижу, как крохотные пылинки неспешно движутся сверху вниз, будто затянутые слабеньким пылесосом, чтобы исчезнуть между шестеренками. И так же, сверху вниз, рожденный из ниоткуда, втягивается свет. Следом оживает бронзовая спираль, и в нее тоже начинают устремляться лучи – парадоксально темные лучи, ожившая концентрированная тень, антисвет. Сюрреалистическая картина завораживает так, что я забываю дышать. Свет и антисвет сплетаются, смешиваются воедино, будто сахар растворяется в чае, и вот уж вокруг мнеморика дрожит плотное разнородное поле.

Меня качает. Я закрываю глаза и чувствую, как сквозь меня течет река. Она освобождает меня от всего, что накопилось во мне за двадцать четыре года моей жизни. События прокручиваются в обратном порядке. Боль в глазах Магрина, его сутулая спина, надежда в словах Лилианы, «ты принадлежишь ему», хорьки в шапочках, история про Лидусю, тот парень, которого я должна была заметить раньше, – все это утекает сквозь мою ладонь в небытие, очищает меня, словно я стою под душем, покрытая коркой грязи, и с каждой секундой грязь растворяется слой за слоем, освобождая голую кожу. Вслед за этим уходят и другие воспоминания: наши уроки у Надежды Петровны, шуточки Ильи с дверью в моей визитке, первые самостоятельные заказы, первая страница альбома и знакомство с Надеждой Петровной, мама, которая жарит тосты и пишет книгу, и волшебное место, где небо в желто-серых тучах встречается с морем, где темная вода отзывается сотнями крохотных вихрей на прикосновение одного-единственного солнечного луча, и где мое тело откликается фейерверком ощущений на прикосновение чутких рук Эмиля, и его бесконечно внимательный взгляд, и моя самая первая открытка, с ластиком и цветком, мое секретное оружие против офисных барракуд. На фотопленке моей жизни один за другим затемняются кадры, словно ее проявляют наоборот. Утекают в отверстие между шестеренками унылые офисные будни, презрительные насмешки коллег, счастливые дни работы в отделе упаковки, а вслед за ними – студенческие романтические вечера у костра, и детские праздники, и качели, уносящиеся к самому небу, и клоун, который распоряжается ими, как ему в голову взбредет, унося из Африки к белым медведям, и женщина, которая дарит маленькой девочке волшебные ножницы. Слой за слоем, кадр за кадром, год за годом – все мешается в кучу, всю мою жизнь затягивает в водоворот, и я уже не знаю, рада я этому или нет.

С каждым новым слоем мне становится легче. Наконец, наступает такой момент, когда мне кажется, что я свободна. Ничего больше не хочу и ничего не боюсь. И в этом суть самой свободы, ее вкус – отсутствие желаний, ее запах – это когда нечего бояться.

Я смотрю на лицо девицы передо мной и вижу в нем нетерпение, словно она подарила мне подарок и ждет, когда я вскрою упаковку.

– Можешь убрать руку, – подсказывает она.

Я не тороплюсь. Все еще держусь за крохотный бронзовый рычажок. Роюсь в себе отчаянно, как умирающий от голода бездомный – в мусорном бачке. Мне кажется, что я – лифт, я уехала на самый верхний этаж, и незнакомый волшебник подарил мне возможность пробить крышу и улететь в небо, чтобы начать там новую, другую, жизнь. Но на самом дне шахты все еще есть что-то, что меня держит и мучает и что еще не ушло. У меня осталось одно-единственное желание. Только теперь я понимаю, что оно живет во мне очень давно.

Я все-таки хочу понять. Я хочу докопаться.

С чего все началось? Почему именно я? Во всем ли виновата Надежда Петровна, которая однажды на выставке нашла маленькую девочку и подарила ей ножницы v.s. скрапбукера, подарила только для того, чтобы они не достались ее дочери?

Почему у меня такая специализация? Почему я обречена раскрывать то, что люди тщательно оберегают от чужих глаз?

Все тайное становится явным. Помню, в детстве я читала рассказ, который так и назывался: «Тайное становится явным», и он приводил меня в ужас. Я боялась, что родители узнают о том, что трачу карманные деньги не на конфеты и мороженое, а покупаю сосиски дворовым собакам, и что вместо нелюбимого сдвоенного урока физкультуры бегаю с подружками в кино. А однажды я подарила незнакомой девочке дорогую куклу, которую мне привезли из Германии. Мне кукла не очень нравилась, а девочка пришла от нее в восторг. Я тогда соврала, что забыла куклу на детской площадке, и она пропала. В моей семье не было принято разбрасываться дорогими вещами. Может быть, все началось тогда, с того рассказа и с моего маленького детского вранья? Я никак не могла вспомнить, что было сначала – я начала врать родителям или мне подарили ножницы.

Едва обнаружив в себе способности v.s. скрапбукера, я принялась вскрывать страхи своих коллег по работе, легко, как консервные банки – ножом. Кому-нибудь от этого стало лучше? Какой смысл в этом – открывать всем чужие секреты? Может быть, для всех будет лучше, если я не буду вмешиваться в жизни других людей?

Я вспоминаю игру потока. Вижу, как солнечный луч преломляется сквозь цветное стекло, и в моих руках играет радуга. Меркабур нельзя забыть, если однажды прикоснулся к нему. Если ты хотя бы однажды побывал в мире волшебного света, если хоть раз испытал, как сквозь ладони льется поток – и твои руки сами по себе начинают творить чудесные вещи, тогда понимаешь, что Меркабур не мог дать мне такой талант, чтобы приносить людям боль и выставлять их на посмешище. Быть может, он подарил мне его, чтобы я заметила того парня раньше? Значит, теперь в этом таланте нет никакого смысла?

Но такого быть не может. Поток – он на то и поток, чтобы не замыкаться на каком-то отдельном событии. Быть v.s. скрапбукером означает жить в потоке и вместе с потоком.

«В тебе есть нечто, что мешает тебе увидеть свое предназначение», – сказал мне однажды Магрин. Почему я не задумалась об этом тогда? Они все были правы – Эльза, Лилиана, Магрин. Я знаю о своей специализации далеко не все. Я чего-то не вижу внутри себя, в этом все дело.

Пусть я знаю все тайны, но без этого я – никто.

Я должна найти, что это такое.

И чувствую, что если стану маммонитом, как предлагает эта девица – пусть даже толком не понимаю, что это означает, – то никогда не пойму истинного смысла моего предназначения.

Я слышу голос Лилианы: «Ты не можешь забыть Меркабур». Именно об этом я и сама только что подумала. Меркабур нельзя забыть. Это была ее мысль или все-таки моя? Она родилась из воспоминаний или из моего внутреннего ощущения?

Мне не поможет ни мнеморик, ни мнемопад. Я всегда буду помнить о Меркабуре, и всю жизнь меня будет мучить сожаление, что я так и не раскрыла самую главную тайну – мою собственную.

Дрожит над мнемориком луч света, рычажок все еще прячется в моей руке, и, пока я не отпустила его, пока он принадлежит мне, я все могу вернуть. Гладкая бронзовая поверхность нагрета теплом моей ладони. Рычажок, который поворачивает жизнь вспять и позволяет сделать один шаг в сторону сюра. Или не один? Или не шаг?

Я набираю полную грудь воздуха и забираю все назад. Заставляю поток течь в обратном направлении, нормальном для обычного источника света и противоестественном для этого странного устройства, алогичного по своей сути. Теперь луч света исходит из мнеморика, и я возвращаю себе все до последней капли. Только последний кадр на этой кинопленке – дикая и страшная сцена с Магриным – кажется мне лишним, словно его подсунули мне из чьей-то чужой жизни. Но я принимаю и ее тоже. И только тогда перевожу переключатель обратно и убираю руку. Щелчок рычажка в тишине комнаты звучит оглушительно.

Луч гаснет.

– Возьми его, – девица еще ничего не поняла.

Я качаю головой.

Она подбирает мнеморик и что-то разглядывает на нем. Ее лицо искажается негодованием, словно я бросила в нее тухлое яйцо, и становится серым без всяких очков.

– Сука! – кричит она. – Какая же ты сучка, ты меня обманула!

Однажды я уже слышала в свой адрес такое обвинение, только сказанное шепотом. Сейчас Инга на моем месте ответила бы так, что девица могла бы пополнить свой словарный запас. А может, и получила бы по шее – за Ингой не заржавеет. Но я так не умею. Я даже «пошла вон» стесняюсь сказать.

– Уходи, – говорю я и распахиваю дверь.

– Ты еще пожалеешь, – шипит она и прячет мнеморик в карман. – Никому нельзя издеваться над маммонитами. Маммона отомстит.

Когда девица уходит, я закрываю за ней дверь и захлопываю приоткрытое окно. У меня дрожат руки. Я только что чуть не отказалась от собственного предназначения. Я только что впервые поняла и приняла тот факт, что осознаю его лишь наполовину. Я не верила до конца ни Лилиане, ни Эльзе, но теперь, когда это понимание пришло изнутри, уверена: в моей специализации должно быть что-то еще, о чем я до сих пор не имею ни малейшего понятия. Для меня сейчас это так же ясно, как и то, что у меня две руки. Даже если крепко зажмурюсь, все равно буду точно знать, что у меня их две. А чтобы бороться с Тварью, нужны две руки. Одной тут не справишься.

Предназначение скрапбукера – штука удивительная. Каждый из нас для своей специализации подходит идеально, как цветные карандаши подходят для того, чтобы рисовать. Однако с первого взгляда это совсем не очевидно. Посмотришь на Ингу – деловая, хваткая, целеустремленная, своей выгоды не упустит. Кто бы мог подумать, что ее предназначение – дарить людям радость? И тем не менее стоит только узнать ее получше и хотя бы раз побывать вместе с ней в потоке, как сразу веришь, что так оно и есть. Если кто-то увидит дядю Сашу: в его потертом шарфике, с клочкастой бородой, вечно ссутулившегося, словно по утрам он носит на работу мешок со всеми грехами мира, – скажет ли он, что предназначение этого человека – быть продавцом в красочной лавке, набитой товарами для скрапбукинга и разными безделушками? Должно быть, обычные покупатели диву даются, когда видят его за прилавком. Все равно, как если бы ноутбуки продавала старушка – божий одуванчик, а соски и подгузники – боксер со сломанным носом и бицепсами толще моего бедра.

Я вспоминаю, как однажды мы говорили с Магриным о предназначениях. Кажется, это было прошлой зимой, в декабре или ноябре. Мне сейчас больно и стыдно думать об Эмиле, но просто необходимо вспомнить тот разговор, и наша встреча сама собой ярко встает перед глазами.

Сидим в моем Простоквашино: в окно стучится колючий снег, а мы греемся на полу возле печки, пьем горячий глинтвейн и смотрим на огонь. Когда Магрин рядом, мне все время хочется задавать вопросы, словно я – маленькая девочка и ничего не понимаю в этом мире. Отчасти так оно и есть, я еще очень мало знаю о Меркабуре. Эмиль не очень любит такие расспросы, мне редко удается разговорить его, но каждый раз его ответы меня удивляют. Чувствую, что сегодня он в хорошем настроении, и спрашиваю:

– А почему считается, что у каждого v.s. скрапбукера есть какое-то определенное предназначение? Разве не бывает скрапбукеров широкой специальности, ну вроде как семейный врач или замдиректора по общим вопросам?

Магрин улыбается одними глазами и ставит кружку с глинтвейном на пол.

– Я видел это собственными глазами.

– Что видел? – не понимаю я.

– Предназначение v.s. скрапбукера.

– Как это «видел»? – удивляюсь я.

– Прежде чем заключать контракт, нам нужно собрать максимум достоверной информации. Мы изучаем интересных нам v.s. скрапбукеров с помощью специального прибора. Уникальная штука, между прочим!

Эмиль неспешно отхлебывает из кружки, потом открывает заслонку и ворошит дрова в камине. Это он нарочно меня интригует. Я молчу, изо всех сил стараясь не лопнуть от любопытства. Точно знаю, что, если сейчас забросать Эмиля уточняющими вопросами, ничего не расскажет. Когда он кладет кочергу и закрывает заслонку, я придвигаюсь к нему поближе и кладу голову ему на плечо.

– Ах ты, Чудо… – смеется он и обнимает меня. – Умираешь от любопытства?

– Ага. – Должно быть, у меня сейчас хитрющее лицо, как у лисы, которая выпрашивает сыр у вороны.

– Это очень серьезная вещь. – Он мягко отстраняет меня и садится поудобнее. – Ты никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь.

Эмиль не просит меня обещать молчать об этом, не угрожает и не уговаривает. Просто ставит перед фактом, и в этом весь Магрин.

– Ты вообще сама-то как думаешь, что такое «предназначение»? – В его серых глазах я читаю искренний, теплый интерес, он и вправду хочет знать мое мнение.

– Наверное, это то, что у v.s. скрапбукера лучше всего получается, – предполагаю я.

– А почему что-то одно получается лучше, чем все остальное?

– Потому что поток дает нам разные способности. Можно сказать, разделение труда повышает его эффективность.

– Вот только давай не будем сюда экономическую теорию приплетать, – недовольно морщится Магрин.

– Эмиль, но я вообще не уверена, что оно всегда есть – это что-то, что получается лучше всего остального. Может, мы просто больше уделяем внимания тому, что нам нравится или к чему мы привыкли, а если заняться как следует чем-нибудь совсем другим, оно выйдет ничуть не хуже.

– Так, – улыбается он. – Давай пойдем с другого конца. Твои ощущения различаются, когда ты делаешь открытку, связанную со своим предназначением, или какую-нибудь другую?

Я на некоторое время задумываюсь, делаю глоток глинтвейна, а потом киваю.

– Ты сильнее чувствуешь поток, – говорит Эмиль. – Он становится тебе ближе, роднее. У тебя внутри возникает резонанс, ты дышишь в унисон с Меркабуром. Так?

Елки-палки, вот откуда он все это знает?! Да еще такие точные определения подбирает, как будто в голову мне залез.

– Так или нет? – переспрашивает Магрин.

– Не только с Меркабуром, и с обычным миром тоже, – отвечаю я. – Я называю это «родная нота».

– Поэтично, – снова улыбается он. – Хочешь посмотреть, как выглядит «родная нота»?

Я замираю. Такое чувство, что мне сейчас предложили взглянуть на собственную душу.

– Не уверена? – В его голосе слышу тепло и мягкую заботу.

– Эмиль, а вдруг… – Вот теперь я точно чувствую себя маленькой девочкой. – А вдруг она некрасивая?

– То, что ты называешь «родной нотой», некрасивым не бывает. Оно гармонично по своей сути.

Люблю, когда он смотрит на меня так, как сейчас. Эмиль никогда не смеется над моими страхами и комплексами, даже самыми нелепыми и глупыми. Может быть, благодаря этой его черте так безотчетно хочется ему доверять.

– Ладно, показывай, – соглашаюсь я, и сердце замирает от любопытства.

Эмиль достает из внутреннего кармана пиджака смешные очки в бронзовой оправе с зубчиками. Вместо линз у очков – мелкая плотная сетка, как у чайного ситечка, а в центре – небольшое стеклышко чистого синего цвета, словно вырезанное из неба в тот момент, когда солнце спряталось за единственным облачком. Стеклышко крепится к сетке бронзовым винтиком, а вместо дужек у очков – кожаная лента с вшитой в середине резинкой. Сверху над перемычкой, соединяющей «линзы», тянется еще одна бронзовая дуга с шестеренкой в центре.

– Ух ты! – Тут я промолчать не могу. – И что, ты хочешь сказать, что эта штука показывает предназначение скрапбукера?

– Вроде того, – смеется Магрин. – Попробуешь надеть?

– И я сразу увижу свое предназначение?

– Не совсем, – качает он головой. – Можешь достать прямо сейчас пару визиток твоих знакомых?

Я закрываю глаза и вспоминаю свою коллекцию визиток. Мысленно перебираю их руками, транслирую сюда, в Меркабур и вскоре нащупываю в кармане знакомую карточку с клетчатой скатертью и выпуклой буханкой хлеба. Это визитка тети Шуры.

– Теперь возьми очки и посмотри через них на карточку.

Я осторожно натягиваю очки на голову, они тяжелые и холодные, а резинка давит на затылок. Открываю глаза, но не вижу ничего, кроме расплывчатого синеватого пятна.

– Эмиль, я ничего не вижу.

– Расслабься. – Он кладет руку мне на колено. – Расфокусируй взгляд. Ты смотрела когда-нибудь на стереокартинки?

– Такие, от которых поначалу в глазах рябит? Да, видела.

– У тебя получалось увидеть объемное изображение?

– Вроде бы да.

– Поставь перед собой визитку. – Он берет мою руку с карточкой и приподнимает так, что та оказывается прямо напротив моего лица. – И представь себе, что это – такая стереокартинка.

Как только мне удается расфокусировать взгляд, фон перед глазами застилает мягкий золотистый свет. В нем я вижу завораживающую объемную картину. Отчасти это напоминает мне детскую игрушку – стеклянный лабиринт, только эта штука гораздо сложнее. Внутри большого прозрачного шара есть шарики поменьше, они похожи одновременно на много маленьких солнц на закате, переливчатые поверхности, напоминающие флаги на ветру, оранжевые «цветы» с округлыми лепестками, и все они окутаны аурой мягкого белого свечения. В том, как выстроены фигуры и в каком ритме они повторяются, чувствуется некая внутренняя гармония. Если бы можно было переложить эту картинку на музыку, получилось бы сложное произведение: симфония или концерт для виолончели с оркестром.

– Как тепло, – шепчу я. – Что это, Эмиль?

– Предназначение – это заложенный в скрапбукере потенциал, некая комбинация энергий, выстроенных определенным образом.

– Эмиль, мы об одном и том же говорим? – Я все еще погружена в открывшуюся мне картину. – Ты видишь в этих очках то же, что и я?

– Ты должна увидеть шар, а внутри – что-то вроде трехмерного графика очень сложной математической функции. Упорядоченный набор разноцветных геометрических объектов на золотистом фоне. А почему ты спрашиваешь?

– Это похоже на то, как я вижу поток. Он переливается разными цветами, как живая радуга, и эти цвета – совершенно нереальные. Я только условно могу сказать, что вот это – «желтый», а то – «зеленый». На самом деле они другие, не могу подобрать им точного аналога в нашем привычном мире.

– Я понял, – говорит Эмиль. – Твое предназначение – видеть то, что скрыто от других. Возможно, когда-нибудь ты научишься делать это и без спецочков. Попробуй посмотреть на другую визитку.

Я перетаскиваю в Меркабур еще одну карточку и увлеченно разглядываю ее. Здесь тоже золотой фон, но комбинация фигур, или, как говорит Эмиль, энергий, – совсем другая. Много остроконечных объектов – объемные звезды, как с верхушки елки, конусы, пирамиды и более сложные штуковины, которым я не могу дать названия (может быть, какие-нибудь октаэдры или икосаэдры), и оттенки другие – более холодные: голубые и фиолетовые, темно-синие и зеленоватые, однако и они излучают нежный белый свет.

– Замечаешь, как эта визитка отличается от предыдущей? – Я не вижу Магрина, но чувствую, что он довольно улыбается.

– Ага. Эмиль, только вот я все равно ничего не понимаю… Красиво, конечно, но что толку от этой картинки?

– Когда человек делает что-то в соответствии со своим прямым предназначением, изображение начинает меняться. Скрапбукер с помощью потока реализует через открытки заложенный в него потенциал, и энергии, которые ты сейчас видишь, активизируются. Есть определенные признаки, которые говорят об этом, их можно заметить через очки. А ты в такой момент чувствуешь то, что называешь «родной нотой».

– А я могу увидеть свое собственное предназначение? Если посмотрю на свою визитку?

– Попробуй. – Он пожимает плечами, берет кружку и поднимается. – Налью себе еще горячего.

Собственные карточки у меня есть под рукой, в ящике стола. Я в нетерпении достаю одну и поначалу никак не могу расфокусироваться, уткнувшись взглядом в синее стекло. Наконец, мне это удается. То, что я вижу, вызывает у меня полное недоумение.

Что все это значит?