Инга

2 июня, после десяти вечера, время включать и выключать свет

Город

Кто бы мне сказал неделю назад, что я буду торчать взаперти в подсобке оперного театра в компании двух страннейших девиц и послушного, как монашка, амбала, ни за что бы не поверила.

В моей руке лежал мнеморик – тяжелый уродливый кругляшок, который скрывал в себе все тайны сразу: кто такая или что такое Маммона, что случилось с мамой и что будет со мной, если я все-таки переведу рычажок на нем в положение «Вкл.». Попробовать или нет?

«Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь», – затянула Аллегра голосом Шаляпина.

«Я тебя умоляю, помолчи, пожалуйста», – попросила я.

«Безрадостно, ох, безрадостно будет», – канючила Аллегра. Она меня начала утомлять. Что это за дела творятся, если твоя собственная радость вдруг становится депрессивной занудой?!

– Так что, согласна? – Ша подошла вплотную, и меня поразило, какое впечатление она производила вблизи.

Она выглядела старой, очень старой – в ее взгляде накопилось больше прожитых лет, чем могла вместить в себя вся ее жизнь, под глазами залегли морщинки, лицо хранило отпечаток долгой усталости, плечи сгорбились – просто старушка с косичкой.

«Хорошо, что не с косой, – заметила Аллегра. – Хотя эта круглая штуковина, вполне возможно…»

Я не хотела слушать, что скажет дальше моя радость.

– Сначала ответь мне на один вопрос: зачем он все-таки нужен, этот ваш мнеморик? – спросила я у Ша.

– А без него смысла нет, – сощурилась она. – Смысл… какой?

– В чем? – не поняла я.

– Смысл какой в твоей жизни? – усмехнулась она. – Живешь одна, а квартирки-то уютной у тебя больше нет! Мамочка выгонит. Где будешь нянчиться со своими ути-пуси кошечками? И Павлик твой сдох. Просто так, думаешь? От старости? Твоя красотулька?

«Павлик – кррррасотулька!» – эхом прозвучала в голове излюбленная фраза моего Павлика – хромого и вечно взлохмаченного попугая, самой безобразной птицы на свете и самой любимой. Внутри меня родилась очень холодная злость. Она поднималась от ледяных кончиков пальцев вверх по ногам до коленей, щекотала бедра и захватывала поясницу до болезненной ломоты.

Ша вытащила из кармана карточку. Я уже знала, что увижу, но мне было плевать. Нарисованный орел бессильно открывал клюв, по груди стекала темная кровь. Кривой вензель в уголке открытки двоился в глазах, словно предназначенный для стереоочков.

– Как тебе моя хламонида? – произнесла Ша, скривив губы в усмешке. – Пойдет твоей мамочке? Я ей такую же сегодня подарила. Примеряет сейчас небось…

Лед заполнил меня до макушки головы и взорвался на тысячи осколков, как айсберг, в который врезался «Титаник».

То, что происходило дальше, я помню очень смутно, обрывками.

Никогда в жизни я не совершала ничего подобного. Даже не думала, что способна на это. Так же как и никто из нас – до поры до времени. В такие минуты от сознания отделяется крохотная часть и смотрит на нас сверху, как комнатный паучок – с потолка. Этой частички достаточно, чтобы удивляться и ужасаться, но ее слишком мало, чтобы остановить тебя в тот момент, когда это позарез нужно. То есть так бывает у нормальных людей. У нас, скрапбукеров, хотим мы этого или нет, во все вмешивается Меркабур.

До сих пор ощупываю это воспоминание, словно мне завязали глаза и дали в руки какой-то предмет, а я должна догадаться, что это за штука, но никак не могу. Кристофоро Коломбо, я и вправду не знаю, что такое тогда со мной творилось!

Я пребывала и в потоке и не в потоке одновременно. Мои руки сомкнулись на тонкой шее, они ощущали чужую кожу, горячую и влажную, нить чужого пульса трепетала в моих ладонях, а я ничего не видела перед собой. У меня выросли крылья, короткие и куцые, как у Павлика, и я билась о решетку невидимой клетки, запертая и замурованная, подобно героям сегодняшней оперы в финальной сцене. Боль в несуществующих крыльях разрывала меня на части. Собственные руки казались мне маленькими и уродливыми, их покрывала тонкая синеватая кожица, из которой торчали редкие волоски, как у плохо ощипанной курицы. Слух наполнился грохотом: словно тысячи тяжелых железных дверей со страшной силой хлопали одна за другой. Из груди рвался стон, а я слышала протяжный птичий крик. Потом снова провал – вырванный из памяти кусок.

В следующий момент, который помню, я уже ощущала себя птицей. Мне было странно, что у меня вообще есть руки. Я пыталась расправить крылья, но их сжимал обруч. Я смотрела сразу в обе стороны, не поворачивая головы, и видела одновременно тележку уборщицы с ведрами и тряпками справа и график дежурств на стене слева. И даже удивления не родилось – это было естественно, словно мое зрение всю жизнь было таким. Потом во мне родилось желание, непреодолимое, как жажда, неудержимое, как пик сексуального наслаждения за мгновение до его наступления. Все мое сознание сосредоточилось только на одном: она опасна – та, на чьей шее сейчас сомкнулись мои ладони. Это она заперла меня в клетке, это она может отобрать у меня нечто жизненно важное, это от нее надо избавиться. Просто собраться и приложить чуть больше усилий…

Зазвенели колокольчики – и в нос ударил сладкий аромат корицы. Я ощутила руку на своем плече. Тихий голос за спиной произнес:

– Она не мыслит зла.

Кто это сказал? Кто не мыслит зла?

Щелчок. Выключатель. Голова поплыла. Во мне как будто завелся невидимый вентилятор. В голове засвистел ветер, цветной, как радуга, а на грудь словно наступила нога в тяжелом ботинке. Запах корицы сменился на другой – так пахнут облака высоко в небе. Что со мной происходит? Я попыталась испугаться, но страх не приходил, хотя, казалось, мог бы дать мне желанное облегчение.

– В первый раз всегда так, – произнес тот же голос за спиной.

– В первый раз что? – прохрипела я и закашлялась.

Воздух обжигал, как на морозе, каждый вдох причинял боль, напоминая о прошлогоднем бронхите. Кажется, на какое-то время я вообще перестала дышать. А потом зрение пришло в норму. Я увидела свои руки – они все еще сжимали шею девицы в сером халате. В сознание ворвалась новая боль – пальцы свело судорогой. Я с трудом разжала ладони и опустилась на пол, привалившись к стене. Меня накрыло волной облегчения, словно я проснулась посреди страшного сна.

Мир вокруг продолжал жить своей собственной жизнью. Брыкалась и шипела Ра в крепких руках Сергея, а тот смотрел на меня взглядом собаки, ждущей, когда ей бросят палку. Рядом стояла толстая фея (когда она успела войти?), хмурила брови, мяла в руках пожелтевшую программку. Снаружи доносились голоса, где-то хлопали двери, назойливо пищал чей-то мобильник. Казалось, все это понарошку происходит на гигантском экране позади меня. Реальным было только лицо девушки, которая сидела передо мной. Она застыла на месте, дышала ровно и спокойно, словно и не было только что отчаянной борьбы. И я не могла шевельнуться. Мы словно затеяли детскую игру «морская фигура – замри».

Я вдруг поняла, что никогда раньше не смотрела на лица людей по-настоящему, так внимательно, как сейчас. Это было так странно, так захватывающе, словно я впервые в жизни увидела море и никак не могла оторвать от него взгляда. Миндальный цвет ее глаз рассыпался на тысячи оттенков. Вокруг зрачка прыгала неровная рыжая дорожка, расходясь в стороны радугой лучиков, а край радужки обрамляла темная неровная линия, словно его обвели мягким карандашом с обслюнявленным кончиком. В уголке правого глаза растеклось красно-розовое пятнышко – лопнул сосуд. Длинные и пушистые, едва заметно дрожащие ресницы могли бы сделать эти глаза еще выразительнее, если нанести на них тушь. За бровями, похоже, перестали ухаживать совсем недавно – под изящно изогнутой полоской пробивались короткие темные волоски. В уголках рта я разглядела крохотные морщинки, какие бывают у людей, которые часто улыбаются. Теперь они прятались за ненадобностью. На шее остались красные следы от моих пальцев.

«Она стала красивая. Интересно, как выглядит ее радость?» – шепнула мне в ухо Аллегра.

«Хотела бы я знать, как выглядишь ты», – съехидничала я про себя. Аллегра что-то ответила, но я слишком сосредоточилась на лице девушки передо мной, чтобы разобрать ее слова.

Трещинки на губах, едва заметный светлый пушок на подбородке – его только женщины умеют видеть, маленький прыщик возле переносицы. И застывшее выражение – лицо-маска, стоп-кадр, словно у актрисы, которая не знает, какую эмоцию ей нужно дальше изобразить.

Как же ее на самом деле зовут? Я ведь знала… почему-то забыла. Вылетело из головы, осталось только короткое уродливое «Ша», обрубок от настоящего имени.

Имя всплыло в памяти само собой.

И снова щелчок. Выключатель. Цветной ветер стих, а вместо него родилось страстное, нелепое, нежданное желание увидеть, как улыбается Александра, как оживают морщинки в уголках ее рта.

Кристофоро Коломбо, могу поклясться, что она это почувствовала! В ней тут же что-то изменилось. Дио мио, какие у нее были в тот момент глаза! Я не могла оторвать от них взгляда. Они излучали свет, как у человека, который только что вышел из храма после долгой молитвы, в них плясал огонь, как у сбрендившего художника, миндальный цвет радужки стал поразительно насыщенным, и что самое удивительное – в ее глазах играл поток.

Меркабур связал в единое целое троих: меня, Александру и Аллегру, наши дыхания слились в одно – в тот момент нам не нужен был воздух, мы дышали потоком. И я готова была поклясться, что поток сейчас радуется и отплясывает танец вместе с Аллегрой.

Я боялась пошевелиться: если хоть на секунду сейчас отвлекусь, подумаю о чем-то другом, то упущу что-то очень важное, упущу раз и навсегда. Снаружи послышались шаги, фея снова выскользнула за дверь, а Сергей крепче сжал Ра и закрыл ей рот своей широкой ладонью. Та перестала вырываться и только смотрела на меня со злостью.

Александра подняла руку и сняла со своей шеи мнеморик. Внутри меня что-то напряглось. Мне захотелось забрать у нее эту штуку, но я сдержалась. Аллегра подозрительно молчала, и я замерла, внутренне приготовившись к прыжку, как кошка в засаде. Кулон на ладони девушки вдруг шевельнулся, ожил, словно часы с кукушкой, когда большая стрелка касается двенадцати. Зубчатые колесики пришли в движение, я насчитала три тихих щелчка, а потом из нагромождения шестеренок наружу пробился луч света, словно из фонарика.

Александра заговорила, в ее голосе зазвучали незнакомые прежде мягкие, теплые оттенки.

– Вы любите клубнику?

Я молча кивнула и поймала улыбку в миндальных глазах.

– Это было в прошлом году. Он пришел поздно вечером с корзинкой. Не знаю, кто сказал ему мой адрес. Может, никто и не говорил. Иногда люди приходят вот так, сами, их приносит поток. Я не запомнила ни его лица, ни имени, помню только руки, которые держали корзинку, – грубые, широкие ладони пожилого человека, под ногтями грязь, на среднем пальце – глубокая свежая царапина. В те дни у меня было несколько крупных заказов, и мне позарез были нужны деньги: пора было платить за съем квартиры – хозяйка берет на полгода вперед, нужно было починить стиральную машинку, отправить денег родителям. Я сказала, что мне некогда, и хотела захлопнуть дверь. Тогда он снял полотенце, которым была накрыта корзинка. Там лежала клубника. Удивительная клубника – огромные спелые ягоды. А какой они источали аромат! Но самое главное – мне почудилось, что содержимого корзины коснулся Меркабур. «Попробуйте», – предложил он. Я взяла одну ягодку, и вскоре мы уже пили чай на моей кухне. Ничего подобного в жизни не пробовала.

Александра говорила неторопливо, словно мы беседовали с ней в кафе за чашкой кофе. Я закрыла глаза, продолжая удерживать поток. Ее мягкий голос вызывал доверие, хотелось рассказать ей что-то личное – теперь, на волне потока, мне открывалось ее предназначение. Хранительница воспоминаний… Нелегкое это дело – выслушивать и пропускать сквозь себя чужие исповеди. А я еще Аллегрой недовольна! В ответ на эту мысль моя радость довольно хихикнула. Я про себя шикнула на нее и снова сосредоточилась на рассказе Александры.

– Он говорил о своей клубнике, а я слушала так, словно это была самая захватывающая история на свете. Когда он купил участок, то сначала три года готовил почву. Каким-то сложным способом вскапывал ее вдоль и поперек, целую зиму копил банановые шкурки для удобрения, сажал горох, чтобы потом снова перекопать участок. Тщательно отбирал саженцы – почти как в разведку – помещал их в экстремальные условия, держал на холоде, не поливал и оставил только самые живучие. Я слушала его рассказ весь вечер, забыв про свои срочные заказы. Утром он отвез меня на свой участок на старенькой «шестерке». Редко в наше время увидишь что-то подобное. Поле клубники дышало потоком. Каждый кустик был им окутан, каждая ягодка, кроме солнца, тепла и того, что дает земля, день за днем получала глоток вдохновения. Он сказал, что это его лучший урожай. И произнес фразу, от которой по коже у меня побежали мурашки: «Мне сказали, что вы можете законсервировать настоящее». Он просил меня сделать такую открытку, в которой всегда будет это поле, всегда можно будет попробовать душистую ягоду, и ее вкус будет таким же, как сегодня. Его заказ меня обрадовал и огорчил одновременно. Я сказала, что не возьму с него денег – только корзинку ягод. Художники ведь должны помогать друг другу – а он стал настоящим художником, создав свой шедевр – пусть недолговечный, но от этого не менее прекрасный. Мне очень хотелось приступить к заказу – редко, когда тебя просят запечатлеть такую красоту, естественную и божественную одновременно. Но потом я закрутилась… Ягоды мы с сестрой съели за два дня, а я тогда не спала ночами – доделывала несколько срочных выпускных альбомов, потом две поминалки. Такие вещи не откладывают. Как говорится, пока свежа память и живы воспоминания.

Она сказала это вскользь, торопливо и небрежно, как говорят обычно о чем-то очень личном, о чем не любят рассказывать. Я вздрогнула. Слышала про поминальные открытки, но никогда не встречалась со скрапбукерами, которые их делают. «Пока свежа память и живы воспоминания» – так обычно говорят о поминалках. У скрапбукера не так много времени, чтобы сделать открытку, которая будет хранить в себе последнюю встречу с близким человеком. Кто-то говорит, что только девять дней, кто-то – что все сорок дней после смерти – поток способен воссоздать человека таким, каким он был при жизни, словно душа его еще рядом и сама говорит с потоком. А потом остаются только воспоминания, с каждым днем все более и более далекие от того, каким был человек на самом деле. Кладбище – вот что мне напомнила стена Александры в кардбуке. Нежность тех, кто заглядывает туда ненадолго, и глубокий покой вечных постояльцев. В иных обстоятельствах я бы хотела расспросить ее, как это вообще возможно – создавать такие вещи. Это ведь труднее, чем в похоронном бюро работать. «Тоже важная и нужная работа. К тому же клиенты не жалуются», – сообщил радостный голос Аллегры.

Я посмотрела на мнеморик. Теперь из обеих его половинок расходились в стороны дрожащие лучи. Они пробивали себе путь между винтиков и шестеренок, выныривали из внутренностей бронзовой спирали, мерцали и хаотично прыгали по «циферблату».

Александра продолжала рассказывать:

– Я даже не почувствовала, что упускаю момент. Была уверена, что сделаю открытку для садовода-художника сразу же, как только у меня появится время. Мне казалось, что я отлично помню каждую деталь – бархатистую поверхность листьев, запах влажной земли, круглые красные ягоды, украшенные золотистыми семечками и кокетливыми хвостиками, надетыми на них, словно шляпки. В конце концов, в следующем году тоже будет урожай клубники. Спустя несколько недель, где-то в конце июля, в мою дверь снова неожиданно позвонили. Я отчего-то решила, что это опять он, и сочиняла про себя извинения, пока шла открывать, но на пороге увидела незнакомую женщину с добрым, но очень грустным лицом. «Я насчет консервов», – сказала она. «Каких консервов?» – удивилась я. «Муж сказал, что вы законсервируете для нас клубнику», – пояснила женщина. «А где он сам?» – спросила я и пригласила ее в дом. Странно, но ее имени и лица я не помню. И снова на моей кухне сидел незнакомый человек и рассказывал свою историю. По правде сказать, такие вечера при моей специализации – дело обычное, но ни одна еще встреча не оставляла у меня настолько тяжелого чувства. Он умер, ее муж, художник по клубнике, гений по выращиванию ягод. История оказалась банальной, и от того еще более печальной. На том месте, где находился его участок, городские власти надумали строить коттеджный поселок. Ему пообещали хорошую компенсацию, но разве могут деньги компенсировать волшебное поле? Он пришел ко мне, потому что хотел сохранить свои воспоминания об этом чуде. Когда собрали последний урожай, художник внезапно заболел – слег с высокой температурой, поначалу решили, что простыл. Оказалось, мышиная лихорадка – обычное дело для садоводов в наших местах. И пока ставили диагноз, пока нашлось место в больнице для старика, было уже поздно. «Он просто не смог жить без своего поля», – так мне сказала его жена. И я ей сразу поверила.

В глазах Александры отразилась пустота, и на мгновение мне показалось, что она снова стала Ша – той, в ком слишком много старости и усталости. Но поток по-прежнему связывал нас, словно мы были двумя облаками, и с нами играл наш личный ветер, никому больше не заметный и не доступный.

Мнеморик на ее раскрытой ладони испускал дрожащий свет. Пространство вокруг него стало плотным и осязаемым, как до этого на сцене вокруг занавеса. Я никогда не видела такого странного света. Устроители клубных дискотек наверняка заинтересовались бы этой штуковиной. Пятно света было удивительно неоднородным, словно нарисованным неровными мазками – местами светлее, местами темнее, то вдруг из светового ореола вырывался пучок лучей, будто внутри него прятался фонарик, то в нем возникала черная дыра – и казалось, что кто-то откусил от него ломоть. Все это играло, переливалось, копошилось, переходило из одной формы в другую и напоминало отвратительную биомассу, в которой пыталась зародиться жизнь. Время от времени меня пробирала дрожь, как бывает, когда смотришь на неудачный рисунок, вызывающий рябь в глазах.

– Мне приходилось слышать много разных историй. Не каждый может пропустить сквозь себя столько, не каждый способен быть вечным случайным попутчиком.

Александра сказала это совершенно спокойно, не гордясь собой и не жалея себя, просто констатируя факт.

– Мне это не так трудно, как другим. Специализация…

Ра вскинула голову, будто хотела что-то сказать, но передумала. Сергей уже не держал ее, она стояла у стены, сложив на груди руки и хмуро поглядывая то на меня, то на Александру.

– В обычных обстоятельствах я бы не стала принимать все это так близко к сердцу, – продолжала моя собеседница. – Может быть, звучит цинично или жестоко, но моя работа – не сопереживать, а сохранять воспоминания. Если я не помогла этому человеку, может быть, сам Меркабур так хотел?

Это риторический вопрос. Каждый скрапбукер время от времени задает его себе. Но никто еще не получил на него однозначного ответа.

– Меня мучил не сам факт того, что я не выполнила заказ. Кое-что другое… Я снова и снова спрашивала себя: почему сразу не объяснила все художнику? Ведь дело было вовсе не в поле. Он мог бы выращивать ягоды на пустыре или у себя на балконе, мог бы удобрять их хоть опилками, хоть мышиными хвостиками – вкус клубники остался бы прежним. У него был дар! Сам Меркабур помогал ему выращивать ягоды, и каждая была наполнена потоком. Если бы только он понял, что дело не в банановых шкурках и не в особом сорте саженцев! Если бы он только сразу рассказал мне, зачем ему понадобилось «законсервировать настоящее». Я должна была сама его спросить. Но не сделала этого.

В луче света метнулась и пропала тень, словно кто-то провел ладонью над источником света. При взгляде сквозь дрожащий свет пальцы Александры, и без того удивительно тонкие для ее комплекции, казались почти плоскими, словно отражались в кривом зеркале.

– Я поехала туда. Не знаю, что ожидала увидеть… Было начало августа, уже никакой клубники и в помине в огородах не увидишь. Мне нужно было хоть что-то, что напомнило бы мне о вкусе тех ягод. Может быть, запах листьев, или ряды грядок, или земля, к которой он прикасался руками. Увы, то место, где раньше были сады и огороды, теперь окружал сплошной забор, серый и очень высокий, выше моего роста. «Ведется строительство коттеджного поселка „Мечта“» – так было написано на заборе. Правда смешно: чтобы осуществить одну мечту, надо сначала убить другую?

«По крайней мере это лучше, чем просто убить одну мечту», – вставила Аллегра, и я пожалела, что не могу ее стукнуть.

– Я шла вдоль этого забора целую вечность, – продолжала Александра. – Профнастил – так, кажется, это называется? Рифленая некрашеная поверхность, полоска за полоской, ржавые трубы вместо столбов, похабные надписи, рваные объявления. Если задуматься, ты всю жизнь идешь вдоль уродливого глухого забора в полной уверенности, что за ним прячется чудо, надо только найти лазейку и попасть на ту сторону. Как здорово было бы забыть о том, что оно вообще существует – это чудо-на-той-стороне.

Мне показалось, что свет из мнеморика стал ровнее. Теперь неведомая жизнь уже не кипела в световом пятне так бурно, черные дыры заполнялись светом, края ореола стали ровными, привычными.

– Я вспомнила, – сказала она, и оттенок ее глаз едва заметно изменился. – Его звали Валентин Андреевич.

Связавшая нас нить потока стала тоньше. Свет мнеморика потускнел, как бывает с лампочкой, когда в сети падает напряжение. Только что мне казалось, что Ша снова стала Александрой – симпатичной девушкой, которая делает из чужих воспоминаний консервы вроде помидоров в трехлитровой банке. Если сейчас мы потеряем контакт с потоком, то на ее место снова заявится та стерва, что издевалась надо мной. У меня свело скулы от напряжения, но я продолжала удерживать нас обеих в потоке. Краем глаза заметила, что Ра крепко зажмурилась, будто слабый свет из мнеморика мог ослепить ее, а Сергей, напротив, не может отвести от него глаз.

Нить потока ускользала, его дыхание почти затихло. Пятно света стало мутным и расплывчатым, как если бы фонарик накрыли грязным полиэтиленовым пакетом, а потом начало постепенно сворачиваться, втягиваясь внутрь мнеморика, как шнур от пылесоса. Если луч полностью исчезнет, тогда… я протянула руку в отчаянном желании схватить мнеморик и вытрясти из него свет обратно, но тут из шестеренок выбился один яркий, слепящий глаза луч, и Александра сбивчиво заговорила:

– Вишня. Здесь что-то не то… Крупная, сочная была вишня. Висели целые гроздья. Я видела их из-за забора. Кто ты? – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Что ты знаешь про вишню?

Моя рука зависла в нескольких сантиметрах от мнеморика. Напряжение стало таким, словно я на последнем дыхании держала многокилограммовую штангу. Мы с Аллегрой держали. «Аллегра, подскажи мне. Что за вишня? При чем тут вишня?» Моя радость молчала невыносимо долго, потом тихо ответила: «Оставь ее в покое. Отпусти ее, ты ее мучаешь». Я ее мучаю?! Это я ее мучаю?! Аллегра, да ты что, ты в своем уме? Я ее спасаю! «А она хочет, чтобы ее спасали?» Аллегра, ты же – радость, как ты можешь так говорить?! «Ты смотришь как сквозь тусклое стекло», – спокойно ответила она.

Аллегра права. До сегодняшнего дня я смотрела почти на всех людей как сквозь тусклое стекло, уж на эту девушку – точно. Это стекло было встроено внутри меня, как забрало, и, хотя мне разок удалось приподнять его и посмотреть на нее открыто, теперь оно снова опустилось мне на глаза. Вот бы еще раз увидеть ее по-настоящему, снова прочесть игру оттенков цвета миндаля на волшебной радужке ее глаз. Я посмотрела на Александру. Но на ее лице снова отражалась усталость. Щеки побледнели, уголки рта опустились вниз, улыбчивые морщинки спрятались. Я представила себе картину: одинокая хрупкая девушка бредет по грязи вдоль бесконечного серого забора, протянув к нему руку. Тонкие пальцы касаются рифленого железа с легким стуком, небо давно потеряло свой цвет, и только ветер протяжно завывает, словно тоскуя по чему-то-на-той-стороне-забора.

Щелчок. Выключатель. В груди снова включился цветной ветер, будто в меня встроили маленький пропеллер.

Аллегра права – я не имею права мучить Александру. Я хочу увидеть ее улыбку, хочу увидеть теплый свет в миндальных глазах, но это, в конце концов, только мое желание.

Я отпустила поток. Не могу объяснить, как это делаю. Нельзя же отпустить воздух, которым дышишь. Впрочем, и управлять им тоже невозможно. Но можно плыть по реке, изо всех сил работая руками и ногами, устремившись к какой-то цели, а можно перевернуться на спину, расслабиться и ждать, куда тебя вынесет течение. Напряжение разом спало, тут же вспотели виски и задрожали руки, словно я поставила на пол штангу весом тяжелее себя.

В тусклом луче света танцевали пылинки. Лицо Александры, которое больше не освещал мнеморик, приобрело странный землистый оттенок. Что он такое, этот мнеморик? Что в нем за секрет? Взять бы сейчас Ра за шкирку да потрясти как следует. Но нет времени. Утекают секунды, гаснет луч, и мучительно хочется что-то сделать, но все кажется неправильным, неуместным, как поздравления на похоронах.

Ничего больше не остается, кроме как смотреть на нее, разглядывать худую фигуру в сером халате, опущенные плечи, спутанные волосы, выбившиеся из косы и забрызганные грязью джинсы. Мне захотелось подарить ей что-нибудь вкусное и цветное.

«Что ты знаешь про вишню?» – шепнула Аллегра.

Что я знаю про вишню?

Она бывает спелая и вкусная. Чем темнее ягоды, тем они вкуснее. Спелая, томная вишенка может лопнуть в пальцах и забрызгать одежду так, что потом не отстираешь. Гораздо лучше, когда она взрывается во рту, заполняя все внутри осколками кисло-сладкого вкуса.

Я представила торговую палатку возле своего дома летом, горы вишни в просторных ящиках, как я покупаю ее, как перекладываю из пакета в дуршлаг и мою под краном, как выбираю лучшие ягоды, аккуратно складываю их в хрустальную вазочку и ставлю рядом с Александрой.

Дио мио, он больше не сворачивается! Дрожащий луч света дернулся в последний раз и замер.

Я пустила в ход всю свою фантазию. Я дарила ей вишневый штрудель, политый ванильным соусом и посыпанный сахарной пудрой, ледяной вишневый компот, вареники с вишней и сметаной, домашнее вино и варенье в густом сиропе, тонкие пластинки пастилы и сушеные ягоды в шоколаде. Я представляла себе вишневую помаду и вкус вишневого поцелуя на губах. Вставали перед глазами кадры с цветущей сакурой, которую никогда не видела вживую, а только по телевизору и на фотографиях.

Александра задумчиво смотрела на мнеморик, подперев рукой подбородок. Луч по-прежнему не касался ее щеки, и мне хотелось поднять ее ладонь с мнемориком выше, осветить ее лицо, так после долгой зимы хочется вывести бледного ребенка погулять на солнышке. Но я не решалась прикоснуться к ней – боялась, что свет исчезнет совсем.

Это все не то, все это не подходит. Взрослого человека не утешают конфетой, ребенка не успокаивают рюмкой водки. Жаль, что у меня нет времени по-быстрому сделать «вишневую» открытку. Что еще я знаю о вишне? Что-то очень простое, что-то слишком привычное, чтобы подумать об этом сразу. Урожай вишни собирают в последний месяц лета. Я принялась вспоминать, каким бывает жаркий август, и провалилась в давно забытый воскресный летний вечер. Я стояла на пыльной обочине где-то за городом и смотрела, как мимо проезжают переполненные пригородные автобусы, останавливаются, чтобы вместить в себя еще несколько загорелых людей с рюкзаками, и отправляются дальше. А рядом со мной стояло ведро, обычное пластиковое ведро с надломанной ручкой, укрытое старой тряпкой и перевязанное бечевкой. По светлой тряпке растекались кроваво-красные следы ягод, обоняние щекотал вишневый аромат.

На моих глазах из мнеморика вырвалась вспышка света.

«Натурпродукт», – шепнула Аллегра.

«Вишня?»

«Воспоминание».

Я вспомнила еще: как собирала вишню, как меня царапали острые ветки, а я складывала неровные садовые ягоды одну к другой, набирала их целыми горстями, и рука тянулась дальше, не успев схватить те, что были прямо под носом.

Свет вспыхнул снова и еще несколько раз подряд, словно софиты включались один за другим, и уже вся комната стала ярко освещенной. Теперь на кулон было больно смотреть.

Александра улыбнулась мне, и я улыбнулась ей в ответ.

– Меня зовут Саша.

– Привет, Саша! Я Инга.

Я готова была расцеловать ее улыбчивые морщинки – до того хорошо и приятно было на нее смотреть. На краткий миг мы с Аллегрой стали единым целым – одной сплошной радостью. И ветер, который связывал нас, радовался вместе с нами. Саша робко протянула руку к мнеморику, и я мысленно подбодрила ее: «Давай, давай, я знаю, что ты сейчас хочешь сделать». И тут, почувствовав какое-то движение за спиной, я быстро обернулась: Ра копалась в моей сумочке, брошенной на пол. Она достала мнеморики и опустила их в просторные карманы своего халата. Ну и хрен с ними! Сейчас важнее Саша. «Давай, дорогая, давай, у тебя есть шанс, у тебя все получится», – беззвучно шептала я, и мне вторила Аллегра. Сергей смотрел на луч света, не отрываясь, и не обращал на Ра никакого внимания. Тем временем она достала из сумочки мамину открытку с каруселью. У меня екнуло под ложечкой. Кристофоро Коломбо, да что она себе позволяет!

Руки свело внезапной судорогой, пальцы скрючились, словно кожа мгновенно высохла и скукожилась или на меня натянули очень тесные перчатки. Я закусила губу от боли.

Саша замерла в нерешительности, уставившись на кругляшок с шестеренками. Взять бы сейчас ее за руку, поднести пальцы к переключателю и дернуть его в нужное положение – сколько можно тут церемонии разводить! Но руки отказывались слушаться, пальцы никак не хотели распрямляться.

– Серега, ты чего застыл?! Держи ее!

– Которую из двух? – как-то вяло ответил он, не отрывая взгляда от дрожащего луча света.

– Дура! Не трогай карусель! – заорала я.

Поздно. Закрутился картонный диск в чужих руках, оторвался и спланировал на пол нарисованный циферблат. Луч из мнеморика вспыхнул еще ярче, а потом в один миг погас, словно кто-то дернул рубильник. Я обернулась и увидела, как лицо Александры становится собственной тенью. Спустя несколько секунд передо мной снова сидела прежняя Ша. Она повесила кругляшок на шею и посмотрела на меня с презрительной усмешкой. И следов не осталось от хранительницы воспоминаний. Ра в недоумении продолжала вертеть в руках карусель.

Противнее всего были собственные скрюченные руки, кожа на костяшках пальцев налилась синевой, от боли в голове все перемешивалось, и путались мысли. Что это, на нервной почве, что ли?

– Простите великодушно, а где я нахожусь? – раздался сзади голос, который заставил меня подпрыгнуть на месте.

Аркадий! Если бы в подсобке сейчас объявились зеленые человечки с рожками или из ведра вылез Санта-Клаус с мешком подарков, я бы меньше удивилась. Когда увидела, что он одет в потрепанные семейные трусы в цветочек, майку-алкоголичку с дырой на груди и держит в одной руке полупустую бутылку пива, а в другой – мои ножницы с бабочками, то просто потеряла дар речи. «О-о-о, наш верный друг», – восхищенно пропела Аллегра. Наш друг был заметно выпимши.

Сергей выпучил глаза, но надо отдать ему должное – быстро опомнился, схватил Аркадия под руки и потащил к выходу. Тот упирался:

– Молодой человек, если вы будете со мной так обращаться, то в следующей жизни станете ездовой собакой.

Это все открытка с каруселью! На ней остался тот самый клочок бумаги с клавишами, который я оторвала от плаката в квартире Аркадия и прицепила скрепкой к ракете. Вот балдиссима, я же оставила на самом видном месте свои ножницы! Значит, знает об этом Аркадий или нет, у него есть способности скрапбукера, иначе он не смог бы пройти сквозь Меркабур. Но чтобы так вот случайно вызвать через карусель человека, который об этом ни сном ни духом не подозревает – это сюрприз так сюрприз! Ох уж мне эти мамины недокументированные возможности! «А она тебя предупреждала», – встряла, как всегда, Аллегра.

Сергей уже распахнул дверь, собираясь выставить Аркадия наружу, когда я скомандовала:

– Оставь его в покое.

Аркадий вырвался из крепких рук, попытался отряхнуться и укоризненно сказал:

– Нет, пожалуй, в следующей жизни вы будете ослом, ишаком, и каждый будет норовить сдвинуть вас с места против вашей воли.

Я подскочила к нему:

– Аркадий, сейчас же верните мои ножницы.

Я терпеть не могу, когда их кто-то трогает, уж лучше дать кому-то попользоваться своей зубной щеткой, чем ножницами.

– А, моя дорогая гостья. – Он наконец-то заметил меня и обдал удушливой перегарной волной. – Я, признаться, ожидал вас увидеть.

Аркадий поднял ручищу и попытался погладить меня по голове. Я увернулась.

Девицы нагло заржали.

– Твой новый любовник? – насмешливо сказала Ша. – Лучше бы ты выбрала мнеморик!

Кристофоро Коломбо, до чего же противно было на нее смотреть! Как на похабно разрисованную семейную фотографию. Но прежней ярости во мне не осталось. Я не могу злиться, когда вижу человека, изуродованного болезнью. А этот мнеморик, или Маммона, или что там у них… в общем, оно калечит скрапбукеров похуже самой страшной заразы.

– Если вас интересует моя персона, то я на данный момент совершенно свободен, – ответил ей Аркадий и обратился ко мне – Скажите, пожалуйста, а вы часто используете на вашей планете такой способ перемещения?

– Потом, Аркадий, потом объясню. А сейчас отдайте мне ножницы.

Дио мио, как же было больно и неприятно пытаться засунуть непослушные пальцы в бронзовые ручки! Аркадий по поводу моих скрюченных рук ничего не сказал, он молча помог мне справиться с ножницами, управляясь с моими пальцами бережно и ловко, почти с нежностью. Наверное, решил, что мое тело изготовлено на инопланетной фабрике и имеет недостатки в конструктиве.

«Сколько в нем все-таки прекрасности!» – восхитилась Аллегра.

Я не могла с ней согласиться, но в тот момент впервые почувствовала к Аркадию что-то вроде симпатии.

Вместе с ножницами в ладони влилась сила. Сначала побежали мурашки, как бывает, если во сне отлежать руку, потом кожа постепенно приняла нормальный цвет и, наконец, пальцы начали меня слушаться. Какое же это было облегчение! Я с благодарностью сжала в руках любимый инструмент.

Этих нескольких минут, пока я отвлеклась, хватило, чтобы девицы воспользовались моментом. Я и глазом моргнуть не успела, как из комнаты выскочила Ра, а следом за ней и Ша. Последнюю я успела схватить за рукав, услышала треск рвущейся материи, и вскоре две фигуры в халатах скрылись в конце коридора.

Ну и фиг с ними… Кристофоро Коломбо, у них ведь моя открытка с каруселью!

– Беги за ними! – крикнула я Сергею.

– Ты что, охренела? – пробасил терминатор. – Ты кто такая, вообще?

На полу валялась порванная карточка с машиной из фольги. И когда они только успели?!

Я подхватила сумку, остатки карточки (не имею привычки разбрасывать открытки где попало), крикнула Сергею: «Извините, обозналась», – и бросилась за девицами. Аркадий поспешил за мной, а у выхода на служебную лестницу нам уже махала шваброй толстая фея:

– Они наверх побежали. Догнать их?

– Сама догоню, – рявкнула я и помчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

– А где мы? – на ходу пропыхтел сзади Аркадий, оказавшийся неожиданно шустрым.

– В оперном театре!

– Блиииииин, я в театре… То есть я хотел сказать: как прелестно, что я в театре, – умудрялся он рассуждать на бегу, дыша мне в спину перегаром.

Не могу себе представить оперу, в которой можно было бы встретить подобных персонажей. Разве что буффонаду. Через просторный зеркальный холл бежали друг за другом две девицы, полы их серых халатов развевались, полосатые гольфы мелькали в зеркалах. За ними неслась я – единственно нормально одетый человек во всей нашей компании. Туфли неприятно скользили на натертом паркете, на поворотах меня заносило как кошку, которая гоняется по квартире за мячиком. По пятам за мной шлепал Аркадий в рваных носках, не расставаясь с бутылкой пива. Замыкала нашу бегущую процессию толстая фея: смешно семеня короткими ножками, на ходу она поправляла очки, зажав швабру под мышкой. Просто маскарадный забег какой-то!

– Я тут… слышала опять… – выдохнула мне в ухо суфлерша. – Голос, который поет… контр-тенор! Он не пел, он говорил…

– И что он сказал? – Я притормозила.

– Она… не ищет своего!

– Когда? – Я снова припустила.

– Когда эта в халате полезла в вашу сумку! Вы еще обозвали ее дурой…

– Потому что она и есть дура, – фыркнула я.

В подтверждение моих слов Александра крикнула Ра:

– Да стой же ты, дура!

Но Ра только прибавила скорости. Конечно, она не свое искала в моей сумке. Только при чем тут контртенор?

– Это… к чему? – спросила, пыхтя, суфлерша. – Голос?

– Постэффект, – махнула я рукой.

Такое бывает после скрап-открыток: будто крутится в голове мелодия из фильма после выхода из кинотеатра или мерещится в ночной тьме рука Фредди Крюгера.

– Обе дуры! Стойте! – заорала я из последних сил.

Мы догнали девиц у выхода, где дверь им преградила контролерша столь суровых габаритов и с таким выражением на лице, что впечатлительной Софье на моем месте непременно примерещился бы танк, наставивший на нас дуло.

– Вы чего тут разбегались? Театр – это вам не спортзал, это – храм искусства! – громоподобным эхом прокатилось по залу. – Как вы сюда попали? Спектакль давно закончился!

Софья на моем месте наверняка пошла бы в отступление, только не я. Не обращая внимания на танкоподобное существо, я кинулась к Ра, которая все еще держала в руках мамину открытку. Увы, меня опередила Ша. Она выхватила карточку первой и сказала напарнице:

– Вот дура, зачем убегать, если у нас теперь есть открытка с каруселью?

– Сама ты дура, – огрызнулась Ра.

– Александра! – Я с трудом переводила дыхание. – Клубника… вспомни, как ты ела клубнику!

– Какая клубника, о чем ты? Умом повредилась? – Она ухмыльнулась и крутанула картонный диск, ракета и картинка с клавишами пианино уехала вниз, к голубому бархатному морю.

– В корзинке! Которую Валентин Андреевич вырастил. – Я не расслышала собственных слов.

Закружилась голова, и поплыл мир перед глазами. Пока пространство не потеряло реальные черты, я успела схватить за руку Аркадия – не хватало еще, чтобы он застрял в театре.

Очнулась я, уткнувшись носом в гладкую черную поверхность. Рука вляпалась во что-то склизкое и мягкое. Я глубоко вздохнула и тут же закашлялась – меня чуть не стошнило. Чем это воняет?!