Инга

2 июня, время позднее, пора выбрасывать все лишнее

Квартира Аркадия

– Эта рыба в прошлой жизни определенно была хищницей, – изрек Аркадий. – Инга, вы не знаете случайно, а селедки – хищные рыбы? Ах, простите, вы вообще знаете, что такое селедка? Хотите попробовать? Жаль, что у меня воблы нет. Вобла с пивом – это одна из тех вещей, ради которых я бы задержался на нашей планете подольше.

Кристофоро Коломбо! Этот человек вообще когда-нибудь чему-нибудь удивляется?

– Извините, ради бога, что я вас беспокою, – продолжал Аркадий, – но не могли бы вы слезть с моего рояля? Он мне дорог по разным причинам, и ему не очень нравится, когда на нем лежат даже такие очаровательные женщины, как вы.

Я подняла руку и с отвращением отряхнула с нее два кусочка селедки. Над тарелкой жужжала муха. Значит, лежать на рояле нельзя, а селедку с пивом на нем жрать можно! «Ты немного потяжелее селедки», – очень кстати заметила Аллегра. «Зато я так не пахну», – проворчала я про себя.

Дио мио, это же было самое безопасное место в мире! А я его собственными руками, точнее, ножницами, испортила. «А мама тебя предупреждала. Насчет карусели», – съехидничала Аллегра. Теперь мало того, что у них мамина карусель – скрапбукерская открытка с самыми фантастическими возможностями в мире, – так они еще и заявиться сюда могут в любой момент.

«Зато как мы весело побегали, – радовалась Аллегра. – Полезно для здоровья. И потом, нечего тебе в берлоге отсиживаться, как медведице, придумай лучше что-нибудь дельное и по существу. Констрюктивное!»

Я сползла к краю рояля, и мой хозяин в рваной майке и семейных трусах подал мне руку таким изящным жестом, что иные джентльмены во фраках и смокингах захотели бы взять у него урок. Правда, в левой руке он все еще держал бутылку с пивом.

– Инга, вы ведь мне так и не рассказали, как это…

– Потом, Аркадий, потом. Одевайтесь, я попрошу вас выполнить еще одно очень важное поручение.

Я нашла на диване плакат с пианистом и не без удовольствия порвала его на мелкие кусочки, вспоминая мамину открытку в руках у Ра. Ша теперь вызывала у меня другие чувства: мне страстно хотелось вернуть настоящую Александру, и у меня живот сводило от мысли, что в такое же серое существо маммониты могут однажды превратить Софью, если уже не сделали это.

– Что вы делаете? Это же Литл Ричард! Между прочим, один из первых, кто попал в Зал славы рок-н-ролла.

– Так надо, Аркадий. Для спасения человечества.

– Ну раз надо… – Аркадий горестно вздохнул, хлебнул из бутылки, немного помялся и спросил: – Может быть, хотите еще Элвиса Пресли порвать?

«Он милый, он такой милый, – возрадовалась Аллегра. – Давай порвем Элвиса? Ну чтобы сделать ему приятное».

– Одевайтесь, – заорала я на него во всю глотку.

– Понял. – Он принялся натягивать свою ветхую рубашку.

Я достала из сумочки стопку визиток – свои и чужие, все до единой: и мамину карточку, и Магрина, и Софьи. Немного поколебавшись, добавила визитку Александры. Ко мне не должен был вести ни один след! Я не хотела, чтобы меня раньше времени нашел тот, кто руководит моей знакомой троицей.

Напоследок еще раз проверила визитку Софьи. Подобрала одно к другому цветные стеклышки, пока они не сложились в цветок с прозрачными лепестками. Подождала пару минут – стекло оставалось бесцветным. Визитка не отзывалась, и Софья не в Меркабуре. Дио мио, где же ты, самая чувствительная скрапбукерша в мире, и что ты сейчас чувствуешь?

Спустя две минуты передо мной лежала кипа разноцветных клочков бумаги. Можно было бы сжечь все это прямо здесь, но воспоминания о двух пожарах были еще слишком сильны в моей памяти. Я проверила сумочку – больше ничего, ни одного следа, по которому можно было бы меня найти. Но перед тем, как отправлю Аркадия избавиться от всего этого, у меня есть к нему один вопрос.

– Аркадий! У вас есть дома ножницы?

– Конечно!

– Несите.

Он уже облачился в свои джинсы цвета «мы пролежали в пустыне сто лет», очень аккуратно уложил волосы и надушился. Запах его туалетной воды мог бы быть приятным, если бы не смешивался с селедочным. Честно говоря, в майке и трусах он выглядел более гармонично, а теперь в нем снова чувствовался диссонанс. По вечно красному лицу Аркадия, а тем более по его поведению совершенно невозможно было понять, как много он успел выпить.

Он притащил очень старые советские ножницы – страшные, кондовые, с крашенными суровой зеленой краской ручками и ржавым болтом посредине. Если бы меня попросили назвать самые антискрапбукерские ножницы из всех, какие мне доводилось видеть, я бы, не задумываясь, ткнула именно в эти. «По крайней мере их можно сдать в металлолом», – вставила Аллегра.

– Оооо, – только и нашлась что сказать я. – А еще какие-нибудь есть?

– Нет, – покачал он головой. – Больше никаких.

– Простите, а чем же вы ногти стрижете? – спросила я.

– Ну… – Он покраснел и посмотрел на свои ногти. – Ими и стригу.

Я вытянула шею и тоже взглянула на его руки. Аркадий поспешно спрятал их за спину, но того, что я успела заметить, мне хватило, чтобы понять: по крайней мере насчет этого он не врет.

– Аркадий, вы когда-нибудь слышали о v.s. скрапбукинге?

– Рокабилли слышал, ритм-энд-блюз слышал, буги-вуги слышал, хард-боп слышал, скрапбукинга никогда не слышал. А кто это играет?

– Вы пробовали когда-нибудь сделать открытку?

– Знаете, как-то в голову не приходило. Разве что в первом классе, для мамы, к Восьмому марта…

– Так, и что сказала ваша мама?

– Я сейчас точно не помню. Простите, но на нашей планете память у людей не отличается совершенством. Кажется, она сказала: «Спасибо, Аркаша», – и чмокнула меня в макушку. Я бы спросил у нее, но моя матушка, царствие ей небесное, уже пять лет как на том свете.

От слов «на Том Свете» я вздрогнула и тут же напомнила себе, что никто, кроме меня, не называет так Меркабур.

– А фотоальбом? Вы служили в армии? Дембельский альбом делали?

Аркадий снова покраснел и принялся теребить манжет на рукаве, как школьник, не выучивший урок. От этой привычки у него, что ли, манжеты на соплях держатся? «По крайней мере ногти не грызет», – порадовалась Аллегра.

– Мне стыдно признаться, но от армии я откосил. Я человек неколлективный, в большом обществе не приживаюсь, и в казарме бы жить не смог. Меня признали негодным по психическому заболеванию.

Кристофоро Коломбо, час от часу не легче!

– Но вы не волнуйтесь, это было не настоящее заболевание. Я с детства отличался артистическими способностями и немножко кое-что изобразил. А что, вам обязательно нужен помощник, отслуживший в армии?

– Значит, ничего, кроме собственных ногтей, вы в жизни не стригли и не вырезали? – Я не обратила внимания на его вопрос.

Аркадий стал совершенно пунцовым и, понизив голос, признался, что еще сам стрижет себе волосы, для экономии. Но это только последние три года, а раньше вообще не стриг, а собирал в хвостик. Я тяжело вздохнула. Вот как узнать, правду он говорит или нет? И как пробрался сквозь Меркабур, если не скрапер?

Софья умеет чувствовать вранье, как барометр – атмосферное давление. Это связано с ее предназначением, специализацией. Я много раз просила ее сделать открытку наподобие детектора лжи – для Софьи это все равно, что пуговицу пришить, но она упорно отказывалась, говорила, что от этого в жизни только меньше радости. Ха! Нашла кому это сказать. Даже если я буду висеть вверх ногами над костром в окружении племени людоедов, пускающих слюнки, Аллегра найдет способ заставить меня испытывать радость. Скажет, что, по крайней мере, у кого-то скоро будет вкусный ужин.

Я затребовала у Аркадия мусорные мешки. Он принес два изношенных пакета, вроде тех, в которые бомжи бутылки собирают. В один из них я сложила все до единого клочки и бросила туда же коробок спичек, обнаруженный на кухне. В другой полетели остатки селедки и содержимое мусорного ведра.

– Значит, так. Вот этот пакет с селедкой выкинете на помойку, а потом сядете в автобус любого маршрута, проедете десять остановок…

– А у нас тут через три остановки – конечная, – перебил меня Аркадий.

– Значит, направитесь в другую сторону. Через десять остановок выйдете, найдете укромное местечко и вот это все там сожжете до последнего клочка бумаги. Поняли?

– Понял.

– Только пакеты не перепутайте! Селедку – выкинуть, бумагу – сжечь.

– А можно сначала один вопрос?

Кристофоро Коломбо, если он опять начнет расспрашивать про инопланетный секс, я ему прямо сейчас его покажу, причем в самой извращенной форме. Так покажу, чтобы он никогда больше не интересовался!

– Скажите, а что это был за призрак оперы? Тоже одна из ваших?

«Призрак оперы»? О чем он? Я сразу вспомнила ангельский контр-тенор в открытке, но Аркадий не мог его слышать.

– Я имею в виду ту прелестно одетую девушку, которая так ловко обращалась со шваброй.

– А вы мне обещаете, что никогда не будете пытаться пообщаться с ней и расспросить о наших тайных делах?

– Торжественно клянусь своим роялем. – Он театральным жестом склонил голову и положил обе руки на черную лаковую крышку, как на Библию.

– Да, она одна из наших. – По крайней мере тут я не врала.

«Он такой умный и такой чуткий! Сразу догадался!» – щебетала Аллегра.

– Ну я пошел.

– Не перепутайте: селедку – в мусор, бумагу – сжечь! – еще раз повторила я и захлопнула за ним дверь.

Когда Аркадий ушел, на меня навалилась такая усталость, словно я целый день бежала марафон и на ходу разгадывала кроссворд, и оба они были бесконечными – и беговая трасса, и переплетение пустых клеточек с неугаданными словами.

С трудом разобравшись с колонкой, я приняла ванну на заросшей зеленью кухне, потом нашла в шкафу пачку ветхого, но чистого белья, постелила себе на диване и сунула под подушку свои ножницы в чехле. Вместо ночнушки надела белую рубашку, протертую на локтях до прозрачности и пахнущую стиральным порошком, которая очень кстати обнаружилась в шкафу, и улеглась в постель, ни в малейшей степени не заботясь о том, где будет спать хозяин дивана. Раскладушку я отволокла на кухню – пусть Аркадий сам на ней спит, в конце концов, ради моей инопланетной миссии потерпит. «Ага, пусть будет уверен, что в следующей жизни инопланетяне выделят ему лучшую кровать», – последнее, что я услышала от Аллегры перед тем, как провалиться в тяжелый сон.

Во сне я слышала Софью. Я скучала по ее голосу, по интонациям, в которых всегда сквозило что-то недоступное мне, что-то, о чем зрячий может долго рассказывать слепому, но тот все равно никогда не поймет сути до конца. «Она никогда не перестает», – говорила в моем сне Софья, и в голосе ее просыпалась неожиданная сила. «Ты смотришь как сквозь тусклое стекло», – добавляла она голосом Аллегры и смеялась без издевки или злобы простым радостным смехом, как хохочет ребенок, когда его щекочет мать. Я плыла сквозь облака, и они окутывали меня своим особенным ароматом – свежести, простора и высоты, нынешнего солнца и будущего дождя. «Она не мыслит зла», – серьезно повторяла Софья. «Она не ищет своего», – и в голосе играли мягкие нотки. Потом она поясняла: «Я говорю языками человеческими и ангельскими», – но мне все равно ни черта не было понятно.

Под утро мне снилась вишня. Во сне я думала о том, что не зря цвет ягод называют «вишневым», потому что ничто другое в этом мире не обладает такими же оттенками, и ни с чем другим эту ягоду сравнить нельзя. Мне снились огромные, с футбольный мяч размером, вишенки, бока их наливались тем самым неповторимым цветом, а потом они становились прозрачными, похожими на воздушные шарики, и сквозь них я видела еще ягоды, и еще, и еще.

Я проснулась с вишневым вкусом на губах. Голова трещала, затылок налился тяжестью, с каждым движением по телу пробегала волна противной ломки. Кажется, в последний раз я себя так чувствовала еще в студенческие годы, после бурной вечеринки. И тогда же, наверное, я последний раз просыпалась в едва знакомой квартире. «Хороший повод молодость вспомнить», – шепнула Аллегра. Тоже мне, нашла старуху!

Я с трудом разлепила глаза. За окном царила такая же серость, как в моем организме, по карнизу стучал дождь, на потолке расплывалось темное пятно. В старых домах всегда течет крыша. Я побрела на кухню, придерживаясь за стену на случай приступов головокружения, и кое-как умылась холодной водой. На столе стояла бутылка нарзана, к которой я припала с такой жадностью, словно сутки шла по пустыне. Мощный рык за спиной заставил меня подпрыгнуть на месте и облиться водой, зашипевшей на меня пузырьками. «Ну вот и умылась», – порадовалась Аллегра. В ванне, подложив под голову пухлый кулак и накрывшись с головой пледом, храпел Аркадий. Бедняга, наверное, не стал возиться с раскладушкой, чтобы меня не будить. «Душевно спит! С удовольствием, – прокомментировала Аллегра. – Будто кот мурлыкает». Храп Аркадия и вправду отдаленно напоминал кошачье урчание, но не хотела бы я держать дома кота, способного издавать столь громкие звуки.

Я выдула целую бутылку воды, но во рту по-прежнему был такой вкус, словно я съела тарелку вишни. Часы показывали половину девятого. Интересно, как там Софья? Из вчерашних слов Ра я догадывалась, что она тоже пока еще не попалась к маммонитам на удочку. Не зря, выходит, за нас дают по четыре мнеморика – есть чем гордиться.

«Мы такие, мы дорогого стоим!» – весело подтвердила Аллегра.

Накануне я определенно нащупала что-то важное. Почти что нашла ключ, обнаружила волшебное заклинание, которое превращает симпатичных девушек вроде Александры в унылых и даже, я бы сказала, злобных существ в серых халатах. Вишня, которая не дает мне покоя, – это явная подсказка с Того Света. Интересно, можно ли как-нибудь попасть в альбом Александры?

По-настоящему хотелось ей помочь, но, если говорить честно, мои мотивы не были до конца бескорыстными. В первый момент, когда Ша начала цитировать строчки из открытки с котом, я решила, что эта карточка – ее работа. Но когда она упомянула «веселушку-попрыгушку», я догадалась, в чем тут дело. Не зря, пока мы болтали с Ра, она сидела с таким отстраненным видом. Александре поток подарил способность читать чужие воспоминания, и она ее до сих пор не утратила, а моя мама, хоть и не могла больше сделать ни одной открытки, все еще умела творить чудеса со своей каруселью.

Александра не врала: она и в самом деле могла вернуть мне то, что я потеряла. Но до тех пор, пока она остается в шкуре зловредной Ша, это было слишком рискованно. Вот ведь замкнутый круг: чтобы помочь Александре, мне нужен источник силы, а чтобы добраться до него, мне нужно мое воспоминание и помощь Александры.

– Красиво, – хихикнула Аллегра.

– Что красивого, радость моя?

– Круг красивый. Круглое – всегда красивое! И красное – красивое! Красна девица красне девице рознь.

– Радость, ты свихнулась? Что ты хочешь мне этим сказать?

Она только хихикнула в ответ. Вот маленькая радостная бестия! Красивый красный круг – что-то знакомое. Где-то ведь я его недавно видела? Я достала из сумки свой альбом – точно, на последнюю страницу сама же и прилепила кружок красного орнамента, довольно симпатичный.

– Хочешь, чтобы я сделала еще одну страницу для альбома? – с подозрением спросила я у Аллегры. – Прямо сейчас?

В ответ она лишь довольно хихикнула. Одна только мысль о том, чтобы снова отправиться на Тот Свет, вызывала у меня такие же чувства, какие я могла бы испытывать к винегрету, если бы закусила им вчера пару бутылок водки.

– Тут же Аркадий, – вяло возразила я. – Что, если он увидит, как я с отсутствующим видом пялюсь в альбом?

– Радостно дрыхнущий быстро проснуться не может!

Размеренный и неторопливый храп с кухни подтверждал это заключение Аллегры. В конце концов, в прошлый раз Неужели дал мне ценную подсказку. Я нехотя разложила прямо на простыне остатки своей «аптечки» и покупки Аркадия. Однако образ для новой страницы родился у меня в голове на удивление легко и быстро.

Я сходила в коридор и оторвала в углу еще один кусок полосатых обоев – уж очень они мне нравились в качестве скрап-материала.

– Нет ничего радостнее, чем обдирать обои, – хихикнула Аллегра. – Особенно чужие!

– Угу, есть в этом что-то приятное, – согласилась я.

– А уж как Аркадий обрадуется, когда ты новые ему купишь.

– Аллегра, дио мио, ты что, совестью заделалась? Этого мне еще не хватало!

На рояле лежала коробка с конфетами «Птичье молоко настоящее».

– Это тебе Аркадий хотел подсластить утро, – подсказала Аллегра. – После вчерашнего.

А я вспомнила другие ее слова: «Натурпродукт». В дело пошла крышка от коробки. Третьей частью страницы стала обложка от инструкции к старому советскому пылесосу, которую я еще в прошлый раз заметила в стопке бумаг на одной из полок. Мне нужна инструкция: что делать дальше? Очень хотелось распотрошить конверт от какой-нибудь пластинки, но за такие дела даже Софья бы мне спасибо не сказала, кто знает, вдруг для музыкантов это – вообще святое.

Художественно ободрать края моих листков, сделать несколько стежков белой ниткой, добавить немного белой замазки, щелчок степлером – и основная часть страницы готова.

На чистом листе бумаги я нарисовала банку с толстой крышкой на защелках, вроде тех, в которых хранят крупу или макароны. Получилось так себе. Как мне не хватало сейчас коллекции моих штампов и фигурных дыроколов! Аркадий принес мои любимые акварельные карандаши, и на дне банки с помощью карандаша, капли воды и кисточки я изобразила остатки варенья, потом вырезала из темно-красной бархатной бумаги вишенку и поместила туда же. Рисунок с банкой я вырезала и приклеила на основу.

Когда доставала инструкцию от пылесоса, из дальнего угла полки мне в руки вывалился старый компас – с флуоресцентными стрелками, на потрепанном кожаном ремешке. Я подавила в себе желание раскурочить его, чтобы достать циферблат и стрелки. Что-то общее было у мнемориков и компаса: два круглых прибора, оба определяют направление – куда двигаться дальше.

Последней деталью новой страницы стала нарисованная на толстом картоне стрелка компаса: половинка синяя, половинка красная. Рядом с банкой я изобразила круг из нити толстой пряжи, а в его центр канцелярским гвоздиком прикрепила стрелку компаса – так, чтобы она свободно крутилась.

– Ну как, Аллегра, красотутень?

– Не хватает радости-сладости!

– Ну чего тебе еще? Конфет мало, да?

Аллегра предложила добавить на страницу пакетик из-под порции сахара, вроде тех, какие дают в самолетах. Скраперские привычки заставляют меня собирать разную ерунду: флаеры, подставки от стаканов, деревянные ложечки от мороженого и вот эти сахарные заначки. От бумажного хлама я избавилась перед тем, как отправиться в безопасное место, а вот пакетики на дне сумки завалялись.

Я достала принтер и выбила на ленте:

«SOLUTION».

Щелкнули прищепки – и страница заняла свое место в альбоме. Я прислушалась к звукам с кухни – Аркадий по-прежнему размеренно храпел. Две капли клея, два куска ленты на страницы, два слова вслух – и мир поплыл перед глазами, включились перед глазами помехи, как на экране телевизора.

Нырять в Меркабур в таком «похмельном» состоянии, как мое нынешнее, – все равно, что, будучи с настоящего похмелья, кататься на американских горках. Я даже успела подумать о том, может ли меня вырвать в реальном мире, пока я на Том Свете. В таком случае Аркадий сможет пофантазировать на тему особенностей функционирования инопланетных организмов в земных телах. Тьфу на него! Нашла о чем думать.

Неужели встретил меня, широко улыбаясь и восхищенно глядя голубыми глазищами. С таким наивно-преданным выражением на человека умеют смотреть только лошади, голодные бездомные псы и мой драгоценный хранитель.

Страничка мне опять не удалась. Я бы предпочла щуриться на солнышке в уютном дачном вишневом саду, но мы с Неужели оказались в стенах какой-то плодоовощной базы, или, скорее, если вспомнить банку на странице, вишнеконсервного комбината. Повсюду стояли ящики с вишней, и, судя по запаху, кое-где ягоды уже начали бродить. Мой босоногий хранитель нежно гладил пакетик из-под сахара, лежавший у него на ладони. Ага, никак этот дурачок коллекционирует эти мини-сахарки, как дети раньше – фантики от конфет!

– Неужели, ты можешь прыгнуть в чужой альбом? – сразу перешла я к делу.

– Нгуся?

– Мне нужен альбом одной девушки, Александры. Она хранительница воспоминаний.

– Неужели… – развел он руками.

– Послушай… – Я взяла его за руку, и он сразу разомлел. – Знаю, что мы можем с тобой оказаться в другом альбоме. Помнишь, ты нырнул в реку, и мы попали в чей-то альбом? Сделай такое еще раз для меня, пожалуйста.

– Нгуся, – покачал он головой.

Кристофоро Коломбо! Он что, издевается? Ну чего он такой упрямый!

– Неужели, ты же мой хранитель! Ты должен мне помогать. Я на тебя надеюсь, рассчитываю, а от тебя никакой пользы! – Хотела я того или нет, из меня так и рвался педагогический опыт. – Разве ты не хочешь быть хорошим хранителем? Ну должна же в тебе быть хоть капля ответственности, заинтересованности. Это ведь и ради твоего блага тоже.

Я чуть было не добавила: «У тебя на носу сессия, а ты балду пинаешь». Неужели весь съежился и обнял себя руками. Его большие глаза наполнились слезами, и он принялся ковырять пальцем ноги в щели бетонного пола. Хотела было добить его последним аргументом – он ведь не хочет превратиться в картинку на открытке, – но остановилась: уж очень жалкий был у него вид. Я решила сменить тактику.

– Неужели, что ты любишь? Чего тебе принести в следующий раз? Конфет? Еще сахарных пакетиков? Может быть, ботинки? – Ткнула я пальцем в его голые ноги.

– Нгуся! – Он топнул ногой, в его тоне было возмущение, достойное гаишника, которому предложили взятку в десять рублей.

– А что мне, дио мио, надо сделать, чтобы ты мне помог?

– Терли-терли, – дружелюбно сказал он, уселся на ящик и сделал приглашающий жест.

– Ты хочешь, чтобы я с тобой посидела? – удивилась я. – Долго не могу, я же там, на нашем свете, не одна, у меня там человек спит.

– Терли-терли. – Он снова сделал приглашающий жест. – Терли-терли-терли, терли, терли-терли, терли.

– Ааа… – До меня, кажется, дошло. – Ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?

– Нгуся! – радостно улыбнулся он.

В жизни я себя не чувствовала большей дурой. Все равно, что читать учебник по итальянской грамматике годовалому младенцу. Тем не менее я пересказала ему историю Александры во всех подробностях, какие запомнила. Он вздыхал, хватался за голову и пару раз пустил слезу, такую огромную, что в ней могла бы поселиться золотая рыбка. Такие слезы бывают только на Том Свете.

Когда я закончила и сказала, что хотела бы попасть в альбом Александры, чтобы выяснить, какое отношение ко всей этой истории имеет вишня, он подскочил, поднял вверх указательный палец, сказал: «Нгуся», – потом показал пальцем вниз и куда-то исчез.

Я поняла его жест как «жди тут», вздохнула и принялась поедать вишню. На Том Свете ягоды можно есть немытыми и подпорченными, не отравишься. Правда, и витаминов в организме не прибавится.

Я уже порядочно притомилась, и вишни в меня больше не лезло, когда Неужели наконец-то вернулся – сияющий, как хрустальный бокал, только что вынутый из посудомойки.

Он сунул мне в руки тощий карманный журнал, из разряда тех, какие продают на почте пенсионерам. Журнал назывался «Счастье садовода».

– Вот спасибо, дорогой, нашел чем помочь, – буркнула я, перелистывая страницы.

Собственно, текстов в журнале не наблюдалось. Это же был не настоящий журнал, а меркабурский. Странички неразборчиво светились, вместо текста я видела лишь каракули, как в мультфильме. Точно сказать можно было одно: кто-то из создателей или авторов этого журнала пользовался скрап-открыткой, иначе мой Неужели не нашел бы его здесь, на Том Свете.

– Нгуся, терли-терли! – Он показал куда-то наверх, и тут до меня дошло.

– Надеюсь, ты знаешь, что говоришь. – Я похлопала его по плечу, и Неужели засветился от счастья.

«Он знает, он такой прекрасный, он зря ничего не покажет!» – вставила Аллегра.

Я уже собралась возвращаться, когда в голову мне пришла неожиданная, но вполне логичная мысль.

– Скажи-ка, мой дорогой друг… – Он разулыбался и с любопытством наклонил голову. – Может быть, ты знаешь, в чем заключается источник моей силы?

Неужели широко распахнул глаза и принялся так яростно кивать, что я испугалась, не оторвется ли у него голова. У меня сердце екнуло – я готова была ему поверить.

– И что же это? И где его искать?

Он расплылся в широченной улыбке и похлопал себя по щекам. Потом погладил себя по животу и обнял за плечи. Ну дурачок дурачком!

– Ты что, себя имеешь ввиду? – догадалась я.

– Нгуся, терли-терли. – Он замотал головой, растянул рот еще шире и с новым рвением принялся повторять свои ужимки: похлопал по щекам, погладил по бокам, обнялся сам с собой.

Это было выше моих сил! Я помахала ему ручкой на прощание и отправилась прочь с Того Света.

Вернувшись обратно, я почувствовала себя лучше. В таком состоянии сгонять ненадолго в Меркабур – это все равно, что опохмелиться. Разбуженный Аркадий послушно отправился искать выпуски журнала «Счастье садовода» за последние два года. Я даже не дала ему позавтракать, Аллегра мне по этому поводу все уши прожужжала.

Лично я представления не имею, где можно раздобыть подшивку журналов подобного рода, но не прошло и двух часов, как Аркадий явился с целой пачкой. «Журналами» их, конечно, можно было назвать с натяжкой: книжонки формата А5, мелкий шрифт на газетной бумаге и убогие картинки. По всей видимости, оформление журнала отражало характер садоводческого счастья. Аркадий вымок с головы до ног, не успел он зайти, как в прихожей натекла лужа. Его потрепанные кроссовки пропускали столько воды, что носки можно было выжимать. Пришлось сварить ему чашку кофе и оставить его одного на кухне, чтобы он мог принять горячую ванну.

– Наверное, в прошлой жизни я был библиотекарем, причем очень хорошим и добрым, – гордо заявил он, протягивая мне пакет.

– Поверить не могу, что какие-то библиотеки это могут закупать, – ответила я.

– Ну, если в библиотеке работают садоводы-любители… Жаль, что в вашем присутствии я не могу позволить себе даже самое крохотное любовное приключеньице.

Я хотела сказать: «Ничего, в следующей жизни отыграетесь», – но Аллегра мне рта раскрыть не дала. Пришлось выразить сочувствие и принести извинения.

Неужели не обманул: нужная статья нашлась в осеннем номере. Кристофоро Коломбо, да если бы он умел по-человечески разговаривать, ему бы цены не было! Статья занимала два разворота и называлась «Чудо-ягодка опять!» Валентин Андреевич Корнеев был героем номера. Говорилось, что о нем хотели написать еще летом, в специальном выпуске, посвященном клубнике, но он сильно заболел и не смог дать интервью. Корреспондент этому факту очень радовался. Не тому, что герой номера заболел, а тому, что благодаря вынужденной отсрочке он познакомился с еще более диковинными фактами. Первая половина статьи была посвящена выращиванию клубники, а вторая – уходу за вишней. В июле Валентин Андреевич приобрел заброшенный сад с одичавшими деревьями и за каких-нибудь полтора месяца добился удивительного урожая. Хотя он и пропустил пору цветения и завязывания плодов, ему удалось вырастить необыкновенную вишню. Корреспондент заявлял, что таких вкусных и сладких ягод ему не доводилось пробовать даже в южных краях. Герой статьи всячески скромничал, отвечал, что нет предела совершенству, и ему еще есть над чем работать. Дальше шел подробный рассказ Валентина Андреевича о том, как он отбирал и удалял отдельные ветки, чем опрыскивал от червей, что сажал вокруг деревьев и все такое прочее, что я пропустила, не глядя.

В интернете наверняка можно было бы найти номер его телефона в какой-нибудь базе данных, но у меня под рукой не было компьютера, а выходить лишний раз не хотелось. Не вытаскивать же опять Аркадия из ванны! Из кухни между тем доносилось пение. Мой гостеприимный хозяин обладал отменным слухом и довольно приятным баритоном.

– Призрачно все в этом мире бушующем… – мечтательно выводил он.

Я дозвонилась в редакцию «Счастья садовода», где мне сказали, что вообще-то они обычно номеров телефонов авторов и героев статей не дают, притом что Корнеевым читатели интересуются очень часто. Можно было, конечно, сделать подходящую открытку и смотаться в редакцию, но это слишком долго. Я убедила редактора, что звоню не по поводу вишни и клубники, сказала, что меня зовут Александра, я его старая знакомая, и мне очень нужна помощь, но адреса не знаю, а телефон, к сожалению, потеряла. Я оставила номер Аркадия и попросила, чтобы Валентин Андреевич как можно скорее связался со мной.

Звонок раздался, когда мы с Аркадием, завернутым в куцый банный халат в подозрительных разводах, завтракали.

– Это чай. Он не отстирывается, – извинительно сказал он, поймав мой взгляд.

– Вы бы поаккуратнее с чаем, – не удержалась я.

За полчаса до этого, с печалью во взоре оглядев стол, на котором стояли две чашки с кофе, а в одинокой тарелке лежали два подгорелых тоста, он заявил:

– Простите меня великодушно, если вы хотели меня порадовать, но я предпочел бы взять бразды правления завтраком в свои руки.

Аллегра издала нечто среднее между «Аааах» и «Уииих», чем выразила свое одобрение с оттенком восхищения.

И вот теперь мы уплетали за обе щеки толстые оладьи, которые Аркадий сотворил из остатков чего-то там в холодильнике.

– Очень вкусно, – честно сказала я, намазывая медом очередной восхитительно пухлый оладушек.

На лице у Аркадия появилась заискивающая улыбка.

– Скажите, пожалуйста, Инга, а можно ли подобным образом, как мы вчера с вами побывали в театре, перенестись на концерт «ЭйсиДиси»?

Я не нашлась что сказать, только укоризненно посмотрела на него.

– Нет, конечно, это будет неправильно. Здорово было бы перенестись ночью в игрушечный магазин, набрать много-много игрушек и раздать бедным детям. Тогда в следующей жизни, пока я буду маленьким, мне будут дарить много игрушек.

– Тогда в следующей жизни у вас будут воровать, – сказала я. – А в этой сработает сигнализация, вас поймают и посадят.

И тут как раз зазвонил телефон.

– Это меня! – подскочила я.

– Если женщина, скажите, что ошиблись номером! – поспешил предупредить Аркадий.

– Александра? Здравствуйте! Это Валентин Андреевич, – произнес приятный, немного усталый мужской голос. – Вам повезло, что меня застали дома. Сегодня совершенно невыездная погода.

– Я не Александра, но я искала вас, потому что ей нужна ваша помощь, – сразу сообщила я.

Некоторым людям лучше не врать. Это, опять же, подсказывало мне не внутреннее чутье, а некоторые познания в психологии.

– У нее что-то случилось? – обеспокоился он.

– Скажите, это ведь вы тот самый Валентин Андреевич, который просил ее законсервировать клубнику?

Некоторое время в телефоне молчали. Потом, наконец, голос тихо ответил:

– Да, это я.

У меня сердце екнуло! До этого самого момента я не была полностью уверена – мало ли какие совпадения бывают.

– Александра сделала для вас открытку с клубникой?

– Понимаете, – замялся он, – я не могу об этом говорить. Александра просила никому не рассказывать о наших с ней делах.

– Понимаю, – ответила я. – У Саши проблема с памятью. Она забыла некоторые вещи, которые происходили с ней в прошлом году.

– Да что вы говорите?! Отчего же такое случилось?

– Никто точно не знает, – честно ответила я. – Возможно, какой-то стресс или травма. Валентин Андреевич, если я попрошу вас встретиться с Александрой и рассказать ей о вашей прошлогодней встрече и об открытках, вы согласитесь?

– Конечно! Я сделаю для нее все что угодно. Может быть, нужно найти врачей? Я стольким ей обязан!

– Стольким? – переспросила я.

– Их было две, – ответил он. – Две штуки того, о чем вы спрашивали.

– Валентин Андреевич, а ту, первую, штуку, Саша сделала вам до того, как вы заболели, или после?

– До того, – сказал он. – Я отлично это помню, потому что только та… вещь помогла мне выздороветь. Я держал ее под подушкой, когда лежал в больнице.

Кристофоро Коломбо! Вот это да! Кажется, у меня в голове начала складываться картинка.

Я взяла у Валентина Андреевича номера домашнего и сотового телефонов, и мы распрощались. Аллегра пела и плясала от радости, а мне захотелось залезть в кардбук и кое-что проверить, но не выгонять же в такую погоду Аркадия опять на улицу. После недолгих расспросов я спровадила его на пару часов к соседке, той самой, которая шьет.

Стоило мне только увидеть стену Александры, как во мне что-то перевернулось, словно бумажный самолетик, совершивший в воздухе пируэт.

Я заметила их сразу – две незамысловатые, на первый взгляд, треугольные открытки, сложенные в один белый квадрат. Они были похожи друг на друга, как близнецы: белая бумага, пристроченная к основе по краю белыми же нитками и чуть замятая в уголках, нарисованные облака, крохотные пуговицы. Большую часть каждого треугольника занимал сложный штамп, точнее целая художественная композиция из штампов на садовую тематику: лейки, ведерки, птички, цветы, бабочки. Различались они только тем, как были раскрашены, и с каждой из них преднамеренно стекали ручейки разноцветной краски – в первой открытке они текли вниз, а во второй – вверх. При этом одна карточка была чуть больше другой.

А еще открытки отличались двумя деталями, на первый взгляд теряющимися на фоне красочных композиций, но мне они сразу бросились в глаза. В центр первой открытки были приклеены две нарисованные вишенки, а в центр второй – клубничка.

Приглядевшись, я заметила, что на обеих открытках прячется текст, заполняя собой нижний левый угол квадрата. Стройные ряды строчек повторялись, как в газетной колонке, а сверху были замазаны белой краской, но недостаточно густо, чтобы надпись нельзя было прочесть.

Я готова была побрить голову налысо, если Саша никогда не имела дел с открытками из Старой Кошарни. Уж слишком похожа была стилистика оформления текста. Интересно, может ли быть наоборот: тот, кто распоряжается делами в Старой Кошарне, или же тот, кто захотел надо мной подшутить, заказал открытку у Александры? Это бы объяснило, откуда она так хорошо знает текст. Насколько я помнила другие открытки, выставленные на стене, такой прием нигде больше не повторялся.

Уткнувшись носом в стену, я смогла разобрать текст. На открытке с клубникой повторялась одна и та же скрытая строчка: «Небеса бессмертны, и земля вечна», дополнял ее текст, спрятанный на второй карточке: «…потому что они живут не для себя».

Александра не только умела сохранять воспоминания. Она могла предвидеть будущее, как и многие v.s. скрапбукеры, обладая утонченным восприятием действительности. Сознательно или нет, создавая первую открытку, она уже предчувствовала, что за ней последует еще одна. «Вдохновлялки» не были специальностью Александры, но в ее простых, изящных открытках пряталось что-то летящее, легкое, то, что объединяло землю и небо, чтобы подарить Валентину Андреевичу садоводческое вдохновение, а его домочадцам – особенные ягоды.

Открытки-близнецы – большая редкость в v.s. скрапбукинге, где одна работа почти никогда не повторяет другую. И ведь я видела их раньше, я обратила внимание на этот белый квадрат – ну почему, почему я не вспомнила о нем сразу?

«Сладка ягода одурманит, жива ягода отрезвит», – напела Аллегра. Слава богу, на этот раз она не стала изображать Людмилу Зыкину, сбивая меня с мысли. На этот раз?! А ведь она тогда мне подсказывала, моя радость! Она пыталась обратить мое внимание именно на эту открытку.

Если бы я знала про эти парные открытки вчера, никакой Ша больше не было бы и в помине. В голове ожила вчерашняя сцена. Перед глазами стояли пятна света, порожденные загадочным «циферблатом» мнеморика, игра миндальных оттенков в глазах Александры, а руки сами собой сжимались в кулаки, вспоминая болезненные ощущения скрюченности. Если бы я только знала! Софья на моем месте почувствовала бы, что и как нужно сказать. Она бы, возможно, уловила суть этих открыток, даже если никогда их не видела. Но я не Софья.

– Аллегра, а почему ты мне прямо не сказала? Вчера, когда мы разговаривали с Александрой?

– Ты бы меня все равно не послушала, – хихикнула моя радость.

– Почему это?

– А ты меня никогда не слушаешь! Но я ничего, я не обижаюсь, – весело сказала она и напела: – А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!

– Когда это я тебя не слушала? – возмутилась я.

– Ты не хочешь любить Аркадия! А он такой классный, он просто прелесть. Джунтыльмен с большой буквы!

– Ну, извини, радость, я не могу любить по заказу. Что плохого я сделала твоему джунтыльмену?

– Да так, ничего. – Аллегра все еще насвистывала себе под нос свою песенку. – Изничтожила любимый плакат, ободрала чуть-чуть обоев, отправила гулять под дождем… Ну подумаешь, спит человек в ванне – с кем не бывает?

Кристофоро Коломбо, ну чего ей сдался этот Иванушка-дурачок?

– Ладно, давай возьмем другой пример. Ты хотела, чтобы Неужели получил пакетик сахара, – и вуаля, пожалуйста! Кстати, спасибо за совет, похоже, ему понравилось.

И тут Аллегра завопила так, что я подпрыгнула:

– Ты это сказала! – кричала она. – Ты это сказала! А я так ждала, так ждала!

– Что такого я сказала, радость?!

– Спасибо! Ты сказала «спасибо»! Первый раз в жизни ты сказала мне «спасибо»!

Звонкий смех эхом рассыпался по коридорам кардбука. Воздух наполнился ароматом корицы, зазвенели сотни колокольчиков, и подул цветной ветер, превратив мир вокруг меня в радугу. Пол под ногами дрожал, словно началось землетрясение. Какая все-таки сила прячется в этой моей радостной штучке! Какая сила!

Меня подхватил бешеный круговорот. Секунду назад я еще стояла перед стеной Саши – и вот уже снова сидела в комнате у Аркадия, вытряхивая из конверта с воздушным шаром открытку. Руки дрожали, пальцы не слушались. Кот в черной шляпе по-прежнему таращил на меня глаза, нацепив монокль. Я хотела прочесть эти строчки еще раз:

«Смотрю на него – и не вижу, поэтому называю его невидимым.

Слушаю его – и не слышу, поэтому называю его неслышимым».

И в другой колонке:

«Называют его формой без форм, образом без существа.

Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его».

Внизу появилась еще одна строчка. Крепеж монокля оказался слишком коротким, но эта строка была крупнее остальных, и я смогла прочесть ее невооруженным взглядом:

«Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».

И тут я все вспомнила! Я вспомнила.

В мою память вернулся тот вечер, когда я заперлась дома и решила, что не выйду из альбома, пока не разберусь, почему у меня не получаются открытки. С той страницей пришлось изрядно помучиться и выкинуть несколько неудачных экземпляров.

Она делилась на две части – небесно-голубую и нежно-зеленую. Благодаря акварели небо получилось умеренно бледным и текучим, а зеленую траву я, попробовав разные варианты, процарапала мастихином по мокрой текстурной пасте. Посредине моего «поля» вдаль уходила дорога, «вымощенная» буквами. Название моего нового занятия – «v.s. скрапбукинг» – повторялось на той дорожке снова и снова буквами разного размера и способа изображения – от напечатанных на машинке до вырезанных из бумаги в клеточку. В голубом небе зависло «облако непонятностей», как я его назвала, – хаотичное скопление запутанных ниток, бусинок, бисера, мелких пуговиц, закрепленных на куске белой марли, а ее края скрывал слой голубоватого акрила, сливающегося с небом. Так я представляла себе Меркабур – мир, который мне никак не удавалось понять. Границу между голубой и зеленой частями подчеркивали две полоски из скотча с геометрическим рисунком. Мне даже самой страничка понравилась.

Уже тогда у меня появилась привычка входить в альбом с помощью надписи, выбитой на ленте принтера. Я приготовила два слова:

«MY SECRET».

Довольная собой, как Бобик, откопавший на помойке мосол, я вставила страницу в альбом, разместила на ней слова, прочла их вслух, поймала знакомое головокружение и…

Я изо всех сил вцепилась в подлокотники. Отпустить их не позволял инстинкт самосохранения, меня бы и десять Брюсов Уиллисов не смогли от этого кресла оторвать. Неужели стоял сзади, опираясь длинными босыми ступнями на ножки и держась за спинку кресла. Я опасалась, что спинка оторвется, и мы с ним грохнемся со всего размаху, а потом меня в нашем мире будут пару недель мучить какие-нибудь неизлечимые психосоматические боли. Неужели, словно прочтя мои мысли, наклонился ниже и взялся за подлокотники. Теперь он пыхтел мне прямо в ухо, но стало как-то спокойнее.

Мы мчались по туннелю, который то обдавал меня холодными брызгами, словно выдолбленный в настоящей скале, то дышал жаром, как если бы поблизости бурлил вулкан. Стены поначалу скрывались от меня во мраке, но все чаще и чаще на них стали попадаться ярко освещенные участки, похожие на витрины. Мимо меня пролетали шкафы и полки, заставленные всякой всячиной, разглядеть которую я не успевала, потому что мы слишком быстро проносились мимо. Я протянула руку и умудрилась схватить с одной полки банку. На этикетке было написано «Малиновое варенье», но склянка оказалась пустой. Ехать дальше с банкой не хотелось, а бросать на пол рука не поднималась, и я исхитрилась поставить ее на другую проезжавшую мимо полку. И в тот же момент у меня возникло стойкое ощущение дежавю, словно этот эпизод уже случался в моей жизни, только очень-очень давно, еще в детстве.

А потом витрины помчались передо мной так быстро, что я вся превратилась в зрение. Словно и не было больше Инги, а был умный оптический аппарат, который выхватывал из стен отдельные кадры и успевал только давать им короткие комментарии.

Велосипед «Школьник» – «ломовая машина», как называл ее папа, доставая в очередной раз гаечные ключи.

За ним – безрукая Венера Милосская и картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Потом потрепанное пианино из серии «Я тоже ненавижу музыкалку». Школьные годы чудесные?

Мамма миа! Живой лев с ослепительно сияющей гривой. «Тебя там встретит огнегривый лев и синий вол…»

Вместо синего вола меня встретил двухкассетный магнитофон со встроенной светомузыкой.

Потом мне открылась странная картина, и кресло, казалось, даже замедлило свой бешеный ход, чтобы я могла разглядеть ее целиком: на маленьком освещенном катке танцевали двое в костюмах луны и солнца.

За катком последовали вареные джинсы, белые китайские кроссовки и настоящий полароид! А потом я чуть не вывалилась из кресла, потому что на стене красовалась фотография парня, с которым я первый раз поцеловалась, причем снимок был в полный рост. Дио мио, ну и вкусы у меня тогда были!

Дальше проехали две парты лесенкой, ящик пива и увеличенная в десять раз зачетка – просто иллюстрированная юность какая-то!

Потом я увидела злополучный полосатый зонтик и настолько погрузилась в воспоминания, что пропустила несколько следующих витрин. Первое собеседование при устройстве на работу по праву занимало главное место в списке самых нелепых ситуаций в моей жизни. По дороге я попала под ливень, ветер вывернул этот самый полосатый зонтик и вырвал его у меня из рук, а по закону подлости по нему тут же проехала невесть откуда взявшаяся во дворе машина, вдобавок обдав меня грязью из лужи. Решив, что я – птица гордая, и пусть выгляжу так, будто искупалась в болоте, – все равно смогу произвести хорошее впечатление, я вошла в офис, бодро стуча каблучками и высоко подняв голову. Умылась в туалете, привела себя в порядок, как могла: поправила макияж, выжала юбку, сполоснула туфли и попыталась высушить волосы под сушилкой для рук. Собеседование я начала с витиеватого извинения за свой внешний вид и уже собиралась похвастаться, как ловко умею выкручиваться из сложного положения, как вдруг на меня напала неудержимая икота. Со мной так бывает, когда замерзну, особенно если на мне мокрая насквозь блузка. Ко мне прониклись сочувствием, меня поили водой и чаем, ко мне подкрадывались сзади и пугали, кто-то предлагал сбегать в магазин за сухой футболкой, но я беспрерывно икала и толком не могла связать и двух слов. Я ушла, все так же гордо подняв голову и оглашая коридоры офиса громким «Ик! Ииик! Ик», которое прекратилось в ту же минуту, когда я вышла на улицу и снова попала под дождь. Так я не стала переводчицей в лучшем бюро города.

Обернулась даже, но зонтик уже остался где-то далеко позади. И тогда я в первый раз услышала голос, который шепнул мне в ухо: «Ну и что! Зато, во-первых, сколько ты людям радости доставила в тот хмурый день, а во-вторых, теперь на все важные встречи ты отправляешься с двумя зонтами в сумке!» Я посмотрела на Неужели, но тот молчал, по-прежнему уставившись вперед с видом капитана, ведущего корабль сквозь шторм. К тому же голос был женский.

От раздумий меня отвлекли новые витрины. На первой красовался снятый когда-то с моей ноги гипс, покрытый пожеланиями скорейшего выздоровления на разных языках мира. На этом гипсе для меня раз и навсегда закончились горные лыжи, а заодно пропали и давно запланированные римские каникулы.

Следующая витрина с толстой книжкой под названием «Сборник тезисов» и украшением на цепочке заставила меня покраснеть до кончиков ушей. Будь проклят тот день, когда я согласилась на предложение с биофака поработать на конференции переводчиком! Во-первых, в одном из докладов вместо «armadillo» мне померещилось «amadrillo», и я всю дорогу называла броненосца гамадрилом, правда, несколько удивилась, почему обезьян называют «карманными динозаврами», зато восхитилась, что детишки в Латинской Америке играют с ними в футбол. А на самом деле в футбол играют несчастными броненосцами, используя их вместо мяча. Мало мне этого было, так я еще и сделала редкостный комплимент пожилой профессорше! Как сейчас помню, сказала ей: «„Il Suo culone e’molto bello“, – в полной уверенности, что «il culone» – это кулон. В действительности же фраза означала «У вас очень красивая большая задница». А корма у профессорши и вправду была отменная, эдакой попой можно и гвозди выдирать.

«Они до сих пор вспоминают тебя и твой комплимент! – шепнул мне все тот же голос. – Про тебя истории в интернете ходят и у них, и у нас – знаешь, сколько людей веселится!»

Я принялась крутить головой, высматривая обладательницу голоса, но никого не увидела, кроме Неужели. Очень мне хотелось найти, кто это издевается, и как следует ее отлупить, потому что в Меркабуре это можно сделать совершенно безнаказанно.

А мимо меня между тем пролетали знакомые открытки. Бабочка с непохожими крыльями – открытка Софьи, которую я выдала когда-то за свою, а теперь мне стыдно об этом вспоминать. Открытка «Сама любезность» – так я назвала карточку, заставившую вахтершу бросаться на людей и обнимать их со всей любезностью, скопившийся в ней за те долгие годы, пока она не тратила из нее ни грамма.

«Ты подумай, ну когда еще люди смогли бы побывать в таких крепких объятиях? – хихикал голос. – Может быть, ты доставила большую радость этой одинокой женщине, которая никак не могла найти подходящий способ выразить свою любовь к человечеству».

– Эй, ты кто? – спросила я вслух, не выдержав.

– Конь в пальто! – весело ответил голос. – Ты что, меня никогда раньше не слышала?

Теперь кресло мчало меня по пустому коридору, в конце которого виднелся просвет. Кто-то был рядом, кто-то живой и очень знакомый. Но как я ни крутила головой, никого не видела.

– Кто это? – повторила я неуверенно.

– Нгуся, – укоризненно сказал Неужели.

Я точно знала, что никогда не слышала этого голоса раньше, но само ощущение, которое он вызывал во мне, было узнаваемым, родным, что-то откликалось внутри, как бывает, когда встречаешь человека, который был тебе когда-то дорог.

– Йохоууууу! – завопил голос. – Неужели, поддай газу! Весело прокатимся!

В ответ разноцветный упругий мячик запрыгал в животе, и меня заполнил изнутри безотчетный радостный восторг, как в детстве, когда я мчалась на картонке с ледяной горки. В сердце что-то екнуло.

– Это она? Моя радость? – тихо спросила я.

– Терли-терли. – Неужели кивнул головой, чем-то щелкнул на спинке кресла, и мы помчались с утроенной скоростью.

Коридор внезапно оборвался – и мы вылетели в небо над городом. Я зажмурилась от ужаса и услышала голос:

– Погоди-ка, я тебе помогу!

Я открыла глаза. Страх исчез начисто, словно голос обладал волшебной способностью избавлять от него, а его место заполнила радость, легкая и воздушная. Меня кружил цветной ветер, пахнущий ванилью и корицей, где-то рядом мелодично звенели колокольчики, и дух захватывало при виде открывшейся взгляду картины. Подо мной расстилался город. Я узнавала переплетение улиц, яркие зеленые пятна парков и аллей, пестрый, заполненный народом квадрат площади, где когда-то я стояла в костюме золотой феи, торчащие в небо небоскребы, похожие на початки кукурузы, протянутые на юг «лапы» – спальные районы. «Город похож на открытку», – подумала я, и на моих глазах началось чудесное превращение: кудрявые шапки деревьев стали зелеными кружевами, улицы превратились в строгие линии, проведенные маркерами, памятники обернулись подвесками, а дома и магазины – штампами, заполненными пятнами разноцветных красок. Купол городского цирка превратился в большую выпуклую пуговицу, телебашня стала брадсом, река – атласной голубой лентой, а колесо обозрения – своей фотографией, вырезанной из газеты.

Теперь я парила над гигантской открыткой под звонкий смех моей радости, под перезвон колокольчиков, под свист в ушах. Мое кресло распростерло огненные крылья, а я раскинула руки, мне хотелось выпрыгнуть и полететь без него, но меня крепко держал за шиворот Неужели.

«Allegria, – вертелось у меня в голове. – Allegria vera!» Однажды я переводила для одного журнала статью про Версаче и узнала, что его племянницу зовут Аллегрой. Я еще тогда подумала: «Какое хорошее имя!» Оно бы подошло моей радости.

– Аллегра! – крикнула я вслух.

– Ась? – радостно откликнулся голос.

Стоило мне только подумать, какая это несусветная глупость, какая сумасшедшая фантазия – дать имя бестелесному голосу – как голова снова закружилась, все вокруг смешалось, и я выпала обратно в наш мир и свою родную комнату. Сердце бешено колотилось, а в ушах кто-то весело пел: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо». С тех пор я не помню и часа в своей жизни, чтобы хотя бы разок не услышать этот радостный голос, который всегда звучал бодро и весело, как у образцового пионера на линейке.

Воспоминание вернулось ко мне даже более ярким, чем оно было прежде, словно побывало в стиральной машине. На открытке, лежащей передо мной, довольно улыбался кот в монокле и фетровой шляпе.

«Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».

Подумать только, карточка из Кошарни и в самом деле исполнила мое желание! Похоже, что в нашем споре с Софьей я проиграла.

Я смеялась над собой до слез. Я – та самая Инга, которая найдет выход из любой ситуации даже в пасти у крокодила, я – та самая Инга, которая стала v.s. скрапбукером всего за две недели, я – та самая Инга, которая только вчера командовала здоровым мужиком, и он слушался меня, как служебная собака, – и я упустила такую очевидную вещь! На самом деле я прекрасно знала все, что нужно, только не смогла сопоставить между собой несколько простых наблюдений.

Я слушаю ее, но не слышу, смотрю на нее, но не вижу, у нее нет ни формы, ни существа, но есть образ, я встречаюсь с ней, хоть и не вижу ее лица, я следую за ней, пусть и не вижу ее спины. Я ведь сразу поняла, что речь идет об Аллегре… Я всегда помнила, что это с ее появлением у меня начали наконец-то получаться открытки. «Золотце мое, твое предназначение – дарить радость» – такие слова произнес Скраповик, и с тех пор я вспоминаю их как благословение.

Почему, интересно, я решила, что кроме Аллегры должно быть что-то еще? И чего, интересно знать, я ждала? Плащ-невидимку, карандаш-самописку и ножницы-самовырезайки? Что в меня ударит специальная скрапбукерская молния или в мою ДНК добавят ген великого скрапбукера?

Рядом лежал раскрытый альбом. Компас на последней страничке крутился как бешеный, будто к нему сзади подключили моторчик.

Аллегра – это мой компас, это она мне дает бесценные подсказки, только я их плохо слушаю, Аллегра – это и есть моя сила!

Это Аллегра пахнет корицей и ванилью, мамиными пирогами и самой искренней радостью на свете. Это она спасла меня, сама не знаю от чего, когда маммониты показывали мне свои открытки с птицами. И это она остановила меня, когда я чуть было не совершила самый страшный поступок в своей жизни. Наконец, это ее изображал Неужели в альбоме, широко улыбаясь и похлопывая себя по всему телу, потому что мы с Аллегрой – одно целое, во всяком случае, тело у нас – одно на двоих и голова тоже!

– Почему ты мне сразу не сказала? – спросила я Аллегру.

– Ты не спрашивала.

Почему я сама сразу не догадалась? Дурацкая, нелепая радость, препятствие на пути, помеха, отвлекающий фактор – так я всегда к ней относилась. Мне трудно было с ней ужиться, ее неистребимая жизнерадостность кого угодно сведет с ума, но мне некуда было деваться – только ворчать и стараться поменьше ее замечать. И я старалась. Вот балдиссима – я же все делала наоборот, не так, как нужно было!

– То, чего тебе хочется, всегда ближе, чем ты думаешь, – изрекла Аллегра.

– Прости меня, пожалуйста?

Стоило мне произнести эти слова, как меня затопила самая настоящая радость. Такая, что уже не разберешь, где тут я, а где – Аллегра. Я будто обнимала самое близкое мне на свете существо – самое немыслимое и самое родное, и по груди разливалась теплая приятная боль, какую я уже испытывала однажды, и выступали на глазах слезы, и казалось, что еще одна капелька радости – и просто лопну, потому что больше в меня не помещается.

– Я буду тебя слушаться. Слышишь, радость? Я буду следовать за тобой, хоть и не вижу ни лица твоего, ни спины, – шептала я, жалея, что нельзя и в самом деле кинуться к Аллегре в объятия.

Когда буря радости улеглась, я сходила на кухню и сварила себе чашку кофе. Аркадий, сидя у соседки, небось и не подозревал, какие страсти разыгрываются в его квартире. Честно говоря, не люблю, когда меня захлестывают эмоции, потом всегда по-дурацки себя чувствую – как будто напилась до безобразия в приличном обществе. Хорошо, что на этот раз у моего «опьянения» не было свидетелей, не считая Аллегры.

– Ты опять?

– Прости, радость.

Я горела желанием действовать. Снова найти Ша, устроить для нее встречу с Валентином Андреевичем, и пусть она все вспомнит, пусть снова станет Александрой – хранительницей воспоминаний. Пусть расскажет все, что она знает про Маммону и про того, кто за всем этим стоит. С чего начать? Наверное, надо спросить Аллегру.

– Радость, что скажешь? Что мы будем делать?

– Пойдем, поговорим с дворовым котом.

– Что?!

– Кто-то обещал меня слушаться.

– И ты сразу радостно принялась надо мной издеваться!

Аллегра хихикнула. Ладно, с котом так с котом, не с папой римским же. Я оделась и взяла сумку. Хотела заглянуть к соседке, предупредить Аркадия, но нашла на гвоздике в прихожей запасной ключ и не стала его беспокоить, просто закрыла за собой дверь.

К счастью, после обеда дождь стих и выглянуло солнце. Деревья стряхивали на прохожих последние капли, в воздухе пахло пыльцой и сырыми досками.

– Ищи хозяина двора! – заявила Аллегра, когда я вышла из обшарпанного подъезда с покосившейся дверью.

Легко сказать! Это же не двор, а полоса препятствий. Я с трудом лавировала между лужами, мусорными кучами, скоплениями жидкой грязи и какими-то ящиками, выбирая одинокие островки подсыхающего асфальта.

Хозяин двора обнаружился на канализационном люке. Одно ухо у него было разодрано, под левым глазом скопился гной. Он был тощий, как лисапед, безупречно черный, как мои лучшие вечерние туфли, и совершенно сухой – явно где-то отсиживался во время дождя. Выражение морды и вид, с которым он обозревал окрестности, ясно давали понять: именно он и есть тут хозяин.

– Морда королевских кровей, – безапелляционно заявила Аллегра. – Спроси у него, есть ли новенькие.

«Спросить у кота?» – мысленно возмутилась я.

– Ты обещала слушаться.

Я оглянулась. В другом конце двора женщина в халате вешала белье на веревки, натянутые между перекладинами. В окне на третьем этаже торчала лысая голова, мелькал огонек сигареты. Больше никого видно не было.

– Простите, пожалуйста, – обратилась я к коту, который даже не удостоил меня взглядом.

– Сэр Кот, – подсказала Аллегра. – Ты обещала!

– Сэр Кот, – повторила я.

В животе у меня перекатился радостный мячик. А, чего уж там! Гулять – так гулять, играть – так до конца. Мне привыкать, что ли?

Я сделала книксен (или реверанс? все время забываю, в чем разница), как в те времена, когда мне довелось изображать Золотую Фею, и со всей возможной вежливостью и торжественностью произнесла:

– Всемилостивейший сэр Кот! Не могли бы вы мне ответить на один вопрос, если на то будет ваше высочайшее соизволение?

Кот повернул ко мне голову и зажмурился.

– Будьте так любезны, скажите, пожалуйста, не появились ли в последнее время в вашем кошачьем королевстве новые подданные?

Кот почесал себя за ухом.

– Я куплю вам что-нибудь поесть.

Он открыл один глаз и выразительно на меня посмотрел. Я решила, что если Аллегра того хочет, то буду играть в эту игру до конца.

– Вы только, пожалуйста, никуда не уходите, всемилостивейший сэр Кот!

За углом обнаружился «Полтинничек», в котором я купила пакетик кошачьего корма. Не лучшего, конечно, качества, но не бегать же теперь в поисках зоомагазина. Я по-прежнему не могла сообразить, в каком районе города нахожусь.

Кот ел не спеша и с достоинством. Даже не думал сказать «спасибо» или хотя бы муркнуть, но за ушами у него так и трещало. Когда последний кусочек корма отправился в кошачью пасть, он снизошел до моей скромной персоны. Подошел, потерся мордой о мою ногу и, не торопясь, направился в сторону гаражей.

– Давай! За ним! – скомандовала Аллегра, будто мы преследовали опасного преступника.

По узкой, грязной и довольно вонючей дорожке вслед за котом мы вышли к помойке. Там, забившись в щель между мусорным контейнером и кривым дощатым сараем, сидела Алла Борисовна. Не певица, конечно, а доставшаяся мне по наследству рыжая кошка Алла, названная так тетей Мартой в честь любимой исполнительницы.

– Ой, радость-то какая! – заверещала Аллегра. – Нашли!

Хозяин двора еще раз обтерся о мою ногу, просочился в щель между досками и скрылся с глаз.

На Аллочку Борисовну было больно смотреть. Бедняга вся промокла и мелко дрожала. Я пожалела, что не купила несколько пакетиков корма. Я подняла кошку на руки и прижала ее к себе, на что та отозвалась оглушительным благодарным мурчанием.

– Как ты сюда попала, рыжая дурочка?

Алла Борисовна никогда не отличалась особой сообразительностью и заблудиться умудрялась даже в подъезде, если выбегала туда случайно. Не иначе как сам Меркабур ее привел. Мое внимание привлек знакомый пакет, валявшийся возле контейнера. Из него вывалился мусор, разноцветные клочки бумаги мокли в луже.

Благодарить Аркадия или уши ему открутить? Я же велела все это сжечь! А он что, спалил селедку?!

– Если бы он все исполнил в точности, не видать бы тебе больше Аллы Борисовны, – заметила Аллегра. – А так она в целости и сохранности!

По поводу истинности последнего замечания я пока сомневалась. Вот ведь бедолага! То пожар, то под дождь на улицу выгнали. Или она сама убежала?

Я вернулась в квартиру Аркадия и откопала в шкафу чистое полотенце. Когда принялась вытирать жалкое кошачье тело, вымокшее до последней шерстинки, руки нащупали что-то необычное. На спине и на шее у кошки был натянут тонкий ремешок, вроде шлейки. Под густой длинной шерстью, даже мокрой, его трудно было заметить. С помощью шлейки к кошачьему животу крепился прочно заклеенный пакет.

Когда я освободила Аллу Борисовну от ее ноши, она издала радостное «Мяу!» и принялась вылизываться. В пакете обнаружился плотный конверт и записка, в которой маминым почерком было написано: «Это приглашение от Серафима. Ты можешь доверять ему больше, чем мне. Пожалуйста, ничего не предпринимай, пока не увидишься с ним».

Я улыбнулась. Мама в порядке!

– Ура! – заверещала Аллегра. – А что за Серафим?

– А это мы сейчас узнаем.

Я налила кошке в блюдце сливок, устроилась на диване и достала из конверта плотную карточку. Если бы не мамина записка, я бы точно решила, что эта открытка тоже из Старой Кошарни.

– Красотутень! – оценила Аллегра. – С механикой!

– Ехали медведи на велосипеде, – пробормотала я.

Вообще-то на велосипеде ехал маленький чайник.

А велосипед был старинный – переднее колесо в пять раз больше заднего. В центре переднего колеса, там, где должны быть педали, сиял красный камешек. Велосипед катился по странице из англо-русского словаря, а чайник то ли стоял на сиденье, то ли держался за зонтик, свисающий с облачка в верхней части открытки. Левую часть карточки занимал тэг, выкрашенный краской под медь и заполненный множеством деталей из желтоватого металла: там была и мельница, и дерево, и кошка, и несколько шестеренок, соединенных цепью. В правой части открытки два серебристых указателя в виде рук показывали пальцами в разные стороны, а под ними приютились вокзальные часы. На той руке, что показывала вправо, было написано:

«TEA TIME»,

а на второй, смотрящей налево, буквы помельче сообщали:

«Там, где он, есть творение».

Я перевернула карточку и прочла с обратной стороны:

«Приглашаю на умное чаепитие. Завтра в чайное время. Ваш Серафим» .