Софья

3 июня, через полчаса будет пять, время пить чай

Меркабур

– Пална, ты куда меня тащишь? Мне кажется, нам в другую сторону. Я сейчас разберусь.

Илья перетаптывается с ноги на ногу, уткнувшись в экран коммуникатора. Он занимается разработкой аналога gps-навигатора для Меркабура. Во всяком случае, думает так. Я уж ему не говорю, что с таким же успехом можно составлять прогнозы женского настроения. Мы стоим на весенней улице города, которого никогда не существовало. Сначала я думала, что это – меркабурская копия Парижа, потому что первое, что бросается мне в глаза, – Эйфелева башня, возвышающаяся над крышами. Но стоит повернуть голову, и с другой стороны можно разглядеть затейливые башенки Саграда Фамилья, а где-то позади нас Пизанская башня делает вид, что сняла шляпу и кланяется городу. На деревьях только-только появились почки, пробивается на газонах первая робкая трава, воздух наполнен весенней свежестью, откуда-то тянет жареными каштанами и орешками, птицы ведут свои разговоры чинно, но радостно, держат хвост трубой гладкие, упитанные коты, а облака на ярком небе такие же аккуратные и ровные, как уложенная на тротуаре плитка.

Прямо перед нами стоит красочный рекламный столбик, укрытый черепичной крышей. Поверх афиш и плакатов в стиле арт-нуво к середине столбика прилеплена газета под заголовком «Tea Time». Как я ни силюсь, не могу прочесть в ней ни строчки. Жирная черная стрелка внизу газеты показывает куда-то за угол. Да это же просто указатель!

Я тяну Илью за рукав, мы сворачиваем и упираемся в чудо архитектуры. Среди уютных разноцветных домиков, какие можно встретить где-нибудь в альпийской деревушке, возвышается причудливое строение с тремя башнями, балкончиками, лесенками и окошками, совершенно не похожими друг на друга. Каждую стену можно изучать как отдельное произведение искусства: за участком кирпичной кладки следует замысловатый рисунок из разнокалиберной плитки, который переходит в пестрые витражи и заканчивается резными деревянными узорами. Все балкончики выкрашены в яркие цвета. Кажется, что к этому сооружению приложил руку сам Хундертвассер.

Три башни располагаются на разных уровнях. Первую, облицованную мозаикой, венчает круглый полосатый купол радужных цветов, вторая – кирпичная, с остроугольной черной крышей и большими часами, а на крыше третьей башни – из простого дерева – растет раскидистый дуб. Мое внимание сразу привлекают флюгеры. Тот, что со скрипом покачивается на верхушке башни с черной крышей, я уже видела однажды в своей собственной визитке. На хвосте у стрелки – раскрытые ножницы, а посредине красуется кораблик с надутыми парусами. На радужном куполе и флюгер тоже переливчато-разноцветный, в виде бумажного кораблика, а на козырьке крыши с деревом вертится самый легкий кораблик, сделанный из веточек и зеленых листьев. Все три флюгера-кораблика венчают флажки с вырезанной на них буквой «М».

– Прикольный домик, – говорит Илья. – Как из какой-нибудь РПГ.

– Думаешь, это вообще можно назвать «домом»?

– Ну не дворцом же, – пожимает плечами Илья. – Эка невидаль, бывают дома и покруче.

Не знаю, как Илья, а лично я никогда не видела домов, у которых перепутаны этажи. Этот же, судя по окошкам, балкончикам и наружным лесенкам всех видов – от приставных и винтовых до самых обычных, как в подъезде, отличается редкостной архитектурной путаницей. Выходя на лестницу на первом этаже, нельзя быть уверенным, окажешься ты на третьем, четвертом, цокольном или вообще каком-нибудь полуторном – между первым и вторым. Я даже не сразу сообразила, в какую дверь нужно звонить. Пришлось подойти ближе и отыскать жестяную табличку с выгравированной надписью:

Паромеханический манул Серафим.

Смотритель Маяка Чудес.

Чуть ниже на другой табличке сверкающими буквами написано:

Вход строго по приглашениям.

Возле двери нет ни звонка, ни какой-нибудь колотушки, но к верхней табличке прикручен клаксон, как от старинного автомобиля или детского велосипеда. Я нажимаю на него, и раздается оглушительный гудок, после которого у меня в ушах еще долго стоит гул.

Дверь нам открывает самый обыкновенный мужичок в клетчатой рубашке и рыбацкой жилетке с кучей оттопыривающихся карманов. Голова у него большая и круглая, с заметными залысинами, кожа загорелая, фигура коренастая, а по рукам видно, что он много возится с техникой.

– День добрый! – говорю я.

– Пока еще не случилось ничего, чтобы назвать этот день добрым, – отвечает он и причмокивает. – Чего стучитесь в мою дверь?

– Вообще-то, мы не стучали, а гудели, – поправляет Илья, который иногда умеет быть исключительно занудным.

– Нам нужен Серафим. У меня вот приглашение, – протягиваю я карточку.

– Ну, раз приглашение, тогда заходите.

Я сразу чувствую, что не нравлюсь ему. Даже не знаю, есть ли у него причины испытывать ко мне неприязнь, или это просто нелюбовь с первого взгляда.

– Значит, это вы Серафим? – уточняю я, входя внутрь, а сама надеюсь, что это не он.

– Аха. А ты что, ожидала увидеть неведомую зверюшку? – усмехается тот.

– Если честно, то да, – отвечаю я. – Я думала, что вы – кот.

– Нууу, как ты могла? – В его голосе слышится укор. – Я же манул. Ты бы еще спросила, почему паромеханический.

Ой, я же совсем забыла, что его ни в коем случае нельзя называть котом. Хотя в его круглой ушастой голове, широко расставленных глазах и мягкой пружинистой походке определенно есть что-то кошачье. И почему, хотелось бы мне знать, паромеханический? И чего он мне сразу тыкает?

Серафим оборачивается, причмокивает и говорит:

– Нравится тебе или нет, но с манулом на «вы» не разговаривают.

Мы идем по узкому полутемному коридору, и я сбавляю шаг возле низенькой дверцы, чтобы прочесть надпись, выгравированную на табличке крупным шрифтом:

МАСТЕРСКАЯ

МурМяу!

Тут ничего интересного нет.

Вход строжайшим образом запрещен.

Совсем запрещен.

Даже если очень хочется.

И особенно если очень хочется.

Неприятностей потом не оберетесь.

Ваш манул Серафим, добрейший из неизгладимых.

Мы поднимаемся по крутой винтовой лесенке, от которой у меня вскоре начинает кружиться голова. Этому способствуют витиеватые узоры на кованых ступеньках, окрашенных синей краской. Временами я вижу под ногами пожухлые осенние листья, иногда замечаю, что из стен выбиваются молодые зеленые побеги, а на некоторых ступеньках радужным светом играет поток, отчего они кажутся эфемерными, и на них страшно наступать. Мы идем так долго, что я поражаюсь, как может такая длинная лестница помещаться в небольшом домике, и тут же вспоминаю: я же в Меркабуре, а здесь можно и Останкинскую башню в спичечном коробке спрятать. У меня начинают болеть ноги, а манул знай себе топает и топает, даже дыхания его не слышно. Илья сзади пыхтит и нетерпеливо спрашивает:

– А куда мы идем?

– Туда, где пора пить чай, – поясняет манул, от чего все становится только еще непонятнее.

Наконец, мы снова оказываемся в полутемном коридоре, откуда попадаем в просторный зал, похожий на большую пивную – с грубо оштукатуренными стенами, выщербленной темной плиткой под ногами, деревянными балками под потолком и длинным столом посередине. Во главе стола стоит старинное кресло – с когтистыми лапами вместо ножек, мягкой обивкой и рельефной кошачьей мордой с обратной стороны спинки. Одна лапа кокетливо отставлена в сторону, на морде тускло светятся два желтых глаза.

В зале три больших распахнутых окна и одно, наглухо закрытое: ставни из жестяных листов в заклепках заперты на два засова, еще и амбарный замок висит. Табличка над этим окном гласит:

«Не штуки красоты, а штуки механики».

На стене напротив стола я вижу два чудных экспоната. С фанерной доски в зубчатой рамке на меня смотрит заячья морда с большими круглыми глазами. Так могло бы выглядеть чучело зайца в исполнении автомеханика на пенсии: морда и уши собраны из кусков жестяного листа с помощью заклепок, носом служит ручка настройки от старого радиоприемника, а зубами – несколько медных болтов. Глаза для зайца будто позаимствованы с приборной панели ретроавтомобиля: правый глаз – это циферблат, бронзовые стрелки которого показывают пять часов, а левый напоминает спидометр, но подписан «Чудометр». Стрелка на шкале держится возле деления «норм» между начальным «0» и конечным «макс.». Ниже заячьей морды из стены торчат две мохнатые лапы на пружинах, одетые в боксерские перчатки.

Рядом с зайцем висит небольшая грифельная доска, заключенная в грубо покрашенную полосатую рамку. Под доской торчит бронзовая ладошка в кожаном браслете с заклепками, на которой лежит мелок, засунутый обратным концом в гильзу. Интересно, и где мы тут чай пить будем? Ни лавок, ни стульев, ни кружек, ни чайника.

В окна заглядывает солнце, и кажется, что вместе с его радужным светом в зал вот-вот вплывут пушистые облака вместе с голубым небом, как в первые погожие весенние деньки. В дальнем конце зала я вижу нескольких человек, все смотрят в окна, и только одна девушка уставилась на дверь и в нетерпении дергает себя за кончик уха. До чего знакомый жест!

Я бросаюсь навстречу Инге, и мы долго тискаем друг друга в объятиях, едва ли не визжа от радости. Это же надо было за каких-нибудь три дня так соскучиться! Даже в Меркабуре от Инги пахнет дорогими духами (или это моя память услужливо добавляет запах к образу?), и она все такая же сильная, надежная и уверенная. Уж с ней-то вместе мы любую Тварь разотрем в порошок – хоть Маммону, хоть Поппону, хоть еще какое чудо-юдо. Когда первая радость от встречи утихает, я ощущаю в комнате напряжение. Здесь все ждут чего-то важного, словно вот-вот должны вывесить списки поступивших в университет.

У дальнего окна стоит Эльза в черной маечке. На плече у нее светится меркабурская татуировка – серебристая бабочка, в косички вплетены блестящие ленточки. С невозмутимым лицом она разглядывает вид за окном. Илья поздоровался с ней, отошел к стене и разглядывает автомеханического зайца. Инга терпеть не может парня, и он прекрасно об этом знает. Я ее понимаю, у нее есть для этого веские основания. А вот почему меня сразу невзлюбил Серафим, совершенно непонятно.

В комнате еще трое незнакомых мне людей, и все они с первого взгляда кажутся мне очень симпатичными.

Ближе всех ко мне стоит совершенно меркабурский персонаж. Я сразу понимаю, что он пришел на чаепитие не из реального мира. У него огромные ярко-голубые глаза, в которых прячется славная, теплая улыбка, нос горбинкой и смешные пухлые щеки, несмотря на тощую фигуру. Он стоит на полу босиком и шевелит длинными пальцами ног. На макушке у него белобрысый вихор, а одет этот чудак в джинсовый комбинезон и белую футболку. Он очень, очень милый и неимоверно, до наивности, добрый, из тех людей, что отдадут нищему последнюю палку колбасы и пустят к себе бесплатно жить семью таджиков. Наверное, он был таким в реальном мире. Интересно, чем он занимается теперь?

Возле запертого окна я вижу мужчину среднего возраста с очень красным лицом и прической «под горшок». У него безупречная осанка, какая бывает только у героев британских сериалов про аристократию, однако одет он бедно: выцветшие джинсы обтрепаны внизу до бахромы, локти на рубашке прикрывают заплатки. В Меркабуре мне немного труднее чувствовать людей, чем в реальном мире, это все равно, что представлять себе человека пообщавшись с ним в интернете, – может оказаться, что впечатление обманчиво, – однако я сразу понимаю, что из всех присутствующих именно он ближе всех хозяину дома, их явно связывает что-то общее.

Существо, которое стоит за спиной у Инги, я замечаю не сразу. Маленького роста, едва мне до груди, неопределенного возраста – то ли подросток, то ли карлица, с круглым лицом, усыпанным веснушками ярче моих, курносая и чуточку лупоглазая, она одета в похожее на советскую школьную форму платье, увешанное какими-то побрякушками, и шутовскую шапку с бубенчиками. И она тоже гостья из Меркабура. В ней много хорошего, добродушного задора, и она чудесно пахнет – корицей и ванилью, как рождественское печенье. Эта девочка похожа на открытку с мячиком, которую однажды подарила мне Инга, – в ней чувствуется такая же упругость и ничем не убиваемое радостное настроение. Мне даже мерещится солнечная аура вокруг ее силуэта, и я протираю глаза.

Снаружи раздается нетерпеливый гудок, потом еще один, и еще один.

– Аха, последний гость, – говорит Серафим. – Можете пока познакомиться, но событий последних дней попрошу не обсуждать!

– Почему это? – возмущается Инга.

– Я должен услышать все сам и в первой версии. Если заранее обменяетесь впечатлениями, потом уже и не поймешь, где правда, а где выдумка, – поясняет он.

Он уходит бесшумно, как настоящий кот на охоте. А мои кроссовки на винтовой лестнице громыхали, словно я железный дровосек.

– Знакомься, это Аллегра, – показывает Инга на девочку. – Хотя вы, в некотором смысле, уже знакомы.

– Очень приятно, – говорю я. – А откуда мы знакомы?

– Потом объясню, – машет рукой Инга.

– Очень рада, я очень рада, – подпрыгивает девочка и расплывается в улыбке до ушей, от которой ее лицо кажется еще круглее.

Голос у нее неожиданно низкий, аж хочется в ушах какие-то настройки поправить, не каждый день услышишь, как маленькая девочка разговаривает басом.

– Аркадий, – зовет Инга, и к нам подходит краснолицый мужчина. – Аркадий, это Софья, она тоже v.s. скрапбукер.

– Надеюсь, она не склонна вводить людей в заблуждение. Надеюсь, это вообще не склонность скрапбукеров, чем бы там я ни обидел их в прошлой жизни. Рад знакомству. – Он протягивает мне руку, которая оказывается приятной на ощупь, сухой и теплой.

– Аркадий, хватит уже дуться. Я очень благодарна, что вы мне помогли и продолжаете помогать, но я же не знала, что в v.s. скрапбукеров вы поверите с такой же легкостью, как в инопланетян.

– Зато я знала, – вмешивается девочка и хихикает.

– Чего молчала тогда? – вскидывается Инга.

– Если он верит в инопланетян, значит, они существуют, – говорю я.

– Опять эти твои штучки! – Инга морщится.

Теперь я знаю, что роднит Аркадия с Маяком Чудес: он обладает способностью верить в то необычное, во что и в самом деле стоит верить. В мир внутри открытки, например, или в паромеханических манулов. И Меркабур за это не просто благодарен – он ему покровительствует! Только что, когда Аркадий шел к нам от окна, глубокая выбоина в плитке, о которую он мог бы споткнуться, исчезла у меня на глазах. Новый знакомый Инги – баловень Меркабура, только он пока еще об этом не знает. Главное, ей не говорить, иначе она снова почувствует себя обделенной. Верить и не сомневаться – слишком трудная задача для большинства людей.

– Инга, а вон тот босоногий товарищ, ты не познакомишь меня с ним? – интересуюсь я.

– Это мой очень личный друг, – вздыхает Инга. – Он не очень нормальный. Плохо разговаривает.

– Друг в Меркабуре? Как это? Ты нашла его в какой-то открытке?

– Вроде того.

– Инга!

– Кристофоро Коломбо, от тебя ничего не скроешь! Да, это хранитель моего альбома. И он знает всего три слова.

– Нгуся? – Парень шлепает к нам, продолжая на ходу шевелить пальцами ног.

– Познакомься, это Софья.

– Неужели? – почему-то удивляется он.

– Честное слово, – говорю я, потому что не знаю, что еще ответить. – А как тебя зовут?

– Неужели! – повторяет он, только на сей раз с восклицательной интонацией.

– Не знаю я, как его зовут. Так и называю – Неужели, – объясняет Инга и оправдывается: – Хранителей не выбирают. Уж какой достался.

Неужели и не думает обижаться, только смотрит на Ингу влюбленными голубыми глазищами.

– Инга, у него же есть имя. – Я не могу не вмешаться. – Правда?

Я беру парня за руку и просто млею. Он весь передо мной – как на ладони, и весь излучает желание быть чем-то полезным. Он словно карандаш, который сам просится в руки, и от него пахнет нежным весенним солнцем, хочется стоять рядом и греться в его невидимых лучах. Никогда еще не встречала такого открытого человека, тем более хранителя. Хранители обычно бывают довольно вредные, все-таки род занятий накладывает отпечаток.

– Инга, он удивительный! Тебе очень повезло.

– А я тебе чего говорила, – опять встревает девочка и радостно улыбается.

– Да уж… – Инга как-то неопределенно пожимает плечами.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я у парня.

Он бережно раскрывает мою ладонь, поддерживает ее снизу обеими руками, и на ладони проступают радужные буквы «Паша». Ух ты, здорово! Никогда таким способом еще не знакомилась.

– Инга, ты видишь? – Показываю я ладонь.

Она хмурит брови, тяжело вздыхает и смотрит на меня так, как будто я только что прошлась по комнате на руках и теперь прошу ее повторить. Значит, буквы сквозь поток вижу только я.

– Его зовут Паша. То есть Павел, правильно? – переспрашиваю я у парня, но тот качает головой.

– Хорошо, просто Паша.

– Терли-терли! – радостно говорит он.

Малышка за спиной у Инги смеется и хлопает в ладоши.

– Это у него вместо согласия, – поясняет Инга. – Ну в данном случае по крайней мере.

– Ну ты даешь, Инга! Давно надо было спросить. Как можно человека обзывать «Неужели»?

– Терли-терли, – машет рукой Паша, показывая всем своим видом, что он не обижается.

– Не все же – знатоки хиромантии, – говорит Инга, и я чувствую, что она слегка надулась.

Поругаться мы не успеваем, потому что в комнате снова бесшумно появляется Серафим, а за ним на лестнице слышны шаги. Парень, который входит следом за ним в комнату, мне определенно знаком, я где-то уже видела его раньше. На нем джинсы в разноцветных пятнах и такая же футболка, бывшая когда-то черной. Не успеваю я вспомнить его лицо, как встает перед глазами строчка: «Я всегда буду такой чистый и красивый и не смогу больше сделать ни одной безобразной куклы».

Точно, в тот раз он был в деловом костюме и в плаще, поэтому сейчас я его сразу не узнала. В нем что-то изменилось. Раньше он носил короткую стрижку, а теперь волнистые волосы собраны в хвост. Редким мужчинам на самом деле подходит такая прическа, но этому парню она определенно идет. Что-то новое есть и в выражении его лица. Теперь его нельзя принять за офисного работника, даже если снова надеть на него костюм и сунуть в руки портфель. Я прислушиваюсь к своим ощущениям – пожалуй, ушло желание соответствовать, которое так ярко в нем проявлялось в тот день, когда он шел устраиваться на работу в очень престижную компанию, куда так и не попал, отчасти благодаря мне.

В людях свободных, творческих профессий, за исключением, разумеется, v.s. скрапбукеров, часто чувствуется некая неуверенность в себе. У них нет привычки распоряжаться людьми, которую к определенному возрасту обретает любой офисный работник, перейдя в категорию мелкого и среднего менеджмента, чтобы остаться в ней навсегда. И это накладывает определенный отпечаток, который сразу чувствуют официанты в ресторанах или продавцы в дорогих магазинах. В каждом движении этого парня, напротив, сквозила уверенность, и это здорово прибавляло ему шарма. Он понравился мне в тот раз и, признаться, теперь нравится еще больше. Как же его звали? Он старший брат Семена, специалиста по компьютерным играм, это я точно помню. А вот имя забыла, хоть убей.

Парень в недоумении оглядывается по сторонам и явно не понимает, какого черта его сюда затащили. И я тоже не понимаю. Тем более что он, кажется, довольно скептически относился к Меркабуру, как к чему-то вроде допинга для спортсменов. Эльза бросает на парня заинтересованный взгляд. Такое чувство, что он ей нравится, если эта ведьмочка вообще способна испытывать к кому-нибудь симпатию. Когда парень проходит мимо меня, я тихо говорю ему:

– Береги Семена.

На некоторое время он зависает, будто размышляет, стоит ли разговаривать с собственной галлюцинацией, потом спрашивает:

– От чего?

– От людей в серых халатах со сломанными часами на шее, – поясняю я.

– А, ну да, – соглашается он, жмурится и трет закрытые веки кончиками пальцев.

Я бросаю взгляд на зайца – стрелки все еще показывают пять часов.

– Файв о’клок. Я же сказал: время пить чай, – поясняет Серафим, поймав мой удивленный взгляд. – Вы, конечно, уже все перезнакомились, а я вас всех знаю, потому что я вас сюда и пригласил. Представлю вам нашего последнего гостя. Парню, между прочим, исключительно повезло. Он первый не v.s. скрапбукер, кому довелось побывать на Маяке Чудес. Он не хочет назвать нам свое настоящее имя, кажется, это сейчас не в моде у молодежи, поэтому мы будем звать его Шапкин.

– Привет! – Инга подходит к нему и протягивает руку, которую тот не очень уверенно пожимает. – Меня зовут Инга.

Аллегра держится хвостиком рядом с Ингой и, наверное, схватилась бы за ее юбку, если бы Инга не была одета в джинсы. Она тоже подскакивает к парню, широко улыбается и бодро говорит:

– Я – Аллегра. Очень рада тебя видеть, Шапкин! Очень, очень!

– Кем вы были в прошлой жизни? – спрашивает у него Аркадий.

– Я был офисной крысой, – отвечает парень и морщится, словно ему напомнили о каком-то весьма нелестном факте его биографии.

– Сколько же вам лет, молодой человек? – удивляется Аркадий. – Скорее, в те времена вы могли бы называть себя представителем советской интеллигенции.

– От пустой болтовни пользы еще никому не было, – ворчит Серафим и громко объявляет: – Время пить чай!

– Где же тут чай-то, – говорит Инга.

– Выбирайте сами где. Сейчас у нас баварская пивная, но можем сменить обстановку. Аристократам – английская гостиная, любителям эзотерики – китайская чайная церемония, поклонникам фольклора – русская изба, ностальгирующим – советская столовая. Можно изобразить Тибет, но чай там довольно специфический.

– Пусть будет парижское кафе, – выбирает за всех Инга.

– В парижских кафе чай обычно не пьют, – вставляю я, мне кивает Эльза, но Инга нас не слушает.

– Хорошо. – Серафим кивает и подходит к грифельной доске. – Пиши, Инга.

– А что писать-то?

– Ну как что? Твое пожелание!

Инга аккуратным красивым почерком выводит мелком на доске: «Чай в парижском кафе». Манул подходит к доске и издает очень натуральный гортанный кошачий вопль:

– Мурмяууу!

В ту же секунду комната преображается. Я жду, что на стенах появятся выцветшие обои, старые фотографии в деревянных рамках и потрепанные афиши «Мулен Руж» и других кабаре, но мы оказываемся на имитации парижской улицы. Стены зала теперь выглядят как наружные стены старых домов, под самым потолком нависают ажурные решетки балконов, плитка под ногами сменяется на тротуарную, над нами появляется темно-зеленый навес, а место большого стола занимают круглые столики и плетеные стулья с мягкими полосатыми подушками на сиденьях. Столики выстроены в ряд, так, чтобы мы сидели как за общим столом. Слева и справа от столов вырастают фонари и газовые обогреватели, а чуть дальше в сторону «улицы» – стойка, на которой можно полистать меню.

Одна за другой появляются кружки и тарелки, корзинки с круассанами и разноцветным миндальным печеньем «макарон». На каждой чашке вместо рисунка – черное грифельное поле, рядом лежит мелок. Обод каждой тарелки тоже покрыт слоем грифеля.

– Ну кому нужно отдельное приглашение? – говорит Серафим и первым усаживается в свое роскошное кресло, по-кошачьи мягко двигаясь.

Я глазам своим не верю – кресло приподнимает лапу-ножку, потом еще одну и медленно, шажок за шажком, пододвигается ближе к столу. Мы тоже усаживаемся за столики. С одной стороны Инга, рядышком устраивается ее маленькая подруга Аллегра, но между ними ухитряется втиснуться Аркадий, которому девочка радостно улыбается, а в конце стола садится Паша. С другой стороны рядом с манулом сажусь я, потом Илья, Эльза и с дальнего края – наш новый знакомый Шапкин, чьего настоящего имени я так и не могу вспомнить.

– Чай, кофе, какао, горячий шоколад, глинтвейн, грог, коктейль Б-52? Может, выпьете вина? – предлагает Серафим и причмокивает.

– Что-то я здесь вина не вижу, – скептически произносит Инга, заглядывая в пустые чашки. – Да и чая тоже.

– Видите ли, дорогие гости, – поясняет Серафим, и его большая голова в этот момент удивительно напоминает мне кошачью, – в моей чайной гостиной понятия «я ем то, что вижу» и «я вижу то, что ем» – это ровным счетом одно и то же. Если быть точнее, я ем то, что пишу, и я пишу то, что собираюсь съесть.

Манул берет мелок, пододвигает к себе ближайшую чашку и пишет на ней мелком: «теплое молоко». Потом берет тарелку и выводит на поле: «сэндвич с тунцом». И произносит свое гортанное мартовское «муррмяу» – так неожиданно, что половина гостей подпрыгивает на стульях.

Когда у нас в ушах перестает звенеть, мы видим у него на тарелке толстый сэндвич из двух кусков белого хлеба без корочки и полную кружку молока. По комнате распространяется рыбный запах. Манул откусывает бутерброд и с тихим урчанием поедает его, облизываясь, как всамделишный кот.

– Ну что же вы? – говорит он, прожевав кусок. – Пишите, не стесняйтесь, посуда все стерпит.

– Можно только еду заказывать? – спрашивает Илья.

– У вас, молодежи, вечно так: хочется не то, что можно, а можно не то, что хочется, – отвечает Серафим и причмокивает.

– Я бы покрутил в руках новую видеокарточку, – поясняет Илья.

– Друзей ты тоже видеокарточками угощаешь? – с серьезным видом спрашивает манул.

Нам бы прислушаться к этой его фразе, но все слишком увлечены – мы усиленно скрипим мелками по доскам, прямо как школьники в классе до изобретения перьев и карандашей.

– Меняться тарелками запрещено! – объявляет Серафим.

– А зачем нам меняться тарелками? – удивляется Инга.

Серафим ее не слушает, он издает еще один оглушительный «мурмяу», и всем становится ясно: каждому из нас достается еда, заказанная соседом. Илья получает от меня идеальные оладушки, ровные и круглые, равномерно поджаренные, но не подгорелые, с лужицей превосходного варенья, точнее, конфитюра, как его правильнее называть в подобном антураже. Во Франции, надо сказать, делают отличные блинчики, но в тарелке были именно оладушки, в точности как мамины, когда они ей особенно удавались. Илья запивает их домашним душистым чаем, заваренным со смородиновым листом и мелиссой. От Инги я получаю капучино и тирамису, а ей самой не везет больше всех, потому что достается от Аркадия кружка пива с пеной и сушеная вобла. Впрочем, Инга не стесняется и принимается сдувать пену. Аркадий, сидящий рядом с Аллегрой, обнаруживает на тарелке огромное пирожное со взбитыми сливками, а в кружке – лимонад и, нисколько не смущаясь, принимается поглощать все это с нескрываемым удовольствием. От Паши малышка-подружка Инги получает стакан воды и большое зеленое яблоко, но все равно радуется, как ребенок – шоколадному зайцу. Самому Паше, по иронии стола, от аристократки Эльзы достается бокал белого вина, к которому он не притрагивается, и нечто, напоминающее фуа-гра. Тарелку он тоже не трогает, и правильно делает, на мой вкус это – страшная гадость. Кажется, он единственный, кто ничего не ест, но совсем не выглядит недовольным.

Эльзе судьба мстит в лице Ильи, от которого ей достается бутылка кока-колы, сосиска в тесте и пачка чипсов. Тем не менее она с невозмутимым видом хрустит чипсами, элегантно откусывая по маленькому кусочку от каждого кругляшка. Хотя я бы не удивилась, если бы увидела на тарелке Ильи новый супермодный смартфон. Замечаю, что Шапкин сидит перед пустой тарелкой и вообще – выпал из нашего круга: один за целым столом, в стороне от остальных – чужой на этом празднике меркабурской жизни.

– Кто не пишет, тот не ест, – говорит Серафим, поймав мой взгляд.

И никто, кроме меня, между прочим, не заказал чай. Да и мне он не достался! А еще называется «умное чаепитие»! Я пробую тирамису, пирожное тает на языке, и впервые за долгое время чувствую себя в полной безопасности. Мы едим молча, как люди, у которых нет общей темы для разговора. Когда чавканье утихает, и гости переходят к сосредоточенному вытиранию физиономий салфетками, Серафим встает из-за стола и складывает руки на груди. Вид у него довольный, как у объевшегося кота, но вместе с тем серьезный.

– Мурмяу! – громко восклицает манул, и парижское кафе исчезает, словно его и не было. Мы снова оказываемся в зале с балками под потолком и длинным пустым столом. О чаепитии теперь напоминают только стулья, на которых мы сидим, хорошо, хоть их Серафим соизволил нам оставить.

– Надеюсь, никто не подумал, что я пригласил вас всех сюда, чтобы выпить чаю. Я собираюсь поговорить с вами о том, что отравляет в последнее время Меркабур, – говорит он, и в комнате повисает глухая тишина, словно в нее ворвалось полчище пожирателей звуков.

– Давай сначала поговорим о тебе, – первой нарушает тишину Инга, она за словом в карман не лезет. – Кто ты и какое тебе до всего этого дело?

– Да, мне тоже интересно, – присоединяюсь я.

Эльза тяжело вздыхает и смотрит на нас так, словно мы только что вытерли руки скатертью и поковырялись вилкой в носу.

– Если вдруг кто-то еще до сих пор не понял, меня зовут Серафим. Можете себе представить, на табличке при входе в этот дом написана чистая правда. Я на самом деле – смотритель Маяка Чудес, а мое меркабурское обиталище – и есть Маяк.

– Прости, – я вмешиваюсь, чтобы задать вопрос, который мучает меня с самого начала. – А ты живешь… ммм… только в Меркабуре?

Мне неудобно называть его на «ты», все-таки он заметно старше, а я его совсем не знаю.

– Во-первых, это не имеет отношения к делу. – Манул бросает на меня такой взгляд, что мне хочется втянуть голову в плечи. – Во-вторых, характер моей работы не предполагает разглашения этой тайны. А в-третьих, в стенах Маяка этот вопрос задавать запрещено. Тут все равны вне зависимости от прописки.

Эльза снова состряпывает снисходительно-презрительную физиономию, продолжая потягивать вино. Шапкин почти все время смотрит только на нее.

– Кто-нибудь знает, зачем нужен Маяк? – спрашивает Серафим.

– Чтобы корабли не врезались в берег, – с готовностью отвечает Илья, и я толкаю его в бок.

– Ты чего, Пална? – шепотом спрашивает он.

– Не позорь меня, у нас же «умное» чаепитие, – шиплю я в ответ.

– А что я такого сказал?

На Эльзу я даже не хочу смотреть.

– Маяк служит ориентиром. В каждой комнате Маяка по четыре окна, – говорит Серафим.

Я давно заметила, что окна в комнате – живые, и свет, который проникает внутрь, это не солнце, а радужные лучи потока.

– К примеру, в этом окне, – он показывает на ближайшее, – чудеса архитектуры, инженерии, прогресса и техники. Конечно, и тут дело не обошлось без Меркабура, но они построены человеческими руками.

Я встаю и подхожу к окну, за мной подтягиваются остальные. Так вот почему тут все вперемешку: Пизанская башня и Саграда Фамилия, дом Зингера, увенчанный стеклянным глобусом, и уходящий в небо шпиль башни «Бурдж-Халифа».

– В основном здесь то, что позволяет вынимать уйму денег из карманов туристов во всем мире, – замечает Серафим.

– Сиднейский оперный театр – как настоящий, – восхищается Инга. – А рядом – Венская опера. Разве так бывает?

Я не помню, как выглядят разные оперные театры, но стесняюсь спросить у Инги, а красивых зданий за окном – как одуванчиков на поляне в разгар мая.

– Хей, это же Крей! Первый суперкомпьютер! – кричит Илья. – Вон тот, слева!

Я разглядываю картинку за окном, но ничего похожего на компьютер не вижу ни слева, ни справа. В окне дома напротив выставлены десятки громоздких старинных фотоаппаратов, но и только.

– Вы, молодой человек, в прошлой жизни, наверное, были уборщиком в компьютерном центре, – говорит Аркадий дружелюбным тоном.

– Почему уборщиком? – обижается Илья.

– Потому что это не суперкомпьютер, а электронный орган. Всегда мечтал сыграть «Hey, Jude» на таком инструменте.

– Музеи – тоже отличный способ отъема денег у туристов, – говорит Серафим.

– Да где? – никак в толк не возьму я.

– Ваш спор не имеет смысла, – вмешивается Серафим. – Вот народ! Как соберутся возле этого окна, так сразу давай спорить, а было бы о чем. Как ни крути, все чудеса в окно не помещаются, поэтому каждый видит те, которые ближе его натуре. И каждый уверен, что его чудо – самое чудесатое.

– Терли-терли! – восхищается Паша.

Хотелось бы мне узнать, что видит в окне этот необычный парень.

– Это не терли-терли, это терлище-терлище! – вопит Аллегра и вытягивает шею, заглядывая в окно.

Эльза и Шапкин молчат. Нашли друг друга два молчуна.

– В следующем окне – чудеса природы, – приглашает нас дальше Серафим. – Тут вам как в меню лучшего ресторана: Гранд Каньон, Ниагара, Байкал, водопады Игуасу, Каппадокия, Мертвое море, Большой барьерный риф и прочие распрекрасные места, признанные чудесными разными обществами признания чудес, а также лучшие закаты и восходы мира, северное сияние, извержения вулканов, самые толстые, яркие и прекрасные радуги, в общем, то, на чем делают деньги первоклассные фотографы всего мира, а также то, на фоне чего любят фотографироваться все остальные. Впрочем, рядом с чудесами из первого окна тоже все снимаются, включая Крей и электронный орган. В наше время первая характеристика Чуда – «это то, на фоне чего фотографируются».

– Нынешние туристы готовы делать это даже рядом с огнетушителем на пожарном щитке Эрмитажа. Сам видел, – говорит Аркадий.

– Да, ты прав, – соглашается манул. – Это необходимое, но еще не достаточное условие.

Мы собираемся возле окна и некоторое время просто молча стоим и смотрим. Тут и сказать-то нечего. Только рот откроешь, как понимаешь, что никакими словами описать это невозможно.

– Мурр, – возвращает нас в реальность, точнее, в комнату, Серафим. – Хватит любоваться всякой чепухой, в интернете посмотрите. Давайте к третьему окну – тут у нас скрапбукерские чудеса. Такого вы больше нигде не увидите. Я бы сказал, эксклюзив и креатив, но к Меркабуру это слово подходит как понятие «топ-менеджмент» – к жирафам в Африке.

Третье окно на противоположной стороне комнаты светится потоком ярче первых двух, словно солнце смотрело на дом с той стороны. От волнения у меня жар приливает к щекам, и что-то ноет в животе. Я пересчитываю с десяток плиток под ногами, прежде чем решаюсь подойти сюда. Подозреваю, что ничего не увижу, потому что все остальные уже столпились возле подоконника, но незаметно для себя оказываюсь в первом ряду.

Внутри я вижу библиотеку. Точнее было бы сказать «картотеку», но это слово у меня ассоциируется с поликлиникой, а в просторной комнате, вид на которую открывается из окна, хранятся какие угодно вещи, но только не те, что могли бы напоминать о лечебном учреждении. Стены переливаются фруктовыми оттенками, меняя один сочный цвет на другой: с апельсинового – на малиновый, с абрикосового – на лимонный, с мандаринового – на цвет мякоти розового грейпфрута. На светлых лакированных полках стоят открытки в рамках и лежат альбомы. Вещей так много, и они такие разные, что я не могу толком почувствовать ни одной из них. Все равно, что взять в рот острый перчик, сладкую конфетку, соленый огурец, копченую рыбку, ломтик лимона и попробовать разобрать вкусовые оттенки. От такого организм попросту сойдет с ума.

– Что же вы так растерялись? – Серафим прячет улыбку, он доволен произведенным впечатлением, но не хочет этого показывать и с мнимым сожалением в голосе добавляет: – Придется поработать экскурсоводом, – продолжает он комичным гнусавым голосом: – Уважаемые гости, пожалуйста, посмотрите налево. На второй полке сверху, в самом ее центре, вы видите уникальное произведение мастеров v.s. скрапбукинга – библиобук.

Эта штука приводит меня в восторг. Толстая книга с мастерски выполненной скрап-обложкой – простая, на первый взгляд, – она хранит в себе дух волшебных приключений (по-книжному безопасных, но захватывающих дух). «Книжка в книжке» – так хочется назвать обложку. К основной обложке – картонной в бежево-коричневых ромбиках, как на рубашке игральной карты, посредине пристрочена еще одна – из красной кожи и вдвое меньше. Из-за последней с любопытством выглядывают маленькие книжные странички с текстом и разными рисунками. Я успеваю разглядеть воздушный шар (сразу вспоминаю о «Таинственном острове» Жюля Верна), пиратский корабль и маленькую забавную собачонку. Закрывается книга на кожаный ремешок с бронзовой пряжкой. С помощью красного шнурка к книге крепится закладка, покрытая стройными рядами букв, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга и частично стертых – будто какое-то послание зашифровано. На закладку надета рамка из красной кожи, напоминая об офисном календаре, в котором каждый день нужно перемещать окошко.

– Как следует из названия, – поучительно гнусавит Серафим, – библиобук – это книга, которая содержит в себе целую библиотеку. Вам достаточно вспомнить название, или фрагмент, или просто подумать о какой-нибудь книге, открыть библиобук – и вы сможете эту книгу прочесть.

– И там все-все книги? – спрашивает Илья.

– Не совсем. Только те, в написании которых поучаствовал Меркабур.

– Все чудесатее и чудесатее, – бормочет Инга.

Тут мы все вздрагиваем, потому что манул опять оглушает нас своим «муррмяу». В ответ закладка сама прыгает внутрь библиобука, книга открывается, и я читаю одну-единственную фразу, уместившуюся на странице:

«– Так ты еще скажешь, будто „Что имею, то люблю“ и „Что люблю, то имею“ – одно и то же! – подхватил Мартовский Заяц».

Я вздыхаю – вот бы мне в детстве такую штуку! Да и сейчас тоже не помешало бы. Правда, если бы у всех читателей было по такому библиобуку, то новых книг бы вообще никто не писал, потому что все авторы обнищали бы и ушли с горя сочинять тексты для рекламных баннеров и поздравительные стихи.

– У библиобука есть один недостаток – шрифт крупноватый и не меняется. Может, в следующей версии получше будет. «Алиса в стране чудес» – одна из самых меркабурских книжек в мире, – говорит Серафим уже нормальным тоном. – Она написана целиком и полностью под влиянием потока, поэтому ее рукопись тоже где-то здесь можно найти, совсем как открытку. Я позволил себе позаимствовать из нее идею чаепития. А может, это книга меня позаимствовала для реализации своей идеи. Мне кажется, что библиобук к ней неравнодушен.

Книга захлопывается, красная рамка на закладке сдвигается, и буквы внутри нее складываются в надпись: «Это ты к ней неравнодушен».

– Мяу! Штучка с характером, – замечает Серафим. – Чудеса всегда с характером, особенно скраперские.

Манул делает вид, что недоволен и даже возмущен, но я чувствую, что в глубине души все это ему не просто нравится – он жить без своих чудес не может. Так отец сетует на непослушного сына, которым в глубине души гордится.

– Вон там в шкатулке – самая маленькая открытка в мире, можно сказать, левша делал, – продолжает рассказывать он. – Действует, только если на нее посмотреть через микроскоп, причем строго с определенным увеличением. Чуть дальше или чуть ближе – показывает фигу. Та, замурованная в кусок льда, – нарисована инеем на стекле, очень старая, оберег от медведей и волков. Говорят, медведи от нее в старину сходили с ума и принимались всю зиму таскать дрова хозяевам дома. А тем приходилось кормить зверей, чтоб не сдохли. Не уследишь вовремя за стеклом, растает иней – жди беды. В общем, тоже чудная вещица. Есть очень старые экспонаты, еще те, что вдохновляли наших предков сказки сочинять про Бабу-ягу и Кощея Бессмертного. Не говоря уже о том, что на каждое гениальное изобретение из первого окна тут есть своя гениальная открытка. Тут найдется даже карточка, которой пользовался сам Леонардо да Винчи, она особенная, но я вам ее не покажу.

– Простите, мне кажется или я вижу «Черный квадрат» Малевича – интересуется Аркадий.

– Мяу, – возмущается манул. – Ну ты же никогда не думал всерьез, что это – просто картина?

Мой взгляд цепляется за шарик, собранный из ярких лоскутков. Я машинально сжимаю пальцы, но в моей ладони пусто. Мне так и хочется снова поймать знакомое ощущение упругого радостного мячика в руке.

– Инга, это же твоя открытка! – говорю я и ловлю быстрый взгляд Эльзы в сторону Инги, полный любопытства.

– Я узнала, – Инга вся прямо светится.

– Наша, наша, наша открытка! – почему-то кричит ее маленькая спутница, хотя совсем непонятно, какое она-то отношение имеет к этой карточке.

– Серафим, а здесь есть мои работы? – вырывается у меня само собой.

– Может, и будут когда-нибудь, – отвечает он. – У всех есть шанс.

Эльза ухмыляется, Илья тут же принимается что-то подсчитывать в уме – он всегда при этом смотрит вверх и держится за подбородок, а ко мне сзади тихонько подходит Паша и несильно сжимает мою руку пониже плеча. Желание попасть в окно с чудесатыми открытками сразу куда-то улетучивается, и от этого становится легче, будто он вытащил мне занозу из пальца. Как же все-таки Инге с ним повезло!

– А в чем, собственно, заключается твоя работа, Серафим? – спрашивает Илья, закончив свои мысленные подсчеты.

– А в чем может заключаться работа смотрителя Маяка? – отвечает вопросом на вопрос манул.

– Но это же особенный маяк, – возражает Илья.

– Маяк – особенный, смотритель – обыкновенный, – пожимает плечами манул.

– А что тут самое-самое расчудесное? – подпрыгивает Аллегра. – Самое-самое-пресамое?

– Хорош забавляться, – говорит Серафим. – Перейдем к сути дела.

Мы сразу понимаем, что с развлечениями на сегодня покончено. Я бросаю взгляд на часы – они все еще показывают пять. Время пить чай. Атмосфера в комнате уже не такая напряженная, какой была, когда я только вошла сюда. Серафим не случайно устроил нам «чаепитие» и эту экскурсию, он хотел разрядить обстановку. Я смотрю на его спокойное, деловое лицо и легко улавливаю, что помешало ему сразу перейти к делу: манул не переносил ощущения чрезмерной важности, а мы все были преисполнены собственной значимостью. Мне казалось, что я узнала кое-что очень важное о Твари, и наверняка так же думала Инга, я уж не говорю об Эльзе. Илья был уверен, что тут понадобится техническая или компьютерная помощь, Аркадий чувствовал себя допущенным к небожителям, Аллегра и Паша считали себя очень важными персонами потому, что оба изо всех сил заботились об Инге, и только Шапкин все еще держался в стороне и почти все время молчал. Не знаю, как именно его привел Серафим, но вполне возможно, парень был уверен, что выпил или скурил что-то не то.

– Сейчас ты покажешь нам окно особой важности? – Я пытаюсь сыронизировать, но на мою шутку никто не отзывается.

– Итак, – говорит Серафим, снимая амбарный замок, отодвигая засовы и распахивая перед нами жестяные ставни, – что вы здесь видите?

– Мнеморики, – хором выдыхаем мы с Ингой, тут же переглядываемся и хором спрашиваем друг друга: – Ты тоже знаешь?

– Хорошо, – кивает манул. – Чего вы не знаете о мнемориках?

– Я пока ничего не знаю, – отвечает Аркадий.

– И я тоже, – добавляет Шапкин, и это первые его слова, произнесенные после чаепития.

Кажется, парень приходит в себя. Хотя зрелище, открывшееся нам в окне, вряд ли этому способствует. Там сотни, тысячи мнемориков! При первом же взгляде я невольно прячу руки за спиной, а Инга делает шаг назад. Вряд ли Шапкина пугает вид покореженных кругляшков, однако общая картина кого угодно введет в изумление.

То, что мы видим за окном, больше всего похоже на оранжерею. Механическую оранжерею! Под стеклянным куполом, залитым мягким светом и уходящим куда-то в бесконечность, растут диковинные цветы. Они похожи на отлитые из меди подсолнухи, только в серединке каждого вместо семечек красуется самый настоящий мнеморик, обрамленный по кругу лепестками. Жесткие листья растений медленно шевелятся, словно в стебель встроен слабенький моторчик. Слева на полках стоят в горшках такие же цветы, только пониже ростом, и лепестки на них еще плотно закрыты. Не созрели, что ли? На стеллажах справа в специальных ячейках, похожих на контейнеры для яиц, лежат, словно полученный урожай, тонны мнемориков. Пол оранжереи оплетают трубы, из которых время от времени с шумом вырывается пар. Стеклянные своды купола подпирают столбы, снизу доверху увешанные какими-то приборами со стрелками и делениями.

– Например, я не знаю, откуда они взялись, эти мнеморики, – честно признаюсь я.

– Да уж, хотела бы я найти того, кто их придумал, и кое-что открутить ему, – горячится Инга. – Чтоб неповадно было всякие гнусные штуки изобретать!

– Рассказывайте, – требует Серафим, усаживаясь в свое кресло. – Где вы их видели и что вам о них известно?

Мы с Ингой переглядываемся. Интересно, ей удалось разузнать больше, чем мне?

– Инга, давай ты, – предлагаю я, зная, что она не откажется.

– Хорошо, – кивает Инга, и в ней просыпается лекторский тон. – Мнеморик – это предмет, в котором хранятся воспоминания. Если человек упрятал воспоминания о каких-нибудь событиях из своей жизни в мнеморик, он забывает о них подчистую. Однако эту штуку можно заставить вернуть твои воспоминания. Тогда человек начинает постепенно припоминать то, что забыл. Те, у кого есть мнеморики, называют себя маммонитами, носят хламониды – уродливые серые халаты и поклоняются какой-то Маммоне. Каждый маммонит норовит всучить новый мнеморик какому-нибудь v.s. скрапбукеру. Лично я знаю двоих по имени, точнее, по дурацким кликухам. Одну зовут Ра, а другую – Ша. Вот только одного я не поняла – иногда у людей появляются ложные воспоминания. Они помнят то, чего не было. Причем в самых мрачных красках. Одна из знакомых мне маммониток – та, которую зовут Ша, – почему-то решила, что забыла сделать открытку для клиента, и он с горя умер. Однако я выяснила, что открытку девушка все-таки сделала, клиент, можно сказать, только благодаря этой карточке жив-здоров и вполне себе счастлив. Серафим, ты хотел поговорить с нами о том, что отравляет Меркабур? Может быть, в этом мнеморике воспоминания портятся? Покрываются плесенью, как испорченные консервы?

– Заражаются вирусом, – вставляет Илья. – Вредоносной программой.

– Нет, Инга, они портятся не в мнеморике! – вмешиваюсь я и ловлю ее недовольный взгляд. – Я точно знаю, сама чуть не попалась на удочку! Чуть не стала маммониткой.

У Инги на лице отражается целая гамма эмоций. Она и удивлена, и обеспокоена, и умирает от любопытства, как будто я только что сказала, что сделала операцию по смене пола. Девочка за ее спиной почему-то радостно смеется – то ли издевается, то ли у нее с головой не все в порядке. Паша снова тихонько сжимает мою руку, и мне сразу становится спокойнее. Во взгляде Эльзы я, как ни странно, ловлю симпатию. Серафим сидит на подоконнике, закрыв глаза, и время от времени тихонько причмокивает, будто его все это не касается. Но я-то знаю, что он внимательнейшим образом слушает, как кошка, дремлющая на печке, которая готова тут же проснуться, если речь зайдет о рыбе.

– Воспоминания искажаются раньше, до того, как они попадают в мнеморик, – продолжаю я. – Их портит Тварь, которую они называют Маммоной. И та открытка – Инга, ты же еще не знаешь! Парень, молодой парень на моих глазах покончил с собой. Он держал в руках открытку. Он просто не мог с ней жить – выбросился из окна. Совершенно жуткая карточка – я только раз на нее глянула, и она просто ввела меня в ступор, в буквальном смысле. Сидела и не могла даже пальцем пошевелить. Только сейчас поняла – в ней была Тварь!

– Я давно это знала, – произносит Эльза, но я не обращаю на нее внимания, мне нужно выговориться.

– Кристофоро Коломбо! – Инга вздрагивает. – Покончил с собой?! Из-за открытки? Да ты что! Ты ничего не путаешь?

Девочка бережно гладит ее по руке, успокаивает. Манул приоткрывает глаза и обводит внимательным кошачьим взглядом окружающих, потом снова закрывает. Кресло скребет задней лапой, будто что-то закапывает. Похоже, что, кроме меня, никто этого не замечает.

– В той открытке были такие испорченные консервы, что их яд оказался смертельным, – говорю я. – Он вспоминал или видел что-то страшное, чего никогда с ним на самом деле не случалось, но жить дальше он после этого не смог. Они перестарались, эти маммониты. А может быть, он отказался от мнеморика, теперь мы уже никогда не узнаем, что предшествовало самоубийству.

– Отказался от мнеморика? – переспрашивает Инга и теребит себя за кончик уха.

– Да. Сначала они показывают тебе открытку с Тварью, с этой их Маммоной. И ты видишь в Меркабуре или вспоминаешь что-нибудь до жути неприятное, от чего мурашки бегут по коже. Не привидение, не дохлую мышь и не горсть червей, а что-то важное о себе самом, такое, с чем тебе невыносимо трудно жить дальше. Потом маммониты предлагают тебе все это забыть, и ты сразу же соглашаешься. А вместе с плохими вещами забываешь и о хорошем. Забываешь обо всем настолько, что тебе больше нечего хотеть, потому что нет памяти ни о желаниях, ни о том, что ты чувствуешь, когда они исполняются. Ты хочешь только одного – чтобы воспоминаний стало еще меньше. Желаешь забыть о том, что у тебя когда-то были воспоминания. Это как хранить в себе память о кошмарном сне. Ты знаешь, что проснулся от крика, но понятия не имеешь, что именно тебе снилось. Но тебе мучительно хочется забыть о том, что тебе снился тот сон, что тебе было от чего кричать от ужаса. А для этого нужен мнемопад. Штука, которая стирает все воспоминания подчистую. И чтобы его заполучить, ты встаешь в стройные ряды маммонитов и начинаешь распространять мнеморики.

– Да, – задумчиво кивает Инга. – У них есть свои уровни. Двуш, пятыш и другие… чем больше приведешь маммонитов, тем больше уровень, тем меньше остается до мнемопада.

– Тварь распространяет сама себя, – вставляет Эльза.

– Как компьютерный червь, – поясняет Илья.

– Терли-терли, – соглашается Паша.

Шапкин сидит у ближайшего столика со скучающим видом. Похоже, он не склонен вникать в проблемы тех, кого считает своей галлюцинацией. У Аркадия на лице выражение крайней заинтересованности, но он вежливо молчит. Серафим все еще притворяется, что дремлет, только кресло в нетерпении постукивает лапой, чего, впрочем, я уверена, не замечает никто, кроме меня.

– Софья, а ты знаешь, что за нас с тобой дают сразу четыре уровня? – говорит Инга.

– Ого, – выдыхаю я. – Ничего удивительного, что та штучка так разозлилась.

– Вы такие ценные, такие ценные v.s. скрапбукеры! – Девочка за спиной Инги складывает ладошки и кружится вокруг себя. – Лучшие в мире!

Елки-палки, где Инга откопала эту придурочную? Краем глаза я замечаю, что у Аркадия – любимчика Меркабура осталась кружка, и он что-то сосредоточенно рисует на грифельном поле.

– И все-таки я не уверена, – говорит Инга, – что ложные воспоминания рождаются из открытки. Уж очень этот мнеморик отвратно выглядит, когда из него лезут испорченные консервы, в смысле фальшивые воспоминания. Хотя мне девицы в серых халатах тоже показывали открытку с Маммоной…

Есть такое чувство солидарности, какое испытывают только товарищи по несчастью. Например, если ты хотя бы однажды ломал ногу, то, увидев человека в гипсе, сразу пытаешься окружить его заботой. И теперь мне захотелось обнять Ингу, а злобный чертик где-то в пыльном уголке сознания любопытничал: что могла увидеть она в открытке с Маммоной? Однако Инга меня, как всегда, удивила.

– Послушай, Софья, я видела порядочную гадость, но мне даже в голову не пришло, что это – воспоминание! Просто дикая болезненная фантазия, кошмарный сон, как ты говоришь, но ни на секунду не поверила, что все это могло быть со мной на самом деле!

– Ого, – только и смогла сказать я.

А я-то почему не поняла сразу, что сцена с Магриным – фальшивая? Прислушиваюсь к себе, но не замечаю той знакомой ноты легкой зависти, смешанной с восхищением, какая обычно звучит, когда кто-то оказывается лучше тебя. Тут что-то другое. Дело не в чувствительности, Инге что-то помогло или кто-то помог. Я замечаю, что круглолицая девочка, которая ни на шаг от нее не отходит, довольно улыбается. Если это не ее маленьких рук дело, то у меня завтра вырастет одиннадцатый палец на руке. Малышка тут же подтверждает мою мысль.

– Я же говорила тебе, что это фильсуффикация, – громко шепчет она Инге в ухо. – Они тебе хотели подсунуть ее вместо воспоминания. Но я им не дала! На что нам такое воспоминание, без радости?

Да кто она такая?

– Мама тоже… К ней тоже приходили, – говорит Инга, теребя себя за кончик уха. – Забывает то одно, то другое. Совсем не помнит про нашу мастерскую, хотя, может быть, теперь это даже и к лучшему. Разговаривает невпопад и более или менее адекватной становится, только когда у нее в руках мнеморик. И, между прочим, я не видела у нее никаких подозрительных открыток. Все-таки мне не нравится эта штуковина… мне кажется, что именно она у человека в голове наводит путаницу и подменяет воспоминания.

Бедная Надежда Петровна! У меня сжимается сердце при мысли о том, что я могу ее увидеть в том же состоянии, в каком оказалась тетя Шура. Думать об этом так не хочется, что спешу продолжить свои размышления вслух:

– Инга, у парня с открыткой не было никакого мнеморика, – поясняю я. – Я в этом практически уверена. Фальшивые воспоминания рождаются из-за открытки, а в мнеморике они просто хранятся. Все дело в Твари.

– Софья права, – вставляет Серафим. – Мнеморик сам по себе не может искажать воспоминания, потому что это – моя работа.

Мы смотрим на него так, как будто у него вдруг отвалилась голова, а из туловища высунулся зеленый человечек.

– Не искажать воспоминания, конечно, а сохранять их, – уточняет манул. – Как по-вашему, что вообще делает чудо по-настоящему чудесным?

Все молчат. Он бы еще спросил, зачем аборигены съели Кука. Да плевать мне на его чудеса! У меня в голове как-то не вяжется, что устройство, которому я чуть было не отдала лучшие воспоминания своей жизни, сделал вот этот самый человек в жилетке. В нем нет того, что я почувствовала в мнеморике. Он или лукавит, или сам заблуждается. И пусть мне до конца жизни в руки ножниц не брать, если я ошибаюсь.

– Разрешите мне высказаться? – произносит вдруг Аркадий. – Если в прошлой жизни мы совершили для кого-нибудь чудо, то и в этой нам тоже является чудо. Вот как вы, Инга.

– Я не чудо, – заявляет Инга и укоризненно смотрит на Аркадия.

– Ага, а через открытку человека вытаскивать в театр в одних трусах – разве не чудо?

У меня глаза на лоб лезут – о таком я еще никогда не слышала! Эльза хмурится и подает Инге какие-то знаки.

– Потом, Аркадий, потом, – Инга подходит к столу, берет его кружку и задумчиво рассматривает надпись на грифеле. – Что это вы тут написали такое: «юная прелестница»?

– Да это я так, экспериментировал. – Аркадий еще больше краснеет и рисует вокруг надписи кавычки. – Сорт пива такой.

– Ваши личные чудеса меня не волнуют, – говорит Серафим. – Смотритель Маяка занимается чудесами общественными, всеми признанными. Как сказали бы в интернете, это чудеса, у которых много комментариев и перепостов. Люди начинают чем-нибудь восхищаться, рассказывать об этом друг другу и, когда количество восхищений превышает определенный уровень, чудо становится заметным с Маяка и попадает в поле зрения одного из смотрителей.

– А при чем тут мнеморики? – не выдерживает Инга.

Левая передняя лапа кресла нервно подергивается, Серафим отвечает:

– Аха! Вот мы и подошли к сути дела. Чудеса остаются чудесами только до тех пор, пока изумляют и приносят радость. Вот вас приводит в удивленный восторг стиральная машинка? Или посудомоечная? А самолет? Нет? Вы многое теряете! В каждом из моих мнемориков хранится память о каком-нибудь чуде. Вы можете открыть его и достать далекие воспоминания. Можете удивиться телефону, испугаться прибытия поезда в фильме братьев Люмьер, рискнуть одними из первых проехаться на автомобиле и побывать на «Титанике» – в момент его отплытия, а не крушения, разумеется, или поприсутствовать при старте космического корабля «Восток». Поэтому, как только в пределах видимости Маяка появляется чудесная вещь, тут же начинает расти очередной мнеморик. Оранжерея мнемориков из поколения в поколение передается смотрителями Маяка друг другу. Открытка с воспоминаниями может выгореть на солнце, порваться, сгореть, но мнеморик – устройство прочное и надежное, он хранится сотнями лет.

– И кто всем этим пользуется? Кому нужна эта рухлядь? – спрашивает Илья.

– О, эта рухлядь еще как нужна! – смеется Серафим. – Без нее не было бы ваших айпадов, айфонов и аймаксов, без которых вы жить не можете. Помните, что я вам говорил? Маяк служит ориентиром. Каждый, кто работает с вдохновлялками, хотя бы раз в жизни получает приглашение от одного из смотрителей Маяка. Когда v.s. скрапбукер приходит, они вместе подбирают несколько воспоминаний, которые позволяют пришедшему погрузиться в состояние, подходящее для настройки на новое чудо. К примеру, смотритель приглашает в гости скрапбукеров и показывает им мнеморик, где люди приходят в восхищение от первого телефона. И вскоре несколько инженеров получают подходящие вдохновлялки, чтобы создать мобильник. Для подстраховки смотрители обычно приглашают двоих-троих, поэтому в разных концах мира иногда одновременно появляются одинаковые чудеса.

– И что мы должны изобрести? – спрашивает Илья, и на лице у него светится неподдельный восторг, словно его пустили в секретную лабораторию «яблочной» фирмы, хотя, возможно, это не так далеко от истины.

– Вы ничего не должны, – говорит Серафим и усаживается за стол, подперев подбородок рукой. – И не нужно ничего изобретать. Я старый сумасшедший манул, потому что собираюсь попросить вас о помощи. В первую очередь, Ингу и Софью. Конечно, шансов немного, но смотрителю положено верить в чудеса, каким бы скептиком он ни был.

– Ты не давал мнеморики этим в халатах? – спрашивает Инга.

– Аха, – говорит манул. – Мяу! Конечно, дал и научил, как ими пользоваться, потому что я вдруг на старости лет устал и решил избавиться от всех чудес разом.

– Не обижайся, пожалуйста, – прошу я. – Лучше расскажи, в самом деле, откуда у них мнеморики?

– Если бы я знал, – протягивает он, почесав за ухом, – я бы назвал это чудом, но оно никого не радует, и меня – в первую очередь.

– Может быть, у тебя крадут мнеморики, а потом используют их в своих целях? – спрашивает Инга.

– Мяу! Все до единого на месте. – У Серафима на лице нарисовано возмущение. – Иначе я бы тут перед вами не сидел.

– Откуда ты знаешь? – Илья разглядывает оранжерею и ряды полок справа. – У них есть штрих-коды и ты регулярно проводишь инвентаризацию?

– Аха, я их каждый раз пересчитываю на ночь, чтобы заснуть, – ухмыляется Серафим. – Тебе, Илья, нужно пересчитывать пальцы, чтобы узнать, все ли на месте?

Илья смущается и отворачивается к окну со скрап-чудесами. Аркадий все еще ковыряет мелком по грифелю, видимо в надежде на очередное «мур-мяу».

– А откуда ты вообще знаешь, что у них появились мнеморики? Что ты вообще о них знаешь – об этих, в халатах? – Инга прищуривается и смотрит на манула так, как она одна умеет.

В этом ее взгляде следователь по особо важным делам смешивается со строжайшей учительницей, и устоять перед ним может только отчаянный герой. Или кот, гуляющий сам по себе.

– Мурмяу! Если я вам что-то здесь и расскажу, то не потому, что вы меня спросили, а потому, что я сам так захотел, – подтверждает мою мысль Серафим, и его кресло обеими задними лапами принимается закапывать что-то невидимое.

– Рассказывай, пожалуйста, мы будем так рады, так рады тебя услышать, – улыбается девочка из-за спины у Инги.

– Умеешь уговаривать, – говорит манул, и кресло сразу успокаивается.

Елки-палки, чему эта девчонка без конца радуется? Все время радуется… хм, что-то мне это напоминает. Но мысль от меня ускользает, потому что Серафим принимается рассказывать:

– С месяц назад я заметил, что на Маяке творится что-то неладное. Вы обратили внимание, что в оранжерее мнемориков есть три временные зоны? Цветы, которые вы видите в основной ее части, – это ныне действующие чудеса. В складской части, на полках справа, хранятся мнеморики тех чудес, что давно прекратили свое существование, начиная с шести чудес света (седьмое, как вы помните, все еще радует глаз). Наконец, слева, в горшках, спрятаны под лепестками те чудеса, которые нам еще только предстоит увидеть.

– Ой, а можно посмотреть на какое-нибудь совсем новое? – подпрыгивает Аллегра. – Которое скоро появится?

– Да-да, что там будет после айпада? – волнуется Илья.

– Может, и не появится больше никаких чудес, если дальше так дело пойдет, – хмыкает манул.

– Так – это как? – сразу же уточняет Инга.

– Дай ему дорассказать, – дергает ее за руку Аллегра.

– Да молчу я, молчу. – Инга отводит руку и хмурится.

– У каждого чуда есть свой срок жизни, – говорит Серафим и достает из одного из многочисленных карманов жилетки мнеморик. – Обратите внимание на хронометр на этой штуке.

Мы с Ингой дружно вытягиваем шеи, впиваемся в мнеморик взглядом и хором заявляем:

– Он же не такой!

Кругляшок выглядит очень похожим на тот, что давала мне девица в халате, за одним исключением: криво свернутую бронзовую спираль заменяет небольшой плоский циферблат с одной-единственной стрелкой.

– Конечно, не такой, – усмехается Эльза. – Это же очевидно.

– На тех мнемориках нет хронометра, – торопится сообщить Инга.

– Ломаная версия? – предполагает Илья. – Дадите потом посмотреть?

– Илья, ты опять забыл, что я за тебя головой отвечаю, – тихо говорю я.

Манул закрывает глаза, причмокивает и облизывается. Размышляет. Потом снова поднимает веки и продолжает, как ни в чем не бывало:

– У меня в руках ненастоящий мнеморик, это – модель. Так сказать, наглядный образец. Посмотрите на циферблат – здесь нет цифр. Он разделен на три части: будущее, настоящее и прошлое. У каждого мнеморика своя скорость движения стрелки – в зависимости от срока жизни чуда.

– У него несколько часовых механизмов? – спрашивает Илья, разглядывая мнеморик.

– Только один – в хронометре, – качает головой Серафим. – Механизм мнеморика только с виду похож на часовой, а на самом деле это – мнемомеханизм, он работает с воспоминаниями с помощью потока. Мяу, я отвлекаюсь! Давай-ка ты меня об этом в другой раз спросишь. О чем это я? Так вот, первую странность я заметил ровно месяц назад, третьего мая. На одном из мнемориков стрелка перескочила из будущего сразу в прошлое. Цветок не успел распуститься, а мнеморик уже оказался на складе. Это значит, что не произошло чуда, которое вот-вот должно было случиться. Такое бывает, хоть и редко. Но спустя несколько дней то же самое случилось еще с несколькими мнемориками. А на других стали спешить часы. Нынешние чудеса переезжают в прошлое раньше положенного срока. Что ни день, то какое-нибудь чудо пропадает. И чем дальше, тем их больше. Вчера, например, склад пополнился на десять штук! Скоро мне будет не за чем присматривать. Старый манул обретет свободу, о которой он никогда не мечтал. Мурмяу!

Из его тона совершенно непонятно, то ли он и мечтать не смел об этой свободе, то ли она ему нужна как скрапбукеру – сломанные ножницы. Серафим вздыхает и мурлыкает себе под нос на мотив старой песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

– Кто-то влез в хранилище и испортил твои мнеморики? – спрашивает Инга.

– Аха, сначала я так и думал, – кивает Серафим. – Закрыл тут все на замки, потом понял, что я старый идиот. Поток прекрасно их охраняет сам, лучше любого пса. Если чудеса исчезают раньше времени, причина может быть только одна.

– Стираются воспоминания? – уточняет Инга.

– Нет, из мнеморика не сотрешь, – отвечает Серафим. – Гораздо хуже. Люди перестают восхищаться чудесами. Они их больше не радуют. Нет восхищения, нет радости – нет и чуда.

– Ох ты! – Аллегра приседает на корточки и закрывает голову руками. – Ужас-то какой! Нет радости!

Паша наклоняется к малышке и гладит ее по спине.

– Кстати, одно хорошо вам известное меркабурское чудо тоже недавно переехало на склад, – сообщает манул.

– Мамина карусель? – сразу догадывается Инга.

– Она самая! Другой такой открытки в мире не было и не будет. Я давно за ней наблюдал с Маяка.

– Но почему, Серафим? – искренне удивляюсь я. – Неужели и этой открытке больше никто не рад? А как же мы с Ингой?

– Нет, дело в другом: эта карточка больше не работает.

– Уф, слава богу, – вздыхает с облегчением Инга.

Я ушам своим не верю. В ответ на мой удивленный взгляд она поясняет:

– Эти твари – поклонники Твари (прости за тавтологию) сперли у меня мамину открытку с каруселью. Уж лучше пусть она не работает, чем они бы ею пользовались. Ты даже представить себе не можешь, на что эта открытка способна! Точнее, была способна.

– Представляю себе, – соглашаюсь я.

– Да, Надя – очень особенная даже среди скрапбукеров, – говорит манул. – В ее открытку была встроена защита от несанкционированного использования.

– Тогда почему они смогли один раз ей воспользоваться? – спрашивает Инга.

– Потому что ты была рядом, и тебе это было нужно. Теперь остался только мнеморик.

– А в нем – наши воспоминания об открытке? – спрашиваю я, хотя и сама уже знаю, что услышу в ответ.

– Аха, и не только ваши, – хитро улыбается манул.

Я замечаю, что Шапкин снова сидит в дальнем углу стола и выглядит не очень хорошо. Представляю, первый раз попасть в Меркабур – и сразу такого наслушаться. Черт, как же его на самом деле зовут?

– Но как мнеморики становятся реальными там, в нашем мире? Материализуются, как хранители – в открытках? – спрашивает Инга.

– Хранители – в открытках? – Манул хмурится, его кресло скребет задней лапой. – Где ты такое встречала?

– Я видела на одной карточке Скраповика, это хранитель альбома моей мамы.

– Бедная Надя… – С лица Серафима исчезает насмешливое выражение, взгляд становится мягче. – Передавай ей мои сочувствия.

– Еще я слышала об открытке с Пончиком, – добавляю я. – Это хранитель тети Шуры. Помнишь ее, Инга?

– А в чем, собственно, дело? – В голосе Инги слышно волнение.

Серафим не отвечает, и тогда голос подает Эльза:

– Они так умирают. Хранители.

– Почему тогда мама ничего не сказала мне об этом? – Инга вскакивает и смотрит в глаза Эльзе, пытаясь отыскать в них издевку, которой на самом деле нет.

– Она забыла, – холодно говорит Эльза. – Она все забыла. Хранителю нечего хранить, если нет больше воспоминаний. Небось и альбом рассыпался?

Мне кажется, что Инга сейчас в нее вцепится или ударит. Уже сжимает кулаки. Но тут вмешивается Серафим:

– Она права, Инга. Хранители так умирают. Такие случаи настолько редки, что об этом почти не говорят. Иногда это связано со смертью скрапбукера, но чтобы вот так вот, когда человек жив и здоров…

– Жив и здоров… – У Инги дрожит голос.

Она медленно опускается на стул. Я первый раз в жизни вижу слезы в ее глазах, в глазах моей непобедимой Инги, рядом с которой даже супермены стараются слиться со стенкой, только бы не попадаться под ее горячую руку. К ней подходит Аллегра, обнимает ее за шею, шепчет что-то в ухо, и спустя минуту Инга уже совершенно спокойна, по крайней мере на вид.

– Серафим, что нам нужно сделать? – спрашивает она.

– Инга, его не вернуть. Ничего нельзя сделать. Смерть – это необратимо, как у людей.

– Я понимаю. – Теперь ее голос звучит твердо. – Что нам сделать, чтобы остановить этих тварей?

– Тварь, – поправляет ее Эльза. – Нам нужно остановить Тварь. Мнеморик – это всего лишь инструмент. Они не материализуются, и нет никакой прямой связи между мнемориками на Маяке и теми, что есть у маммонитов. Кто-то просто украл идею, сделал вдохновлялку и заказал партию этих штуковин какому-нибудь мастеру. Воспоминания портит не мнеморик и не открытка. Их портит Маммона. Такая редкостная сука…

Аллегра морщится и прикрывает уши руками, Шапкин пододвигается поближе и внимательно слушает Эльзу.

– Редкостная, – соглашается Серафим. – Я сразу о ней подумал, когда началась вся эта катавасия. Пока собирал вас всех, уже начал делать очки со спецзащитой.

– Так ты еще и крестиком на машинке вышиваешь? – шутит Аркадий.

– Я когда-то на визитках писал: «Паромеханических дел мастер-ломастер манул Серафим». Ну, как водится, народ сократил, и осталось просто «паромеханический манул», – поясняет Серафим и довольно причмокивает.

– Значит, эта Тварь придумывает ложные воспоминания? – уточняет Инга.

– Нет никаких ложных воспоминаний. – Эльза говорит таким тоном, что мне хочется выбить из-под нее трон, но Инга внимательно слушает. – Есть фантазии. Во втором классе ты мечтаешь заживо сжечь учительницу химии, а благодаря Маммоне тебе кажется, что все так и было на самом деле. Ты отчетливо помнишь, как подговаривала одноклассников, как вы ее связали, и запах бензина, и старый пыльный сарай, и кляп у нее во рту. Все до единой детали.

Меня бросает в жар. Эта девчонка не шутит. Она общалась с Тварью и выкарабкалась из этого легко и непринужденно, словно вышла из лужи, в которую случайно наступила, и даже ног не промочила. Шапкин глаз не отрывает от Эльзы. Впрочем, на нее сейчас смотрят все. Все чувствуют, что она попала в точку.

– А потом они предлагают все забыть. Если тебя не смущает сцена убийства собственной учительницы, Тварь откапывает в твоем подсознании другую историю, достаточно неприятную, чтобы тебе хотелось никогда о ней не вспоминать.

У меня возникает чувство, будто здесь, в зале, после слов Эльзы повисло такое же пятно из взвеси мелких, отвратительно пахнущих капель, как у меня в квартире после визита Ра. Мучительно хочется прогнать это противное ощущение.

– А зачем они подожгли мою квартиру и мастерскую? – спрашивает Инга.

– Это не они, – быстро говорит Эльза. – Того, кто устроил поджог, не нужно опасаться.

– Ничего себе, не нужно опасаться, – ворчит Инга. – Последнее пригодное жилье осталось.

– В вашем распоряжении все еще моя квартира, хоть вы и не инопланетянка, – вставляет Аркадий.

Везет же Инге на странных личностей! Вокруг нее не компания, а паноптикум какой-то собрался.

– А кто тогда? – требовательно спрашивает Инга. – Кто, если не они?

– Я не могу сказать, – Эльза смотрит себе под ноги. – Просто поверь мне на слово, как моему отцу. Поверь так, как Софья бы ему поверила.

Вот чертовка! Умеет правильное выражение подобрать. Ох, Инга ей сейчас ответит! Но та молчит и будто бы даже и не слышит, задумалась о чем-то своем.

– Одно я знаю точно, – продолжает Эльза. – Илья в кои-то веки прав, Тварь – это зараза, вирус, который сам себя распространяет, через вдохновлялки например. Вы знаете, что за спецов по вдохновлялкам дают сразу два уровня?

– Софья, ты давно была в опере? – глухим голосом спрашивает Инга.

– Терпеть не могу оперу. – Я морщусь, словно унюхала калиновое варенье.

– А вот я вчера была. Случайно попала.

– И она тебя не порадовала?

– Опера не может не радовать, – вставляет Аллегра.

Вот уж никогда бы не подумала, что эта круглолицая девочка может быть поклонницей высокого искусства!

– Такого провала в нашем театре никогда не было и без участия Твари не могло произойти, даже если бы «Аиду» исполняла «Фабрика антизвезд», – сообщает Инга.

Вопреки своему желанию я представляю, как зрительный зал накрывает черная шкура, превращая красочные декорации в серые тени, и как атмосферу театра вместо ветра, играющего легким смехом и тонкой страстью, заполняет мертвый холодный штиль.

– Город без v.s. скрапбукеров, – задумчиво говорю я, – это город без вдохновения.

– Без радости, – басит малышка.

– Жизнь без чудес, – медленно, словно пробуя эту фразу на вкус, произносит Серафим. – Может, оно и к лучшему? Проще будет? Ой, да ладно вам, не смотрите так, я пошутил.

– Нам нужен антивирус, – говорит Илья и что-то записывает, тыкая пальцем по экрану своего меркабурского «коммуникатора».

– Представьте себе, я его знаю, этот ваш антивирус, – заявляет манул. – Иначе с чего бы я вас всех сюда пригласил.

– Простите, – раздается голос сзади. – Конечно, собственным глюкам обычно не задают вопросов, но я-то вам зачем понадобился?

Я оборачиваюсь: Шапкин стоит у окна со скрап-чудесами. Вид у него одуревший, как у человека, который всю ночь сражался с компьютерными монстрами.

– Мы не галлюцинации, – говорю я. – Спроси у Семена.

– Да не верю я в эти его россказни про Меркабур! Братец просто курит травку с таким названием, а я его еще и от родителей сколько раз прикрывал. Вы меня тоже чем-то обкурили? Накормили? Напоили? Кто из вас настоящий?

Смешно, но Семен был уверен, что брат не признает скрапа из принципа, а тот на самом деле ни грамма в скрап не верил. Неужели Семен не смог бы его убедить, если бы захотел? Значит, не захотел. Наверное, ему было так удобно.

Эльза отводит Ингу в сторонку и что-то ей тихо рассказывает. Малышка Аллегра вертится рядом, подслушивает. Что у них за секреты?

– Молодой человек, не портите Маяк! Чудеса нужны для того, чтобы в них верить, – поучительно говорит Аркадий. – А то в следующей жизни станете писателем-неудачником.

– Да не переживай ты, все же хорошо! Тут никто не кусается! – кричит издалека Аллегра и показывает ему язык.

– Терли-терли, – подтверждает Паша.

– А ты представь себе, что это компьютерная игра такая, – советует Илья. – С очень реалистичной графикой.

– Но не могу обещать, что завтра у тебя не будет болеть голова, – предупреждает Серафим.

Между прочим, после первого визита в Меркабур и в самом деле может болеть голова и даже слегка подташнивать. Чем не похмелье?

Шапкин хмурится, обводит нас взглядом и добавляет:

– Если я встречу в реале хотя бы одного из вас, и вы мне, трезвому, повторите все, что здесь было, значит, все не так плохо. По крайней мере буду знать, что я не сошел с ума.

– Некоторых встретишь, не волнуйся, – отвечает манул. – Еще и надоесть тебе успеют.

– Так зачем я вам понадобился? – повторяет парень.

– Нам нужны будут куклы, – говорит Серафим. – Особенные.

– Мои куклы – безобразные, – уточняет Шапкин. – Вряд ли они вам понравятся.

– Их должен сделать тот, кто стал мастером благодаря скрап-открытке.

По телу у меня разливается тепло. Значит, все-таки это из-за моей открытки он отказался от той работы в большом офисе! А я ведь до сих пор сомневалась.

– Но зачем? – спрашивает Шапкин.

– Пока точно не могу сказать, – отвечает Серафим и чешет себя за ухом.

Это нормально. Мы, скрапбукеры, иногда что-то делаем, следуя за потоком, и только потом понимаем зачем. Для нас вполне нормально в летний солнечный день прихватить случайно из дома валенки и вечером нежданно-негаданно оказаться на Северном полюсе или, на худой конец, взаперти в цеху мороженого.

– Но ты же знаешь про антивирус? – спрашиваю я. – Ты сам говорил. Расскажи нам. Пожалуйста.

– Знаю, – кивает манул. – И расскажу. Но сначала я хотел бы узнать, кто в этой маммонитской секте главный. Какой бы мерзкой ни была Тварь, она не могла сама по себе сделать фальшивые мнеморики, как и Меркабуру, ей нужен человек, чтобы проявляться в реальном мире. Кто-то ведь организовал эту пирамиду: одныш, двуш, пятыш, – но кто именно? У кого-нибудь есть идеи?

– У меня, – раздается незнакомый голос.

Я оборачиваюсь и вижу, что у двери, ведущей на лестницу, стоит человек. Совершенно лысый, до синевы бледный, лет около пятидесяти или чуть старше, он одет в длинное темно-синее пальто почти до пят с двумя рядами часто расположенных пуговиц. Начищенные ботинки блестят, шея обмотана полосатым шарфом, а на руках перчатки в точно такую же полоску.

Сгусток плотной темной энергии – так я его чувствую. Он сам – не Тварь и не маммонит, но с Маммоной у него определенно есть что-то общее. То, от чего собственное тело перестает меня слушаться, от чего застывают мысли, а пространство вокруг становится искореженным, как детская площадка, по которой проехала армия бульдозеров. Нет только запаха сырости и ветоши, который обычно сопровождает Тварь. Комнату заполняет странный аромат – пахнет солью и тестом, но не аппетитно, а скорее отталкивающе. Меня начинает мутить, но я не в силах сдвинуться с места. Оглядываюсь в поисках поддержки – мне хочется взять кого-нибудь за руку – и замечаю, что Инги в комнате нет, а вместе с ней исчезла Аллегра.

– Здравствуйте, – говорит незнакомец.

Он быстрым шагом проходит в комнату, захлопывает окно с меркабурскими чудесами, потом встает у стены напротив и поворачивается к нам:

– Меня зовут Брецель. И я пришел предложить кое-что тебе, Софья.