Софья

3 июня, вот-вот наступит подходящее время

Маяк Чудес

– На Маяк нельзя прийти без приглашения, так уж он устроен, – говорит Серафим, не столько обращаясь к незваному гостю, сколько размышляя вслух. – Интересно, кто мог передать ему свое приглашение?

Манул погрузился в свое кресло так, что наружу торчат только голова и коленки. Кресло недовольно скребет по полу передней лапой. И снова этого не замечает никто, кроме меня.

– Мне не нужно приглашение, – отвечает тот, кто назвал себя Брецелем. – Я создан для того, чтобы нарушать правила.

Его имя то ли мне смутно знакомо, то ли что-то означает, но не могу вспомнить, что именно. Этот человек напоминает мне готический собор. Когда смотришь на строгие и правильные формы величественного сооружения, разглядываешь причудливые фигурки на стенах, узенькие окошки и резные башенки, очень хочется узнать, что там, внутри. Но, заглядывая в пустынное, прохладное пространство, видишь теряющиеся во мраке своды и дрожащие огоньки свечей, слышишь гулкое эхо своих шагов, вдыхаешь запах ладана – и становится не по себе. Здание подавляет тебя своим величием, оно хранит в себе слишком много истории, слишком много чужой боли и чужих надежд, слишком много воспоминаний. Оно просто «слишком» для тебя – и все тут, и когда выходишь на свет, то всегда испытываешь облегчение.

Так и Брецель – смотришь на его приятное, в сущности, лицо, на утонченные и вместе с тем не лишенные мужества черты, и в голову закрадывается мысль, что он, должно быть, очень интересный человек, с которым есть о чем поговорить. Но стоит только взглянуть в его голубые глаза, как сразу же хочется сбежать от него подальше, да вот только тело отказывается слушаться.

Если снять на видео, как бушует мощный ураган, и в самый его пик остановить просмотр, то можно получить приблизительное представление о том, что скрывает взгляд Брецеля: в застывшей картине, разрушительной по своей сути, есть свое великолепие, завораживающая красота силы, перед которой невозможно устоять. Мне хватает одного взгляда, чтобы у меня раз и навсегда пропало желание смотреть ему в глаза.

Я перевожу взгляд на стену, и мне совсем не нравится то, что вижу. Стрелка на «Чудометре» – приборе, заменяющем настенному зайцу левый глаз – которая раньше держалась на делении «норм.», теперь склоняется в сторону ноля.

Когда Брецель сказал, что пришел сделать мне какое-то предложение, возникло дурацкое ощущение, будто меня неожиданно вызвали на экзамен, к которому я никогда не готовилась, но от него зависит нечто очень важное, без чего жить будет можно, но что-то радостное утратится. Будто, если я провалю этот экзамен, то в мире разом исчезнут все воздушные шарики и мороженое в придачу.

– Это вы, что ли, отец-основатель секты маммонитов? – спрашивает Эльза с издевкой в голосе. – Что-то слишком много у вас в секте правил.

– Иногда я нарушаю правила, чтобы создавать новые. Я уловил дух этого местечка, не так ли, Серафим?

В его мягком, негромком голосе сквозит нечто, из-за чего не хочется с ним спорить. Он говорит, будто гвозди забивает, причем по самую шляпку, и в этом есть что-то притягательное. Идеальная осанка и плавные, будто разученные, движения позволяют предположить, что этот человек когда-то профессионально занимался танцами, а его пальто с двумя длинными рядами блестящих пуговиц скорее напоминает мундир.

Чего он от нас хочет? Чего он хочет от меня? Я думаю, что каждого из нас, включая Серафима, сейчас мучает этот вопрос. Отхожу поближе к закрытому окну с меркабурскими чудесами. Мне рядом с ним спокойнее. Я делаю вид, что разглядываю сквозь стекло стены сочных фруктовых цветов и коллекцию чудес, расставленных на полках, но от моего внимания не ускользает ни один из присутствующих в комнате. Я не знаю, что это – любопытство или осторожность, – но у меня словно вырастает лишняя пара глаз на затылке и еще один запасной глаз на тыльной стороне правой ладони.

Единственная, кто улыбается, – это Эльза. И улыбается она Брецелю, как старому знакомому. Или они друг друга знают, или я лысая негритянка. Конечно, эта пигалица мнит, что ей все дозволено, но в уме ей не откажешь – не стала бы она так ерничать с человеком, если бы не была уверена, что его не нужно опасаться (по крайней мере, ей самой).

Илья сосредоточенно щелкает по экрану «коммуникатора» – скрап-википедия у него там, что ли? Аркадий ерзает на стуле и явно что-то хочет спросить, но не решается. Паша-Неужели на корточках сидит у двери, его большие голубые глаза наполнены печалью. Я чувствую, что ему остро не хватает Инги, и не потому, что ему без нее плохо, а потому, что его главное желание – заботиться о ней, и без нее он понятия не имеет, куда себя девать и чем занять. Хотела бы я знать, куда исчезла Инга, и зачем она повсюду таскает с собой маленькую неумеренно веселую девочку. Шапкин ковыряется под ногтями и тихо бормочет себе под нос что-то неразборчивое. Я начинаю всерьез за него беспокоиться: мы, скрапбукеры, ко всякому привыкли, а вот у парня как бы крыша не поехала.

На реплику Брецеля никто не отвечает. Серафим вообще прикрыл глаза, будто задремал. Мне кажется, будто он чего-то ждет. Если бы он был настоящим котом, его уши бы сейчас настороженно поворачивались из стороны в сторону, как локаторы.

– Правила будут такие, – говорит Брецель. – Никто не вернется в реальный мир или в свой альбом, пока я этого не разрешу.

– Даже тот, кого сюда вообще непонятно зачем притащили против его воли? – поднимает голову Шапкин.

– Никто. – В голосе Брецеля звучит легкое удивление, словно ему никогда в жизни ни один человек не пытался возражать.

– Не надо было ставить на даче у мамы мышеловку, – говорит Аркадий.

– Никто не может выйти из этой комнаты, – медленно, почти по слогам, повторяет Брецель. – Точка.

– Но кое-кто может войти, – слышу я знакомый голос.

В комнату входит Лилиана. Складки ее платья развеваются, волосы собраны в кожаный шлем, глаза спрятаны за изумрудными очками.

– Серафим успел сделать мне новые, – подмигивает она мне, проходя мимо, и встает с другой стороны окна с меркабурскими чудесами, облокотившись на подоконник.

От Лилианы пахнет свежим ветром. Она выглядит так, словно только что приземлилась на крышу Маяка на моторном самолете. Возможно, так оно и было. Эльза морщит личико. Манул чуть заметно улыбается. Кресло растопыривает когтистую лапу и подбирает пальцы обратно, сжимая кулачок. Кошки так делают, когда они чем-то довольны.

– Лилиана! Не люблю скрапбукеров, у меня от них голова болит. Но видеть здесь тебя доставляет мне удовольствие, – говорит Брецель. – Я не ждал, что ты придешь.

– Кто ты и откуда меня знаешь? – Она упирает руку в бок.

– Хозяйка ателье «Депрессивный хорек», «шито белыми нитками» – у меня есть твоя визитка. Мне, знаешь ли, приходилось иметь дело с твоими клиентами. Когда надо создать видимость, они обращаются к тебе. «Специалистка по иллюзиям» – так они тебя называют. Иллюзии – вещь нужная. Мы с тобой поговорим отдельно, чуть позже.

– Мастер, – спокойно говорит она. – Я предпочитаю называть себя мастером иллюзий. И вряд ли нам есть о чем говорить с тобой. Ты ничего не понимаешь в моей работе. И никогда не поймешь. Это так же ясно, как и то, что тебе нужно полчаса, чтобы застегнуть пальто.

Я смотрю на Лилиану, а думаю почему-то об отце. Иногда ему достаточно просто появиться, чтобы все проблемы разрешились сами собой. Бывают люди, рядом с которыми стыдно капризничать и неуместно спорить по мелочам, и сиюминутные эмоции развеиваются, как пыль на ветру, а остается только самая суть. С меня постепенно спадает оцепенение, в голове начинает проясняться.

– Софья! – Брецель поворачивается ко мне. – Я хочу, чтобы ты знала: всем, кто здесь присутствует, да и не только вам, придется очень скоро распрощаться с Меркабуром. Всем v.s. скрапбукерам.

– Я не скрапбукер, – спешит уточнить Аркадий.

– Неужели? – Брецель приподнимает брови.

Паша вздрагивает и озирается по сторонам. Брецель переводит на него взгляд и продолжает, обращаясь к нему:

– Например, Инга… Я думаю, у нее осталось полчаса, не больше. Видели тут девочку с бубенцами?

Он говорит об Аллегре, но смотрит теперь на Эльзу. Лукавит, насколько я могу почувствовать это в Меркабуре, но в чем именно? Вспоминаю, как Эльза шепталась с Ингой как раз перед ее исчезновением, и начинаю кое-что подозревать.

– Эта девочка – маленькая ходячая подделка. Я устроил так, чтобы она увела Ингу.

Паша вскакивает и машет руками. От волнения он забывает даже те три слова, которые знал.

– Я думаю, как раз сейчас Инга знакомится с Маммоной, – продолжает Брецель. – Скоро они узнают друг друга по-настоящему.

Паша-Неужели бледнеет, снова садится на корточки и обнимает себя руками.

– Ты все правильно понял. У тебя красивые глаза, их можно сделать из стеклянной мозаики. Хорошая будет карточка.

Эльза отворачивается и делает вид, что увлечена видом на райскую тропическую лагуну, который в данный момент открывается из окна с природными чудесами. Почему она перестала смотреть на Брецеля? Елки-палки, кажется, впервые в жизни я пожалела, что мне недостает чувствительности. Если бы только я могла в Меркабуре воспринимать вещи так же тонко, как умею это делать в реальном мире! Да, но язык-то у меня еще не отнялся.

– Почему Инга и почему я? – спрашиваю я. – Почему четыре уровня?

Или все-таки наполовину отнялся? Речь у меня выходит какая-то бессвязная, но Брецель отлично понимает мой вопрос.

– Инга мне слишком мешает. А ты мне нужна.

– Вы хотите, чтобы я стала маммониткой?

– Это не доставило бы мне удовольствия. Нет, Софья, к тебе у меня другое предложение. Эксклюзивное. Если бы у маммонитов получилось добиться своего, тебя бы привел ко мне мнеморик, и я бы предложил то же самое. Но они не знают тебя так, как знаю я. Никто не знает, даже ты сама.

Брецель ни к кому не подходит близко, он держится у дальней стены и говорит издалека. Немного странно, когда человек делает тебе важное предложение стоя за несколько метров. Его негромкий голос, тем не менее, отчетливо разносится по тихому залу.

– Софья, я знаю о тебе то, чего не захотел тебе сказать куратор. Вот она, – Брецель показывает на Лилиану, – тоже наверняка не захотела. Они все тебе врут. Сказки небось рассказывают? «Меркабур не разрешает», «ты должна узнать сама»… Они тебя просто используют. Каждый – в своих целях, им так выгодно.

Я смотрю на Лилиану, но зеленые очки скрывают от меня ее реакцию.

– Ты не знаешь своей природы, а я тебя вижу насквозь, – продолжает Брецель. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Знаю, как трудно тебе находиться среди толпы, знаю, как противно в автобусе столкнуться с чужими мыслями и чувствами, которые могут отталкивать сильнее, чем запах пота и чеснока, знаю, что городской парк кажется тебе адом, знаю, что музыка в маршрутке сводит тебя с ума, знаю, сколько образов рождается в твоей голове каждую минуту. Еще я знаю, что напоминаю тебе ураган, и знаю, как это тяжело: уметь видеть то, что люди пытаются скрыть. Ты – сама восприимчивость, ты – тонкий музыкальный инструмент, ты откликаешься на мельчайшее изменение среды: едва уловимое движение ветра, рябь на воде, чье-то мимолетное желание, легчайшая смена оттенков настроения.

Я замираю, но это больше не похоже на прежнее оцепенение, просто целиком погружаюсь в его слова. Никто и никогда не описывал моих ощущений так, будто сам их переживал. Иногда мне казалось, что Магрин читает мои мысли, но он подмечал лишь то, что было на поверхности, а Брецель затронул глубину, в которую я сама порой боялась заглянуть. Никто и никогда не понимал меня так, как этот странный человек в длинном пальто с двумя рядами пуговиц.

– Я предлагаю тебе защиту. Ты сама будешь выбирать, что тебе чувствовать.

– И я все забуду? Как маммониты?

– Ты сама будешь выбирать, что тебе помнить.

– Чего ты от меня хочешь?

После того, что он сказал, я больше не могу обращаться к нему на «вы». Ощущение близости рождается мгновенно, словно мы вместе только что висели над пропастью.

– Буду с тобой откровенен с самого начала. Ты нужна мне как прибор высокой чувствительности. Взамен я готов о тебе заботиться. Не так, как они, – кивает он на Серафима.

– А как? Протирать тряпочкой и держать в стеклянном шкафчике? – усмехается Лилиана.

Брецель не обращает на нее внимания.

– Все будет честно, все будет открыто. Никаких тайн, никаких недоговорок. Мы с тобой начнем с того, что сядем и поговорим о твоем предназначении. Я готов показать тебе твою природу.

Мне чертовски нравится то, что он говорит. Где-то в глубине души я всегда хотела, чтобы однажды появился человек, который предложил бы мне нечто подобное. И если бы это был кто-то другой, согласилась бы, не раздумывая. Но я напоминаю себе, что это из-за Брецеля появилась Тварь и это из-за него молодой парень сделал смертельный шаг из окна.

– Я не убивал того человека. – Он и вправду видит меня насквозь. – И Маммона тоже. Нам с ней не доставляет удовольствия убивать. Тот парень сам хотел умереть.

В последнем предложении правда звучит так отчетливо, что в нее невозможно не поверить: он сам хотел.

– Зачем тебе прибор? – спрашиваю я. – Чего ты хочешь вообще?

Мне почему-то трудно выражать свои мысли, будто я ребенок и только что научилась говорить. Брецель понимает меня без слов. Он говорит со мной так, словно в комнате никого больше нет.

– Порядок и стабильность – вот и все, что мне нужно. С вами, скрапбукерами, мир становится слишком изменчивым, ему недостает устойчивости.

– Ты хочешь, чтобы нас не было?

– Я хочу, чтобы вы перестали заниматься скрапбукингом. Но, если ты уйдешь со мной прямо сейчас, обещаю тебе: все, кто есть сейчас в этой комнате, останутся v.s. скрапбукерами. Я сделаю для них исключение.

– Хорьку понятно, что мы и так останемся, – подает голос Лилиана. – Софья, пожалуйста, не слушай его. Я пришла сюда специально, чтобы не дать никому запудрить тебе мозги.

Я поднимаю ладонь – прошу ее пока помолчать. У меня еще есть вопросы.

– А Инга? Она тоже останется скрапбукером?

– Нет.

Я хочу спросить почему, но тут мое внимание привлекает Паша. Он лежит на полу, скрючившись и подтянув длинные ступни к подбородку. Глаза его закрыты, руки сжаты в кулаки, лицо побледнело. Мне хочется подойти к нему, укрыть одеялом и погладить по голове, как больного ребенка. Я даже делаю шаг вперед, но тут он приоткрывает один глаз и приподнимает большой палец, мол, все в порядке.

Я быстро перевожу взгляд на Брецеля: он в этот момент смотрит на Эльзу.

– Кроме твоей подружки Инги, тебя никто больше не волнует? – ехидно спрашивает она.

– Здесь, в комнате, пятеро скрапбукеров и один художник, который работает с потоком, – говорит Брецель. – Даю тебе обещание, что оставлю для них возможность работать с Меркабуром. В этом городе – только для них.

– Софья, общаться с Меркабуром никому не запрещается, было бы желание и талант. Так было, так будет, и не ему это менять, – говорит Лилиана.

Серафим остается невозмутимым, только кресло шаркает задней лапой, будто закапывает какую-то гадость.

– Давайте посмотрим на факты, – говорит Брецель. – Я пришел сюда без приглашения. Маммонитов сейчас в городе больше, чем скрапбукеров. С каждым днем, с каждым часом их число только возрастает. Ни один из вас не может уйти без моего разрешения, и ты, Лилиана, в том числе. Так кто же из нас прав?

– Я не знаю, – честно отвечаю я.

– А что ты чувствуешь? – Он бьет в точку.

Закрываю глаза и прислушиваюсь к ощущениям.

Не могу разобраться, кто из них прав – Лилиана или Брецель, и вряд ли кто-то из них способен предсказывать будущее, но совершенно ясно чувствую: рядом с Брецелем я буду в безопасности, под защитой, тут он говорит правду. Но я все еще не готова дать ему ответ.

– Ты сомневаешься? Хорошо. У меня есть один последний аргумент. – Он поворачивается к Эльзе и говорит: – Возьми, пожалуйста, у Ильи его игрушку.

Та улыбается и подходит к Илье, который все это время тыкает в кнопки своего меркабурского «коммуникатора». Наверное, в следующем поколении младенцы будут рождаться сразу с каким-нибудь гаджетом в руке.

– Илья, отдай, пожалуйста, Эльзе твое устройство. Ненадолго, для эксперимента.

Илья колеблется, но потом отдает «коммуникатор» девчонке.

– Эльза, отойди, пожалуйста, на несколько шагов. Вот так, отлично. Теперь сломай его.

– Не надо! – возмущается Илья и кидается к Эльзе, но она уже успевает бросить игрушку на пол и растоптать ботинком на толстой подошве.

Корпус трескается, из него вываливаются какие-то детали. Илья замахивается на девчонку кулаком, потом опускается на корточки и со всей силы бьет ладонью об пол. По залу проносится гневный вихрь.

– Ты офонарела, что ли? – срывается его голос до визга. – Дура бешеная! У меня же почти получилось!

Эльза все еще мило улыбается, из-под подошвы черного ботинка торчит растерзаннная плата. Илья ползает на коленках, собирая остатки своего устройства.

– Теперь же заново, заново все начинать, – почти плачет он, поднимает голову и с упреком говорит Эльзе: – А если он тебе скажет ножом меня пырнуть? Там, в реале?

– Но он не говорил, – спокойно отвечает она.

– Да сойди же ты с платы, мать твою за ногу! Дрянь, ах ты дрянь мелкая.

Она пожимает плечами и отходит в сторону.

– Мальчик думал, что он вот-вот найдет лазейку в сетке, которая не дает вам вернуться в реальный мир, – говорит Брецель.

– Я не думал! – кричит Илья. – Я бы смог!

Мне хочется закрыть глаза и заткнуть уши. Больно слышать, как Илья бормочет ругательства. Я знаю, что он просто вспыльчивый подросток, что все его игрушки имеют значение только для него самого, он сейчас совсем как маленький ребенок, заплакавший оттого, что у него отобрали совочек и ведерко. Все дело в том, что, когда плачет ребенок, мне тоже больно… Так уж я устроена.

Брецель расстегивает одну пуговицу на своем пальто, внимательно смотрит на меня и снова застегивает. Боль исчезает, словно ее никогда и не было. Я все так же ясно понимаю состояние Ильи, но мне уже совсем не больно. Только что комок подкатывал к горлу, а теперь в животе приятная легкая наполненность, словно я съела хрустящую печеньку.

– Как ты это сделал? – спрашиваю я.

– Соглашайся на мое предложение – и ты никогда больше не будешь испытывать чужой боли.

Мне очень хочется ему верить. Трудно не верить человеку, который способен понять тебя, как никто другой, и не просто понять, но говорить вслух о вещах, которые никто больше не хочет со мной обсуждать. Словно мне пришлось долго штудировать учебник чужого языка, и никто не удосуживался объяснить мне правила или хотя бы продемонстрировать произношение, а теперь нашелся человек, который с ходу дал мне первый урок. Ну как можно ему не верить?

И тут я вижу за окном нечто, что заставляет меня на мгновение забыть о Брецеле. Окно с меркабурскими чудесами напоминает компьютерную заставку: стены меняют цвет, одни предметы становятся ближе, другие – дальше, третьи вообще исчезают, альбомы сменяются открытками и наоборот, появляются рамки для фотографий и скрап-шкатулки, блокноты и тэги, и снова теряются в глубине полок, но в этом бесконечном процессе сохраняется свой ритм, к которому привыкаешь и через некоторое время перестаешь обращать на все это внимание.

Как вдруг размеренную смену картин нарушает стремительно движущийся объект, над которым клубится облачко пара. Спустя несколько секунд мне удается его разглядеть. По дальней полке из круглой дыры в стене, похожей на мышиную нору, мчится крохотный пассажирский поезд, из трубы паровоза поднимается дым. Когда полка кончается, между ней и следующей полкой протягивается мостик с рельсами, и состав благополучно перебирается дальше. Он едет к нам, и, чем меньше становится расстояние между ним и окном, тем больше деталей можно разглядеть. Никогда не видела более чудесатой механической игрушки, чем паровоз, который тянет за собой этот маленький состав. Крутятся колеса, переплетаются вдоль корпуса блестящие трубы, мерцают таблички с буквами, которых пока не разобрать. В кабине светится огонек, который мне что-то напоминает. Даже в этом окне он выделяется особенной чистотой и яркостью. Только однажды я видела такой свет – в зеркале, в груди у девушки с мраморной кожей. Огонек в кабине чудесатого паровоза манит меня, как окна родного дома после долгого путешествия. Ощущение безопасности, исходящее от Брецеля, разом меркнет рядом с ним.

Я поворачиваюсь к манулу и спрашиваю:

– Антивирус – это поезд?

– Пална, ты хорошо себя чувствуешь? – беспокоится Илья, перебирая на столе останки своего «коммуникатора».

– Наконец-то! – Серафим открывает глаза, выбирается из кресла, пружинящей походкой устремляется к окну и распахивает створки.

Аркадий, который только что сидел возле Паши и гладил его по плечу, тоже подходит к окну. Брецель морщится, достает из кармана очки и надевает их. Линзы отливают синим, на них почему-то больно смотреть. Очки Серафима заполнены потоком, и я думаю о том, что очки Брецеля работают по сходному принципу, но мне совсем не хочется знать, что прячется внутри стекол.

Эльза довольно улыбается. У нее такой вид, словно это она прислала поезд.

– Внимание-внимание! – торжественно объявляет Серафим. – На станцию «Маяк Чудес» прибывает самый чудесный из всех чудесных поездов – экспресс «Скрапландия».

– Тот самый? – с затаенным восторгом в голосе спрашивает Лилиана.

– Тот самый, – отвечает манул. – Я знал, что он никогда не опаздывает.

Как и у любого мира, у Меркабура есть свои тайны, мифы и сказки. Он похож на матрешку: стоит только одной сказке стать реальностью, как в ее пределах тут же находится новая. И так до бесконечности.

Я много раз слышала байку про поезд, затерянный где-то в мирах Меркабура. Скрапбукер, который попадет на этот поезд и доедет на нем до конечной станции, станет Самым. Только неизвестно, каким именно – самым счастливым или самым несчастным, самым сильным или самым беспомощным, самым веселым или самым печальным. Такой поезд-легенда, можно сказать «летучий голландец» Меркабура, если бы не одно «но». В обычном мире никто всерьез не верит в «летучих голландцев» и лохнесских чудовищ, но скрапбукер, не признающий чудес, – это нонсенс, это как пилот, который не верит в летающие машины. Легендарный поезд для скрапбукеров – как «Дисней-Лэнд» для советского ребенка в восьмидесятые. Все знают, что он где-то существует, но никто не надеется побывать там.

– Красивый, – говорит Аркадий. – Я согласен быть его машинистом в следующей жизни.

– Хранителем поезда интереснее, – говорит Серафим, а потом обращается ко мне: – Ты, конечно, слышала про «Скрапландию», но наверняка не знаешь, почему пассажир этого экспресса может стать «самым-самым», только неизвестно каким?

В голосе его звучит упрек. Елки-палки, а почему я должна знать ответ на этот вопрос? Ну почему он так меня не любит? Можно подумать, я ему наступила на любимую мозоль.

– Стать «самым-самым» может любой v.s. скрапбукер, – объясняет манул. – Такова природа его таланта – есть что-то одно, в чем он может быть самым лучшим. Когда поезд прибывает в конечную точку, поток проявляет в нем самое главное – его внутреннюю сущность, и усиливает в сотни раз. Есть одно «но»… Если это произойдет, то уже нельзя будет ни остановиться, ни отказаться: хочет он этого или нет, скрапбукер будет выполнять то, что ему предназначено.

– Значит, если я поеду на этом поезде, то узнаю о своем настоящем предназначении, – размышляю я вслух.

– Именно так, – подтверждает манул. – Но не каждый может стать пассажиром «Скрапландии». И не каждому дано добраться до конечного пункта.

– И как же на него попасть, на этот чудо-поезд? – спрашивает Илья.

– Приобрести билет, конечно. Муррмяу!

В ответ на гортанный кошачий звук в окно влетает самый настоящий воздушный шар размером с настольную лампу: белый с желтым купол обтянут сеткой, по бокам плетеной корзинки висят мешочки с песком. Из корзины торчит листок пожелтевшей бумаги, свернутый в рулон и перевязанный шнурком.

Шар зависает возле Серафима, который успел вернуться в свое кресло. Манул достает рулон, разворачивает его и читает вслух заголовок:

– Выдержка из правил перевозки пассажиров. – Он делает паузу, наблюдая за тем, как полосатый шар вылетает обратно в окно, а потом зачитывает правила: – Первое: количество пассажирских мест в поезде «Скрапландия» – одно. – Я слышу вздох разочарования – это Илья, он небось уже настроился на поездку. Между тем Серафим продолжает читать: – Второе: поезд «Скрапландия» подтверждает решение о выдаче билета тремя гудками. Третье: в качестве оплаты проезда принимается открытка, изготовленная желающим приобрести билет. В ней должно быть отражено и обосновано намерение возможного пассажира совершить путешествие. Четвертое: поезд следует по маршруту – «Меркабур – Кудапож». Изменение конечного пункта поездки не предусмотрено. Пятое: поезд не гарантирует доставку пассажира в конечный пункт, если не будут выполнены требования, указанные в полном перечне правил пассажиро-перевозки. Шестое: при посадке в поезд пассажир обязан отказаться от своего физического присутствия где-либо, кроме Меркабура. Подписание полного перечня правил перевозки перед началом путешествия означает полное и немедленное перемещение пассажира в Меркабур до окончания поездки. Седьмое: проездной билет возврату и обмену не подлежит. Его утеря недопустима ни в одном из миров. Отказ от поездки невозможен.

Когда манул заканчивает читать, в комнате на некоторое время повисает тишина. Все переваривают услышанное, включая меня.

Ко мне наклоняется Лилиана и говорит:

– Софья, ты должна попробовать. Ты принадлежишь ему, помнишь? Ты – идеальный скрапбукер для того дела, о котором мы с тобой говорили в моей визитке. Хорьку понятно, что этот поезд – идеальный шанс для тебя.

Я отлично понимаю, что она имеет в виду. Только самый-самый скрапбукер сможет справиться с Тварью. Только самый-самый сможет остановить Брецеля. Я вопросительно смотрю на человека в синих очках и длинном пальто.

– Путешествие на поезде может быть долгим, очень долгим. Я могу дать тебе ответ на твой вопрос прямо сейчас. – Голос Брецеля звучит совсем тихо, но я по-прежнему ясно различаю его слова, будто он говорит мне на ухо. – В этом поезде у тебя не будет выбора. А я дам тебе выбор. Ты будешь знать о себе все и сама решать, как тебе поступать.

– На самом деле, нет никакой разницы, – подает голос Эльза, и все оборачиваются к ней. – Есть один конечный пункт – твое предназначение и два разных пути к нему: ты можешь отправиться туда на поезде, а можешь – с Брецелем. Просто выбираешь: прилететь в незнакомый город на самолете или въехать в него на автомобиле. Если ты принадлежишь воздуху, то увидишь одну картину, а если земле – то другую, но суть пункта назначения от этого не поменяется.

Брецель смотрит на Эльзу с интересом. Жаль, что за синими стеклами не видно его глаз.

Поезд за окном останавливается у маленькой, будто игрушечной, станции и подмигивает мне огоньком, от чего в груди просыпается приятное легкое жжение, словно после антипростудного бальзама. В окно врывается ветер, треплет мои волосы, бросает их мне в лицо. Я откидываю прядь назад и говорю:

– Я хочу приобрести билет. Я попробую.

– Кто еще хочет? – спрашивает манул.

– Я хочу, – сразу же поднимает руку Илья.

– Это не для таких, как я, – качает головой Эльза.

– Я не умею делать открытки, – вздыхает Аркадий.

– Ты же знаешь, я нужна в городе, – разводит руками Лилиана.

Неужели, все еще свернувшийся калачиком, чуть заметно кивает головой – подает мне знак одобрения. Кресло Серафима вцепляется всеми когтями в пол, словно дает понять, что никуда не собирается. Шапкин смотрит на нас с таким видом, словно его только что спросили, как проехать на Альфа Центавру. На лице его читается усталость. Отпустил бы его Брецель, что ли…

– Я могу, – слышу шепот в ухе.

Смотрю на человека в длинном пальто, но губы его сомкнуты, и, тем не менее, я слышу его голос:

– Софья, ты еще можешь передумать. Мое предложение в силе до тех пор, пока ты не сядешь в поезд. Я отпущу художника, если ты хочешь. – Он расстегивает одну пуговицу на своем пальто и говорит: – Дмитрий, ты можешь уйти. Выйдешь из этой комнаты – и окажешься у себя дома.

Дима! Конечно, как же я могла забыть – брата Семена звали именно так!

– Почему вдруг? – приподнимает брови манул.

– Он не скрапбукер, – коротко отвечает Брецель.

Дима поднимается и быстрыми шагами направляется к двери. Он уходит по-английски, не прощаясь. Правильно, кто же говорит «до свиданья» собственным галлюцинациям.

– Как мне сделать открытку без материалов? – задаю я вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно.

– О, это очень просто, – охотно откликается Лилиана.

Она достает из кармана белую нитку с иголкой и лоскуток ткани, делает несколько стежков и бросает его в угол. Некоторое время пространство мерцает и переливается, словно в комнату проникло северное сияние, а потом в углу появляется мой собственный рабочий стол со всеми ящиками, инструментами и материалами.

– Как ты это делаешь? – удивляюсь я.

– Небольшая иллюзия. Все очень просто – шито белыми нитками, – смеется она. – Давай твори.

Я усаживаюсь за стол. Трудно работать, когда за тобой внимательно следят несколько пар глаз. Хочется попросить Лилиану сделать ширму.

– Нет, – слышу я шепот Брецеля. – Я должен тебя видеть. И помни: если ты уедешь на этом поезде, они все станут маммонитами, каждый из них.

Я пропускаю его слова мимо ушей, если сейчас буду про это думать, у меня не получится сделать карточку. «В открытке должно быть обосновано намерение совершить путешествие» – так, кажется, было написано в правилах перевозки? И что они хотели этим сказать? Уф, не люблю эти бюрократические обороты. Какие-то они безжизненные. Наверное, это должно означать, что мне нужно объяснить тому, кто выдает билеты, почему я хочу попасть на поезд и отправиться на нем в загадочное место под названием Кудапож.

Нужно быть честной, ведь поток и так знает обо мне все. Когда Серафим рассказал про поезд, во мне впервые родилась надежда, что если я отправляюсь в эту поездку, то, возможно, смогу справиться с Маммоной. Но я бы все же предпочла, чтобы с ней разобрался кто-нибудь другой, потому что Тварь пугает меня больше, чем что-либо другое в этом мире или в Меркабуре. Например, у Инги это наверняка получится гораздо лучше. Я стараюсь не думать о ней, потому что человек в пальто читает мои мысли, а мне сейчас вовсе не нужно, чтобы он понял знаки, которые подает мне Паша-Неужели.

Я бы хотела сказать, что больше всего мной движет желание помочь всем, кто стал жертвой маммонитов, кто забыл лучшее в своей жизни и пережил тот страшный момент, когда случайная мысль становится совершенным преступлением, но часть меня сопротивляется этому. Они все: Лилиана, Серафим и даже Паша-Неужели – будут на меня надеяться, а я не хочу этого. Жизнь продолжает надо мной издеваться, возлагая ответственность, о которой я не просила.

Как бы там ни было, все это – лишь рассуждения о том, как поступить правильно, а я никогда не была сильна в рассуждениях. Я уверена только в одном желании, которое живет в моем сердце, и оно настолько сильное, что ничего не могу с ним поделать. Я хочу узнать свою собственную тайну. Хочу узнать, почему в моем альбоме нет хранителя, и почему каждый раз, когда делаю страницу для него, моя кожа приобретает цвет камня, и что это за огонек я видела однажды в зеркале, и почему он так похож на свет в кабине паровоза «Скрапландии», и почему так манит меня к себе. Я хочу узнать, в чем заключается мое предназначение, и как оно связано с этим огоньком. Об этом должна быть моя открытка.

Я беру ножницы, лежащие на столе, – точную копию моих настоящих ножниц с крохотными бабочками на ручках. Ищу в ладонях привычное ощущение потока, но никак не могу поймать его. Все правильно, я же нахожусь в Меркабуре… Этот мир весь соткан из потока.

Как можно нарисовать картину, если ты находишься внутри тюбика с краской? Только одним способом – найти более яркую и стойкую краску. Я смотрю на огонек в поезде за окном и пытаюсь вспомнить ощущение из альбома – мягкий, нежный, чистый свет, льющийся сквозь меня, а в ответ слышу звонкое дыхание ветра.

Если я принадлежу потоку, то пусть он сделает этот выбор за меня. В его силах сделать такую открытку, которую можно поменять на билет, и пусть он решает, нужно ли мне это путешествие.

Мои руки берут лист белой бумаги и простой карандаш. Одна за другой на листе появляются ломаные линии. Карандаш в моих руках рисует карту незнакомого города – пункта моего назначения. Улицы и площади, парки и скверы, узкая лента реки, широкие проспекты и крохотные переулки, прямоугольники домов, изгибы дорожных развязок – мой несуществующий город – совсем как настоящий. На этой карте я хочу найти свое место, поэтому ставлю на ней точку – заклепку, а потом вырезаю из красной бумаги жирную стрелку и прикрепляю к карте так, чтобы она указывала на точку.

Я откладываю карту в сторону, беру основу для открытки, белый и желтый акрил и рисую фон из вертикальных полос. Здесь, в Меркабуре, не нужно дожидаться, пока он высохнет, он застывает по одному моему желанию, и можно сразу приклеивать к основе мою карту.

У меня в коллекции где-то есть картинка с маяком, точно помню. Я открываю ящик стола, достаю папку и быстро нахожу в ней «морской» набор. Теперь с левой стороны, закрывая часть карты, располагается картинка с маяком – обычным береговым маяком в бело-красную горизонтальную полоску.

Потом я рисую на толстом белом картоне облака, вырезаю их и размещаю сверху – пусть «плывут» по открытке. Голубой силуэт парусника выпадает на стол сам. С обратной стороны я приделываю к нему петельку, а поверх карты протягиваю по вертикали тонкий шнурок, продеваю его сквозь эту петлю и завязываю ниже карты узлом, который, как я надеюсь, напоминает морской. Теперь мой кораблик может перемещаться по карте вверх и вниз.

Последняя деталь – небольшой конверт из крафт-бумаги, он символизирует место для билета. Я приклеиваю его в левом нижнем углу, большей частью спрятав под карту.

Когда заканчиваю работу с открыткой, уже знаю, какой выбор сделал за меня поток. Потому что, как только я беру в руки карандаш, чувствую, что словно становлюсь его продолжением, и внутри меня просыпается то хрупкое и трогательное, что не имеет названия и роднит меня с огоньком в поезде. Пока мои руки заняты работой, оно становится сильнее и шире. Я – инструмент, который рисует единственно верную линию, и в тот момент, когда сквозь меня льется поток, я испытываю наслаждение настолько тонкое, что оно не поддается описанию словами. Если принадлежать Меркабуру означает переживать эти ощущения снова и снова, то я готова. Каким бы ни было мое предназначение, если меня приведет к нему этот свет – мягкий свет пронзительной чистоты, я готова его исполнить.

Теперь в комнате пахнет солнцем. Брецель достает из кармана клетчатый платок и подносит его к носу. Лилиана довольно улыбается, будто я ее лучшая ученица и только что сделала тройное сальто с переворотом.

Илья тоже заканчивает возиться. На маленьком столике у него ноутбук и принтер – я и не заметила, когда Лилиана сделала для него копию рабочего места.

– Я все, – говорит он и с удовлетворенным видом откидывается на спинку стула.

– Где покупают билеты, там должна быть касса, – сообщает Серафим.

Лилиана достает еще один лоскуток, быстро вышивает на нем какой-то сложный вензель, бросает на пол – и посреди комнаты вырастает деревянный киоск с черепичной крышей, круглым окошком и вывеской «КАССА ЭКСПРЕССА». Возле окошка висят две таблички. На первой написано:

Расписание движения экспресса «Скрапландия»: поезд отправляется в подходящее время.

А на второй:

Стоимость билета: одна подходящая открытка.

– Илья, поскольку Софья еще не закончила, давай начнем с тебя, – предлагает Серафим.

Голос его звучит как-то приглушенно, будто издалека. Как это я не закончила? Я делаю шаг по направлению к кассе, но тут же останавливаюсь. Воздух между мной и домиком кассы переливается оттенками радуги, словно стенка мыльного пузыря.

Лилиана стоит спиной к кассе и показывает мне какие-то знаки. Я подхожу вплотную к радужной стенке. Она говорит тихо, почти шепотом, и не смотрит на меня, делает вид, будто разглядывает поезд за окном.

– Софья, я тебя спрятала. Кое-кто, – она чуть заметно кивает головой в сторону Брецеля, – думает, что ты все еще сидишь за столом и делаешь открытку.

– Как ты умудрилась обмануть его? Он же видит все на свете.

– Ну я же, в конце концов, мастер иллюзий. И я тоже умею нарушать правила. Эта касса – маленькая фикция. Хорошо получилась, правда? Как настоящая! Сейчас появится хранитель поезда, и ты отдашь ему свою открытку.

– А как же Илья?

– Его бы все равно никто не пустил на этот поезд. Илья будет пока отвлекать Брецеля, уж мы с Серафимом об этом позаботимся.

– Лилиана, но как же вы? Я имею в виду, вы все? Вдруг я уйду, а вы все станете маммонитами, как говорит Брецель? Я обещала помочь тете Шуре и вашей подруге Лидусе.

– Софья, самый верный способ для тебя помочь всем нам – отправиться в путешествие на этом поезде. Такой шанс выпадает раз в жизни. И потом, с нами останется Инга. Ты же не веришь…

– Ни на минуту, – перебиваю я Лилиану.

Сквозь радужную стену Паша-Неужели, на которого никто не обращает внимания, показывает мне большой палец, поднятый вверх. В его огромных голубых глазах прячется улыбка. Мое внимание отвлекает кошачья морда на спинке кресла Серафима, которая ни с того ни с сего подмигивает мне одним желтым глазом. Что бы это значило? Это и вправду было или мне показалось? Кресло, вопреки обыкновению, не шевелит ни одной лапой.

– Возьми Хорю. – Лилиана двигает ко мне ногой коробочку, стоящую на полу.

Эта самая коробочка с медной крышкой, украшенной лампочками и шестеренками, которая раньше висела у нее на поясе. Лилиана еще разговаривала с ней. Наверное, я была права, когда думала, будто эта штука – что-то вроде рации.

– Взять что? Что у тебя там?

– Депрессивный хорек. Если ты будешь в чем-то сомневаться, просто открой крышку и спроси его. Запомни: один стежок – есть шанс на успех, два стежка – хороший шанс, пять стежков – почти стопроцентная вероятность успеха. Больше пяти не бывает никогда.

М-да, неблагодарное это занятие – делать предположения, когда ты имеешь дело с v.s. скрапбукерами. А он мне нужен, этот хорек?

– А как же ты без него? – спрашиваю я.

Брецель там, за радужной стеной, берется за пуговицу на своем пальто. Его движение не может ускользнуть от внимания Лилианы.

– Ну все, мне пора. Да, и привет тебе от Магрина!

Эмиль? Где она его видела? Когда? Я не успеваю задать вслух ни одного вопроса, потому что она поворачивается и начинает что-то говорить, обращаясь к Брецелю, но я не могу разобрать ни слова, словно между нами звуконепроницаемая перегородка. Я подбираю коробку и верчу ее в руках. Сзади есть клапан, и у меня получается прикрепить ее на ремень джинсов.

– Пассажирка? – слышу я сзади голос и оборачиваюсь.

На подоконнике сидит усатый старичок в огромной фуражке, с сумкой через плечо. Он тыкает в меня пальцем – так что я сразу вспоминаю плакат «Родина-Мать зовет» и понимаю, что у меня нет выбора. В окно врывается ветер, радужная стенка колеблется и вот-вот лопнет.

– Ты – пассажирка? – повторяет старичок, придерживая фуражку.

Он одет в голубую толстовку с джинсовым воротничком, на груди у него табличка с названием поезда, а на фуражке вместо кокарды – большая пуговица. Усы у старичка роскошные – белоснежно-седые, пушистые и ухоженные, как хвост домашнего кота.

Я неуверенно киваю.

– Билет есть? – Он прищуривается, протягивает руку и щелкает пальцами, словно уже нащупал невидимый билет.

– Ээээ… Я бы хотела его приобрести.

– И ты знаешь цену билета?

Я смотрю на свою карточку, и мне вдруг приходит в голову, что в моей открытке нет ничего, что говорило бы о поезде, – ни малейшей детали. Она скорее похожа на билет на круизный лайнер или, на худой конец, пароход. Неужели я ошиблась с этой карточкой?

– Давай ее сюда. Я уже слишком стар, чтобы бегать за тобой.

Старичок говорит это таким тоном, словно он годами бегал марафоны в поддержку моего благополучия. Я подхожу к окну и протягиваю ему карточку. У меня дрожит рука, а он смотрит на нее мельком и сразу же говорит:

– Одна подходящая открытка. Принято! Прошу получить билет. – Старичок кладет мою открытку в сумку и протягивает мне билет.

Билет на «Скрапландию» – это тоже скрап-карточка. Я смотрю на нее, но детали расплываются у меня перед глазами. Пытаюсь сосредоточиться, но никак не могу найти время отправления. Бросаются в глаза надписи вверху и внизу билета:

причем нижняя надпись напечатана вверх ногами.

В углу стоит штамп в виде циферблата, мне с трудом удается разобрать буквы по кругу штампа:

– А когда наступит подходящее время? – спрашиваю я.

– Уже наступает! Прошу пройти на перрон.

Я сажусь рядом со старичком на подоконник и замираю от волнения – все-таки не каждый день отправляешься в путешествие в загадочный Кудапож. Там, за окном, теперь платформа, у которой стоит поезд, окруженный облаком пара и пыхтящий от нетерпения.

У меня в руках заветный билет, о котором мечтают все v.s. скрапбукеры мира. Толстый желтый картон пахнет новыми впечатлениями, как книжка с полки моей библиотечки приключений и фантастики в детстве. Сейчас я открою первую страничку самой увлекательной в мире книги для v.s. скрапбукеров. Конечно, здорово было в детстве погружаться под воду, летать на воздушном шаре и обживать необитаемый остров вместе с героями Жюля Верна, но вот эту книгу я бы предпочла читать, уютно свернувшись в кресле под пледом, с чашкой горячего чая. Ощущение кажется мне смутно знакомым, и я на мгновение погружаюсь в воспоминания. Нечто похожее я уже испытывала однажды: когда ложилась спать с первыми лучами солнца в своей мансарде в родительской квартире, а в сумочке у меня лежала моя самая первая скрап-открытка. Сколько всего пришлось мне пережить потом! Некоторые воспоминания до сих пор причиняют мне боль. Но если бы не та открытка, я бы до сих пор работала начальником отдела выпуска документации. У меня дрожь бежит по всему телу от одного только названия своей бывшей должности.

Вот бы точно знать, что там, в конечном пункте поездки, загадочном Кудапоже, меня ждет награда, а не наказание. Но в этом никогда нельзя быть уверенным.

Однажды я спросила у Магрина:

– Эмиль, почему я каждый день просыпаюсь с таким чувством, что в моей жизни вот-вот случится что-то из ряда вон выходящее?

– V.s. скрапбукер всегда живет, как по канату ходит, ты же знаешь.

– А оно того стоит?

– Стоит, Софья, стоит, даже если под канатом – бездонная пропасть.

В тот момент в его больших внимательных глазах, где всегда плещется темное море, я увидела солнечный луч, прикоснувшийся к поверхности. От такого солнца весной расцветают подснежники. Этого было достаточно, чтобы поверить ему раз и навсегда.

Интересно, где сейчас Эмиль? Знает ли он, что я смотрю на поезд и вспоминаю о нем, прежде чем подняться в вагон «Скрапландии»? Он всегда просил меня советоваться с ним перед тем, как ввязаться в какую-нибудь историю. И обещал быть рядом.

– Уважаемая пассажирка, мы отправляемся через пять минут. Поезд ждать не будет, – торопит меня старичок. – А вам еще надо подписать согласие с правилами перевозки.

Когда вернусь, все будет по-другому. Я уже не буду такой, как прежде. Один шаг – и я перестану принадлежать себе, один шаг – и я отдам себя Меркабуру. Шаг навстречу своей тайне, шаг навстречу страху, который щекочет меня за пятки. Даже не знаю, что во мне сейчас сильнее – любопытство или тревога, но нечто внутри, в самой глубине сердца, подсказывает, что я смогу преодолеть свой страх. Неважно, боишься ли ты что-то узнать, или узнаешь о том, чего боишься, или то, чего ты боишься, узнает тебя, потому что все это на самом деле – одно и то же.

Я набираю полную грудь воздуха и спрыгиваю на платформу. Паровоз издает три протяжных гудка.