Инга

3 июня, через полчаса будет четвертое, время выбирать радость

Меркабур

– Только не называй ее моим именем! Все что угодно, только не обращайся к ней так же, как ко мне, – уже в третий раз хриплым полубасом требовала карлица, выпучив на меня глаза.

– Какая сердитая радость, – рассмеялась незнакомка в зеленом. – Радость-сердючка!

– Хочу и сержусь! Имею право! – Коротышка тряхнула головой, и бубенчики на ее шапке дружно зазвенели.

Дио мио! Две ожившие внутренние радости – это уже как-то чересчур! Одна из них – определенно подделка, вот только которая?

Когда я нажала красную кнопку и остановила воспоминание о знакомстве с Аллегрой, на меня обрушилась полная темнота. Я уже решила было, что вот-вот снова увижу свою ванную комнату, пропитанную гарью, но, когда постепенно, как в кинотеатре, зажегся свет, обнаружила, что по-прежнему сижу по-турецки в ненавистном кресле. Яблочко в маске мистера Икс висело над блюдцем, стены то приближались, то отодвигались, соблюдая размеренный ритм.

– Инга! Здравствуй, Инга! – услышала я звонкий голос, вздрогнула от неожиданности и повернулась.

Рядом со мной появилось еще одно кресло, и в нем сидело эфемерное создание – та самая прекрасная незнакомка в платье цвета морской волны, которую я видела летящей в туннеле с моей иллюстрированной юностью.

– До чего же я рада тебя видеть! – Она светилась от счастья, как ребенок, которому вернули любимую игрушку. – Уж так рада, так рада! Так бы смотрела на тебя и смотрела.

Она протянула мне руку. Сама не знаю почему, но я повела себя не как взрослая культурная женщина с высшим образованием, а как самая невоспитанная в мире девчонка. Я проигнорировала ее приветственный жест, сложила руки на груди, сощурилась и спросила:

– Ты кто?

– Я – твоя Радость, – рассмеялась она. – Ты же меня вспомнила, разве нет?

– Врет она все! Никакая она не радость, она подделка, – произнес знакомый хрипловатый голос, и я повернулась в другую сторону.

Еще в одном кресле устроилась уже знакомая мне коротышка. Она сидела на подлокотнике, расставив на сиденье ноги в забавных башмаках с бантами из атласной ленточки. Из-под коричневого платья, похожего на школьную форму, виднелись панталоны с оборками.

Интересно, если я свихнулась много месяцев назад, могу ли я двинуться рассудком еще раз? Сумасшедшие могут еще сильнее сойти с ума? Так сказать, перейти на новый уровень сумасшествия?

– Не называй ее как меня, – нудно потребовала карлица в сто пятьдесят первый раз.

– А что будет, если я назову ее тем именем? – в конце концов, спросила я.

– Я исчезну, а она останется, – сообщила коротышка. – И тебе будет нерадостно! Я предупредила.

– А если назову тебя?

– Тогда наоборот! И мне будет радостно, и тебе будет радостно! Но я не настаиваю. Радостно или нерадостно – это не я выбираю, а ты. Но уж поверь – если мне нерадостно, то и всем остальным – тоже!

Она меня только еще больше запутала. Вообще-то я никого из этих двоих не хотела называть Аллегрой, пока не разберусь, что вообще происходит. В голове у меня крутилась фраза с карточки, которую мне прислали из Старой Кошарни: «Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».

– Как ты думаешь, это мисс-тюфикация или фильсуффикация? – задала я вопрос, не обращаясь ни к одной из них конкретно.

– Это самозванщина! – буркнула коротышка и отвернулась.

Незнакомка и бровью не повела, только хихикнула в ладошку, словно я отпустила непристойную шутку.

И как же мне отличить, кто из них – настоящая Аллегра? Чей голос я каждый день слышу в собственной голове? Кто из них дает мне бесценные скраперские советы, кто всегда находит чем меня приободрить и утешить? Кто из них вечно что-то напевает у меня в голове?

– Спойте мне, – попросила я. – По очереди.

– А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! – весело запела незнакомка.

Голос у нее был хорошо поставлен, можно было подумать, что она когда-то занималась пением.

– Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить, – затянула басом коротышка. – Мне некого больше любить…

Мощи ее голоса хватило бы, чтобы заглушить хор нашего оперного театра в полном составе.

– Какая же ты все-таки радостная, крошка, – рассмеялась незнакомка.

Ее звонкий голосок гораздо больше был похож на тот, который я привыкла слышать в своей голове и который иногда напоминал мне бодрого пионера, выкрикивающего на линейке речевку. Смеялась незнакомка необыкновенно заразительно, в ее смехе звенели колокольчики, и невольно хотелось тут же улыбнуться и отбросить все заботы. Несмотря на вполне взрослую фигуру, в чертах ее лица и манере поведения было что-то детское, в меру наивное, что сразу располагало к ней и вызывало доверие. Ее хотелось взять под опеку и защитить. Таких девушек любят снимать в сериалах про современных Золушек.

Карлица могла бы повести за собой армию, в этом я не сомневалась. В защите она нуждалась так же, как бронепоезд.

– Ладно. Помолчите, пожалуйста, обе. Дайте мне подумать.

Я закрыла глаза. Тварь умеет ловко подделывать воспоминания. Больше того – в нашу самую первую встречу, если можно ее так назвать, она украла у меня воспоминание о том, как я познакомилась с Аллегрой! А потом оно ко мне вернулось, аж целых два раза. И я понятия не имела, которому из них верить. Я просмотрела воспоминание на экране до самого конца, до того момента, как вернулась в свою комнату и увидела перед собой страницу альбома с надписью «MY SECRET». Оно было в точности таким же, каким вспоминалось мне совсем недавно у Аркадия, за одним исключением: всю дорогу прямо надо мной летела прекрасная незнакомка в зеленом платье.

Я пыталась рассуждать логически. Допустим, Аллегру подменили в тот самый момент, когда я впервые увидела карточки маммонитов с тремя мертвыми птицами. Допустим, что с тех самых пор со мной была ненастоящая Аллегра. Уж очень она не хотела, чтобы яблочко показало мне воспоминание о знакомстве с ней. Но, с другой стороны, все это время она давала мне подсказки, и это именно она не позволила мне совершить то, о чем я могла бы очень сильно пожалеть, когда Ша показала мне открытку в подсобке оперного театра. Опять же, с самого начала намекала мне, что надо обратить внимание на открытки с ягодами. Если она была на стороне Твари, почему не уговорила меня сразу взять мнеморик? Для нее это было бы проще простого! Или побоялась, что я замечу подвох?

Но если она – настоящая Аллегра, то могла бы, между прочим, подсказывать и получше. Зачем нужно было шифроваться, недоговаривать и напевать мне в ухо, да еще голосом Людмилы Зыкиной, вместо того чтобы просто сказать: «Инга, посмотри на эти карточки с клубникой и вишней и хорошенько запомни их»?

«Открытка самоубийцы – это ключ. Только у вас есть то, с помощью чего им можно воспользоваться» – это написал мне Магрин. «Она твой шлем и твой бронежилет» – так сказала Эльза. Они надеялись на Аллегру, но Тварь оказалась хитрее их обоих. Теперь мне нужен еще один ключ – чтобы отличить подделку. В голове крутилась какая-то идея на сей счет, простая и очевидная, но я никак не могла ухватиться за нее.

– Хочешь, я тебя обрадую? – отвлек меня от размышлений звонкий голосок.

– Валяй, – согласилась я из чистого любопытства, не открывая глаз.

– Ты ведь искала слабое место Твари? – В голосе слышалось затаенное волнение, словно она собиралась вручить мне с трудом добытый драгоценный подарок. – Так вот, я могу рассказать тебе кое-что и даже показать.

– Рассказывай. – Я открыла глаза, опустила вниз затекшие ноги и откинулась на спинку кресла.

– Я очень, очень хотела бы. Это было бы очень радостно! – разулыбалась она. – Так бы рассказывала и рассказывала.

Коротышка скосила на нее глаза, но та замолчала.

– И в чем тогда дело? – спросила я.

– Ты мне не доверяешь, поэтому я не могу. Просто назови меня по имени. Будет классно, вот увидишь! Ты удивишься, когда узнаешь. – Она приняла хитродовольный вид, как ребенок, который прячет в кулачке конфету.

Вот ведь рот до ушей!

– Чего ты все время улыбаешься? – не выдержала я.

Я не могла объяснить, почему эта милашка вызывала у меня такое раздражение, и почему мне все время хотелось ей нагрубить. Хотя чего тут удивительного – моя внутренняя радость частенько меня раздражала. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы именно незнакомка в зеленом оказалась настоящей Аллегрой. По крайней мере с ней не стыдно и на люди показаться. И снова закрутилась в голове неуловимая мысль…

– Я ведь радость! Такая у меня природа, – пояснила она и послала мне влюбленную улыбку. – И я ужасно рада, что мы с тобой наконец-то увиделись.

Я взглянула на коротышку – та состряпала надменную физиономию, поджала губы и выглядела при этом совершенно уморительно. Кристофоро Коломбо, глаза бы мои их обеих не видели! Я уставилась на блюдце с яблоком. У меня тут прямо перед носом – единственный инструмент, который может мне хоть как-то помочь. Мне нужно что-нибудь вспомнить, что-то, что укажет мне на истинную Аллегру. Вот только что именно?

– Инга, а можно я покажу тебе кое-что? – спросила незнакомка.

– Я когда-нибудь спрашивала у тебя разрешения? – с упреком в голосе перебила ее коротышка.

– Покажу радостное, такую красотутень тебе покажу! – не унималась милашка.

– Плюгиат! – возмутилась карлица. – Она украла у меня любимое слово!

– А конкретнее? – спросила я. – Что ты хочешь мне показать?

– Мои воспоминания о тебе. Как я тебя помню. Мы с тобой вспомним самые радостные моменты твоей жизни – и ты сама все поймешь. – В каждом слове незнакомки сквозило приятное предвкушение, будто она мечтала вслух.

– Давай попробуем, – неохотно согласилась я.

– Я сейчас выберу воспоминания, а ты нажмешь кнопку, ладно?

Я кивнула.

– Яблочко, покажи, пожалуйста, моменты в жизни Инги, когда я радовалась больше всего.

– Когда ты радовалась! Вот именно что когда ты радовалась. Не хочу на это смотреть! – проворчала коротышка и демонстративно закрыла глаза ладошками.

– Катись, яблочко, – скомандовала я и нажала зеленую кнопку.

Я ожидала увидеть себя со стороны и даже немного напряглась по этому поводу, но блюдце показывало воспоминания от моего лица. Все правильно, настоящая Аллегра не могла видеть меня со стороны, а только моими собственными глазами.

Когда я увидела десятки юных взволнованных лиц, дурацкие расфуфыренные платья и полутемный зал с гроздьями воздушных шариков под потолком, то не сразу поняла, где это и что происходит.

Милашка вернула меня на пятнадцать с лишним лет назад. Передо мной маячил микрофон – я выступала с речью. Это был выпускной вечер в моей школе – престижной гимназии с языковым уклоном. В тот год РОНО, или как его там называют, особенно зверствовало, и нашей школе зарубили три золотых медали из четырех, как сейчас помню, за сочинения. Трое круглейших отличниц заливали классы слезами, в которых можно было утопить не одну парту. Думаю, не надо пояснять, кто был той четвертой, которая прыгала от радости, узнав решение комиссии. Это был вечер моего триумфа. В простой картонной коробочке, похожей на спичечный коробок, лежал заветный кругляшок, а мальчишки наперебой приглашали меня на танец, потому что я была не просто отличницей – я была красавицей, как и сейчас, модницей и, кстати, в те времена почти худышкой. Мама ругалась, что я недоедаю. Смешно сейчас вспоминать, что та игрушечная медаль, о которой я больше и не вспоминала после поступления в университет, когда-то имела для меня такое значение. Но то ощущение – оказаться лучшей – до сих пор меня радовало.

Картинка на экране сменилась. Теперь я видела себя в огромном зеркале: еще совсем юная, но уверенная в себе так же, как и в том, что дождь льется с неба на землю, а не наоборот. Деловой костюм идеально сидел на фигуре, его дополняли туфли на высоченных шпильках, безупречный макияж и строгая, локон к локону, прическа – я всегда гордилась своими волосами, густыми и послушными. О, я хорошо помнила этот просторный конференц-зал в мэрии (кажется, тогда она еще называлась «горсовет») – там я выполняла свою первую серьезную работу. Синхронный перевод – вообще задачка не из легких, никто из студентов не мог бы похвастаться, что его пригласили переводить переговоры на государственном уровне. А меня там еще и похвалили за отличную работу. Хоть бы раз меня так поблагодарили за скраперский заказ, как тогда – за переводы.

Картинка снова переключилась. Эту толстую красную рожу я помню, ее и на Том Свете не забудешь. Когда он кричал, щеки у него мелко дрожали, будто вот-вот треснут, а спокойно разговаривать он не умел в принципе, как собака не может тихо гавкать. Майор славился тем, что никто не мог сдать ему экзамен по вождению с первого раза. Но разве я была бы Ингой и дочерью своих родителей, если бы дело дошло до пересдачи? Мы наколесили с ним пять кругов по автодрому, и с каждым кругом он краснел все больше и больше, пока не стал похож на вареную свеклу. «Что, не к чему придраться?» – посмеивалась я про себя. Парни, которые сдавали на права после меня, наверное, отпустили в мой адрес немало нецензурных слов – когда я ушла, майор оторвался. Приятно все-таки узнать, что ты круче десятка мужиков. Экран показал момент, когда я вышла из машины, показывая знак победы, и на меня уставились завистливые лица. Ради таких мгновений я бы еще раз пятнадцать могла сдать на права и заткнуть за пояс столько же майоров.

Картинка переключилась. Я увидела актовый зал нашего университета: помпезный, но в те послеперестроечные времена явно скучающий по ремонту. Блюдечко показывало, как мне вручают символически огромный чек на несколько тысяч долларов. Грант на перевод, который я выиграла для нашей кафедры, позволил мне неплохо заработать в те годы, когда многим филологам приходилось торговать джинсами на рынке. На экране строгая женщина с волосами, затянутыми в кубышку, пожимала мне руку.

– Вы были правы, Инга Иннокентьевна. – Я не могла слышать этих слов с экрана, но мне даже не надо было читать их по губам.

Заведующая кафедрой не очень-то любила меня, с ее точки зрения я была чересчур амбициозной выскочкой, и она всячески препятствовала нашему участию в конкурсе, «чтобы не позориться». Боялась, что декан будет «тыкать ее носом в еще одну бесполезную работу». Декана я тогда взяла на себя. О, мне вовсе не нужны были открытки, чтобы переманить его на свою сторону! Немного лести, немного обещаний, бутылка хорошего коньяка – и он с радостью поддержал мой проект. До чего же это радостно – убедиться, что ты была права с самого начала, и принять извинения того, кто ошибался.

И как давно это было – в прошлой жизни, как сказал бы Аркадий. Я посмотрела на незнакомку в зеленом платье. Она, не отрываясь, следила за действием на экране, и на лице ее читалось искреннее восхищение. Как много значений может быть у простой улыбки: насмешливая, саркастическая, довольная, циничная, счастливая, безмятежная. Улыбку прекрасной незнакомки я могла бы назвать «сорадующейся». Разделять радость труднее, чем сопереживать горю, и я сомневалась, что есть на свете хоть одно существо, способное разделить со мной радость так же глубоко, как моя Аллегра. Дио мио, я только что назвала ее про себя Аллегрой? Я закусила губу. Сомнения все еще не позволяли мне произнести ее имя вслух.

Кристофоро Коломбо, но почему я так грубо с ней разговаривала? Я злилась вовсе не на нее, а на себя и на всю эту идиотскую ситуацию. Мне ни за что не хотелось признаваться, что я так лопухнулась и приняла за Аллегру нелепо одетую коротышку. Я бросила на ту взгляд – карлица кривила рот, подперев кулачком подбородок, и многозначительно пялилась в отсутствующий потолок.

Я уже занесла руку над красной кнопкой, но тут экран как раз переключился на новую картинку, и я передумала. Блюдце показывало мою сгоревшую квартиру, какой она была сразу после ремонта, которым я не без основания гордилась. Хотелось посмотреть на нее еще раз. Дизайнерский проект и вовремя вздрюченные рабочие позволили мне добиться идеального результата – хоть снимай для интерьерного журнала. Ну ничего, вот заработаю на новый ремонт – и сделаю все еще лучше.

Наконец, передо мной предстал Колизей в первых лучах утреннего солнца (это была моя первая поездка в Рим). Как прекрасен он был в шестом часу утра, когда площадь еще не заполонили многочисленные туристы! Потом я увидела церковь Санта-Мария-де-Космедин и Уста Истины – место, где можно было бы почувствовать себя юной Одри Хепберн, если бы не куча японцев с фотоаппаратами. В Италии еще так много чудесных городов, которые мне хотелось бы увидеть. Теперь, когда я стала v.s. скрапбукером, смогу проходить в музеи и церкви, когда в них нет других посетителей. Просто могу сделать табличку «Никому не входить» – и никто не войдет. Я представила себе опустевшую Сикстинскую капеллу в полной тишине, и мне захотелось все бросить и приняться за изготовление такой таблички. Это сколько же будет радости!

– Нажми красную кнопку, – требовательно заявила коротышка.

Я вздрогнула, услышав ее хриплый голос.

– Чего ты командуешь? Я еще не все посмотрела.

Блюдце переключилось на один эпизод из переговоров по открытию нового завода итальянской керамики. Это был опыт покруче, чем в мэрии: с одной стороны – наш «бизнесмен», который за словом в карман не лезет, чуть что кулаком по столу стучит и любого, кто против, готов в прямом смысле фразы в землю зарыть, а с другой – культурнейший итальянец, специалист по античному искусству в пятом поколении. Кроме меня, за эту работу не хотел браться никто, но я справилась: они получили свой договор, а я – славу самого ушлого переводчика в наших краях.

– Нажми кнопку, – снова затребовала карлица. – Нажми кнопку, нажми кнопку, нажми кнопку.

Кристофоро Коломбо! У нее есть где-нибудь выключатель? Она мне испортила все настроение, а ведь я только-только почувствовала под ногами точку опоры, которой мне так не хватало во всех этих вывернутых меркабурских мирах. Уверенность в себе – вот чего мне так не хватало в моей новой профессии, именно об этом напомнила мне Аллегра-незнакомка. И это было здорово, как стоять на вершине горы, на которую ты только что поднялся, и смотреть на игрушечный мир у себя под ногами – такое знакомое и такое забытое ощущение. Хотела бы я в полной мере испытать его снова!

– Нажми кнопку, – гундосила карлица.

– Да подожди ты! Дай мне посмотреть на собственную радость, в конце концов.

– Зал славы рок-н-ролла это, а не радость, – проворчала коротышка. – Нажми кнопку!

Мне захотелось ее стукнуть. Я даже пожалела, что не могу до нее дотянуться.

– Давай ее порадуем? – улыбнулась моя Аллегра-незнакомка.

Я вздохнула и остановила яблочко.

– Спасибо, А… – Я не успела закончить фразу, потому что карлица во всю мощь своего баса заорала:

– Теперь я! Я тоже хочу показать радостные воспоминания!

– Если ты не хочешь, то не надо. Никто не заставляет, если тебе это нерадостно, – сказала Аллегра-незнакомка, улыбнулась и с интересом спросила: – А что ты хотела мне сказать?

– Я просто собиралась поблагодарить. Ты показала мне именно то, что было мне сейчас нужно.

– Нет, что ты, не надо, не надо! – Она замахала руками, будто прогоняла муху, и хихикнула. – Это же моя природа. Я была только рада, очень рада.

– Ню-ню, – вставила коротышка. – Природа у нее. И климат северных территорий.

Я могла бы просто назвать незнакомку Аллегрой, и эта басовитая мелочь в бубенчиках перестала бы нам обеим надоедать. Но любопытство оказалось сильнее.

– Давай теперь ты, – разрешила я ей.

Карлица сползла в кресло, свесила маленькие ножки в панталонах, показала Аллегре-незнакомке язык и хрипло произнесла:

– Яблочко, покажи моменты, когда мне было радостнее всего.

Аллегра-незнакомка развела руками, дескать, «да мне не жалко», и подарила мне еще одну радостную улыбку.

Яблочко покатилось, и на экране возникло мутное изображение. Вид был как сквозь щелочку. Я видела, как кто-то наклоняется надо мной, как перед носом возникает кусок чего-то белого, а потом исчезает обратно. Потом картинка прояснилась, и я увидела комнату Аркадия, рояль, и плакаты на стенах, и самого Аркадия, который, судя по всему, только что поправил мне одеяло. Как странно – я совсем не помнила этот момент на грани между сном и явью.

Потом блюдце показало мне наш первый с ним завтрак. И это было еще страннее – происходило все то же, что я запомнила, но фокус на экране сосредотачивался на мелочах, на которые я тогда не обратила внимания. В тарелке с овсянкой таял кусочек желтого масла. На вазочке с медом крупным планом видна была этикетка – совсем новая вазочка, вряд ли мытая больше пары раз. На салфетке, свернутой треугольником, как в кафе, виднелась надпись «Welcome». Яйцо в мешочек угнездилось в специальной подставке, Аркадий ловко обстучал его ложечкой и вскрыл так, что ни одна скорлупка не попала внутрь, а потом пододвинул ко мне.

А при чем тут радость? Я едва не задала этот вопрос вслух, но удержалась и промолчала.

Коротышка показывала мне, как Аркадий тщательно гладит свою ветхую рубашку старым советским утюгом – как полагается, через марлю, опрыскивая ее из цветочного пульверизатора. Как он чистит свои ботинки и заодно мои туфли. И откуда только у него прозрачный крем для белых туфель?

– Ты еще покажи Инге, как он зубы чистит и ногти подстригает, этот твой идол, король рваных рубашек, – рассмеялась Аллегра-незнакомка. – Тоже очень радостная картина, наверное.

– Я тебе не мешала, между прочим, – проворчала карлица.

Блюдце переключилось на кухонную оранжерею Аркадия. Это вообще мое собственное воспоминание или ее, Аллегры? А разве могут быть у нее свои воспоминания? Я припомнила, что мельком видела, как он ухаживает за цветами, но детали, которые показывала мне сейчас коротышка, ускользнули тогда от моего внимания. Зубную щетку и пасту Аркадий держал в обрезанной пластиковой бутылке от пива, а цветы поливал из веселой зеленой лейки с ромашками, насвистывая под нос и улыбаясь, как заправская домохозяйка. Софья небось сказала бы, что цветы к нему сами тянутся, но я таких вещей не видела. Аркадий на экране бережно подпер прутиком молодой стебель одного растения и протер тряпочкой широкие листья другого.

– Очень радостная ботаника, – хихикнула незнакомка. – Радостнее не бывает.

– Много ты понимаешь, – буркнула коротышка.

Кадры принялись сменять друг друга быстрее.

Блюдце показывало похмельное утро после возвращения из театра, его легко было узнать по окну, залитому потоками дождя. Тапочки! Кристофоро Коломбо, а я и не заметила, что Аркадий где-то раздобыл для меня новые женские тапочки. Возможно, конечно, купил на мои же деньги, но я даже не обратила на них внимания – просто машинально сунула в них ноги и пошла на кухню.

Рядом с бутылкой воды, которую я тогда выпила залпом, лежала нацарапанная на салфетке записка: «Будите меня, если буду нужен». Сто лет мне ножниц не видать, если она и вправду существовала, эта записка! Ну не могла же я быть совсем идиоткой и забыть про нее?! Просто коротышка по уши влюблена в Аркадия, вот и приукрашивает его образ. Так всегда бывает, если в кого-то влюбиться. Или это проделки Маммоны, которая зачем-то хочет, чтобы я тоже увлеклась этим Иванушкой-дурачком? С этой Твари станется.

На экране-блюдце вымокший до нитки Аркадий протягивал мне пачку «Счастья садовода». Потом он жарил оладьи и раскладывал их по тарелкам, и в моей почему-то оказались все ровные и румяные, а у него – несколько штук подгорелых. Я видела, как он копается с ножницами в руках в боку пушистой Аллочки Борисовны и достает из шерсти колтун с таким довольным видом, словно только что добыл в реке слиток золота. И все-таки карлица влюблена в Аркадия! Что ж, достойная парочка, но при чем здесь моя радость?

– Самая радостная сцена в моей жизни. – Незнакомка будто мысли мои читала.

Я уже хотела нажать на кнопку – хватит уже любоваться на этого чудака, – но тут блюдце переключилось на подсобку в оперном театре. Я увидела, как Ра вытаскивает из моей сумочки открытку с каруселью, и решила досмотреть это воспоминание – вдруг разгляжу что-то важное о маммонитах, что я забыла или сразу не заметила.

Взлохмаченный и раскрасневшийся сильнее обыкновенного Аркадий размахивал пивной бутылкой в одной руке и моими ножницами – в другой. Семейные трусы и дырявая майка-алкоголичка вносили в его облик нехарактерную для него гармонию. Я посмотрела, как Сергей пытается выставить его за дверь, как Аркадий хочет погладить меня по голове, а я уворачиваюсь. То, что я увидела потом, заставило меня привстать на подлокотниках.

Экран показывал мои собственные скрюченные пальцы. Я машинально размяла руки – слишком хорошо мне запомнилась та мучительная судорога. Каждый раз, когда я вспоминала ту сцену, мне хотелось убедиться, что пальцы меня слушаются. Но подпрыгнуть в кресле меня заставило другое: когда Аркадий на экране медленно разгибал мне пальцы, по его ладоням струился самый настоящий поток! Радужный свет втекал в мои пальцы, и они послушно выпрямлялись, один за другим.

В тот момент я решила, что все дело в моих ножницах. Но теперь точно увидела, что, когда я пыталась взять их сама, зажав кулаками, в них не было никакого света. Сомнений быть не могло: поток вливался в мои пальцы из рук Аркадия, и, когда я смотрела, как волшебный свет играет в его ладонях, Аркадий был красивым, по-настоящему красивым. Эта красота существовала отдельно от его жалкого одеяния, и красного лица, и бутылки пива, стоящей у его ног, она была сама по себе. Я не смогла бы описать словами, в чем она заключалась, но смотреть на него было хорошо и радостно, как на кошку, играющую с котятами на залитой солнцем поляне.

Значит, таким его видит Аллегра?

Но как я могла увидеть поток не в Меркабуре, если я не Софья?

Что, если все это – обман? Подстава Твари?

Я посмотрела на коротышку: та, как ни в чем не бывало, весело болтала ногами, ее фотографию можно было смело размещать в учебнике русского языка для пояснения идиомы «рот до ушей». Незнакомка в зеленом хранила на лице все ту же открытую улыбку. Казалось, что ее лицо в принципе не способно не улыбаться.

– Инга, пьяный мужик в трусах – это даже для меня чересчур радостно, от такой радости я и устать могу, – рассмеялась она, заметив мой взгляд. – Может быть, хватит?

Мужик в трусах?

«Сколько в нем все-таки прекрасности!» – отозвался голос внутри меня. Или снаружи?

На экране суфлерша с Аркадием мчались вслед за мной через вестибюль театра, а у меня в голове взорвалась тонна мыслей сразу. Звучали знакомые голоса, проплывали незаданные вопросы, мелькали в лупе крошечные буквы и подмигивал через монокль кот в шляпе.

Моя радость никогда не называла меня по имени. Интересно, почему?

«Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым».

«Карусель подберет для тебя самое безопасное место».

«Называют его формой без форм, образом без существа».

«Кем вы были в прошлой жизни?»

«Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».

«Посоветуй ей поменьше думать».

Меньше думать! Куда уж меньше! Я не могла больше думать, еще одна крохотная мысль – и моя голова переполнится и взорвется, как яйцо в микроволновке.

В груди стало больно. Я ощущала каждое движение воздуха, плотного, как вода, – на вдохе и на выдохе. Моя рука вдавила красную кнопку: я видела это словно со стороны.

– Яблочко, покажи мне еще раз воспоминание о том, как Аркадий помог мне взять ножницы. Покажи мое воспоминание моими глазами.

Яблочко покатилось, и блюдце опять показало скрюченные пальцы. Аркадий взял мои руки в свои большие ладони, осторожно разогнул указательный палец – и я снова увидела поток. Невесомый, переливающийся радугой, словно солнечный луч, преломленный сквозь брызги фонтана, он сразу напомнил мне детские воспоминания Софьи.

И тут я наконец-то поймала ту простую и очевидную идею, что давно крутилась в моей переполненной мыслями голове, но никак не находила себе места. Я поклялась, что если Софья все еще в Меркабуре, то сделаю ей какой-нибудь хороший подарок, снова схватила микрофон и попросила:

– Яблочко, покажи мне воспоминание Софьи, тот момент, когда я вхожу в комнату для чаепития на Маяке Чудес. Покажи мне, что она помнит об Аллегре.

– Зачем? – выдохнула Аллегра-незнакомка.

Она сказала что-то еще, но я не расслышала ее слов. Я замерла и перестала дышать, слилась со своим креслом и не видела ничего вокруг, кроме блюдца. На экране появился знакомый зал с балками под потолком, огромными окнами и длинным столом посередине. Софья смотрела на дверной проем, в котором вслед за манулом появилась я. Никогда раньше мне не доводилось посмотреть со стороны, как я выгляжу на Том Свете. Я вообще никогда не видела себя такой, какой меня видела Софья. В ее воспоминании краски были ярче: на моих щеках играл румянец, глаза, которые я всегда считала просто карими, наполнялись десятками оттенков, а брови и волосы, наоборот, были чернее самой черной краски. Я никогда не думала, что у меня такая яркая улыбка. Софья видела какой-то улучшенный вариант меня, но не застывший, глянцевый, а живой, изменчивый. В окна врывался, словно ветер, радужный поток, и такой же свет излучали два кошачьих глаза в спинке кресла Серафима.

Я не сразу разглядела Аллегру. Малышка пряталась за мной, как ребенок – за юбкой матери. Поблескивали на шляпе бубенцы, подол коричневого платья колыхался, когда она вприпрыжку догоняла меня, задержавшись у окна, ладошки она сложила на груди в довольном жесте и радостно улыбалась Софье. Вокруг нее светился мягкий солнечный ореол.

Я «экранная» подошла ближе. На моих джинсах красовалось черное пятно. Конечно, измазалась на пожаре и со всеми этими событиями забыла проверить, как выгляжу в Меркабуре. Коротышка поплевала на ладонь, сжала кулачок, хихикнула и резко, с силой, расправила пальцы. Пятно исчезло, и Аллегра состряпала физиономию – хитрую и довольную.

О, а почему у меня стало такое кислое лицо, когда Софья узнала, как на самом деле зовут Неужели? Вот я морщусь и что-то объясняю Софье, а моя Аллегра подпрыгивает, будто мячик, смеется и хлопает в ладоши. Кристофоро Коломбо, мячик! Она похожа на разноцветный тряпичный мячик с моей первой настоящей открытки – открытки с радостью: словно он ожил, у него выросли руки, ноги, он научился болтать, и смеяться, и дарить самого себя, дарить столько раз, сколько потребуется.

Я нажала красную кнопку и повернулась к ней, к моей малышке. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее, и все никак не могла оторвать от нее глаз, и, как тогда с Сашей, понимала, что впервые смотрю на мою радость по-настоящему, без единой мысли о себе или о ней, целиком превратившись в созерцание, и в этом созерцании скрыта невообразимая глубина, которая никогда не открывалась мне прежде.

Я смотрю на нее – и вижу ее как в первый раз.

Лицо Аллегры было идеально круглым и румяным, как лучший из маминых блинчиков. Нос задорно смотрел вверх, по щекам густо рассыпались веснушки. Из-под шутовской шапки с бубенчиками виднелись рыжие волосы, слегка волнистые и неровно подстриженные. Надо лбом к шапке был пришит дурацкий маленький бантик, как на подарочной коробке с конфетами. Маленькие ручки с короткими пальчиками украшал отличный маникюр с темно-красным лаком в тон шапки. В складках пышного платья, похожего на раздутую школьную форму, тоже прятались колокольчики. На конкурсе на самую широкую улыбку моя Аллегра легко победила бы самый большой смайлик в мире. Глаза ее, немного навыкате, обрамленные густыми рыжими ресницами, придавали лицу поразительное выражение: на нем читались сразу удивление, восторг на грани с наивностью и непосредственное любопытство. Так смотрит по сторонам ребенок, попавший на шоколадную фабрику. Дио мио, какая же она красивая! Неповторимая радость, другой такой никогда не было и никогда больше не будет.

– Радостная моя, – сказала я. – Красивая моя, Аллегра… Спасибо. Спасибо тебе.

– Йохоуууу! – завопила она.

Я протянула руку и попыталась дотянуться до моей малышки. Кресла были слишком далеко, но между нашими ладонями вспыхнула маленькая радуга, которая соединила нас, – радуга, сотканная из потока.

Я и Аллегра, я и моя радость – мы с ней всегда были одним целым. Но чтобы понять это, нам надо было разделиться. Мне нужно было слышать ее голос, раздражаться, ворчать на нее, затыкать ей рот, видеть ее в этом нелепом костюме, в панталончиках и шутовской шапке… Нужно было посмотреть на нее чужими глазами, услышать, как она поет голосом Шаляпина, почувствовать, как она пахнет ванилью и корицей, и вслушаться в звон ее бубенцов, нужно было понять, что она для меня значит, и что она вообще такое.

Иначе я бы никогда не смогла принять ее как часть самой себя.

– Она сорадуется истине, – произнес тихий голос из ниоткуда.

– Аллегра, – прошептала я. – Allegria vera. Радость.

Радуга втекала сквозь руку в мое тело, заполняя меня изнутри разноцветным светом. На мгновение возникла сладкая боль в груди, но тут же исчезла. На смену ей пришла легкость, а потом ощущение необыкновенного простора. Радость вечна и радость бесконечна. Это была не мысль и даже не убежденность, а изначальное, абсолютное понимание, незыблемая точка опоры, то, в чем невозможно сомневаться, как в том, что у меня две руки и две ноги, как в том, что солнце греет, а ветер дует.

Если бы не родившаяся еще душа спросила меня, ради чего стоит появляться на свет, я бы ответила: ради таких моментов, как этот.

Если бы кто-то спросил меня, ради чего стоит становиться v.s. скрапбукером, я бы ответила: чтобы пережить то, что со мной произошло в тот миг.

Радость вечна и радость бесконечна. Аллегра – проводник между нами, она – мой связной и мой разведчик, она – переводчик с несуществующего языка, на котором говорит со мной радость.

Я поймала себя на парадоксальном ощущении: в одном только понимании вечной природы радости крылась неимоверная, неиссякаемая сила, но меня с ней связывала лишь тонкая, слабая нить. Я хотела спросить у моей Аллегры, почему так, и как сделать эту связь прочнее, но тут нас с ней накрыла огромная тень, в один миг погасившая волшебную радугу.

Я заморгала, пытаясь понять, что происходит. Спустя бесконечно долгое мгновение тень отступила, но далекий свет стал тусклее. Стены будто сдвинулись ближе, ритм их пульсации ускорился. Снизу тянулся дым, едва заметный, но наполненный нестерпимой вонью, будто где-то жгли старые тряпки.

Я совсем забыла про незнакомку, про фальшивую Аллегру! Когда же повернулась к ней, вместо кресла увидела птичью клетку с распахнутой дверцей. На клетке висел кусок ткани цвета морской волны. Не успела я толком разглядеть ее, как комнату снова накрыла тень.

– Наверх посмотри, – сказала Аллегра и задрала голову, зазвенев бубенчиками.

Над нами раскинула крылья гигантская черная птица. Ее тело покрывали плотные перья, в которых не было жизни, словно их потеряло какое-то другое пернатое существо, они умерли и потемнели, а эта черная птица подобрала их и сделала своими. С каждым взмахом крыла меня обдавал тяжелый запах. Из-под крыльев птицы торчали отвратительные руки: суставчатые, покрытые темной кожей и редкими перьями. В ее уродливости было что-то притягательное: то ли своеобразная красота, то ли ощущение родства, словно я знала эту птицу много-много лет, будто она всегда была где-то рядом, и взмах ее крыла много раз накрывал меня черной тенью. Птица повернула ко мне голову, и я вздрогнула. В изгибе ее блестящего клюва можно было узнать улыбку прекрасной незнакомки, влажные глаза светились изумрудно-зеленым, звали за собой, приглашали куда-то.

Я все поняла в один миг.

Волшебный вкус моей радости рождался там, где не имели значения ни победы, ни достижения, ни квартиры, ни успешные переговоры. Моя радость жила в другом измерении, в бесконечно чистом пространстве, а спрятанная в груди боль была болью его утраты.

Как же я могла так обманываться!

Птица протянула ко мне руки. Суставчатые пальцы, обтянутые дряблой темной кожей, сомкнулись над самой головой.

– Аллегра, помоги, – крикнула я.

Моя радость подняла ладошку, покрутила ею в воздухе, и подул цветной ветер, обернув нас с Аллегрой, словно коконом. Руки птицы отдернулись, как от огня, дышать стало легче.

– Давай вернемся! А то будет нерадостно. Надо возвращаться, – хрипло сказала Аллегра.

– Аллегра, это она Тварь, да? Это она – Маммона?

– Отчасти, – уклончиво ответила Аллегра. – И она меня совсем не радует!

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Потому что выбираешь ты. Всегда выбираешь только ты. – Аллегра была серьезна как никогда. – Я просто варрюант, понимаешь?

В ее больших глазах я видела собственное отражение.

– А где у нее слабое место? Ты ведь знаешь, радостная моя?

– Вернемся! Мне кажется или кто-то обещал меня слушаться? Давай вернемся!

Птица раскрыла клюв, из ее горла родился звук, наполненный тоской и обидой. Сопричастность, которую я читала в улыбке прекрасной незнакомки, звучала и в этой песне, и мне захотелось излить черной птице свою собственную затаенную горечь. Разноцветное поле вокруг нас с Аллегрой сжалось.

«Если кто-то и способен остановить Тварь, то это твоя малышка» – так сказала Эльза. Я остановлю ее! Мы с Аллегрой можем!

– Ты еще не готова. Ты не готова, ты не готова, ты не готова, – выкрикивала Аллегра, яростно тряся головой и оглушая меня звоном бубенцов. – Вернемся прямо сейчас!

Но я не слушала ее. Я по-прежнему чувствовала связь с источником силы, знала, что радость может быть сильнее самой черной на свете Твари. То, о чем поет птица, – это не моя природа. Она из другого мира, не моего.

Я принялась перебирать собственные воспоминания. Отбросив логику, отринула все возможные соображения о том, что может быть и что должно быть радостно. Мнения и соображения не имели значения. Я искала вкус радости, искала состояние, которое говорило мне на несуществующем языке об одном: радость вечна и радость бесконечна.

Я искала красоту, которую увидела в Аркадии в тот момент, когда он разгибал мои скрюченные пальцы. Я искала воспоминания, которые пахнут ванилью и корицей.

Я вспоминала Неужели – Человека с Того Света с огромными голубыми глазами, которого на самом деле звали Пашей. И как я кричу на него, а он сидит на корточках, обхватив себя руками, и то, как он смотрит на меня снизу вверх, и сколько тепла в его глазищах, готовых принимать меня вместе с моим гневом, моей глупостью и моей упертостью.

Я вспоминала Скраповика. Никогда раньше не приходило мне в голову назвать его красивым. Нарисованная поплывшая улыбка, колючая щетина, дурацкие кеды с грязными шнурками. «Давай, золотце, давай», – терпеливо повторял он и ни разу не упрекнул за то, как топорно, как неловко пытаюсь я управиться с потоком. «Не думай», – он дал мне этот совет в самые первые дни моего знакомства с Меркабуром, а я забыла о нем. «Золотая моя, солнце моей души, ты даришь радость», – он сказал мне это сразу, без обиняков, он был честным со мной, как никто в этом хитро вывернутом мире, и в этой прямоте была своя красота.

Я вспоминала картавую суфлершу со шваброй наперевес, и сколько решимости было в ее глазах, и сколько уверенности в себе, и сколько готовности включиться в новое дело и делать все, что я скажу. «Наш прекрасный Санчо-Панса», как сказала бы Аллегра.

– Вернуться, нам надо вернуться, – настаивала Аллегра. – Опять ты меня не слушаешь, а нам надо вернуться!

Я слышала ее, но не осознавала значения слов.

Я вспоминала маму. Мама всегда была красивой для меня, мамы не бывают некрасивыми. Но какой же она была сильной, когда боролась с Маммоной, когда пыталась вернуть часть себя, запертую в мнеморике, как упрямо не хотела она отдавать себя Твари, и как мы похожи с ней в этом. Каким красивым было тепло ее рук на моих плечах, когда она отправляла меня в самое безопасное место в мире.

Я столько раз смотрела на всех них, но никогда толком их не видела, а они были готовы отдать мне многое и рискнуть ради меня многим. Даже Скраповик, хоть я и не понимала этого раньше.

«Спасибо», – прошептала я, и радость заполнила меня с ног до головы, от макушки до кончиков пальцев. Радость простиралась сквозь меня и дальше меня, она хлынула в комнату, как мощный поток воды под напором, и тоскливая песня птицы оборвалась. Ее тень съежилась, она больше не накрывала нас с Аллегрой целиком и не обдавала зловонием, и крючковатые руки будто втянулись под крылья.

– Вернемся, вернемся, вернемся! – скандировала Аллегра, как на стадионе, встав на сиденье своего кресла и подпрыгивая.

Ну чего ей все неймется? Еще немного – и мы с ней превратим эту Тварь в обычную галку или ворону.

И я искала еще. Снова и снова мне хотелось ощущать этот новый вкус радости, словно я только что открыла для себя самое вкусное в мире пирожное, и никак не могла наесться им, и все, чего я хотела, – испытывать его снова и снова. Еще бы увидеть сейчас, как корчится птица, как ссыхаются ее черные руки, какими бессильными становятся крылья.

Тень выросла мгновенно и снова нависла надо мной и Аллегрой. Это был тот редкий момент, когда во мне проснулось шестое чувство. И оно кричало мне то же самое, что Аллегра: «Возвращаемся!»

– Одну минуточку! – Аллегра замахала ладошкой. – Яблочко, покажи последние воспоминания Софьи, покажи, что происходило десять минут назад! Жми кнопку!

Я вдавила зеленую кнопку, и яблочко помчалось по кругу. Черная тень стала плотнее, запах птицы вызывал тошноту, мне пришлось пригнуться, чтобы увернуться от скрюченных рук. Я собрала все свои силы и настроилась на одну-единственную мысль: вернуться назад, в реальный мир. В последний момент перед тем, как перед глазами поплыли помехи и комната растворилась в небытии, я увидела на экране-блюдце Неужели. Он лежал на полу, скорчившись и закрыв глаза. Рядом с ним стоял пренеприятнейшего вида лысый тип в идиотском пальто – длинном, аж до пят, с двумя рядами мелких пуговиц. Кто это и что он сделал с моим Неужели?

Голова мучительно кружилась, меня пошатывало, и свет фонарика прыгал по стенам ванной. Вентиляция без электричества не работала, отверстие вытяжки закрывалось при этом клапаном, чтобы не шли запахи от соседей. Было ужасно душно. Все внутри меня рвалось туда, на Маяк, к моему бедному хранителю, но на этот раз я слышала голос благоразумия, как всегда озвученный Аллегрой:

– Надо передохнуть и передыхнуть!

Да, надо сделать пару глотков воздуха, унять хотя бы немного головокружение, проветрить ванную – и только тогда вернуться на Маяк.

Я дернула ручку двери и толкнула ее наружу. Дверь не открывалась. Замок, что ли, заклинило? Дернула сильнее и надавила плечом – без толку. Я со злостью ударила по двери кулаком. Под рукой что-то неярко вспыхнуло и с треском рассыпалось искрами, словно наэлектризованный свитер в темноте. Я протерла глаза и уставилась на дверь. С открытки, из-за разбитого «стекла» на меня смотрела счастливая девушка с букетом цветов.

Кристофоро Коломбо! Это же я сама повесила тут защиту от себя и совершенно про нее забыла. Я расхохоталась. До чего же наивно было с моей стороны надеяться на эту табличку! Когда имеешь дело с Меркабуром, выход никогда не бывает там, где тебе поначалу кажется.

– Выдерни шнур, выдави стекло, – напомнила Аллегра. – По крайней мере тебе это помогло решиться.

– Аллегра, я что, теперь всегда буду видеть поток, как Софья?

– Постэффект, – хихикнула она.

Я отлепила карточку от двери и положила в сумку – кто знает, может быть, еще пригодится. Освещая себе путь фонариком, я пробралась к разбитому окну. На улице стояла светлая летняя ночь. Небо отражало огни города, где-то истошно мяукала кошка, на детской площадке ворковала влюбленная пара, до меня изредка доносились смешки. Я с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух. Сколько же времени я проторчала в открытке с черной шкурой? Часы показывали почти полночь.

Я не знала, когда и как Тварь попала в открытку с черной шкурой, но парень, который ее сделал, не хотел ничего плохого. Он всего лишь надеялся разобраться в своих собственных воспоминаниях, и он сделал для этого прекрасную карточку. Но Маммона устроила ему какую-то подставу, а у него не было Аллегры.

Что, интересно, имел в виду тот голос, который озвучивал инструкцию, насчет мер предосторожности? «Никогда не вызывайте воспоминаний…» – но каких именно?

– Аллегра, почему в этой открытке появилась поддельная радость? – спросила я вслух. – Эльза сказала, что ты и Тварь несовместимы. Я думала, у меня есть защита, иммунитет. Она мне врала или Маммона оказалась хитрее?

– Они тут все ни при чем: и Тварь, и Эльза! Все дело в тебе.

– И что я сделала не так?

– Уииихх, тебе этого знать не надо! Все хорошо, что хорошо кончается!

– Радость, скажи мне! Я не отстану.

– Ты во мне засомневалась, – буркнула Аллегра едва слышно.

Дио мио, как же мне было стыдно! Она была права. Я столько раз смотрела на нее и в упор не видела, будто слепая.

– Прости меня, радость.

– Йохоу! Да ерунда! – завопила она. – Мы с тобой столько сделали! Я довольна-предовольна! Довольна тобой и довольна собой! Мы с тобой такая красотутень, такая красотутень!

И снова меня до самых кончиков пальцев заполнила радость, переливающаяся тысячами оттенков, как токката Баха. Было так хорошо, что ничего не хотелось. Я могла бы всю ночь вот так стоять у окна моей сгоревшей квартиры, смотреть на ночной двор и улыбаться, совершенно ни о чем не думая. Но одна мысль все-таки заставила меня встрепенуться. Мой бедный, мой прекрасный Неужели – в чьи руки он попал, что случилось на Маяке? Мне надо было туда вернуться. Я надеялась, что приглашение манула еще действует.

Так что пришлось снова примоститься на унитазе в ванной, на сей раз оставив дверь нараспашку, и достать карточку, которую прислал мне Серафим – с велосипедом и чайником. Указатели и шестеренки поблескивали в луче фонарика. Руки плохо меня слушались – то ли от волнения, то ли от усталости, но, к счастью, когда мне удалось наклонить крохотный чайник носиком вниз, карточка сработала почти так же, как и в чайное время. Из чайника полилась вода, ванную заполнил пар, и снова произошел мягкий переход, но на этот раз я оказалась не на улице чудесного города, а на знакомой винтовой лестнице. Рядом со мной стояла моя драгоценная малышка, на ее круглой физиономии расплывалась радостная улыбка.

И пока мы с ней мчались вверх по лестнице, я думала о том, как хочется мне познакомить Софью с Аллегрой еще раз, заново, и рассказать о ней всю правду. Хотя, вполне возможно, Софья и сама уже все почувствовала и поняла.

Когда я ворвалась в зал, Неужели сидел в уголке, прислонившись к стене, и потирал бока. Едва я вошла, он бросился мне навстречу, и его голубые глазищи просияли.

– Нгуся! Терли-терли!

Как же я была рада обнять его! Не хватало еще снова потерять хранителя.

– Мы тебя ждали, – заметил Серафим, уютно угнездившийся в своем кресле.

Рядом с ним стояла крупная и высокая женщина, весьма чудно одетая и вдобавок носившая престранные очки с изумрудными линзами, прикрученными к оправе винтиками. Еще одна с Того Света? Хранительница Софьи? А куда же подевалась она сама? Я оглядела комнату, но Софьи нигде не было видно.

– «Ждали» – не то слово! – улыбнулась мне женщина в очках. – Наконец-то! Не представляешь, как мы тебя заждались.

– О, Инга, а я уже успел по вам соскучиться, – обернулся Аркадий, стоявший у окна с меркабурскими чудесами. – Надеюсь, у вас все в порядке?

– Уж нам так рады, так рады, – заметила Аллегра.

В самом деле, а чего они все нам так рады? Я не ожидала такого теплого приема.

– Нгуся, – шептал мне в плечо Неужели и никак не хотел отпускать, а мне было жаль лишить его своих объятий.

Не знаю, сколько бы еще длилась эта сцена, полная душераздирающей нежности, если бы я не услышала вопли Аллегры:

– Пусти! Пусти, дурак! – хрипло горланила она.

Я обернулась и увидела, что Илья схватил ее за обе руки и крепко держит, а она вырывается изо всех сил.

– Илья! Ты что, совсем сдурел?! – ринулась я к нему.

– Брецель сказал, что она – подделка! Это она тебя увела! – прокричал Илья, скрутил Аллегру, оторвал ее от пола и тут же получил ногой в бок.

– Сейчас же оставь ее в покое! – возмутилась я. – Это не она меня увела. И вообще никто меня не уводил.

Аллегра умудрилась укусить Илью за руку, и он наконец-то поставил ее на место. Моя радость в мгновение ока оказалась у меня за спиной и схватила меня за локоть. С другой стороны ко мне жался Неужели. Кристофоро Коломбо, я просто какая-то наседка с цыплятами! Для меня это уже слишком.

– Так! Давайте все успокоимся. Никто ни на кого не нападает.

Я осторожно отцепила руку Аллегры, отодвинула в сторону Неужели и выдохнула с облегчением. Так-то лучше!

– Илья, что ты имел в виду, когда сказал «увела»? Меня никто не уводил! И потом, кто такой Брецель? Тот тип в пальто? А где Софья?

– Откуда ты знаешь про пальто? – удивился Илья.

– Неважно. Так кто он такой и какого черта врет про мою Аллегру?

– Муррр, лучше я расскажу, – вмешался Серафим. – По некоторым причинам мой взгляд можно считать более объективным. Лучше нам всем присесть.

Я протерла глаза: мне показалось, что кресло манула само подползло к столу, перебирая ножками-лапами. Я села рядом, поглядывая на подозрительное кресло. Аллегра ткнула меня в бок, обращая мое внимание на стену напротив. Там по-прежнему висел заяц с приборами вместо глаз, и стрелка чудометра держалась на том же делении – «норм».

– Видишь, – прошептала она. – А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!

– Лилиана, – представилась женщина в очках, усаживаясь напротив меня. – Хозяйка ателье «Депрессивный хорек».

– Какое радостное название! – воскликнула Аллегра. – Ты очень красивая!

– Я знаю, детка, – усмехнулась Лилиана. – Ты тоже, я много про тебя слышала.

– Кто ты и что тут делаешь? – прямо спросила я.

– Выполняю свою работу, – ответила она. – Забочусь о том, о чем меня просили позаботиться.

– И кто же?

– Не волнуйся, я на твоей стороне.

Ох уж мне эти меркабурские персонажи! Хоть бы один не говорил загадками.

– В ней много потайного, но все в прекрасности, – шепнула мне Аллегра.

Когда мы все уселись, Серафим рассказал мне про Брецеля. Когда я узнала, что этот гад шантажировал Софью и требовал, чтобы она ушла вместе с ним, я не выдержала и выругалась:

– Кристофоро Коломбо, если бы я не ушла, уж показала бы ему, этому коню в пальто, как подделывать чужие воспоминания и красть у людей память! И зачем только я ушла!

– Если бы ты осталась, он бы сюда не заявился, – заметил манул.

– Хм. Конечно, бывало, меня побаивались студенты, но этот тип не похож на того, кого я могла бы напугать.

– Он боится вовсе не тебя. Просто он не может существовать в одном пространстве с Аллегрой, – сказала Лилиана.

– Как это не может?

– Твоя Аллегра для него – сильнодействующий яд, как солнечный луч – для вампира, – пояснил Серафим. – Он исчез за десять секунд до того, как ты вошла в эту комнату.

– Поэтому мы тебя так ждали, – заметила Лилиана. – Я уже начала беспокоиться, что кое-кто может застрять в Меркабуре – он никого из нас отсюда не выпускал.

– Я же говорила тебе: давай вернемся! – вставила Аллегра.

Вмешался Илья:

– Между прочим, Брецель нам заявил, что твоя маленькая девочка – подделка, и что это она увела тебя, чтобы познакомить с Маммоной, и ты вот-вот станешь маммониткой, а мы очень скоро последуем твоему примеру. А кто она, Инга? – Он с любопытством посмотрел на Аллегру. – Что в ней такого особенного?

– Вырастешь – поймешь, – ответила я, не заботясь о вежливости.

– Я умею радоваться, – гордо сказала Аллегра и задрала нос.

– Круто, – хмыкнул Илья. – Представь себе, я тоже.

Аллегра скорчила ему рожу.

– А куда подевалась Софья? – спросила я. – Надеюсь, с ней все в порядке?

– Уехала на поезде, – мечтательно сказал Аркадий. – Там, в окне, появился чудеснейший поезд, она села и уехала.

– На поезде?!

Серафиму с Лилианой пришлось повторить свой рассказ два раза, чтобы я в него поверила.

– Дио мио! Никогда не слышала ни про какие скрапбукерские поезда. Вы что, все меня разыгрываете?

– Серафим никого и никогда не разыгрывает, – сказала Лилиана. – Он терпеть не может пустую болтовню. Уж если он что-то говорит, то по существу.

– Что же мне теперь делать? – задумалась я вслух.

Я никак не могла решить, стоит ли говорить им про черную птицу из открытки самоубийцы.

Серафим наклонился ко мне и шепнул на ухо:

– Мы с тобой поговорим наедине.

Потом он выпрямился и громко объявил:

– Наше чаепитие сильно затянулось. Пора всем возвращаться!

Мы обнялись с Неужели, я объяснила Аркадию, что вернусь к нему в квартиру попозже, попрощалась с Лилианой и помахала рукой Илье.

Бумс! Это ударили друг в дружку две мохнатые лапы в боксерских перчатках, висящие под чудным зайцем на стене. В комнате остались мы трое: я, Серафим и моя неизменная спутница Аллегра.

Манул прикрыл глаза и произнес:

– Я знаю, где ты была. Рассказывай.

– Серафим, – сказала я, – мне нужно знать, когда отсюда ушла Эльза.

– Вместе с Брецелем, – ответил он. – Знаю, о чем ты сейчас подумала. Я тоже обратил внимание, что они друг с другом знакомы.

– Ты думаешь, она заодно с маммонитами?

– У меня недостаточно информации. Рассказывай.

Можно ли было передать словами все то, что произошло в открытке с черной шкурой? Смог бы понять это кто-то, кроме меня и Аллегры? Я даже не знала, с чего начать. Так много всего случилось, что теперь я с трудом припоминала последовательность событий.

Когда же дошла до воспоминания Софьи о Старой Кошарне, спросила:

– Серафим, неужели Тварь могла появиться из-за желания, которое загадала Софья? Что такого могло быть в том листе бумаги? Чего она хотела? Я не верю, что все это началось из-за нее.

Манул приоткрыл глаза и с любопытством посмотрел на меня.

– Веришь ты или нет, не имеет никакого значения. Рассказывай дальше.

Как могла, я обрисовала ему мою встречу с фальшивой Аллегрой, обернувшейся жуткой черной птицей. Подозреваю, это был довольно путаный и весьма эмоциональный рассказ, но манул не перебивал меня и не переспрашивал.

Я не упомянула лишь о том, что это Эльза оставила для меня открытку самоубийцы, и, если бы не она, я бы не ускользнула втихаря с Маяка. Была ли записка от Магрина настоящей? Чего на самом деле хотела Эльза – сдать меня прямо в лапы Маммоне и заодно впустить Брецеля на Маяк, или она все-таки и вправду надеялась, что я найду слабое место Твари?

Когда я закончила, Серафим открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

– Ты чего-то недоговариваешь, – мягко сказал он.

Я промолчала, Аллегра тоже.

– Ладно, пусть будет так, – согласился он. – Расскажешь потом, если захочешь.

– Серафим, что мне теперь делать? Сидеть сложа руки и ждать, пока Софья решит за нас все проблемы?

– Ей понадобится помощь. Кому-то здесь, в нашем мире, придется найти дверь, ведущую ко всему чудесному.

Я подозревала это с самого начала, как получила приглашение.

– Серафим, ты ведь имеешь какое-то отношение к Старой Кошарне, не правда ли?

– Может быть, – неохотно отвечает он.

– Расскажи мне про нее.

– Там помнят мудрые книги, о которых все давно забыли.

– Кто помнит? Кошки?

– Ты что-то имеешь против кошек? – Серафим прикрыл глаза.

– Да ничего я не имею! И ты больше ничего мне не расскажешь?

– Тебе этого пока достаточно. Я кое-что сделал специально для тебя, Инга. Парочку реальных предметов – получишь их, когда вернешься. Они тебе скоро пригодятся.

– Ох, сколько в тебе прекрасности. – Аллегра вскочила со стула, подбежала к манулу и обняла его за шею.

Никогда не замечала за своей радостью подобных фамильярностей! Какое счастье, что она не заставляет меня делать нечто подобное в реальном мире.

Я впервые увидела, как Серафим улыбается. Строго говоря, это была не совсем улыбка, скорее на его лице появилось выражение удовольствия, как на морде у кота, когда его чешут за ухом.

– А теперь давайте идите. У меня еще есть дела. – Он похлопал Аллегру по плечу.

Однако меня мучил один вопрос, и я все-таки решилась задать его:

– Серафим, а если бы я осталась, тоже могла бы попробовать приобрести этот билет?

– Но ты же не осталась. Чего теперь говорить? Не волнуйся, тебе и здесь дел хватит. Муррмяу!

Я оглянуться не успела, как он испарился. Исчез вместе со своим «Муррмяу» и подозрительным креслом. В комнате сразу стало неуютно, огромные окна и опустевший длинный стол словно хором говорили: нечего тебе здесь делать, возвращайся к себе. Я на минутку задержалась возле окна с меркабурскими чудесами, разглядывая новое чудо: рельсы тянулись вдоль полок, между которыми выросли железнодорожные мосты. Дорога уходила в туннель в дальней стене. Где сейчас Софья, чем она занята?

Одно я теперь знала точно: у Твари есть слабое место, и оно как-то связано с моей радостью. Я почти нащупала его, я была в шаге от озарения, но оно ускользнуло от меня. Аллегра была права, когда говорила, что я не готова. Она была тысячу раз права, а я поступала ей наперекор. Думала, что она – просто назойливый голос в моей голове, пока моя Аллегра пыталась научить меня чувствовать вкус радости – самый волшебный вкус на Том и этом Свете. Следуя за ней, я однажды найду мою собственную дверь ко всему чудесному.

Я чмокнула Аллегру в лоб и крепко-крепко обняла. Бубенцы на ее шапке радостно зазвенели в ответ, и по комнате поплыл аромат ванили и корицы.