Софья

2 июня, утром, ближе к одиннадцати, время как следует все обдумать

Меркабур

Жизнь надо мной издевается. Меня все время делают начальником, и никто меня не спрашивает, хочу я этого или нет. Руководитель из меня, как из кота – ездовая собака. Я представила, как тяну по сугробам навстречу вьюге тяжелые сани, а меня подгоняют плеткой по бокам двое улюлюкающих подростков. Очень похоже на правду. По всему выходит, что я теперь осталась за старшую, а им только дай волю – веревки из меня сплетут, еще и лапти смастерят. Эх, вот Инга бы на моем месте построила их на раз-два. Я и сама ее иногда побаиваюсь. Интересно, где она сейчас и что делает? Вот уж кому никакие открытки не страшны. За приоткрытой дверью раздается кваканье лягушки, которое будто подтверждает эту мысль.

Мои размышления прерывает риторический вопрос Ильи:

– Кто закроет дверь?

– Не смешно, Илья, – ворчу я и чувствую себя старухой.

Эльза устало смотрит на него, дверь с грохотом захлопывается. Я вздрагиваю и лезу пальцем себе в ухо. Это она нарочно нас оглушила, не может деревянная дверь так громко хлопать. Выражение лица Ильи сменяется на обиженное. Теперь будет дуться, как ребенок. Девчонка способнее его на порядок. Если бы у скрапбукеров были спортивные разряды, она бы уже давно получила кандидата в мастера спорта, пока парень сдавал бы норматив на третий разряд. Сегодня все на нервах, вот они и срываются на ни в чем не повинной двери.

Мы сидим втроем в Простоквашино. Так Илья окрестил меркабурский мирок моей скрап-визитки, и это название к ней прицепилось намертво. Это самое безопасное место для встречи, какое знаю, у меня тут спокойно, как в бункере. Я не самый общительный человек, поэтому достать меня через визитку довольно-таки трудно, если сама этого не захочу. Я бы вообще не стала делать себе никаких визиток, но Эмиль сказал, что надо. А теперь я ему благодарна за это.

Так всегда бывает – сначала не хочу его даже слушать, а потом понимаю, что он был прав. Я привязалась к этому несуществующему местечку – здесь потрескивают в печке дрова, за окошком всегда льет дождь или валит снег, на столе стоит старый облезлый чайник с дурацкой ручкой, которую приходится держать двумя руками, а внутри него плещется травяной чай. В моем меркабурском домике все из дерева: полы и стены, стол и стулья, на стенах висят вышитые рушники, а под ногами лежат плетеные коврики. Можно устроиться на печке, свернувшись калачиком под лоскутным одеялом, и лопать печенье со сгущенкой. А кто скажет, что это не самый обычный способ принимать клиентов, тот просто не видел других визиток.

Сегодня в окно стучит теплый летний дождик, пахнет травой и мокрым деревом, а в чайнике заваривается душица с мятой. Вечерок мог бы быть уютно-идиллическим, если бы не события последних двух дней, которые всех нас держат в напряжении. Еще нет и полудня, а я уже себя чувствую неимоверно уставшей.

– Я все равно опять дверь открою, – ворчит Илья. – Ты же знаешь, Пална.

Илья – мой подопечный. Так уж вышло, что я за ним присматриваю. Пару лет назад парень здорово набедокурил, и ему еще повезло, что для него все не так плохо кончилось. Теперь он обязан заключить контракт на три года, но лишь после того, как Эмиль его допустит к работе. Илья уже четыре раза пытался сдать Магрину экзамен, но у него ничего не вышло. А пока что я отвечаю за парня, и он обязан подчиняться мне во всем, что касается v.s. скрапбукинга. Илья такой же послушный, как все нормальные подростки. Подсчитать невозможно, сколько раз мне за него влетало от Эмиля! И все-таки я ни одной минуты не жалею, что взялась опекать мальчишку. Когда мы встретились первый раз, он был ниже меня на голову, называл меня на «вы» и «Софья Павловна», а теперь, когда я смотрю на него снизу вверх, осталось только «Пална».

– Я такую цифровую модель сделаю, что эту дверь вообще никто закрыть не сможет!

Эльза щелкает пальцами – и дверь исчезает. На ее месте появляется еще одно окно, точное такое же, как соседнее, в него стучит дождь, струйки воды стекают по стеклу, в углу в паутине застряла муха.

Визитная карточка v.s. скрапбукера отличается от всех остальных открыток тем, что мир внутри нее можно творить на ходу по собственному желанию. У каждого мастера – своя манера делать это. Кто-то машет волшебной палочкой и читает заклинания, кто-то рисует кисточкой картинки, а Илья считает себя кем-то средним между радиоинженером-любителем и 3D-моделистом. Он уверен, что подобрал шестнадцатиразрядный ключ к моей визитке и подстроил так, что дверь в мою избушку открывается сама, как только ему захочется. На самом деле, я сразу заметила эту его неуклюжую попытку, но не стала останавливать парня и даже ничего ему не сказала. Илья знает, что мир визитки нельзя изменить без согласия ее хозяина, но, как и все подростки, считает, что правила к нему не относятся. Поначалу я хотела как-нибудь проучить Илью, но потом Эльза в ответ повесила на дверь чугунный замок, и я решила не вмешиваться. Пусть лучше развлекаются с дверью, чем делают друг другу пакости в реальном мире.

Разумеется, цифровая модель визитки, так же как и меркабурский канал с дешифратором для SOS-открыток, – это просто смешно. Нет никаких каналов и шифров, все гораздо проще и сложнее одновременно. Но парню так проще, поэтому я его не разубеждаю. А Эльза считает ниже своего достоинства что-то ему объяснять. Я пока точно не знаю, какая у Ильи специализация, но наверняка это что-то, связанное с компьютерами. Может быть, однажды он напишет вдохновлялку для разработчиков нового суперкомпьютера или его возьмут на работу в какую-нибудь «фруктовую» фирму.

Илью со дня на день ждут обычные выпускные экзамены в школе, он собирается поступать в технический вуз и твердо верит, что, получив аттестат, уж наверняка сдаст тот особый экзамен, который освободит его от моей опеки. Но я подозреваю, что у него опять ничего не выйдет, и вовсе не из-за того, что он не умеет делать открытки. Просто парень еще не готов для этой работы – слишком много мнит о себе.

Можно бесконечно играться с дверью, но рано или поздно придется решать, что нам теперь делать. Мне кажется, что во всем мире из v.s. скрапбукеров сейчас остались только мы трое – трое из Простоквашино.

– Хватит. Больше эту дверь никто не трогает, – твердо говорю я и возвращаю дверь на место.

Илья вздыхает. Эльза отворачивается.

Ночью я почти не спала, встала рано и провела утро в тщетных поисках. Перебрала одну за другой все визитки, какие у меня были, но ответила только Эльза. Заглянув в кафе, где часто завтракал Эмиль, поговорила с официантами: за последние два дня его никто не видел. Магазинчик дяди Саши по-прежнему был закрыт. Со вчерашнего дня едва ли не каждые пять минут я пыталась дозвониться Инге или Надежде Петровне. Телефоны отзывались одинаково, мобильные сообщали: «Абонент временно недоступен», городские ограничивались длинными гудками.

В конце концов я помчалась в мастерскую. Надеялась найти хоть какую-то помощь, по меньшей мере рассчитывала порыться в архивах, а в итоге лишний раз убедилась, что на свете существуют вещи, которых лучше никогда не видеть.

Мастерская была для меня самым светлым и наработанным пространством, какое только может существовать в этом мире. Просто находиться там уже было здорово. Поток в мастерской проявлял себя в форме невидимого зверя, опасного в своей привлекательности. Стоит только войти – и он ластится к рукам, и одновременно заигрывает, и манит за собой – туда, где нельзя терять над собой контроль, как альпиниста – непокоренная вершина.

Обычно, еще подходя к дому, я поднимала голову, видела, как играет поток в знакомых окнах, и замечала, что сразу ускоряю шаг и начинаю улыбаться. Сегодняшним утром все было по-другому. Дико взволнованная, я мчалась вперед, отгоняя одну невеселую мысль за другой. Я даже не сразу заметила, что дверь выглядит так, будто ее выламывали. Когда вошла, окончательно убедилась, что мир перевернулся. В тот момент во мне умерла последняя надежда, что все это – неудачная шутка, нелепая проверка или просто дурной сон.

Я сбежала. Кажется, даже дверь за собой не закрыла. Впрочем, это неважно, ведь красть там теперь нечего. Я подумала, что если задержусь там еще хотя бы на секундочку, то наверняка сойду с ума. Потому что моя любимая мастерская, мое лучшее на земле место, стала вывернутым наизнанку пространством, из которого хотелось убежать, заорав во всю глотку: «Заберите меня отсюда!» Уже потом, на улице, я поняла, что в квартире случился пожар. А первым моим впечатлением было чувство, словно я провалилась в открытку с черным сюром, открытку самоубийцы – ту самую, что сейчас пряталась в секретном месте в моей настоящей комнате и мучила нас всех.

Как мне не хватает Магрина! Кажется, я не умею без него жить.

– Где его искать? – спрашиваю я у Эльзы.

– Не знаю.

– Эльза, он же твой отец. Неужели ты даже номера телефона не знаешь?

– Нет.

Эльза всегда немногословна. Она – как плотно закрытый черный ящик, который изображен у нее на визитке. Обычно я чую вранье за версту, но с Эльзой никогда не могу понять, говорит ли она правду. Сейчас она лежит на печке, подложив руки под голову, и смотрит на меня сверху. С отцом у нее только две общие черты, которые, тем не менее, делают их удивительно похожими: круглые серые глаза слегка навыкате и редкая способность внимать собеседнику. Только Эмиль – как зеркало: смотришь на него – и рассказываешь, словно самому себе, а от взгляда этой маленькой колючки бегут по спине мурашки. Стоит ей только появиться в комнате, как все сразу начинают чувствовать себя неловко, пересаживаться с места на место, менять позы и вздыхать, не отдавая себе отчета почему.

– Всегда все надеются только на него. Великий Магрин! Уж он-то знает, что делать, – говорит она.

Эльза и на вид – колючка. Только напоминает не ежика, а скорее дикобраза. Волосы у нее длинные и почти всегда заплетены в несколько косичек, из которых торчат, будто иголки, серебристые поблескивающие шнурки. Она круглый год ходит черная как негр – без конца загорает в солярии, как бы ни ругался по этому поводу Эмиль. На плече у нее татуировка в виде бабочки с монадой «инь-ян» на одном крыле. Эльза худенькая, в любое время года носит джинсы и черные майки в облипочку, хотя к ее загорелой коже лучше пошел бы белый цвет. У нее очень взрослое лицо и такие же манеры поведения – в жизни не скажешь, что она почти ровесница Ильи. Парень хоть и вымахал как оглобля, но выражение лица у него немного детское, и двигается он неуклюже, словно не знает, как теперь управляться с телом, когда руки и ноги стали такие длинные. Эльза выглядит лет на пять старше.

– Вы сами-то без Магрина хоть на что-нибудь способны? – спрашивает Эльза, и мне хочется ее стукнуть.

Она, не задумываясь, втыкает иголки в больные места – на это у нее слова всегда находятся. И называет меня на «вы» – держит дистанцию. Может быть, как и многие другие, она уверена, что наши с Эмилем отношения выходят за рамки деловых и дружеских? И ревнует меня к отцу?

Никто не знает ни номера телефона Эмиля, ни его адреса. Есть только визитка – золотые буквы на черном бархате и пестрые облака из настоящих перьев, воздушных и чуть желтоватых. Подуешь на облака – и они оживают, плывут по открытке, как по настоящему небу. А потом отзывается Эмиль: или звонит, или мы встречаемся по ту сторону визитки, в Меркабуре. Вот только уже второй день его карточка не откликается.

– Эльза, что ты думаешь насчет открытки?

– Чего тут думать, Пална! – вмешивается Илья. – Это же вирус, как в компьютере. Вредоносная программа.

Я морщусь, мнение Ильи меня не интересует. Помолчал бы он! Впрочем, я уверена, что девчонка не ответит. Но я ошибаюсь.

– Отдайте мне ее. – Эльза смотрит очень серьезно, и я впервые вижу настоящий интерес в ее глазах.

Эмиль привел дочь к Надежде Петровне почти сразу же, как мы начали заниматься в мастерской. Мама Инги устроила для нас с ней что-то вроде школы или кружка, и Магрин попросил взять к нам Эльзу. Кто знает, что за хитрые тараканы прячутся у девчонки в голове, если даже Магрин не может с ней справиться. Хотя, наверное, мог бы, если бы не был ее отцом. Одно ясно: в тихом омуте черти – это про Эльзу, она способна выкинуть такой фортель, что никому мало не покажется.

Сомневаюсь, что Эльза находила для себя в наших занятиях хоть какую-то пользу. Обычно она забиралась с ногами в кресло, уткнувшись подбородком между острых коленок, и смотрела на нас снисходительно-равнодушно. С таким видом министры и градоначальники смотрят из года в год повторяющийся концерт по случаю какого-нибудь народного праздника. Эльза почти все время молчала, на вопросы неугомонной Инги отвечала односложно, а в конце занятия неизменно вежливо говорила: «Спасибо». Мне всегда казалось, что на голове у нее – маленькая хрустальная корона. Первый раз вижу, как ей чего-то очень сильно хочется.

– Отдайте мне открытку! Я разберусь. – Эльза спрыгивает с печки и берет меня за руку, пальцы у нее цепкие и неожиданно горячие. – Вы же не знаете, что я могу.

Ударение на слове «что» прозвучало так, словно она может одним взглядом переместить в Африку Ледовитый океан и воскресить Джона Леннона. Она не сказала «умею», она сказала «могу» и этим сразу поставила себя на ступеньку выше нас с Ильей.

– Эльза, если с тобой что-нибудь случится, он мне не простит.

– А мне он простит, если с вами что-нибудь случится? – парирует Эльза.

Какой же она все-таки противной умеет быть!

– Против вредоносной программы можно написать программу-антивирус, – встревает Илья. – Вот бы узнать, как работает конверт-нейтрализатор! Пална, может, лучше мне отдашь?

Теперь уже мне хочется стукнуть Илью. Иногда он меня жутко раздражает! Я и так с утра злюсь из-за всей этой истории. Была бы у меня боксерская груша, я бы сейчас излупила ее в клочья.

– Илья, ты помнишь, что я за тебя головой отвечаю? – в миллионный раз напоминаю я. – Компьютерные вирусы, в отличие от открытки, не убивают.

– Вы не справитесь с этой карточкой, – говорит Эльза без тени издевки. – Вы ее боитесь. Отдайте ее мне.

– Ты что, Элька?! Ничего наша Пална не боится! Раз говорит тебе, что нельзя, значит, нельзя. – Илья снимает очки, щурится и трет глаза.

Эльза усмехается и щелкает пальцами. Ох и не люблю я этот ее жест! Но сейчас позволяю – любопытно же. На белой стене печки появляется картинка: собачка, высунув язык, выслуживается перед маленькой остроносой хозяйкой, похожей на старуху Шапокляк. Это я, что ли? Совсем не похожа.

Илья достает из кармана коммуникатор и принимается щелкать пальцем по экрану. Формулу картинки вычисляет? Жалко парня, до уровня Эльзы ему не дотянуться, даже если он превратится в суперкомпьютер. Игрушка у него в руках – его собственная модель: посредине внизу – кнопка с ножницами, и такие же классические скрапбукерские ножницы, только со всеми деталями – крохотными бабочками на ручках и отточенными лезвиями – выгравированы на задней крышке.

Я достаю из кармана маленький фонарик – и луч света стирает картинку. Так я рисую мир внутри своей визитки. Не успеваю закончить, как в окно ударяет порыв ветра, створка распахивается, до меня долетают брызги дождя. Я чувствую, как по лицу текут капли, хоть и не плачу, и в этом есть что-то символичное. Сосредотачиваюсь, ловлю дыхание потока и мысленно пытаюсь закрыть окно. Ничего не выходит. Тогда я подхожу к окну, захлопываю створку и протираю тряпкой мокрый подоконник.

Усталость обнимает меня за плечи, будто висит сзади тяжелый рюкзак. Ужасно хочется потихоньку смыться из собственной визитки. Это все равно, что убежать из дома. Но если я хочу отсюда исчезнуть, значит, это уже не дом? Так никуда не годится. Надо взять себя в руки и попытаться еще раз переубедить девчонку.

– Эльза, лучшее, что ты можешь сделать, – найти своего отца. Дело не в том, великий Магрин или нет, главное, что он может попросить помощи у своей организации. Может быть, ты знаешь еще кого-то оттуда? Кураторов из других городов?

– Организация? Что вы знаете про организацию? – Эльза усмехается и смотрит на меня снисходительно и даже чуточку покровительственно, как пятиклассник – на младшего брата-перваша.

– Самое престижное и надежное место работы для любого v.s. скрапбукера, – вмешивается Илья. – Идеальные условия, стопроцентная безопасность, гарантированный доход.

– Я спросила: «что вы знаете», а не «как они себя рекламируют». – Эльза безжалостна.

– А вот зря ты не веришь, – бурчит себе под нос Илья.

– Организация вам не поможет, – говорит девчонка с полной уверенностью в голосе. – Отдайте карточку мне. Я знаю про нее то, чего не знаете вы.

– И что же? – хором спрашиваем мы с Ильей.

– Обещаете отдать мне открытку, если я расскажу?

– Посмотрим, – уклончиво отвечаю я, хотя на самом деле очень хочу услышать ее ответ.

– Как хотите. – Девчонка забирается обратно на печку и усаживается по-турецки, наклонив голову набок, словно к чему-то прислушивается.

– Эльза, скажи хотя бы, ты тоже думаешь, что тот парень не сделал ее сам?

– Это не имеет значения, – говорит Эльза.

– Почему? – удивляюсь я. – По-моему, это самое важное.

«Не навреди намеренно» – так гласит первое предупреждение Кодекса. Меркабур сам оберегает наш мир от дурных поступков скрапбукеров. Если вложить в карточку намерение причинить боль или страдание, Меркабур срезонирует и станет для автора открытки воплощением самых чудовищных человеческих фантазий. Говорят, что раньше, пока не было Кодекса, некоторые сходили с ума. Именно об этом мы с Ильей подумали поначалу – если самоубийца нарушил Кодекс, а потом сделал эту открытку, значит, все логично, и на этом печальная история заканчивается. Увы, как только я пришла в себя, то сразу почувствовала, что автор открытки, скорее всего, не он.

Порыв ветра заставляет оконное стекло задребезжать. Печная труба отвечает гулким завыванием.

– Хорошо, – неожиданно соглашается Эльза. – Я расскажу кое-что. Думаю, в открытке самоубийцы есть что-то, искажающее поток. И это что-то – живое. Илья прав: оно похоже на вирус или скорее на паразита. Питается потоком и выдает наружу продукт переработки. И эта Тварь там сидит не случайно. Ее туда специально посадили. Это мог сделать и автор открытки, и кто-то совсем другой. Поэтому неважно, кто сделал саму открытку. И поэтому нельзя сказать наверняка, кто ее автор. Это все равно, что пытаться узнать человека в кривом зеркале.

– Хочешь сказать, из-за этой Твари парень бросился из окна? Но почему?

– Наверное, посчитал, что так лучше, чем напиться таблеток или кинуться под поезд, – невозмутимо отвечает Эльза.

Я бросаю на нее выразительный взгляд. Вот все бы ей ехидничать! Эльза не обращает на меня внимания, продолжает. Сегодня в ее интонациях гораздо больше эмоций, чем обычно. Похожа на обычную девчонку, которая пересказывает подружкам увлекательный фильм.

– Поток возвращается наружу в искаженном виде, в этом вся суть. Я пока не разобралась, то ли эта Тварь сама его коверкает, как младенец – новое слово, то ли просто выгребает из Меркабура всякую муть. Подозреваю, что человека начинают преследовать кошмары, многократно усиленные потоком, как увеличителем. Не знаю, как им удается заманить эту Тварь в открытку, но представляете эффект? Человек делает убийственную карточку и спокойно себе гуляет, он тут как бы и ни при чем. Первое предупреждение Кодекса для него не срабатывает! Конечно, простому получателю открытки, который не пропускает поток сквозь себя, скорее всего, ничего не будет. Может, страшный сон приснится или настроение испортится. А в голове у v.s. скрапбукера все это оживает. Он запросто может сойти с ума или покончить с собой.

– Откуда ты все это знаешь? – Мне не хочется верить ее словам, хоть и чувствую, что девчонка права.

– Я видела открытку. – Эльза пожимает плечами и свешивает с печки ноги.

Обалдеть можно! И она все это поняла, один раз мельком взглянув на карточку?! Или она что-то слышала об этом раньше? А я-то считала себя самым восприимчивым скрапбукером.

– Если эта штука – вирус, то она должна размножаться сама, – размышляет вслух Илья.

– Типун тебе на язык! – Я даже думать о таком не хочу.

Голова идет кругом, усталость наваливается с утроенной силой, словно невидимый рюкзак за спиной промок и потяжелел.

– Софья Павловна! – говорит Эльза. – Отдайте мне, пожалуйста, эту открытку. Мне нужно с ней поработать.

Я ушам своим не верю: никогда она меня так не называла! Она вообще не называла по имени ни меня, ни Ингу, ни Надежду Петровну – спасибо, что не выражалась в духе «Эй, ты!»

– Ну хочешь, мы с тобой вместе займемся этой карточкой? – предлагаю я. – Или ладно, пусть даже ты одна, но только в моем присутствии. Илья пусть тоже будет рядом, подстрахует. С этой штукой нельзя иметь дело в одиночку!

– Так ничего не выйдет. – Эльза кривит рот, и ее лицо становится некрасивым. – Вы боитесь этой открытки, я не смогу в вашем присутствии с ней работать. А Илья просто будет мне мешать: он слишком грубо обращается с потоком, а тут нужна очень тонкая работа.

– Много ты понимаешь! – возмущается Илья. – Да я эту вашу открытку в два счета разберу, найду твою заразу и сделаю антивирус!

– Она не моя. И это ты ничего не понимаешь. Ты никогда не сможешь работать с такими вещами, как эта. Ты другой. – Эльза смотрит на него без издевки, скорее грустно, с сочувствием.

– Пална, она же обнаглела! Скажи ты ей… Чего она меня в негры записала!

На этот раз я согласна с Ильей. Действительно, что она о себе возомнила, эта девчонка?! Я ни разу не видела ни одной ее открытки, не слышала, чтобы она говорила что-то по делу во время наших занятий. Все, что я знаю, – у нее по-настоящему классные способности, это я чувствую без всяких доказательств. Но способности – еще не все, нужен опыт, мастерство, знания, в конце концов! А единственная ее работа, которую я видела, – это игрушки с дверью в моей визитке. Что, если она все придумала про Тварь? Надо найти в себе смелость, еще раз заглянуть в открытку самоубийцы и разобраться, права девчонка или нет. При мысли о той карточке перед глазами снова встает черная шкура. На миг – на один-единственный миг – мне в голову закрадывается мысль: «Жаль, что Эльза не может просто стащить у меня открытку!» Но я тут же гоню ее прочь.

– Хватит, – твердо говорю я. – Открытка пока останется у меня. Давайте возвращаться.

Эльза спрыгивает с печки на пол. У меня кружится голова, плывет стол перед глазами. Табуретка под Ильей шатается, он с трудом удерживается на ней, вскакивает и хватается за стену. Это не голова идет кругом, это земля под ногами качается. Все ходит ходуном, падает с грохотом чайник, крышка откатывается в сторону, и по полу растекается лужа, дверца отскакивает от печки, на пол выпрыгивают угли, катятся в лужу и там с шипением замирают. С полок падает на пол посуда и с грохотом разбивается вдребезги. Я достаю фонарик и пытаюсь остановить это безобразие. В конце концов, это мой собственный мир, это я – его хозяйка! Но ничего не выходит, лишь луч света бестолково мечется по стенам и потолку, а все остальное меня не слушается.

Кажется, что все вокруг качается, кроме Эльзы. С печки падает лоскутное одеяло, табуретка подпрыгивает и переворачивается на бок, пол перед печкой принимаются лизать языки пламени, и только девчонка спокойна и невозмутима. Ее как будто прилепили сюда из другой картинки, другого фильма, и землетрясение вокруг ее совершенно не касается. Елки-палки, неужели это все она? Я же разрешила ей играться только с дверью! Да и я тоже молодец – нашла кому палец в рот положить.

– Я просила по-хорошему, – говорит она ровным тоном, словно сообщает прогноз погоды.

– Эльза, какого черта? Что ты творишь? – перекрикиваю я грохот.

Она щелкает пальцами и исчезает. Я уже не первый год бываю в Меркабуре, но никак не могу привыкнуть к таким вот исчезновениям. Слишком реальным здесь все выглядит, в этом мире. Каждый раз впадаю на некоторое время в ступор, пока не соображу, что это нормально, и я не сошла с ума.

– Пална, давай сваливать, – кричит мне Илья.

Он снова достает из кармана коммуникатор, нажимает кнопку с ножницами, держит ее некоторое время и вскоре исчезает вслед за девчонкой. Без цифр и кнопок он в Меркабуре не способен ни на что, как художник без красок или карандаша. Я тоже пытаюсь вернуться – закрываю глаза и жду привычного легкого головокружения. Через некоторое время наступает тишина. Снова открываю глаза и ничего не понимаю – передо мной по-прежнему мое Простоквашино, только пол перестал качаться под ногами, и все опять стоит на своих местах: дверца печи закрыта, за ней уютно потрескивает огонь, чайник по-прежнему на столе, посуда в целости и сохранности – на полках.

И тогда я совершаю самое нелепое действие, какое только можно себе представить, – распахиваю дверь и выбегаю наружу, под дождь. Мечусь по дорожкам небольшого садика, рубашка намокает и прилипает к телу, холод пробирается внутрь, босые ноги скользят по грязи. Руки дрожат, в голове – ни одной мысли. Я дергаю дверцу калитки, но она не открывается. Как в компьютерной игре, здесь нельзя выбежать за пределы прорисованного пространства.

Как это называется – меркабуроклаустрофобия?

Неужели меня больше нет в реальном мире?

Я никогда не задумывалась, как я это делаю – выхожу из Меркабура. Просто закрываю глаза – и готово, даже не успеваю сформулировать намерение. Пробую еще раз, но ничего не выходит. Черт, я что, застряла здесь?! Неужели мы торчали тут слишком долго? Быть такого не может, я бы почувствовала. И потом, ладно Эльза, но Илья ведь тоже вернулся! У меня противно сосет под ложечкой, когда я напоминаю себе, что благодаря Илье двое замечательных людей однажды едва не остались навсегда в Меркабуре. Что, если они с Эльзой сговорились? Бред, быть этого не может. Илья прекрасно знает, что после такого он никогда не сдаст экзамен Магрину.

Дождь прекратился, а небо приобрело странный оттенок. Высота, спрятанная за неплотными низкими облаками, стала насыщенно синего цвета. Вот только не разобрать, то ли это голубое дневное небо, то ли густые ярко-фиолетовые тучи.

Надо успокоиться. Я глубоко дышу и медленно считаю цветы на клумбе. На девятом цветке слышу, как наверху что-то скрипит, словно открывается ржавая дверца. До меня не сразу доходит, что источник звука – флюгер на крыше моего домика. Никогда его раньше тут не видела. Откуда он взялся? Тоже Эльзины штучки? Стрелка флюгера указывает налево. Вместо «оперения» на хвосте у нее раскрытые ножницы, а посередине красуется кораблик с надутыми парусами. На гордо поднятом флажке вырезана буква «М». Чуть покачиваясь из стороны в сторону, флюгер издает протяжный скрип.

Моя рубашка уже высохла – есть в меркабурских мирах свои преимущества. Я иду в том направлении, куда указывает флюгер. Там, где раньше была ограда садика, где виднелось поле и лес вдали, теперь стоит плотная зеленая стена из высоких, ровно подстриженных кустов, посреди которых открывается проход. Несколько шагов – и я оказываюсь за пределами садика. Босыми ногами приятно ступать по мягкой и теплой, чуть влажной траве, пахнущей летним утром. Спустя десяток метров зеленый коридор разделяется на два, потом еще на два, потом я утыкаюсь в перекресток из трех направлений. Вокруг меня бесконечный лабиринт, колючие стены из кустарника, сквозь которые не пролезть и по которым нельзя вскарабкаться наверх. Я пытаюсь вернуться назад по своим следам, но примятая трава слишком быстро распрямляется, возвращаясь к своей заданной форме – идеального газона. Я пришла из левого коридора или из правого? Можно бродить здесь часами, не находя выхода и не оставляя следов. Что за глупые шуточки?

Не хочу играть в чужую игру. Наверняка это все Эльзины штучки, а я не хочу играть по ее правилам. Я ложусь в траву, смотрю в небо и пытаюсь разгадать секрет синего оттенка. Небо заключено в прямоугольник из зеленых стен. Синее – в зеленой рамке. Я думаю о том, что все это – ненастоящее. Нелепая фантазия, игра чьего-то ума. Мне вспоминается картинка из детского журнала: нарисованный лабиринт, в центре которого желтый сырный кружок, а где-то с краю сидит мышка. В детстве я много раз видела такие картинки и карандашом рисовала дорожку от мышки к сыру. Не знаю, что за приз меня ждет, если выберусь отсюда, но надеюсь, что это – возвращение в реальный мир. Я не готова к тому, чтобы жить в Меркабуре. Жаль, нет никого, кто мог бы взять карандаш и нарисовать для меня дорожку.

Елки-палки, но я ведь скрапбукер! И нахожусь внутри собственной визитки! Фонарик все еще у меня в кармане, и в этом мире у него никогда не закончатся батарейки. Я поспешно встаю и достаю фонарик. Луч света скользит по кустам. Сначала представляю себе, как он прорезает в зеленой стене проход, будто лазер в фантастическом фильме. Потом воображаю, что кусты растворяются в пространстве, словно кто-то выключил проектор, который транслировал изображение. Потом мысленно рисую картинку: листья стремительно опадают, и сквозь голые ветки я вижу правильную дорогу.

С кустами ровным счетом ничего не происходит.

Я подставляю под луч света раскрытую ладонь и пытаюсь поймать знакомое ощущение: то, что испытываю в реале, когда делаю открытку. Представляю, что свет фонарика преломляется через ладонь, как луч солнца сквозь цветное стекло, но вижу только ровное круглое пятно на своей руке. Фонарик высвечивает переплетение линий на ладони и синеватые прожилки вен. В сердцах я зашвыриваю его далеко в траву. С тихим щелчком луч гаснет.

Почему поток меня не слушается?

Тоже проделки той Твари? Нет, я бы заметила. Я – скрапбукер исключительной чувствительности, в этом и моя награда, и мое наказание. Лучше всего я умею воспринимать поток, различать его оттенки, ловить его лучи, угадывать его тайные желания.

К волосам легонько прикасается ветер, будто кто-то большой и невидимый тихо-тихо дышит мне в затылок. Никто, кроме меня, не смог бы заметить это безмолвное, едва уловимое движение воздуха. Лучше всего я умею…

Я бросаюсь вперед, к ближайшему перекрестку. Делаю шаг в один коридор – теплый ветер продолжает дуть мне в спину. Двигаюсь назад, сворачиваю в другую сторону, верчусь и так и эдак, но вокруг царит полный штиль – ни малейшего дуновения. Тогда я возвращаюсь туда, где слышно знакомое дыхание, и устремляюсь за ветром.

Это я – фонарик, и я – карандаш, который рисует единственно верную линию в хитросплетениях лабиринта. Не знаю, кто или что двигает мной, но уверена: все, что я сейчас должна делать, – это вслушиваться как можно более внимательно и выполнять то, что чувствую, как можно более точно. Чем дольше я бегу, тем яснее ощущаю ветер, словно в каждом следующем коридоре стоит вентилятор большей мощности. Ветер пахнет солнцем. Что-то заставляет меня обернуться, и я вижу позади себя четкий след босых ног.

Смеюсь – и снова бегу вперед. Облака над головой расступаются, как театральный занавес, а на сцене за ними – голубое небо. Мне становится беспричинно, необъяснимо хорошо, как в детстве, когда бежишь за воздушным змеем, которого тебе все равно не поймать.

Наверное, все дело в том, что эта игра – моя собственная, а не та, в которую пыталась заставить меня играть Эльза. Может быть, девчонка здесь вообще ни при чем?

Стоит мне об этом подумать, как очередной коридор внезапно обрывается, и я выбегаю на просторную круглую поляну, окруженную зеленой стеной. Судя по тому, что отсюда ведут не меньше десятка выходов, я попала в самый центр лабиринта.

В серединке поляны устроилась Эльза. Вид у нее такой, будто она пришла на пикник: сидит на плетеной циновке, любуется небом и пьет воду из пузатой синей бутылки. Серебристая бабочка на смуглом плече поблескивает в солнечных лучах. Рядом стоит корзинка и аккуратно сложен клетчатый плед.

Я пытаюсь отдышаться. Мне хочется высказать Эльзе все, что я о ней думаю, но что-то меня останавливает. Может быть, внезапный порыв ветра, а может быть, то, что я не вижу на ее лице ни тени злорадства или ухмылки. Я молча усаживаюсь рядом. Ее королевское величество изволит обратить на меня внимание.

– Так я и думала. Ты не принадлежишь себе, – говорит она. – Ты принадлежишь ему, просто еще не знаешь об этом. А я – нет. Я не принадлежу.

Вот здрасьте! То «Софья Павловна», а теперь она мне тыкает. Но в ее тоне – только констатация факта, в нем нет ни издевки, ни упрека, ни даже обычного высокомерия.

– Что ты имеешь в виду? Кому это – ему?

– Что ты знаешь о своей специализации? – отвечает она вопросом на вопрос.

Я не обязана отвечать, но мне любопытно, к чему она клонит. В горле пересохло. Делаю несколько глотков из синей бутылки – вода вкусная и свежая, будто из родника.

– Я открываю чужие тайны.

– Открой свою собственную. – Эльза прикрывает глаза.

Ну вот как она умудряется быть такой противной? Дразнит меня, водит за нос, понимает, что я скорее проглочу собственные ножницы, чем примусь ее расспрашивать. Никак не могу понять, то ли она решила надо мной поиздеваться, то ли в самом деле знает обо мне что-то такое, чего я сама не знаю. Уф, как же с ней сложно!

Перевожу разговор на другую тему:

– Эльза, разве я разрешала хозяйничать в моей визитке? Я только дала тебе поиграть с дверью, а ты тут все вокруг перекроила! Как такое вообще могло получиться?

– Умеющий шагать сам выбирает, оставлять ли за собой следы. – Она улыбается и щелкает пальцами.

Следы моих ног, которые до сих пор хранила трава, на глазах исчезают. Все до единой травинки выпрямляются, и спустя несколько секунд уже невозможно разобрать, из какого коридора я пришла.

– Черт, как ты это делаешь? – вырывается у меня само собой.

– Я договорилась. Я не принадлежу ему – говорила уже тебе.

– Кому это – ему?

– Неважно. Ты сама поймешь. Отдай мне открытку самоубийцы – и я тебя выпущу.

– Это шантаж.

Очень хочется добавить: «Что скажет твой отец?!» – но это звучит глупо, ведь я же не ее школьная учительница. И слава богу, представляю, как с ней намучились учителя!

– Я просила по-хорошему. – Эльза срывает травинку и задумчиво жует ее.

В ее голосе нет ни малейших признаков эмоций, словно она читает вслух скучную книгу.

– А как же Кодекс? Взять и запереть человека в открытке, разве «не навреди» к этому не относится?

– Кодекс написан для таких, как ты, а не для таких, как я.

Я даже не возмущаюсь, мне просто смешно. Интересно, в ее возрасте я тоже была такой дурочкой? Больше всего о подростковом максимализме знают спасатели и врачи скорой помощи. «Это ограничение скорости не для такого классного водилы, как я», «я крутой спортсмен, я переплыву эту речку», «запрещающие таблички для дураков, а мы осторожненько».

– Кодекс написан для всех, – говорю я.

Эльза бросает на меня взгляд, который заставляет меня вздрогнуть. В ее черных глазах прячется безумная глубина: в них сразу и азарт, и восторг, и любопытство, и что-то еще – не от Меркабура и не от нашего мира. Она словно увидела живого дракона, который к тому же готов ее слушаться, как служебная собака. Спустя мгновение она прикрывает глаза, и я снова вижу лишь холодную маску Снежной королевы, но этого мгновения достаточно, чтобы я ей поверила. По спине пробегает холодок, будто Эльза вот-вот обернется гремучей змеей, и я напоминаю себе, что она просто девчонка пятнадцати лет, которая слишком много о себе возомнила, и к тому же дочь Магрина – человека, чья специализация – гарантировать безопасность.

– Время идет, – говорит Эльза. – Помнишь второе предупреждение Кодекса? «Не увлекайся». К тебе это относится.

И она мне еще напоминает! И еще подчеркивает вот это «к тебе» таким тоном, каким взрослые говорят маленьким детям: «Вымой руки перед едой».

– Эльза, что ты собираешься делать с этой открыткой?

– Мне нужно лучше узнать Тварь.

– И ты не боишься?

Она пожимает плечами и продолжает жевать травинку. «Я все сказала», – читаю в ее королевском взгляде.

Солнце прячется за облаками, становится холодно, в дыхании ветра появляется ледяной оттенок. Я разворачиваю плед и закутываюсь в него. Эльза по-прежнему сидит в одной маечке на лямках и отстраненно смотрит перед собой. Что, если она заодно с Тварью? Почему Эльза такая: всегда в черном, всегда замкнутая, сама по себе, «душа в потемках»? И откуда она столько знает о Твари?

Я разглядываю худенькую фигурку, смуглые гладкие плечи, рисунок бабочки, на крыле у которой инь сливается с ян, тонкие пальцы, длинные ногти, покрытые перламутровым лаком. Потом закрываю глаза и пытаюсь ощутить их обеих: Эльзу и Тварь, странную девчонку и черную шкуру, обжигающий взгляд и искореженное, вывернутое наизнанку пространство. При воспоминании о последнем по телу пробегает дрожь. Нет, здесь что-то не то. Может, и есть между ними что-то общее, но Эльза не может действовать в интересах Твари.

Я смотрю в небо, словно жду от него подсказки. Облака стремительно меняют формы – одна картина причудливее другой, хоть в музей не ходи. Солнце заигрывает с небом: то запустит в него лучик, словно рукой пригладит вихрастые тучи, то спрячется, втихаря подсвечивая их изнутри. Озноб отступает, в теле появляется легкость. Собственно, почему я так не хочу отдавать Эльзе эту открытку? Ах да, самоубийца… Вчерашний день кажется похожим на сон. Было это на самом деле или не было? Думать совсем не хочется, хочется запустить руки в траву и вдыхать ее запах – горьковатый, но приятный, с цветочными нотками, будто кто-то только что чай заварил. Я провожу рукой по траве. На кончиках пальцев остается зеленая пыль – знакомая картинка… Где я ее видела? Силюсь вспомнить, но не могу. Или это тоже было во сне?

– Я думаю, пять минут, – говорит Эльза. – Или около того.

– А? Что?

– У тебя еще пять минут.

Ее ровный голос отрезвляет меня. Реальный мир становится похожим на сон – верный признак того, что ты вот-вот застрянешь в Меркабуре.

– Хорошо, – говорю я. – Забирай открытку.

Ты можешь считать себя трусом или героем, но все это не имеет никакого смысла, пока не окажешься в горящем доме. Никто не знает заранее, как он поведет себя в такой ситуации. Мне все становится ясно в один миг. Не было у меня никакого выбора с самого начала. Ну не могу я остаться в Меркабуре! Не могу – и все тут!

Меня накрывает волна двойного облегчения. Ужасно неприятно признаться себе, но я рада избавиться от этой чертовой открытки. Одновременно просыпается тревожное чувство, будто я бросила подругу одну в темном переулке наедине с хулиганами.

– Не переживай. Он не возражает, – говорит Эльза.

– Кто – он? Твой отец?

В ответ она лишь щелкает пальцами, и спустя секунду ее уже нет на поляне. Я закрываю глаза, а изнутри меня тихонько щекочет страх: вдруг опять не получится? Ожидание заставляет сердце замереть. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем мир откликается привычным головокружением. Может быть, ощущение потери пространства длится чуть дольше обычного, но только и всего. Я открываю глаза в своей комнате, заранее зная, что там увижу.

На полу валяются конверт и наполовину выпавший из него диск. Зеленые буквы на конверте складываются в слово «Амаркорд». Инга мне говорила, как оно переводится с итальянского, но я отчего-то не могу вспомнить. Надо будет посмотреть в словаре. Хотя, какая, к черту, разница?! Чего мне этот «Амаркорд» сдался? Как все-таки по-дурацки устроен наш ум: готов думать о всякой ерунде – лишь бы не о важном, только бы не о больном.

Елки-палки, Магрин меня убьет! Да я со стыда провалюсь, если придется с ним после такого встретиться лицом к лицу! И ведь не объяснишь ему, что не могла поступить иначе. Назовет махровой эгоисткой – и будет прав.

Я поднимаю конверт, на нем написано карандашом:

«Со мной все будет в порядке. Эльза».

Эта маленькая ведьма читает мои мысли. Вот откуда, спрашивается, она узнала, что открытка именно там, в «Амаркорде»? Она всего один раз была у меня дома, и то случайно, когда однажды в мастерской отключили свет, и мы занимались в моей квартире. Окно распахнуто, а когда я отправлялась на встречу в визитку, оставляла его на вертикальном проветривании. Как она влезла на второй этаж? И когда успела добраться до моего дома? Наверное, входила в визитку откуда-то поблизости. Заранее все продумала.

Ладно, пусть я отдала открытку, но кто-то ведь должен знать, что вообще происходит? Приходится перебирать по новой все визитки, все номера телефонов. Глухое молчание, «абонент недоступен», длинные гудки, мертвые карточки… «Мертвые» – ну как я могла такое подумать?! Просто их владельцы не хотят сейчас никому отвечать. Скрапбукеры – люди тонкие, интуиция у них работает на порядок лучше, чем у всех остальных, значит, затаились и ждут развития событий. Представляю, какие сейчас ходят слухи в городе! «Открытка-убийца» – отличный повод вообще забыть о том, что ты v.s. скрапбукер.

Но я-то еще не забыла. И забывать не собираюсь. Остается только одно: достаю свой альбом скрапбукера. Квадратные листы, заключенные в плотную обложку, соединяют большие кольца из тусклого металла – их украшают такие же крохотные бабочки, как мои ножницы (я делала их на заказ). В этом альбоме мало страниц. Я открываю его с конца и разъединяю кольца.

Впечатления последних двух дней накладываются одно на другое, и за каких-нибудь пятнадцать минут рождается новая страница. Фоном служат наклеенные как попало вырезки из газеты, которые я замазываю сверху белым акрилом так, что прочесть текст нельзя, хоть и видны строчки. Сушу страницу феном и добавляю в правую нижнюю четверть несколько элементов: деталь пазла, нарисованную доминошку, символический кроссворд с крохотными клеточками, ребус, и поверх всего этого рисую матрешку черной гелевой ручкой с тонким стержнем. Чего-то не хватает. Руки тянутся к коробке с алфавитными штампами. В противоположном углу сама появляется надпись из четырех букв:

«GAME»

Игра. Это мое ощущение того, что происходит? Или поток хочет мне что-то подсказать? Вот попробую сейчас войти в альбом – и наверняка опять ничего толком не узнаю.

Впору счесть себя мазохисткой, если я снова и снова берусь делать новые страницы. Из-за альбома иногда чувствую себя неполноценным скрапбукером. Как-то раз я пыталась пожаловаться на это Магрину, но без особого успеха. Он сказал, что, во-первых, альбом – это очень личное, и не надо никому об этом рассказывать, даже ему, а во-вторых, Меркабуру виднее, у кого и что должно быть в альбоме.

Многие из скраперов никому не рассказывают о своих хранителях. Каждый был бы рад похвастаться, что в альбоме у него хранителем работает ушедший на покой Сальвадор Дали, но большинству достаются субъекты не менее странные, однако не настолько привлекательные в своем безумии. Инга вот, например, никогда и словом не обмолвится о своем, а спросишь – переводит разговор на другую тему. У меня же дела обстоят еще интереснее.

Мой альбом пуст.

Каждый раз, открывая новую страницу, я надеюсь, что встречу там наконец-то своего хранителя. И каждый раз надежда оказывается напрасной.

Альбом – это и азбука, и дневник, и кабинет психотерапевта, и первая помощь для v.s. скрапбукера, а хранитель – его главный советчик. Когда-то, еще в моем первом альбоме, хранителями у меня были Надежда Петровна и ее муж, и они меня многому научили. Я скучаю по тем временам, хотя, конечно, рада, что эти милые люди вернулись в реальный мир.

Может быть, сегодня у меня наконец-то появится новый хранитель? Сейчас мне больше не у кого попросить помощи или совета.

Я вставляю страницу в альбом, защелкиваю кольца и закрашиваю карандашом бок нарисованной матрешки. Штриховка – мой любимый способ входа в альбом, но место закрашивания всегда выглядит по-разному – как придет в голову. В одно мгновение все вокруг неуловимо меняется. Теперь я нахожусь одновременно в потоке и в реальном мире. Я не проваливаюсь ни в один из миров Меркабура, как это было с прежним альбомом и как это бывает у других скрапбукеров, но пространство вокруг меня преображается. Словно я смотрю сквозь волшебные очки, которые во много раз усиливают мои способности видеть поток в реальном мире.

Вокруг моего рабочего стола светится разноцветная аура. Ровный золотой свет излучает мой маленький «музей» – стеклянный шкафчик, где я храню дорогие мне вещи. Пылесос источает темно-синее свечение – это в нем обрезки скопились, наверное. Новенький коврик возле балкона не светится совсем – сделан на заводе, без всякого участия потока. Но если я буду работать с открытками, сидя на нем, у него тоже появится цветная аура. Вот, к примеру, столешница сияет вся целиком – я сделала за этим столом столько открыток, что не осталось ни миллиметра неиспользованной поверхности.

Осматриваю комнату сверху донизу и заглядываю во все углы, но не вижу вокруг ничего нового и никого нового. Только пространство продолжает играть светом. Правда, есть одна вещь, которую я всегда обхожу стороной, когда работаю с альбомом, – это зеркало.

В альбоме, на границе двух миров, мое тело выглядит весьма странно. Когда я первый раз вошла в альбом и увидела свои руки, то жутко испугалась. Наверное, не удивилась бы, стань они полупрозрачными, как у привидения, или светящимися в потоке, словно моя коллекция цветных карандашей. Но все обстоит иначе. У людей в реальном мире не бывает такого цвета кожи, как у меня сейчас, к какой бы расе они ни принадлежали.

Я напоминаю себе тролля, который обратился в камень, встретив рассвет. Мои кисти, пальцы и ногти словно сделаны из плотной серой тени, а прожилки вен и линии на ладонях выточены из мрамора. Такого же цвета и вся одежда, что на мне надета, сохранились только фактура ткани и ощущение от ее прикосновения. Мне странно видеть, как двигаются эти руки – ненастоящие, не похожие на руки живого человека, и не просто двигаются, а слушаются меня. Со временем я привыкла, но ни разу не смотрелась в зеркало будучи в альбоме. Меньше всего на свете мне хочется увидеть в таком цвете собственное лицо.

Но сегодня что-то не так, как обычно. Что-то изменилось. В кончиках пальцев чувствую покалывание, какое бывает, если очень замерзшие руки опустить в горячую воду. Я некоторое время разглядываю оттенки темноты на ладонях, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, провожу рукой по стене. Поток оставляет на обоях такой же след, как самолет в небе, только не белый на голубом, а золотистый на белом. На кончиках пальцев остается золотистая пыль, словно я окунула их в пудру. Я отряхиваю руки, но пыль не исчезает. Кажется, что светится сама кожа.

След на стене напоминает мне стрелку. Там, чуть дальше, над туалетным столиком, висит зеркало. В нем отражается стул, и баночки с кремом, и футболка, висящая на стуле. А что случится, если я взгляну на себя? Что в этом страшного?

В детстве, когда родители смотрели детективы, я всегда зажмуривалась и закрывала лицо руками, если показывали покойника. «Впечатлительная натура», – говорила мама. «По крайней мере не захочет стать врачом», – довольно замечал отец.

Но я же не покойника в зеркале увижу! Ну, подумаешь, лицо цвета памятника Ленину, что в этом такого?

Я собираюсь сделать шаг к зеркалу, но вместо этого закрываю глаза и выхожу из альбома.

Когда открываю их снова, комната обретает свои привычные цвета. Стол залит солнцем, руки выглядят как самые обычные руки, кожа снова стала светлой, не считая дорожки рыжих веснушек, рассыпавшихся вверх от запястий.

Белые обои кажутся совершенно чистыми. Я снова провожу рукой по стене, и на коже остается золотистый солнечный след. Что это значит? Подсказка потока? Тогда что он хотел мне сказать? Я прикладываю к стене лист бумаги, но он остается прежним. Прислоняю обе ладони и смотрю на них – никаких надписей, только едва заметные золотистые блестки. Легче мне от этого не становится. Хватит с меня на сегодня Меркабура – так недолго и с ума сойти.

Я захлопываю альбом, переодеваюсь и выхожу на улицу. По дороге срываю несколько травинок с газона и растираю их в ладонях. Я вдыхаю запах травы – пыльной, городской, вобравшей в себя выхлопы. Для меня важно, что она настоящая, что в ней нет того одурманивающего чайного аромата, какой источает трава в лабиринте Меркабура.

Есть два адреса, по которым, возможно, меня ждут. В дом Инги я даже не захожу – почерневшие от пожара стены и разбитые окна видны издалека. Бабки у подъезда охотно докладывают мне, что их соседка жива и здорова, и даже кошаков спасли обоих, а вот квартира сгорела дотла – «наверное, утюг забыла выключить или ейный хахаль сигарету в постели оставил». Интересно, что еще за хахаль? Не припомню, чтобы Инга в последнее время с кем-то встречалась. Больше всего беспокоюсь, уцелела ли картина с Мартой.

Я мчусь по последнему адресу, где бываю очень редко, но всегда с удовольствием. Слава богу, хоть здесь нет никаких следов пожара. На мои долгие звонки в дверь никто не отвечает – ни Надежда Петровна, ни ее муж и отец Инги – Иннокентий Семенович, хотя он работает дома и почти никуда не выходит.

Когда я возвращаюсь домой, то обнаруживаю на своей двери записку, вокруг которой струится поток. Листок бумаги скрепляет знакомый вензель из состаренной бумаги в виде двух сплетенных букв «И» и «С» – наша с Ингой защита от чужих глаз и рук. Я отрываю вензель, разворачиваю записку и сразу узнаю почерк Инги – крупный, с ровными круглыми буквами и завитками.

«Наша Марта в огне не горит и в воде не тонет».

Уф, спасибо Меркабуру! Мне сразу становится легче. Ладно, про «нашу Марту» все понятно, а вот вторая фраза оказалось столь чудной, что я так и застыла на пороге с запиской в руках:

«Берегись советских грузчиков, даже если они женщины».

Инга – самая приземленная из всех моих знакомых скрапбукеров, насколько вообще может быть приземленным человек, который имеет дело с потоком. У нее всегда все логично, практично и разложено по полочкам. Она выражается очень конкретно и всему дает четкие определения. Я бы ни в жизни не поверила, что она написала это сама, но поток не ошибается – не только почерк и защита говорят мне о том, что это записка Инги. След потока очень знакомый, почти родной. Инга мне – как сестра, которой у меня никогда не было.

Кто такие «советские грузчики» и что в них страшного? Может быть, это именно они делают открытки с Тварью?

Я хлопаю себя по лбу. Кто сказал, что открытка самоубийцы – единственная?

Я иду в ларек и скупаю все местные газеты за последнюю неделю. Включаю компьютер и открываю сайты всех городских сообществ и форумов. Просматриваю новостные ленты, потом вдруг вспоминаю, что на моей магнитоле есть радио, и ловлю первую попавшуюся радиостанцию. Просматриваю заголовки криминальной хроники, стараясь особо не вдумываться в их смысл, иначе меня начнет тошнить.

Я нахожу то, что искала, на последней странице «вечерки». С фотографии на меня смотрит знакомое лицо.

«25 мая в лесопарковой зоне обнаружена женщина без документов, которая не помнит своего имени и адреса. На вид около пятидесяти лет, полного телосложения, волосы рыжие. Особые приметы: отсутствуют два верхних передних зуба, слегка шепелявит. Была одета в вязаную зеленую жилетку и черную юбку. Женщина спрашивала прохожих, где найти ножницы. Если вы знаете ее, просим позвонить по телефону…»

Длинные гудки еще никогда не казались мне настолько длинными. Спустя десять минут я уже мчусь по названному адресу на такси. По дороге заезжаю в лучшую кондитерскую города и покупаю столько пирожков, что хватило бы на целую армию.

Дверь мне открывает грузная и громогласная тетка в халате.

– Я по объявлению.

– Ну слава тебе господи! Нашлись родственники, что ли?

Я молча киваю, скидываю туфли и прохожу в большую комнату, бедно, но довольно уютно обставленную.

– Я ведь в парке дворником работаю. Я ее и нашла. Они хотели ее в приют увезти, для бездомных. Полиция-то. А я смотрю: женщина ухоженная, одета хорошо, и так прям жалко ее стало! Ну куда в приютто – с бомжами вонючими? Дай, думаю, пусть у меня поживет, пока родственники не найдутся. Ведь я же знала, что найдутся! – тараторила хозяйка. – Так-то она ничего, тихая, спокойная, только в еде уж очень капризная – почти ничего не ест. И все время ищет какие-то ножницы. Я поначалу думала, что у нее крыша маленько того, но в остальном она вроде нормальная.

Вслед за хозяйкой прохожу из большой комнаты в другую, поменьше. Я с трудом узнаю женщину, которая сидит за столом у окна. Она очень сильно похудела, щеки ввалились, только рыжие вихры все так же торчат в разные стороны, как у мальчика из мультфильма «Рыжий, рыжий, конопатый». На столе перед ней лежат несколько ножниц: маникюрные, большие старые портновские, обычные канцелярские с пластмассовыми ручками. Она перебирает их, вздыхает и бормочет:

– Куда я задевала ножницы? Пуфф… должны быть где-то здесь. Ножницы мои, ножницы.

– Тетя Шура, – тихонько зову я.

Она оборачивается и с подозрением смотрит на меня.

– Девушка, вы мои ножницы не видели?

На самом деле никакая она мне не тетя. Просто она очень любит, чтобы все вокруг ее звали именно так. У нее даже на визитке так и написано: «т. Ш.». Она очень талантливая, одна из лучших v.s. скрапбукеров города, хотя по ее внешнему виду ни за что этого не скажешь.

– Тетя Шура. – Я улыбаюсь ей, как маленькому ребенку. – Хотите пирожков?

Я выкладываю их на стол один за другим – ароматные и румяные. И перечисляю вслух:

– Пирожок с картошкой жареный, ваш любимый. Пирог с яблоком и корицей. Пирожок с рыбой и рисом. Лимонник. Слойка с творогом. Все самое свежее из вашей любимой кондитерской. Угощайтесь, пожалуйста.

Она смотрит на выпечку, потом на меня и снова спрашивает:

– Девушка, вы не видели мои ножницы?

Мама дорогая! Я сейчас расплачусь. Тетя Шура не хочет пирожков! Это самое необъяснимое явление мира. Все равно, как если бы снег пошел задом наперед, обратно в облака. «Главное, чтобы было что покушать» – неизменный девиз и любимая фраза тети Шуры, которую я слышала миллион раз. Но это именно она, не может быть никаких сомнений. Я много раз видела в ее визитке эту яркую зеленую жилетку. Смотреть на растерянную и похудевшую тетю Шуру так же невыносимо, как видеть любимого актера, который ходит под себя и пускает слюни, словно грудной младенец.

На моем месте Инга сказала бы: «Найду того, кто сделал такое с тетей Шурой, – отрежу ему все, что болтается!» На миг все вокруг меня перестает существовать. Больше всего в жизни я сейчас хочу, чтобы она взяла пирожок и сказала с набитым ртом: «Ни фига они не умеют в твоей кондитерской. Тесто толстое, начинка суховатая».

Хозяйка продолжает оглушать меня болтовней, но я разбираю лишь отдельные слова: «найдетесь», «пришлось присмотреть», «потратилась» и «Бог-то он все видит» – и не вникаю в общий смысл этих фраз. Ее громкий голос звучит так, словно кто-то рядом бурит асфальт. Я легко улавливаю, что заставляет ее столько болтать: напряженное ожидание из серии «мне полагается, я заслужила». Ну что ж… достаю из кошелька несколько купюр и прошу оставить нас наедине. Когда хозяйка уходит, и в комнате становится тихо, я наконец-то могу сосредоточиться. Я ищу дыхание потока, пытаюсь нащупать то, что выделяет v.s. скрапбукеров среди других людей, но ничего не нахожу. Тетю Шуру как подменили.

Вытаскиваю из сумочки визитку: полка с тремя горшочками, крохотная бумажная скатерть в красно-белую клетку, а поверх нее – выпуклая буханка хлеба.

– Тетя Шура, это ваша визитка. Узнаете?

Ее пальцы скользят по карточке, гладят буханку, шершавую на ощупь, на миг она замирает, потом роняет визитку на пол и снова спрашивает у меня с надеждой:

– Ты не видела мои ножницы?

Пирожки на столе источают аппетитный аромат. Я хватаю один, ломаю пополам, запихиваю себе в рот половинку. Сладкий яблочный пирожок тает во рту, оставляя легкое послевкусие корицы. Обычно тетя Шура очень радуется, когда кто-то рядом с аппетитом ест.

Сейчас она смотрит прямо перед собой и снова перебирает ножницы. Я подхожу ближе и обнимаю ее. Раньше в такие моменты мне всегда казалось, что я нахожусь в объятиях огромного мягкого пирога. Теперь же ничего не чувствую, кроме тепла человеческого тела и запаха шерсти от жилетки. Я пытаюсь отыскать в этой комнате поток, разглядываю ее сверху донизу, но тут, как назло, ничего нет. Потрепанный диванчик, выцветший коврик, скрипучие дощатые полы, свежие обои с пошловатым рисунком. Ни картинки, ни статуэтки, ни вышивки – ничего, что дышало бы потоком. И это еще один печальный факт, который говорит о том, что тетя Шура – больше не скрапбукер. Обычно нас притягивают к себе места, в которых Меркабур хоть как-то себя проявляет. Одно меня радует – я не замечаю вокруг следов вывернутого наизнанку пространства, как в мастерской после пожара.

Тетя Шура начинает тихонько раскачиваться, а я все еще не выпускаю ее из объятий.

– Пуфф, ножницы, – она начинает тихонько всхлипывать.

У меня в сумочке есть в точности такие же ножницы, как те, которые она сейчас ищет. Старинные, с бронзовыми ручками и украшениями в виде крохотных бабочек. У каждого v.s. скрапбукера есть такие, без них нельзя сделать ни одной открытки. И для каждого из нас отдать свои ножницы – даже на время, даже просто подержать – все равно, что вынуть собственный глаз и дать кому-то попользоваться.

А если она что-то вспомнит?! Что-то важное?!

Я достаю из рюкзачка чехол с ножницами. Нельзя сказать, что он полностью выполнен в технике скрапбукинга – чехол из бумаги и картона прослужил бы недолго, – но я делала его так же, как открытки: ловила поток, укладывала его в каждый виток нитки и кусочек ткани. Чехол сшит из плотной материи цвета желтого сыра и треугольником повторяет форму ножниц. На две равные части его делит металлическая молния бронзового оттенка. Одна половинка осталась просто тканью, чистой и нетронутой, как сам поток, а другая сразу и явно говорит о скрапбукинге нагромождением деталей: это штампы в виде бабочек и обрывков текста из зеркальных букв, кусочки неровно выкрашенных кружев, плоские пуговицы, маленькая желтая роза и вышитые вручную буквы:

«TOOL»

На конце чехла болтается подвеска – несколько желтых и оранжевых камушков, круглая вышитая подушечка солнечного цвета и толстая кисточка из таких же ниток. Кисточка поменьше украшает застежку молнии.

Инга говорит, что мой чехол выглядит так, словно в нем индеец хранит свой боевой топорик. В чем-то она права. Поток охраняет ножницы лучше любого сейфа, он бережет их и от ржавчины, и от чужих рук. Поэтому я здорово удивляюсь, когда обнаруживаю, что молния расстегнулась сама. Да быть такого не может! Если только не…

Любой мастер вам скажет, что у инструмента есть душа и характер. Ножницы скрапбукера – инструмент практически одушевленный. Ничуточки не удивлюсь, если у них есть свои желания и предпочтения. И, кажется, мои ножницы сейчас хотят оказаться в руках у тети Шуры.

Она это чувствует. Не успеваю я вытащить ножницы из чехла, как тетя Шура хватает их и прижимает к себе. Потом достает что-то из кармана и прячет в ладони, а в ее глазах появляется знакомый огонек.

– Девочка моя, что ты тут делаешь?

– Я принесла вам пирожки, – честно отвечаю я.

Она кладет мои ножницы к себе в карман, хватает половинку начатого пирожка и принимается уминать за обе щеки, но тут же морщится и бросает кусок обратно:

– Фу, гадость какая. Почему меня все время кормят гадостью? В этом мире закончились нормальные продукты?

– Да что вы, тетя Шура, вкуснейший пирожок! Даже на мой вкус, а мне тоже не так-то просто угодить, вы же знаете.

Меня терзают два чувства – безумно хочется отобрать у нее мои ножницы, но, с другой стороны, я до слез рада видеть, как она становится похожей на саму себя.

– Это наказание, – бормочет она себе под нос. – Я все испортила. Я положила отраву. Они неделю с горшка не слезали. И это сразу после свадьбы! Я не хотела! Или хотела? Постойте-ка, а я хотела или не хотела…

– Тетя Шура, о чем вы?

– Да так… – Она машет рукой. – Какая теперь разница!

– Вы помните, что случилось в парке двадцать пятого мая? Куда делись ваши ножницы?

Она мрачнеет и кладет пирожок на стол.

– Пончик пропал.

Кажется, больше, чем сейчас, мои глаза стать уже никогда не смогут.

– Это мой хранитель, – поясняет она, хотя и так знаю. – Осталась только открытка – толстая, как из дрожжевого теста. Мой миленький Пончик… Я держала его в руках, представляешь? Как пряничного человечка. Могла бы даже съесть. Вот только не помню, куда его задевала.

Я ошибалась – мои глаза еще увеличились.

Тетя Шура яростно чешет в затылке, хмурится, кусает губу.

– Они превратили моего хранителя в открытку и дали мне вот это. – Она протягивает мне раскрытую ладонь.

Я вижу странный круглый предмет, похожий на старинные часы-брегет, по которым проехал трамвай. Медный корпус смят и покрыт царапинами, вместо циферблата какие-то шестеренки и бронзовая спираль. Смотрю на эту штуку, и мне приходит в голову ответ на вопрос, что такое «Амаркорд». Это означает «я вспоминаю», по крайней мере, так мне говорила Инга.

Я протягиваю руку, но тетя Шура поспешно сжимает штуковину в кулаке, прячет руку за спиной и жалобным тоном добавляет:

– А одна, тощая и длинная, что твоя жердь, утащила мои ножницы.

– Кто они, тетя Шура?

– Я не помню. Какие-то девицы… в серых халатах.

– Как у советских грузчиков? – осеняет меня.

– Много ты помнишь советских грузчиков, деточка! Да ни один грузчик это рубище бы не надел даже после третьей бутылки водки.

– Но как они это сделали? Как можно превратить хранителя в открытку?

Тетя Шура снова берет пирожок, жует, плюется, потом говорит:

– Они мне показали свою открытку – и все скривилось. Все стало как мрачный пирог – непропеченный и начинкой наружу. И Пончик… Ох, Пончик, я сразу поняла, что больше не увижу его в альбоме. – Она всхлипывает и утирает слезу.

– А что было на той открытке, вы не помните?

Тетя Шура хмурится и крошит на пол кусок пирога.

– Мрак. Девочка моя, там был такой мрак, какой не снился тебе в самых кошмарных снах. Лучше бы тебе никогда такого не видеть.

– Клетка, голубь и черная шкура? Похоже, как будто человек сидит?

– Клетка и голубь? – Она вскидывает брови вверх. – Нет, деточка. Хуже. Намного хуже. Там было тесто. Пресное тесто без вкуса и без запаха, и оно затягивало внутрь, как зыбучие пески.

– Тесто на открытке?

– Внутри открытки, ты же понимаешь. А снаружи был пирог, вывернутый наизнанку: тесто внутри, начинка снаружи. Ах, я, кажется, уже говорила про это. И начинка, знаешь, такая, ядовито красная! Сразу видно, что не просто невкусный… – Она снова всхлипывает и лезет в карман за платком. – Мрак! Мрачный пирог!

Тетя Шура достает из кармана мои ножницы и смотрит с удивлением то на меня, то на них:

– Милая… это ведь твои, да?

Я киваю.

– Мне придется их отдать, – вздыхает она.

– И тогда вы снова все забудете?

– Я не могу оставить их себе. – Она гладит лезвия кончиками пальцев, я вижу, как поток играет в ее руках тоненькой, едва заметной струйкой.

– Мы найдем ваши ножницы. Я обещаю, – говорю я.

И кто меня только за язык тянул?! Не могу же я теперь обмануть тетю Шуру. Нашлась обещальщица! С таким же успехом заяц мог бы пообещать ежику разобраться с медведем. Я хихикаю про себя. Или это опять истерическое? Но мне больше ничего не остается. Разве что искать – Ингу, Надежду Петровну, Магрина – кого-то, кто способен разобраться в происходящем. Потому что все остальное выше моих сил.

Тетя Шура протягивает мне ножницы.

– Бери, девочка моя. Это твое. – Она улыбается мне, и это трогает меня больше, чем любые слезы.

В тот миг, когда я уже держу ножницы, а тетя Шура их еще не отпустила, она вдруг морщит лоб, вспоминает что-то и говорит:

– Мне нужно тебе что-то сказать. Ты не слышишь, а я слышу.

– Что?

– Уже пора. Тебя ждут.

– Кто меня ждет? Где?

Она выпускает бронзовые ручки, идет к подоконнику, отрывает листок у комнатного цветка и растирает его в руках. По комнате распространяется цветочный запах. Тетя Шура протягивает мне ладонь, и я вижу, что кончики ее пальцев приобрели зеленоватый оттенок.

– Что это значит? – спрашиваю я.

Но ее взгляд снова становится растерянным. Я прячу ножницы и протягиваю ей недоеденный пирожок. Тетя Шура послушно берет его, но жует механически и с завистью смотрит мне в глаза, как будто это я что-то ем, а она голодает.

– Невкусно, – жалуется мне она. – Я устала.

– Сейчас поедем домой, – успокаиваю я ее.

Я благодарю хозяйку, вручаю ей еще несколько купюр и увожу тетю Шуру к такси. Доставив домой, сдаю ее с рук на руки родственникам и говорю, что она потерялась, но потом вспомнила свой адрес. Меня долго уговаривают остаться, расспрашивают, пытаются всучить мне какие-то гостинцы, в конце концов я вырываюсь и спешу домой.

Дома вытряхиваю прямо на пол содержимое своего рюкзачка. Последней вываливается визитка ателье «Депрессивный хорек» – карточка, которая оставляет следы зеленой краски на руках. Только теперь в голову мне приходит очевидная мысль: работа профессионала такого уровня не должна пачкаться, если только он не задумал ее именно такой! Случайностей не бывает, особенно если речь идет о Меркабуре. Понятия не имею, что тетя Шура знает об этом ателье и его хозяйке, но она хотела сказать мне только одно: пора воспользоваться визиткой. Вот только как это правильно сделать?

Иногда верный способ мне подсказывают собственные руки… Я снова ощупываю карточку, провожу пальцем по каждой детали, но ни одна не откликается. Тогда я подключаю самый антискраперский инструмент – банальную логику. Итак, в ателье ходят, чтобы заказать одежду. Снимают мерки, выбирают подходящую модель и ткань. Открытку на себя не примеришь, но вот ткани… Я осторожно снимаю проволочную вешалку с кусочком изумрудной материи, а потом вешаю ее обратно. Ничегошеньки не происходит, но мое внимание привлекает портрет хорька. Надо же, я не сразу заметила, какая у него забавная и одновременно невыносимо грустная мордочка. Ой, что это? Он мне подмигнул?! Зверек корчит мне рожи, портрет на глазах становится все больше и больше, а у меня нестерпимо кружится голова.

Я закрываю глаза и проваливаюсь на ту сторону, в Меркабур. Спустя мгновение мне открывается чудная картина. В жизни не видела ничего подобного! Но еще до того, как успеваю осознать то, что вижу, я чувствую: меня здесь и вправду ждут.