КНИГА В КНИГЕ
(по стихотворениям 1975–1977 гг.)
Как я стал писать стихи
В начале жизни заслушивался мамиными сказками, а подрастая, влюбился в ее гитарные песни — песни не детские, песни из глубин самого народа. Песни эти, негласно запрещенные, сопровождают меня всегда…
В четыре года, выводя карандашные каракули, наговаривал примерно такое:
Зайчик прыгал и упал,
Он в снегу весь обвалялся,
Он морковку потерял,
И себя вдруг — не узнал….
В позднем детстве был вруном, выдумщиком и невероятным рассказчиком. Но в школе, начиная с интернатского года (1970), учился плохо. Как большинство мальчишек, стихи не воспринимал, зато песни всегда волновали. Где-то к четырнадцати годам стал сочинять их сам, подражая вульгарным уличным…
Во все ранние и отроческие лета участвовал в школьной и сельской (клубной) художественной самодеятельности. Различных выступлений, смотров и конкурсов в тот период было так много, что теперь все это представляется одной пестрой многоцветной гирляндой. Но самое яркое звено в ней есть: однажды с мамой пели со сцены дуэтом, имея у односельчан ошеломляющий успех…
Страстно мечтал научиться играть на гитаре. Помню, брал неподатливый инструмент, бил без разбора по струнам и что-то пел мальчишам-слушателям, на ходу придумывая слова и мотивы. Без гитары не мыслю себя и теперь…
Как-то, в то ученическое время, у состоятельного одноклассника выклянчил дефицитную 96-листовую общую тетрадь в красной обложке, куда стал записывать слова своих песен, а немногим позже — и первые дневниковые записи…
В восьмом классе, весной, на уроке геометрии сочинил первое свое самостоятельное (без мелодии) стихотворение, посвященное товарищу, и на переменке прочел ему, к величайшему его изумлению. С тех дней стремительный вихрь рифмотворчества и прозоизлияний закружил и увлек мой воспаленный разум в необъятные «поэтические небеса». В день мог выдавать по пять «стихотворений»! Появилась черная общая тетрадь — вся в стихах; потом коричневая — тоже вся…
Все, что было намарано мною на бумаге почти до семнадцатилетнего возраста, являлось несомненной графоманией, потому и уничтожено. Писались «философские размышления» и повести, создавались многомерные поэмы и рукописные сборники стихов, название одного из которых — «Ночные были» — так возвеличивало меня в собственных глазах. Был одурманен радужными мечтами и несбыточными планами. Безграмотно и сладострастно предавался исканиям небывалых стихотворных форм, размеров и ритмов. Читать стал одних поэтов и даже в библиотеке ГПТУ, в которое поступил учиться, похищал вожделенные поэтические сборнички, в чем, впрочем, уличен не был, а наоборот: на последнем для меня третьем курсе обучения получил грамоту за 1-е место в конкурсе стихов и на торжественной линейке по случаю начала нового учебного года был представлен как лучший поэт училища…
Но в период семнадцатилетия в судьбе моей наступили хулиганские испытательные времена. Городская и уличная действительность отрезвили: законы «бурсы» и общежития подняли свободолюбивую душу к сопротивлению и бунту… Переломный возраст, жестокая реальность, противоречия окружающего и личные заставили забыть всю поэтическую муть и надумь, заставили говорить и кричать о происходящем. Слабые подражательные стихи (кумира Лермонтова сменил кумир Есенин) становятся дневником души, беспощадным самоистязанием и… саморазвитием.
Вероятно, начало и становление моего сознательного творчества мне следует отсчитывать именно с той поры.
I. Училище
Жалобы зеркалу
Далеко мой дом — не дойти пешком…
Мне в училище — мордобитие.
Дисциплины шнур — по ногам хлыстом,
Оглушивший гам — общежитие.
А удрать бы вон и… стихи писать,
Схорониться в рай одиночества!
Чтоб никто-никто не посмел мешать,
Чтоб покой со мной был, как отчество!
…Человек родной, я себе не рад:
Все вокруг себя вижу страшное!..
Но осмелюсь раз и в цепи преград
Разорву звено, как бумажное!
Докажу врагам, что мечту свою
Я не про́пивший и не пре́давший!
…Так у зеркала пред собой стою,
Самому себе исповедавшись.
Вне дня
В одном спасение — писать
До мук и до самозабвенья!
Но — участь горькая! — являть
И прятать адские творенья.
Безумные! Они, как бред,
Как всхлипы нищего в кювете!
И силы нет, и воли нет,
И юность вся в поганом цвете!
Когда заглохнут голоса
И ночь сотрет дела и лица,
Сомкнув бессонные глаза,
Я вру себе: все это снится!
И в усыпляющий обман
Мечты желанные крадутся,
Что в стихотворческий дурман
Восхода вестники ворвутся!
Что утро новью возгорит!
Умоюсь свежестью в рассвете!
Но — ночь, стихи мои, как хрип
Ублюдка пьяного в кювете…
«Жизнь мне травят вино и город…»
Жизнь мне травят вино и город,
Драки дикие да друзья…
Говорят, что я глуп и молод,
Что играю опасно я.
Но, выслушивая их речи,
Виноватить тебя не дам!
И несчастий моих предтечи
Пусть выискивают не там!
…Где угар на снега накрошен,
Где ругаюсь, дерусь и пью, —
Терриконной тоской стреножен,
Я, как прежде, тебя люблю!
Но поймешь ли меня, родная?
И простишь ли? На этот лист —
Нет, не слезы! — я кровь роняю,
Прокусивши в запястье кисть!
…Только двое нас, только двое
Среди злобы людей и лет!
Неужели я им позволю
На тебя навести навет?!
Не бывать! Ты не верь им, мама!
Кровь засохнет, сойдут снега, —
И расскажет о нас упрямо
Новой жизни моей строка!
«Шальная пятнадцати лет…»
Шальная пятнадцати лет,
Напрасно и ты с неумелым
Притворством хохочешь в ответ
Словам моим осиротелым…
Чумная, я вовсе не тот,
Который несчастье догложет.
Ты гадишь похабщиной рот,
Но… так на ребенка похожа!
Что гордость? Я тоже такой:
На все обвинения — в сдачу! —
Бросаю свой хохот больной,
А после упрячусь и… плачу.
В день рождения
Вновь пишу и жалуюсь бумаге,
Запершись от уличного блуда.
В комнатном подземном полумраке
Нет мне поздравлений — ниоткуда…
Прячусь я преступным человеком,
Празднуя проклятое рожденье.
Что своим семнадцати калекам
Выставить на стол для угощенья?
Чем разочарование умерить?
В дар им — лишь изломанные строки!
Или, отмахнувшись, не поверить
В явь свою и в мерзкие итоги?
Или — просто-напросто — напиться!
Выйти в переулок — и подраться!
Чтоб перед бумагой повиниться
Позже за… «невинные» семнадцать!
Голубоглазой
В жизнь мою, как в поверженный сумрак,
Ты вошла с голубыми глазами…
Но, скажи, неужели ты — друг мой,
И звезда воссияла над нами?
Ты не жди от вопроса подвоха,
Я устал от похожести глаз,
От чужих поцелуев и вздохов,
От пустых и наигранных фраз…
Мне с такими грустилось… А где-то
Голубыми глазами — не ты ль
Улетала с апрельской планеты
В мироздания звездный… пустырь?!
Ты пойми, в этой мелочной жизни
От всего, что имел в стороне, —
Мне б с любимой — и вечер, и вишни,
И стихи о любви и весне;
Чтоб под звездным родительским кровом,
Обнимая подругу свою,
О себе ей — от слова до слова! —
Рассказать, как беду — не мою!..
Незнакомая, славная, слушай!
Я тебя безысходно люблю!
Хочешь, голосом, выевшим душу,
Сокровенную песню спою?
Ты приемли ее, не пугаясь,
Посмотри, как, тоски не тая,
У груди твоей низко склоняюсь…
Потому, что уже — повторяюсь!
Потому, что и ты — не моя!
Моя юность
Вот моя юность — в зигзагах разбоя,
В поисках правды, любви и покоя!
В мире условий, запретов, страстей
Вся моя доля погрязла в крамоле…
Вся моя жизнь — сорняковое поле
И — плодороднейшее из полей!
Вот моя юность — со стоном сознанья,
С жаждой раскаянья и оправданья!..
С небом в сравненьи ничтожный
микроб —
Я б в голубом, как в реке окунулся,
Я бы заснул и — не мной проснулся!
Мне бы — прохлады на Жаркий лоб…
В юности этой — разборки, угрозы,
Мерзкая ругань, сопливые грезы…
В юности этой — растления гнет!
Нравоученья да льстивые рожи,
Карты и счеты… А может, а может,
Это не я, а… другой живет?..
«Не спрашивай, мама…»
Не спрашивай, мама, где шляюсь ночами,
Терзая мне совесть мольбой и слезами:
Ведь я рассказать не осмелюсь — себя…
Не спрашивай, мама, браня и любя.
В заветные дали упрямо и влажно
Глаза мои смотрят — не в силах смотреть…
Не спрашивай, мама, когда-то отважно
Я все расскажу, чтоб навек отболеть!..
18 мая
На улице густой и синий вечер,
Там только что затих веселый дождь…
Мне хочется вдыхать омытый воздух,
Настоянный на запахах и звуках;
Идти по освеженному асфальту
В неоновых туманах фонарей;
И городом вечерним любоваться,
Улыбчиво приветствуя прохожих
(Чтоб каждый проходил и удивлялся!)…
Выдумывая сказочный побег,
Закатываю в бублики брючины,
Снимаю намозолившие туфли,
И мчусь по широченному проспекту
По лужицам на встречной полосе!
А позднему троллейбусу пустому,
Шипящему в испуге тормозами,
Состраиваю дерзкую «петрушку»,
Дразня его ехидным языком…
А вот я осторожно пробираюсь,
Под слышное окрест сердцебиенье,
В запретный чей-то загородный сад…
И там, среди ночных благоуханий,
С бутонов и соцветий собираю
Немыми сладострастными губами
Дождинок найвкуснейшее вино…
А утром мне — попасть бы в чистополье!
До ранок исколоть босые ноги
И нежить их в тепло хранящей пашне,
С малиновым восходом говоря…
Но…
Застеклен мне этот чудный вечер.
Вдали я от лучащихся проспектов,
Не видно мне просторных площадей;
Не слышно мне чарующих мелодий
Из дачного загадочного сада;
Не чувствую я запах аромата
Напоенной отзывчивой земли…
Сегодня, восемнадцатого мая,
Не выйти мне:
разбито все лицо…
На зачете
Я напрасно время трачу
На зачете годовом:
Не решается задача
Да и мысли о другом.
Мне ли точность логарифмов
И премудрость теорем?
Я выискиваю рифмы
Для магических поэм!
Мне ли нудные уроки,
Если памятью опять
Вижу крымские дороги,
Интернат, коровник, мать?..
Здесь, где всеми я обруган,
Здесь, где беды все мои, —
Как из замкнутого круга,
Вижу радостные дни.
Там зелеными лучами
Детство за́лила весна!
Здесь глаза мои мечтами
Заполняются до дна…
Здесь, наивный сочинитель,
Ты схлопочешь «незачет»!..
Вы простите мне, учитель:
Жизнь стихи мои зачтет!
«…И, веришь ли…»
…И, веришь ли, я жил в мирах иных…
А было так.
Рождение рассвета
Светлеющей сиреневою мглой,
Как в фотореактиве проявляло
Неприбранную комнату мою,
Последним обнаружив дальний угол,
Где стыла печь
остатками тепла
С февральских дней…
Я телом был в постели —
Лежал, лелея сладкой полудремой
Свой ждущий мозг и органов покой,
И каждое тягучее мгновенье
Вбирал в себя из вечности…
И вдруг
Нездешние чарующие звуки
Явились мне… —
и женский полушепот,
Из призрачных волнующих глубин,
Струящийся…
Он пел, напоминая,
О зримых днях, когда-то проведенных,
Забытых мной, — на красочной планете
Среди других галактик и времен.
На той планете праведной и мудрой,
Где зло и ложь незнаемы издревле,
Я был в кругу отзывчивых друзей.
Мы пели, танцевали и смеялись,
Мы строки вдохновенные читали,
Мы слушали друг друга — с упоеньем!
И я им никогда не говорил
О том, что есть в немеркнущей Вселенной
Не менее прекрасная обитель
С такими же прекрасными людьми,
Которые еще не научились
Любить друг друга так же, как они…
Я им не говорил, чтобы не ранить
Их чистые возвышенные души;
Чтоб люди эти, добрые, как боги,
Вовеки не узнали, ужаснувшись,
О голоде, о войнах и безумстве,
Царящих на неведомой Земле;
Чтоб в дом их, непорочный и цветущий,
Не внесся межпланетный черный вирус
Чужой болезни…
И еще была
Там девушка…
О ней нездешний шепот
Ласкал мне слух в желанном забытьи…
И видел я зеленую поляну
Всю в искорках от солнечных росинок,
И всю — в цветах;
По ним, как по волнам,
Я к ней бежал — навстречу мне бегущей,
И взгляд ее — любимый и влюбленный —
Мой взор сжигал…
То солнца первый луч
Проник в окно.
И лаял пес спросонья,
И куры потревоженные хрипло
Кудахтали на горны петуха;
У флигеля ведром гремела бабка
Да деда разносила по-земному,
И кашель его, громкий и надсадный,
Звучал в ответ клокочущей трубой;
В окно мое соцветьями-глазами
Смотрела вишня вешняя…
И, знаешь,
Казалось, понимала все…
А, может,
Все понял я?..
Ты веришь в эту быль?
Известие
Беленькая девочка из детства,
Вспомни, я — тот самый мальчуган,
При́нявший в злосчастное наследство
Первый твой безропотный обман…
Верь мне, ничего не затевая,
Запросто оставленный тобой, —
Я тебя навеки называю
Девочкой небесно-голубой!
Краски разрушаются с годами…
Вот, уже не первая гроза,
Серыми холодными тонами
Выела мне карие глаза.
Эта ли последняя и злая
В нашей предназначенной беде?..
Рос я, беспокойно размышляя:
Как ты изменяешься и — где?
Жил я, не подсчитывая силы…
Было, что и двигаясь едва,
Брел я через гиблые трясины,
В солнечные веря острова!
Девочка!.. Зачем же рассказали
Правду мне, хлестнувшую, как… ложь?
В улочках, что нас короновали,
Ты теперь блудницею слывешь…
Светлая!.. Я всматриваюсь мимо —
В лето, где под радужным дождем,
Мокрые, счастливые, бежим мы —
Мы, еще невинные, ни в чем…
Опять
Я забывался в яростном вине —
Лечил бессилье выбродившим ядом…
И дряблость преждевременная мне
Легла на тело виснущим нарядом.
Среди преступных всасывавших сил —
Среди бездушья, подлости и фальши —
Я маски скоморошечьи носил
В отчаяньи о юности пропащей.
Писать мне страшно: змеями в душе
Кишат заматерелые пороки!
И снова я захлебываюсь —
уже
Без воли,
без сознанья,
без тревоги…
К ночлегу
Куда идти? К кому стучаться?
Везде одна — чужая дверь!..
И если хочется смеяться,
То плакать — больше… Не теперь
Я грезы юности разрушил…
По улицам в июньский мрак
Брожу бездомен и не нужен,
Пугая кошек и собак,
Когда швыряю им, бродячим, —
Таким, как сам! — паскудный стих…
К друзьям? —
В уюте им — незряче…
К врагам? —
Но тошно и без них!
Пусть спят, в подушки зарываясь,
Но снится пусть им — неспроста,
Как гнусно, во́ром озираясь,
Нырять в ночлежные места,
Чтоб утром прятать от прохожих
За во́рот мятое лицо!..
Луна на опухоль похожа,
Протухло лунное яйцо!
Души́ луна не очарует
Тому, кто звездами гоним…
В подъезде парочка воркует,
И каждый в парочке томим
Иной потребностью животной…
А мне бы — блудному — одно:
Прилечь, забыться — где угодно! —
Но чтобы — глухо и темно!
И, вздрагивая поминутно
От шорохов и мерзких снов.
Считать, что в жизни бесприютной
Есть прелесть затхлых чердаков!
«Тебя пугают наркоманы…»
Тебя пугают наркоманы
И «хат» притонческих разврат?
Так знай: за трусость и обманы
Ты в этом прямо виноват!
Я вынес собственную драму!
Но слышу ненависти дрожь.
Узнав, как старенькую маму
Подонки грабили — под нож!
Ты внял болезням проститутки?
Ты был свидетелем, когда
Сажали юношей на сутки
И на застенные года?
Ты был средь парков и беседок,
Где, может быть, твоя сестра
Обслуживала малолеток
В бесчувстве пьяном до утра?
А там, где ритмами швыряют
В толпу дуреющих под шейк [1] ,
Ты знал, как топчут и пинают
Двоих пятнадцать человек?..
Но, если общая отрава
Твою не вымарала честь, —
Какое ты имеешь право
Мне в душу лезть?!
Желанным вечером
Опять мы во власти твоей гитары,
И в горе моем, и в глазах — щемит…
Внимаю я песням родным и старым,
Их ранняя память теплом хранит.
И ноет в сознаньи тоска и сладость,
И хочется плакать, не пряча глаза…
Последнее слово мое и радость,
Быть может, все это — в последний раз!..
Плывут переборы — напевно, ровно;
Привычно склоненная головой,
Поешь ты о чести, о мести кровной,
О страшной потехе войны былой;
Поешь ты о тюрьмах, о пьяной воле,
О скорбных ночах да веселых днях…
Но спой лучше, мама, о юной доле
В далеких поволжских твоих краях!
Вздыхает гитара и — глуше, тише —
Звучит, замирая, болит струна…
И в раме оконной, от звезд отплывши,
Детдомовкой тихой стоит луна.
Ей в озере звездном не знать причала,
Ей светом родниться с твоей судьбой…
Ну что же ты, мамочка, замолчала?
Ну, хочешь, о чем-то другом напой.
Пусть песня заполнит и мысль, и чувства
На всю безутешность грядущих дней!
Играй же!
Мне, мама, совсем не грустно!
Звени же, гитара, сильней, сильней!..
В Ново-Эстонии
Село мое, мне горько и обидно.
Товарищества о́троческих лет
Сегодня мне не слышно и не видно,
Я встречей долгожданной не согрет.
В ореховом разветвившемся парке
Сижу я на полдневном ветерке,
И солнца луч, трепещущий и жаркий,
Играет на обколотой руке [2] .
Но сердцу не становится теплее —
Мне вымершими видятся места:
У клуба — безголосые аллеи,
И улица, где вырос я, — пуста…
И жизнь пуста…
И детство — на кладби́ще…
Село мое! И, все-таки, — до слез! —
В холодном зарешетчатом жилище,
Где юность поселю я на… погост, —
Приснись мне!
Но не нынешним пустынным,
В котором и привета не найти,
А — праздничным, зеленым, тополиным,
Как в детстве… И во сне меня — прости…
До встречи той! Не пламенный мальчишка
Догубит нерассказанную быль…
Пусть слезы!
Это — ясность, это — вспышка,
А дальше снова — холод, грязь да пыль.
У пропасти
Все кончено, и про́пасть — предо мною…
Как гончими затравленный зверек,
Мечусь по краю с дикой головою,
И вскрикнуть бы,
но сжался крик в комок.
Что вопли стихотворным повтореньем
О юноше, стремившемся к добру!
Как верил он за миг перед паденьем,
Что выстоит!..
Довольно! Я — умру!
И, заживо зарытому в неволе,
Средь сверстников, отверженных собой,
Останется мне в облике — людское,
А в памяти — карающий разбой…
Я выдохся и грязь не отчищаю,
И, значит, — не достоин чистоты;
И, значит, — устоявшим завещаю
Великие мальчишечьи мечты!
Есть шаг еще — отчаянный, последний!
И — мрак за ним, злорадствующий мрак…
Ну что же я, измученный и бледный?
Есть шаг еще,
есть шаг еще,
есть шаг!..
II. В убежище
«Тишина, тишина…»
Тишина, тишина, что со мною — не знаю,
Отгуляли друзья, отгремели деньки…
Тишина, тишина, никого не ругаю,
Просто мне, тишина, сновиденья горьки́.
Я до срока спасен от прямого ответа:
Бесполезно бежать от надзора судьбы.
Тишина, тишина, мне не надо совета,
Тишина, тишина,
мне бы честной борьбы!
Я за все и всегда поплатиться сумею!
Эта клятва моя не сегодня дана!
Но, моя тишина, как я рано жалею!
Видишь слезы?
Прости… и — смолчи, тишина.
Самолет
Слышу гул самолета
в пространстве небесном,
Удаляясь, он тает, как эхо, — до дна…
Я теперь вдалеке…
Мне в укрытье безвестном —
И покой, и стихи, и… бутылка вина.
Сын заблудший! —
я к дому с повинной вернулся…
Вот рождается отзвук и гаснет опять…
Я в сентябрьском рассвете
тревожно проснулся,
И до слез засмотрелся на спящую мать.
Спит она, подоткнув под себя одеяльце…
После утренней дойки, с зарею придя,
Прикорнула на час…
Лишь бессонные пальцы
Все коровьи соски невпопад теребят.
Пусть ей дремлется сладко
в не долгом затишье!..
Чтоб неслышно —
сажусь я за письменный стол,
Но из верха незримого — грохот по крыше
Нарастает и сыплет известку на пол!
Он и матери чуткой прервал сновиденья!
Проклиная работу и ферму, она
Суетится в веранде —
и вскоре за дверью
Исчезает… И снова со мной — тишина…
Но — еще самолет!
В дребезжании стекла!..
Свист турбинный визжит,
он пронзает мозги!
И в глазах моих мутных —
и жгуче, и мокро,
И сжимаю кулак!..
Я, заложник тоски,
Что́ ищу? Что́ хочу?
Че́м, безумный, спасаюсь?!
Все равно эту муку никто не прочтет!
Затыкаю я уши, к столу прижимаясь…
Раздирающий рев!
Пропади, самолет!..
29 сентября
Сегодня мне — семнадцать с половиной…
Под солнечным слабеющим дождем
В примолкшем окруженьи воробьином
Сентябрь умирает за окном.
Смотрю в него и до изнеможенья,
Предчувствую крадущийся недуг.
Тлетворно сентября повиновенье —
Ни ропота, ни жалобы, ни мук!..
Отчаявшийся, голосом неровным
Прошу его: «Очнись же хоть на миг!»
Но глух он — отрешенный и бескровный, —
От жизни остывающий старик!
И взор мне застилает и щекочет,
И голову склоняю я повинно!
И сердце изнывающе не хочет,
Чтоб умерли семнадцать с половиной!
Лету окаянному
«Месяц осенний, как грустному другу,
Тянет мне хрупкую белую руку…», —
Горькие строки шепчу на крыльце.
В зябком тумане небесного света
Дорасскажу окаянное лето,
Точку не ставя в конце…
«Не грустно мне…»
Не грустно мне: уютом скрашен вечер,
За шторами — осенняя метель;
Там дождь и хлябь,
там злой и темный ветер,
А в доме мне — и пища, и постель…
Каких же благ я более хотел?
Душевная и мысленная нега
Сердечный убаюкивают ритм.
Не нужно мне — ни друга, ни успеха,
Тепло мне в одиночестве — от рифм!
И я гитару трогаю за гриф.
И льется очищающая песня,
И чувствам от заветного — светло.
Я стар и мудр. Мне все уже известно,
Мне раньше всех изведать повезло:
Ничтожнее всего на свете — зло!
Лето виноградное
Далекое мальчишеское лето,
Где девочка с весенними глазами?
Ты помнишь проплывавшие рассветы
С бесшумными цветными облаками?
Ты помнишь замечательные лозы
И гнезда молодого винограда —
Над девочкою дымчатоволосой,
Над мальчиком порывистого склада?
Такое не забудется ресницам:
Сокрытые узорными листами,
Друг друга, как заботливые птицы,
Кормили мы по ягодке — губами…
Влюбленные, неловкие, смешные!..
Те дети — чистоты не осквернили!
Но вскоре их рассветы заревые
Распутные ветра заполонили…
Я в память, как изгнанник, укрываюсь —
По ранним виноградникам блуждаю,
И отроком блаженным улыбаюсь,
И девочку свою обожествляю!..
Но глупо это! Глупо это слишком!
Ведь девушка с осенними глазами
Забыла — и несмелого мальчишку,
И лето с расписными облаками…
«Надолго меня отравит…»
Надолго меня отравит
Угар опаленных дней —
Не чад в голове оставит,
А злые виде́нья в ней.
Как совесть бы ни просила —
От памяти не уйдешь.
Я все расскажу, что было,
И Правда повергнет Ложь!
А ныне… Сгущает осень
Суровость законных туч.
С усмешкою ветер бросил
Мне по́д ноги к воле ключ.
Я знал, что бежать придется,
Что серым залепит взор,
Что бывшее не уймется
Наращивать приговор.
Со временем — злее будет,
Нависнет гроза — плотней!
Но жизнь, разразясь, остудит
Угар обгорелых дней!..
Однокласснице
Я приеду незванно веселым и пьяным,
Не ругай за браваду — я сам повинюсь.
Миролюбовской [3] ночью, объятой туманом,
Все равно от объятий твоих опьянюсь…
И меня не суди ты, игривая, строго:
Изменились тревоги со школьных часов.
Ты позволь мне, ровесник,
забыться немного —
От друзей и от пьянок, от драк и врагов!..
Мне так важно не думать,
что, может быть, утром
Нас навек разбросает по топи земной…
Я приеду нежданно, и ночью безлюдной
Эту гиблую юность забудем с тобой…
С гитарой
Неистовы красные тени…
В ворованном жарком раю
Горячие наглые стены,
Зачем заковали вы песню мою?!
Зачем из печного оскала
В глаза мне хохочешь, огонь?
Того, чья душа угорала,
Кровавыми бликами раны — не тронь!
Я вырвусь из адского плена,
Навзрыд, но мотив — допою!
По струнам, по нервам, по венам —
Я выкричу страшную правду свою!
Предновогоднее
Ветер хлесткий, холодный
Звезды по́ небу гонит.
Мрак зубастый, голодный
В стекла тонкие стонет…
Убежать бы, укрыться
От смертельной напасти,
С головою зарыться —
От себя, от ненастья.
Или — воли набраться,
Только злой и ехидной,
Чтоб нахально смеяться
Над, бедой дальновидной!..
Чужие
По селу чужому
К дому неродному
Я иду подмерзший.
Вечер сизо-лунный,
Как пьянчуга блудный,
Звездами обросший.
Переполошившись,
Воодушевившись,
Псы вдогонку лают.
В окнах разноцветных
Нет мне лиц ответных:
Здесь меня — не чают!
Ждущие — далече…
Сон их безупречен…
Спите сладко, други!
Нам же, друг мой вечер,
Вместе ежить плечи
В вымерзшей округе…
«Я живу без судьбы и имени…»
Я живу без судьбы и имени.
Я брожу по холодным улицам,
Наблюдаю чужие радости
И страдаю своими бедами;
Месяцами сижу закованный,
Сочиняю стихи паршивые,
Под гитару слагаю песенки,
Украшая свою действительность…
Я мечтаю о звездном будущем…
И друзьям доверяюсь письмами…
Но опять — человек без голоса,
Но и впредь — гражданин без имени…
«Друзья мои, как все вы далеко!..»
Друзья мои, как все вы далеко!
На улице темно у нас и сыро.
Один я в доме. В комнатке моей —
Лишь тиканье часов…
Да лай собаки
Врывается сквозь звонкое стекло
Окна…
Там, в черноте вечерней,
Проходит юность —
сельские подростки
Идут привычно грязною дорогой
На танцы в клуб.
И только никого
Мое окно на свете не волнует…
Молчит гитара,
множественно раз
Прочитаны все письма дорогие.
Один я в мире…
Верные друзья,
А как там ва́м
вдыхается нетрудно?..
Вагонопроводнице
1.
Длинна железная дорога,
На станциях — толчки и свет…
Послушай же и ты немного,
Что мне всего — семнадцать лет;
Что я тебя — ничуть не знаю,
Что ночь уже и нужно спать…
Но мне — ах, блажь моя шальная! —
Тебя так хочется обнять!
А я, когда ты ходишь рядом,
Раскачиваясь стуку в лад,
Ловлю надеющимся взглядом
Хотя бы твой случайный взгляд!
Но… близкая! Не замечая
Мой верхнеполочный НП [4] ,
Ты вновь скрываешься, скучая,
В служебном крошечном купе.
Вздыхаю я, печалю строки,
Качается плацкартный мир.
Вот рядом мы, в одной дороге,
Но я в дороге — пассажир…
2.
…Летит состав, и там, где вечность,
Огни проносятся назад.
Лишь возле тамбура беспечно
Два парня шаткие стоят.
Ты им являешься — такая,
Какую встретишь только раз!
И оба, зенками моргая,
Теряют дар сонливых фраз…
Затем, опомнившись, заводят
Велеречивый словоблуд
И жеребцами хороводят,
Тебя касаясь там и тут…
Они развязанно-игривы,
И им, конечно, наплевать
На то, что юноша ревнивый
Все это может наблюдать;
Что он с отчаянной тревогой
Вникает в скользкую игру,
Где ты дразнящей недотрогой
В свою ныряешь… конуру!
И вновь выходишь, занятая
Для виду чем-то, и опять,
Смеясь, кривляясь и болтая,
Себя даешь приобнимать…
Я отворачиваюсь молча,
Дышу в немытое окно,
Там искаженно, как от порчи,
Мое лицо отражено́.
И понимаю понемногу,
Что глупо сердце обольщать,
Что и в стихах немного проку,
Что ночь давно и нужно спать.
В гостинице
Номер гостиницы.
Сумерки за окном.
Юность-бесстыдница,
Хватит страдать, потом!
Лучше мы влюбимся —
Девушки к нам милы́…
Лучше забудемся
Средь маскарада мглы.
Видишь, на площади
Сколько влюбленных пар?
Сеется дождичек,
Манит рекламой бар…
Видишь, там весело!
Нам ли с тобой скучать?
Юность-ровесница,
Выйдем-ка погулять!
Там нахохочемся,
Там я — стихи прочту!
Ой, как мне хочется
Поцеловать вон ту!..
Ой же, как вымытым
Жаждется подышать!
Даже и вымокнем —
Слезы не распознать…
Выйдем на улицу,
Бросим рублевый дом.
Юность-распутница,
Станем жалеть потом…
Прочь из гостиницы!
Спрячемся — под дождем!
Юность-настырница,
Хватит хандрить, идем!
На фото Р. Т
Все дороги впереди!
Мне лицо твое, на фото,
Говорит, что нам идти
В удивительные годы!
Были чаянья и боли
В нелюбимой стороне,
Где без друга и без воли
Я топил себя в вине.
Все прервато-перебито!
Все осталось позади!
Мне лицо твое открыто
Говорит, что мы — в пути!
«Тревоги — мои товарищи…»
Тревоги — мои товарищи —
За мною, как тень, слоняются.
Мечты мои не сбываются,
И нет на моих дорогах
Знаков предупреждающих.
А в мире — мгновенья чудные
С весенней и кровной ласкою!
Да тень навела указкою
В холодный закон ответа
За юность мою беспутную…
Но солнцу и небу вечному,
И матери, всё сгибающей,
И девушке ожидающей
Кричу я с ожившей силой:
Вчерашнему — не обречь меня!
«Слушайте, ветры…»
Слушайте, ветры, я начинаю
Новые песни петь!
Слушайте, ветры, я продолжаю
Далям в глаза смотреть!
Жизнь устояла, перестрадала, —
Не примирилась — тлеть!
Юность восстала и засияла,
Чтоб в облака лететь!
Вечно бороться и не сдаваться —
Только такой обет!
Мне — восемнадцать! Мне — восемнадцать!
Мне восемнадцать лет!
Прощание с друзьями
Тише, милые, глупые, тише!
Я хочу на прощанье грустить…
Под тяжелой охранною крышей
Мне придется, наверное, быть.
Это скоро, так скоро случится!
Но сегодня тоска не о том:
Нам придется теперь разлучиться,
Чтоб… не встретиться в жизни потом.
Лягте рядом, ребята, смотрите,
Как весенне настроен февраль!
Всюду тянутся звонкие нити
И простором распахнута даль…
Через час, в состраданьи озлившись,
Я уеду, а новый жилец,
Полновластно в наш дом заселившись,
Вашей воле положит конец.
Разбежитесь вы, ставши ничьими,
Беспризорную долю познав.
Обхлестают вас криками злыми,
На помойные ямы изгнав.
Будут бить и не брезговать кровью,
Понаделают жалких калек,
А затем — охраняя здоровье! —
Вам устроит отстрел человек!..
Но… кому-то подвалит и счастье,
Если благо приемлемо в том,
Что приметнее ростом и мастью,
Сторожить он останется дом:
Будет яростно рвать на прохожих,
И терпеть забавленья детей,
Станет жизнь его сытно-погожей,
И, наверно, забудет друзей…
Ну а я? Я не знаю, родные,
Что утрачу еще впереди,
Что в судьбе обрету и какие
Мне страдания не обрести…
Но когда-нибудь, в жизненном мраке
Или в благополучия час,
Незнакомой бездомной собаке
Расскажу о покинутых — ВАС…
Воспоминание
Вечер фонарями дружески мигает,
В небе оживают синие цветы…
Вдоль ограды клубной юноша шагает
К месту, где встречала явь его и ты…
Кто же он — спортивно выкроенный
парень,
Трезвый, некурящий (нравиться привык!),
Русский по рожденью, внешностью —
татарин…
В общем, не последний сельский
призывник?
…Жил на свете мальчик с пылкою душою,
Рано полюбил он книги и вино;
Много повидал он с мамкой-сиротою…
Пламенно мечтал он в светлое одно:
Выйдет он по жизни очень знаменитым!
Молодость прославив в буйстве и вине,
Станет, как Есенин, кротко незабытым,
Будет, как Высоцкий, слышен по стране!
Время упраздняло игры и проблемы,
Детские проказы, крымские года…
Леты приходили, вольные, как темы,
Леты уносились, будто поезда.
Лето и примчало стуком серебристым
Школьника на дальний утренний вокзал…
Так неотвратимо в августе зарнистом
Мальчик деревенский юность повстречал.
Дальше что? Не знаю, должен ли я, право,
Исповедь чужую в люди выносить?..
Может, по призванью, может, для забавы
Стал он, как мечталось, песни петь
да… пить.
…Там, где танцплощадки, парки
и пивбары,
Сброды хулиганов, грязные слова,
Там, где надрывались пошлые гитары, —
Разная за парнем числилась молва…
Только — заверяю! — запертый ли,
праздный —
В строгих кабинетах, в вольницах-дворах —
Цели незабвенной, вере распрекрасной
Клятву повторял он в песнях и стихах.
Впрочем, ну их, песни! Миру ль интересно
Что́ он там наплакал, спел и написал?
Если и прослыл он… — я о том известий
Радио не слышал, в прессе не читал!
Что́ чужие судьбы! Личная дороже!
Жизнь моя, быть может, — лучшая из книг!
Если разобраться, если подытожить, —
Я, пожалуй, тоже в пройденном велик…
Дело ведь не в этом! Шествуя у клуба,
Наши вспоминаю глупые мечты,
И не отвергаю встретившие губы
Там, где восхищала сны мои и ты…