ПОЛОВЫЕ БИЗНЕСМЕНЫ

Двадцатилетний Юрий Фисун и тридцатилетний Жора Голюк вместе вышли на свободу из колонии строгого режима. В один день, хотя и по разным срокам. Первый отсидел пять лет за грабежи, второй — семь за квартирные кражи.

На перекладных добрались до областного центра и бодро засеменили по местному «Арбату».

— Ого! Вот это да! — наперебой восклицали напарники, глазея на витрины, заполненные товарами с фантастическими ценами и рекламными плакатами с оголенными женщинами.

— У-У-У, елки-палки, сколько денег надо, — гудел Юрий.

— Нам бы сейчас бабу, хоть какую-нибудь, — вслух мечтал Жора.

С этого и начали. Вернулись к автовокзалу и стали приставать к молодым и располагающим девицам. На третьем заходе подфартило. Леонора, такая себе, не в меру располневшая «телка», пошла на контакт охотно. Сама таких искала. Быстро договорились, купили бутылку горькой настойки, хлеб, рыбные консервы и сняли комнату у одинокой старушки, дальней родственницы Фисуна.

— Понимаешь, тетя, — разъяснял троюродный племянник, — отсидели от звонка до звонка, первый день на свободе, надо отметить.

— Ну, Бог с вами, — прошамкала старушка, бережно завернула в платочек скомканные гривни и пошла в собор помолиться и поставить свечи всем, кого еще помнила.

А друзья-соратники без промедления начали гулять. Леонора быстро захмелела, сама разделась и одарила изголодавшихся, нетерпеливых мужиков своим роскошным телом. Сразу двоих и столько, сколько те хотели.

Потом еще выпили, немного подремали, стали играть в карты. Подруга умела только в подкидного, поэтому, дабы не изменять компании, вместо стола предоставила свой плоский живот и объемные бедра. Томно закатила глаза и снисходительно улыбалась на пощупывания и щекотку.

— Послушай, — лицо Голюка вдруг просветлело от неожиданного умозаключения, — чего мы сидим? Надо делать деньги?

— Из чего?

— Из этого! — выпалил Жора и нежно похлопал по увесистой груди Леоноры.

Заговорщики вышли на кухню и по-деловому обсудили свои силы и возможности. Разработали план, начали действовать. Юра преподнес сожительнице очередной стакан «Зубровки» и повел трудную беседу о правилах поведения в публичных домах.

— Понимаешь, — уговаривал он, — женщина никогда не должна отказывать, а выполнять любые пожелания мужчины, потому как он платит.

Леонора молчала и лишь тихо посапывала под увещевания Фисуна, то ли негодуя, то ли предвкушая интимное разнообразие. А у подъезда дома Голюк уже подбирал первых клиентов.

— Мой товар — твои деньги, — предлагал сделку случайному прохожему сомнительной внешности, — всего пять баксов за пять минут. Хочешь больше, плати больше…

— А как она выглядит? Лет-то ей сколько?

— Девочка в соку, старше восемнадцати не держим.

Вскоре на лестничной площадке, у дверей временной комнаты терпимости, образовалась небольшая очередь, человек шесть. Почти все из приезжих, с портфелями, сумками, авоськами нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

А Леонора легко, вроде нехотя, пропускала через себя возбужденных посетителей. Сначала после каждого принимала душ, а затем, чтобы повысить производительность своего «изысканного» труда, только утиралась длинным махровым полотенцем.

Но возня в квартире насторожила соседей, особенно снизу. Покачивание люстры и дрожание потолка не на шутку встревожили пенсионера Кубского, а толкучка на лестничной площадке вообще повергла в легкое замешательство. Он и позвонил в милицию.

Появление офицера и двух сержантов сразу же рассеяло очередь. Одни спешным порядком передислоцировались на верхнюю площадку, а другие с деловым видом поковыляли вниз. Ну а те, кого застукали в квартире, давали письменные объяснения.

В ходе следствия Леонора неоднократно меняла свои показания. В отличие от половой, никак не могла определить свою гражданскую позицию. В конце концов и Фисуна и Голюка, пробывших всего день на свободе, привлекли за изнасилование с использованием беспомощного состояния потерпевшей. Каждый получил по пять лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Когда страсти по столь необычному уголовному делу улеглись, Леонора все же призналась своей близкой подруге:

— Ты знаешь, скажу тебе честно, как на духу, хоть раз в жизни вдоволь насладилась, почти не согрешив…

 

ПРЕСТУПНАЯ РЕВНОСТЬ

Сельский столяр Иван Сопивнык женился на доярке Ксении Мажаре, когда у той уже было двое детей, и неизвестно от кого. Но Ваня полюбил их всех вместе и каждого в отдельности, ласкал, кормил и баловал.

Жене верил, никого не хотел слушать о ее легкомысленности, склонности к водке и любовникам. Да и сам никогда не был святым, любил крепко выпить и весело погулять с охочими женщинами.

Хотя время от времени ревность, замешанная на самогоне с пивом, всплывала мутным угаром, доводя до кипения его широкую душу, обитающую в худом, сгорбленном теле. В такие минуты Иван свирепел, громко матерился, допрашивал Ксению о ее любовных похождениях, принуждал раскаиваться, а иногда и бил.

Правда, такие воспитательные мероприятия не вносили в семью ни согласия, ни спокойствия. Ксения принадлежала к тому типу женщин, которых, как говорится, нужно ежедневно бить, чтобы боялась мужа, а каждую ночь любить, дабы чужих не любила.

Однако такой образ жизни Сопивнык не мог одолеть. Первое ему не удавалось из-за мягкотелости, а на другое просто не хватало ни сил, ни соответствующих желаний.

Через год у них родилась дочка, но недоразумения и склоки не кончились, разве что возникали уже реже и длились короче.

Однажды под ранний ноябрьский вечер Ксения привела в дом своего далекого родственника, чтобы тот, мол, погостил несколько дней у гостеприимной тетки. Как водится, сели за стол, хорошо выпили, кое-как закусили и легли спать. Племянник полез на чердак, а супружеская чета осталась в комнате.

Но ближе к рассвету, сквозь сон, хозяин почувствовал резкую боль от скребков по спине и томное повизгивание своей страстной супруги:

— Ваня, Ваня, помоги ему…

Перепуганный Сопивнык оторвал голову от подушки и с трудом рассмотрел, как его законная половина одной рукой прижала к груди обессиленного племянника, а второй тянула к себе еще и мужа, извиваясь, как змея.

— Ваня, Ванечка… он уже не может, а я еще хочу…

Но с перепоя и врожденной заторможенности у Сопивныка не появилось надлежащего сексуального настроения. Его реакция оказалась целиком противоположной. Он злобно столкнул их обоих на пол, схватил длинный кухонный нож и начал остервенело тыкать ним Ксению в живот и между ногами…

За нанесение легких телесных повреждений в состоянии сильного душевного потрясения суд определил Ивану Сопивныку два года лишения свободы в колонии общего режима. Правда, этапа в зону он не дождался: его умение искусно выполнять самые разные столярные поделки заинтересовало хозяйственную службу СИЗО. Здесь он и остался «мотать срок», остывая от свирепого чувства ревности и каясь за содеянное.

Через некоторое, весьма непродолжительное, время простила ему все и его изменчивая супруга. Она уже жалела, что заявила в милицию и посадила мужа за решетку. Приезжала к нему вместе с детьми на свидание, привозила передачи и даже хлопотала перед президентом о помиловании своего единственного кормильца.

* * *

Прошло два года. До желаемой свободы Сопивныку оставалось несколько недель. К этому времени он добросовестно трудился в подсобном хозяйстве следственного изолятора подвозчиком кормов, вычеркивая из карманного календарика последние дни своего заточения. Учитывая сдержанность и послушность осужденного, руководство учреждения уже разрешало ему без конвоя выезжать телегой за город, в поле, чтобы косить кролям клевер.

Все так бы и дотянулось к окончанию срока, если бы в хозяйственную обслугу не зачислили его односельчанина, некого Николая Гурака. Этот широкоплечий балагур, кроме умения воровать, очень любил розыгрыши и шутки, обладал на удивление тонкими артистическими способностями. И не упустил возможности подтрунить над флегматичным и наивным Сопивныком, с восторгом наблюдая его испуг и растерянность:

— Да, Ваня, бедная твоя жена, не имеет ни мужика в доме, ни быка в сарае, ни коня в подворье. С кем же ей спать?…

А за несколько дней до освобождения Сопивныка пустил слух по обслуге, что его законная половина приняла на временное поселение двух молодых зоотехников и забавляется с ними с вечера до утра.

Узнав о таком развратном злодеянии своей жены сразу от нескольких сокамерников, Иван не выдержал. В тот же день выпряг седого мерина из телеги и поскакал лесными тропами до своего села, находившегося в сорока километрах от города. И на рассвете был уже там.

И надо же такому случиться, что именно в эту ночь Ксении не оказалось дома. Ее подруга, доярка Мария, выпросила у нее комнату, чтобы переспать со своим непосредственным начальником, заведующим фермой Брынзаком, который имел твердо устоявшуюся привычку: перед каждой любовной потехой он выпивал стакан первача, без лишних сантиментов приступал к женскому телу и тут же отключался. Не изменил себе и в этот злополучный вечер. Крепко заснула и утомленная Марийка.

А гостеприимная хозяйка отвела детей к соседке и примостилась в хлеву на сене, возле коровы.

Но всего этого не мог знать ее взбеленившийся супруг. Он увидел только то, что всю дорогу рисовало в голове воспаленное воображение: свою жену с чужим мужиком в собственной постели. Ревность ослепила, сознание помутилось. Впопыхах схватил на кухне канистру с бензином, вылил под греховное ложе и дрожащими пальцами чиркнул спичкой. Выскочил на улицу, закрыл двери и подпер поленом. Огонь мгновенно охватил весь деревянный дом…

На счастье, подожженные любовники действовали на удивление быстро и решительно. Буквально головами повыбивали стекла и выскочили в окно в чем мать родила. Как перепуганные коты, разбежались по своим домам, где Брынзака ожидала беременная жена, а Марию — неизлечимо больной муж.

Ну а Сопивныка опять судили. Теперь уже сразу по двум статьям: за побег с места лишения свободы и за умышленный поджог. К двум дням, которые остались до окончания срока, прибавились еще пять лет заключения в колонии строгого режима.

 

ТОРЖЕСТВО МЕСТИ

Владимиру Лотышу исполнилось всего двадцать четыре, когда он, впервые осужденный за вымогательство и грабеж, попал в колонию строгого режима. Высокий, крепкий, с бицепсами Шварценеггера и кулаками боксера-тяжеловеса, не терпел замечаний и советов, не знал и не хотел знать традиций тюремной среды. Он упрямо следовал культу физической силы… Слабых бил, а сильным оказывал жестокое сопротивление. И в первом же конфликте, возникшем с колонийскими авторитетами, грубо нарушил неформальные законы воровского мира…

Его пытались угомонить. С ним работали и аттестованные сотрудники, и опытные паханы, пытались сломать и поставить на место в сложной, многоступенчатой тюремной иерархии. Кто-то, сочувствуя, подсказывал, кто-то разъяснял, а кое-кто и угрожал.

Главный авторитет зоны Миша Шафрин, за плечами которого висело 26 лет заключения, многозначительно заметил:

— Сынок, не кипишуй, делай то, что тебе велят, иначе плохо будет. Всяк сверчок должен знать свой шесток.

— Да пошел ты… — грубо оборвал его Владимир, не сознавая, что переступил черту, отделяющую жизнь от смерти на узкой и кривой тропе, тянущейся от неволи к свободе.

— Ты труп, — задыхаясь от ярости, процедил Шафрин.

И он не блефовал. По жестоким законам тюремного братства ему следовало немедленно отреагировать: либо добиться унизительного извинения, либо убить его. Если бы «вор в законе» проглотил оскорбление, то, при молчаливом негодовании всех колонистов, признал бы свое поражение и потерю лидерства.

В тот же день, к вечеру, у Шафрина было уже все готово: отточенная, как бритва, отвертка и твердое решение — вонзить ее правой рукой в левый глаз спящего Владимира.

Ситуацию разрядили оперативники. Срочным порядком перебросили Лотыша в другую камеру и на иной участок работы, пытаясь изолировать «бунтаря» и предотвратить ЧП.

Затем по этапу отправили в соседнюю колонию. Но и туда вскоре просочилась информация, и дамоклов меч вновь завис над его головой.

Владимира спасла счастливая случайность. Областной суд, пересмотрев его дело, сократил срок, и он оказался на свободе целым и невредимым. Но расслабиться и наслаждаться вольной жизнью он долго не смог. И в своем родном городе в окружении верных друзей Лотыш остался не менее зависимым от дикой «справедливости» тюремной вендетты.

Сход воров единогласно решил убрать Лотыша, выделив для этого тысячу долларов из фондов «общака». Этого оказалось вполне достаточно, чтобы заказать убийство.

Всего через неделю приговор был приведен в исполнение. Киллер расстрелял его из автомата Калашникова, когда обреченный, ничего не подозревая, мирно копался в моторе отцовской «Волги» во дворе гаражного кооператива. Дал очередь в грудь и добавил пулю в голову. Для подстраховки бросил еще и гранату.

Сработал чисто, на месте преступления ничего не оставил и скрылся в неизвестном направлении.

Сообщение о расправе сразу же по всем каналам облетело близлежащие колонии, СИЗО и тюрьмы, подтверждая торжество диких традиций уголовного мира.

 

УГОЛОВНЫЕ РАЗБОРКИ

У молодого и неопытного контролера СИЗО, прапорщика внутренней службы Сачука Олега Степановича, по дороге домой в троллейбусе, переполненном горячими от пота телами, вытащили из правого кармана форменного кителя бумажник с денежным содержанием за прошедший месяц и премией за второй квартал. Обнаружив пропажу, Олег обомлел и чуть не сел на пол у кассы гастронома с авоськой, разбухшей от хлеба, молока и творога, представив искаженное лицо вечно раздраженной супруги, ожидающей и денег, и продуктов.

Вышел из магазина, нерешительно потоптался на одном месте и, окончательно удрученный, побрел обратно на службу, проклиная свою беспечность и ротозейство.

Поделился своей бедой с сослуживцами, занял несколько десятков гривень и даже написал заявление о краже в горотдел милиции. И только теперь его, окончательно подавленного и растерянного, обнадежил ветеран учреждения, корпусной старший прапорщик Костиков:

— Не горюй, Олежек, я помогу тебе найти деньги. Хочешь?

— Хочу. А как?

— Бутылку поставишь?

— Что за вопрос, конечно, поставлю.

— Так вот, слушай внимательно. Сейчас сходишь на шестой пост. Там в камере девять-два сидит такой Гена по кличке «Крокодил». Расскажешь ему о краже. Только говори с ним мягко и уважительно. Он большой авторитет в таком деле…

Костиков провел Сачука на пост, открыл дверную форточку камеры 9–2 и подозвал «Крокодила». Показалось широкое, скуластое лицо с квадратным подбородком:

— В чем дело, командир?

— Да, вот, Гена, надо помочь парню, а то его жена, чего доброго, из дома выгонит. Ты только послушай его.

Олег сбивчиво и неуверенно, под испытывающим, колючим взглядом глубоко посаженных серых глаз, рассказал о своей потере. «Крокодил» внимательно выслушал и кивнул головой:

— Я щас.

Через минуту протянул Сачуку аккуратно сложенный тетрадный листик.

— Сходи на Полевую, 16. Спросишь Славика Грека. Передашь ему от меня привет и эту записку. Он знает, что делать…

На следующий день с самого утра Сачук занялся поисками Грека, бродил по указанной улице от одного дома к другому. В одном из грязных, с осыпавшейся штукатуркой подъездов нашел нужную квартиру. Постучал.

— Кто там? — после небольшой паузы послышалось за дверью.

— Я ищу Славика Грека.

Щелкнул замок, в проходе появилась коренастая фигура коротко подстриженного молодого человека.

— Я — Грек. Чего тебе?

— Вот, «Крокодил» просил передать тебе привет и эту записку.

Хозяин коммуналки переступил порог, развернул вчетверо сложенный листок, на котором значилось: «Этому человеку надо помочь. Гена».

Грек внимательно осмотрел бумагу, спрятал в карман, сложил руки на груди:

— Ну, сказывай, в чем там дело?

Сачук в который раз поведал о своем ротозействе. Грек удивленно выгнул брови:

— Странно, я бы знал… Что-то здесь не так. Еще раз уточнил маршрут троллейбуса, время и сумму украденного и опять засомневался:

— Что-то мне все это не нравится. Ну, ладно, подойди вечерком.

… К указанному времени Сачук снова прибыл по этому же адресу. На этот раз его приняли более учтиво, пригласили в дом, где кроме хозяина находились одна грубо накрашенная девица и двое подростков. Грек быстро выпроводил их за дверь, усадил гостя за стол и выложил перед ним все его деньги.

— Твои?

— Мои, — выдохнул пораженный Сачук, пересчитав гривни. — Спасибо, не ожидал.

— Не за что. А «Крокодилу» передай привет, Скажи, в субботу на свиданку подойдет Нюрка. Подбросит чайку и сигарет…

Того же дня в травматологическое отделение городской больницы с побоями различной тяжести был доставлен мелкий воришка, некий Дима Михеев. Правда, кто его так разрисовал и за что, не признавался. Все твердил, что крепко выпил и упал с лестницы.

На самом деле это и был тот злоумышленник, который вытянул у контролера СИЗО деньги и скрыл свою удачу от шефа. А так поступать в уголовном мире никому не позволено. За это бьют. Иногда до смерти.

 

ПОЛНЫЙ РАСЧЕТ

Зло всегда возвращается, а из нашей скорбной действительности, похоже, вообще не собирается отлучаться. Обосновалось прочно и надолго, пустило глубокие корни, произрастая насилием и местью.

Водитель темно-вишневого «Икаруса» Виктор Тельнов собирался в очередной рейс по маршруту Киев — Люблин. Пересчитывал гривни, рубли и доллары, а также возможную выручку от имеющегося товара: десяти бутылок водки, двух пар постельного белья, мелких электроприборов типа кипятильников, утюгов, лампочек да прочей мелочи. Вроде, всего было достаточно и для продажи, и для приобретения. Но Тельнов заметно нервничал. Нет, его беспокоило не техническое состояние нового автобуса, не скользкие ноябрьские дороги и не состав группы из педагогов средних школ. Его бесила «дань», которую следовало уплатить бригадиру местной рэкетни, некоему «Ситу», в размере 50 долларов за каждую поездку. Пока шли гривни и рубли, Тельнов терпеливо и аккуратно рассчитывался с ним, но такая сумма составляла более половины его месячного дохода.

Виктор еще десять лет назад отбыл срок длиной в один год за высоким каменным забором воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних. И «завязал», хотя связи и остались. Дружки по зоне часто наведывались и склоняли его к утехам криминально-уголовного содержания. Однако Тельнов твердо стоял на своем и кроме небольших кутежей ни на что не соглашался. Женился, растил дочь и сына, получил первый класс водителя-профессионала.

Все шло своим чередом, но в последнее время «Сито», раздраженный независимостью и неуступчивостью Тельнова, решил подмять его под себя.

— Будет платить валютой, иначе кататься ему только на велосипеде, — неоднократно заявлял своим рослым исполнителям.

И те «прессовали» Тельнова, прозванного «ершистым». Угрожали и требовали…

Особых проблем на границе в Ягодине не возникло. Таможенный досмотр учителей прошел на удивление быстро, и вскоре автобус легко катил по автостраде на Люблин.

Виктор издалека заметил стоящий у обочины «Мерседес» и прямо на шоссе — знакомые фигуры «Сита» и его лучшего друга по кличке «Вуйко». Притормозил.

— Чего они хотят? — насторожилась руководитель группы Катерина Сумовая.

— Наверное, бензин просить будут.

— Так у нас же солярка…

Тельнов промолчал. Не заглушая мотор, вышел из кабины, подошел к гражданам своей страны, перегородившим дорогу на Запад.

— Ну что, «Ерш», помощь нужна? — ухмыльнулся «Сито».

— Да нет, пока сам справляюсь.

— Это тебе только кажется, без нас все равно не управишься. Время нынче тревожное, и мы своих людей в обиду не дадим.

— Сколько? — процедил сквозь зубы Виктор.

— Как условились. С тебя зелененькая пятидесятка, а с туристов по пять с носа.

— Но у меня таких нет. Пока нет. Может, на обратном пути?

— Все у тебя есть, не вешай мне лапшу на уши, ты уже дважды уклонялся. За падло считаешь с нами работать?

— Фраера из себя корчит, — хмыкнул «Вуйко».

— Хорошо, — после тягостной паузы выдохнул Тельнов, — кто кого из себя корчит, мы еще посмотрим.

Запрыгнул в кабину и нажал на газ одновременно с сигналом. «Вуйко» успел отскочить в сторону и утащить за собой «Сито», Автобус задел буфером легковушку, пропорол ее обшивку от заднего фонаря до переднего и столкнул в кювет. Не останавливаясь, набрал скорость и помчал по направлению к Хелму.

— Это рэкетиры! — пылко объясняла группе понятливая Катерина. — Подлецы, хотели с нас дань собрать. Правильно Витя сделал! Мы все подтвердим, я номер запомнила!

Салон возмущенно и одобрительно гудел. Тельнов молчал и только на подъезде к городу предложил Сумовой сменить маршрут.

— Может, повернем в Красныстав? Это совсем рядом, и рынок там подешевле.

Вся группа единогласно приняла предложение и через несколько часов уже вела бойкую торговлю на провинциальном польском рынке.

Тельнов, не торгуясь, быстро сбыл свои вещи и начал медленно прохаживаться между рядами людей и товаров. Его привлек соотечественник в полевой военной форме.

— Чем торгуешь? — спросил его Виктор.

— А что надо?

— Да что-нибудь тяжелое, с затвором и стволом.

— Деньги есть?

— Да долларов десять наскребу.

— Тогда купи себе детский пулемет или танк радиоуправляемый.

— Мне граната нужна.

— Зачем?

— Я — рыбак.

Отставник огляделся, внимательно осмотрел покупателя.

— Я такими игрушками не торгую. Правда, кто-то оставил нечто подобное. Прямо здесь, на столе лежала, прикрытая газетой. Смотрю боевая, Ф-1, «лимонкой» кличут. Хочешь — давай десять долларов.

Тельнов протянул деньги, взял гранату, замотанную в выцветший зеленый лоскут. Взвесил на руке.

— Я в армии не служил, может, объяснишь, как она срабатывает?

— Просто. Вот это кольцо. Отрываешь его и бросаешь гранату в прорубь. У тебя остается восемь секунд, чтобы спрятаться. Берегись, осколки бревно пробивают.

На следующие сутки туристы в полном составе, в добром здравии и с прибылью возвратились в Киев. Виктор развез группу по домам, заехал в автопарк, позвонил жене. Попросил забрать детей и отвезти к матери. Обещал быть там к вечеру с подарками. Сам же с небольшой сумкой через плечо медленно, как бы нехотя, приближался к месту своего жительства. На его лице блуждала ироническая улыбка. Тяжелая, холодная «лимонка» в кармане куртки приятно согревала и успокаивала душу. Возле дома увидел знакомую бежевую девятку, принадлежавшую «Вуйко».

«Дежурят, гады» — стиснул зубы и не спеша поднялся на второй этаж. Зашел в свою однокомнатную квартиру, быстро разделся. На стол в комнате вывалил хлеб, колбасу, соленые огурцы. Из бара достал бутылку водки. Распечатал, половину содержимого вылил в раковину. Налил сто граммов и, не закусывая, выпил. К ножке стола припечатал и обмотал пластырем гранату. Тонкую, шелковую нитку продел в кольцо и завязал. На другом конце сплел петлю и затянул на ноге, чуть выше носка, под брюками. Выпил еще полстакана и стал ждать.

Вскоре в дверь позвонили.

— Открыто! — рявкнул Тельнов и развалился на стуле.

Вошли «Сито», «Вуйко» и еще двое крепких молодых ребят.

— Так-с… что прикажешь с тобой сделать? — спросил «Сито», вынимая короткоствольный мелкокалиберный пистолет бельгийского производства.

— Что хочешь, — равнодушно промямлил Виктор и засмеялся.

— Шеф, да он бухой, — резюмировал «Вуйко».

— Обыщите его!

Один из телохранителей ощупал карманы, другой полез рыться в шкаф. «Сито» и «Вуйко» сели за стол.

— Ну, что, пижон, доигрался? — язвил шеф.

— Ты нам нанес большие материальные потери, этак долларов на пятьсот. И моральных издержек тысяч на десять, короче, с тебя один лимон или жизнь, выбирай.

— Виноват, — с трудом ворочая языком оправдывался Тельнов, — я же псих, когда трезвый. Ты ведь помнишь меня в зоне. Неврастеником был, таким и остался.

— Помню, поэтому и даю возможность выбрать.

— Хорошо, я все верну, только не сразу. А здесь не ищите, деньги у меня в другом месте. Тут только водка и закусь. Эй, ты, длинный, принеси бутылку из кухни!

Рослый рэкетир перевернул весь буфет.

— Да нет тут ничего, только тараканы бегают.

— Сам ты таракан… — зло выругался хозяин, дернул правой ногой, резко встал и, пошатываясь, побрел на кухню.

Дойдя до дверей, бросился на пол под холодильник. Грохнул взрыв «Сито» и «Вуйко» скончались на месте. Их помощники выжили, но остались калеками. У одного отрезали раздробленную ногу, а у другого удалили всю промежность, лишив его возможности быть отцом и мужчиной.

Следствие по делу Виктора Тельнова шло шесть месяцев. Затем состоялось два суда. Городской определил ему семь лет лишения свободы за незаконное приобретение гранаты и превышение пределов необходимой обороны. Потом областной суд, под давлением общественности, переквалифицировал состав преступления и вынес ему два года условного заключения.

— Знай наших! — радостно выкрикнула Катерина Сумовая на последнем заседании суда после оглашения приговора.

Педагоги города торжествовали. И те, что ездили, и те, которые еще только собирались за рубеж.

 

СМЕРТЬ «СУПЕРМЕНА»

Каждому смертному суждена слишком краткая, мелкая и незначительная жизнь в объятиях телесной слабости и душевной нищеты. Так задумано Всевышним, отдавшим людей во власть греха и порока. И если кто-то наделен умом, то только с лукавством и корыстью, а сила всегда смешана с наглостью и высокомерием, не позволяя человеку возвыситься над самим собой и себе подобными. Это и рождает подобные катаклизмы.

* * *

В аттестате за среднюю школу Игоря Грабовецкого стояли только две четверки. Его классный руководитель Майя Матвеевна Розовская незадолго до выпускных экзаменов даже предлагала ему пересдать украинский язык и алгебру, чтобы вытянуть на золотую медаль, на что он самоуверенно и резонно возразил:

— Мне нужны знания, а не медали.

Но это не обидело, а скорее вдохновило Розовскую. Она эмоционально охарактеризовала своего любимчика на итоговом педсовете за прошедший учебный год как самого талантливого и способного выпускника средней школы № 19:

— Такие, как он, наше будущее, гордость школы, таким и только таким подвластны любые цели и высоты!

Ее поддержал и преподаватель физкультуры Юрий Соловьев:

— У него есть все данные, чтобы стать чемпионом мира по многоборью. Его результаты уже выше первого разряда, а целеустремленности и самолюбия не занимать…

Такие лестные отзывы не оставил без внимания и директор. И в его докладе на выпускном школьном вечере Грабовецкому выделилось почти полстраницы, как самому перспективному и сильному выпускнику. И в почетной грамоте, торжественно врученной ему под бурные аплодисменты и туш духового оркестра, записано: «за отличные успехи в учебе и выдающиеся спортивные достижения».

Но, как часто бывает в подобных случаях, Игорь не оправдал доверия своих учителей и наставников. Тут же, после торжеств и шумного застолья, в присутствии всего педколлектива школы избил одноклассника Сергея Клочко только за то, что тот оступился и нечаянно толкнул его во время танцев.

— Теперь будет знать, как надо вести себя, — объяснял свой проступок.

— Так нельзя, Игорек, — шептала пораженная Майя Матвеевна, — ему же обидно и больно…

Одни преподаватели отвернулись, не желая портить праздничное настроение, другие считали лишним вмешиваться, а третьи равнодушно созерцали буйство молодого отрока, понимая, что такого типа уже не исправить и не изменить. Никто его не осудил и не одернул, сдабривая циничным снисхождением семя неукротимой вседозволенности. Тем более, что подобное замечалось за Грабовецким и ранее, но, как считали умудренные педагоги, не выходило за пределы детских шалостей.

* * *

Вопрос «куда пойти учиться?» недолго мучил Игоря. Он решил его быстро и гениально просто: туда, где больше платят, ибо еще в девятом классе заметил, что власть денег посильнее власти закона в аморфных государствах, входящих в нестабильный СНГ. Буквально через месяц блестяще сдал экзамены в Мурманское высшее мореходное училище и с успехом начал познавать азы строптивой водной стихии. Даже более того. Здесь он понял и то, что даром деньги нигде не дают. Холодные арктические ветры и северные моря просто так не покоряются, требуют полной самоотдачи, иногда и самопожертвования. А у хитрого, смекалистого курсанта душа к этому не лежала. Его мощный эгоистический интеллект не уставал сравнивать объемистые учебные программы и будущие заработки старпома на торговых и рыболовецких судах морского флота.

Сначала он тешил себя надеждой на возможность быстрого обогащения с помощью заграничных походов и последующей реализацией импортных товаров. Но длительность плаваний и строгий таможенный контроль несколько поубавили его пыл, склонили к мысли, что свое надо брать сейчас и немедленно. Так и действовал.

Уже на втором курсе успешно рэкетировал абитуриентов, попросту говоря, нагло и дерзко грабил. Требовал сигареты и деньги в обмен на защиту и покровительство. Неуступчивых избивал и запугивал. Его побаивались даже преподаватели, чувствуя в нем волевую и несдержанную натуру.

Правда, один местный парнишка, Юрий Седых, не испугался и дерзнул ослушаться злостного лидера. Дело было так. Как-то вечером, после ужина, Грабовецкий прижал хилого Юрика к стене:

— Ну что, совок, сигареты есть?

— Нет, я не курю и тебе не советую. Кашлять будешь.

— Ах, ты мне советуешь и даже поучаешь, малявка недоразвитая, гвоздь беременный…

— Сам ты беременный.

— Что?!

Игорь неожиданно и резко ударил Седых кулаком под ребра. Тот, как рыба, хватая ртом воздух, согнулся и еще раз получил ребром ладони по шее. Упал на каменный пол, разбил нос и губы.

На следующий день ватага друзей избитого Юрика окружила его обидчика вблизи курсантского общежития, и один из местных городских авторитетов, приставив нож к горлу, процедил:

— Гони сто долларов, иначе я тебе сейчас вырежу гланды.

Грабовецкий, скрипя зубами, расплатился, но через неделю вновь избил «Седого».

Руководство училища, пытаясь предотвратить коллективную драку с непредсказуемым исходом между городскими боевиками и честолюбивыми курсантами, спешно исключило главного зачинщика из личного состава школы. В тот же день, поздним вечером, под прикрытием милиции, он убыл из Мурманска в родной Львов, положив начало своей новой, теперь уже воистину уголовной жизни.

Игорь окончательно взвесил и решил, что вкалывать с утра до вечера за гроши — дело хлюпиков и слабаков. У него вызрела и окрепла мысль: собственное благополучие выше совести и предрассудков, следовательно, и закона.

Он даже с виду стал угрюмым, наглым, смотрел с презрением на окружающих. И не только выглядел так, но и стал действовать в этом направлении. Быстро сколотил банду из себе подобных, получил им же придуманное прозвище «Супермен» и занялся самым прибыльным из всех известных человечеству промыслом, именуемым грабежом. При всем этом, обладая глубоким и бесчувственным умом, прекрасно понимал, что даже для наинизшего преступления нужна идея, освобождающая сознание от робости и сомнения.

— Мы будем жить за счет зажиревших паразитов, пьющих кровь у простого народа, — приподнято и даже с пафосом поучал своих подчиненных.

Его слушали, ему внимали, его уважали, ему беспрекословно подчинялись. Так происходило становление целой банды, которая грабила только богатых, и довольно успешно. Все предприниматели и бизнесмены покорно платили дань, запуганные грубой, беспощадной местью. Непокорных «Супермен» проучал на глазах очередной жертвы, устраивая своего рода хорошо организованные и продуманные спектакли.

Одному коммерсанту прямо посреди улицы посадил на спину его законную супругу и на четвереньках заставил двигаться в сторону центра города, погоняя хлесткой плеткой. Оно получилось, вроде, и смешно, однако оседланный бедолага через десять метров потерял сознание от инфаркта, а его жена в шоковом состоянии оказалась в психиатрической клинике.

И все же оскорбленная и униженная чета заявлений ни в милицию, ни в прокуратуру, ни каких бы то ни было показаний не дала.

Несовершеннолетнюю дочь одного крупного банкира двое суток продержали на загородной турбазе. Никто из сообщников не тронул ее даже пальцем, она все это время пила кофе с ликером, слушала музыку и танцевала со своими похитителями. Даже влюбилась в одного из них. Короче, не скучала. На прощание «Супермен» подарил ей бронзовую цепочку с железным крестиком, правда, оценил ее в тысячу долларов, которые ошеломленный отец незамедлительно с искренней благодарностью вернул.

Десятилетнего сына владельцев торговой фирмы целый день катали по городу, посетив буквально все музеи, выставки и дворцы. Вернули через сутки живого и здорового, с массой самых положительных впечатлений, но со счетом в пять тысяч долларов за питание и экскурсионное обслуживание. И в этом случае родители с долгами не задержались.

Но, как говорится, меняются времена, меняются нравы. Примитивный рэкет вышел из моды, стал непопулярным и опасным. Все деловые люди обзавелись оружием и охраной. Четче и организованнее работали соответствующие службы милиции. Оперативники уже «сидели на хвосте» Грабовецкого и только ждали удобного случая, чтобы взять его с поличным. Даже пытались это сделать, однако каждый раз убеждались в его неистощимой изворотливости.

Грабовецкий тоже совершенствовался. Благодаря широкой эрудиции и криминальному таланту, действовал все более изощренно и коварно. Вершиной его изобретательности оказалась организация юридической конторы, консультанты которой регулярно наведывались к имущим и давали квалифицированные советы, как избежать, с их же стороны, вымогательства и банкротства, получая солидные суммы без всякого риска и напряжения.

* * *

А тем временем на должности старшего оперуполномоченного отделения уголовного розыска Железнодорожного райотдела внутренних дел набирался розыскного опыта лейтенант милиции Сергей Клочко, тот самый одноклассник Грабовецкого, которого последний избил на школьном вечере. Так уж мудро, по замыслу Творца, устроена жизнь. Порочный человек сам себе копает яму, строит виселицу, затягивает петлю. Сам себя выводит на путь, ведущий к аду. И чем страшнее его пороки, тем более жестоко отмщение.

Действительно, унижение перед друзьями и подругами подспудно склонило Сергея к решению стать милиционером, породило желание противостоять злу, обладая силой власти и закона. Он успешно окончил Львовское училище внутренних дел, поступил на заочное отделение Украинской академии МВД, проходя службу в родном районе.

За похождениями своего школьного обидчика он наблюдал с нескрываемым профессиональным интересом. Долго подыскивал повод, чтобы встретиться и поговорить. Что влекло его к этому, чувство мести или служебный долг, Сергей не мог объяснить, однако твердо верил, что их пути должны еще раз пересечься…

Они неожиданно столкнулись лоб в лоб на узенькой, кривой улочке старого города.

— Кого я вижу, — наигранно весело и развязно протянул «Супермен», — никак, будущего генерала милиции.

— Да что генерал против морского волка, — нашелся Клочко.

Обменялись рукопожатиями, разговорились, начали откровенничать.

— Так ты, калякают, у меня «на хвосте сидишь»? — усмехнулся Грабовецкий.

— Да многие тобой интересуются, поговаривают, рэкетом промышляешь, людей терроризируешь.

— Неужели доносами располагаете? Или кое-какие фактики имеете?

— Да найдем, если надо будет.

— Ничего вы не найдете, и ты никогда не будешь майором. Кишка тонка. Небось, и в менты пошел, чтобы спрятаться под защиту мундира?

— Не прятаться, а ловить тебе подобных.

— Да я весь твой отдел в порошок сотру. Вы все, козлы безмозглые, кроме как пьяных собирать по углам и шарить по их карманах, ни к чему не пригодны!

— Не волнуйся, — процедил Сергей, — на таких, как ты, у нас хватит сил и уменья…

* * *

Прошло еще полгода. За «Суперменом» уже охотились лучшие розыскники города, занялся его бандой и отдел по организованной преступности УВД, однако поймать его на горячем никому не удавалось. Он по-прежнему демонстрировал невиданную изворотливость в своих злодеяниях. Жил с шиком, разъезжал на белом «Мерседесе», снисходительно улыбаясь сотрудникам правоохранительных органов. А число его жертв неумолимо росло.

Начальник райотдела подполковник милиции Черняк за ухудшающуюся криминогенную обстановку получил два выговора подряд и неполное служебное соответствие. Чиновники областного УВД вменяли ему бездеятельность и бесконтрольность за действиями подчиненных. Свое раздражение он, естественно, выливал на офицеров подразделения, терпение которых тоже лопнуло. Теперь законность в их действиях в расчет уже не принималась.

— Цель оправдывает средства, — резюмировал Черняк на длинном оперативном совещании, в присутствии всех имеющих отношение к делам банды Грабовецкого.

По предложению большинства было принято решение брать главаря днем на рынке, ибо только туда он, предположительно, являлся с наркотиками и оружием. План наметили простой. И «Супермен», ожидающий только сложных уловок, клюнул.

Курсант Ивано-Франковского училища милиции, стажирующийся в райотделе, высокий и крепкий Миша Гаврусь, небрежно и броско одетый под приезжего пижона, грубо задел Грабовецкого плечом и толкнул на размалеванных девиц, предлагающих ярко-красные мохеровые кофты по двадцать долларов.

— Ах ты, фраер! — вскипел «Супермен» и схватил Мишу за шиворот.

— Ты шо, голубой, чи шо? — ухмыльнулся Гаврусь и погладил его по щеке. — Чего психуешь?

Такого король рынка от незнакомца стерпеть не мог. Оскорбление в присутствии мелких фарцовщиков больно задело его самолюбие. Не помня себя от ярости, он врезал обидчику под нижнюю челюсть. Тот успел уклониться, и кулак только скользнул по шее. В свою очередь курсант ответил ударом ноги в промежность. Грабовецкий согнулся, завыл и полез в карман. Дальше продолжать игру было опасно. С двух сторон на него навалились оперативники. Щелкнули наручники. Его буквально на руках потащили с рынка. Ошарашенные дружки попытались спасти шефа, загородили дорогу и начали орать:

— Братва, наших бьют! Сюда! На помощь!…

Но тут вмешался, вернее, подошла очередь ОМОНА. Двадцать дюжих парней в униформе, с полным снаряжением, на ходу выстроившись клином, в считанные секунды рассекли толпу, образовав коридор. Командир группы захвата для острастки несколько раз пальнул в воздух.

Спустя каких-нибудь двадцать минут в обыскной городского отдела внутренних дел перед пораженным арестантом высыпали на стол содержимое его карманов. Между долларами, рублями и марками красовались газовый пистолет и несколько маленьких целлофановых пакетиков с кокаином.

— Это не мое! — взревел задержанный.

— Конечно, не твое, — тихо, но внятно, согласился лейтенант Клочко, — это мои вещи. Кстати, так оно и было.

А дальше все пошло своим чередом. Прокурор дал санкцию на арест и проведение обыска в квартире Грабовецкого.

Через час с небольшим там уже находились розыскники и понятые. Взбалмошная и растерянная сожительница со звучным именем Кристина дрожащими руками открывала подряд все комоды и, не запираясь, чистосердечно заверяла, что ничего не ведает и не знает.

Золота и валюты набралось с лихвой, правда, из краденого или находившегося в розыске найти ничего не удавалось. И только после телефонного звонка и сообщения, что в гараже обнаружен тайник с двумя гранатами и пистолетом «ТТ», подполковник Черняк облегченно вздохнул и неожиданно для всех перекрестился:

— Слава тебе, Господи, теперь выкрутимся.

* * *

Следствие по этому делу длилось более года. Еще несколько месяцев запутанное и сложно доказуемое разбирательство изучалось в суде. В итоге «Супермена» серьезно зацепили только за незаконное хранение оружия и боеприпасов. Суд определил ему всего лишь три года лишения свободы с конфискацией всего имущества. Но и этот, по криминальным меркам, небольшой срок, круто изменил судьбу осужденного, столкнув его с властных, обеспеченных, комфортабельных высот на самое дно бесправия и нищеты.

Теперь ему предстояло хлебнуть разжиженной тюремной каши в колонии строгого режима и «мотать» срок на всю катушку, от звонка до звонка, теряя силы и здоровье.

Уже на первом году он заметно сдал и внешне и внутренне. Уголовная среда крайне отрицательно сказалась на его эмоциях и чувствах. Если поначалу строптивый узник, захлебываясь от злобы, хриплым, надрывистым басом угрожал всем и вся, повторяя с утра до вечера «Я вас придушу! Перестреляю! Сгною!…», то к концу лагерного бытия, после очередного заключения в штрафной изолятор, только играл желваками и, давясь, заглатывал свой же гнев, деградируя в нетерпимого рецидивиста.

Всего несколько месяцев после суда Грабовецкого помнили друзья, подруги и адвокаты. Приезжали на свидания, носили передачи. Затем перестали отвечать даже на письма, рождая в его душе вакуум свирепого одиночества.

* * *

Он вышел на свободу угрюмым, обозленным и никому не нужным. Но жизнь продолжалась, и «Супермен», естественно, решил принять в ней былое участие. Поначалу попытался восстановить старые связи, однако ничего не получилось. Его дружки, оставшиеся на свободе, обзавелись семьями, имели деньги и даже работу. Поэтому уклончиво отвечали на его рискованные, не ко времени предложения. А все кварталы и даже улицы города оказались разделенными между новыми лидерами, более сильными и молодыми. Грабовецкий уже не мог составить им конкуренцию. Ему следовало или идти к ним на поклон, чего он не мог себе позволить, или воевать за сферы влияния, но для этого ни друзей, ни оружия у него не хватало.

И «Супермен» после долгих, мучительных раздумий, так же нагло и высокомерно созерцая окружающую действительность, со своим единственно верным сокамерником и колонистом Богданом Коцом однозначно решил:

— Хватит мелочиться, возьмем банк, и баста. На всю оставшуюся жизнь хватит. Или 9 граммов в лоб. Тоже достаточно.

— Я с тобой в огонь и в воду, — не мешкая, согласился тот.

Кстати, Коц, по кличке «Трупоед», представлял собой уникального уголовника. Он не знал имен своих родителей, не помнил собственного дня рождения, не читал ни книг, ни газет. Кинофильмы и те смотрел редко, причем абсолютно равнодушно. Единственное, что его устраивало в жизни, — это еда и сон. Скудный лагерный паек он всегда ухищрялся многократно увеличивать либо угрозами, либо просьбами, заискиванием и всевозможными обменами с баландерами, то есть рабочими хозяйственной обслуги и кухни. Сам невысокий, худой, аж скрюченный, а мог съесть неимоверное количество самой разнообразной пищи. К примеру, в него легко вмещался бачок каши этак литров на пять. Ел всегда с неиссякаемым аппетитом и жадностью, громко чавкал, сопел, покрываясь от макушки до пяток жирным, лоснящимся потом. А затем он спал. Ежели укладывался после сытного ужина, скажем, в субботу, то мог проспать целые сутки до следующей обильной трапезы.

Вместе с тем, оставаясь бесчувственным и прожорливым, «Трупоед» всегда был исключительно исполнительным и преданным по отношению к тюремным авторитетам. Того же Грабовецкого он боготворил, демонстрируя истинно собачью готовность к любым командам.

Удивительно, но эти, казалось бы, абсолютно противоположные люди сошлись на общем интересе к грабежу и насилию. Готовились долго и тщательно. Подбирали отмычки, ножи, фонари и прочее воровское снаряжение. Составляли планы, рисовали схемы, взвешивали возможности. Хотели сразу много и без труда. В итоге остановились на загородной вилле двух пожилых братьев Косицких. «Супермен» интуитивно чувствовал, что у них есть золото, камни и валюта. Старики всю жизнь работали стоматологами, часто выезжали за границу, подолгу не возвращались, наживая капитал и благополучие.

И вот в глухую полночь, дождавшись отъезда жены младшего брата, сокамерники пошли на дело, охваченные животной страстью вырвать и проглотить наживу, чего бы это ни стоило.

Ломиком осторожно приподняли калитку, сняли с петель, вошли во двор. Навстречу с лаем бросилась огромная немецкая овчарка. Грабовецкий сунул ей в пасть заранее подготовленную палку, обмотанную ватником, а Код ударил пикой в шею. Для верности добавил ножом. Собака, вздрагивая, захрипела и замолкла.

Открыть входные дубовые двери оказалось сложнее. Они прочно стояли в раме и даже не расшатывались. Замок тоже не поддавался. Отмычки соскальзывали и гнулись. Тогда злоумышленники выкрутили лампочку, освещавшую порог, и нажали на звонок. Через минуту послышался глухой старческий голос:

— Кто там?

— Соседи, — прохрипел Грабовецкий, — ваш пес с цепи сорвался и с моим грызется, а я ничего не могу сделать.

— Вот дьявол, — выругались за дверью. Щелкнул ключ, и на крыльцо вышел седой, сгорбленный старик в пальто, наброшенном на плечи. Он, щурясь, пытался разглядеть ночных посетителей. Вожак схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот и потащил в дом. Коц обогнал их, ворвался в спальню и оглушил второго куском тяжелого многожильного кабеля.

— Где золото? — процедил сквозь зубы «Супермен» и швырнул свою жертву в кресло.

— У нас ничего нет, только деньги, там, в столе, — испуганно бормотал хозяин.

«Трупоед» взломал комод и вместе с двумя пачками гривень вывалил на стол серебряную и позолоченную посуду, кучу сувенирных монет, значков и медалей.

— Где доллары? — взревел Грабовецкий. — Говори, а то прикончу обоих. Кто младший?!

— Я.

— Так вот, считаю до трех. Если не скажешь, заколю старшего. Раз, два… три!

И неистовствующий главарь после короткой зловещей паузы воткнул нож в сердце старика, лежащего на кровати, так и не пришедшего в себя. Брызнула кровь, орошая белую простыню расползающимися алыми пятнами.

— Видал?! — как волк, оскалился живодер, размахивая окровавленным ножом перед носом живого свидетеля. — Говори, не то тебя подрежу! Раз, два…

— Там, там, в комнате, за ковром, — пролепетал несчастный и потерял сознание.

В потайном сейфе, вмурованном в стену, похитители нашли все, на что рассчитывали.

Быстро упаковали ценности в два небольших саквояжа. Сели на дорогу.

— Теперь твоя очередь, «Бодьо», — выдохнул Грабовецкий, — мочи второго.

— Зачем? Ты что? Я не смогу.

— Сможешь. А если нет, то я тебе горло перережу!

«Супермен» вскочил, прижал напарника коленом к стулу и приставил нож к горлу.

— Хорошо, хорошо, — прошипел Коц. Вобрал в себя побольше воздуха, стиснул дрожащими руками длинную заточку и пошел на деда. Старый, видимо, уже рехнулся. На его лице блуждала глупая улыбка, сам он полулежал в кресле, судорожно дергая ногами. «Трупоед» проткнул его насквозь, выдернул окровавленную пику, поспешно вытер о скатерть и, задыхаясь от собственной мерзости, направился к выходу.

— Стой, не спеши. Еще этого.

— Зачем?!

— Надо!

И он еще несколько раз проколол обоих хозяев, скрепляя кровью обет преданности и молчания. После хладнокровно замели следы: стерли отпечатки пальцев, плотно закрыли все двери. Во дворе, в кустах, зарыли собаку и на спрятанном неподалеку стареньком «Запорожце» смотались в село к дальним родственникам Коца, где и спрятали награбленное.

Валюту разделили поровну и замерли на запасных квартирах. Грабовецкий махнул в Одессу к друзьям по мореходке, а «Трупоед» остался на месте сторожить «кассу».

— Смотри мне, совок, — пригрозил на прощание «Супермен», — хоть одно слово кому-то, убью. Из-под земли достану…

* * *

О зверском убийстве братьев Косицких в управлении уголовного розыска стало известно лишь через трое суток. Уже на следующий день в дом вернулась супруга одного из погибших, но увиденного не перенесла. Тут же потеряла сознание и, не приходя в чувство, отдала Богу душу. Не выдержало больное сердце. Только через неделю всполошились родственники и сообщили в милицию.

Начальник опертруппы полковник Витрук осмотрел каждый сантиметр места преступления. Напряженно работали эксперты, сотрудники информационного центра. И хотя существенных улик не появилось, Витрук весьма твердо и определенно заявил:

— На такое способны немногие. Это почерк бывалых рецидивистов.

В число подозреваемых Грабовецкий попал одним из первых. Его хорошо помнили и знали местные розыскники. Тем более, все сходилось. Он и его друг по колонии вместе вышли на свободу, искали «дело» и пропали из города в ночь убийства. Выводы напрашивались сами собой.

Машина их поиска завертелась. Сперва оперативники вышли на Коца. Мелкий недоумок не вынес происшедшего. Он ежедневно пил, буянил и все расспрашивал собутыльников о том, что бывает за убийство по принуждению.

— Все одно «вышка», — наставлял его родной дядька, имеющий три судимости за кражи колхозной собственности. — За два трупа меньше не дадут. Прячься. И как можно быстрее.

— Но куда?

— Куда, куда, хоть на край света, а лучше всего в тюрьму. Там не найдут, потому что искать не будут.

И тот без особых раздумий согласился, тем более, что ничего другого придумать не мог. А страх перед милицией и «Суперменом» возрастал ежедневно. В итоге решился на следующее. Поймал поздним вечером знакомую вдовицу, потискал у калитки, попугал своим оголенным мужским достоинством и отпустил, имитируя попытку изнасилования. Сработал хорошо, ибо уже на второй день был доставлен в камеру временного содержания райотдела милиции, а немного погодя — в СИЗО УВД области. Правда, не учел, что эта старая, как уголовный мир, уловка известна даже начинающим милиционерам.

На первом же допросе, который проводил следователь по особо важным делам УВД двухметровый Леонид Зуйко, Коц не выдержал и раскололся. Убитый страхом содеянного, перебирая дрожащими пальцами фотографии изувеченных трупов, заикаясь и кашляя, лепетал одно и то же:

— Это не я, это не я, это не я…

— А кто?! — Зуйко грохнул тяжелым кулаком по столу следственного кабинета, выбив из щелей тучу пыли, мусора и хлебных крошек.

— Грабовецкий, — неожиданно для себя произнес Коц, закрывая лицо руками.

* * *

«Супермена» брали среди бела дня, на Дерибасовской, в массажном кабинете самого модного в городе салона красоты. Полураздетому и полудремлющему, лежащему на животе свели на спине руки и защелкнули наручники. Окольцованный бугай взревел, разбросал по углам группу захвата и выбил ногой окно. Его скосил выстрел из газового пистолета. На него дружно навалились пять человек, прижали к полу, нацепили наручники на ноги и вынесли в машину, милицейский «рафик» завыл сиреной и под эскортом двух «Волг» ГАИ выскочил из города на трассу Одесса — Брест…

Следствие по уголовному делу № 064 об убийстве братьев Косицких длилось шесть месяцев. В итоге и Грабовецкого и Коца областной суд приговорил к исключительной мере наказания — расстрелу. А всего в одиночных камерах смертников злоумышленники провели более года. И тот и другой сразу после суда писали непосредственно президенту прошения о помиловании. Особенно изощренно и тонко выкручивался главный убийца. В «помиловке» вспомнил все имена и фамилии своих учителей и преподавателей, которые отмечали его талант и способности к познанию наук и жизни. Тут же взывал к Богу, вопрошая: «Разве может такой человек, как я, убивать несчастных стариков?» Цитировал Толстого, Достоевского, Гоголя, убеждал, что это преступление — дело рук исключительно такого психопата и недоумка, как Богдан Коц.

Однажды к нему в камеру напросился корреспондент областной газеты Геннадий Кирпичов. Будучи эмоциональной, настырной и самовлюбленной личностью, сумел добиться разрешения у начальника УВД на интервью со смертником, предвкушая интересный «читабельный» материал на целую страницу. Однако его творческим надеждам не суждено было сбыться. «Супермен» решительно отказал журналисту:

— Вы не имеете права без моего согласия делать снимки и писать обо мне, ибо нарушаете декларацию прав человека!

— А вы, убивая, ее не нарушали?

— Откуда ты, вшивый бумагомаратель, знаешь, кто убил и как? Ты еще дела моего не читал, а уже готов делать выводы! Хочешь красочно описать, как я мучусь и страдаю в ожидании казни?

— Ну, как и о чем писать, это уже мое дело, — попробовал возразить Кирпичов и окончательно разрушил не начатую беседу.

— Что?! — заорал осужденный, окруженный плотным кольцом из четырех контролеров и начальника СИЗО. — Ты знаешь, о чем писать?! Да ничего ты не знаешь! Посиди со мной пару деньков в ожидании смерти, тогда сразу поймешь, что такое жизнь рядом с виселицей. А еще лучше, убирайся к чертовой матери из моей камеры и не погань ее своими глупыми расспросами!

Выйдя на улицу, Кирпичов жадно хватал ртом воздух, а левой рукой массажировал грудь в области сердца. Виновато улыбаясь за доставленные хлопоты, обратился к начальнику:

— Душно у вас как-то и работа тяжелая. Я б не смог.

— Да мы тоже не выдерживаем, — согласился подполковник Нечай, — просто деваться некуда, служба такая.

* * *

За все следствие Грабовецкий так и не признал себя виновным. И самое худшее, не выдал тайника с награбленным, чем ставил сотрудников милиции и прокуратуры в крайне неудобное положение. Или, как принято говорить, в безрезультатный процесс.

Поэтому особое внимание уделялось Коцу, который вел себя и проще и спокойнее. А после того, как майор Зуйко дал ему прослушать магнитофонную запись с обвинениями «Супермена» в его адрес, совсем сник и почти не запирался. Рассказал о содержимом тайника и о примерном месте его захоронения. Только от вопроса «где именно спрятаны ценности?» все еще уклонялся. Боялся продешевить. Оставаясь опытным зеком, он не переставал торговаться за столь ценную информацию. Просил чаю, требовал сигарет, свиданий с родственниками и, конечно же, просил содействия в сохранении жизни.

Поскольку найти тайник было самым важным для следователей, допускались все методы, ведущие к этой цели. И вот тот же Зуйко после длительных и бесполезных уговоров решился на крайнюю меру. На очередном допросе показал Коцу отпечатанное, готовое к отправке в отдел по вопросам помилования администрации Президента Украины ходатайство, в котором следователь по особо важным делам УВД области просил помиловать Б. Коца за содействие в раскрытии тяжкого преступления.

— Смотри, — убеждал майор милиции, — я прямо сейчас, на твоих глазах, подпишу и запечатаю это письмо, если ты укажешь, где спрятаны драгоценности.

— А гарантии? — не поверил Коц.

— Ты получишь пятнадцать лет и будешь живым примером, как мы спасаем тех, кто помогает следствию. Это нам нужно больше, чем тебе. Понял?

— Понял.

Смертник окончательно уступил и дал нужные показания. Выложил все начистоту и полностью. Оперативная группа сразу же выехала на поиски клада и без особого труда нашла его содержимое. Золота и камней набралось на сто тысяч долларов.

А Грабовецкий тем временем очумело топтался в узкой камере, прекрасно понимая, что помиловать могут только одного из них, поэтому тщательно пытался узнать хоть что-нибудь о своем подельщике. Задавал наводящие вопросы, при первой же возможности заводил длинные дискуссии с офицерами и контролерами о призрачных шансах выжить, избежав расстрела. Правда, сочувствия он ни у кого не вызывал. Самоуверенный и наглый узник получал от окружающих лишь то, что заслужил. И более того.

Старший прапорщик Щербак, крутой и ехидный контролер СИЗО, разыграл у его камеры душераздирающую сценку.

— Ну что, — полушепотом, но так, чтобы слышал Грабовецкий, завел разговор с корпусным, — хана ему, отказ пришел.

— Когда?

— Позавчера. Я сам у начальника на столе видел.

— А-а-а, так это завтра ему «вышка». Я-то думаю, чего он на довольствии сегодня последний день стоит.

— Утром я его и прикончу. Как раз моя очередь подошла. Ох, люблю это дело!

Щербак самодовольно крякнул и потер ладони.

У Грабовецкого хватило ума, чтобы раскусить дешевый розыгрыш, однако нервная дрожь с холодным потом прошибла все тело. Мысли о приближающейся смерти ни на секунду не покидали его сознания, рождая кошмарные сны и видения.

Вскоре, как и ожидалось, Коца помиловали. Ему заменили расстрел длительным тюремным заключением и отправили на этап к месту исполнения наказания. Это известие, добытое окольными путями, окончательно добило Грабовецкого. Потеряв последнюю надежду, он на глазах высыхал, горбился и кашлял, как столетний дед. Все человеческое в нем отмирало, начиная с памяти и логики суждений, остались лишь животные инстинкты и потребности.

Об отказе в помиловании в последней инстанции, адресуемый лично начальнику следственного изолятора, естественно, смертнику не сообщается. Никто и никогда не желает спровоцировать самоубийство, которое в подобном учреждении всегда расценивается как чрезвычайное происшествие со всеми вытекающими последствиями.

Следуя таковым, прочно установленным традициям, дежурный помощник начальника следственного изолятора капитан внутренней службы Тихой открыл ключом висячий замок на дверной форточке одиночной камеры смертника, опустил ее и умышленно равнодушно известил «Супермена»:

— Так-с, собирайся с вещами, поедешь в Киев на пересмотр своего дела.

— А здесь нельзя?

— Конечно, нельзя. Ты что думаешь, к тебе приедет вся следственная бригада из МВД? Где ты видел, чтобы гора шла к Магомету?

— Да, вы тут врать обучены.

В окружении вооруженного конвоя Грабовецкий уныло, но твердо подошел к автозаку, испуганно огляделся, тщетно пытаясь уловить искорки сочувствия в глазах сопровождающих, и неуклюже, звеня наручниками, полез по ступенькам в так называемый «стакан», узкое место для одного зека, огражденное металлическими стенками и решетками.

В поезде он уже отказался от еды и питья, начал заговариваться, рвать на голове волосы, пытался удавиться рукавом рубашки. К последнему месту назначения, в режимный двор столичного СИЗО, его доставили получеловеком. Под руки вывели из машины, кое-как поставили на ноги. Легкий ветерок и солнце, выглянувшее из густых дождевых туч, несколько взбодрили обреченного. Он выпрямился, набрал полную грудь воздуха и застонал.

Его принимала команда отборных головорезов, грубых и незаменимых палачей, которые не гнушались своим делом. Наоборот, весомое денежное вознаграждение за каждый расстрел стимулировало их четкую и слаженную работу. Они иногда даже спорили и ругались между собой за нарушение очередности в этом редкостном производстве трупов.

— Ого! — не удержался старший прапорщик Валовой, увидав крупного Грабовецкого. — Сколько свежего мяса привезли! Будет чем собак кормить.

«Супермен» тут же, теряя рассудок, грохнулся наземь, лицом в грязь. От самоуверенного и сильного человека уже ничего не осталось.

В тот же день приговор был приведен в исполнение. Валовой прихлопнул его с одного выстрела в спину, под левую лопатку. Стрелял в полуживого, лежащего на куче опилок, в приспособленной для этого камере. Гипсовые стены поглотили треск выстрела, оставив лишь запах пороха и крови.

 

ПОЕДИНОК

Старший инструктор боевой и служебной подготовки управления внутренних дел области Васькин Андрей Егорович уже в который раз перечитывал узкие газетные полосы второй страницы «Гражданской правды». Некий специальный корреспондент Терехин взял интервью у наемного убийцы с подробными ответами на все вопросы, связанные с его редкостной работой. Васькина неимоверно возмутил этот сногсшибательный материал, он гневно чертыхался, задыхаясь от возмущения:

— Идиот! Профан! Недоросль!… Да этого корреспондента в зону лет на пять, чтобы он понял уголовный мир, его традиции и авторитеты. Такую чушь в газету и на все Содружество! С ума сойти…

— Ты опять за свое? — не удержалась от обычной воскресной дискуссии супруга. — Какой умник! Скажите пожалуйста, вот возьми сам и напиши, разъясни, что нельзя такое публиковать. А то все кругом дураки, только я самый умный. Ты еще хуже!

— Я профессионал! Я больше знаю, чем все журналисты вместе взятые. Они своими публикациями только создают проблемы, новые проблемы в борьбе с наглеющими преступниками. И я это докажу, напишу лично главному редактору, и немедленно…

В тот длинный, тягостный выходной капитан внутренней службы сдержал данное слово и, охваченный необычным творческим возбуждением, сочинил прямое и резкое послание. Из нескольких черновых вариантов родилось буквально следующее:

«Уважаемый господин редактор/

А. Васькин, капитан внутренней службы».

В статье „Исполнитель“ от второго августа сего года Ваш корреспондент не просто познакомил читателей с наемным убийцей, не только интервьюирует его о делах и чувствах, но, сам того не ведая, создает чудовищную рекламу для подобного рода преступлений.

Страдая вышколенным недомыслием, Вы создали супермодель убийцы по заказу, к подражанию которой потянется длинная череда безусых юношей и взбалмошных девиц. Этой публикацией Вы породили монстра, ввели его в подсознание миллионов соотечественников, приняли непосредственное участие в подготовке очередных покушений и убийств.

Вы явно и зримо нарисовали преуспевающего подлеца, этакого супермена-потрошителя, показали изощренное зло, но не в камере смертника и не в колонии особого режима, а на свободе, в деле. Прибыльном и перспективном.

Рекламируя отъявленное душегубство, газета его стократ умножила, посеяла и уже, повторяю — уже, взрастила!

За три года службы в зоне особого режима я познал многих убийц, беседовал с ними и даже рассуждал о жизни и смерти. Могу заверить, в местах лишения свободы все они выглядят затравленными зверьми, людьми без будущего и прошлого. И заслуживают только исключительной меры наказания, то есть расстрела, либо длинного, изнурительного срока, отбирающего все силы и здоровье. Такими их можно и нужно показывать обществу, даже по телевидению, ибо это разлагающееся зло в своем самоуничтожении. Но культивировать убийство тиражом в несколько миллионов экземпляров — это тоже преступление. И Вы в нем приняли непосредственное участие. И будете его жертвами. Если еще не стали.

* * *

Всего через месяц с небольшим эту эмоциональную реплику без каких бы то ни было правок и сокращений, к неописуемому восторгу автора, опубликовала та же «Правда» в разделе «Переписка с сердитым читателем», положив начало довольно неожиданной и запутанной криминальной истории.

Андрей Егорович, еще только отправляя свое грозное послание, где-то уже интуитивно чувствовал, что ступает на тропу войны с жестоким и наглым противником. Так и случилось. Он не ошибся, ибо спустя некоторое время получил краткую и жуткую угрозу, не лишенную, однако, юмора и сарказма.

«Ваше превосходительство!

Иван Меткий»

Господин капитан!

Дорогой мент!

В первых строках своего письма спешу сообщить, что Вы оскорбили меня. Мне не понравился Ваш тон, стиль и упреки. Я до глубины души обижен, возмущен и хочу отомстить. Тем не менее, хотел бы знать, что подтолкнуло Вас под прицел моего пистолета? Глупость или смелость? Впрочем, мне все равно, кого убивать. И дурак и умник одинаково лишние в текущей скорбной действительности. Хотя, признаюсь, мне больше импонируют достойные противники.

Короче, считаю своим кровным делом поставить в известность, что застрелю тебя, козел вонючий, днем, с третьего выстрела в спину, под левую лопатку. Защищайся, если сможешь.

Я не против публикации этого уведомления. Сам понимаешь, реклама— дело прибыльное.

С глубочайшим почтением, Ваш

покорный слуга, убийца по заказу

Все это было написано ровным, красивым почерком без единой ошибки, на белом стандартном листке бумаги. Васькин еще и еще раз перечитывал полученное письмо, проваливаясь в общем-то не свойственное ему замешательство. Из хаоса чувств выделялась только одна бессвязная мысль: «Вот так влип…»

Беззвучно шевелил губами, повторяя про себя одни и те же слова. Больше всего пугал конверт с точным адресом места назначения. Жирный, расплывшийся штемпель указывал на 302-е московское городское отделение связи, откуда и прибыло это роковое послание.

— Как он узнал твой адрес? — не своим голосом спросила жена, заглядывая через плечо.

— Черт его знает, наверное, в редакции дали. Он же их автор, герой дня, человек года.

— Что же теперь будет?

— Да что-что, кино будет. Американский боевик, выстрелы, лужа крови, плачущая вдова, пышные похороны, траурные речи. Потом поминки и очень уважительные и длинные тосты. Главное, чтобы ты не подкачала. Платочек держи все время у глаз и не забывай повторять, какой я был в жизни любящий и терпеливый. А теперь отстань, пожалуйста, я хочу побыть один.

— Ты и так всегда один со своими глупыми шуточками, а мне теперь что делать? Ты всегда только о себе думаешь! — заголосила жена и выбежала в кухню, хлопнув дверью.

Андрей стиснул зубы, закрыл глаза, откинул голову на спинку кресла. Задумался. В растревоженном сознании пробежала вся его жизнь, представ ничтожно краткой и незначительной. Детский сад, средняя школа № 9, армия, Афганистан, училище МВС, служба в органах.

«Что я успел в свои тридцать пять? Жениться, получить квартиру, дослужиться до капитана. Ну а дальше? До половины земного срока не дотянул, вроде и не жил. Неужели все, неужели финиш? Ведь убьет, как пить дать убьет» — сверлили скорбные мысли.

Васькину вдруг стало удивительно жалко самого себя. Он представил в гробу свое простреленное тело, не потерявшее интереса к утехам жизни, и съежился.

Нелепые сравнения не покидали всю бессонную ночь. Сперва не мог заснуть сам, затем будила жена, которая вздрагивала, ворочалась и плакала до самого утра.

На следующий день капитан УВД доложил рапортом о полученной депеше начальнику своего отдела, а тот, не мешкая, передал все это в управление уголовного розыска.

Оперативники и эксперты долго мусолили конверт и письмо, советовались между собой, беседовали с заявителем.

— Ты не волнуйся, — успокаивал его начальник Липин, — мы тебя охранять будем, пост у дома выставим.

— На всю жизнь, что ли? — попытался улыбнуться Васькин. — Это ни к чему. Он будет ждать подходящего момента и ровно столько, сколько ему захочется.

— А мы будем ждать его.

— Да не надо. Я уже бывал под пулями и днем и ночью, даже убивать доводилось, воевал все-таки.

— Знаю-знаю, в Афгане ты достойно сражался, медаль «За отвагу» получил. Молодец.

— Куда больше, еще героем назовите.

— Не заводись, Андрей, и не обижайся, это наше общее дело. Или нет?

— Да все правильно, Сергей Иванович, к чему уговоры. Я принимаю его вызов. И не от избытка смелости, просто деваться-то некуда.

* * *

Прошло три месяца. Жизнь у Васькина потекла по особым законам. Уже не мешал табельный пистолет под мышкой, не тянули спину ремни, привычен стал и страх, превратившись в длинное, тягостное ожидание. Он уже смотрел на свое существование свысока и как-то сбоку. Ему даже казалось, что это уже где-то было. Увлекся Библией. Читал, перечитывал, восхищаясь ее глубиной и мудростью. Цитировал Соломона, Екклесиаста, Иова, поражая жену и знакомых знанием древней христианской философии.

— Нет, вы только послушайте: «Все произошло из праха, и все возвратится в прах», или вот это: «И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем».

Растворяясь в пророческих истинах, расслаблялся, смеряя свою жизнь с вечностью. Капитан внутренней службы уже не боялся смерти. Убеждение в личном противостоянии злу пополняло силы, рождало уверенность в правоте и нужности затеянного поединка.

Первая пуля просвистела у его головы в субботу, в девять часов утра, когда он, не спеша, позевывая, шагал в гастроном за продуктами. Сбила мохнатую кроличью шапку, слегка задев волосы, и врезалась в кирпичную стену жилой девятиэтажки.

«Ни фека себе сходил за хлебом» — неожиданно вспомнился ему анекдот, в котором такую фразу произнесла голова, выкатившаяся из-под колеса трамвая.

Капитан молниеносно вычислил траекторию выстрела и рванул через дорогу к строящемуся офису. Задыхаясь от нервного шока, выбежал по ступенькам на второй этаж и как ищейка стал рыскать по будущим подсобкам и кабинетам. В одной узкой комнате не выдержал и нажал на курок, целясь в кучу мусора затемненного угла. Пришел в себя, когда выпустил всю обойму.

Впоследствии самым интересным оказалось то, что именно из окна этого помещения и был произведен одиночный выстрел. После тщательного обыска здесь нашли гильзу от мелкокалиберного патрона. Кто-то очень умело и прицельно стрелял из пистолета Марголина. Но это все, что удалось определить экспертам.

— Покушался, как минимум, перворазрядник, — резюмировал Липин, — с тридцати метров в самый центр шапки. Мог убить, но только попугал. Редкостный экземпляр, играет в кошки-мышки, как циркач. Одно непонятно, почему пользуется мелкашкой? И почему не выбросил оружие? Это на профессионала не похоже. Ну ладно, посмотрим, посмотрим. Теперь, по идее, должен дать о себе весточку. Жди письма, Егорыч.

— Или вторую пулю, — вздохнул Андрей и нервно засмеялся.

* * *

Полковник почти не ошибся. Ровно через неделю, поздним вечером, «охотник» позвонил своей жертве.

— Алло, это Васькин?

— Я.

— Жить хочешь?

— Хочу.

— Тогда не натягивай шапку на глаза, а то, чего доброго, вторая пуля станет последней. Мне это неинтересно, да и тебе ни к чему.

— Ты мразь и подонок! Из-за угла стреляют только трусы!

— Нет, так стреляют наемные убийцы.

— Ты меня убьешь, но рано или поздно захлебнешься чужой кровью!

— Это вряд ли, до скорой встречи, герой.

Связь оборвалась через двадцать секунд. Удалось выяснить лишь то, что снайпер звонил из Москвы и записать на пленку этот короткий, лихой диалог.

Однако Липин заметно оживился. Десятки раз прокручивал запись, вслушиваясь в голос таинственного преступника.

— Все-таки псих и шизофреник, — размышлял он, — говорит быстро, буквы глотает. И голос дрожит. Блефует, боится не меньше того, кого пугает.

В информационный центр МВД опять полетели запросы о некоем «спортсмене», как условно назвали охотника за капитаном УВД. Медленно и упорно собиралось все, имеющее отношение к одинокому маньяку. Досье заметно распухло, вмещая множество сведений о кражах мелкокалиберного оружия за последних два года и широкий круг подозреваемых лиц, имеющих стрелковые достижения.

* * *

Прошло еще несколько месяцев. У Васькина добавилась седина на висках и напрочь пропал сон.

Только родедорм и тазепам позволяли отключиться от кошмарно-назойливых мыслей. Особо мучил голос убийцы. Измененный, приглушенный, но чем-то и кого-то напоминающий. Андрей улавливал в нем до боли знакомые нотки, прокалывающие ноющее сердце, раздирающие его на части под аккомпанемент легкой, мажорной музыки в исполнении дерзкого и талантливого музыканта.

И вот как-то под утро ему приснился странный сон. Он уныло брел по городскому кладбищу под тягостные звуки похоронного марша к могиле своего отца и матери. Его конвоировал щуплый подросток в темно-синем спортивном костюме с автоматом Калашникова на груди. Подошли к памятнику. Андрей перекрестился и рядом с семейным захоронением начал копать яму. Лопата удивительно легко входила вглубь и отбрасывала в сторону черную, как сажа, землю.

«Куда я спешу?» — ловил себя на мысли Васькин, но лопата не подчинялась. Как экскаватор, быстро и мощно выгребала землю, углубляя могилу.

— Хватит, — остановил его конвоир, — ложись в яму.

— А гроб?

— Собаке собачья смерть, — процедил палач и нажал на курок.

Из ствола вырвалось пламя и дым, выедающий глаза, проникающий в рот и ноздри…

В холодном поту Андрей вскочил с кровати, задыхаясь от кашля.

— Ты чего? — испугалась жена.

— Это он, я узнал его, это он звонил и стрелял! — выкрикивал взъерошенный супруг, мотаясь по комнате. — Я его во сне видел и слышал, как тебя, это его голос!

— Кого его?

— Да этого, как его, Кочкина! Помнишь?…

* * *

Эта старая банальная история больше смахивала на сентиментальную мелодраму извечного любовного треугольника. Так вот, в 10-Б классе скромный и застенчивый Павлик Кочкин влюбился в красивую и высокомерную Клавдию Каменеву, а ей нравился рослый и задиристый Андрей. Васькин тоже был к ней неравнодушен, хотя и признать себя по уши влюбленным не мог. Так себе, приударял за одноклассницей, как и за другими девушками, кои души в нем не чаяли. А прилежного и аккуратного Павлика Клавдия использовала, дабы раззадорить самовлюбленного Андрея. И ее кокетство не раз достигало поставленной цели.

Однажды после школьного танцевального вечера, где Каменева пылко прижималась к Кочкину, пригласив его на последнее дамское танго, Васькин ревниво вскипел и решил проучить своего хилого конкурента.

Павлик провел Клавдию домой, долго и нежно прощался, держа ее руку в своей, и даже неумело поцеловал в щечку. Девушка капризно прыснула и скрылась в подъезде, но не убежала домой, а прилипла к стеклу входных дверей, с восторгом наблюдая за спором своих поклонников.

— Ты что это, стрючок, мою подругу обижаешь? — съехидничал Андрей, загораживая Павлику дорогу.

— Это моя девушка, — тихо, но твердо ответил тот.

— Что? Твоя телка, говоришь? Да она же выше тебя в два раза и шире в четыре! Клоп ты несуразный!

Кочкин, не желая ввязываться в неравную драку, молча оттолкнул соперника и хотел рвануть прочь, но зацепился за подставленную ногу и растянулся на асфальте.

— Куда же ты от своей возлюбленной? — гоготал обидчик. — А защищать ее кто будет?

У Павлика слетели очки, он шарил руками вокруг себя, пытаясь нащупать оправу. Васькин первым увидел ее и раздробил подошвой. Стекло хрустнуло и заскрежетало, издавая душераздирающий скрип.

Кочкин медленно встал, отряхнул пыль с почерневшей белой рубашки и отутюженных брюк, поднял голову и неожиданно встретился взглядом с Каменевой, наблюдавшей за этой сценой. Ему показалось, что она улыбается и даже смеется над его неуклюжей слабосильностью.

После такого случая Клавдия начала избегать Павлика и встречалась только с Андреем. Впечатлительный и легко ранимый Кочкин глубоко переживал, мучился, серьезно заболел, утопая в болотистой почве несостоявшейся любви.

И только однажды, после окончания школы, он попытался выяснить свои отношения с любимой девушкой. Собрал воедино все свои крохи смелости, однако разговора не получилось, Она сухо и холодно ответила на его наивные вопросы:

— Скажи честно, я был очень нелепым и смешным?

— Да, — хмыкнула Каменева, — ты знаешь, как в кино. Я давно так не смеялась.

— А я чуть не умер от стыда. Тебе меня совсем не жалко?

— Ну что ты, не всем же быть сильными. Ты зато умный, добрый.

— Ты не хочешь со мной больше встречаться?

— Нет.

— Никогда-никогда?

— Извини, пожалуйста, но мне почему-то нравятся грубые и сильные парни. Может, я — дура, но ничего с собой не могу поделать. Такая уж я есть.

Спустя год Клавдия вышла замуж за Андрея, и с тех пор они не встречали Кочкина. Его родители обменяли квартиру и переселились на окраину Москвы. Где-то в район Останкино.

Все это с неподдельной горечью и досадой вспомнили в то раннее утро супруги Васькины. Он не сомневался: снайпер и его одноклассник — одно и то же лицо. Она не верила и упросила мужа самому найти и встретиться с ним. Свои домыслы и решение они оставили в тайне.

* * *

Хмурым мартовским днем с грязного купейного вагона ночного поезда капитан Васькин сошел на длинный перрон Киевского вокзала Москвы. В центральном городском адресном бюро удивительно быстро нашли место жительства Кочкина Павла Алексеевича. В его квартире, как и ожидалось, был телефон.

Дребезжащий старческий голос сбивчиво, но мягко и доброжелательно поведал все, что интересовало школьного друга.

— Павлик? Он на работе. А из одноклассников ему еще никто не звонил. Вы, кажется, первый. Все его забыли почему-то. Я его тетя и люблю больше, чем себя. А он все сам живет, ни жены, ни детей. Никто ему не нравится, никто не подходит. Говорит, только одну любил, еще в школе, Клавдией звали, может, помните, была такая видная девица. А она ему изменила, за другого замуж вышла. Вот тогда Павлик чуть газом не отравился. Слава Богу, соседи услышали запах и спасли, еле откачали. Бедный столько перемучился, столько переболел, аж вспоминать страшно. Он очень честный и обидчивый, потому что верный. Измены простить не может, вот и страдает, бедный…

Андрей поблагодарил собеседницу, пожелал ей крепкого здоровья и почему-то долго-долго извинялся за беспокойство. В длинной, суетной толпе спустился в метро. Собираясь с мыслями, прислонился плечом к газетному киоску, пропуская грохочущие разноцветные поезда. Настроения не было, возникали и уходили самые скверные чувства и желания. Казалось, кто-то перековырнул его душу и просеял. Все доброе ушло, а злые пороки остались и прыгали в решете, как мусор из муки второго сорта. Вдруг начал мешать и больно царапать пистолет под мышкой, да и сам себе впервые в жизни показался смешным и лишним.

Подозреваемый в попытке убийства стоял за прилавком магазина «Спорттовары» в отделе настольных игр, мячей, клюшек и прочего снаряжения.

— Привет, Кочкин, — как-то резко произнес капитан и протянул руку.

Павел, такой же маленький, щуплый и светлоглазый, вздрогнул, заметно сник, но крепко сжал его ладонь.

— Здравствуй, Васькин.

Отошли в сторону, настороженно рассматривая друг друга. Павлик удивительно быстро пришел в себя. Ни испуга, ни растерянности, даже подавленности в его глазах Андрей уже не замечал. Скорее, каким-то детским любопытством и наивностью светилось лицо «кровожадного» охотника.

— Ты зачем мне прострелил шапку?

— Извини, я тебе новую куплю. Понимаешь, я — психопат, и пока не сделал тебе больно, не мог успокоиться. Долго себя сдерживал, пытался все забыть, и вдруг твое письмо в газете спровоцировало все мои обиды. Вот я и вернул долг. Если можешь — прости, если нет — я готов дать показания.

Васькин нахмурил брови и молчал, не зная, что говорить и что делать.

— Каменева с тобой живет? — прервал паузу Павел.

— Да.

— У вас есть дети?

— Нет, она все еще фигуру оберегает.

— Обо мне вспоминает?

— Да, часто, — соврал Андрей, — чуть что, сразу «какая я дура, меня Павлик любил, а я за тебя замуж вышла».

— Правда?

Лицо Кочкина покраснело и расплылось в улыбке, покрывшись множеством мелких морщин.

Они еще долго беседовали в магазине, на улице, в кафе, вспомнив все, что их связывало в детстве, но не соединило в зрелой жизни. Павел не хитрил и не лукавил, еще раз сознался, что писал, звонил и стрелял, желая отомстить за унижения. Поведал о своем тоскливом одиночестве. Провел одноклассника к вокзалу, купил билет. Прощались как старые друзья, даже со слезами.

— Ты знаешь, — откровенничал Васькин, — у меня тоже настоящего друга нет. Все так, по надобности или по службе.

— Но у тебя есть Клавдия.

— Господи, да неужели ты ее до сих пор идеализируешь? Она же истеричка и скандалистка, настоящая ведьма, хоть и моя жена.

— Да нет, я все понимаю, но ничего с собой не могу сделать. Это болезнь, у меня на этой почве галлюцинации. Куда ни посмотрю, вижу ее лицо с насмешливой улыбкой.

— Чего ж ты в нее не стрелял?

— В нее не смог, ее жалко. И тебя я не мог убить. У меня первый разряд. Из Марголина все пули в десятку вкладываю.

Расставаясь, обнялись.

— Так ты прощаешь меня? — спросил Павел, глотая слезы.

— Прощаю. А ты меня?

Кочкин прижался к широкой груди Васькина и зарыдал. Его руки судорожно сжались в кулаки, тело вздрагивало и дрожало.

«Вот псих, — подумал Андрей, — но честный и добрый. Лучше меня, намного лучше».

 

НЕПОСТИЖИМОСТЬ ПРОВИДЕНИЯ

Трудно поверить в порядочность человека. Слишком кратковременно его пребывание на белом свете, слишком подвержен он страху смерти, порождающему суету и корысть.

Крайне сомнительна и справедливость правоохранительных чиновников, довлеющих рассудком к топору, а телом — к своей рубашке, именуемой мундиром.

Не убеждает и сила законов. Больно уж тесны их рамки для широкого разнообразия жизни, больно уж крепка над ними власть консервативного эгоизма, больно уж прямолинейны они для изворотливой и коварной преступной среды.

Скудное и злонравное бытие не устает подтверждать, что все в нашем мире подвержено хаосу непостижимого провидения и безысходности. Таинственные силы добра и зла как смерчи носятся по широкому полю естества и сознания в запальчивых, воинственных поисках своих друзей и врагов. Их фатальная неотвратимость покрыта мраком страха и недомыслия, хотя на самом деле проста и примитивна.

Всесильная природная необходимость только подталкивает представителей одного вида пороков к покушению на жизнь и благополучие себе подобных. И глупец расправляется с глупцом, завистник гибнет от завистника, вор уничтожает вора, утверждая торжество дикой социальной справедливости.

* * *

Доктор исторических и кандидат философских наук Мельник Иван Федорович, еще будучи аспирантом, приучился брать взятки, ну а достигнув звания профессора государственного университета, уже их требовал, ибо не мог без подаяний пополнять свою интеллектуальную и физическую мощь да чувство уверенности в обеспеченности завтрашнего дня. Чаще брал особо ценными подарками за содействие робкому подрастающему поколению в оценке его невежества по таким глубоким и необъятным предметам, как история и обществоведение.

Ведь брать было у кого. Экзальтированные мамочки и папочки, ради своего престижа, как в былые, так и в нынешние времена, всегда готовы по самому тонкому намеку лечь костьми, вручить самый дорогостоящий и редкостный презент, лишь бы протолкнуть любимое чадо на путь должностей и званий. Иван Федорович всегда помогал таким устремлениям и внушал свою признательность щедрым родителям, восклицая:

— Хорошо! Очень хорошо! Отлично! Сразу чувствуется единство школы и семьи!..

В отношении абитуриентов без роду и племени проявлял незаурядную принципиальность, защищая науку от недорослей и невежд:

— Это вам, молодой человек, политология, а не русские народные сказки!… У тебя, доченька, не знания, а видимость знаний!… Э-э-э, батенька, да ты, я вижу, хочешь убедить меня в том, чего сам не понимаешь!…

И так далее и тому подобное. Его нравственные устои настолько поизносились, что представляли собой некое жадное, плотоядное существо. Собственный трехэтажный дом, фешенебельная дача, машина, куча золота и валюты не успокаивали, а еще более будили в нем страсть к новым приобретениям. Даже публикации в научных журналах, составленные способными ассистентами, не так будоражили душу и бодрили дряхлеющее профессорское тело, как антикварные статуэтки, серебряные и золотые монеты, импортные тряпки и обувь.

Несмотря на это, никаких конфликтов с представителями милиции и прокуратуры у него не было. Ибо их детей он тоже всячески поддерживал и подталкивал повыше к звездам. Причем абсолютно бескорыстно. Да и доказать его поборы не представлялось возможным. Мельник был крайне осторожным взяточником, тонким психологом, наделенным глубокой интуицией и артистизмом. Всегда безошибочно определял, у кого стоит взять, что и сколько.

Его друг и соратник по научно-педагогической практике, кандидат исторических наук, доцент Пивень Петр Петрович, представлял собой крайнюю противоположность тучному, педантичному и сдержанному Мельнику. Высокий, симпатичный с виду, безалаберный и темпераментный по существу. Единственное, что их сближало и влекло друг к другу, — неуемная жадность и зависть. Они часто засиживались в укромном местечке, распивали маленькими рюмочками коньяк, закусывая лимонными ломтиками, и вели неторопливую беседу о том, что есть жизнь и как ее следует реализовать в рамках единства и борьбы противоположностей.

Но если Иван Федорович только накапливал и любовался своими запасами, то Петр Петрович все тратил. Чаще — на женщин, коих любил страстно и безрассудно. Своей очередной зазнобушке Аллочке Гоцкой снял однокомнатную квартиру в соседней пятиэтажке, что позволяло вести довольно активный и разнообразный образ жизни. Обедал дома, а ужинал у любовницы, или наоборот.

В свои сорок шесть лет он оставался крепким и настойчивым мужчиной, хотя и неописуемо рассеянным. Бывало, молоко, которое просила купить жена, приносил любовнице, а бананы — страсть Аллочки — вручал удивленной супруге.

Однажды невообразимо поразил и тещу. Как-то вбежал в квартиру Гоцкой и выпалил скороговоркой:

— Собирайся, дорогая, едем на день рождения.

— К кому? — радостно взвизгнула Аллочка.

— Быстро собирайся! У подъезда — такси, мы опаздываем!

Подруга спешно нацепила свои лучшие украшения и как белка прыгнула на заднее сидение бежевой «Волги».

— Так к кому мы едем?

— Да к этой, как ее… Ай, скоро увидишь.

Алла капризно надула губки, вынула косметичку и занялась своим обычным делом.

— Поздравляю вас, Галина Павловна, с днем рождения, желаю много радости, терпения, мудрости и добра!

Петр Петрович поцеловал тещу в руку и вручил пышный букет роз.

— Галина Михайловна, — поправила та своего рассеянного зятя, расплылась в улыбке, но тут же и сконфузилась, увидав за его спиной расфуфыренную девицу.

— А это кто? — процедила на ухо Пивню.

— Это?… — доцент внимательно осмотрел Гоцкую, вроде впервые увидел, проваливаясь в секундное замешательство. Но через мгновение, нисколько не смущаясь, твердо заявил:

— А это моя аспирантка, кстати, очень талантливая и умелая.

— А где Катя?

— Супруга сейчас будет.

Нежно погладил по спине тещу, ущипнул любовницу, усадил за стол и срочным порядком вызвал жену.

— Понимаешь, Катя, — озабоченно хрипел в телефонную трубку, — я уже у твоей мамочки. Меня случайно ректор по дороге подбросил. Я ему не мог отказать, мы в машине продолжали дискуссию о нашей совместной диссертации. Короче, вызывай такси, мы ждем тебя.

Он все умел, у него все получалось, и все сходило с рук.

А профессор Мельник тем временем осмотрительно и цепко, как бы нехотя, на зависть Пивню, приобретал все новые капиталы в разгар «уборочной» вузовской страды. Шли приемные и выпускные экзамены. Иван Федорович командировался в город Луцк председателем государственной комиссии на пятый курс филологического факультета заочного обучения местного пединститута. Это считалось и было на самом деле наиболее прибыльным местом контрольно-стяжательного пьедестала. Заочники всегда охотно меняли по выгодному бартеру оценки на подарки.

И Иван Федорович прямо с вокзала с головой окунулся в активную, бурную деятельность по заранее составленному плану. Наспех переговорив с членами комиссии, пожелал встретиться с активом курса.

Пришла староста и несколько наиболее заводных организаторов по части обедов, ужинов и танцев, имеющих, естественно, больше средств, чем знаний.

— Так-с, мои дорогие, — тепло, по-дружески начал Иван Федорович, — вот и подошли вы к самому важному рубежу в своей жизни. У вас праздник. Вы имеете возможность продемонстрировать знания, которые приобрели за годы учебы. Но не советую превращать этот праздник в непробудную пьянку и гульбу. Люди вашего круга всегда оказываются большими охотниками поразвлечься на государственных экзаменах. Позволяют себе прямо-таки невообразимые вещи. Один из моих преподавателей по кафедре вчера прибыл из Донецка. Рассказывает, что студенты подсунули ему на прощание чемодан, полный бутылок армянского коньяка. Ну куда это годится? Я понимаю, торжества такого рода не обходятся без игривости нравов с обеих сторон, но нельзя же терять чувство меры…

Оставив свои точные гостиничные координаты и пообещав консультации в любое время дня и ночи, профессор любезно распрощался с активистами. А они уже знали, что делать и как. Спешным порядком собирали с носа по сто тысяч на сервисное обслуживание по самому высокому классу.

Мельника поили в лучших ресторанах города и его окрестностях, возили по живописным лесам и озерам, засыпали подарками и цветами, а жгучая вдовушка Зина укладывала в постель и рассказывала сказки Шехерезады из «Тысячи и одной ночи», только покороче, ибо Иван Федорович переходил сразу к телу и отключался.

Спустя месяц профессор уже делился со своим другом-доцентом богатыми впечатлениями, показывал содержимое, вывезенное из командировки. У Пивня от таких откровений появлялся завистливый озноб, пальцы судорожно сжимались в потные кулаки, и мучила изжога от густого немецкого пива.

— Зачем ты столько берешь? — возмущался он. — Поймают — выгонят из университета!

— Это тебя, дурака, засекут и уволят, а у меня все чисто, меня благодарят!

И как всегда бывает в таких случаях, неравномерное распределение благ и капитала, следуя известным классикам научного коммунизма, порождает только революционную ситуацию, то бишь агрессивное противостояние даже между верными соратниками и близкими людьми. К тому и шло. Петр Петрович уже не только в мечтах, но и на практике пытался изжить своего лучшего друга с белого света. Расчет был дальним и тонким. Увольнение Мельника давало ему все шансы занять место заведующего кафедрой и пожинать такие же плоды. Он долго целился и на этот раз не промахнулся. Помогла излишняя откровенность Мельника о своих успехах на Волыни.

Пивень действовал просто и наверняка. Сочинил длинную жалобу под именем одного из преподавателей, который неделю назад эмигрировал в Израиль. Указал о всех злоупотреблениях профессора, перечислив рестораны, подарки и суммы денег, собранные студентами. Описал с таким знанием дела, что администрация Президента, куда адресовалась петиция, немедленно среагировала, подключив соответствующие службы и начав дотошный разбор указанных фактов.

Такого потрясения Иван Федорович не ожидал и вынести не смог. За полгода в общем-то бесполезного, недоказуемого следствия перенес два инфаркта. Третий оказался роковым.

* * *

После пышных похорон Пивень Петр Петрович, как и ожидалось, был утвержден заведующим кафедрой со всеми вытекающими для него заманчивыми последствиями.

Высокий ранг и широкие возможности взбодрили его и подтолкнули к новым битвам за почести и наслаждения. Первую атаку без промедления он провел на интимном фронте. Ее стратегической задачей стали кадровые перестановки. Он решил заменить тридцатипятилетнюю Аллу Гоцкую двадцатидвухлетней Олечкой Битой, студенткой пятого курса, метящую в аспирантки и признающую допустимыми все средства, ведущие к поставленной цели.

Но Аллочка заартачилась. Уговоры, просьбы и разъяснения Пивня о необходимости порвать отношения и удалиться из квартиры только разжигали в ней ревность и неуступчивость.

— Ну хочешь, я выложу тебе тысячу долларов! — однажды с жару выпалил раздраженный Петр Петрович.

— Не хочу.

— Чего же ты хочешь?

— Квартиру.

— Но я же снял ее по договору на три года. Через десять месяцев ее все равно у тебя не будет!

— И тебя не будет! — отрезала Гоцкая, имея на то довольно веские основания.

Замысел покинутой женщины был крут и коварен. Убедившись, что любовника не вернуть ибо не выдержать конкуренции с молоденькими и смелыми девушками, решилась на крайнюю меру. Зарезать его или задушить. На эту мысль ее подтолкнул как нельзя более кстати подвернувшийся Николай Чибись. Бывший одноклассник Аллы, а ныне — отбывший свой второй срок в колонии строгого режима за злостное хулиганство. Фигура весьма колоритная, довольно известная в уголовном мире своим неподчинением воровским традициям и необузданной яростью по отношению к окружающим. Одних только драк с сотрудниками милиции и пенитенциарной системы у него насчитывалось более десятка, а с сокамерниками — не счесть. Он с одинаковой злобой бил своих и чужих.

Как-то из колонии-поселения, где Чибись «доматывал» свой срок, сбежали два колониста. В этот день он за рулем потрепанного «газона» возвращался в зону из города с капитаном внутренней службы Балапко. Свернули с дороги, экономя бензин, и ехали напрямик пустым ноябрьским полем. Под одной копной сена неожиданно для себя вспугнули злосчастных беглецов.

— А, босяки, вот вы где! — заорал Чибись и резко крутанул баранку в их сторону.

— Стой, задавишь! — вскрикнул Балапко.

— Задавлю! — злорадно зашипел сквозь зубы Чибись и добавил газу.

Капитан, как мог, удерживал непонятно чем разъяренного водителя, но тщетно. Пока тот одного не раздавил, а другого не сбил в канаву с болотной жижей, не успокоился.

— Ну, ты и зверь, — мычал Балапко, задыхаясь от негодования.

— А я кого хошь могу лишить жизни, — по-волчьи оскалясь, соглашался Чибись.

Один их беглецов все-таки выжил и вернулся со временем в родную колонию. Первым его встретил моторизованный палач и, криво ухмыляясь, без всякого сочувствия продолжал измываться:

— Смотри-ка, выжил, бродяга. Ну, как я тебя боднул? Здорово? Правда?..

И по выходе на свободу Чибись продолжал свое злобное противостояние всем и каждому. Однажды к нему подкатили два авторитета из местных уголовников и предложили внести свою долю в «общак», своего рода кассу взаимопомощи для мелких и крупных рецидивистов. Он наотрез отказался. Тогда ему предложили материальную помощь в организации нового дела. Но и это его не устроило. А когда строго указали на недопустимость нарушений воровских законов, он, не долго думая, схватил бутылку вина и как гранатой пригрозил поспешно ретировавшимся пижонам.

Страдающей от ревности и одиночества Гоцкой ничего не оставалось, как уступить навязчивым домогательствам грозного одноклассника. Хотя это и было для нее совсем не просто. После изысканно вежливого и слабосильного Пивня грубость и мощь Николая подавляли ее и как женщину и как личность. Приходилось уступать, терпеть выходки нового любовника, неся определенные душевные издержки.

Чибись с детства увлекался Аллой, а сейчас почувствовал своей собственностью, бережно охраняя ее интимную неприкосновенность от возможных и даже призрачных поклонников. Обычно заваливался под вечер с бутылкой водки, буханкой хлеба и рыбными консервами. В лучшем случае — с палкой колбасы. Вместе ужинали, хмелели, занимались любовью.

Гоцкая не капризничала и не кокетничала, терпеливо и безропотно несла свой крест от одного похмелья к другому. Особо утомляли ее требования диковатого ухажера театрализованных эротических представлений.

— А теперь, кошечка, разденься и потанцуй, — обычно настаивал Николай, разваливаясь на диване, — я столько лет ждал таких сцен.

Алла поначалу возмущалась, но вскоре свыклась и временами даже чувствовала бурную радость от совокупления с грубым и нахрапистым мужиком. Постепенно, правильно дозируя удовольствия с платой за них, приобрела неограниченную власть над новым любовником, вертела им как хотела. Начала с мелких, чисто имущественно-продовольственных поручений, а закончила договором о ликвидации доцента.

— Если его не уберешь, нам вместе не жить, — категорично заявила своему сожителю.

— Понимаешь, — опешил жених, — мне проще убить в драке, а так просто не хочется. Идти на «мокрое» дело от такой жизни? Ты что, с ума сошла?

— «Дела» не будет. Я все продумала. Вот мой план…

* * *

В один из зимних, морозных дней Алла позвонила в университет Петру Петровичу и томным, ласковым, не знающим отказов голосом предложила встретиться:

— Я так соскучилась за тобой, за твоим лицом и руками, забыла запах твоей кожи и волос. Не могу без тебя ни жить, ни спать.

— Приду, — тут же растаял Пивень.

Привыкший ко всеобщему уважению и услужливости со стороны прекрасного пола, подвоха не усмотрел. На этот раз не сработала его интуиция. Женщины будили в нем только безрассудную страсть и похотливость.

Позвонил домой, предупредил, что задержится. Сообщил, что намечается небольшой сабантуй по случаю дня рождения одного из преподавателей. И к сумеркам был уже в квартире Гоцкой.

Алла встретила его в легком ярко-красном халатике, застегнутом только на одну пуговицу, к тому же, выше пояса. Она порхала по квартире, превращая полы халата в широко расставленные крылья, обнажая стройные ножки и другие свои заманчивые, неотразимые прелести. При этом не уставала ворковать:

— Ты так давно ко мне не приходил. Неужели совсем разлюбил и проклял? Не хочешь видеть и слышать мой голос?

— Да что ты, просто времени сейчас нет. То лекции, то семинары, то конференции, — несвязно бормотал любовник, орошая поцелуями грудь и живот строптивой подруги.

— Подожди, не спеши, давай выпьем, — мягко отстранила его Алла.

Начали с коньяка, а закончили шампанским. Гоцкая изо всех сил старалась, чтобы этот роковой вечер получился не только трагическим, но и красивым. Пивню она позволяла все, что тот хотел, и сама награждала его самыми изощренными ласками. В последний бокал вина подсыпала немного снотворного, и Петр Петрович быстро уснул.

Ровно в двадцать четыре часа, как и условились, пришел Чибись. Остервенело осмотрелся и заиграл желваками.

— У-у-у, стерва, ты все-таки с ним переспала!

— Заткнись и делай свое дело.

Чибись зло выругался, но ударить женщину не посмел. Вынул из кармана измельченную упаковку мепробомата, размешал в стакане с вином и, приподняв голову Пивня, влил в него. Тот что-то замычал спросонья, однако проглотил без особого сопротивления.

Подельщики выждали несколько часов, затем одели доцента и оттащили к двери. Чибись взвалил его себе на плечи и понес на улицу. В неосвещенном месте уложил на снег, замел следы и вернулся в квартиру. Здесь, в тепле и уюте, они до самого утра пьянствовали и все поглядывали за окно на градусник, который указывал на мороз крепостью 28 градусов.

* * *

Неожиданная кончина заведующего кафедрой университета особо не озадачила местных правоведов. Отсутствие следов и мотивов, показания супруги Пивня о том, что покойник часто употреблял вино и снотворное, напрочь успокоили следователей. Уголовное дело по факту смерти вскоре было закрыто ввиду отсутствия состава преступления.

Гоцкая, казалось бы, могла наконец расслабиться и отвлечься, но бессонные ночи и предрассветные кошмары не проходили. Перечеркнутое прошлое и безысходность будущего деформировали ее психику до умопомрачения.

Алла познала первого мужчину в пятнадцать лет. Им оказался ее тренер по спортивной гимнастике. Обходительный, состоятельный и женатый молодой человек. Он катал ее на своей машине, угощал мороженым, кока-колой и шампанским. Через два года тренер, дабы не обременять себя девичьей привязанностью, познакомил свою воспитанницу с ассистентом медицинского института. Тоже состоятельным, щедрым и женатым молодым человеком.

Так Аллочка пошла по рукам, приобретая практику и опыт предоставления своего тела, получая взамен по труду и сверх того. Оставаясь красивой и умной девушкой, она быстро схватывала науку выгодной сделки и пользовалась своей привлекательностью как могла.

Удачный старт позволил ей обитать в сфере обеспеченной части населения, среди творческой и научной интеллигенции. Однако размолвка и разрыв с неверным Петенькой, как гром среди ясного неба, сразил наповал. Она почувствовала и поняла — это финиш. Дальше двигаться можно только по наклонной с типами вроде Чибися.

И все же Алла не сдавалась, приспосабливаясь, видоизменялась, превращаясь буквально на глазах из ласковой, нежной кошечки в свирепую и коварную тигрицу. Убийство любовника оказалось лишь первым шагом, за которым, для удержания равновесия, необходим был второй.

Теперь Гоцкая сутки напролет обдумывала, как убрать сумасбродного, ревнивого и бедного свидетеля, залетного Николая. Сначала пыталась споить его, подтолкнуть на кражу со взломом и вернуть в места не столь отдаленные. Но Чибись уже нутром почувствовал намерения своей возлюбленной и не поддавался ни на какие уговоры.

Удачный случай представился сам собой. На очередной вечеринке в затхлой, маленькой, полуподвальной комнатушке Чибися кроме Аллы присутствовала еще одна пара и мелкий фарцовщик Жора Крук, которому Гоцкая уже не раз оказывала возбуждающие знаки внимания, доводя до бешенства своего незаконного мужа.

После изрядного употребления самогона с ликером за столом завязалась острая дискуссия по примитивной уголовной тематике.

— Ты, Жора, пижон, — язвил хозяин, — с тобой на дело не пойдешь.

— И не надо, — защищала его Алла, — он такой вежливый, толковый, и без твоих советов заработает в десять раз больше.

— Все равно попадет в зону, а там его, такого воспитанного и гладенького, в первую же ночь «опустят». И будет возле параши есть и спать!

— Кто куда попадет — это мы еще посмотрим, — обиделся Жора, — а деньги надо делать умом, а не руками.

— И телом, — добавила Гоцкая и провела рукой по его ноге от колена до пояса.

Этого Чибись стерпеть не смог. Алла ловко вызвала у него буйство, не поддающееся никаким внутренним тормозам.

— Ах ты, падло, меня учить будешь?! Схватил кухонный нож, которым только что вскрывал кильку в томате, и неожиданно воткнул Круку в бок, под левое ребро, по самую рукоятку.

* * *

На суд Алла явилась в укороченном черном платье с глубоким декольте, обнажающем ее красивую полную грудь. Стройные ноги были обтянуты дорогими импортными колготками. Алла давала показания как свидетельница и запросто могла изменить приговор в сторону сокращения срока.

Чибись изворачивался как мог, доказывая, что защищал в пылу ревности себя и честь невесты от нападок пьяного Крука. И показания свидетелей, естественно, имели решающее значение.

— Какие знаки внимания оказывал вам Крук в присутствии подсудимого? — спросил судья, с интересом рассматривая Гоцкую.

— Это я к нему приставала, сама и по своей воле.

— А какие цели вы при этом преследовали?

— Никаких. Просто он мне больше нравился, чем этот тип.

— Вы считаете себя виноватой в смерти Крука?

— Нет, не считаю.

Алла безразлично отвечала на вопросы, не выдавая своих чувств и побуждений, тем более что таковых у нее просто не было. Обвела томным взглядом всех присутствующих, пытаясь найти хотя бы одно интеллигентное лицо приятной наружности. Не усмотрев такового, извинилась перед судом, сослалась на плохое самочувствие и вышла из зала. Чибись, стиснув челюсти, смотрел ей вслед. И только стук удаляющихся каблуков заглушил скрежет его зубов.

Теперь Гоцкая осталась совсем одна, наедине со своими мрачными мыслями. Ей, как никогда прежде, стало грустно и страшно. Терзаясь жалостью к самой себе, она постепенно теряла связь с земным миром. Неведомые силы тянули ее в церковь и на кладбище, где она окончательно теряла веру в смысл своего существования.

… Спустя год после смерти Пивня она шла к его могиле с букетом бордовых гвоздик и с мольбой о прощении. Ступала легко и твердо, с высоко поднятой головой. Под черной вуалью просматривались блестящие глаза и полные алые губы. У земляного холмика, выложенного дерном, остановилась. На небольшой деревянной пирамидке с маленьким крестиком поблескивала никелированная табличка с датами рождения и смерти Петра Петровича. Алла положила цветы, слегка поклонилась, скрестила руки на груди и прочитала молитву. Тяжело вздохнула, огляделась. Слева она увидела надгробную плиту профессора Мельника, сделанную из черного мрамора. Их похоронили рядом, в престижном секторе. Справа — куча выцветших венков закрывала свежую могилу, обозначенную темным дубовым крестом со светлой фанерной табличкой. Гоцкая пробежала ее глазами и вздрогнула: «Крук Евгений Витальевич, 4.02.58 г. — 13.04.93 г.»

В ее голове все поплыло. Сначала назойливой осой зажужжал вопрос: «Как он сюда попал?», а затем больно уколол жалом: «Это Бог его сюда…»

Присела на лавочку, стиснула руками виски и зарыдала. Казалось, что сердце вот-вот остановится от неистовой душевной боли.

Вернул к чувствам грубый, сиплый голос:

— Женщина, вам плохо? Может, доктора вызвать?

Перед ней в грязных, мятых робах стояли двое мужчин с лопатами.

— Нет, нет, мне ничего не надо.

— Ну, смотри, дочка, — заворчал тот, что постарше, — слезами тут не поможешь. Все мы там будем.

Отошли в сторону, деловито расчертили вытянутый прямоугольник рядом с могилой Крука и стали копать. Легко и быстро. Мягкая глинистая земля, слетая с лопат, рассыпалась мелкими комьями, образуя две остроконечные горки.

Алла постепенно успокоилась, подошла к ним и, не понимая зачем, спросила:

— Кому яму роете?

— Да девице одной, — ответил тот же пожилой гробокопатель, — дело темное, вроде ее жених убил ее любовника. Или наоборот. А она отравилась газом. Ее откачали, она снова — уксусом. Опять спасли, так она — с восьмого этажа…

— Записку оставила, — дополнил его напарник, — «жить не могу, хочу смерти».

Гоцкая до захода солнца сидела у входа на кладбище. Ее высохшие губы шептали одно и то же заклинание: «Господи, прости меня, грешную».

Потом у нее была еще одна бессонная ночь, на этот раз последняя. Под утро она покончила счеты с прошлым и будущим одновременно. Запила две упаковки димедрола стаканом белого портвейна и заснула вечным сном.

* * *

О смерти любимой женщины Чибись узнал в следственном изоляторе. Суд определил ему десять лет лишения свободы за умышленное убийство из ревности. Жалобы в высшие инстанции на необъективность следствия никаких изменений не принесли.

И вот при ознакомлении с ответом, в котором значилось, что «жалоба рассмотрена в Верховном суде и оставлена без удовлетворения», Николаю передали и письмо от дружков с описанием самоубийства его коварной подруги.

Чибись бегло прочитал и скомкал письмо. Нервным, леденящим душу хохотом насторожил сокамерников. Взвыл, как затравленный волк, и с разбегу ударил головой в стенку. Из рассеченной брови брызнула кровь. Опять зло засмеялся, подошел к умывальнику, вытер лицо и, неожиданно для окружающих, начал чистить зубы. Долго и тщательно, словно на всю оставшуюся жизнь.

Через несколько дней, перед этапом в колонию особого режима, он сидел, поджав ноги, в углу на нарах. В сапогах и фуфайке.

— С вещами на выход! — объявил корпусный.

Повторил еще раз. Чибись не шевелился.

Прапорщик зашел в камеру, подошел к нему и дернул за рукав. Фуфайка сползла набок, открывая кровоточащую рану, из которой торчал огрызок зубной щетки.

Николай еще жил. Пластмассовая заточка застряла в сердце и вздрагивала при каждом его слабеющем ударе. Полуживого занесли в медчасть, вызвали начальника СИЗО и прокурора.

— Что с ним делать? — размышлял вслух «хозяин». — Извлечем заточку — помрет. Везти в город в реанимацию и спасать? Кому это надо?

— А хрен с ним, — махнул рукой прокурор по надзору, — он сам решил уйти из жизни. У него осталось это право. Вынимайте этот нож и приобщите к акту о смерти.

И собственноручный палач, не приходя в сознание, вслед за возлюбленной ушел в иной мир. По своей воле и без принуждения.

В его смерти было торжество той же роковой непостижимости в пользу еще живой, но порядком захламленной природе, выражающейся в нетерпимости к пустоте людского духа.

Господь Бог им судья.

 

ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

 

ТРЕВОЖНЫЕ БУДНИ

Участковый инспектор капитан милиции Шлапак Иван Васильевич опять загрустил. Преступность на его административном участке, охватывающем семь сел и четыре хутора, резко возросла, а желание бороться с ней и силы заметно исчерпались.

«Это по итогам года опять будет склонять начальник, — с тоской прикидывал он, — скажет, профилактикой не занимаешься, разбор заявлений затягиваешь, допускаешь халатность и волокиту… А что я могу сделать?»

Голова раскалывалась, росло чувство тревоги, отражаясь неровными сердечными ритмами и глубокой депрессией. Его служебные результаты, проще говоря, показатели, действительно, никуда не годились. За последний квартал он ни одного алкоголика не отправил в лечебно-трудовой профилакторий, никого не уличил в краже колхозной собственности, не доказал нарушений правил торговли, не завершил рассмотрение десяти жалоб. К тому же каждый день добавлял все новые проявления падения нравов и буйства его сограждан, которые следовало немедленно пресечь или, вникнув, разобраться, составить протокол и доложить руководству райотдела. Только прошедшие сутки дали столько необычных криминальных дел, что Иван Васильевич со своей милицейской выслугой в пятнадцать лет не переставал удивляться.

Семейная драма с угрозами взаимоуничтожения в селе Порки вообще потрясла. От некоего Лапотко сбежала жена с грудным ребенком, оставив ему пятилетнюю дочь. Беспокоясь о дитяти, в пылу ревности Лапотко рвался в дом ее любовника, пытаясь выломать дверь или залезть через окно. Участковый как мог успокаивал его, удерживая от преступления.

— Убирайся домой, сучка похотливая! — требовал от жены разгневанный супруг.

— Никогда! — кричала та, бегая вокруг дома. — Хочешь, забирай ребенка, а я к тебе никогда не вернусь!

И отдала, прячась за широким торсом своего покровителя, за которым уже значилось три брака и столько же разводов.

— Ты хорошо подумала? — поражался Шлапак. — Ведь от детей отказываешься. Может, все-таки вернешься?

— Никогда! — голосила та. — Тут меня любят, на руках носят, а этот ирод не ценил меня, бил и издевался! Заставлял стирать и посуду мыть каждый день!

Ее глаза пылали гневом к мужу и слепой привязанностью к любовнику, не замечая тупого равнодушия последнего…

В который раз за последний месяц возник скандал в семье Прокопчуков.

— Вы представляете, — плакала высушенная, как щепка, преклонных лет женщина, — мой старичок совсем рехнулся. Мало того, что всю пенсию пропивает, еще и подгуливает. Вчера ночью привел какую-то, извините, проститутку и, не стесняясь меня, забавлялся с ней. Как молодой.

— Что ж это вы, Степан Матвеевич? — укоризненно качал головой участковый. — Не пора ли угомониться?

— Это моя кровать! — хрипел захмелевший семидесятилетний дедок, хлопая ладонью по гряз ному одеялу. — Кого захочу, того положу здесь! А ты, старая ведьма, убирайся к чертовой матери, а то зашибу ненароком!…

За прошлую ночь у доярки Маньковой украли велосипед, у председателя сельского Совета угнали «Жигули». Два городских наркомана выбили окно и залезли в ветеринарную аптеку. Глотали все, что попадало под руку, пока не отравились. В селе Мышкив неожиданно объявился некий «Хлыст», находящийся в розыске за подделку документов. К этому всему еще оставались нерассмотренными жалобы о неуплате алиментов, нарушении паспортного режима, угрозе убийства и такое прочее.

Перелистав папку с заявлениями, Шлапак тяжело засопел и, охваченный тревожной тоской, собрался домой. До конца суток оставалось не более двадцати минут.

 

СОН

Тихо и осторожно, чтобы не разбудить жену и детей, Иван Васильевич разделся, подошел к умывальнику, намылил руки. Ему казалось, что вода смывает всю грязь, наслоившуюся на душе и теле от скорбной милицейской службы.

«Мусор есть мусор» — криво ухмыльнулся самому себе.

До красноты растирал ладони, но чувство свежести и чистоты так и не приходило.

«Да, замотался я, — прикидывал он, хлебая холодный чай, — скорее бы в отставку».

Несмотря на позднее время, не спалось. Скрипя зубами, крутился с боку на бок под тяжестью неприятных дум о низости и коварстве уголовного мира. Дремота медленно проникала в его растревоженное сознание, изгоняя мелочную, будничную суету, наполняя тело блаженством пьянящего отрешения от пространства и времени.

… Он медленно брел по каменистой пустыне, обходя острые камни и твердые колючки. Суровая, дикая местность не пугала. Шлапак даже радовался единству с незнакомой природой и полным отсутствием людей. Что-то влекло его в непроглядную даль, где глубокое, темно-синее небо пожирала желто-серая, выжженная земля.

Неожиданно прямо перед собой увидел сидящего на камне странника. Высокий, светлый лоб, ровный нос, большие грустные глаза, усы и редкая бородка, прямые, достигающие плеч темные волосы кого-то напоминали.

— Ты кто? — тихо спросил незнакомец.

— А ты? — по привычке подозрительно сощурился милиционер.

— Я — Иисус из Назарета.

— Это тот, которого распинали?

— Тот, у которого распятие еще впереди, — так же тихо и доброжелательно ответил Христос.

— Извините, я не хотел вас обидеть.

— Вы не обидели меня, скорее удивили своими познаниями. Читали Евангелие?

— Да, то есть нет, — замялся Шлапак, — просто в детстве бабушка в церковь водила, рисунки показывала о ваших приключениях.

— Приключениях? — Иисус тяжело вздохнул и поднял глаза к небу. — Ирония судьбы. Даже дикие муки и страдания со временем кажутся легкомысленной шалостью. Все oт того, что грубеют и умирают чувства, плесневеют души, развращаются тела, грехи множатся…

— Преступность растет, — неожиданно для себя вставил участковый и тут же спросил: — Что дальше будет?

— Много горя и беды будет. Без чистоты нравов потонете в пучине зависти, жадности и разврата.

— Что же делать?

— Что делать, что делать… Пути господни неисповедимы. Одно скажу: не ждите милости от Бога. Никто с небес вам не поможет. Сами очищайтесь покаянием, глубже вспахивайте поле жизни, жгите пни глупости и властолюбия, пропалывайте чертополох корысти и лицемерия, сейте разумное, доброе, вечное.

— Но ведь это так относительно, — ответил Иван Васильевич, — меня замучили воры, хулиганы, наркоманы, алкаши и дебоширы. С каждым днем их все больше и больше. Я уже не могу обеспечить элементарный порядок на своем участке. Я потерял веру в завтрашний день! Мне страшно! Прошу вас, подскажите, что делать, пока у меня не погасла последняя надежда, научите, как жить и работать? Верните людей к совести и добру!

— Много просишь, инспектор, очень много. Я не всесильный и могу быть только примером беззаветной веры и любви к Господу. Но это для вас смешное и непонятное. Одно скажу: следуй заветам Всевышнего, полюби ближнего, как самого себя, проникай в его душу, очищая от накипи зла и нетерпимости. Проповедь от сердца может заменить топор палача.

Христос встал, как бы прощаясь, кивнул капитану и, опираясь на длинный посох, пошел своей дорогой. Но Иван Васильевич не сдался.

— Никто не имеет права на истину! — почему-то выкрикнул он и засеменил рядом с Иисусом.

А когда их ходьба выровнялась, решительно преградил путь Спасителю, упал на колени и, вцепившись в рукава его широкой полотняной рубашки, затараторил все подряд:

— Христос, ради Бога, не спеши на свое распятие, помоги мне навести общественный порядок! Ты ведь все можешь, если захочешь. Ты умный и добрый, сильный и справедливый…

Иисус, не меняя выражения своего грустного лица, положил руку на голову Шлапака и тихо сказал:

— Инспектор, помоги себе сам, поищи силы в себе, обратись к Всевышнему.

— Мне еще пять лет до пенсии, у меня трое детей, — не внимая советам Христа, молил участковый, — и у тех, кого я обвиняю, тоже есть дети! Неужели ты хочешь, чтобы и в них ничего святого не осталось? Разве не видишь, как люди гибнут и развращаются?!

Иисус задумался. Над его головой вспыхнул и погас ярко-желтый нимб.

— Хорошо, — согласился он, жди меня завтра.

… Иван Васильевич с трудом оторвал голову от мокрой подушки, сел в кровати и заплакал от душевного потрясения. Он с детства верил в сны.

 

ГРАЖДАНИН ЛЕНЯ

К своему маленькому и всегда грязному кабинету, служившему одновременно и общественным пунктом охраны правопорядка, участковый инспектор подходил с чувством страха и надежды. Дрожащей рукой достал ключи, всунул в замочную скважину, пытаясь провернуть. Да зря. Двери уже были открыты. Шлапак легонько толкнул их, переступил порог и оцепенел. В углу под плакатом о вреде алкоголя и пользе трезвого образа жизни сидел Иисус Христос и, как во сне, проникновенно смотрел в глаза вошедшему.

— Христос воскрес! — вместо приветствия выпалил перепуганный милиционер, щелкнул каблуками и резко выбросил ладонь под козырек.

— Воистину воскрес, — согласился Спаситель и добавил: — Не тревожься, такая у меня судьба. Я помогаю всем страждущим. Тебя, правда, нельзя отнести к таковым, но чем черт не шутит, может, я тебя на путь истинный наставлю, а ты — других. Так что, раб божий, выкладывай свои беды, попробуем вместе разобраться.

— Сейчас-сейчас, одну минуточку. Шлапак лихорадочно замотался по кабинету, ровняя стулья, собирая разбросанные на них газеты и журналы. Затем бросился к сейфу, вынул старые, замусоленные папки с документами. Схватил первое попавшееся заявление.

— Вот это, ей-богу, не знаю, как рассмотреть и закрыть. Уже третий месяц бьюсь как рыба об лед.

— Читай вслух, сын мой.

Участковый нацепил на нос очки и прокашлялся.

— Начальнику райотдела милиции от гражданки Шалопаевой. Жалоба. Прошу принять неотложные меры к гражданину Леньке. Фамилия у него то ли Гусь, то ли Кузь. Точно не знаю. Который покушается на жизнь моего сына. Он гуляет с моей невесткой Клавой. Вчера пришел к ней и, думая, что меня нет дома, начал ее склонять к разврату, употребляя разные нецензурные слова. Говорит ей, мол, твой Вася поехал в город в венерический диспансер проверяться, хотя хорошо знал, что мой сын поехал в город в аптеку за презервативами и валидолом. Можете проверить. Тогда они закрылись в ее комнате и там…

— Достаточно, — оборвал инспектора Христос, — позови православного Леонида. Он ждет у дверей.

Капитан выглянул в коридор и замер от неожиданности. Там мирно и терпеливо выстроились у стены все его старые знакомые. И заявители и нарушители.

— Кто тебя вызвал сюда? — спросил полушепотом у Лени Кузя.

— Моя совесть, — ответил тот и доверчиво склонил голову, прижав руку к сердцу.

— Да? — замялся участковый. — Что ты говоришь? Ну, заходи.

Ленька несмело подошел к столу, сел на край стула и вытаращился на святого.

— Во что ты веришь, сын мой? — спросил Христос.

— Как во что?

— В Бога или в черта, в разум или в глупость, в добро или в зло?

— Нет, — съежился Ленька, — я больше компанию уважаю, чтобы там, значит, выпивка, закуска, женщины и прочая ерунда.

— Не желай жены ближнего своего — тебе знакома эта заповедь?

— Да это не я! Это она мне прохода не дает. Как встретит, так и трется об меня, как кошка. Только муж в командировку, она сразу звонит, приглашает, заходи, мол, сто грамм налью, муж уехал к сексопатологу свою утерянную потенцию восстанавливать…

— А ее свекровь заявляет, что это ты так говорил, — заметил Шлапак.

— Да кого вы слушаете! Она хочет развести их и выгнать Клаву из своей квартиры, а та ее выживает.

— Господи, — не выдержал Христос, — все вы заслуживаете того, что имеете. Только суд божий воздаст вам за грехи и пороки. Больше некому.

 

ДЕВУШКА С КРЕСТИКОМ

Молчание не затянулось. Перебирая бумаги, Иван Васильевич неловко повернулся на расшатанном стуле, и он издал сухой, пронзительный скрип, словно колесо старой телеги. Иисус насторожился, удивленно сдвинул брови и, как опытный, кучер людской фортуны, вздохнул:

— Ну что же, поехали дальше.

В кабинет вошла молодая, стройная учительница средней школы, которая на прошлой неделе ровным каллиграфическим почерком засвидетельствовала, что ее обворовала уборщица. Кокетливо улыбаясь, уселась перед участковым, закинула ногу на ногу, демонстрируя красивые круглые колени.

— Так-с, Галина Михайловна, — начал капитан, поглядывая на ее длинные ноги, — давайте разберем еще раз все по порядку. Итак, вы утверждаете, что свою золотую цепочку с крестиком вы оставили в учительской, в ящике письменного стола, а после уроков забыли забрать. Утром следующего дня ее уже там не оказалось. И считаете, что украла цепочку уборщица школы. Так?

— Да, именно так.

— А может, вы забыли и спрятали ее в другое место? Или потеряли? С чего вы взяли, что это дело рук техработницы?

— Кроме нее некому. Я чувствую — она, только она. В нашем коллективе только она верующая. Ей нужен крестик.

— Но мне вашей интуиции недостаточно, нужны доказательства.

— Так ищите.

— Хорошо, — кисло улыбаясь, продолжал расспрашивать участковый, — скажите, пожалуйста, вы написали, что крестик самодельный, без пробы. У кого и где вы купили эту цепочку? Может, это подделка?

— В Бресте на базаре, — не моргнув глазом, скороговоркой отвечала учительница, — продавал какой-то мужчина в очках с бородой. Но ни лица, ни одежды я не запомнила. Больше ничего я сказать не могу.

— Да, да, все вы за то, чтобы милиция день и ночь ловила преступников, только без вашей помощи. Разъясните хотя бы, зачем вы приобрели крестик, если его прячете?

— Просто я надела ярко-желтую кофту, а к ней золотые украшения не идут. Такое сочетание не модно.

— Что не модно? Верить в Бога или ни во что не верить? — задал свой вопрос Спаситель.

— Что тут неясного? Мода на веру не распространяется.

— Почему вас так удивил мой вопрос? Вы верующая?

— Да что вы. У меня высшее образование. Я же знаю, что Вселенная безгранична и мертва.

— Но, может, вы верите в вечность духа, бессмертие души, в высший разум, наконец?

— Я верю только в себя. Неужели это непонятно? Разве я похожа на забитую сельскую бабу?

— Неужели вера в Бога вызывает у вас чувство стыда?

— Нет, конечно, но это так несовременно.

— Что же современно? Распущенность и равнодушие? — вроде сам себя спросил Иисус. — Разве внешность и образование могут быть мерилом совести?.. Больное самолюбие в тебе, дочь моя, и душа поражена хворью. Трудно ее вылечить. Да, я тебе не судья, и ты передо мною не грешила. Живи, как знаешь. Не чувствуя греха, от пороков не избавиться. Иди сбе с Богом.

 

ЧЕЛОВЕК С МОЛОТОМ

— Что там тебя еще мучит, капитан? — после короткой паузы спросил Христос.

В его голосе, кроме усталости, уже слышалось отчаяние и безысходность.

— Да вот, еще одно заявление, даже не знаю, с какой стороны начать.

— Прочитай, может, на этот раз у нас с тобой что-то получится.

Шлапак, еле разбирая слона и выражения, забасил:

«Объяснительная от гражданина Марочкина Семена Федоровича, проживающего село Торчин.

С. Марочкин»

Восьмого июня я зашел до своего друга Кулиша Васи, чтобы взять молот, который он взял в заготзерно. Он сказал „хорошо, я тебе его дам, только сядь, я тебя угощу“. Я не хотел его угощения, но он попросил и я сел. Когда встали за стола, он просит меня, чтобы я ему помог: „что-то не горит в плите“. Мы пробили отверстие в дымоходе, он взял ведро с бензиной и линул в дымоход. Бензина попала на него и он стал гореть. Я стал сбивать полымя и потушил его. При этом я папек себе руки. Когда все это кончилось, он говорит: „молот лежит у соседа, иди и возьми его там“. Я пошел, а он пошел сзади меня и ударил меня чем-то в голову. Я упал и он начал бить меня ногами в живот и груди. В это время прибежала его дитина и стала плакать и просить его, чтобы он не бил меня, но он продолжал меня бить, пока не прибежала его жина и оттянула от меня. Я его нитронул даже пальцем и пошел до сусидки. Она обмыла кровь и я пошел до директора заготзерно и сказал ему: „идем до Кулиша и спросим, за что он меня побил“. И пошли мы до него.

Когда мы пришли до него, я сказал ему: „поясни мне, за что ты меня бил?“ Так он еще ударил меня в ногу. Свидки есть, как он меня бил, но он грозил свидкови, если она скажет, что он меня бил, то я ей дам, как тебе.

Прошу разобраться в поведении гражданина Кулиша Васьки.

Участковый умолк и, с трудом сдерживаясь от смеха, вопросительно посмотрел на Христа.

— Это письмена давно минувших дней? — немного подумав, спросил тот.

— Нет, что вы, написано неделю назад.

— Странно, древнеславянский напоминает. Плохо, если у вас еще так разговаривают. Далеко им до чистоты нравов, очень далеко. Но сейчас не до этого. Не нужно их звать сюда. В таких душах даже со свечой ничего не рассмотришь. Они тоже заслуживают того существования, какое имеют.

 

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

— Может, на сегодня хватит? — неуверенно спросил Шлапак, с опаской поглядывая на загрустившего Христа.

— Там еще ждут двое, мужчина и женщина. Пусть войдут, — тяжело выдохнул Иисус.

Зашла пара. Вперед выступил высокий, крепкий мужчина со свирепым взглядом впалых глаз, крупным лицом, толстыми лоснящимися губами и красным мясистым носом. За ним стояла маленькая, худенькая женщина, простоволосая, бледная, как снег, с большими влажными глазами.

— Что ж это ты, Рубцов, вытворяешь? А?

— Да вы шо, начальник, — возмутился здоровяк, — я ее пальцем не трогаю. Спросите сами, коли не верите.

Иван Васильевич перевел взгляд на его супругу, и та сразу же залепетала:

— Что вы, что вы, мы хорошо живем, мирно, в любви и согласии…

— Да, да, мирно, как голубки, — перебил участковый, — а ваши соседи уже третье заявление подали. И все просят угомонить муженька вашего. Вот послушайте: «Рубцов ежедневно напивается до бесчувствия, бьет жену чуть не до смерти и выгоняет из дому. В ночь с субботы на воскресенье привязал ее к бамперу своего „Запорожца“ вместо собаки, и она до утра ночевала возле машины».

— Ты что, Рубцов, очумел?

— Да вы шо, начальник, я ее пальцем не трогаю. Спросите сами, коли не верите.

— Нет, нет, упаси боже, я иногда люблю на свежем воздухе, — нервно то ли засмеялась, то ли заплакала женщина.

— Успокойся, раба божья, — голос Христа звучал холодно и ровно, — слезами горю не поможешь. А ты, блудник рода человеческого, из земли поднялся и прахом станешь. К тому же очень скоро. Греховная жизнь коротка и быстротечна. Как темная ночь. Неужели тебе не хочется оставить после себя добрую память, след в сердцах и душах ближних?

— А тебе шо до этого? — покосился Рубцов. — Мне все равно, шо после меня будет.

— Неужели тебя совесть не мучает, неужели ты проклятий не боишься?

— Чего боятся? Я сам кого хошь прокляну.

— Твой ум не ведает, что язык говорит. Ты, как высохший колодец, пустой и мертвый, как бездушная плоть, лишенная чувств и воли. Иди и жди суда, суда страшного и неотвратимою.

Христос выпрямился, закрыл лицо руками и, покачивая головой, добавил:

— Как страшен человек без веры, какой он глупый и дикий…

 

ПРОЩАНИЕ

Смеркалось. Косые солнечные лучи, прорезая общественный пункт охраны правопорядка, освещали скорбное лицо Христа и сгорбленную спину инспектора, который уперся подбородком в подставленные кулаки и, не моргая, всматривался в запыленное окно, созерцая поблекшие краски окружающего мира. Ему казалось, что все люди в сущности такие же грязные, затемненные, затянутые паутиной, окруженные тенями и мраком своих пороков, как это стекло.

— Ну что, капитан, — нарушил молчание Иисус, — не знаю, как тебе помочь, могу только посочувствовать: тяжелая у тебя служба.

Встал, спрятал руки за спиной и зашагал из угла в угол, рассуждая вслух:

— Неимоверно сложно очищать души, утяжеленные жадностью, глупостью и суетой. В бедности и вере человек смиреннее и светлее. Тысячелетиями он просил у Бога только терпения, чтобы вынести то, чего нельзя изменить, силы и мужества, чтобы исправить то, что можно исправить, и мудрости, чтобы отличить первое от второго. А сейчас что? Самовнушение и психотерапевтические установки? Указания и требования вышесидящих к нижестоящим?.. Все это несовершенные, деформированные копии древних и вечных, как Вселенная, традиций и нравов. Их нечем заменить и ничем не искоренить. Можно, правда, обманывая себя, признать все старое смешным и отжившим, но чем тогда заполнить пустоту душ и раскрошить камни сердец? Как изменить думы и порывы тех, кто бесится с жиру, оскверняясь злословием, завистью, вином и развратом? Даже совесть и честь не выдержали испытания временем, искусившись золотом и властью. Людей уже ничто не интересует, кроме собственного успеха, и ничто не беспокоит, кроме личного благополучия. Доминируют зависть и эгоизм; любви к ближнему мешает привлекательность чужого. У вас только один путь из этой бездны — нужен умный, сильный, умелый поводырь и неподдельный пример честности и бескорыстия.

Спаситель остановился посреди комнаты и строго посмотрел в глаза Шлапаку, который завороженно ловил его слова и взгляды. Каждый старался заглянуть как можно глубже, чтобы понять друг друга и хоть немного приблизиться к истине извечных споров о бесполезной суете и томлении духа.

— Ну что тебе еще сказать? — задумчиво спросил Христос. — Когда-то Сократ просил у Господа только то, что будет полезным для него. Взвесь и ты себя по этой мерке. Не проси того, с чем не совладаешь. Гнилой плод сам упадет с дерева, а здоровый вызреет в свое время. На все воля божья. А посему, что я могу предложить? И кому? Верить в Господа, Отца моего, вы не хотите, делать добро разучились. Умеете только подозревать и запрещать. О, Боже, снова пришел мой черед, человечеству нужны новые жертвы и распятия!

Христос поднял руки к потолку и растаял, как дым…

* * *

Иван Васильевич еще долго растирал пальцами виски, а ладонями чело и щеки, убеждаясь в своей духовной и материальной цельности. Наконец, овладев пустыми и будничными мыслями, вернулся к привычной земной жизни. Собрал со стола все бумаги в одну кучу и швырнул в сейф. Старательно опечатал его, сунул под мышку изрядно потертую папку с бланками актов и пошел в церковь.

Прихожане уже дважды жаловались на батюшку за его невиданное святотатство. Службу правит выпившим, пожертвования прихожан, собранные на ремонт церкви, разбазарил… Имеет двух любовниц, с коими во грех входит в лоне церкви и даже за иконостасом. И тому подобное. Но про него капитан милиции не доложил Христу. Не хотел его окончательно расстраивать. Боялся, что святой воспримет это чересчур болезненно.

 

«БОЖЕ МОЙ, КАКИЕ ЛЮДИ!»

Это комплиментарное восклицание характерно не только для города Одессы, не только для старых евреев и новых русских. Именно так любил встречать свежее пополнение камер СИЗО старший контролер прапорщик внутренней службы Иван Шиповник. Причем, говорил он это без особой иронии и сарказма, скорее искренне и доброжелательно.

Ошибаются те, кто считает, что сотрудники правоохранительных органов и преступники — это две враждующие стороны. Далеко не всегда. Очень часто встречаются совсем противоположные примеры.

Оперативные службы милиции довольно тесно сотрудничают с криминогеном, со своими информаторами, доверенными лицами и агентами, которые очень помогают раскрывать преступления. И тут не только совместная работа, но порой самые теплые и дружественные отношения, если хотите, весьма специфическая порядочность и доверительность.

Конечно, это можно назвать недозволенными или неслужебными связями. Но каждый криминалист хорошо знает, что без таких взаимоотношений нет и не может быть профессионализма в работе милиции. И самое интересное в этом деле то, что опытные розыскники, имея постоянные контакты с рецидивистами, поневоле приобретают те же черты и склонности в поведении, в разговоре и даже в характере. Происходит так называемая акклиматизация, и сотрудник МВД постепенно начинает походить более на бывалого пахана, чем на милиционера.

На контролерах следственного изолятора это еще более заметно. Они всю свою службу стоят возле камер, выслушивая длинные жалобы, грубые ругательства, угрозы, а то и просто откровения начинающих и бывалых зеков. И сами начинают так говорить, так думать и даже так действовать.

Старший контролер Шиповник, прослуживший более двадцати лет в коридорах СИЗО, знал почти всех, и его знали почти все из обитателей следственного острога. Он не упускал возможности побеседовать с авторитетами, поязвить и посмеяться над начинающими зеками. Особенно любил «доставать» цыган за их непосредственность и неряшливость.

— Ну что, Аза, — обращался к молодой стройной цыганке, — сигаретку хочешь?

— Хочу, — подскакивала к двери шустрая смуглянка лет двадцати, — давай погадаю.

— Нет, ты мне покажи себя. И спереди и сзади, только не спеша.

— Тогда две сигареты, — требовала цыганка.

Сторговавшись, начинала демонстрировать камерный стриптиз в самых эротических позах. Сгибала и выгибала свое красивое потное тело, как блестящая змея, отражаясь темно-коричневыми бликами в тусклом камерном освещении.

— А огурец хочешь? — продолжал Шиповник.

И Аза с огурцом воочию доказывала свои познания в оральном сексе, наполняя женскую камеру томным мычанием и стонами. То откусывала маленькие кусочки, то заглатывала его целиком.

А рядом в десятиместной камере находился несовершеннолетний цыган по прозвищу «Маська». Это было и его имя, и фамилия, и отчество. Никаких документов он не имел и ничего другого не помнил. Маленький, худой с курчавыми слипшимися волосами, которые свисали, как сосульки, и закрывали чуть выпученные карие глаза и оттопыренные уши.

Попал «Маська» в СИЗО не совсем обычным образом, хотя именно так заключаются под стражу почти все цыгане.

… У одного подвыпившего и зазевавшегося банкира цыгане стащили дипломат, в котором среди кучи приватизационных сертификатов находилось еще и две тысячи долларов. Он быстро протрезвел и сработал в общем-то оперативно: поднял шум, вызвал милицию, пообещал вознаграждение за поимку злоумышленников. Хорошо описал возможных ворюг и даже указал на их некоторые приметы. Сразу же схватили целую кучу цыган. Произвели обыски, опознания и еще много разных так называемых оперативно-розыскных мероприятий. Но все они оказались холостыми.

Подозреваемые цыгане и цыганки походили между собой, как братья и сестры. Все черные, курчавые и грязные. У всех были доллары и алиби. Никто из них ничего не знал, ничего не понимал и ничего не видел.

Пустой дипломат нашли в кустах без каких бы то ни было следов.

Одна крупная и наглая цыганка с двумя орущими детьми на руках подняла в дежурной части райотдела милиции невообразимый шум. Создавалось впечатление, что дети орали по ее команде, а она сама дополняла их своим визгом:

— Это он, — брызгала слюной, тараща глаза на банкира, — сам потерял, а на нас хочет свалить свою вину! Горе тебе будет большое! Мои дети тебя проклянут! И внуки! И правнуки!..

Вскоре сотрудники райотдела милиции капитан Тесак и сержант Дубовец, пытаясь раскрыть эту банальную кражу, уже вышли на цыганского барона, колония которого находилась в полуразрушенных домиках на окраине города.

— Слушай, барон, — без всякого вступления начал Тесак, — твои люди украли деньги. Если не скажешь, кто это сделал, половину посадим, а вторую выселим из города. В лесу зимовать будете или на вокзалах…

— Что ты, начальник, — развел руки высокий и худой цыган с благообразным лицом, неизменной шляпой, не снимающейся даже жарким летом, и лоснящимися кудрями из-под нее. — Я всегда вам помогаю. Я честный, я знаю, кто украл. Его надо судить!.. Ей, Гаша, позови «Маську»!

Через несколько минут привели сопливого «Маську».

— Ты украл? — строго спросил барон.

— Я, — твердо ответил «Маська» и вытер рукавом набежавшие слезы.

— Где они?

— Я их потерял.

— Где потерял?

— Там, — «Маська» махнул рукой в одну сторону, затем — в другую…

Каждую неделю цыгане приносили ему щедрые передачи из конфет, яблок и сдобных булочек. Он никогда всего не съедал и делился провизией с сокамерниками, а на вопросы Шиповника типа «воровать еще будешь?» неизменно отвечал:

— Не, щас не буду. Может, потом…

— Когда потом?

— Когда выйду.

 

ТАИНСТВЕННАЯ ВЗЯТКА

Это уголовное дело так и осталось нераскрытым. Следствие по нему чем-то напоминало известное изречение Конфуция, мол, трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно, если ее там нет.

Таким оно и осталось в архиве: таинственным и непонятным. Но где-то лет через десять подозреваемый в совершении оного преступления капитан милиции в отставке Евгений Фоменко сознался сам. И то по пьянке, в кругу самых близких собутыльников.

Когда-то ему, сорокалетнему следователю райотдела милиции захолустного городка, довелось нарушить и закон, и присягу, и совесть. Искушенный дьяволом и своей нервной, взбалмошной женой, он решился взять взятку, причем, не у кого-нибудь, а у отъявленного мошенника, дважды судимого Петра Гембатюка. Конечно, он понимал всю меру своего предательства интересов службы и степень риска, не сомневаясь в коварстве того же Гембатюка. И все же взял…

В условленное время упомянутый профессиональный мошенник вошел к нему в кабинет на втором этаже райотдела милиции. Вежливо поклонился и вывернул из-за пазухи десять пачек ассигнаций. Фоменко молча выдвинул наполовину верхний пустой ящик своего письменного стола, куда и посыпались все деньги.

Гембатюк, самодовольно улыбаясь, откланялся и медленно попятился к двери. Не успела за ним клацнуть защелка, как в кабинет не спеша, вразвалочку вошла группа поимки взяточника в составе начальника инспекции по личному составу Битюка, следователя прокуратуры Мороза и оперуполномоченного КГБ Капитонюка.

— Ну что, Фоменко, доигрался? — пробасил Биткж. — Захотел срочно разбогатеть? Где деньги?

— Какие деньги? — спокойно и даже безразлично отреагировал Фоменко, развалившись в кресле.

По истечении часа весь кабинет был тщательно обыскан, были просмотрены все папки и книги стола, сейфа и шкафа. Несколько раз раздевали и одевали подозреваемого, но ничего не могли найти.

— Это же десять пачек, — шевелил пересохшими губами Битюк.

— Черт побери, куда же он их дел? — недоумевал растерянный Мороз.

— А может, того, Гембатюк косит? — засомневался Капитонюк.

Подключили еще двух оперативников для работы с Гембатюком, который уже успел дать письменное свидетельство о вымогательстве взятки со стороны капитана милиции Фоменко. Его тоже раздели, обыскали и допросили. Гембатюк, наверное, впервые в жизни клялся, падал на колени и божился, уверяя, что отдал деньги Фоменко.

В кабинете подозреваемого следователя целиком разобрали стол, стулья, подняли паркет, посрывали подоконники… Но денег не нашли.

— Вы что, товарищи, того? — кисло улыбаясь, переспрашивал Фоменко. — Я же буду жаловаться…

В итоге всех активных участников этой необъяснимо неудавшейся операции привлекли к строгой дисциплинарной ответственности. Фоменко же, оставаясь под психологическим прессом подозрительности и недоверия, служить больше не мог. Он уволился из органов внутренних дел по собственному желанию. И только по истечении стольких лет рассказал, как все было.

— Понимаете, — делился с друзьями, — во-первых, я хотел наказать этого мошенника Гембатюка, которого не мог посадить, он выскальзывал от меня, как вьюн. Во-вторых, я решил проучить этих штабных бездельников, которые всех контролируют и ни за что не отвечают. В-третьих, моя жена грозилась уйти, если я не раздобуду денег для лечения дочери. Она и сыграла решающую роль в этом деле.

Время я выбрал удачное. Суббота, двенадцать часов, на первом этаже в отделении ГАИ уже никого. А супруга ждала в кустах под моим окном. Только Гембатюк вышел, я выхватил ящик из стола и высыпал все десять кусков жене в раскрытый, как скатерть, подол. Она сработала четко, тут же запахнулась и сквозь кусты огородами смылась домой. Я только успел вставить ящик в стол, как в кабинет зашли напыженные чиновники…

 

«КРОВНЫЕ БРАТЬЯ»

Оперуполномоченный уголовного розыска старший лейтенант милиции Щур Василий Владимирович практиковался на раскрытии преступлений, совершаемых так называемым «рывком»: имел дело с мелкими ворами, действовавшими всегда примитивно и дерзко. Выхватывали из рук зазевавшихся прохожих либо с прилавков магазинов более или менее ценную вещь и пулей уносили вместе с ней свои ноги, несмотря на отчаянные крики: «Караул! Грабят! Держи вора!..»

Щур более всего подходил к такого рода оперативной деятельности, ибо сам хорошо бегал. Еще в школьные годы преодолевал стометровку за двенадцать секунд, а в длину перескакивал шестиметровые отрезки, о чем любил хвастать перед сослуживцами и друзьями. То есть по своим физическим данным мог догнать и задержать любого злоумышленника…

Просто ему не везло: за два года службы в милиции ему так и не представился случай для коронного рывка и захвата похитителя частной или государственной собственности. Он заметно сожалел и сильно раздражался, сталкиваясь с подобными расследованиями.

— Ну что, ты не мог догнать этого заморыша?! Два прыжка и — по уху! — поучал нерасторопных милиционеров патрульно-постовой службы, на участках которых происходили подобные проколы.

И все же однажды ему представилась возможность проявить себя наилучшим образом, реализовав все свои внутренние резервы. Правда, в этом ему помог лучший друг и сослуживец лейтенант милиции Паша Радзивил…

По итогам оперативной обстановки в ноябре в городе резко выросло количество краж меховых шапок, срываемых с голов обывателей, независимо от пола и возраста. Поэтому Василий Владимирович пребывал в постоянной боевой готовности. По вечерам ходил только в своей новой пыжиковой шапке-приманке, надеясь на успех.

И вот маленький и шустрый Паша поспорил с сослуживцами, что Щур его не догонит. Заключил пари на две бутылки коньяка и пошел на «дело».

Выбрал удобный момент, подкрался с тыла, сорвал шапку с головы Василия и бросился наутек. Юркнул в подворотню, оттуда через двор в скверик и рванул изо всех сил по длинной аллейке.

Конечно, свидетели этого розыгрыша получили кучу удовольствия от одного вида взъерошенного, с вытаращенными глазами и перекошенным от гнева лица Щура.

— Стой, гад, убью! — орал он, набирая скорость в погоне за шапкой и вором.

И Паша не выдержал. Вопли преследователя рассмешили его до слез. Он бежал, давясь от хохота, пока разъяренный Щур не догнал его и не врезал ему с разбегу кулаком в правую челюсть. Сбил с ног и выбил два зуба…

Несмотря на все это, друзьями они все же остались и даже получили прозвище «кровные братья».

 

ЛЮБОВЬ К ГЕНЕРАЛАМ

Капитан внутренней службы военизированной пожарной охраны Людмила Колева не уважала своего мужа, несмотря на то, что он занимал должность начальника паспортного отдела управления внутренних дел области и носил погоны подполковника милиции.

— Ну что ты засел на этом бумажном отделе? — почти ежедневно задевала его самолюбие. — Тебе нужно расти, делать карьеру!

Сама Людмила обладала ослепительной внешностью фотомодели со всеми вытекающими отсюда капризами. К тому же, для повышения своего престижа она настойчиво стремилась вывести мужа хотя бы в полковники, чего бы это ей ни стоило. А мягкотелому Колеву никак не удавалось поставить на место свою красивую, заносчивую и несдержанную супругу. Он молча терпел ее укоры и даже вопиющее легкомыслие…

Как раз в ту пору начальником УВД утвердили генерала Покровского, человека крепкого, нахрапистого и любвеобильного, который на очередном торжественном заседании, посвященном Дню милиции, и присмотрел экстравагантную Людмилу, а она тут же заметила его испытывающие взгляды.

Вскоре они начали дружить семьями, и Колев получил долгожданного полковника, но, как оказалось, не к радости, а к глубокому огорчению. Теперь ему приходилось мучиться и страдать из-за выходок своего игривого начальника и неверной жены. Дошло до того, что он подолгу задерживался на службе, когда Людмила властным голосом приказывала:

— Сегодня у нас гость. Раньше десяти не возвращайся.

И он покорно соглашался, принимал две таблетки успокоительного и, скрипя зубами, не отрывал глаз от окон своего дома, который находился как раз напротив управления. У него больно сжималось сердце, когда свет в его спальне вдруг гаснул и загорался красный, интимный торшер. Его уязвленное сознание сразу рисовало похотливую жену, сбрасывающую с себя тоненький, полупрозрачный халатик, а затем и розовые гипюровые плавочки, скрывающие соблазнительные округлости, неотразимые прелести ее совершенного тела. Он, как в кино, видел ее умелые, плавные и резкие изгибы, волны неукротимой страсти, слышал возбужденные стоны и крики.

Такие муки Колев смог выдержать только два месяца, напрочь теряя служебную расчетливость и самообладание. Тем более сам собой представился случай поквитаться с ними обоими.

Генерал собрался в очередной отпуск в один из самых престижных ялтинских санаториев, но вначале заблаговременно оттранспортировал туда на служебной «Волге» податливую и всегда готовую к пикантным развлечениям Людмилу. И вот в самый разгар их пламенных страстей под жарким июльским солнцем Колев заснял на фотопленку почти все позиции, в коих они предавались наиразнообразнейшим любовным утехам. Неуемный темперамент генерала и сладострастная ненасытность Людмилы упростили эту задачу. Ему, как бывшему криминалисту, ничего не стоило выследить и, подпитываясь жестокой ревностью, сфотографировать целиком или полуобнаженных любовников в лодке, в кустах, на лавочке и даже на «диком» пляже.

Еще одна бессонная ночь, и полковник Колев передает компрометирующие фото в приемную министра с припиской: «Наглядное пособие о том, кому служит и чем занимается генерал Покровский».

Как и следовало ожидать, последствия такой показательной акции оказались оперативными и решительными. Уже через неделю ошарашенного Покровского отстранили от должности, а через месяц уволили из органов.

Последняя, правда, недолго горевала. Быстро успокоилась, скрыла следы печали под толстым слоем макияжа и, разведясь с мужем, продолжила свой путь к поставленной цели.

Через весьма короткое время Людмила, как и мечтала, зарегистрировала брак с отставным, но сравнительно молодым армейским генералом. Поначалу они жили вроде неплохо, в мире и согласии. Единственно, чего она принципиально требовала от своего второго мужа, так это не снимать парадного мундира ни в гостях, ни дома. И тем более — в спальне.

Однако их счастье длилось недолго. И в этом не было ничего удивительного. Каждая жизнь оканчивается трагически, а полная суеты и страсти — тем более. На руинах такой любви цветы никогда не растут, они появляются в парном количестве на похоронных венках.

Генерал очень быстро состарился и заболел. Начал ревновать, устраивать скандалы и допросы, цепляясь к своей все еще цветущей и непомерно активной любимой женщине.

Закончилось все это тем, что недомогающий ревнивец в один из ранних осенних вечеров, употребив лишнего, выбросился из девятого этажа своего дома на влажный каменный тротуар. Прямо под ноги супруги, которая, не спеша, возвращалась с очередного «делового» свидания.

А на столе оставил записку: «В моей смерти прошу винить эту стерву, последнюю…» Далее шли, мягко говоря, малоупотребительные слова из нецензурного лексикона.

Эта записка не помогла следствию. Уголовное дело по факту смерти генерала сразу же закрыли из-за отсутствия состава преступления. И вдова самоубиенного, смахнув украдкой последние жалобные слезы, всего через несколько месяцев вновь вышла замуж. И снова — за военного. На этот раз — моряка, капитана третьего ранга запаса.

Поговаривают, что он ее не очень жаловал. Часто унижал и бил, даже при посторонних. Но она все молча терпела, то ли чувствуя такую желанную, необузданную мужскую силу, то ли каясь и принимая все эти муки как должное за все свои грехи.

 

ПРОФЕССИОНАЛ

Мир держится на дураках или на чиновниках. Впрочем, это одно и то же. Последние, правда, несколько изобретательнее в своей непоколебимой строгости и принципиальности, требовательности и прямолинейности. Даже когда они тоскуют от недостатка циркуляров, их не покидает чувство собранности и целенаправленности, готовность устремиться к кабинету начальника для исполнения его указаний.

Старший инспектор инспекторского отдела управления внутренних дел области подполковник Боярков поражал личный состав низовых подразделений присущей ему напыщенностью и высокомерием. Проверяя исполнение приказов и указаний, он никогда не допускал компромиссов, ни на один градус не позволял себе уклониться от функциональных обязанностей, доводя до бешенства инспектируемых милиционеров своими многократными поучениями и требованиями. Короче, по современным меркам — профессионал.

Таким бы он, вероятно, и остался в памяти благодарных руководителей и раздраженных нижесидящих потомков, если бы не пришлось самому нести службу по охране общественного порядка, другими словами, патрулировать за счет личного времени улицы родного города.

В этот злосчастный ветреный и дождливый апрельский вечер подполковник Боярков вместе с инструктором отдела кадров Чековым, вооруженные табельным оружием и рациями, мирно прогуливались по проспекту Свободы, не подозревая, что придется заняться непривычной милицейской работой.

Все началось с очередного семейного скандала. Сапожник Трошкин Василий опять пришел домой пьяным, несмотря на строжайшие запреты со стороны жены и тещи. Поэтому с самого порога началась драка с применением подручных средств квартирного обихода, включая кружки, ложки, табуретки, яблоки и помидоры. Разгромив кухню и оттеснив противников из прихожей, Вася допустил тактический просчет, дав возможность противнику забаррикадироваться в комнате. В их руках, кроме метлы и швабры, оказалось стратегическое оружие — телефон. И теща, не раздумывая, набрала 02.

Дежурный горотдела милиции, ввиду отсутствия транспортных средств, связался по рации с патрулировавшими Боярковым и Чековым:

— В квартире 67 дома № 13 семейный дебош. Муж угрожает расправой жене и своей теще. Прошу принять меры.

Боярков хотел было возмутиться и потребовать сюда участкового, но обратной связи не получилось. Рация только шипела, трещала и свистела.

Раздраженные чиновники нехотя поднялись на шестой этаж. Позвонили. Один раз, другой, третий. Наконец дверь открыл взъерошенный Трошкин. Увидев двух офицеров, опешил и отступил.

Боярков решительно вошел в квартиру и прямо с порога начал строгую индивидуально-воспитательную беседу.

— Вы что это вытворяете? По какому праву? Кто вам позволил нарушать общественный порядок?

— Он нас прирезать хочет! — завизжала теща. — Кричит, что шеи посворачивает и ноги повыдергивает!

— Что?! Гражданин Трошкин, вы знаете, что угроза убийством — это статья сто Уголовного кодекса, которая предусматривает наказание в виде лишения свободы на срок до одного года?! — вопрошал Боярков, заложив руки за спину.

Затем так же строго и официально обратился к его супруге:

— Вы подтверждаете его намерение совершить убийство?

— Да, да, этот ирод на все способен! Убьет, ей-богу, убьет! Заберите его, ради бога!

— Так-с, слышали гражданин Трошкин? Собирайтесь! Тюрьма за вами плачет! Ждет не дождется!

— Щас, — тихо и внятно ответил протрезвевший Василий, — только переоденусь.

Зашел в комнату, закрыл за собой дверь, вышел на балкон и с завывающим криком «пропадите вы все пропадом!» перевалился через перила. Его тело глухо шмякнулось об асфальт, оросив его густой темно-красной кровью.

На следующий день Боярков, как обычно, прибыл на службу выбритым, отутюженным и подтянутым. Лишь темные круги под глазами и плотно сжатые побелевшие губы выдавали скованность и напряжение. До самого вечера он не проронил ни единого слова. Так прошло еще два дня. Словоохотливый и поучающий старший инспектор превратился в бессловесного истукана.

На исходе третьих бессонных суток Боярков представил прокурору города свой рапорт с просьбой привлечь его к уголовной ответственности за убийство гражданина Трошкина.

Круг замкнулся. Заболевание Бояркова оказалось более чем серьезным. После обследования и лечения в психиатрической клинике ему пришлось уволиться из органов по болезни с диагнозом «гебефреническая форма шизофрении».

… Непросто из чиновника сделать милиционера. Да и ни к чему все это.

 

ДВЕ ПАРЫ В ОДНОЙ ПОСТЕЛИ

Помощник заместителя председателя облгосадминистрации Степан Гурак недоумевал, теряясь в догадках. Шеф адресовал ему уже пятую жалобу на аморальное поведение директора тлустенского коллективного сельхозпредприятия «Прогресс» Ракоеда и главного ветврача этой же организации Митька.

«Неужели опять загуляли? Ведь обещали остепениться, слово давали…» — бубнил про себя Гурак, заполняя командировочное удостоверение в злополучный поселок самого отдаленного района области. Его недоумение сводилось к следующему: еще два года назад у Ракоеда появилась пылкая интимная связь с женой Митька Зиной. Главный ветеринар, пытаясь спасти свою репутацию, жаловался вплоть до главы областной администрации.

Причем писал гневные письма не один, а совместно со сгоравшей от ревности супругой Ракоеда Галиной. Но однажды, разгоряченные эротическим творчеством, их души настолько сблизились, что тела воссоединились, а руки переплелись. Они так страстно бросились друг к другу, так крепко обнялись, что все гадкое прошлое мгновенно улетучилось, уступая место неудержимому и сладострастному текущему моменту…

И вот, спустя целых шесть месяцев, новое возмущенное послание из Тлустого. Теперь уже морально стойкие односельчане спешили уведомить областное начальство о непристойном поведении обеих развратных пар. Сообщали, что почти ежедневно по вечерам Ракоед направляется к жене Митька, а тот — к его супруге. Часто встречаются посреди улицы, прикуривают друг у друга и даже ведут беседы типа:

— Ты куда?

— Да твою половину хочу проведать, дома сидеть что-то невмоготу.

— А я к твоей зайду на часок. Лады?

— Лады…

* * *

На этот раз Степан Гурак особенно тщательно брал объяснения у всех сексуальных партнеров. Проявил неуемное старание, проводя длинные и нудные собеседования, намереваясь если не искоренить, то хотя бы затушевать позорные действия ответственных работников поселка. Но безрезультатно. Ракоед только раздражался, нервно сопел и все мычал себе под нос:

— Да кому какое дело…

А Митько — тот вообще довольно твердо заявил:

— Да мы это, наверное, обменяемся женами да и все. Сколько можно…

Ну а их любвеобильные половины на все вопросы и увещевания дотошного и сверхлюбопытного представителя областного центра только слегка краснели и кокетливо пожимали плечами. Никто из них не пытался раскаяться и пообещать, что впредь такого легкомыслия больше не допустит.

Короче, по итогам выводов Гурака и Ракоеда и Митька сняли с занимаемых должностей, дабы впредь такой разврат не возымел распространяющегося соблазна на поселок и его близлежащие окрестности. И обоим заклейменным грешникам ничего не оставалось, как заняться мелким бизнесом. Бывший директор начал колесить по Европе в поисках ходового товара, а бывший ветеринар занялся размножением хорошо несущихся кур. Они умело дополняли друг друга, и их семьи материального недостатка не ощущали.

На время отсутствия Ракоеда Митько уверенно хозяйничал в его более просторном подворье и к неописуемому удивлению соседей ему помогали сразу две женщины: своя законная и чужая любимая. А когда Ракоед возвращался, жили все вместе одной большой и дружной семьей, сбивая с толку озабоченных обывателей, которые терялись в пикантных догадках и предположениях. Поговаривали, что в самой большой комнате Ракоедовского дома стоят рядом две двуспальные кровати. Но вот кто, когда и с кем спит, определить никому не удавалось. Тем более что сама Зина как-то призналась своей близкой подруге:

— Ты знаешь, я сама не знаю, с кем сегодня лягу. Зато это так интересно…

* * *

И все же никто не верил, что подобное сожительство может длиться долго и беспечно. Вопрос «чем все это закончится?» не сходил с уст всех, кто знал эти необычные семьи. Кое-кто посмеивался, завидуя, а кое-кто и сочувствовал, сожалея. Большинство склонялось к тому, что такая страсть быстро иссякнет и закончится обыденным отступлением супругов на заранее подготовленные позиции — к местам своей изначальной семейной жизни. Однако реальность оказалась страшнее и трагичнее.

Как-то поздним вечером в отсутствие своих общих жен Ракоед с Митьком засиделись допоздна за бутылкой коньяка. Затем пили водку и самогон. Много курили, о чем-то спорили, что-то выясняли и… чего-то не поделили. Свидетелей не было, поэтому остаются лишь предположения на основании последствий разыгравшейся драмы. Видимо, у них возник спор, потом — драка, в пылу которой Митько разрядил свою двустволку в живот Ракоеду. А затем из нее же прострелил себе голову. К утру два окровавленных тела уже не имели признаков жизни.

Зина сразу же после похорон выехала из поселка к своим родственникам в Белоруссию. А Галя два раза пыталась отравиться, попала в психиатрическую клинику с тяжелым неизлечимым диагнозом.

Следствие по фактам смерти не дало ответа на вопрос «зачем и почему?», ибо еще никому в истории криминалистики не удавалось привлечь ревность к уголовной ответственности. А она такое дело — или мучает, или очень мучает. Третьего состояния у ревности не бывает.

 

ШУТНИК

Чаще всего и более всех ревнуют жены алкашей. Не понимая истинной причины охлаждения своих супругов, они мучаются в догадках и сомнениях: «У него кто-то есть? Есть! А может, их несколько?!»

Роются в карманах захмелевших мужей, ходят к ним на работу, следят в поисках мотивов полнейшего равнодушия к своей женской сущности. И тут происходят самые что ни есть каверзные истории.

Владимир Макивчук без шуток вообще не мог жить, как и без водки, а его жена Галина Павловна юмора не понимала. Но это не останавливало, а, скорее, воодушевляло ее веселого супруга. Выпив лишнего, он любил подремать на диване перед телевизором. Мирно похрапывал, прикидываясь говорящим во сне.

— Валя, Валя, иди, дорогая, ко мне, — бормотал громко и внятно, наблюдая прищуренными глазами за реакцией жены, которая, вслушиваясь, скрипела зубами и швыряла в его сторону все, что попадало под руку.

Однажды пыталась даже задушить. Набросила ему на голову подушку и налегла всем телом. Однако и это не испугало Макивчука, а только подтолкнуло к более изощренным остротам, несмотря на возрастающие физические издержки.

Как-то принес с работы фотоаппарат и пошутил, что это подарок любовницы. Жена без долгих раздумий сбросила его в мусоропровод. В разное время туда же полетели бритвенные принадлежности, одеколон, тенниска.

В тот роковой вечер Володя был не в духе. Уже целый месяц не разговаривал с женой после крупного скандала с взаимными угрозами самоуничтожения. И в очередной раз решил подшутить. Сначала с друзьями крепко выпил, потом отыскал во дворе крупную собаку по кличке Альбина. Одел ей заранее приобретенный ошейник и на поводке потащил домой.

Приоткрыл дверь в квартиру и громко, чтобы слышала жена, сказал:

— Проходи, Альбина. Справа комната моей бывшей жены, очень злой и коварной. Если бросится на тебя, начнет лаять и кусаться, не обращай внимания и не рычи. Наша комната прямо.

И потянул собаку за собой. Супруга выскочила из кухни и, не помня себя от ярости, врезала тяжелой чугунной сковородкой по голове своему мужу…

Через два часа, не приходя в сознание, Макивчук скончался. Говорят, даже в гробу на его лице блуждала снисходительная улыбка. Очевидно, к самому себе.

 

РОКОВЫЕ СУДЬБЫ

Земная жизнь полна невероятных историй. Порой встречаются вообще непостижимые судьбы, убеждающие, что над людьми властвует всесильный рок…

В один из холодных февральских дней слесарь тракторной бригады колхоза имени Гагарина Максим Ярощук упросил своего закадычного друга Семена подбросить сына на призывную комиссию в райвоенкомат юркими «Жигулями». Хотел с шиком провести его в армию, чтобы он, все родственники и знакомые запомнили этот день. По дороге в райцентр они наткнулись на похоронную процессию. На кладбище несли тело какого-то парня, погибшего в банальной драке.

— Давай быстрее, объезжай, — настаивал Максим.

— Ты что, сдурел? Нельзя обгонять похороны! — противился Семен.

— Да я все на себя беру, перед Богом, давай жми!..

И ровно через два года Ярощук скончался в свои неполные сорок три от побоев, полученных в пьяной драке.

К слову, его старший брат Василий погиб в шестнадцатилетнем возрасте. Еще в детстве ему наворожила старая цыганка, что он умрет в день своего совершеннолетия. Так и случилось. На его шумные, хмельные именины отец купил ему мопед, и тот сразу принялся его испытывать. Разогнался на проселочной дороге и врезался в дерево. Насмерть. Кстати, этот вековой дуб был единственным деревом на ровном пятикилометровом отрезке, соединяющем два села.

Но речь о другом. Жена Ярощука Зина никогда не любила своего мужа и никогда не была ему верна. С ее стороны брак оказался вынужденной формальностью. Она забеременела от кого-то и уступила настырным домогательствам Максима. Сначала родился мальчик Ростислав, затем дочь Оксана. Ярощук подозревал, что растит не своих детей, ревновал, мучился, но молча и терпеливо тянул свою семейную лямку. Однако с возрастом силы убывали, сдержанность иссякла. Начал пить и сквернословить.

Жена тоже страдала от своих грехов. Рак молочной железы и смещение дисков позвоночника от неудачного падения на скользкой дороге приковали ее к постели на всю оставшуюся жизнь.

В один тягостный и длинный воскресный день двенадцатилетняя Оксана, утомленная постоянными жалобами неподвижной матери и руганью вечно пьяного отца, решила проучить последнего. Подошла к нему, стала перед ним на колени и с глазами, полными детских слез, умоляла:

— Папа, папочка, перестань пить, не обижай маму, пожалей меня, а то я повешусь.

— Как хочешь, так и поступай, это твое личное дело, — промычал отец и развалился на диване.

Оксана не успокоилась. Принесла старый брючный ремень, разбудила его и потребовала:

— Батя, покажи, пожалуйста, как ты делаешь петлю, когда ведешь колоть кабана. Я жить не хочу, буду вешаться.

— Вот так, — отец равнодушно показал ей удавку и опять захрапел.

А девочка, полная отчаяния и детской мести, полезла на чердак и исполнила свое страшное намерение.

За год до смерти Оксана часто рассказывала своим школьным подругам, что скоро умрет. И все расспрашивала, как хоронят девушек, как их одевают, как украшают гроб, какими цветами… Она чувствовала приближение смерти и спешила уйти из этого мира.

Всего несколько месяцев после смерти дочери продержалась на белом свете ее мать. Она умерла от голода и крайнего истощения. Отказывалась от пищи и воды, все исповедывалась и молила Бога простить все ее грехи.

Максим Ярощук остался один, пропивая деньги и остаток своей горькой жизни. И только перед демобилизацией сына из армии попытался взять себя в руки, однако ничего у него не получилось. Осколки посеянного зла не исчезли и не растворились. Они то рассыпались колючим веером, то вновь соединялись, рождая в душе тяжелые, не оседающие комки своего же зла и порока.

Лишь две недели отец смог прожить с сыном. У Ростислава не хватило ума, у Максима Ярощука уже не осталось ни терпения, ни отзывчивости, ни ласки. Все произошло само собой. Новая смерть словно выплеснулась из разбитого сосуда, словно ждала своего часа, словно обязана была явиться не раньше и не позже установленного срока — сырого и холодного 14 февраля.

В тот роковой день Ростислав с полудня пьянствовал с друзьями, наслаждаясь послеармейской свободой. Они до позднего вечера угощали друг друга и порядком захмелели. Все же Ростислав пришел домой сам, намереваясь только раздеться и спать. Отец тоже был изрядно выпившим и ждал сына.

— Ты где шлялся?!

— Какое твое дело, я уже не мальчик и сам за себя отвечаю.

— Ах ты, щенок! Я тебе покажу… — и бросился с кулаками на парня.

Дрались до изнеможения. В ход пошли ноги, табуретки и стулья.

Ярощук-старший не ощущал боли и совсем не защищался, подспудно понимая, что исчерпал себя в поисках смерти.

Чувство мести за сестру и мать только раскаляло ярость Ростислава, который волей Всевышнего стал беспощадным судьей своему отцу. Обессилев, несколько успокоились:

— Ну что, батя, хватит?

— Хватит, сынок.

— Идем помоемся?

Младший поднял старшего, вывел на улицу, принес ведро воды, помог ему умыться.

— Что-то болит? Может, вызвать врача?

— Не надо, — тихо, но внятно отвечал отец с блаженной улыбкой на избитом лице, — мне сейчас легко, душа не болит.

Сын уложил отца на кровать, помылся и сам лег спать. А на следующий день дрожащим голосом уже давал показания следователю о том, что случилось и не могло не произойти.

— Проснулся утром от страшной тишины. Такой никогда не было. Всегда за стеной соседка гремит кастрюлями, во дворе собаки лают, на дороге машины гудят, а сегодня — ни звука. Мертвая тишина. Я — сразу к отцу, он лежит и улыбается. Руки на животе сцеплены пальцами, как у покойника. Я — к соседям, в больницу, в милицию…

По приговору районного суда Ростислав Ярощук был признан виновным в совершении преступления и осужден на три года лишения свободы в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Срок в общем-то небольшой, но взваленный на плечи крест непомерно тяжел. С таким грузом Ростиславу счастья в жизни не видать, тем более что его у него никогда не было.

 

ЛЮБОВЬ И РЕВНОСТЬ

Общеизвестное «от трагического до комического — один шаг» в криминальной практике не разделяется вообще. Смех и слезы здесь перемешаны, составляя единое, крутое месиво шутки и горя.

Заместитель представителя президента Залесского района Мороз Илья Яковлевич уже более года пребывал в этой ответственной и хлопотной должности. Наконец на исходе дождливой осени получил разрешение на долгожданный отпуск. Впервые в жизни решил поехать на отдых сам, без любимой и горячо любящей супруги.

До этого он работал председателем колхоза, а его жена — секретарем сельского Совета, и они никогда не разлучались — ни на работе, ни дома. Их нежная привязанность сразу бросилась в глаза местным обывателям, а вечерние прогулки по центральной улице и неопрятному парку породили немало иронических вопросов. В сознании циничного райхозактива никак не укладывалось их желание гулять по городу рука в руку, как юные влюбленные.

Супруга зампреда Клавдия Ивановна была не только верной, но и ревнивой женой, пылко оберегавшей своего суженого от возможных поклонниц, недостатка которых в аппарате государственной администрации никогда не было.

Этими деликатными обстоятельствами не преминул воспользоваться старший референт представителя президента Василий Дрозд, известный шутник и заводила как мелких, так и крупных торжеств районной чиновничьей элиты. Встретив Клавдию Ивановну, участливо посетовал:

— Скучаете, небось, без мужа?

— Да, конечно, так непривычно, все одна и одна с утра до самого вечера.

— Ну, что делать, женская доля такая. Зато муж отдохнет, подлечится, да и повеселится малость.

— А какое там веселье в санатории? — насторожилась Клавдия.

— Дело не в санатории, а в компании. Ведь он туда не один поехал… Есть там с кем позабавиться, развлечься, сбежать от грусти и тоски. Сами понимаете, мужик есть мужик.

Дрозд лукаво подмигнул и заспешил на свою ответственную службу, оставив в полном замешательстве расстроенную женщину, в душе которой начиналась буря, переходящая в ураган…

На третьи бессонные сутки Клавдия Ивановна неожиданно предстала перед оторопевшим Ильей Яковлевичем, когда тот бодро шагал к лечебному корпусу, намереваясь принять душ Шарко. До этого она преодолела расстояние в полторы тысячи километров от западной границы Украины до крымского побережья Черного моря. Еще день искала в окрестностях Ялты санаторий «Мисхор» и целую ночь пряталась в кустах, лазила по деревьям, намереваясь застать мужа на месте преступления, уличить в измене и тут же покончить с собой. Для чего у нее имелся острый кухонный нож, черное облегающее трико и белые туфли.

Весь оставшийся отпуск Мороз доказывал жене свою полную непричастность к похотливым побуждениям и даже мыслям, а также пытался успокоить себя всеми имеющимися медикаментозными и психотерапевтическими средствами. Однако облегченно вздохнул только тогда, когда, пыхтя и натужась, написал два обличительных заявления и, не мешкая, прямо из Ялты отправил соответственно представителю президента и в народный суд родного района.

Правда, привлечь Дрозда к уголовной ответственности за распространение заведомо ложных измышлений Илья Яковлевич не смог. Ему долго и терпеливо растолковывал председатель райсуда Глыба, повторяя одну и ту же фразу:

— Поймите, уважаемый, закон гласит, что позорящие факты, которые могут якобы наступить в будущем, состава клеветы не образуют…

Да и Дрозд напрочь отрицал свои коварные умыслы по отношению к Морозу, многократно извинялся перед ним и под единогласное хихиканье многочисленного административного аппарата заверял, что всегда был и остается непоколебимым поборником верности и согласия в каждой семье.

 

МЕТКИЙ БРОСОК

Скромный бухгалтер горсовета Цвях Иван Федорович уже целый месяц торжествовал и радовался, как дитя, по причине приобретения личного автомобиля — белоснежной «Лады». Никак не мог натешиться и в то же время расслабиться, особенно по ночам. Пил снотворное, успокоительное, но чувство тревоги не покидало. Снились одни аварии и угоны. Просыпался в холодном поту и в чем мать родила выскакивал на балкон, где с высоты десятого этажа с испугом всматривался в автостоянку.

«Есть? Есть, стоит, слава Богу», — облегченно вздыхал и снова пытался уснуть.

И все же страшные, вещие сны однажды сбылись, причем самым неожиданным образом.

Солнечным летним днем Иван Федорович приехал на обед, как обычно, на полтора часа раньше. Лифт не работал, и он не спеша поднялся к себе, в уютную однокомнатную квартиру старого холостяка. Начистил небольшую кастрюльку картошки и поставил на плитку. Вышел на балкон покурить. Окинул взглядом квадратный двор и замер. Двое рослых парней в кожаных куртках снимали колеса с поднятой на домкратах его «Лады». Работали быстро и умело. Передние колеса погрузили в серые «Жигули», стоявшие под самым домом, и взялись за задние.

Цвях заметался по балкону.

«Кричать? — Смоются. Бежать вниз? — Не успею… Пришибить могут…»

Наконец, приняв единственно верное решение, бросился к телефону.

— Алло, милиция?! Меня грабят! Мою машину разбирают на части! Это на улице Ветеранов, 13. И грузят в серые «Жигули». Моя фамилия Цвях, квартира 93, машина ВН 32–68. Это моя машина. Я работаю в горисполкоме и требую вашей немедленной реакции!

Опять выбежал на балкон и, задыхаясь от негодования, заорал:

— Бандиты! Воры! Держите их!

Но злоумышленники, увлеченные весьма прибыльным делом, вроде ничего и не слышали и ловко снимали последнее колесо.

Иван Федорович вцепился руками в длинный цветочный ящик, заполненный влажной землей, приподнял и толкнул на чужие «Жигули». Груз весом килограммов в десять, описав еле заметную дугу, набрал ускорение и к неописуемому восторгу метателя приземлился прямо на капот воровской машины. Пробил его и пригвоздил к асфальту. Сила хлопка напоминала выстрел артиллерийског о орудия.

Оба грабителя, как по команде, прикрывая головы руками, бросились на землю. В это же время во двор, завывая сиреной и скрипя тормозами, влетел милицейский уазик.

— Ага-а-а! Попались! — издал боевой клич Цвях, потрясая кулаками.

Впервые в жизни он совершил такой смелый и героический поступок. Ему показалось, что душа, ликуя, воспарила к небесам. На самом деле это всего лишь пар закипевшей картошки вырвался из квартиры.

 

«ДЕКАБРИСТКА»

Эта история произошла более двадцати лет назад, но до сих пор будоражит растроганных обывателей непостижимостью терпения и мужества обманутой женщины, напоминая вечную истину о том, что все оскорбленные жены всегда готовы к унизительному самопожертвованию, лишь бы уничтожить соперницу и возродить любовь.

Галина Сергеевна Анистратенко имела предостаточно оснований гневаться на своего супруга. Ее Григорий Павлович, по-простому Гришенька, был весьма охоч к чужим женам, оставался неутомимым и страстным поклонником прекрасного пола, несмотря на свои неполные пятьдесят от роду и занимаемую престижную должность директора крупного областного автопредприятия. Но однажды нежданно и негаданно он в корне изменил свое отношение к законной супруге, стал относится к ней с бережным почтением, даже с благоговением, как к ангелу-хранителю.

Дело было так. На исходе теплой осени, как раз перед наступлением холодных ноябрьских дождей, Анистратенко принял твердое решение подлечить свою сердечную недостаточность. Как говорится, лег для профилактики возможных казусов в служебных и любовных делах. Для большей солидности прибыл в областную клинику прямо со службы на государственной «Волге» и на полном серьезе отдал всего себя в руки врачей и массажистов. Надеялся вволю отоспаться, отойти от служебных обязанностей и любовных интриг. Но не тут-то было.

Уже на второй день стационарного лечения в кабинете искусного иглоукалывателя он неожиданно наткнулся на свою давнюю зазнобу — актрису местного облдрамтеатра имени Шевченко Веронику Лихую. Она тоже лечилась, вернее, пребывала в тщетных поисках точного диагноза. Ее мучили мигрень и депрессия, а еще — аллергия на мужчин. Но не от их избытка, а из-за прискорбного недостатка.

Они давно пылали друг к другу невостребованным интересом, но никак не могли реализовать свои подспудные желания. И вот наконец пробил их час. Она посмотрела — он воспламенился…

У того же профессора по мелким колющим предметам Григорий Павлович выпросил ключ от кабинета старшей медсестры, находящейся в отпуске, приобрел духи, цветы, конфеты, фрукты, шампанское и прочее снаряжение бойца интимного фронта, располагающее к любви и страсти.

Последняя оказалась так велика, что пылкие возлюбленные приступили к телу друг друга еще задолго до отбоя. В девять вечера уже было выпито все вино, остатки одежды вместе с благоухающими розами разбросаны по полу и стульям. Узкая, обтянутая дерматином, кушетка с ужасным скрипом приняла их вдохновенные лобзания, стоны и содрогания…

Но все сладкое, по законам греха и порока, то ли от Бога, то ли от дьявола, имеет и горький привкус. Надо же такому случиться, что в этот же вечер к хозяйке пресловутого кабинета, старшей медсестре Клавдии, нагрянули гости. И ей пришлось объявиться на месте опостылевшей работы, где в сейфе хранилась существенная для такого повода заначка — полбутылки спирта.

Запыхавшаяся Клавдия несколько минут тыкала ключом в замочную скважину, пока не поняла, что дверь заперта изнутри. Будучи женщиной властной и нетерпимой к чужим слабостям, она тут же подняла шум, созвала весь наличный медперсонал и заставила пройти сквозь его строй подавленного Григория Павловича и перепуганную Веронику, укутанную простыней, как паранджой.

— Женщину не трогайте, я сам все объясню, — потребовал Анистратенко.

Но на этом разъяренная Клавдия не успокоилась. Желая наказать высокопоставленных развратников, она заявила в милицию, что из ее кабинета похищены лекарства и личные вещи.

Началось следствие. В парткомиссии горкома партии готовилось дело об исключении Анистратенко из членов КПСС за аморальное поведение в быту, что автоматически влекло и освобождение от занимаемой должности.

Григорий Павлович по-рыцарски выдерживал все дотошные допросы, сохраняя в тайне имя возлюбленной.

И тут, неожиданно для изумленных циников и правоведов, на арену суда и чести вышла его супруга. Галина Сергеевна пришла на прием к первому секретарю горкома партии и с порога твердо заявила:

— Это я была в больнице со своим мужем. Оставьте его в покое…

Честь и директорское кресло Анистратенко были спасены. А его супругу с тех пор иначе как «декабристкой» в городе никто не называл.