11:30
Движение порождает жизнь. Жизнь порождает движение.
«Если я остановлюсь – мы погибли».
Я делаю ещё один шаг. Капли крови, стряхнутые с волос вибрацией, летят в пыль под моими ногами. Пропитанная кровью рубашка липнет к спине.
«Я должен идти, пока есть силы».
Солнце палит нещадно, но я настолько обезвожен, что почти не потею. Единственная жидкость, которую я способен выделять – моя собственная плазма. И я истекаю ею, истекаю с головы до ног.
Руки окостенели, я давно не чувствую пальцев. Суставы ломит, словно в них набили толчёного стекла. В ушах шумит несуществующее море. Но я продолжаю держать локти согнутыми, потому что иначе уроню свою ношу. А она так хрупка…
Эта пустыня кажется бесконечной. Во все стороны, насколько хватает глаз, простираются бескрайние пески. Однообразный пейзаж разбавляют лишь редкие кустарники, да иссохшие валики перекати-поля, застывшие в ожидании попутного ветра.
Шаг. Ещё шаг.
Её тело казалось почти невесомым в начале пути. Я был уверен, что смогу нести её вечность, но раны на спине, ногах и ещё где-то там, уже не помню где, пили силы с каждой новой каплей крови, упавшей в песок. Так что моя вечность стала близиться к концу на исходе третьего часа.
Она просит меня остановиться, в который раз.
«Если я остановлюсь – мы погибли».
Шаг. Шаг. Шаг.
Она говорит, что я вот-вот задохнусь. Да, дышать действительно тяжело: раскалённый воздух ножом режет лёгкие. Слизистая ротовой полости высохла настолько, что по ней можно чертить мелом. Болят глаза.
Но у меня есть ноги, и они пока целы. В отличие от её ног. Я не помню, как она поломала их, и ломала ли вообще. Всё, что я помню – она неспособна идти.
«Если я остановлюсь – мы погибли».
В этой пустыне нас не найдут. Никто не придёт к нам на помощь. Не прибудет кавалерия, не прилетит на вертолёте спасательная бригада, не пройдёт мимо случайный турист. Когда мы начнём терять силы, вокруг соберутся только грифы. И станут ждать.
Кровь капает на запылённые ботинки. Ноги слабеют, поджилки трясутся. Штаны на заднице отяжелели от влаги, как если бы я обделался. Но я знаю, что там тоже кровь – стёкшая со спины.
Господи, как же хочется остановиться… Упасть лицом в землю и просто лежать без движения.
Но ноги сами несут вперёд, уже на полном автомате, контролируемые обезумевшим от жары и боли мозгом. Особенно боли. Она, эта боль, причиняет необычные страдания. Нервные волокна не передают болевые сигналы мозгу, лишь сухую информацию. Эта информация сводит с ума почище любых физических пыток:
«Организму нанесён непоправимый урон, расчётное время до полного отключения систем жизнедеятельности: 256 шагов…»
«255 шагов»…
«254 шага»…
«253»…
Обратный отсчёт для движения вперёд. Движения к смерти.
Мираж, последние полчаса мреющий впереди тонкой серебристой полоской, превращается в ленту раскалённого асфальта. Дорога.
Она говорит, что тоже видит её. Я ускоряю шаг, расходуя последние резервы.
«152»…
«151»…
«150»…
Я поднимаюсь на насыпь и выхожу на дорогу в сорока шагах от собственной смерти. Мягко, словно хрустальную, опускаю свою ношу на обочину, распрямляю задеревеневшую спину.
Я мог бы лечь прямо здесь. Расслабить мускулы, дать отдых натруженным ногам, ощутить тепло асфальта изувеченной спиной. Я мог бы закрыть глаза. Я мог бы уснуть рядом с ней.
Наверное, я бы так и поступил, если бы не знал наверняка, что проснусь уже другим человеком. «Не человеком».
Она тоже это знает. Видит в моих запавших глазах, читает на высохшем, как пергамент, лице.
Я продолжаю свой путь. Пересекаю дорогу и спускаюсь по насыпи с другой стороны. Ботинки снова утопают в мягком песке. Я должен уйти как можно дальше…
Тридцать шагов.
«Падай», – слышу у себя за спиной. – «Падай».
Она плачет. Едва слышно.
Двадцать шагов.
«Падай, малыш. Уже можно. Можно».
Десять шагов.
«Падай на землю! Ну же, падай!»
Последние шаги я не считаю, просто иду. Иду до тех пор, пока ноги не подкашиваются, превратившись в бескостные лохмотья из кожи и мышц.
Тогда я ложусь на песок и замираю.
11:35
Машина вздрагивает, и я просыпаюсь.
Обнаруживаю себя на переднем сиденье «Хаммера». Голова свесилась набок, щека прилипла к кожаной обивке.
За рулём Ваня. Заметив, что я открыл глаза, виновато улыбается:
– Извини. Собака на дорогу выскочила, пришлось тормозить.
Отлипаю от сиденья, растираю ладонями заспанное лицо.
– Заражённая?
– Вроде нормальная, – Ваня слегка опускает стекло: – Я покурю?
В салоне довольно темно, окна у «Хаммера» тонированные, но я с опаской оглядываюсь назад.
Женя, Арт, Михась и Витос с комфортом расположились на широком заднем сиденье. Всех четверых сморил сон – ночные приключения не прошли даром ни для кого. Головы Воронюков покоятся на плечах Михася, сам Михась спит, откинувшись на подголовник. Женя уткнулся в мягкую обивку боковой стенки «Хаммера». Солнцезащитные очки он снял, но узкая полоска света, проникающая сквозь приоткрытое окно в салон, похоже, нисколько ему не мешает.
И всё же я говорю:
– Давай быстрей.
Ваня торопливо закуривает – контролировать свои аддикации ему всегда было трудно.
Я тем временем исследую обстановку за бортом. Мы снова на Малиновского – пришлось возвращаться проторённой тропой. Ехать вперёд не имело смысла: если верить военным, Западный мост взорвали в первый день эпидемии, о чём, вероятно, не было известно «рыбьим глазам» сотоварищи. Ближайший выезд на трассу М4 теперь лежит через центр, но нам предстоит сделать петлю.
В нашей компании ожидается пополнение. Во-первых, мы решили забрать с собой бабушку – переход по населённому зомби городу может оказаться для неё ещё опаснее, чем ожидание спасения дома, но это хоть какой-то шанс. А во-вторых…
…это карма…
Наутро Женя не забыл о моём обещании.
Снова оглядываюсь назад. Глаза брата закрыты, но непонятно, спит он или притворяется. Грудь вздымается и опадает, как у человека, только что пробежавшего стометровку – на фоне размеренного дыхания соседей контраст бросается в глаза. Мышцы лица напряжены, лоб наморщен, будто он задумался о чём-то неприятном. И волосы… После инфицирования они торчат дыбом, как наэлектризованные, и не желают ложиться. Каким-то образом вирус воздействует на гладкие мышцы, приводящие в движение волосяные фолликулы, и те сокращаются, придавая человеку вид разъярённой росомахи. Судя по всему, здесь замешан некий биологический механизм устрашения.
Утренняя инъекция прошла не так болезненно, как ночная. Видимо, организм брата постепенно адаптировался к препарату. Побочные эффекты стали менее выражены: боль и ломота в суставах, тошнота с рвотой (не очень обильной), непродолжительные судороги. Но он, по крайней мере, не катался по полу и не вставал на мостик. Потом наступила сильная сонливость – в машину Женю пришлось вести под руки. Там он забился в угол и уснул. Михась выразил надежду, что это лишь временный эффект от лекарства, а не новый – ночной – образ жизни. Его надежду разделяли все остальные.
Мы проезжаем мимо «Хладокомбината № 5» – стало быть, поспал я всего ничего.
– Дай затянуться, – обращаюсь к Вано.
Тот секунду смотрит недоверчиво, потом передаёт сигарету.
Затягиваюсь, выдыхаю, возвращаю сигарету обратно.
– Классно придумали с засадой. Если б не отвоевали своё добро, сейчас пришлось бы туго.
Мы с Артом в подробностях поведали обо всём, что произошло с нами после расставания на Зорге. Ваня слушал с плохо скрываемой мстительностью на лице, неизвестно кому адресованной: нам или нашим обидчикам. Женя – с широко раскрытым ртом, не мигая («…это карма…»).
– Да, – Ваня лениво отмахивается, – мало им было. Будут знать, как наезжать на людей в жёлтых плащах.
– Кто ухлопал белобрысого? – задаю давно мучавший меня вопрос.
– Я! – на Ванином лице плотоядная ухмылка. – Хедшот! – он победоносно хлопает ладонями по рулю. – Потом ещё в грудь добил! Пацан даже не понял, что умер.
Я ожидал подобной реакции:
– Ну… и каково это? Убивать живых… то есть, незаразных. Короче, ты понял.
Ваня пожимает плечами:
– Так же, как и заразных. Разницы никакой, в общем-то.
Да, разницы никакой. Мы на войне, и действуем по законам военного времени. Ни один солдат не мучается угрызениями совести, убивая врагов при защите родины. Ни один соотечественник не осудит его после войны – ни служитель закона, ни служитель церкви, ни даже самый отъявленный моралист. В военное время отменяется «святость жизни», отменяются «десять заповедей», отменяется уголовный кодекс и кодекс этический. Что в очередной раз доказывает довольно избирательное свойство самой этики – как, впрочем, и любой другой человеческой выдумки, направленной на извлечение максимальной выгоды в определённое время при определённых условиях.
Несмотря на довольно широкую просеку, оставленную нашими предшественниками, мы движемся медленно. Ваня крутит головой из стороны в сторону, высматривая то, что заметил на дороге ещё вчера.
– Может, проехали? – спрашиваю.
– Нет-нет, он был где-то здесь. Я же помню.
Я тоже выглядываю в окно. На улице пасмурно, но небо затянуто не полностью. Солнце то и дело проглядывает в узкие бреши на стыках тектонических плит дождевых облаков, и тогда по кузовам машин начинают плясать яркие блики.
Должно быть, для Жени каждый из них – как удар ножом по глазам. Мы заставили его выпить немного воды перед инъекцией, что оказалось довольно непростой задачей. Выпучив глаза от страха, он глотал воду, как яд кураре, жадно втягивая ноздрями воздух. Свои порезы, полученные от осколков разбитого стекла, он не разрешил бинтовать. Впрочем, в этом не было необходимости: кровь свернулась почти мгновенно. Когда он отёр влажным полотенцем повреждённые места, на коже остались едва заметные следы. Очевидно, раны на инфицированных затягивались, как на собаках – ещё один защитный механизм вируса.
– Вот он! – вскрикивает Ваня и останавливает машину.
В боковое окно со стороны водителя я вижу его. У обочины, между двумя легковыми седанами, лежит на асфальте небольшой дорожный мотоцикл. На зелёном бензобаке надпись «Stels Flame 200», наполовину стёртая при ударе о землю. Чудо китайского мотопрома изрядно помято, зеркала отломаны, передняя фара треснула, тут и там краска стёрта до металла. Но мотоцикл пострадал гораздо меньше своего владельца. Беднягу забросило под машину, где он сломал себе шею – из-под днища торчат безжизненные ноги.
Издав победный клич, Ваня выскакивает из «Хаммера». С заднего сиденья слышится недовольное ворчание. Перебуженные внезапной остановкой пассажиры разминают затёкшие суставы, зевают в голос.
Один Женя продолжает спать, уткнувшись головой в стенку машины и нахмурив брови.
Арт, сидящий к нему ближе всех, утирает рукавом взмокший лоб. Потом с любопытством заглядывает Жене в лицо.
– Ну и жар… весь горит.
Он предпринимает попытку растолкать его, но я останавливаю:
– Не надо. Пусть спит.
Оставляем Женю в «Хаммере», а сами выходит на улицу.
Ваня уже поднял мотоцикл на подножку и теперь внимательно изучает узлы машины. Круглое лицо светится детским счастьем.
– Я всегда мечтал, всегда мечтал… – приговаривает он, счищая рукавом плаща куски грязи с сиденья.
– Ты хоть ездить умеешь? – скептически замечает Михась.
Ваня так заворожён находкой, что не удостаивает его ответом. Вместо этого берётся за торчащий в замке ключ зажигания, поворачивает.
Мотор не заводится. Ваня повторяет попытку. Ничего.
– Облом, – говорит Арт.
– Ща заведётся!
Отточенным движением знатока Ваня откидывает лапку кик-стартера и бьёт по ней ногой. Раз, другой. С третьего раза двигатель устало всхрапывает, а после четвёртого оживает рокочущая глотка.
12:20
Следующие двадцать минут занимают проводы. Со вчерашнего дня каждая минута у нас на вес золота (на вес ампулы), а потому своих родственников на Профсоюзной Ваня решает искать сам. Я предлагал ему найти машину и взять кого-то в напарники, но он отказался – дескать, одному на мотоцикле всяко быстрее, да и играть в «тяни-толкай» на двухколёсном транспорте не придётся. Договорились встретиться на Стандартном, крайний срок назначили на шесть вечера, потом будем бить тревогу.
Ваня получает в дорогу наплечный рюкзак с водой, кое-какой снедью, фонариком, спичками и прочими незаменимыми в пути вещами. Также кладём туда запас патронов для «Сайги», сам карабин Ваня устраивает за спиной. К шлёвке на джинсах цепляем охотничий нож в ножнах. Не хватает только шлема – снимать его с изрядно подгнившей головы хозяина мотоцикла никто не рискнул.
Последней отдаю рацию:
– Поставил свежие батарейки. Звени, если что.
Ваня уже оседлал своего двухколёсного коня – мерно рокочет заведённый двигатель, подрагивает изолированная пластиком выхлопная труба.
– Обязательно, – рация исчезает в кармане плаща.
– Поаккур`тней, Вано! – напутствует Витос.
– Да, – кивает Михась, – по бордюрам не езди больше.
Все улыбаются. Шире всех – Ваня. Он определённо наслаждается своей новой ролью «байкера – истребителя зомби».
– Вы тоже. Жеку берегите. Ну и… найдите их.
Улыбка исчезает с моего лица вместе с поднявшимся на миг настроением. Сейчас я бы охотно поменялся с Ваней местами.
Мотоцикл медленно выкатывается на дорогу, подталкиваемый ногами седока. Потом Ваня выкручивает ручку акселератора, и «Stels Flame 200» с рычанием берёт разгон.
13:13
Мы возвращаемся на Таганрогскую под навалами дождевых облаков. Из-под чёрных насупленных туч не выглядывает больше солнце. В тонированном салоне «Хаммера» совсем темно. Как бы ни отрицал я теорию Михася о ночном образе жизни «прокажённых», но сгустившийся мрак будит Женю не хуже утреннего света. Арт, который теперь за рулём, замечает это в зеркальце заднего вида, подаёт мне сигнал.
Женя выпрямляется на сиденье и оглядывает салон. Странно, но он совсем не выглядит человеком, только что пробудившимся ото сна. Движение точные и резкие, глаза широко распахнуты, в мышцах нет расслабленности, присущей людям спросонья.
– Мы где? – спрашивает он.
– Подъезжаем, – отвечает Михась. – Как самочувствие?
– Лучше не бывает. Ваня уже уехал?
– Ага, – говорит Витос. – Умчал на байке.
– Значит, он его нашёл. Я же помню, что мотик был, – Женя вытягивает шею, стараясь разглядеть пейзаж в ветровое стекло. – Вроде дождь намечается?
– Будем надеяться, самый обычный, – говорю я. – Промокнуть под водой – меньшая из наших проблем.
Странно представить, что в былом мире люди боялись дождя только поэтому.
– Сомневаюсь, – вдруг говорит Женя.
Все недоуменно смотрим на него.
– Я про дождь, – поясняет он. – Вы разве не чувствуете запах…
Как идиоты, качаем головами. Все окна закрыты, в салоне работает климат-контроль.
– А ты что, чувствуешь? – тянет Витос.
– Конечно, – отвечает Женя, и на его лице вдруг появляется самодовольная улыбка.
Эта улыбка заставляет моё сердце биться чаще. Мне кажется, или его новое состояние начинает ему нравиться?
Подгоняемый неясным ужасом, Арт вдавливает педаль газа в пол. «Хаммер» мчится по просеке на Таганрогской, подпрыгивая на кочках.
– А ещё я кое-что слышу, – продолжает Женя. – Вы тоже скоро услышите.
Арт немного опускает стекла, мы прислушиваемся.
Сначала ничего, кроме звука мотора и шуршания шин по асфальту. Потом…
– Вот оно! – вскрикивает Арт. – Гудит!
Да. Больше всего это напоминает гудение пчелиного улья – огромного, циклопического улья. Нечто похожее мы уже слышали – в первую ночь эпидемии, когда весь город стоял на ушах. Но тогда звуки были немного иные, с примесью чего-то привычного, обыденного. С примесью…
…людских голосов. Живых голосов. Люди кричали, визжали, молили о помощи. Но они были, эти самые люди. То была песнь толпы. Умирающей может быть. Агонизирующей, может быть. Но в голосе той толпы чувствовалась жизнь.
Гул, который доносится до нас откуда-то спереди, лишён этих звонких ноток. Это мёртвый однообразный поток, без каких-либо вкраплений. Как будто флотилия Боингов одновременно прогревает турбины.
– Что это? – спрашивает Виталик.
Мы по привычке ждём ответа от Жени, но у того его нет. Он только пожимает плечами.
– Прибавь, – обращаюсь к Арту и неожиданно срываюсь на крик: – Прибавь! Прибавь! Прибавь!
13:20
Мы так спешим, что едва не проезжаем дом Евы. Забитые досками окна в последнюю секунду замечает Женя. Кричит остановиться, и Арт даёт по тормозам. Барабанит антиблокировочная система, «Хаммер» замирает посреди дороги.
Гул нарастает. Теперь его можно слышать, не напрягая слух. Мало-помалу однородное гудение обретает форму, разбивается на отдельные звуки: шипение проколотой шины, шкворчание жарящийся на сковородке картошки, дробный голос отбойного молотка. Десятков отбойных молотков. Сотен сковородок. Тысяч шин.
Неожиданно в ужасающей какофонии появляется, точно луч света в тёмном царстве, живой звук. Это визг – пронзительный женский визг. И звучит он далеко от эпицентра инородного гудения, но близко к нам. Из Евиного дома.
– Это они! – Женя хватается за дверную ручку.
– Погоди, – говорю я. – Подготовимся.
– У них проблемы!
Ну, разумеется, у них проблемы. Разве может быть иначе.
– И их проблем станут нашими, если не вооружимся. Так, я с Женей в дом. Витос, ты с нами. Арт, Михась, оставайтесь в машине. Если что, прикроете отступление.
В лихорадочной спешке достаём ружья, распределяем патроны, пристёгиваем ножи.
Крик повторяется. На сей раз ему аккомпанирует второй. Из дома доносится какой-то грохот, словно кто-то пытается вышибить дверь.
– Там «прокажённые»! – Женя, не в силах больше ждать, открывает дверь.
Ну, разумеется, там «прокажённые»! Разве может быть иначе!
13:33
Я выхожу на улицу, и в лицо сразу бьёт порыв сырого ветра. Вместе с ним ноздри наполняются неприятным резким запахом – нечто среднее между муравьиной кислотой и алкогольной блевотиной. Значит, Женя не ошибся: ядовитый циклон не ушёл. А может, пришёл новый?
Думать над этим нет времени. Женя уже во весь опор мчится к дому. Витос за ним – в одной руке «Ремингтон», в другой топорик.
Оббегаю машину и бросаюсь вдогонку. Гудение на улице настолько сильное, что я едва слышу собственные шаги. Теперь оно исходит как будто со всех сторон сразу, так что определить его источник совершенно невозможно. А значит, невозможно определить, откуда грозит опасность.
Ударом ноги Женя распахивает калитку, и мы, один за другим, проникаем во двор. Недра дома сотрясаются под ударами чудовищной силы. Внутри визжат теперь безостановочно, лишь меняется тональность. Слов не разобрать, но смысл и так понятен.
С оружием наперевес заходим в тамбур. Преодолеваем полутёмный коридор и останавливаемся перед дверью в гостиную. За ней отчаянные звуки борьбы, крики, визг. И утробное рычание, которое ни с чем не спутать. Диалект «прокажённых».
– На счёт три, – шепчу я. – Раз. Два. Три!
13:35
Рывком распахиваем дверь и высыпаем в гостиную, размахивая ружьями во все стороны. Здесь ещё темнее, чем в коридоре – окна заколочены, свечи не горят. Примотанные к дулам фонарики помогают мало: световые пятна прыгают по стенам в эпилептическом припадке, лишь ухудшая видимость. Я полностью дезориентирован, от страха подгибаются коленки. Указательный палец невольно соскальзывает на спусковой крючок – ещё секунда, и я начну палить.
Быстрее всех ситуацию оценивает Женя:
– Сюда!
Мы следуем за ним в дальний конец комнаты. Здесь дверь в спальню, где мы провели позапрошлую ночь. Лучи фонарей высвечивают спины девушек, прильнувших к антресоли, которой они забаррикадировали дверь. Ева и Саша.
Первой нас замечает Ева. Оборачивается, и свет фонаря выбеливает пухлое лицо, словно висящее отдельно от тела. Девушка жмурится, прикрывает глаза ладонью.
– Кто здесь…
– Это мы.
Дверь дрожит под очередным ударом. Звенит стекло в антресоли.
– Кто мы?
– Ваши неблагодарные гости.
Лицо Евы вытягивается от изумления, она на секунду застывает в этой позе… потом отворачивается и снова налегает на антресоль. У неё за спиной замечаю подаренное нами ружье.
– Помогите, что же вы!
Саша почти не реагирует на наше присутствие. Девушка в таком шоке, что не удивилась бы появлению Ивела Книвела в своей звёздно-полосатой куртке верхом на байке.
– Отойдите! – кричит Женя, вскидывая дробовик. – Сейчас мы их расстреляем через дверь.
– Нет! Нет! – рыдает Саша. – Не стреляйте!
– Да отойди ты! – рычит Витос.
– Нет, нельзя стрелять! – срываясь на визг, объясняет Ева. – Там Лилит…
13:40
Дверь содрогается под новыми ударами, антресоль ходит ходуном. Мы тратим время впустую.
– Нужно уходить, – говорю Еве. – Если она там, её уже не спасти.
Ева качает головой, по щекам катятся слёзы. Она и сама не понимает, зачем держит дверь. Если она откроет её и попытается войти, это будет означать смерть для неё и Саши. Если бросит и кинется бежать, это будет означать смерть для Лилит. И только пока она удерживает её закрытой, Лилит, как кот Шредингера, ни жива, ни мертва.
Из спальни доносится акустическая версия песни мёртвых – той самой, что бушует во всём инструментале на улице. Я прислушиваюсь – ни единой живой нотки.
Потому что Лилит мертва.
– Её больше нет! Её загр`ызли! – вопит Витос. – Сваливаем отсюда!
– Уходим, уходим! – подгоняю я. – На улице машина.
Саша с Евой рыдают в голос, мотают головами, отрицая реальность. Время тает.
Женя подтягивает к двери огромный доисторический диван, кривые ножки царапают дощатый пол. Ну и силища в нём… В одиночку эту дуру не сдвинуть ни мне, ни Витосу.
– Отойдите, отойдите!
Отпихиваем девушек в сторону, и Женя придвигает диван вплотную к антресоли. Такая баррикада даст нам минуту-полторы.
– Всё, уходим! – я хватаю Еву за предплечье.
– Нет! Нет! – она пытается высвободиться, но как-то вяло.
– Дашка! Дашка-а-а! – воет Саша.
– Сваливаем отсюда! Быстро! Быстро! – Витос толкает Сашу в спину.
Я тащу за собой Еву. Наше отступление прикрывает Женя.
В коридоре обе девушки наконец поддаются и идут сами. Дверь в тамбуре открыта. За ней нас встречает душный, пахнущий прогорклой блевотиной воздух. Пересекаем двор и выходим на улицу.
Кот Шредингера умирает.
13:52
Мы выбегаем на дорогу под первые, микроскопические капли дождя. Михась с Артом, точно пара часовых, охраняют машину с двух сторон. Организованно трамбуемся в салон, закрываем двери.
Шлёп. Шлёп. Шлёп.
По окнам «Хаммера» растягиваются тонкие дождевые слезы. Тёмная плёнка на стёклах обесцвечивает их, и только через не тонированное лобовое я могу видеть их окрас.
Они розовые.
13:55
Мощный ливень запирает нас в машине, как мышей в клетке. Поток отравленной воды настолько плотный, что мы не решаемся включать вентиляцию. Окна моментально запотевают.
– Трогай, – говорю Арту.
Тот заводит мотор.
Смотрю назад. Пассажиры заднего сиденья – как шпроты в банке. Михась, Витос, у них на коленях зарёванные Ева с Сашей…
– Где Женя?
Пауза, в течении которой все тупо таращатся на свободное место, предназначенное для брата. Не обнаружив его там, я смотрю в окно.
Женя стоит под дождём, без плаща, омываемый струями ядовитой жижи.
Шипение и грохот такие, что я скорее читаю по губам, чем слышу:
– Сидите здесь, я сейчас.
И, прежде чем кто-либо успевает хоть что-то сообразить, он разворачивается на каблуках и припускает к дому Евы.
13:57
– СИДИ! КУДА! – Арт хватает меня за шиворот.
Я вдруг понимаю, что одной рукой держусь за ручку двери, намереваясь открыть её.
– Он совсем одурел! Куда он побежал?
Перед глазами плывёт, от страха слиплось в горле.
– Нельзя выходить! В такой ливень никакой плащ не спасёт. Ты заразишься! – увещевает сзади Михась.
Арт предусмотрительно нажимает кнопку центрального замка, и двери защёлкиваются.
Я пытаюсь что-то возразить, мне возражают в ответ, мы начинам кричать друг на друга. Девушки плачут. Дождь барабанит в кузов, шипит на мостовой. Незримый гул на улице, в последние пять минут перешедший в рёв, глушит всё, создавая ни с чем не сравнимый фон, в котором нельзя ничего разобрать, никого услышать, ничего понять. Это напоминает дурной сон, ночной кошмар; сюрреалистичности прибавляет замкнутое пространство, перенаселённое горланящими людьми, а также полная неспособность что-либо изменить. Ощущение собственной беспомощности выдавливает из меня душу, и я ухожу под контроль паники.
Затем в доме Евы раздаются выстрелы.
14:20
Следующие минуты плохо отпечатались в моей памяти. Страх съел их, как рак гортани съедает нёбный язычок.
Сознание возвращается, лишь когда в Евиных воротах снова появляется Женя. Одежда и волосы запачканы кровью, как и приклад «Моссберга», облепленный кусочками размозжённой плоти.
На руках Женя держит какой-то свёрток – что-то длинное, плотно укутанное в несколько одеял. Лёгкой трусцой, словно его ноша совсем ничего не весит, он бежит к «Хаммеру».
– Багажник! Открывай скорее! – кричу Арту.
Несколько секунд тот лихорадочно ищет ручку. Наконец находит её, тянет вверх.
Багажник открывается, когда Женя уже позади машины.
Вместе с заражённой водой в салон врывается безудержный рёв обезумевшей толпы. Песнь мёртвых обрела чёткий мотив.
14:22
Женя забрасывает свёрток в багажник и захлопывает дверцу. В ту же секунду на просеке появляются первые «прокажённые». Они бегут со стороны центра – оттуда, куда направлялись мы.
Впервые в новейшей истории постапокалиптического Ростова мы встречаем стадо. Его движение напоминает цунами – небольшая, на первый взгляд, волна превращается в мощнейший вал разрушительной силы. За первыми «прокажёнными-одиночками» бегут компании по пять-шесть человек. Эти компании объединяются в более крупные группы, а те, в свою очередь, в скопления по двадцать-сорок одинаково голых тварей.
«Прокажённые» теперь действительно похожи друг на друга. Истощавшие за несколько дней безостановочных поисков свежей еды, изувеченные и грязные, они напоминают ходячие скелеты, только что восставшие из могил. Бегущие скелеты.
Стадо увеличивается на глазах: десятки превращаются в сотни, сотни в тысячи. Мы становимся свидетелями «двинувшегося» стада. А если стадо «двинулось», его уже не остановить.
Заворожённые невиданным действом, не сразу замечаем первых тварей, промчавшихся мимо нашей машины. Кажется, им нет до нас никакого дела. Вокруг слишком шумно и слишком сыро, чтобы нас заметили в непроницаемо-тёмной консервной банке. И только когда мимо проносятся первые группы, а в кузов «Хаммера» начинают биться пятки и локти, я вдруг вспоминаю о Жене.
Его по-прежнему нет в машине. Заглядываю в каждое окно, надеясь, что он спрятался под днищем «Хаммера» или ещё где-нибудь, чёрт возьми, где угодно…
– Вон он, – шепчет Арт. – Впереди…
Смотрю в лобовое стекло, и ощущение сюра возвращается. Я настолько изумлён увиденным, что столбенею: нижняя челюсть и брови ползут в противоположных друг другу направлениях.
Женя стоит посреди дороги, а безудержный поток «прокажённых» обтекает его со всех сторон, словно торчащий из ручья валун. Стадо не обращает на него никакого внимания, даже когда он, размахнувшись, бьёт кулаком одну из тварей в лицо. Нос съезжает набок, тварь падает в грязь… поднимается и бежит дальше.
В салоне «Хаммера» гробовое молчание. Мы забыли о странном свёртке, заброшенном в наш багажник. Вокруг, куда ни глянь – голые чумазые тела, неукротимая река рук, ног и голов. Они визжат, скулят, поскальзываются и падают, встают, врезаются на всем ходу в машину, снова падают и снова встают.
И только от Жени «прокажённые» шарахаются, как черти от ладана – его словно оберегает невидимый силовой щит. Он стоит там неподвижно – минуту, две. Потом поднимает голову кверху, и я невольно следую его примеру.
Сотрясая воздух звуковыми вибрациями лопастей, в небе появляется военный вертолёт.