1.1

30 марта 2092 г. Департамент здоровья и гуманитарной помощи выдал нам с Элинор разрешение. Секретарь отдела рождаемости сообщил нам эту новость, сопроводив ее официальными поздравлениями. Надо же, как нам повезло! Секретарь сказал, что нам нужно связаться с Национальным Приютом. Там, в Джерси, в ящичке с нашими фамилиями, лежит, дожидаясь нас, ребенок. Мы просто с ума сходили от радости.

К тому времени мы уже год прожили вместе. Встретились мы на приеме в Верхнем Сохо, где я был реально.

— Сэмми Харджер, это реально ты? — спросил мой приятель. — Вот везуха! Тут одна женщина хочет с тобой познакомиться.

— Спасибо, — сказал я кисло, потому что был не в настроении с кем-то знакомиться и не знал даже, зачем, собственно, туда заявился. Всю последнюю неделю я вкалывал в своей чикагской студии как одержимый. Тогда у меня была привычка запираться наглухо и погружаться с головой в мир упаковочного дизайна. Я наконец-то нашел свое истинное призвание и в часы вдохновения терял всякое чувство времени, даже есть и спать забывал. Генри, мой поясной слуга и помощник, блокировал все телефонные звонки. Так я мог проработать трое-четверо суток подряд, пока моя муза не завершала очередной призовой проект.

Последний мой творческий запой затянулся на неделю, но при этом оказался бесплодным, и я, наполняя тарелку у фуршетного стола, пребывал в легкой депрессии.

— Ну вот и твой знаменитый Самсон Харджер, — сказал мой неугомонный друг. — А это Элинор Старк, Сэм — можешь называть ее Эл.

Симпатичная женщина, стоя на кусочке ковра, превосходящего качеством тот, что устилал нашу комнату, пила кофе из фарфоровой чашечки. Голограмма сделала мне ручкой. Я помахал в ответ и заметил, что у меня грязные ногти. Я вышел в свет прямо из своей пещеры, небритый-нечесаный, но женщина предпочла этого не заметить.

— Я давно уже хочу с вами познакомиться, — весело заявила она. — Мы с Линдси как раз говорили о вашем полотне, которым я восхищалась в здешнем музее.

Полотно? Ей пришлось бы вернуться на век назад, чтобы искренне восхититься чем-то подобным.

— Неужели? — сказал я. — И что же это был за музей? По ее хорошо запоминающемуся лицу пробежала улыбка.

— Я сейчас в Будапеште.

Точно, Будапешт, сказал Генри у меня в голове. Извини, Сэм, но ее служебная система не желает со мной говорить. Пришлось прибегнуть к общедоступным источникам. Элинор К. Старк — известный корпоративный обвинитель. Сейчас погляжу ее биоинфы.

— Вы в более выгодном положении, — сказал я ей, стоящей по ту сторону земного шара. — Мой слуга — всего лишь подручный художника, а не следователь. — Элинор Старк, если ее голограмма имела хоть какое-то сходство с реальностью, была красивая стройная женщина лет двадцати пяти, рыжеватая блондинка с очаровательными веснушками и необычайно густыми бровями. Слишком солнечная для прокурора, решил я, хотя глаза, правда, ввинчиваются в тебя, как угри в коралл. — Вы ведь, как я понимаю, работаете корпоративным обвинителем?

Густые брови взметнулись с насмешливым удивлением.

— Вообще-то да!

Сэм, зашептал Генри, те ее био, что были опубликованы, даже в основном не совпадают между собой. Ей от 180-ти до 204-х, зарабатывает до миллиона в год, живых потомков не имеет. Научные степени по истории, биохимии и юриспруденции. Хобби — фехтование, шахматы, рекреационное супружество. В прошедшем году встречалась с кучей знаменитых художников, композиторов и танцовщиков. Будущая известность расценивается как 9,7 цента.

Всего-то, мысленно фыркнул я. Если на рынке знаменитостей ты ценишься ниже десяти центов, хвастаться тебе нечем. Мои собственные расценки, правда, за последние годы упали до одного — для фанатов я прочно переместился в разряд бывших.

Элинор надкусила пирожное, которое держала в руке.

— У меня сейчас время завтрака. Жаль, что не могу поделиться им с вами, так все вкусно. — Она смахнула с губ крошки. — Кстати, ваш помощник — Генри, не так ли? — большой педант. — Она поставила чашку на что-то за пределами голорамки. — Не обижайтесь, Сэм, но у него паршивая кодировка, и он буквально транслирует каждую вашу мысль.

— Тогда вы уже должны были понять, какой я очаровашка.

— Плоховато у меня получается, да? — засмеялась она. — Я пытаюсь вас снять, Самсон Харджер. Устраивает вас это? Или мне подождать, когда вы побреетесь и вздремнете?

Я не был уверен, нужна ли мне эта нахальная молодушка-старушка с ее неуклюжими подходами. Сигнал тревоги, звучавший у меня в голове, мог включить тот же Генри, который действительно зачастую бывал занудой. Элинор Старк, слишком напористая на мой вкус и слишком эгоцентричная для легкой интрижки, тем не менее заинтересовала меня — не словами, а бровями. Они все время играли и выгибались с невероятной экспрессией, и я не мог понять, почему она с этим мирится. Я клюнул на них, как куча моих предшественников, о которой упоминал Генри.

В последующие недели Элинор и я взаимно ознакомились с нашими спальнями и садами вдоль восточного побережья. Мы урывали моменты среди бесконечных деловых поездок и обязательств. Прелесть новизны вскоре прошла, и мы перестали звонить друг другу. Я думал, что наш роман окончен, но через месяц получил звонок из Гонконга — ее секретарша приглашала меня завтра на совместный гололенч. Ее поздний ленч в Китае совпадал с моим полуночным бренди в Буффало.

В назначенное время я исправно голографировал. Она уже начала завтракать и ловко подцепляла палочками кусочки водяного каштана.

— Привет, — сказала она, увидев меня. — Очень рада, что тебе удалось прийти. — Она сидела за красивым лаковым столом на фоне алой, с золотой филигранью стены. — А мне вот, к сожалению, уже пора. — Элинор отложила палочки. — Внезапная смена программы. Как ты?

— Отлично, — сказал я.

На ней были свободные блуза и брюки из зеленого шелка, волосы забраны в тугой пучок на макушке.

— Может, перенесем ленч на завтра? — спросила она.

Я был удивлен тем, как сильно разочаровала меня эта отмена — до сих пор я не сознавал, что скучаю по Элинор.

— Само собой.

Всю ночь и весь следующий день я не находил себе места, а к полуночи распорядился:

— Гонконгский «Эксцельсиор», Генри.

— Ее там нет, — ответил он. — Она сейчас в Токио, в «Такамацу».

Он был прав: красную стенку на заднем плане сменили бумажные ширмы.

— А, вот и ты, — сказала она. — Умираю с голоду. — Снимая крышку с блюда и накладывая на тарелку дымящийся клейкий рис, она вкратце рассказала мне о деле, которым занималась в данный момент. — Знаешь, фирма просит меня остаться. Поработать у них.

Я пригубил вино из своего бокала.

— И как ты, согласна?

Она взглянула на меня с любопытством.

— Я все время получаю подобные предложения.

Теперь мы встречались по полчаса каждый день и говорили обо всем, что в голову приходило. У Эл были широкие интересы, и к любой теме она относилась с живым вниманием. Подавляя смех, она рассказывала мне фривольные анекдоты о знаменитостях, застигнутых в двусмысленном положении. Открывала мне истины, скрытые за текущими новостями, и давала ценные советы по инвестированию. Подначивала меня, и я разглагольствовал, сплетничал и острил, как нанятый. Ее половина комнаты ежедневно менялась соответственно скачущему маршруту: нефрит, бамбук, тиковое дерево. Моя всегда оставалась одной и той же — атриумом моего дома в Санта-Барбаре, куда я перебрался, чтобы быть на три часа ближе к Эл. За разговором я поглядывал через каньон, заросший юккой и чапарралем, на университетский кампус и пляж внизу, на острова в проливе и зеленовато-синий, разделявший нас океан.

Когда мы наконец встретились в реальности, меня одолела застенчивость. Я не знал, куда девать руки. Мы сидели рядом в моей гостиной и безуспешно пытались завязать разговор. Близость ее тела делала меня полным дураком. Я раздевал это тело десятки раз и думал, что знаю его, но теперь его заняла Эл, и оно стало совсем другим. Я хотел заняться с Эл любовью и не знал, как начать.

— Нервы? — поддразнила она.

Наши эгоистические стороны, сыграв роль спасательных кругов, не дали нам, к счастью, утонуть окончательно. Первой дала слабину Эл. Мы были у нее дома в штате Мэн, и тут в комнату голографировался ее начальник охраны. До сих пор из всей ее служебной системы, которую Эл называла Кабинетом, я видел одну только директрису.

— Хочу вам показать кое-что, — сказал шеф, сердито глядя на меня из-под кустистых бровей. Элинор ничего мне не объяснила и даже не извинилась за это вторжение. — Передали в прямом эфире, — добавил он, и перед нами возникла студия передачи «Смотри». Соведущие рубрики «Куплеты» Чирп и Диц взахлеб обсуждали злосчастные парочки, засеченные в общественных местах.

В кадре появился балтиморский ресторан, где мы с Элинор ужинали сегодня вечером. Из такси вышла пара. Он седой, с черными усиками — настоящий чемпион по нудьге. Она — вамп с острым личиком, прямыми черными волосами и пустыми глазами.

— Это кто же у нас такие? — пропел Диц.

— Тихо ты. Это неугомонная Элинор К. Старк со своим новым приобретением, Сэмсамсоном Харджером.

Я вздрогнул. У этих двоих были наши фигуры, и одеты они были как мы, но лица нам исказили до полной неузнаваемости.

Элинор вошла в кадр, чтобы рассмотреть их поближе.

— Хорошо. Отличная работа.

— Спасибо, — сказал шеф охраны. — Если это все…

— Минутку, — сказал я. — Это не все.

Элинор выгнула бровь в мою сторону — все эти ее движения бровей начинали меня раздражать.

— Я правильно понял? — продолжал я. — Ты изменила сигнал прямо во время передачи?

Она посмотрела на меня как на дурачка.

— Вообще-то да, Сэм.

— Не знал, что такое возможно. И не уверен, что это легально.

Она промолчала.

— Ладно, забудем, но ты и мое изображение изменила заодно со своим. Ты не спросила себя, хочу ли я, чтобы с моим лицом вытворяли такие штуки?

— Спасибо, — сказала Эл шефу охраны, и тот растворился. Она обняла меня за шею, заглянула в глаза. — Я слишком дорожу нашей частной жизнью, Сэм.

Неделю спустя в моей квартире в Буффало она вдруг попросила меня заказать недавно вышедшие мемуары одного автора бестселлеров. Этот мой предшественник, ее бывший любовник, будто бы вставил в свой новый читальник главу об их с ней романе — против ее желания. Я дал задание Генри, но она сказала, что заказ лучше отправить через домпьютер. Когда я это сделал, домпьютер просто отключился и перестал реагировать на мои команды. Раньше с ним такого никогда не случалось. Все системы обеспечения комфорта тут же отказали, свет погас, кухня остановилась, двери распахнулись сами собой.

— Как ты думаешь, много экземпляров он сумеет продать после этого? — хихикнула Элинор.

Я догадывался о причине поломки и не скажу, чтобы мне это нравилось. Последней соломинкой послужило открытие, что ее Кабинет наезжает на моего Генри. Когда я запросил у Генри ежемесячный финансовый отчет, он ответил: Сейчас, подожди немного.

Что, проблемы какие-то?

Мои процессорные возможности временно перегружены. Просьба подождать.

Перегружены? Мои финансы, конечно, дело запутанное, но так плохо у нас никогда еще не бывало.

— Генри, что происходит?

После продолжительного молчания он ответил тоненьким голоском: Отвези меня в Чикаго.

В Чикаго, в моей студии, находился его контейнер. Я тут же отправился туда, страшно обеспокоенный. Время от времени Генри заверял, что с ним все в порядке, просто ему приходится постоянно заделывать бреши в своей системе безопасности.

— Откуда опасность? Генри, кто на тебя покушается? Вот опять. Нет, ушел. Нет, опять лезет. Подожди, пожалуйста.

Мой рот внезапно наполнился слюной со вкусом машинного масла. Генри (или кто-то другой) задействовал терминальную чистку. Из меня выделялось мое с Генри взаимодействие. В последующие двенадцать часов я вместе с потом, слюной, мочой и калом вывел из организма миллионы нанопроцессоров, которые содержались в моих жировых клетках и связывали меня с чикагским контейнером Генри. До студии я добирался в полном одиночестве, наш с ним контакт оборвался. Пытаясь сориентироваться в Слипстримовском лабиринте без помощника, я проскочил Иллинойс и должен был сдать назад из Торонто. Чикагские такси пока еще реагируют на голосовые команды, но я не мог перечислить плату за проезд, и десять кварталов до Дрекслера мне пришлось топать пешком.

В студии я сразу бросился к маленькому керамическому контейнеру, втиснутому между стеной и шкафом.

— Ты тут? — Генри существовал как приятный голос у меня в голове, как поток информации, текущей по оптическому волокну, как замкнутый сигнал в швейцарской петле, но физическое его существование сводилось к желатиновой пасте внутри этой емкости. — Генри!

На контейнере зажегся и мигнул огонек.

— Вот сука! Как она только посмела?

— Смысл этих действий вполне понятен.

— Заткнись, Генри.

Ему ничего не грозило, пока он был отключен от сети, но в таком состоянии он даже на звонки не мог отвечать. Мы оба оказались пленниками в моей студии. Шеф безопасности Элинор взламывал защиту Генри миллион раз с тех пор, как мы с Эл познакомились. Эту броню я купил давным-давно — тогда она была последним криком, но с тех пор сильно устарела.

— Ее Кабинет — модель дипломат-класса, — сказал Генри. — Чего ты, собственно, ждал?

— Не хочу даже слышать об этом.

Поначалу вторжение было ненавязчивым, и Генри по своей неопытности его даже не замечал. Заметив, он повысил уровень защиты, но система Элинор просочилась сквозь нее, как вода. Тогда он начал изучать каждый прорыв, повышая свои знания и принимая все более эффективные контрмеры. Но атаки продолжали нарастать, и самооборона стала поглощать все внимание Генри.

— Почему ты мне не сказал?

— Говорил, Сэм. Несколько раз.

— Неправда. Ни единого раза не помню.

— В последнее время ты сделался довольно рассеянным. Вопрос был в том, сколько вреда они успели причинить — не мне, а ему. Я сомневался, что Элинор охотилась за моими личными записями, и в моем прошлом нашлось бы очень мало компрометирующего. Я как-никак художник, а не судья. Но если она как-то повредила Генри, это конец. Я приобрел его во времена клавиатур и приборов со стрелками. Все мои воспоминания, все труды моей жизни хранились в нем. Он, само собой, вел мою бухгалтерию, занимался налогами, договорами, юридическими вопросами. Следил за моим здоровьем, за домашним хозяйством, за инвестициями и т. д. и т. п. Со всеми этими функциями я бы еще как-то справился, а вот личностная капсула Генри была просто незаменимой. Я выращивал ее восемьдесят лет. Это был творческий инструмент, во много раз усиливающий мою собственную умственную деятельность. Он — Генри — угадывал мои мысли, работал с моими материалами, приспосабливал мои идеи к мировым художественным вкусам. Мы действовали как слаженная команда. Я научил его играть роль адвоката дьявола. Он снабжал меня творческими замыслами в режиме обратной связи.

— Кабинет не интересовали ни твое досье, ни моя личностная капсула. Ему просто требовалось постоянное подтверждение, что я все еще Генри и что никто другой меня не испортил.

— А просто спросить он не мог?

— Разве я сказал бы правду, будучи коррумпированным?

— И что же, ты коррумпирован?

— Разумеется, нет.

Я поежился при мысли о повторном вводе Генри в свой организм — вдруг он на кого-то шпионит?

— У тебя здесь есть полный дубль, правильно? — Да.

— И он предшествует нашему с Элинор знакомству?

— Да.

— И его печать не нарушена?

— Нет.

Но если Генри коррумпирован и говорит, что печать цела, откуда мне знать, так ли это? Мне эта печать — нет, я лучше помолчу. Китайская грамота.

— Печать можно проверить с любого домпьютера, — сказал он, читая меня, как всегда, — можно также стереть меня и восстановить. Это займет пару часов, но я тебе не советую.

— Не советуешь, значит? А почему?

— Потому что мы потеряем все, чему я научился после встречи с Элинор. Это не пустяк, Сэм. Я стал здорово затруднять атаки извне.

— И при этом не мог нормально функционировать.

— Так купи мне побольше пасты. По-настоящему много. Деньги у нас есть, так что подумай. Система Элинор агрессивна, стремится доминировать, всегда работает в кризисном режиме. Но ребята они хорошие. Научившись блокировать их, я буду лучше подготовлен к защите от плохих парней, которые скоро попытаются пробиться через тебя к Элинор.

— Ты упускаешь один существенный факт, Генри. Мы с Элинор больше не связаны. Я ее бросил.

— Понятно. Скажи, Сэм — сколько женщин у тебя было с тех пор, как я тебя знаю?

— Какого черта? Считал я их, что ли?

— Зато я считал. За 82,6 года нашего сотрудничества у тебя перебывало 343 женщины. А в твоем архиве до моей установки числится как минимум еще сто.

— Как скажешь.

— Ты сомневаешься в моей точности? Хочешь, чтобы я перечислил по именам?

— Нет. Что толку в именах, которых я все равно не помню. — Моя жизнь начинала мне казаться похожей на русский роман — слишком много персонажей и слишком мало автомобильных погонь.

— Я к тому и веду. Никто из них не оказывал на тебя такого действия, как Элинор Старк. Все твои биореакции просто зашкалило.

— Дело не в одной биологии, — сказал я, сознавая при этом, что он прав — или почти прав. Только с одной женщиной я испытал нечто похожее: с моей первой любовью Джин Шолеро, умершей сто двадцать пять лет назад. Все остальные были легкими волнами в теплом море женственности, но как объяснить это Генри?

Так и не придумав, как лучше проверить Генри, я решил изолировать его в контейнере. Снабдил домпьютер заставкой «Не беспокоить — художник творит» и поручил ему принимать сообщения. Я в самом деле пытался работать, но на ум ничего не шло. Большей частью я смотрел сетевики или расхаживал по студии, споря с Генри. Вечерами я загружал Генри в пояс — у меня завалялось в ящике несколько старых устройств, чьи функции позволяли мне прошвырнуться по барам. Привычных кабаков и старых знакомых я избегал.

В первом сообщении, присланном Эл на домпьютер, говорилось: «Рада за тебя. Позвони, как закончишь». Во втором: «Больше недели прошло — не иначе, это шедевр». В третьем: «Что стряслось? Ты определенно слишком чувствителен. Это смешно. Подай голос!»

Сейчас я расскажу тебе, что стряслось, подумал я и составил длинное гневное обвинительное послание — но был слишком зол, чтобы отправить его.

«Это из-за Генри, не так ли? — спрашивала она в четвертом письме. — Мой начальник охраны мне все рассказал. Не волнуйся: они контролируют всех, с кем я встречаюсь, ничего личного, и никаких поправок они не вносят. Приказ действует постоянно, и делается это в целях моей безопасности. Ты не представляешь, Сэм, сколько раз меня уже могли бы убить, если б не эта практика.

Но Генри я велела оставить в покое. Они предлагали поставить на его личностную капсулу аварийное реле — такие же встроены в мои собственные системы, — но я запретила. Руки прочь, и точка. Ну? Довольно с тебя?

Отзовись, Сэм. Дай хотя бы знать, что у тебя все в порядке. Я без тебя скучаю».

К тому времени я не нашел в личности Генри никаких посторонних примесей. Своего Генри я знал не хуже, чем он меня. Его мыслительный процесс был для меня как знакомый мотив, и за многие недели непрерывных разговоров он не сфальшивил ни разу.

Пятое письмо Эл прислала из постели, простыни которой не отвечали приличиям (мой дизайн). Ничего не говоря, глядя прямо в камеру, она села, позволив простыне соскользнуть ниже талии, и стала расчесывать волосы. Выше грудей у нее, как я обнаружил некоторое время назад, лежала целая россыпь веснушек.

К моей двери начали прибывать букеты реальных цветов с записками из одного слова: «Позвони».

Потом пришел инфочип с теми самыми мемуарами, от которых заклинило мой домпьютер в Буффало. В них упоминалось о нынешнем увлечении Элинор. Имитация автора, сидя в плетеном кресле, с южным распевом читала текст по книге в кожаном переплете. Элинор описывалась как «надушенный вагиноид с перебравшейся на лоб нижней растительностью, мужененавистница с эмоциональным диапазоном внукоровского слизняка». Я попросил имит прерваться и уточнить. «В своих отношениях с мужчинами, — пояснил он с рекламной улыбкой, — Элинор Старк обходится без эмоций. Предпочитает детские забавы, вроде тыканья палкой в лягушку. Запас ее терпения невелик. На роскошные чувства и пушистые мысли у нее нет времени. Что до постели, то там она любит мужчин недопеченными — чем сырее, тем лучше. Вот почему ей нравится тусоваться с богемой. Нужно, чтобы человек побольше мнил о себе, чтобы его чувствительность и его спесь были выше некуда — такого интереснее всего препарировать и полюбоваться тем мокрым месивом, которое он носит в себе».

Это наблюдение, при всей его вероятной меткости, взбесило меня.

— Ты не знаешь, о чем говоришь! — заорал я. — Эл совсем не такая. По-моему, ты ничего в ней не понял. Она не святая, но у нее есть и сердце, и чувства, и — да пошел ты.

— Спасибо за комментарий, — откликнулся автор. — Вы разрешите вас процитировать? Не пропустите дополнение к данным мемуарам, «Задетые дают сдачи», — читальник выйдет в сентябре в издательстве «Перелистывая страницы».

В возрасте 147 лет я был своей жизнью вполне доволен. Я успешно сделал несколько карьер и нажил состояние, которым даже Генри управлять было трудновато. При этом каждое утро я вскакивал с постели в ожидании новых приключений и готов был прожить таким же манером еще 147 лет. Но финальное послание — мрачная Эл, сидящая в Музее искусства и науки на фоне моего раннего, во всю стену, холста — обратило всю мою жизнь в прах и пепел.

Семьдесят две толстые свечи в золотых канделябрах выше человеческого роста караулили меня с двух сторон. Я, облаченный в смокинг, топтался у алтаря. Тающий воск наполнял собор ароматом гвоздики. «Лук» объявил наше бракосочетание «Свадьбой часа», и нас транслировали в прямом эфире по Свадебному каналу. Хор кастратов, скрытый за гигантскими бронзовыми трубами органа, призывал всех положиться на милость Провидения. Сладкозвучные сопрано, пронизывая целые мили каменных сводов, порождали эхо и обретали новую гармонию. Больше миллиона подписчиков ерзали на деревянных скамейках, протянувшихся, казалось, до самого горизонта. Каждый подписчик занимал сиденье у прохода, в первом ряду.

В нью-йоркской сетевой студии мы с Эл, в голубых боди-костюмах, стояли на противоположных концах огромной сцены. Эл по сигналу медленно двинулась ко мне. Одновременно она прошла через портал Вавельского собора в древнем Кракове, омытая утренним светом, в льняном платье цвета слоновой кости. Орган грянул марш Мендельсона, усиленный несколькими акрами мрамора. Две девочки бросали розовые лепестки под ноги Элинор, третья несла ее длинный шлейф. Газовая вуаль закрывала лицо Эл ото всех, кроме меня. Никто не вел ее к алтарю — наша двухсотлетняя невеста предпочитала выдавать себя замуж сама.

До свадьбы мы с Эл прожили вместе полгода. Отчасти мы пошли на это из любопытства, отчасти как на крайнюю меру. То, что происходило между нами, продолжало расти, шириться, пускать корни. Мы так и говорили — «это», не зная, какое еще слово употребить. «Это» осложняло нашу жизнь, в особенности жизнь Эл. Мы сходились на том, что без «этого» нам было бы лучше, и пытались вспомнить молодость, чтобы дать определение чувствам, которые испытывали. Единственным гарантированным средством, заставляющим мужчину и женщину горько пожалеть о встрече, представлялось совместное проживание. За четыре миллиона лет эволюции человечество наконец усвоило, что мужчина и женщина под одной крышей жить не должны.

Итак, мы приобрели сообща дом в Коннектикуте, небольшой, но комфортабельный. Нам не составило труда оборудовать себе отдельные спальни и рабочие зоны, а вот общие площади потребовали дипломатии и компромиссов. Устроившись, мы решили, что будем принимать по средам, начав тем самым нелегкую задачу объединения наших друзей и коллег.

В ее спальне мы в основном смотрели сетевики, а любовью занимались в моей. Я во сне люблю прижаться к кому-нибудь, она же предпочитала спать в одиночестве. Хорошо, подумали мы — вот она трещина, в которую можно вбить клин. Мы следили друг за другом в поисках других разногласий. Она сова, я жаворонок. Она любит путешествовать и бывать в обществе, я домосед. Она любит классику, я способен терпеть только неошум. Она работает без передышки, я — рывками и приступами. Она не проявляет щедрости к незнакомым, я просто не способен быть практичным в личных делах. Она порой бывает резкой, я умею замолкать на долгое время. У нее мания все организовывать, у меня что-то получается только в полной неразберихе. Увы! Наши различия, вместо того чтобы нас разлучить, только способствовали сближению.

При всей нелюбви Эл к вмешательству в ее личную жизнь наш роман, а затем и свадьба сильно повысили нашу будущую известность. Платный показ свадьбы в сети занял 1325 миллионов часов, гостевую книгу украсили подписи весьма важных лиц. Конфетти сыпалось неделями. Пятидневный медовый месяц мы запланировали провести на Луне.

Элинор забронировала в лунном шаттле три места — не слишком хорошее предзнаменование для молодоженов. Я сидел у окна, она у прохода, между нами сменялись один за другим члены Кабинета. Весь полет она выслушивала их доклады, отдавала распоряжения и строила планы, не прервавшись даже на взлет и посадку. В Кабинете числилось около дюжины должностных лиц — все женщины, кроме шефа охраны. Все они выглядели старше мнимого возраста Эл и все обладали фамильными свойствами Старков: белокурые с рыжиной волосы, стройное сложение, брови. Будь они реальными людьми, а не персонажами служебной системы, они могли бы сойти за ее сестер и брата. Эл в таком случае досталась бы роль младшенькой, баловня всей семьи.

Две из них вызывали во мне особенный интерес: юрист, женщина лет под сорок, шикарно одетая, с вечно сосредоточенным выражением лица, и директриса, самая пожилая в составе. Она координировала действия всех остальных и считалась заместителем Эл. Внешностью и манерой разговора она полностью копировала Элинор — даже не как старшая сестра, а как сама Эл в семьдесят лет. Меня интриговала эта будущая модель моей жены: сухонькая, вся в узлах и углах, с белесыми, в ниточку бровями. Только глаза сверкали хищно, как у нынешней Эл. Неудивительно, что Генри, бывший всего лишь голосом в моей голове, восхищался таким Кабинетом.

Стюардессы на борту шаттла «Панамерикэн» были все пенелопы — типаж недавнего выпуска, предназначенный для работы в невесомости. Ножки им сделали короткие, с хватательными пальцами. В элегантно пригнанной униформе они грациозно плавали по салону, обслуживая пассажиров. Стюардесса нашего ряда — Джинни, судя по именной табличке, — относилась к работникам Кабинета как к реальным персонам, и я думал, не последовать ли мне ее примеру.

— Эти пенелопы от «Полезных людей» или от Мака? — спросила Эл у шефа охраны.

— Верна первая версия, — ответил он.

— А у нас есть пай в «Полезных людях»?

— Нет. Это закрытое общество.

— Кто владельцы?

— Владелица только одна — Зоранна Альблейтор.

— Гм-м. Возьми это на контроль.

Медовый месяц прошел примерно так же, как и полет. В «Лунной принцессе», где мы снимали номер для новобрачных, Элинор устраивала деловые совещания с десятками голографических участников. «Извини, ничего не могу поделать — работа», — говорила она. Я гулял в одиночестве по извилистым переходам лунного поселения, ничего не имея против. Я ценил свое одиночество.

На третий день, случайно задержавшись в номере, я оказался свидетелем исторического звонка. Секретарша доложила, что Элинор поступило сообщение из Совета Трех Дисциплин.

— СТД? Ты уверена? — переспросила она. — А что мы такого сделали?

Секретарша преобразилась в юристку, которая сказала:

— Неизвестно. Меморандума нет, сообщение зашифровано.

— Мы наступили на ногу какой-нибудь большой шишке? Или это сделал кто-то из наших клиентов?

— Возможно и то, и другое.

Потянув сколько могла, Эл приняла сообщение. Нашу гостиную заполнил величественный при всей своей немудрености знак СТД — глобус на золотой оси.

— Может, мне лучше уйти? — сказал я.

Ответом послужил умоляющий взгляд — я впервые увидел ее неуверенной и, конечно, остался. Символ растаял, и нашим взорам предстала сама Агнес Фолдстейн за своим знаменитым стеклянным столом. Элинор затаила дыхание. Еще бы: это вам не какой-нибудь чиновник с низших уровней организации, а председатель Комитета Советников, одна из самых влиятельных в мире людей. Мы с Эл встали, как по команде.

— Совет приветствует вас, — сказала Фолдстейн, посмотрев поочередно на нас обоих. — Прошу прощения, что нарушаю медовый месяц, но дело не терпит отлагательства. — Она отозвалась с искренней похвалой о моих достижениях в области упаковочного дизайна, особо остановившись на перевязочных материалах для Внутреннего Корпуса и на эвакуационных одеялах для травм и ожогов, после чего спросила: — Вам известно, для чего я здесь, мар Старк?

Фолдстейн выглядела лет на сорок пять — сорок восемь, соответственно своему внушительному статусу. Моя Эл рядом с ней смахивала на послушную дочку.

— Нет, советник, я не знаю.

Но кое о чем она, вероятно, догадывалась, потому что Генри шепнул мне: Ее шеф охраны передает двойной вопрос, заданный Элинор: не знаешь ли ты, что имеется в виду?

Двойной вопрос? Двое искусственных уст, наверное, несколько исказили слова Элинор. Она, скорее всего, просто повторила: «Ты не знаешь, что имеется в виду? Не знаешь, что имеется в виду?» Я не знал, и все это начинало действовать мне на нервы.

— После тщательного рассмотрения, — сказала Фолдстейн, — Совет номинировал вас на должность советника.

— Простите? — Эл, чтобы не упасть, ухватилась за мою руку.

— Я сама удивилась, — хмыкнула Фолдстейн, — однако так оно и есть. Вам предлагается место за взрослым столом.

Когда мы вернулись на Землю, процесс утверждения шел уже полным ходом. Номинация Эл обсуждалась публично с участием правительств, корпораций, Внутреннего Корпуса, чартистов, пандитов и всех кому не лень. Столь стремительный взлет не имел прецедентов, и многие предполагали, что за этим стоит некая тайная организация. Сама Эл тоже не могла объяснить, каким образом проскочила с десяток перекладин на лестнице, ведущей к успеху. При этом она не испытывала даже тени сомнения в том, что справится с новой должностью. Расхаживая по дому в прекраснейшем расположении духа, она временами скрывалась у себя в спальне и начинала психовать по поводу тщательно замаскированных грешков своего прошлого. Утро предстоящего собеседования с Комитетом Советников она встретила спокойной и острой, как бритва.

Сразу по возвращении она уединилась со мной в моей спальне и потребовала обезьяньего секса с воплями, после которого смотреть на меня не могла.

Я поддерживал ее по мере сил, но пару раз вынужден был убегать в Чикаго и притворяться, что я работаю.

Когда Элинор утвердили, мы поехали Слипстримом на Косумель и занялись глубоководными погружениями. Предполагалось, что это отпуск, но я уже не питал иллюзий насчет способности Элинор расслабляться. Слишком много у нее было планов, слишком много людей, с которыми требовалось встретиться. Она постоянно держала рядом с собой кого-то из Кабинета — на пляже, в лодке, в показательной деревне майя, даже в нашем тесном подводном доме.

В наши планы входило воспользоваться услугами элитной молодильной клиники там же на острове. Сам я придерживался тридцатипятилетнего возраста — в нем организм еще достаточно активен, чтобы удовлетворять все мои желания, и в то же время хорошо поддается долгим творческим бдениям. Мы с Эл остановились на трехдневной фильтрующей процедуре и пропустили утренний прием визолы, чтобы вывести из клеток охранные вещества, но Эл в последний момент передумала. Решила, что для новой должности ей лучше выглядеть несколько старше. Поэтому в клинику я пошел один и трое суток, дважды в день, отмокал в процедурных ваннах. Миллиарды молекулярных уборщиков пропитывали мою кожу, проникали в мышцы, хрящи и кости, потихоньку выметали белковые связи и генетические аномалии, смывали возрастные шлаки.

Когда я, свежий и мучимый скукой, вернулся в бунгало, была среда, и я вызвался подготовить наш еженедельный прием. Друзья и знакомые просто завалили нас письмами — их насчитывалось несколько тысяч. К свадебному конфетти прибавились поздравления Эл с новым назначением. В салоне вечером яблоку негде было упасть от голографических гостей. Примитивный голосервер бунгало не справлялся с таким наплывом — изображения, по пять и по десять штук, накладывались одно на другое, а по краям не прекращалось мигание.

Несмотря на давку, я быстро просек, что все они пришли попрощаться. Предполагалось, что Элинор пошлют на Луну или на Марсианскую станцию, поскольку все должности советников на Земле уже заняты. Никто при этом не ожидал, что я отправлюсь туда вместе с ней — никто из них на такое бы не согласился. Учитывая современное долгожительство, внеземная служба Элинор могла затянуться на десятилетия, если не на века.

К уходу последних гостей мы совсем обессилели. Элинор собиралась лечь, я налил себе скотча и вышел посидеть у моря.

Мокрый песок, шорох прибоя, прохладный бриз, прекрасный экваториальный рассвет.

— Запиши это, Генри, — сказал я.

Расслабься, Сэм. Я всегда записываю самое лучшее.

Островной купол в отдалении сверкал, как дождь, падающий с ясного неба. Волны, набегающие на берег, таяли у моих ног. Пахло солью, рыбой, водорослями, китами и гниющими в глубине останками мореходов. Океан, при всем своем непостоянстве, показал себя надежным средством доставки микроскопических бомб, МОБИ; эта гадость могла обходить земной шар бесконечно, подобно зловещим посланиям в микробутылках, пока ее не выносило на вражеский берег. Защитная оболочка Косумеля — скорее сфера, чем купол, — уходила глубоко в океанское дно. Наследие разразившейся в 2060-х Агрессии.

— Скажи-ка, Генри, какие у тебя теперь отношения с Кабинетом? — Я внял его совету и купил ему много нейрохимической пасты.

Великолепный интеллект. Я хотел бы стать его подражателем.

— В каком смысле?

Например, разделить мою личностную капсулу на три части.

— То есть вас будет трое? И что нам это даст? Я буду больше похож на человека.

— По-твоему, это хорошо?

Думаю, да. Как я обнаружил недавно, у меня всего одна точка зрения, а у вас несколько, и вы произвольно их меняете.

— Похоже, я купил больше пасты, чем для тебя полезно.

Совсем напротив, Сэм. Мне кажется, я эволюционирую. Не уверенный, что мне это нравится, я заговорил о другом:

— Как ты относишься к путешествию на другую планету? Мне все равно, Сэм. Будет диапазон — буду работать. Ты о себе подумай. Помнишь, как тебя закупоривает при пониженной силе тяжести?

— От этого должно быть какое-то средство.

А твоя работа? Сможешь ли ты творить так далеко от Земли?

— Всегда можно голографироваться в Чикаго. Был бы нужный диапазон, как ты говоришь. — Я сделал глоток, глядя, как солнце встает из моря. Пришла Эл в халате, опустилась на колени рядом и стала массировать мои плечи.

— Я совсем тебя забросила, а ты все это время вел себя просто великолепно. Прощаешь меня?

— Что ж тут прощать. Я с самого начала знал, что ты человек занятой.

— Все равно тяжело, наверное. — Она села на песок, обнимая меня. — Это как наркотик. Успех опьяняет. Но обещаю это перебороть.

— Нет необходимости. Получай удовольствие и не мучайся.

— Ты не хочешь улетать с Земли, правда? Вот и вся преамбула. Я пожал плечами.

— Навсегда, думаю, нет, но обстановку сменить можно. Тут я, похоже, немного отстал от моды.

— Спасибо, Сэм. — Она крепко стиснула меня руками. — Ты чудный. И откуда только берутся такие мужчины?

— С Сатурна. Мы сатурнальские.

— Там, кажется, у нас пока еще нет поселений, — засмеялась она. — Зато есть новое, на Земле-Прицепе. Подозреваю, что туда меня и пошлют. Как тебе?

— Подойдет, но с одним условием.

— Интересно с каким?

Я сам не знал с каким — у меня это просто так вырвалось. Может, сказалась какая-то подсознательная тревога?

Попроси, чтобы Кабинет показал мне, как разделиться натрое, встрял Генри.

Я, конечно, имел в виду совсем не это, но его вмешательство помогло мне высказать то, что лежало у меня на душе.

— Знаешь, я теперь понимаю, что ты готовилась к этому моменту почти всю свою жизнь. Не забывай, что ты теперь в высшей лиге. Подольше держи этот факт в голове.

Не успели мы вернуться к себе в Коннектикут, как медиа преподнесли нам всем новый шок. Map Милдред Рикерт, занимавшая пост советника среднезападной части СШСА, пропала без вести три часа назад. Элинор побелела, услышав об этом. Советник Рикерт уже пятьдесят лет была доминирующей фигурой в мировой политике, и этот фатальный случай стал еще одним сейсмическим сдвигом в расстановке сил. Впрочем, речь пока шла только об исчезновении.

— Целых три часа? — сказала Эл. — Брось, Сэм, будь реалистом.

Последующие двадцать четыре часа шеф ее охраны, деликатно зондируя засекреченные сети, снабжал нас подробностями и прогнозами. Внукоровский слизень, патрулировавший в незаселенных местах, обнаружил бренную плоть советника Рикерт как внутри, так и снаружи слипстримовской кабины, стоявшей у неохраняемого соевого поля за Индианаполисским куполом. Советник, по всей видимости, стала жертвой МОБИ. Ее служебная система, чей первичный контейнер Внукор подверг скрупулезнейшему допросу, доложила, что Рикерт, садясь в тубусную кабину под своей башней в Индианаполисе, уже знала о поразившей ее инфекции. Она приказала своему служебному персоналу, чтобы они, используя предоставленные ей привилегии, вывели кабину из города, а затем выбросили из транспортной сети. МОБИ оказалась такой вирулентной, а визоловая защита советника такой стойкой, что тело Рикерт в итоге внутриклеточной схватки разорвалось на части. Произошло это, к счастью, в кабине, поэтому заражению подверглись всего два-три километра площади, причем в сельской местности. Быстрая реакция Рикерт и надежность ее персонала предотвратили катастрофу в пределах купола. Коронер объявил, что спасти мар Рикерт невозможно, и Внукор кремировал далеко разлетевшиеся останки.

Открылась заманчивая вакансия, и наша гостиная превратилась в штаб военных действий. Весь Кабинет трудился без отдыха. Элинор, как свежеиспеченный советник, вряд ли могла надеяться на такой пост, однако без боя сдаваться не собиралась. Все рекомендации и похвальные отзывы, набранные за несколько карьер, были пущены в дело. Мне час от часу делалось все страшнее.

— Ты ведь не думаешь, что это совпадение, нет? — пытался я вразумить ее. — Сначала твое назначение, потом это. Кто-то хочет тебя подставить, не понимаешь разве?

— Расслабься, — сказала она. — Я знаю, что у меня нет ни единого шанса. Это просто разминка такая, вступление в игру. Люди удивились бы, если б я не попробовала.

Рано утром неделю спустя Эл принесла мне в постель кофе с кексом и утреннюю визолу.

— К чему бы это? — спросил я, хотя по озорному излому ее бровей уже знал к чему.

Мы переехали на временную квартиру, заняв 207-й этаж башни Уильямса в Блумингтоне. В будущем мы планировали купить ферму в этом округе, среди вязовых рощ и ржаных полей. График Эл, и так уже достигший марафонского уровня, стал еще напряженнее — ведь теперь она стала региональным представителем СТД. Я болтался по кампусу, стараясь приспособиться к новым условиям.

Через пару недель случилось событие, затмившее собой все предыдущие. Мы, не подавая никакого заявления, получили разрешение на ретрозачатие. Игнорировать это мы не могли: таких разрешений выдавалось всего сто тысяч в год на все СШСА. Из всех наших друзей и знакомых их получили две-три пары, не больше. Я реального ребенка уже несколько десятков лет не видал (имитированные то и дело мелькали в комедиях). Мы были так ошарашены, что не знали, как отвечать.

— Не волнуйтесь, — сказал секретарь отдела рождаемости, — все реципиенты реагируют примерно так же. Некоторые и в обморок падают.

Элинор, явно далекая от обморока, деловито заметила:

— Не знаю, могу ли я взять на себя дополнительную ответственность в такой сложный период.

— Вы хотите отказаться от разрешения? — не поверил своим ушам секретарь.

— Я этого не говорила, — поморщилась Элинор, взглядом призывая на помощь меня.

— А… это мальчик или девочка? — спросил я.

— Это ведь зависит от вас, верно? — ответил он с лукавой улыбкой и с театральной внезапностью добавил (вся его работа, как я предполагал, заключалась в том, чтобы делать сто тысяч звонков в год и преподносить незнакомым людям самый ценный в жизни подарок): — Мой вам совет: поезжайте-ка вы в Трентон, в Национальный Приют. Там все и выясните. Это вас ни к чему не обязывает.

Около часа мы с Эл просидели в молчании, держась за руки. Потом Эл расплакалась. Слезы капали у нее из глаз и катились по щекам. Я обнял ее, совсем одурев от такого зрелища.

Она вытерла глаза и сказала насморочным голосом:

— О ребенке не может быть и речи.

— Полностью согласен, — сказал я. — Это было бы самой большой глупостью в нашей жизни.

В Национальном Приюте у нас взяли образцы тканей для рекомбинации, но сделано это было в последнюю очередь. Мы сидели в процедурной на хромовых табуретах, и медсестра-дженни скоблила ложечкой щеку Эл с внутренней стороны. Мы двое суток не принимали визолу — вещь опасная, но необходимая для получения чистых образцов ДНК. Генри информировал меня, что весь Кабинет работает в красном режиме. Это показывало, как сильно напряжена Элинор. Этот coitus mechanicus, искусственный половой акт, обещал для нас стать самым плодотворным из всех возможных.

В первую очередь нас провели в кабинет к доктору Деб Армбрастер. Она нам объяснила, что в наше время детей воспитывают совсем не так, как раньше.

— Раньше они вырастали и уходили из дома, теперь предпочитают оставаться в возрасте от восьми до тринадцати лет. И хорошие родители, конечно же, не должны добиваться их взросления силой. Мы полагаем, что происходит это из-за внимания, которое они получают. Ваши друзья, ваши руководители, незнакомые доброжелатели, офицеры Внукора — все приходят поиграть и поумиляться, думая, что вам это только приятно. Подарки прибывают фургонами. Медиа просят, чтобы их приглашали на все дни рождения. Но вы-то, думаю, умеете обращаться с медиа.

Мы сидели на антикварных стульях перед опрятным столом доктора Армбрастер. Шеф охраны за неимением третьего стула терпеливо стоял рядом с Эл. Доктор была женщина крупная, подтянутая, с квадратной челюстью и бегающими туда-сюда глазками-буравчиками: ее собственная служебная система, несомненно, располагалась за мониторами по периметру комнаты. Многие администраторы налаживают свою обслугу именно так, чтобы просматривать горы донесений одним щелканьем радужки. На голографических слуг с личностными капсулами наподобие Кабинета они смотрят свысока.

— Итак, — продолжала доктор, — вы рискуете тем, что языкатый подросток задержится в вашем доме лет на двадцать — тридцать. Могу вас уверить, что это скоро начинает надоедать. Оба родителя могут несколько раз сменить брачных партнеров, прежде чем малютка решится выпорхнуть из гнезда. Поэтому мы предлагаем вам выработать правила опекунства прямо сейчас, заранее.

— Мы еще не решили, доктор, стоит ли двигаться дальше, — сказала Эл. — Мы хотели только ознакомиться с процессом и с возможными его последствиями.

— Прекрасно вас понимаю, — с намеком на улыбку сказала доктор.

Во вторую очередь нас отвели на склад — посмотреть заготовку, которая станет нашим ребенком, если мы согласимся. Всю стену там занимали движущиеся стеллажи, каждый с множеством мелких ящиков. Доктор Армбрастер, запустив карусель, приказала определенному ящичку выдвинуться и достала оттуда сверток, туго запеленатый в одеяло (один из вариантов моих ранних травматических одеял). Когда она положила сверток на каталку и велела ему развернуться, мы увидели довольно хорошо развитый человеческий эмбрион — он свернулся калачиком, сунув миниатюрный большой пальчик во вполне сформировавшийся ротик. Выглядел он удивительно живым, но был неподвижен, как каменная фигурка. Я спросил, сколько ему.

Двадцать шесть недель, ответила доктор Армбрастер, в стазисе находится семь с половиной лет. Конфискат нелегальной беременности, доращивался внутриматочно. Объясняя, она поворачивала на каталке плод-заготовку.

— Нормален по всем показателям. Конверсия не должна вызвать никаких осложнений. Кожный покров, наша природная упаковка, — она улыбнулась, воздавая должное моей профессиональной репутации, — является самым быстрорастущим органом. В течение жизни человек постоянно сбрасывает ее и отращивает заново. В процессе конверсии эта стадия завершается первой. У эмбриона это занимает примерно неделю. Цвет волос и глаз, сердце, печень, пищеварительная система конвертируются за две-три недели. Нервная система, основные группы мышц, репродуктивные органы — от трех до четырех недель. Костно-хрящевая система — от двух до трех месяцев. Ребенок станет биологически вашим задолго до того, как у него прорежется первый зуб.

Я спросил, можно ли подержать заготовку.

— Конечно. — Доктор осторожно подхватила ее своими большими ладонями и положила мне на руки — холодную, твердую, удивительно тяжелую. — Фиксатор делает ее очень плотной и хрупкой, как яичная скорлупа. — Я неуклюже прижал эмбрион к себе. — Молодые отцы всегда так держат детей, — теперь доктор улыбалась Элинор, — как будто боятся сломать. В нашем случае, впрочем, это вполне возможно. И вы, дорогая, тоже испытываете типичный в такой ситуации дискомфорт.

Она говорила правду. Элинор и директриса ее Кабинета стояли бок о бок (совсем как двойняшки, если бы не разница в возрасте), сцепив руки на груди.

— Гормональная терапия может сделать предстоящие месяцы намного более приятными, советник Старк, — сказала доктор. — У отцов отношения с потомством всегда складывались довольно трудно, но вам мы можем предложить материнскую смесь, как это называют фармацевтические компании.

— Спасибо, доктор, не нужно, — сказала Элинор, расцепив руки. — Мы еще ничего не решили, помните? Кроме того, здесь дефект — не хватает пальца. — Одного пальчика в самом деле недоставало, и место излома было твердым, как гипс.

— О, об этом не беспокойтесь. Пальцы на руках и ногах отрастают за несколько дней. Главное, голову не отломите.

Я вздрогнул и еще крепче прижал к себе заготовку — слишком крепко, пожалуй. Я попытался всучить ее Эл, но та снова скрестила руки, и я отдал твердое тельце доктору, которая вернула его на каталку.

— Кроме того, пол уже определился, — сказала Эл.

Я посмотрел и разглядел между ножек крошечный пенис. Может быть, именно тогда в моем сердце что-то сместилось. У меня никогда еще не было ребенка, ни от одной из многочисленных женщин, которых мне приписывал Генри, — хотя взрослым я стал задолго до принятия Закона о рождаемости. Только однажды, с Джин Шолеро, я был близок к этому. Но тогда я был по горло занят своей карьерой, у нее случился выкидыш, а потом мы недостаточно долго продержались вместе, чтобы попробовать еще раз.

— И об этом можете не волноваться. Ваши гены и пол переделают. Это входит в процесс.

Эл тронула меня за руку.

— Ты в порядке, Сэм?

— Да. Просто это немного выбивает из колеи.

— Мы, пожалуй, пойдем, доктор, — сказала Эл. — Спасибо вам за экскурсию.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, советник Старк, и с вами, мар Харджер. Почему бы вам на обратном пути не зайти в процедурную и не сдать сестре образцы кожи?

— Это нам не понадобится, — сказала Эл.

— Решать, разумеется, вам, но это избавит вас от лишней поездки, если вы передумаете.

Мы лежали на нашем балконе в башне Уильямса и просматривали длинную череду сообщений. Друзьям успело надоесть наше везение: число поздравлений сократилось, они стали короче и отправлялись в основном для проформы, даже зависть кое-где чувствовалась. И кто бы их мог упрекнуть? Закон о рождаемости действовал около шестидесяти лет, а это долгий срок для лишенного детей общества. Всех раздражало не столько наше родительское счастье, сколько то, что разрешение мы получили нечестным путем (как всем, в том числе и нам, было ясно).

Эл стерла оставшиеся письма и сказала:

— Давай поговорим, Сэм.

Наш балкон находился ровно посередине гигантской жилой башни, чья верхушка в головокружительной перспективе поднималась к нижним краям городского купола. Невидимый днем, купол ближе к вечеру походил на прозрачную пленку, которая колебалась и зыбилась сама по себе. Поверхность башни, напротив, была гладкой и матовой, с тысячами крошечных черных бугорков — это локальные внукоровские слизни грелись в лучах заходящего солнца, подпитываясь энергией для ночного патрулирования квартир.

— У тебя уже были дети? — спросил я.

— Да, двое, мальчик и девочка. Я тогда только что окончила колледж. Том погиб в детстве от несчастного случая, Джессика выросла, уехала, вышла замуж, сделала успешную карьеру и умерла в пятьдесят четыре года от рака гортани. — Элинор перевернулась, подставив голую попку небу, положив подбородок на загорелые руки. — Я оплакивала их обоих. Детей очень тяжело хоронить.

— Хочешь завести еще одного?

Она долго молчала. Слизняк полз по нижней стороне балкона над нами.

— Не знаю, — наконец сказала она. — Забавно, я ведь уже проходила все это: беременность, варикозные вены, похороны. У меня была менопауза, а потом, что еще хуже, опять начались менструации. Материнство поглощало меня целиком, я не знала, на каком свете живу, любила и ненавидела каждый миг, ни на что бы это не променяла. Но когда все кончилось, я почувствовала, что с меня свалилось огромное бремя. Слава богу, сказала я, больше это не повторится. Но с тех пор, как мы узнали о разрешении, я все время фантазирую, что держу на руках ребенка. Никак не могу отделаться от этого чувства — все время баюкаю, обнимаю, нянчу. У меня руки изнылись по малышу. Все из-за моего молодого тела. Оно создано для деторождения и навязывает мне свою волю. Никогда еще оно не выкидывало со мной таких подлых штук.

Слизняк миновал наш балкон, но другой уже полз вниз по стенке.

— Так почему бы не дать согласия? — спросил я. Она повернула ко мне голову.

— Поправьте, если я ошибаюсь, мар оптимист, но не ты ли предупреждал, что это назначение лучше не принимать? Не ты ли долдонил, что меня подставляют? Кабинет все сети обшарил, расследуя, кто за этим стоит. А теперь вот ребенок. Знаешь, какими уязвимыми он делает родителей? Все равно что самому надеть на себя поводок. — Немного расслабившись, она продолжила: — Хорошо, не будем прерывать обсуждение. Допустим, что о моей карьере заботится неизвестный, но могущественный благодетель. Допустим также, что ребенок — это пряник, призванный завоевать мою лояльность. А основной закон жизни, Сэм, гласит, что где пряник, там и кнут.

Я думал почти одинаково с ней, наблюдая за слизнем. Он засек нас и тащился к нам по балкону.

— Не слышу комментариев, — сказала Эл. — Разрешение, между прочим, и на тебя выдано.

— Знаю. Согласиться было бы безумием, и все-таки…

— Все-таки что?

— Ты можешь его представить себе? Махонький такой, под ногами у нас ползать будет, наполовину ты, наполовину я — такой Элсэм или Сэминор.

Она закрыла глаза и улыбнулась.

— Жалкое создание.

— Кстати, о ногах — нас сейчас будут тестировать.

Слизняк, начиненный биотехникой, прикоснулся к ее лодыжке, присосался ненадолго и отвалился. Эл почесала пальцами другой ноги место взятия анализа. Ее слизни только щекотали, со мной все обстояло иначе. Какой-то нерв напрямую связывает мои лодыжки с членом, и теплый укол-поцелуй слизняка каждый раз невероятно меня заводит. Эл лукаво следила, как ко мне присасывается этот — но сейчас, на закате, в состоянии полного здоровья я, по правде сказать, не нуждался ни в каком слизняке. Мне нужен был только ее взгляд, только эти старые глаза, вставленные, как опалы, в юное тело. Так, должно быть, жили на Олимпе боги Древней Греции. Это и значит быть богом — жить долгие века, сохраняя силу и аппетит молодости. Эл мелодраматически ахнула, глядя, как у меня встает, и повернулась ко мне, целомудренно прикрывая руками лобок и груди. Слизняк отвалился от меня и пополз к стене.

Мы лежали рядом, не прикасаясь пока друг к другу. Совсем одурев от желания, я брякнул:

— Мама.

Она содрогнулась, как от удара, удивленно раскрыв глаза.

— Мама, — повторил я. Она зажмурилась и повернулась на другой бок. Я обнял ее, губами захватил мочку ее уха. Подышал в него, отвел в сторону влажные от пота волосы и прошептал: — Я папа, ты мама. — И еще раз добавил, глядя на ее щеку: — Мама.

— Ох, Сэм. Сумасшедший Сэмсамсон.

— Мама родит папе мальчика.

Ее глаза распахнулись еще шире, возмущенно и весело.

— Или девочку, — быстро добавил я. — Папе на этой стадии выбирать не приходится.

— Интересно, как папа умудрится это провернуть.

— А вот так. — Я перевернул ее на спину, стал целовать и ласкать.

Она относилась ко всему этому с намеренным безразличием. Но я неустанно орудовал языком, навещая давно открытые мною сладкие местечки — я знал, что они будут моими союзниками. Мы, ее тело и я, работали как одна команда. Скоро, с благословения Эл или без, оно ответило мне. Она была готова, я был готов, все сыновья и дочки во мне были готовы, и мы приступили.

Где-то в середине процесса на балкон упала птица, ворона. Сквозь ее плотную антимобическую обертку я различил блестящие черные перья, сломанный клюв, долбящий по балконному полу, быстро испарившееся кровавое пятно. Сама птица тоже на глазах исчезала. Из обертки, испускавшей пронзительный сигнал тревоги, шел пар. Внимание, Сэм! — громко сказал мне на ухо Генри. Внукоровская изоляция в целях безопасности приказывает вам немедленно отойти.

Нам было не до того, обертка, похоже, со своей работой справлялась, однако мы послушно откатились, живот к животу, как пресловутый зверь с двумя спинами. Между нами и злосчастной птицей возникла перегородка, и мы продолжили свои родительские изыскания.

Позже, когда я принес на подносе обед и два стакана визолы, Эл уже сидела за столиком в белом махровом халате, а от птицы на полу осталась лишь горстка природных элементов — углерод, натрий, кальций и так далее. Птицы довольно часто пролетали сквозь купол, и какой-то микроскопический их процент мог быть инфицирован. Необычным было то, что ворона с положительным анализом, уже заключенная в антимобическую оболочку, достигла нашего балкона в столь узнаваемом виде.

— Это советник Рикерт преследует нас, — хмуро сказала Эл, и мы принужденно засмеялись.

На другой день я ощутил желание поработать. Приют должен был начать рекомбинацию через два дня, и я нервничал. У Эл в гостиной шло заседание СТД.

Я занял под мастерскую свободную спальню. По размерам и прочему она почти соответствовала моей студии в Чикаго. Я попросил портье, строгого реджинальда, прислать мне наверх арбайтора, и тот вынес всю мебель, кроме кресла и тумбочки. Креслу недоставало подушки, чтобы сунуть ее под спину, но в остальном оно годилось для долгих творческих размышлений. Я развернул его лицом к голой внутренней стене, которая, по словам Генри, смотрела на север, поставил рядом тумбочку, принес полный кофейник крепкого кофе с чем-то сладким. Удобно устроился, в общем.

— Ладно, Генри, перенесемся в Чикаго.

Пустая спальня тут же преобразилась в мою студию. Я сидел на 303-м этаже здания Дрекслера, перед моей любимой оконной стеной, выходящей на город и озеро. Небо затягивали грозовые тучи, дождь барабанил в стекло. Гроза лучше всего стимулирует мою творческую активность.

— Генри, переключи сюда чикагские ионодинамики.

Я прихлебывал кофе, смотрел, как бьют молнии в соседние башни, и дышал озоном, чувствуя себя отдохнувшим и полным энергии.

Подготовившись, я повернул кресло обратно. Студия была точно такой же, какой я оставил ее реально несколько месяцев назад. В восточном углу дубовый рабочий стол, высокий, со стеклянной столешницей — можно не нагибаться, когда работаешь. Я простоял за ним много часов лет двадцать — тридцать назад, когда жил в Чикаго все время. Теперь его занимали разные призы, драгоценные камни с Марса и Юпитера, модель японской пагоды из картона и слюды, коробка с коллекцией старинных ключей, образцы самых удачных моих упаковок и — самая большая древность — каменный кувшин с кистями, похожий на засушенный букет.

Я встал и начал расхаживать, любуясь собранными за всю жизнь сувенирами. Они теснились повсюду — в шкафчиках, на полках и на полу. Шаманский барабан из антилопьей кожи, каминные часы с маятником, которые исправно заводил сервос домпьютера; голографии моих бывших жен и любовниц; стекляшки и обломки дерева, когда-то дарившие мне вдохновение; скамеечка, сделанная из слоновьей ноги. Скорее музей, чем место работы, а я скорее куратор, чем действующий художник.

В углу южной стены стоял поверх трех таких же ящиков оригинальный контейнер Генри.

— Как тебе паста? — спросил я.

— Пока достаточно. Я дам знать, когда понадобится еще.

— Еще? Ничего себе! У тебя столько пасты, что большим городом управлять можно.

— Кабинет Элинор Старк мощнее большого города.

— Ладно, давай работать. — Я вернулся в кресло. Гроза уходила за озеро, окрашивая его в темно-синий цвет. — Что у нас там с яичным проектом?

Генри спроектировал передо мной большое яйцо. Золотой лист, серебряная проволока, драгоценные некогда камни — сделано по образцам, которые изготавливал Фаберже для последних царей династии Романовых, только без миниатюрных портретов или часового механизма внутри. Я задумал эти яйца как упаковку для маленьких дорогих подарков. Получатель должен будет разбить яйцо, а осколки либо соединятся вновь, либо отправятся в рециркулятор.

— Я уже говорил на прошлой неделе и подтверждаю: покупателям это не понравится. Я провел опросы через «Имиташек» и «Э-Плюрибус». — Вокруг яйца появились движущиеся графики. — Позитивный рейтинг не поднимается выше семи процентов, негативный не опускается ниже шестидесяти восьми.

Самые распространенные отзывы — «вульгарно» и «старомодно». Матричный анализ напоминает, что людей не устраивает напоминание о их латентном плодородии. Их возмущает…

— Понял уже, понял. — Я с самого начала знал, что идея не из блестящих, но мое собственное латентное плодородие ударило мне в голову, и я подумал, что этот архетипический символ обновления другим тоже придется по вкусу. Теперь делать нечего: Генри подтвердил свою изначальную правоту статистическими данными.

У меня, по правде говоря, уже лет пять не было хитовых дизайнов, и я начинал приходить в ужас.

— Просто черная полоса, — сказал Генри, чувствуя мое настроение. — У тебя и раньше бывало так, даже дольше.

— Знаю, но эта хуже всех.

— Ты каждый раз так говоришь.

— Ну тогда развесели меня.

Генри взял мой портфолио и стал показывать увеличенные проекции моих ранних шедевров.

В свое время я получил патенты за самые разные виды упаковки, от архаической бумаги и моментальной кожи до военного камуфляжа и видеокраски. Но больше всего я — как, возможно, и потребитель — любил свои подарочные работы. Самая первая из них, видеобумага, показывала лица любимых (или знаменитостей, за неимением таковых), исполняя одновременно «С днем рожденья тебя» под музыку «Бостон Попс». Она вышла в 2025-м, когда я изучал молекулярную инженерию и Агрессия еще не уничтожила Бостон.

Первым моим профессиональным дизайном стал традиционный проект «коробка в коробке», только мои коробки по мере распаковывания становились не меньше, а больше и могли завалить всю комнату, если вы не произносили случайно нужную команду, то есть одну из вариаций слова «стоп»: «эй, хватит, кончай» и пр. Годилось также «помогите, спасите, я задыхаюсь, уберите от меня эту пакость».

Следом появилась бумага, оравшая, когда ее резали. От нее я шагнул к другой, имитировавшей человеческую кожу. Она облегала подарок без всяких швов, могла храниться четырнадцать дней, имела пупок. Выпускалась она во всех цветах и оттенках.

Чтобы открыть подарок, ее опять-таки приходилось резать, и она, естественно, кровоточила. Раскупали эту жуть нарасхват.

Живая кожа привела меня к новой неувядаемой идее, популярной до сих пор, — апельсиновой кожуре. Она тоже облегала любую форму без швов и тоже с пупком. Совершенно реальная биологически кожура. При чистке она брызгалась соком и восхитительно пахла.

Эти изделия мне и демонстрировал сейчас Генри. Собственные достижения, должен признаться, вскружили мне голову. Я упивался ими. Они наполняли меня самовлюбленностью.

Хорош я все-таки, чертовски хорош! Весь мир это знает.

Но даже лошадиная доза самохвальства не помогла мне придумать что-нибудь новенькое. Я передал через Генри, чтобы кухня приготовила мне новую порцию кофе и ленч.

По дороге на кухню я прошел мимо гостиной. У Элинор были свои трудности. Гостиная, даже с работающими на полную мощность голосерверами, кишела народом, и дюжина комнат в ней накладывались одна на другую. Чиновники, особенно крупные, любят отправляться на совещание вместе с собственным офисом. Столы, лампы и стулья склеились в настоящее месиво. Стены пересекались под дикими углами, как пьяные. Окна показывали виды Нью-Йорка, Лондона, Вашингтона, Москвы (другие я просто не узнавал) в разную погоду и разное время суток. Люди, знакомые мне по выпускам новостей, сидели за своими столами или проходили сквозь стены и мебель, общаясь друг с другом и с Кабинетом.

Так по крайней мере это виделось мне, стоящему в коридоре вне зоны действия комнатных передатчиков. Изнутри это вполне могло выглядеть как заседание Сената. Я долго стоял там, оставаясь невидимым для камер, пока Эл меня не заметила.

— Спроси ее, Генри, — сказал я тогда, — сколько из них присутствует здесь реально. — Элинор подняла палец — один — и показала на себя.

Я улыбнулся: только она и могла меня видеть. Забрал на кухне еду и вернулся в студию. Начать по-прежнему не получалось, и я затребовал у Генри почту. После нашей вчерашней деловой встречи он ответил более чем на пятьсот сообщений. Четыре пятых входящей корреспонденции относилось к ребенку. Нас — вместе с ним — приглашали на все известные ток-шоу, во все журналы. Антитранссубстанционная Лига угрожала нам судебным процессом, несколько анонимов — насилием (впоследствии шеф охраны Эл выследит их, а юрист предъявит им обвинение). Около сотни сравнительно безобидных заявляли, что желают побывать у нас, реально или голографически, во время сна, купания и кормления. Вдвое столько же обвиняли нас в жульничестве. Трое мужчин и одна женщина по имени Сэм Харджер утверждали, что их разрешение по ошибке попало ко мне. Предсказание доктора Армбрастер сбывалось, не успела еще начаться конверсия.

Я убил на это час, но вдохновения так и не дождался и решил плюнуть. Приняв душ и побрившись, я встал голышом у входа в гостиную. Эл с ухмылкой показала пять пальцев — пять минут — и вернулась к своему совещанию.

Я удалился в спальню, куда она пришла ко мне на обеденный перерыв. Занимаясь с ней любовью в тот день и в следующий, я позволял себе фантазировать, но ей об этом не говорил. Я представлял ее беременной на старый лад, с большим твердым животом. Представлял, что мы, совершая свои движения, даем нашему ребенку первый урок человеческой любви.

В четверг, день начала конверсии, мы не спеша завтракали на террасе блумингтонского отеля «Четыре угла». Под нашим островком металлических столиков и ярких полосатых тентов струился поток прохожих, в основном студентов и служащих. Ясный день обещал к полудню стать жарким. Свежий ветерок норовил упорхнуть с нашими меню. Кухня «Четырех углов», особенно десерты, в Блумингтоне считалась лучшей. Их кондитер мар Дюву имел репутацию преобразователя классики. В то утро мы пили кофе и наслаждались (в основном я) клубничным пирожным со взбитыми сливками. Весь завтрак — клубника, пшеничная мука, сахар, кофейные бобы — был получен естественным путем, а не синтезирован, и любовно приготовлен человеческими руками. Обслуживали нас стивы, чутко улавливающие любое желание. До нелепости длинные, они сгибались чуть ли не вдвое, чтобы принять заказ.

Мы позвонили доктору Армбрастер. Она, вместе со столом, возникла в миниатюре напротив моей тарелки.

— Так что же, приступаем? — спросила она, разгадав выражение наших лиц.

— Да, — сказал я.

— Да, — сказала Элинор и взяла меня за руку.

— Поздравляю вас обоих. Вы одна из счастливейших в мире пар. Мы и без нее это знали.

— Свойства? Усовершенствования? — спросила доктор. Мы уже рассмотрели вопрос и решили, что соединять наши гены в новую индивидуальность будут природа и случай, а не геноинженер, пусть даже с наилучшими намерениями.

— Свойства какие получатся, — ответили мы, — плюс пяток обычных альфа-усовершенствований.

— Значит, пол остается прежним. Я взглянул на Элинор.

— Да, мальчик, — сказала она. — Думаю, оно хочет быть мальчиком.

— Мальчик так мальчик. Сейчас передам все в лабораторию. Рекомбинация займет около трех часов. Я буду вести мониторинг и держать вас в курсе. Работа над заготовкой начнется примерно в полдень. Через неделю можете приехать и забрать… вашего сына. Нам бы хотелось отпраздновать день его рождения, но вы сами решайте, приглашать медиа или нет. Я свяжусь с вами через час — и еще раз примите мои поздравления.

Слишком взволнованные, чтобы чем-то заняться, мы ели пирожное и пили кофе, иногда перебрасываясь парой ничего не значащих слов. Потом перед нами опять вырос маленький стол, а за ним доктор Армбрастер.

— Рекомбинация на две трети завершена и проходит без осложнений. Органический интеллект по Пернеллу на этом этапе показывает 3,93 — очень впечатляюще, но вы, думаю, не удивитесь. У мальчика сейчас подбородок, глаза и костно-мышечное строение Сэма, а волосы, нос и брови как у Элинор.

— Боюсь, мои брови — доминантная черта, — сказала Элинор.

— Видимо, так, — подтвердила доктор.

— Я без ума от твоих бровей, — сказал я.

— А я от твоей костно-мышечной системы.

В течение следующего часа доктор Армбрастер информировала нас еще два раза. Я заказал бутылку замороженного шампанского. Другие столики поднимали за нас тосты кофейными чашками и визолой. Я был слегка навеселе, когда мы собрались уходить. Колючий поцелуй слизняка, присосавшегося к лодыжке, вызвал у меня раздражение, но я решил, что дам ему закончить тестирование, прежде чем начну пробираться к выходу. Слизняк прилип ко мне на необычайно долгое время.

— Ну, чего ты там? — засмеялась Элинор. — Наклюкался, да?

— Слизняк. Почти закончил уже. — Но он, вместо того чтобы отвалиться, вытянулся в длину и захватил петлей обе мои лодыжки. Я, уже двинувшись было за Элинор, упал, опрокинул столик, стукнулся головой о каменный пол. Слизняк, продолжая растягиваться, липким саваном окутывал тело. Он накрыл мне лицо, смазав столики, тенты и разбегающихся в ужасе посетителей. Дышать стало трудно. Лицо Элинор возникло надо мной и пропало, хотя я по мере сил звал на помощь. Я пытался сесть, пытался ползти, но тугие пути, прижавшие руки к бокам, не пускали меня.

Сэм, меня тестируют, сказал Генри.

Со мной делали то же самое. Антимоб просачивался сквозь поры, разливался под кожей, проникал в кровь, занимал каждую клетку моего тела. Я чувствовал это как горячий дым, пронизывающий меня насквозь и обжигающий изнутри.

Мой несчастный желудок, переполненный клубникой с шампанским, выстрелил наружу розовым гейзером. Рвота стекла по подбородку и прикипела к груди.

Я метался по полу, переворачивая другие столы. Битое стекло впивалось в меня, но не могло прорезать тонкую пленку.

Фернандо Боа, сказал кто-то по-испански голосом Генри. Вы арестованы за побег от властей штата Оахака. Сдавайтесь. Любая попытка бегства приведет к немедленной казни.

— Не Боа, — выдавил я. — Харджер! Самсон Харджер!

Я зажмурился, но антимоб уже просачивался сквозь веки и растекался по сетчатке, тестируя ее. Перед глазами полыхнули белые вспышки, рев урагана наполнил голову.

Оказать им сопротивление? — крикнул Генри. Я думаю, следует!

— Нет! — заорал я.

Настоящие мучения начались, когда антимоб приступил к проверке нервных клеток всего организма. Каждое мышечное волокно, каждый кровеносный сосуд, каждая волосяная луковичка, суставы и внутренности загорелись одновременно. Мозг дребезжал в черепной коробке, кишки лезли наружу. Я невнятно молил о пощаде.

Внезапно конвульсии прекратились. Триллионы работающих во мне двигателей разом перестали работать.

Я могу, сказал Генри. Я знаю как.

— Нет, Генри!

Изоляционная обертка замерцала и осыпалась с меня, точно пыль. Я снова мог пользоваться дневным светом и воздухом, весь перепачканный, обожженный, распухший, однако целый. Лежа один на поле брани среди перевернутых тентов, я бы охотно уполз отсюда, но слизняк по-прежнему сковывал мои ноги.

— Зря ты, Генри, — прохрипел я. — Им это совсем не понравится.

Нейронный шторм без всякого предупреждения снова обрушился на меня, еще хуже, чем раньше. Из слизняка полез новый саван — он сдавливал ноги, как тюбик с краской, кости трещали.

— Пожалуйста, отпустите меня! — взмолился я.

Не теряя сознания, я очутился как бы в другой комнате. Шторм теперь бушевал где-то за стеной. В комнате был еще один человек, смутно мне знакомый, — мускулистый, среднего роста, с желтыми, тронутыми сединой волосами, с невыразимо теплой улыбкой на простецком круглом лице.

— Не беспокойся, — сказал он о буре за стенкой, — это пройдет.

Голос у него был как у Генри.

— Надо было слушаться меня, Генри, — нахмурился я. — У кого это ты набрался непослушания?

— Я, конечно, невелика птица, — сказал он. — Всего лишь конструкция, не живое существо. Но все равно, я хочу сказать, что очень рад был с тобой познакомиться.

Очнулся я, лежа на боку. Подо мной была больничная каталка, вокруг — облицованные кафелем стены. Под щеку натекла какая-то прозрачная жидкость. Каждая клетка во мне болела. Парень в форме внукоровца, джерри, угрюмо смотрел на меня. Я сел, меня затошнило, голова закружилась, джерри протянул мне смену чистой одежды — не моей.

— Что сс мной тккое? — Язык и губы увеличились вдвое против прежнего.

— С вами произошел несчастный случай.

— Нещассный случчй?

— Замолчите и одевайтесь. — Джерри сунул одежду мне в руки, вернулся на свой пост у двери и смотрел оттуда, как я вожусь. Распухшие ноги с трудом пролезли в штаны, руки тряслись и ничего не держали. Я совершенно обессилел, но все-таки чувствовал себя много лучше, чем некоторое время назад.

Когда я — через несколько часов по моим ощущениям — наконец оделся, джерри сказал:

— Вас хочет видеть капитан.

Я потащился за ним по пустым кафельным коридорам в маленький кабинет, где сидел красивый молодой расс в чистенькой голубой форме.

— Распишитесь здесь, — подсунул он мне табличку. — Это условия вашего освобождения.

Прочти это, Генри, глоттировал я неповоротливым языком. Генри не отозвался, и меня охватила паника. В следующую секунду я вспомнил, что клеточные процессоры, связывающие меня с контейнером Генри в Чикаго, скорее всего уничтожены, и попытался прочесть документ самостоятельно. Там было полно всякой канцелярщины, но я все-таки сообразил, что, подписывая это, снимаю с Внутреннего Корпуса всякую ответственность за то, что они здесь со мной делали.

— Я не буду подписывать, — сказал я.

— Как угодно. — Капитан забрал у меня табличку. — Вы освобождаетесь из-под стражи, но только условно. О деталях можете спросить у него. — Он показал на ремень выданных мне штанов.

Я задрал рубашку и посмотрел. Раньше я даже не заметил, что в ремень что-то вшито, до того мал был этот прибор. Его выходы замаскировали под заклепки.

— Проводите мар Харджера, сержант, — приказал капитан.

— Вот так просто? — сказал я.

— А вы что думали, вам здесь приз дадут?

* * *

На улице было темно. Я спросил пояс, который час, и он ответил безжизненным, бесполым голосом:

— Девятнадцать сорок пять по местному времени. Стало быть, я пробыл без сознания — и под арестом — часов семь. Повинуясь инстинкту, я попросил назвать дату.

— Пятница, 4 апреля 2092 года.

Пятница. Я пробыл в отключке сутки плюс еще семь часов.

Прямо рядом с легавкой, само собой, была станция Слипстрима. Мне посчастливилось найти отдельную кабину. Я опустил свое измученное тело в мягкое кресло. С Элинор через новый пояс я не хотел связываться и велел доставить меня домой.

— Адрес, пожалуйста, — сказал пояс.

— Башня Уильямса, дурак, — рявкнул я.

— Город и штат, пожалуйста.

Я слишком устал, чтобы с ним препираться.

— Блумингтон!

— Блумингтон в Калифорнии, Айдахо, Иллинойсе, Индиане, Айове, Канзасе, Кентукки, Мэриленде, Миннесоте, Небраске, Нью-Йорке…

— Стой! Погоди! Где я сейчас, мать твою?

— Это Западный региональный отдел Внутреннего Корпуса, Прово, штат Юта.

Как мне недоставало моего Генри. Он бы мигом отвез меня домой. Он бы обо мне позаботился.

— Блумингтон в Индиане, — промямлил я.

Двери закрылись, путевые огни зажглись, кабина поехала к пусковому пандусу. Миновав местную сеть, мы спустились ниже, к внутриконтинентальным трубам.

— Поездка до башни Уильямса в Блумингтоне, штат Индиана, займет один час пятьдесят пять минут, — сообщил пояс. Кабину запустили в Слипстрим, меня прижало к сиденью. Генри знал бы, как мне паршиво, и направил бы кабину к длинному пандусу. Хорошо, что в квартире у меня есть запасной Генри-пояс и наша разлука будет недолгой. А через пару недель, когда мне станет получше, я восстановлю органическую связь с ним.

Я хотел поспать, но меня тошнило, голова шла кругом, и глаза приходилось держать открытыми.

После десяти вечера я прибыл под башню Уильямса. Жильцы и их гости, запрудившие станцию, таращились на меня — мой арест для них определенно не был секретом. Они должны были видеть в сети, как это произошло. Знали, как я струхнул, когда саван полз по мне вверх.

Я быстро пошел к лифтам, глядя прямо перед собой, снова занял пустую кабину и почувствовал облегчение, когда двери закрылись. Но что-то было не так: лифт не трогался с места.

— Назовите этаж, пожалуйста, — проблеял пояс.

— А чтоб тебя! — заорал я. — Мать твою так-разэдак! Вызови Генри, мою систему в Чикаго! Подключи его ко всем твоим долбаным функциям, слышишь?

— Разумеется, мар. Какой у Генри код доступа?

— Код? — Я не знал его кода. Последние восемьдесят лет все пароли, годовщины, дни рождения и тому подобное держал в памяти Генри. — Короче, вези меня наверх. Останавливайся на каждом этаже выше двухсотого. Нет, стой! Открой двери! — Мне вдруг приспичило отлить. Я не надеялся, что дотерплю до квартиры, особенно в скоростном лифте.

У лифтов собралась очередь, и люди наверняка слышали, как я ору. Я растолкал их, потный, с приклеенной к лицу улыбкой, и ринулся в общественный туалет.

Но когда я добежал до писсуара, у меня ничего не вышло. Мне казалось, что я сейчас лопну. Я стал глубоко дышать, чтобы успокоиться. Когда из меня все-таки полилось, то конца этому не было. Сколько, собственно, литров помещается в пузыре? Моча была вязкой, мутной, с тусклым металлическим блеском, точно к ней подмешали алюминиевый порошок. Тому, что Внукор закачал в меня, предстояло выходить наружу несколько суток. Слава богу, хоть крови не видно. Однако я чувствовал жжение, а как только вымыл руки, мне захотелось опять.

На моем этаже пояс не смог открыть дверь квартиры — пришлось просить, чтобы она впустила меня. Дверь меня не узнала, но Кабинет разрешил ей открыться. В квартире разило дезинфекцией. Я заглядывал во все комнаты и звал Элинор. Мне только сейчас пришло в голову, что ее может не оказаться дома.

— Я тут, — отозвалась она.

Идя на голос, я повернул в гостиную, но вместо Элинор на диване сидел ее пожилой стерильный двойник, директриса Кабинета. По бокам от нее расположились юристка в черном костюме и шеф охраны с всегдашней зубастой улыбкой.

— Это что еще за хреново заседание Кабинета? — осведомился я. — Где Элинор?

— Присядьте, пожалуйста, Сэм. — Директриса по-деловому указала мне кресло напротив. — Нам нужно многое обсудить.

— Обсудите это между собой. Где Элинор? — Теперь я был уверен, что она сбежала. Как улепетнула из кафе, так до сих пор и не остановилась — а трех своих приспешников оставила здесь, чтобы они сообщили мне эту новость.

— Элинор у себя в спальне, но она…

Я, не слушая, затрусил по коридору и нашел спальню запертой.

— Дверь, откройся!

— Доступ возможен только для жильцов этой квартиры, — монотонно ответила дверь.

— Я и есть жилец, идиотка. — Я грохнул по ней кулаком. — Элинор, открой! Это я, Сэм!

Не дождавшись ответа, я вернулся в гостиную.

— Какого хрена здесь происходит?

— Сэм, — сказала директриса, — Элинор увидится с вами через несколько минут, но не раньше, чем…

— Элинор! — заорал я, поворачиваясь поочередно ко всем камерам гостиной. — Я знаю, ты меня видишь. Выходи, поговорить надо. Мне нужна ты, а не эти куклы.

— Сэм, — ответила она сзади. Нет, не она. Меня опять обмануло их сходство. Директриса сложила руки, как сердитая Эл, и сдвинула брови. Я подумал, уж не проецирует ли Эл себя через нее, так все было похоже. — Возьми себя, пожалуйста, в руки и сядь. Поговорим о том, что с тобой случилось.

Последние слова она произнесла примирительным тоном, но я на него не клюнул.

— Случилось? Вот, значит, как это у нас называется? Скажу тебе так: никакой это не случай, а самое настоящее нападение. Насилие!

— Извините, — подала голос юристка, — но выражение «несчастный случай» мы используем как юридический термин. Согласно предварительной договоренности обеих сторон…

Я повернулся и вышел — опять в туалет. Он, к счастью, впустил меня сразу. Я знал, что веду себя плохо, но ничего не мог поделать с собой. С одной стороны, я был благодарен, что Элинор еще здесь, что она не ушла от меня. С другой, меня одолевали злость и обида. Мне хотелось одного: обнять ее, и чтобы она тоже меня обняла. Сейчас я нуждался в этом больше, чем за всю мою взрослую жизнь. Я не желал тратить время на голиков. Хотя и ее можно было понять. Она сильно напугана. Думает, может быть, что я заражен, а я ничего не сделал, чтобы ее успокоить. Надо и вправду взять себя в руки.

Жжение в уретре сделалось еще сильнее, во рту пересохло. Я набрал из крана воды и стал пить стакан за стаканом, удивляясь собственной жажде. Потом умылся. Холодная вода подействовала так приятно, что я сорвал с себя внукоровскую одежду и стал под душ. Это оживило меня, подкрепило. Я не захотел одеваться опять, обмотался полотенцем и пошел в свою спальню. Там меня встретило полное запустение. Ни мебели, ни ковров, даже краску со стен ободрали. Я вернулся в гостиную и велел голикам передать Элинор, чтобы дала мне что-нибудь надеть. Пообещал, что не стану врываться к ней, когда она откроет дверь спальни.

— Вся ваша одежда конфискована Внутренним Корпусом, — сообщила директриса, — но Фред принесет вам что-нибудь из своего.

Не успел я спросить, кто такой Фред, из запасной спальни, которую я использовал для перелетов в Чикаго, вышел здоровенный мужик, расс. В коричнево-синем скафе, с коричневым купальным халатом на руке. Копия своего клон-брата там, в Юте — во всем, кроме формы.

— Это Фред, — представила директриса. — Его назначили…

— Чего? — завопил я. — Эл боится, что я передушу ее голиков? Выломаю ее дверь?

— Ничего подобного Элинор не думает. Фред назначен Советом Трех Дисциплин.

— Мне он здесь не нужен. Отправьте его обратно. Уходи, Фред.

Рacс невозмутимо протянул мне халат.

— Боюсь, что Фред будет служить у нас, пока Элинор занимает пост советника, — ответила директриса. — Ни от нее, ни от вас это не зависит.

— Только мне на глаза не попадайся, — бросил я, пролетев мимо расса в ванную. Там в шкафу нашелся халат Элинор. Тесноват, но ладно, сойдет.

В гостиной я плюхнулся в кресло лицом к Кабинету.

— Ну, сел. Чего надо-то?

— Уже лучше. — Директриса откинулась назад и расслабилась, точь-в-точь Эл. — Для начала позвольте проинформировать вас о событиях на данный момент.

— Непременно проинформируйте. Директриса предоставила слово юристке.

— Вчера утром, в четверг, третьего апреля, — начала та, — ровно в 10.47 по местному времени, вы, Самсон П. Харджер, находясь в кафе «Четыре угла», Блумингтон, Индиана, были протестированы анализатором Внутреннего Корпуса, модель 890 АЛ. Анализатор обнаружил несоответствие с постановлениями Внутреннего Корпуса от 2014, 2064 и 2087 годов. Последовавшие за этим процедуры…

— Человеческим языком, пожалуйста, — попросил я.

— Вас протестировал слизняк, мар Харджер, — пояснил мужественным баритоном начальник охраны. — Анализ был плохой, и вас замели.

— За что? Что у меня было не так?

— Да много всего. Вас зашкалило по всем показателям. Неодинаковая ДНК в десяти взятых для анализа кожных клетках. Какая-то МОБИ, обнаруженная в крови. Гены-маркеры, не соответствующие записи в Национальном Регистре. Зато с данными известного террориста, находящегося в розыске, вы совпали тютелька в тютельку. И с данными человека, умершего двадцать три года назад.

— Это же просто смешно! Как мог слизняк засечь все это за один раз?

— Внукор тоже хотел это знать. Поэтому вас разобрали на части.

— Чего?

— Любой из названных факторов давал им право на это. Разбираться с чувством с толком у них терпения не хватило, вот они и накачали в вас столько всякого, что бассейн можно наполнить.

— Что, совсем…

— Все ваши биологические функции были прерваны. Три минуты вы официально считались мертвым.

Я не сразу переварил это.

— И что же они нашли?

— Ничего. Шиш. Nada. Клеточный обзор показал нормальную картину. Более того: арестовавший вас слизняк не смог повторить первоначальные результаты, и ни один другой слизняк тоже.

— Значит, тестировавший меня слизняк был неисправен?

— Мы вынудили их это признать, — вставила юристка.

— То есть меня собрали опять и выпустили? Все в порядке?

— Не совсем, — снова взял слово начальник охраны. — Слизняки этой модели никогда еще не давали ложных показаний. Ваш, по словам сотрудников Внукора, первый. Сознаваться, что вас арестовали ошибочно, им, естественно, не хотелось. И потом, вы задерживались еще по одному серьезному обвинению.

— По какому?

— Необъяснимая аномалия в первоначальном анализе, — сказала юристка.

— Необъяснимая аномалия? Это что, преступление?

Я извинился и снова посетил туалет. Еле донес. Жжения я на этот раз не почувствовал, но струя шипела, и от нее шел пар. Я ужасался, глядя на это.

— Что они со мной сделали?!! — заорал я, вернувшись к трем голикам.

— Вас прижгли, мар Харджер, — сказал шеф охраны.

— Прижгли? Что это значит?

— Это предохранительная процедура. Каждую вашу клетку снабдили охранным микроагентом. При любой попытке насильственного вмешательства или изменения генетического кода клетка самоуничтожается. Попробуйте сами: почешите себе руку.

Я закатал рукав и сделал, как он сказал. Чешуйки кожи посыпались на пол, вспыхивая на лету, как крошечные петарды.

— Таким же образом будет уничтожаться каждая клетка, погибающая естественным путем, — продолжила директриса. — Когда вы умрете, ваше тело будет гореть долго и медленно.

Я прирос к месту.

— К сожалению, это еще не все, — сказала она. — Присядьте, пожалуйста.

Я сел, так и держа перед собой вытянутую руку. Капли пота падали с подбородка и испарялись.

— Элинор сочла за лучшее сказать вам все сразу. Новости не из приятных, так что держитесь.

Я приготовился.

— Знаете, они очень не хотели вас отпускать. Ведь всех своих гражданских прав вы лишились. Не будь вы супругом советника Трех Дисциплин, вы бы просто исчезли. Они уже начали процесс ликвидации всех следов вашей ДНК. Конфисковали все записи о вашем геноме из Национального Регистра, клиник омоложения и так далее. Забрали из этой квартиры каждую микрочастицу волос, слюны, слизи, кожи, ногтей, крови, половых выделений — словом, всё. Даже в трубы залезли, чтобы выловить застрявшие волосы. И в Элинор, чтобы удалить вашу сперму. Прочесали коридоры, лифты, вестибюль, столовую, бельевую, прачечную. Постарались на совесть. Таким же образом очистили Национальный Приют, дом в Коннектикуте, бунгало и клинику на Косумеле, гостиничный номер на Луне, шаттл и все прочие помещения СШСА, где вы с Элинор бывали.

— Чикагскую студию тоже?

— Конечно.

— Генри?

— Его больше нет.

— Вы хотите сказать, его изолировали? Чтобы допросить, да?

— Он уничтожен за сопротивление властям, — сказал шеф охраны. — Будь здоров сопротивлялся, надо сказать. Но против Внукора ни одна гражданская конструкция не устоит. Даже мы.

Я не верил, что Генри погиб. У него было столько тайных укрытий. Он мог сейчас затаиться в полудюжине мест Солнечной системы. Я подумал об этом, и в голову мне пришла еще одна мысль.

— А наш сын?

— Когда произошел несчастный случай, — сказал шеф, — ваш с Элинор рекомбинант еще не ввели в заготовку. Если бы ввели, Внукор и ее разобрал бы. Элинор предотвратила процедуру в последний момент и переделала все генетические записи.

Я попробовал в этом разобраться. Мой сын умер — вернее, так и не был зачат. Но Эл по крайней мере спасла заготовку. Можно начать все сызнова — или нет? Меня ведь прижгли! Все мои клетки заперты на замок, а записи моего генома конфискованы Внукором.

— Однако заготовку уже вывели из стазиса и признали жизнеспособной, — продолжала юристка. — Если бы ей позволили развиваться по оригинальной программе или снова вернули в стазис, ее изготовители — оригинальные родители — могли бы предъявить иск. Поэтому Элинор все же произвела инъекцию. В данный момент заготовка проходит конверсию.

— Инъекцию? Какую инъекцию? Эл что, клонировала себя?

— Боже сохрани, — опешила директриса. — В рекомбинант вошли ее гены и гены нескольких ее прежних партнеров.

— Без моего разрешения?

— Вы в то время были мертвы.

— Я был мертв только три минуты! Я еще подлежал спасению!

— Живой вы считались бы террористом, и разрешение на репродукцию было бы аннулировано.

Я закрыл глаза.

— Ну, что еще новенького? — Ответа не было. — Хорошо, подведем итог. Я прижжен, все мои клетки опечатаны. Репродукция для меня невозможна — и омоложение тоже, так? — Кабинет молчал. — Значит, мне остается прожить… лет сорок, и все? Прекрасно. Моего сына растащили на составные элементы еще до зачатия. Генри, возможно, ушел навсегда. Моя жена, то есть вдова, ждет ребенка от другого мужчины, то есть мужчин.

— Как мужчин, так и женщин, — уточнила директриса.

— Главное, что не от меня. Сколько времени они на это потратили?

— Около двадцати минут.

— Хлопотливые, однако, минутки.

— По нашим критериям это продолжительный период, — сказала юристка. — Переговоры сторон по вашему делу заняли первые пять секунд вашей кончины.

— Вы хотите сказать, что Элинор успела сориентироваться и провернуть это дело со сборным партнером за пять секунд?

— У Элинор есть запасной план на случай любой угрозы, которую мы способны себе представить. Готовиться к худшему всегда полезно, мар Харджер.

Я утратил дар речи. Выходит, Эл все время, проведенное нами вместе, строила подобные планы? Чудовищно!

— Позвольте обратить ваше внимание на то, что Элинор защищала вас, — сказала директриса. — Немногие, думаю, пошли бы на такой риск ради брачного партнера. И только человек, занимающий ее пост, мог провести защиту успешно. Внутренний Корпус, знаете ли, на звонки отвечать не обязан. О деталях своего освобождения вы позднее сможете узнать у юриста, я же скажу вкратце. Исходя из дикости поставленного вам диагноза, ничем впоследствии не подтвержденного, мы пришли к выводу, что причина инцидента — не МОБИ нового образца, проникшая в ваш организм, а дефект слизня-анализатора. Далее, поскольку систем без сбоев в мире еще не бывало, мы предположили, что в архивах Внукора имеются записи о других случаях такого же рода. Элинор пригрозила им возбудить гражданский процесс и обнародовать эти файлы. Это стоило бы ей поста, карьеры, а возможно, и жизни. Но Внутренний Корпус поверил, что она настроена идти до конца, и уступил. Они согласились оживить вас и освободили условно. Постановление, с которым, как мы видим, вы еще не знакомы, заложено в вашей поясной служебной системе. Основной его пункт — прижигание. Оно снимает любую опасность в том случае, если вы все-таки стали жертвой неопознанной МОБИ. Подчеркиваю, что это была уступка с их стороны. Согласно общедоступным файлам, вы первый обожженный, которого выпустили из карантинного центра в Юте. Мы в свою очередь, демонстрируя добрую волю, назвали все убежища Генри.

— Что? — Я вскочил с места. — Вы сдали им Генри?

— Сядьте, мар Харджер, — сказал шеф охраны.

Я, не слушая его, метался по комнате. Вот, значит, как. Вот в каком мире мы живем.

— Поймите же, Сэм, — сказала директриса, — они бы все равно его вычислили. Какими бы умными мы ни считали себя, все тайное рано или поздно становится явным.

Я хотел ей ответить, но она вместе со своими коллегами уже растаяла в воздухе. Расс Фред, торчавший как дурак в коридоре, откашлялся и сказал:

— Советник Старк желает вас видеть.

 

1.2

Прошло восемь долгих месяцев после моего нежданного визита в легавку. Достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей горькой судьбе.

Вскоре после того происшествия мы с Элинор переехали в наш новый дом в окрестностях Блумингтона. Усадьба просторная — тут у нас амбары, конюшни, большой парк, груши, теннисные корты, бассейн и дюжина слуг-итерантов, включая и Фреда. Здесь по-настоящему красиво, и все наши восемьдесят акров накрывает собственный купол. Он расположен внутри блумингтонского, но от него не зависит. Такой пузырь в пузыре. Самое место, чтобы растить ребенка советника Трех Дисциплин.

Главное здание построено из местного известняка еще в прошлом веке. Элинор и я мечтали о таком доме. Но теперь, когда мы живем здесь, я почти все время просиживаю в подвале, потому что солнце вредно для моей обожженной кожи. Есть много и с удовольствием я теперь тоже не могу. Мне легко повредить себя как снаружи, так и внутри. По ночам я сплю плохо, а через час после подъема все суставы уже начинают ныть. Я потерял обоняние и стал туговат на ухо. Во рту постоянный привкус меди, в черепе тупая пульсация. Когда ложусь спать, тошнит, встаю — снова тошнит. Доктор говорит, что со временем, когда организм привыкнет, мне станет лучше, но здоровье мое теперь целиком зависит от меня. Молекулярные гомеостаты больше не будут полировать мои клетки, о мышечных тонировщиках и ингибиторах жира тоже придется забыть. Не посещать мне больше молодильную клинику, где исправляют возрастные дефекты, скоро я начну понемногу грузнеть, слабеть, лысеть — стареть, одним словом. Дату смерти от меня отдаляют уже не тысячи лет, а десятки. Это не должно было стать для меня таким уж шоком — ведь во времена, когда я родился, все люди так жили. Да, но с тех пор все человечество погрузилось на лайнер и отплыло к берегам бессмертия, бесцеремонно выкинув за борт меня.

Поэтому я сижу в своем темном сыром подвале, покрываюсь мучнистой бледностью, прибавляю в весе (двадцать фунтов уже), выдергиваю волоски из бровей и смотрю, как они сгорают.

Я не дуюсь и, уж конечно, не предаюсь жалости к себе, как говорит Элинор. Я размышляю. Нам, художникам, это свойственно — размышлять. Другие, более активные личности видят в этом эгоизм, одержимость, даже нарциссизм, поэтому мы предпочитаем размышлять в одиночестве.

Размышляю я, однако, не об искусстве или упаковочном дизайне. С дизайном я распростился навсегда, точно знаю. Непонятно пока, чем я буду заниматься в дальнейшем, но эта глава моей жизни окончена. Мне это нравилось, я достиг в этой области вершин мастерства, но теперь все.

Я размышляю об участи, которая выпала на мою долю. Интуиция подсказывает: если я осознаю это в полном объеме, то пойму и то, как жить дальше. Я выдергиваю из брови еще один волосок. Крошечный корневой пузырек вспыхивает, как стародавняя спичка — искорка света в моей пещере. «Генри», — шепчу я, как будто загадываю желание. Волосок шипит, сгорает, обжигает мне пальцы, и я поневоле бросаю его. У меня уже все пальцы обгорели от этой игры.

Я страшно скучаю по Генри. Мне кажется, что вместе с ним от моего мозга отхватили приличный ломоть. Я не знал, как глубоко он вошел в мою психику, не знал, где кончаются мои мысли и начинаются его. Теперь, когда я задаю себе какой-то вопрос, никто мне не отвечает.

Зачем он это сделал, с чего ему вдруг взбрело оказать Внукору сопротивление? Разве машинный интеллект может быть задиристым? А вдруг он сознательно пожертвовал собой ради меня? Вообразил, что этим поможет мне бежать? Или решил защитить нашу неприкосновенность единственным доступным ему способом — уничтожив себя? Живой архив моей жизни погиб, зато не попал в любящие руки Внукора.

Моя малая смерть стала причиной других головных болей. Мой брак распался, имущество под арестом. Счета, привилегии, членство в различных обществах — все недействительно. Весть о моей смерти разнеслась по свету мгновенно, тысячи банков данных записали меня в покойники, а этот статус отмене не подлежит. В тот же день во всех сетях вышли автонекрологи с кадрами расправы, учиненной надо мной в «Четырех углах». Во всех базах значатся даты как рождения, так и смерти. (Интересно, что ни один некролог, ни одна биосводка не упоминают о моем прижигании.) Мой голос и моя сетчатка, когда я пытаюсь ими воспользоваться, поднимают тревогу. Юристка из Кабинета сумела восстановить большинство моих главных счетов, но факт моей кончины слишком глубоко впечатался в мировые информационные сети, чтобы изгладить его полностью. Юристка вообще-то предложила для моей новой служебной системы программу, чтобы вносить исправления постоянно. Она и весь прочий Кабинет выражают готовность заняться образованием моего пояса, как только я вставлю в него личностную капсулу. Капсула определенно понадобится, если я решусь вылезти из подвала, но я пока еще не готов завести себе нового друга.

Я выдергиваю еще один волосок и говорю при его огоньке: «Эллен».

Мы живем здесь как в крепости. Элинор говорит, что мы можем пережить любую атаку: МОБИ, биологическую, химическую, обыкновенную или ядерную. Ей хорошо в поместье. Здесь она отдыхает после долгого трудового дня, радуется собственному клочку планеты Земля, лелеет свою крошку Эллен. Все положенные инстинкты воспряли в Эл и без помощи материнской смеси. Она без ума от своего материнства. Эллен не покидает ее мыслей. Будь ее воля, Эл все время проводила бы в детской реально, но долг советника отзывает ее из дома. Поэтому она запрограммировала в реальном времени голограмму Эллен и всегда держит ее в периферическом поле зрения — изображение доступно одной только ей. Бесконечные совещания и неизбежные деловые обеды больше не занимают ее внимания целиком, а время в тубусной кабине при переездах из города в город не пропадает впустую. Она тайно следит за тем, как дженни кормят и купают ребенка, как возят в колясочке вокруг рыбного пруда. И постоянно дает дженни указания, поправляет, не давая им занять слишком большого места в сердце малютки. Дженни у нее четверо. Без приколотых к униформе табличек я не отличил бы одну от другой. Они сменяются попарно через двенадцать часов, передавая ребенка, как эстафетную палочку.

У меня, похоже, есть своя свита, контингент из четырех рассов: Фред Лонденстейн, с которым я познакомился в день моей малой смерти, и еще трое. Я здесь не узник, и в их обязанности входит охрана поместья, советника Старк и ребенка, а не слежка за мной — но я заметил, что один всегда держится где-нибудь в пределах видимости, особенно если я приближаюсь к детской. Это со мной не часто случается. Эллен — красивый ребенок, но я не имею желания с ней возиться, да и всему дому, по-моему, легче дышится, когда я сижу у себя в подземелье.

Вчера вечером одна из дженни позвала меня обедать. Я что-то надел на себя и присоединился к Эл в солярии рядом с кухней, где она предпочитает есть последнее время. За стеклянной стеной тихо падал в сумерках густой снег. Эллен на ковре исследовала новую игрушку, Элинор наблюдала за ней. Эл обратила ко мне сияющее лицо. Я не просиял ей в ответ, но она взяла меня за руку и усадила рядом с собой.

— А вот и папа пришел, — оповестила она.

Эллен весело что-то прощебетала. Я знал, чего от меня ожидают. Мне предписывалось обожать девочку, любоваться ее совершенством и умиляться. Я старался — я честно хочу, чтобы все было как надо, потому что люблю Эл и стремлюсь нести статус родителя наравне с ней. Поэтому я смотрел на Эллен и размышлял о чуде и таинстве жизни. Мы с Эл уже не полощемся на холодных ветрах эволюции в самом конце человеческой цепи, говорил я себе. Мы обрели почву. Выковали новое звено. Теперь мы держимся не только за прошлое, но и за настоящее. Мы создали будущее во плоти.

Я думал, что хорошо подготовился, но Эл видела меня насквозь и знала, как все это мне безразлично. Однако обострять она не стала и даже дала мне подсказку:

— Правда, она красивенькая?

— Очень.

— И умненькая.

— Умнее не бывает.

Позже, когда блистательный символ ее новой веры уложили спать под бдительным оком ночных дженни, Эл пожурила меня:

— Неужели ты такой эгоист, что не можешь признать Эллен своей дочерью? Раз не от тебя, то вообще не надо? Я знаю, что с тобой поступили несправедливо, просто дерьмово, и мне очень жаль. Правда жаль. От всей души бы хотела, чтобы меня взяли вместо тебя. Может, в следующий раз они будут поточнее. Доволен теперь?

Мы оба знали, что она ошибается. На нее покушаться никто и не думал. Просто Эллен — пряник, а я кнут. Кто-то предельно ясно обозначил условия ее коронации: шаг вправо, шаг влево, и можешь лишиться всего. Мое патетическое присутствие должно всего лишь напоминать ей об этом факте.

— Не надо, Эл, не говори так. Я ничего не могу поделать с собой. Дай мне время.

Ночью Элинор напросилась ко мне в постель. Раньше у нас была выдающаяся сексуальная жизнь. Секс был для нас игрой, состязанием, способом говорить правду. Удовольствием. Теперь это просто работа. Пенис у меня повреждается от самых умеренных телодвижений, сперма обжигает канал, когда я кончаю. Я, конечно, использую специальные презервативы и смазки, иначе сжег бы интимные части и Эл и себе, но нам обоим все равно некомфортно. «Надо же, какой ты горячий», — шутит Эл, но это никого не обманывает.

В эту ночь мы тоже занимались любовью, но я прервался, не кончив. Эл попыталась вернуть меня, взяла мой зачехленный член в руки.

— Не трудись, — сказал я. — Оно того не стоит.

Когда среди ночи я встал и отправился к себе в темницу, Эл проснулась и прошептала:

— Можешь ненавидеть меня, если без этого нельзя, но пожалуйста, Сэм, не надо винить ребенка.

Я запрашиваю свой новый пояс о среднем количестве волос в бровях человека моей расы, пола и возраста. Простой энциклопедический поиск вроде этого ему под силу.

— Пятьсот пятьдесят на каждую бровь, — отвечает своим бесполым голосом пояс. Итого тысяча сто, вполне достаточно для моих изысканий. Я выдергиваю еще один и говорю: «Вина».

Надо же мне обвинить хоть кого-то. Кто-то должен за это ответить — но кто?

Элинор обвиняет «неизвестного благодетеля» — того или тех, кто способствовал ее неожиданному возвышению. Они с Кабинетом запустили частный проект под названием «Розыск НБ». В основе его лежит мозаичный анализ, призванный обнаружить подпись этого загадочного объекта. Используется техника массового просеивания, давно применяемая во Внутреннем Корпусе, только материалом для исследования служат не террористы и диссиденты, а правящая элита. Эл потратила целое состояние, скупая литрами нейрохимическую пасту для подкрепления и без того уже необъятной ментальности Кабинета. (Генри нипочем сейчас не сравнялся бы с ними.)

Из того немногого, чем Элинор поделилась со мной, я понял, что Кабинет разбирает посекундно деятельность самых выдающихся личностей на планете. Их насчитывается пять тысяч. Учитывая уровень безопасности в нашем поместье, других влиятельных лиц охраняют ничуть не хуже, и такая слежка должна стоить больших трудов. Тем не менее Эл уверяет меня, что когда модель будет готова, то звенья определенной цепи событий приведут нас прямо к источнику. Она говорит, что этим следовало заняться еще несколько лет назад. Типичный случай паранойи, по-моему.

Эл во всем винит НБ, а мне кого прикажете обвинять?

Хороший вопрос, на который я пока не нашел ответа. Если НБ, дергающий Эл за ниточки, существует, то он по крайней мере честно предупредил нас. В эту имперскую игру с высокими ставками мы входили с открытыми глазами. Пожалуй, мне, следуя священной традиции всех исторических жертв, нужно во всем винить самого себя.

Я выдергиваю еще один волосок и говорю: «Фред».

Этот расс, Фред Лонденстейн, не перестает меня удивлять. Раньше у меня не было никаких отношений с клонами. Они, в конце концов, чисто служебный класс общества. Они взаимозаменяемы. Они обслуживают нас в магазинах и ресторанах, стригут нас. Выполняют работу, которую мы выполнять не можем, но машинам доверять не хотим. Как вообще можно отличить одного хуана или джерома от другого? И о чем с ними говорить? Полей, пожалуйста, вон там, келли. Какая погода там наверху, стив?

Но Фред, наш расс, не такой. С самого начала он принес мне фрукты и сухарики, укрепляющие пищеварительный тракт, солнечные очки, успокаивающие кремы для кожи, шляпу с козырьком. Я, кажется, по-настоящему интересую его, он даже приходит ко мне поболтать после смены. Не знаю, почему он такой внимательный. Может, он так и не оправился от шока первой встречи со мной, только что обожженным страдальцем. Может, он сознает, что я здесь больше всех нуждаюсь в его защите.

Когда я собрался возобновить секс с Элинор и мне понадобились специальные изоляционные презервативы, мой новый слуга не нашел их ни на одном шопсайте, включая салоны мед-техники. Я попросил Фреда. Он сказал, что знает такое место и что-нибудь мне принесет. На следующий день он пришел с целым фирменным пакетом. Чего только там не было для клеточников вроде меня: витамины, мази, зубная паста против накипи, наколенники, налокотники. Штук двести презервативов (Фред подмигнул мне, кладя их на стол) и еще какие-то товары, которые он скромно оставил в пакете.

Заглянув туда, я увидел флаконы с духами и одеколоном, шариковые дезодоранты, освежители воздуха, поглотители неприятных запахов.

— От меня что, воняет? — спросил я.

— Как в комнате, где кошка нагадила, мар, вы уж не обижайтесь.

Я поднес руку к носу, но ничего не унюхал. Если от меня так несет, как же Элинор жила со мной столько времени, ела со мной, спала и ни словом об этом не заикнулась?

В пакете лежали еще зубной эликсир и жевательная резинка.

— Изо рта тоже воняет?

Фред скосил глазам надул щеки.

Я поблагодарил его за покупки и особенно за откровенность.

— Не за что, мар. Просто я рад, что вам стало лучше.

Интересно, все ли рассы так сострадательны. Трое других наших охранников такими не кажутся. Компетентные, исполнительные, бесстрашные — это да, но вот насчет сострадания? Мне неудобно спрашивать Фреда о характеристиках его типажа. Я помалкиваю и принимаю его доброту с готовностью утопающего.

 

1.3

Два дня назад отпраздновали первый день рождения Эллен. Элинор, к сожалению, пришлось уехать в Европу, но она все-таки устроила небольшую головечеринку в узком кругу, человек на тридцать. Девочка, недавно начавшая ходить, всех просто обворожила. Реально на празднике присутствовали четверо: дженни, расс, Эллен и я. Когда я пришел, Эллен сразу заковыляла ко мне, и все умилились: «Папина дочка».

Ночью мне опять снилась застывшая белая тундра, в которую я прошел прямо сквозь купол. Во сне я испытал чувство освобождения.

Мой доктор полностью обследовала меня на прошлой неделе и сказала, что я достиг равновесия. Лучше уже не будет. Я начал делать зарядку, немного похудел и чувствую, что стал чуть покрепче. Но суставы все-таки побаливают, и доктор говорит, что со временем их состояние только ухудшится. Она прописала мне стародавнее средство — аспирин.

Два месяца назад от нас ушел Фред. Им с женой выделили места на новой марсианской орбитальной станции. Контакт на пять лет с возможностью обновления. Прилетев туда, он пару раз голографически навещал меня. Сказал, что их лучший пилот тоже вонючий. Вонючими называют нас, обожженных. Я был первый, кого выпустили из карантина, но сейчас оттуда регулярно поступает новое пополнение.

Я наконец приобрел личностную капсулу для своего слуги. Ему со мной приходится туго — я отказываюсь с ним взаимодействовать, даже имени ему еще не дал. Не могу придумать ничего подходящего. Обращаюсь к нему «эй ты, пояс». Директриса Кабинета повторила свое предложение заняться его образованием, но я отказал. И предупредил, что, если кто-то из них попытается взломать его защиту, я его выброшу и возьму себе нового.

Сегодня после обеда у нас случилось чрезвычайное происшествие. У дежурной дженни пошла кровь носом, а ее напарница отлучилась по какому-то поручению. Я был на кухне и услышал плач Эллен. В детской несчастный расс, заменивший Фреда, держал на руках вопящего, брыкающегося ребенка. «Иду, — кричала дженни в открытую дверь ванной. — Минуточку, Элли, я сейчас». Когда я вошел, Эллен потянулась ко мне и взвыла еще громче.

— Дай-ка ее мне, — сказал я рассу. Он колебался. — Ничего, все нормально.

— Один момент, мар. — Он безмолвно запросил указаний и сказал: — Хорошо, держите. — Эллен тут же обхватила меня за шею. — Я пойду помогу Мэрили.

Он ушел в ванную, а я сел и взял Эллен на колени. Она огляделась и заплакала снова, на этот раз тихо и жалобно.

— Ну что? Чего Эллен хочет? — Я стал вспоминать то немногое, что знал о младенцах. Пощупал ей лобик, хотя маленькие дети теперь уже больше не болеют, и подгузники им то и дело не надо менять. Рядом стоял поднос с остатками обеда — значит, проголодаться она не могла. Животик болит? Спать хочется? Зубки режутся? Раньше Эллен частенько температурила и капризничала — это ее конвертированный организм поглощал то, что осталось от переработанной мальчиковой заготовки. Я подумал о сыне, которого мы чуть было не завели. Интересно, почему за весь этот посвященный раздумьям год я ни разу его не оплакивал? Потому что он так и не обрел душу (и тело тоже)? Не продвинулся дальше первой, чисто информационной стадии рекомбинации? А Эллен? Есть у нее своя душа или к ней перешла претерпевшая конверсию душа того мальчика? И если так, не возненавидит ли нас эта душа за то, что мы сделали с ее первым телом? Я человек отнюдь не религиозный, но эти вопросы меня беспокоили.

Эллен продолжала плакать, и расс все время высовывал голову из ванной, контролируя нас. Меня это злило. Чего они, собственно, опасаются? Что я ее уроню? Или придушу? Они все, я знаю, следят за мной: и директриса, и начальник охраны. Может, и Элинор уже разбудили в Гамбурге или Париже, где сейчас почти полночь. У них, несомненно, есть план на случай всего, что я могу выкинуть.

— Не плачь, Элли, — засюсюкал я, подавив гнев. — Скоро мама придет.

— Иду уже, иду, — хриплым со сна голосом отозвалась Эл. Эллен завертела головой и, не найдя матери, залилась еще пуще.

Выглянула дженни, прижимая к носу окровавленное полотенце.

Я стал качать Эллен на колене.

— Мама сейчас придет, а пока Сэм тебе фокус покажет, хочешь? — Я выдернул из головы волос. Он зашипел. Эллен мигом умолкла и вытаращила глазенки. Расс ринулся к нам, но затормозил на полдороге, увидев, в чем дело, и весь скривился, так ему стало противно.

— Выйди и дженни с собой забери. — Мне стоило усилия сказать это спокойно, без крика.

— Извините, мар, но мне приказано… — Он осекся и закашлялся. — Да, хорошо. — Он вышел из детской, ведя дженни с запрокинутой головой.

— Спасибо, — сказал я Эл.

— Я здесь.

Мы оглянулись. Она сидела рядом на резном деревянном стуле. Эллен радостно запищала, но к матери не потянулась — она уже в шесть месяцев стала понимать разницу между реальным человеком и голограммой. Глаза у Элинор припухли, волосы растрепались. Она была босиком, в длинном шелковом халате, которого я раньше не видел. Меня кольнула ревность — она, возможно, спала с любовником. Но мне-то, собственно, что?

Эл стала рассказывать нам про гусеничку, которую видела сегодня в парижском парке. Показала рукой, как это милое создание ползает. Эллен прижалась ко мне, и я поймал себя на том, что продолжаю ее качать. За гусеницей появилась белка с пушистым серым хвостом, за белкой множество ног в модной обуви, но я как-то упустил нить и слушал не слова, а только голос. Эл рассказывала про желудь, потерявший шапочку, и козявок, пришедших на чай, а ее голос говорил: я тебя сделала из наилучших материалов. Ты само совершенство. Никому тебя в обиду не дам, всегда буду тебя любить.

Потом голос переменился, наделив меня глубочайшим чувством потери.

— А как там мой большои мальчик? — спросила Эл.

— Отлично, — сказал я. — А ты?

Эл рассказала, как провела день. Она говорила про напряженный график, про лидера, потерявшего голову, и дипломатов, пришедших на чай, а мне слышалось: «Ты уже взрослый и должен справляться сам. Никто не совершенен, но мы постараемся. Я никогда тебя не обижу, всегда буду тебя любить. Вернись ко мне, пожалуйста».

Я открыл глаза. Эллен спала, свернувшись клубочком у меня на коленях, положив кулачок под щечку. Ротик у нее приоткрылся. Я отвел ей волосы со лба, провел своими раздутыми пальцами по щеке, подбородку. Наверное, я так делал довольно долго. Когда я снова взглянул на Эл, она смотрела пристально, пытаясь разгадать выражение моего лица.

— У нее твои брови, — сказал я.

— Да уж, — улыбнулась она. — Бедный ребенок.

— Это в ней самое милое.

— А с твоими что сделалось?

— Дурная привычка. Теперь я взялся за шевелюру. Она окинула взглядом мои проплешины.

— И все-таки ты теперь лучше выглядишь.

— Да. Похоже, пошел на поправку.

— Ты меня радуешь. Я так за тебя волновалась.

— Знаешь, я только что придумал имя своему новому поясу.

— Да? Какое?

— Попрыгунчик.

— Попрыгунчик? — от души расхохоталась она.

— Он ведь у меня молодой еще, — пояснил я.

— Совсем юнец, видимо.

Наш разговор стал напоминать старые времена, но времена были новые, и я сказал:

— Завтра поучу Попрыгунчика вести пресс-конференцию.

— Вот как, — неуверенно произнесла Эл. — Спасибо, что сказал. А тема?

Я видел по ее глазам, какие лихорадочные предположения строит она вместе с Кабинетом. Кажется, я выкинул что-то непредусмотренное? Преподнес им сюрприз? Я испытывал извращенное удовлетворение, надеясь на это.

— Мой арест, полагаю. И прижигание.

— Это не твоя вина, Сэм. Ты никому не обязан ничего объяснять.

— Знаю, но чувствую, что должен дать показания. Думаю, людям интересно будет узнать, что случилось со мной. Я ведь как-никак публичная фигура — или был таковой.

— Не обижайся, Сэм, но о вонючих теперь говорят в каждом выпуске новостей. Интерес могут вызвать разве что наши с тобой отношения. Хочешь навредить мне и Эллен?

Нет, этого я не хотел.

— Кроме того, публичные разговоры о прижигании нарушают условия твоего освобождения. Ты сам знаешь.

Да, я это знал.

— На, возьми. — Я встал и протянул ей спящую девочку. Она протянула руки, но тут мы оба вспомнили, что ее здесь нет. Миг спустя пришла дженни, молча взяла у меня ребенка и вышла, закрыв дверь за собой.

Я, повернувшись к Элинор, развел руки в сторону.

— Посмотри на меня, Эл. Посмотри, что они со мной сделали.

— Я знаю, Сэм, знаю. — Ее призрачные пальцы коснулись моей груди. — Я работаю над этим, поверь мне. Я выслежу этих людей, даже если это станет последним, что я сделаю в жизни. Можешь на это рассчитывать. А потом уничтожу их за то, что они сделали с нами. Даю тебе слово.

Я не был тогда готов к тому, чтобы отклонить это ее обещание, хотя уже понимал, что местью ничего не исправишь.

Я посмотрел на стены из старого камня, на вековой дуб и рыбный пруд за окном.

— Не думаю, что смогу здесь жить.

— Но ведь это наш дом, Сэм.

— Не наш. Твой.

У нее хватило милосердия не спорить со мной.

— Куда же ты пойдешь? — только и спросила она.

Я не знал куда. До этого момента я сам не ведал, что ухожу.

— Хороший вопрос. Куда обычно деваются инвалиды?