Новая Гвиана

Времени поразмышлять у Харта теперь было предостаточно. Иногда, ворочаясь на грязной тростниковой циновке, он думал: не от того ли его беды, что в жизни своей он слишком мало размышлял?.. Однако сказать, что Уильям Харт проводил теперь время только в размышлениях, было бы большим преувеличением.

На самом деле все последние недели он трудился как вол. Или как раб, что, пожалуй, было куда ближе к истине. Потому что он, Уильям Харт, эсквайр, настоящий джентльмен из хорошей английской семьи, получивший приличное образование и соответствующее происхождению воспитание, уже некоторое время пребывал в качестве пленника в так называемой редукции — поселении рядом с плантацией какао. Городок этот принадлежал иезуитской миссии, руководимой неким духовным лицом, лично до сих пор на плантации не появлявшимся. Уильям даже имени его не знал, потому что среди окружающих его людей преобладали индейцы и испанские монахи — ни одного англичанина! Да и индейцы-то обитали отдельно, в специально построенной для них деревне, а Харта держали в местной кутузке, построенной из какого-то неизвестного сорта дерева, неподалеку от дома причта.

Сейчас Харт жалел, что плохо владел испанским языком, поэтому с новыми товарищами ему приходилось объясняться, в основном, знаками. Такое общение никогда не бывало продолжительным, зато наедине со своими невеселыми мыслями Уильям пребывал сутки напролет.

Надо сказать, что подобного селения Харт никогда не видел и даже вообразить не мог, что в глухих дебрях среди непроходимых лесов может возникнуть такое. Каждое утро молодого человека водили на работу через весь городок, и за две недели он успел изучить место, где томился в плену.

В центре городка располагалась квадратная площадь. Посередине одной из сторон этого квадрата из огромных камней, выломанных из скал и обтесанных, была сложена большая, по меркам захолустной Англии, церковь, высотой в четырехэтажный дом. К церкви примыкали просторный дом священника, различные мастерские, школа и складские помещения. За храмом, на опушке леса, обнесенное невысоким частоколом, раскинулось достаточно обширное для таких глухих мест кладбище. Уильям подумал, что, видать, не так уж сладко живется под крылышком «Ордена Иисуса», раз местные мрут, как мухи. Там же располагался и дом для вдов, как поведала о том витиеватая готическая надпись, вырезанная на деревянном щите над входом в одно из зданий.

По другим трем сторонам площади размещались дома, предназначенные для жилья несчастных просвещаемых индейцев, — одноэтажные, построенные по единому образцу из обожженного кирпича или камня, четырехугольные в плане, обведенные крытой галереей. Эти дома располагались на параллельных линиях-улицах шириной ровнехонько в пять шагов. Харта крайне раздражали эти широкие, будто вымершие улицы, которые поливало жаром раскаленное солнце. Еще больше угнетало полное отсутствие растительности на них. После уютных садиков Девоншира, где каждое окошко украшали горшки с геранью, а под каждым окном разбит палисадник; где улочки петляли как следы кролика, а тенистые деревья, прикрывая дворики от любопытных взглядов, создавали благодатную тень в жаркие летние дни; подобные перспективы нагоняли на Харта дикую тоску, сродни зубной боли. А каково же бедным аборигенам, веками обитавшим под пологом цветущего леса до прихода людей в черном? Харту было искренне жаль этих несчастных дикарей, которые хоть и были варварами, но все же не заслуживали таких пыток.

Как успел понять Уильям, весь уклад жизни несчастных «просвещаемых светом истины», оказавшихся на положении пленников в этих иезуитских редукциях, был скрупулезно, до мелочей продуман их «духовными отцами» таким образом, чтобы выжать из индейцев максимум прибыли, удерживая их в беспрекословном повиновении. Эта система эксплуатации рабского по существу труда начиналась с особой планировки жилищ и поселения в целом. Все редукции строились по единой схеме.

Строжайше регламентировался распорядок дня, сочетавший напряженный и неблагодарный труд с богослужениями. День начинался с половины шестого утра, когда священник служил мессу. В 7 часов происходила церемония целования его руки, одновременно шла раздача йерба-мате — по унции на семью. После мессы священник не спеша завтракал, читал молитвенник, посещал школу, мастерские, иногда поля, куда выезжал с помпой, верхом, в сопровождении большой свиты индейских чиновников. В 11 часов он обедал с викарием, беседуя с ним до полудня о делах редукции, затем отдыхал. Священник оставался в своих покоях до вечерней молитвы, после чего до 7 часов пополудни вел нужные беседы, затем ужинал.

На работу, вернее на каторжный труд под раскаленным солнцем, Харта и индейцев выгоняли в восемь утра, о чем сообщал тягостный звон железного била, который заменял здесь церковный колокол.

Мужчин покрепче заставляли работать в поле. Впереди, («Издеваются они, что ли?» — каждый раз думал Харт) на бамбуковых шестах выносили огромную расписную статую Пресвятой Девы, задрапированную в синюю парчу и богато украшенную золотом и драгоценностями.

Женщины работали отдельно от мужчин, и Харт видел их только вечерами, когда они брели в церковь на вечернюю службу. В окошко Харт наблюдал, как по окончании богослужения индейцы выстраивались в очередь для целования руки священнику — вначале мужчины, затем женщины и дети. Потом служки в кружевных белых пелеринах раздавали индейцам из заранее принесенных к храму со склада корзин вечернюю еду: чай-мате, который сыпали в мешочки, мясо, завернутое в листья и маис — порции на восемь человек каждая.

В первое воскресенье плена изнывающий от духоты Харт припал к окошку, чтобы понаблюдать местные нравы. У него дома по воскресеньям после обедни устраивали небольшие ярмарки, где продавали сливочное пиво и имбирные пряники, в приезжих балаганчиках разыгрывали сценки, простой люд танцевал. Помещики часто раздавали бедным еду и одежду, а молодежь, получив долгожданную свободу, резвилась как могла.

Но здесь даже воскресенья напоминали Пепельную среду — индейцы были столь же унылы, как и вся их жизнь.

Убедившись в этом, Харт понял, что у него не будет здесь никакого иного развлечения, кроме как размышлять. Часто раздумья плавно перетекали в воспоминания. И на ум приходило в этом случае почему-то все больше детство, родители, братья и сестры. Иногда в воспоминаниях мелькала Элейна, но ее лицо с каждым днем тускнело, будто выгорая под палящими лучами солнца. С каждым днем Уильям слабел. Невыносимая влажная духота отнимала силы гораздо вернее, чем тяжелый монотонный физический труд и скверная пища.

Чтобы не сойти с ума, он предавался воспоминаниям в долгие часы работы на плантации, под палящим солнцем, под равномерные взмахи мотыги или мачете, под шуршание толстых сочных стеблей тростника, под злыми взглядами надсмотрщиков. Надзиратели были из метисов — детей белых и негров, или белых и индейцев. Чужаки для всех, они могли с чистой совестью ненавидеть окружающих.

Надсмотрщики менялись, но Харту казались все на одно лицо, как стервятники — злые, потные, издающие вместо речи злобный клекот и воняющие мертвечиной. Харта эти твари ненавидели особенной ненавистью и при каждом удобном случае придирались к нему, стараясь вывести юношу из себя, чтобы затем с полным основанием пустить в ход плеть или бамбуковую палку — в зависимости от склонностей и предпочтений. В первые дни Уильям заработал такое множество ссадин и кровоподтеков, что сам себе напоминал бычью тушу, на которой солдаты тренируют силу удара. Но вскоре англичанин научился делаться в нужный момент незаметным и, смирив гордыню, заставлял себя выглядеть покорно. Это помогло. Бить его стали реже, но изнуряющая, невероятно тяжелая работа никуда не делась, как никуда не делось и обжигающее солнце, которое светило здесь как будто бы и днем и ночью. Нет, конечно, светило оно, как ему и положено, с рассвета до заката — просто Уильям настолько выматывался за день, что, свалившись с ног после скудного ужина, засыпал мертвым сном и наутро не мог сказать, была ночь или нет.

И ни разу за все время его плена Уильяму не приснилась Англия, его родной далекий дом, хотя он постоянно мечтал об этом и такой сон был бы для него величайшим наслаждением и поддержкой. С тех пор, как Уильям покинул свое гнездо — тайком, без родительского благословения, он еще ни разу не чувствовал себя таким одиноким. Поэтому воспоминания были его единственным спасением.

Раз за разом вызывал он в памяти крутые холмы своей милой родины, вересковые пустоши, цветущий шиповник, несущиеся по каменистым руслам ручьи, аккуратные прямоугольники засеянных полей, горбатый мост через тихую реку, старинный родовой дом, мрачноватый на вид, но такой надежный. Уильям почти в деталях видел каждый камень стенной кладки. Стены были из темных обтесанных камней, выщербленных ветром и изрытых дождями, крепкие, прочные стены, заросшие плющом до крыши и мхом до фундамента…

Уильяма неудержимо тянуло домой. А ведь не так давно размеренный уклад жизни и скромная карьера сельского пастора в глуши вызывали в его душе жгучий протест! Наперекор семейным правилам и традициям, он покинул родовое гнездо Хартов и отправился на поиски приключений. Что же, этого он хлебнул изрядно. Вот только сейчас не мог сказать с уверенностью: стоили ли те приключения затраченных сил, времени и погибшей репутации? Пожалуй, молодой англичанин признал бы, что не стоили, если бы не одно обстоятельство, если бы не любовь его к прекрасной Элейне Абрабанель, дочери еврейского купца. Боже мой, что сказала бы матушка на это? Но, не пустись Уильям в странствия, встреча с Элейной никогда бы не состоялась.

И еще он раз за разом проклинал себя за свою глупую неосмотрительность. Ведь предупреждал его Потрошитель, что нельзя верить лживым слухам, которые распространял д’Амбулен о мадам Аделаиде и о ее пребывании в плену.

Конечно, ни капитан, ни боцман не поверили этим слухам ни на секунду. И они отплыли за сокровищами, держа курс на залив Парья. А Уильям, несмотря на уговоры, прихватил с собой только проводника, отделился от отряда и решил искать редукцию. Теперь на его совести и гибель несчастного метиса от отравленных стрел индейцев, и собственный плен.

И зачем он, как безумец, пустился в это предприятие? Хорошо хоть, внял уговорам Джека и, вместо того чтобы тащить с собой оригинал карты, просто вызубрил ее наизусть так, что, кажется, даже в темноте теперь мог начертить. Только бы Потрошитель не стал его искать. Силы не равны — дюжине парней не справиться с тысячей индейцев, вооруженных луками и копьями. Хорошо хоть отцы-иезуиты не доверяли аборигенам мушкетов.

Странно, однако, что иезуиты даже не допросили его толком. Просто спросили о национальности, имени, откуда он. Ну, имени Харт не назвал, а вот национальность с его английским скрыть невозможно. Черт с ними. Только неизвестность мучает больше всего. И зачем он им сдался? А может быть, они в лучших традициях своего Ордена решили держать его здесь до самой смерти?

Слухи об этих редукциях в Европе ходили самые противоречивые. Говорили и о несметных богатствах, накопленных Орденом за счет порабощения индейцев, и о громадных территориях, захваченных святыми отцами, и о неписанном законе, исходя из которого ни одна живая душа, навестившая редукции без приглашения, не должна была уйти оттуда живой. Вот этот пункт больше всего и тревожил Харта.

Конечно же, с первой же минуты неволи он стал мечтать о побеге, но с каждым днем эта мечта делалась все более зыбкой, таяла как дым, а на смену надеждам приходили тоска и отупение. Измученный непосильной работой, постоянно недоедающий и недосыпающий, Уильям не мог придумать ничего стоящего и только с завистью вздыхал, поглядывая на залитые солнцем вершины гигантских неведомых деревьев. Он совершенно не знал местности, плохо владел испанским языком и был слишком приметен среди индейцев. Кроме того, все жители редукции, не исключая и самих святых отцов, находились под постоянным и бдительным надзором друг друга. Подготовить побег в таких условиях было делом невероятным, особенно в одиночку, а Уильям был не просто одинок, а еще и изолирован от остальных. Даже еду ему просто просовывали в специально прорубленное в двери крошечное окошко, которое затем немедленно захлопывалось.

Одним словом, положение Уильяма становилось все более отчаянным, и выхода из него он не видел. В худшие минуты Харт с мрачным отчаянием размышлял о том, что окончит жизнь здесь, в далекой чужой стране, в страшной редукции, принадлежащей таким же европейцам, как и он. Особенно обидным было то, что, кажется, они считали его за человека еще менее, чем своих рабов-индейцев, которых просвещали здесь на весьма странный манер.

Но все течет, все меняется, сказал великий мудрец Соломон. В один прекрасный день на плантациях с самого утра поднялась невиданная суета. Святые отцы после утренней службы носились как угорелые, подобно дамам, придерживая подолы ряс, чтобы не споткнуться. Местный касик, которого иезуиты прикармливали для придания пущей убедительности своим притязаниям здесь, с самого утра напялил на себя свои перья и расшитый плащ и теперь в окружении жен, которых ему, в отличие от остальных, дозволялось иметь несколько, расхаживал по площади, как павлин по птичнику, не обращая внимания на солнце, жарившее ему прямо в темечко.

Индейцы вернулись с поля раньше положенного и кое-как приводили себя в порядок, собираясь на площади нестройными рядами. В коротких полотняных штанах и серых рубахах они выглядели как несчастные арестанты. Нелепость нарядов краснокожих еще более подчеркивалась своеобразной дикой красотой их лиц, которая отчаянно дисгармонировала с убогими обносками.

Подобного Уильям не наблюдал здесь еще ни разу. Он валялся на тростниковом ложе, когда звук медного била заставил его припасть к махонькому, забранному решеткой оконцу. Он увидел, как под звуки барабанов и флейт около двух десятков всадников на крепких лошадях прогарцевали сквозь ряды индейцев. Во главе отряда ехал… О, Господи, ехал отец Франциск собственной персоной! Прямо за ним носильщики-индейцы несли закрытый паланкин, чьи опущенные занавеси колыхались в такт шагам.

Харт припал к прутьям решетки, и его рвение не осталось невознагражденным. Когда паланкин, направляющийся к дому причта, пронесли мимо его темницы, на пару секунд занавески распахнулись, и его глаза встретились с глазами мадам Аделаиды. Да! Это была она, живая и, насколько Харт мог судить, вполне здоровая! С уст изумленного юноши едва не сорвался крик, но женщина быстро задвинула занавесь. Мужчины спешивались, индейцев сгоняли на праздничное богослужение, а Харт, не помня себя от потрясения, повалился на свою циновку.

Все говорило о том, что в редукцию наконец прибыл настоящий хозяин: дон Фернандо Диас, отец Франциск или как его еще там. Остальные сопровождавшие его люди были либо слугами, либо солдатами, либо духовными лицами — Уильям не вполне их рассмотрел.

С великолепием церковного убранства, облачений священников и блестящей одежды индейской знати резко и, надо полагать, продуманно контрастировала единообразная одежда массы индейцев. Каждому мужчине выдавались изготовленные по определенному образцу шапка, рубаха, штаны и пончо, все это — из грубого бумажного полотна. Всем предписывалось ходить босиком и одинаково стричь волосы. Женщины также ходили босиком, а их единственной одеждой был «типос» — рубаха без рукавов из того же полотна, подпоясанная на талии.

Это нарочитое единообразие производило удручающее впечатление на чужаков, которым довелось побывать в иезуитских миссиях. Некий испанец, капитан Майоркского гренадерского полка в письме из миссии Япей, на реке Уругвай, сообщал: «Дома здесь настолько похожи друг на друга, что, увидев один, вы уже как бы видели все остальные; также как, увидев мужчину или женщину, вы уже знаете всех жителей, так как в их одежде нет никакой разницы».

Такого рода преднамеренное стирание всякой индивидуальности всех сразу и каждого индейца в отдельности было чисто иезуитским приемом психологического воздействия на зависимых от них людей. Так легче было полностью подчинить их, заставить выполнить любую работу, послать на преступление, на смерть, если это требовали «высшие интересы» Ордена.

На закате, когда веселье по случаю прибытия высокопоставленного лица на площади поутихло, а звуки барабанов и флейт наконец умолкли, произошло еще одно необыкновенное событие, которое почти затмило в глазах Уильяма явление отца Франциска.

Харт, как обычно, получил у надсмотрщика, раздававшего пищу, миску мутного варева — на сей раз им оказалась кукурузная каша — и, крайне взволнованный увиденным, уселся на землю ужинать. В этот момент двери в его темницу вдруг распахнулись, и двое надсмотрщиков швырнули прямо на землю человека, который со стоном попытался отползти прочь от них, но один надзиратель, прежде чем закрыть дверь, наградил несчастного пинком.

Уильям тут же отставил ужин и бросился на помощь бедняге. Мужчина лежал лицом вниз, но платье его, рваное и покрытое пылью, неопровержимо свидетельствовало о его принадлежности к дворянскому сословию. Харт попытался приподнять сокамерника и помочь ему сесть. Мужчина со стоном откинулся на стену. Сумерки быстро сгущались, и вскоре хижина погрузилась во мрак. В темноте трудно было рассмотреть лицо бедняги, но для Уильяма это сейчас не имело никакого значения. Он понял главное: в редукции появился еще один европеец, товарищ по несчастью. Уильям без колебаний приблизился к нему и, сев рядом на утоптанную землю, протянул избитому тарелку с кукурузной похлебкой.

— Позвольте, сэр, предложить вам единственное, что возможно предложить в наших условиях, — сказал англичанин. — Я вижу, вы человек благородный, а обращались с вами как с преступником. Увы, помочь вам я ничем не могу. Разве что утолить голод, коли у вас еще сохранился аппетит…

Человек медленно поднял голову и, с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал, не скрывая удивления:

— Разрази меня гром! Я слышу голос Уильяма Харта! Чудится ли это мне, или я должен возблагодарить небо за такой щедрый подарок? Неужели это вы, Харт?!

Уильям дернулся, будто его ошпарили. Он схватил незнакомца за плечи и заглянул тому в лицо. Покрытое засохшей кровью и синяками, оно показалось совсем чужим, но, присмотревшись, Харт вдруг с изумлением понял, что перед ним Робер д’Амбулен.

— Черт побери! — сорвалось с его уст. — Это вы, д’Амбулен! Вот уж кого не ожидал здесь встретить! Что с вами случилось? Неужели вы теперь у своих на положении пленника?

— Похоже, я впал в немилость! — криво усмехнулся француз. — Но со мной-то все понятно. Меня наказали за мое доброе сердце и длинный язык — кто-то донес о нашей с вами беседе. А вы-то здесь как? Бросились ее выручать? Ах, Харт, как жаль, что вы мне не поверили и не сказали всей правды. Я бы еще тогда смог помочь вам…

Харт вздохнул. Больше у него не было причин не доверять д’Амбулену. Даже то, что леди Бертрам доставили в миссию только сейчас, не вызвало в нем подозрений. Доставили же! А может, она всегда была здесь, просто сегодня у него выпал шанс в этом убедиться! Харт выбросил эти мысли из головы. Он горел желанием узнать, что случилось с д’Амбуленом и как леди оказалась в живых, когда все считали ее мертвой.

— Дайте я пожму вашу руку, Робер! Я был несправедлив к вам. Вы не негодяй, вы просто совершили ошибку! — воскликнул Харт и схватил француза за руку.

— Вы поразительно честны, Харт, — вдруг прошептал д’Амбулен с неожиданной горечью. — Вы до сих пор пытаетесь соразмерить поступки окружающих вас людей с заповедями христианской морали. Даже после плавания с Веселым Диком. Даже после стольких смертей и предательств. Даже после того, как вы оказались пленником в редукции. Честное слово, ваша духовная твердость заслуживает уважения! Однако хочу вас по-дружески предупредить: если вы и дальше будете во всем следовать подобным правилам, то вряд ли чего-то добьетесь. Пожалуй, так и сгниете в дебрях Ориноко, — произнеся эту неожиданную тираду, д’Амбулен прикрыл глаза и вздохнул.

— На все воля Божья, — ответил Уильям. — Я, правда, не очень понимаю, о чем вы. Ну да вам, видно, худо и без моих вопросов. С вашего позволения, я съем половину ужина, а половину оставлю вам. Простите, что не делюсь всем — завтра меня погонят в поле, и без еды я просто загнусь.

После этих слов Харт придвинул к себе миску и, аккуратно разделив ложкой застывшую наподобие пудинга кашу, принялся за еду. Доев, он передал вторую половину ужина д’Амбулену. Тот взял миску и заглянул в нее.

— Увы, месье Робер. Здесь нет французских поваров, и, я боюсь, за кока старается индеец. Так что не морщитесь и жуйте.

Но д’Амбулен, казалось, застыл над едой в глубокой задумчивости. Харт истолковал его по-своему.

— Не обольщайтесь пустыми надеждами, Робер. Бежать отсюда практически невозможно, так что лучше поешьте.

Д’Амбулен некоторое время смотрел на него со странным выражением на лице, а потом вдруг негромко сказал:

— Вы ошибаетесь, Уильям! И убедитесь в этом очень скоро.

Уильям смерил сокамерника взглядом, полным сочувствия (чего тот, впрочем, в темноте не мог заметить).

— Это в вас говорит гордость, Робер. Нелегко потерять свободу. Но поверьте мне, не стоит совершать безрассудных попыток, ничего, кроме новых страданий, они вам не принесут. Лучше положиться на милость Господа, или на случай, уж как вам больше нравится.

Не успел д’Амбулен ответить, как послышался лязг засовов и дверь распахнулась.

— На допрос, англичанин, — рявкнул надсмотрщик на ломаном испанском.

Даже если бы Харт не понял слов, красноречивые пинки все ему разъяснили.

* * *

Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и если бы не чадящий факел, Харт даже своих ног не разглядел бы. Вместе с вонью горящей смолы в нос ему сразу же ударили одуряющие запахи ночного леса, со стороны которого неслись крики ночных птиц и раздавался вой и рычание хищников.

Его провели через площадь в ту часть редукции, где он еще ни разу не был. За черной громадой церкви, насколько могли разглядеть немного привыкшие к темноте глаза Харта, можно было различить еще несколько длинных приземистых построек, похожих не то на огромные амбары, не то на портовые склады. Но конвоиры увлекали Уильяма дальше. Пройдя еще около нескольких сот ярдов, они оказались перед кованной решеткой, за которой можно было различить деревья. Неприметная калитка бесшумно распахнулась, и под ногами захрустел гравий, как будто они шли по садовой дорожке. Увешанные округлыми плодами ветви едва не задевали щек, со всех сторон веяло сладкими запахами невидимых в темноте цветов. Пройдя шагов пятьдесят, Уильям и его церберы оказались перед изящной каменной лестницей. Трепещущее в ночном ветерке пламя факела выхватило из темноты дверь. Харта провели по лестнице и втолкнули внутрь каменного здания. Сами надсмотрщики остались снаружи.

Прямо у дверей со свечей в руке его ждал отец Дамиан, на этот раз облаченный в рясу, а не в щегольский костюм испанского дворянина.

— Что, святой отец, порастеряли перышки? — спросил у него Харт и усмехнулся. Ему было страшно, но, как говаривал Веселый Дик, смех побеждает страх. Молодой человек решил последовать этой мудрости.

— Сэр Уильям, — смущенно пробормотал юный падре и отчего-то покраснел.

— Я за него, — саркастически буркнул Харт. — Но лучше бы это был не я.

— Пойдемте, я провожу вас. — Прелат засеменил впереди, вызывая у Харта желание со всей силы врезать ему по затылку. Но, понимая бессмысленность этого жеста, Харт воздержался от подобного удовольствия.

Они миновали небольшую галерею и оказались в просторной комнате, где за столом, заваленном книгами и бумагами, закинув ногу на ногу, восседал дон Фернандо Диас, он же профос Ордена иезуитов отец Франциск.

Харт с порога отвесил ему шутовской поклон.

— Я мог бы и изящнее, — добавил он, — но ваши коллеги отобрали у меня шляпу.

— Не паясничайте, Харт. Или вы набрались этих отвратительных манер у своего покойного друга? — на смуглом лице профоса мелькнула жестокая усмешка.

Харт выпрямился и стиснул кулаки.

— Лучше быть мертвым львом, чем живой собакой, дон Фернандо.

— А вот это мы сейчас и проверим, мой юный друг.

Профос Ордена иезуитов поднялся со стула и подошел к молодому человеку. Так близко Харт видел его впервые. Испанец оказался почти на полголовы выше англичанина.

— Вы, я погляжу, прочно встали на дурную дорожку разбоя.

— Этот путь теснее вашего. Вы-то уж широкой дорогой шагаете в преисподнюю, святой отец.

— Заткнись, щенок! — испанец замахнулся и влепил Харту пощечину. Голова юноши мотнулась к плечу, и из разбитой губы потекла кровь.

За спиной Харт услышал судорожный вздох, полный ужаса.

— Это вы там стонете, отец Дамиан? — профос обошел вокруг Харта и оказался у того за спиной. — А что вы здесь вообще делаете? Разве вы не должны ждать моих приказаний у себя в комнате?

— Да, конечно, ваше высокопреподобие, но я полагал, что мои обязанности секретаря…

— Хватит лепетать, Дамиан. Ступайте. Если вы мне понадобитесь, я позвоню.

— Да, конечно, но…

— Ступайте! — рявкнул профос, выходя из себя, и бедного монаха как ветром сдуло.

— Ну что, Харт, — произнес профос, возвращаясь на свое место, — вы, надеюсь, поняли, что вы полностью у меня в руках? Здесь на много сотен миль вокруг нет ни одного европейца, вокруг только верные мне братья Ордена и индейцы, готовые умереть за меня по первому моему сигналу. Так что советую говорить честно.

Харт утер тыльной стороной ладони рот. Губа распухла и болела.

— Итак, юноша, продолжим. Правильно ли я понял, что после смерти этого мерзавца Кроуфорда у вас на руках оказалась настоящая карта Уолтера Рэли, и на ней указано место, где он спрятал сокровища?

Уильям ненавидяще смотрел на испанца и молчал.

— Не советую запираться, юноша. Ваше положение безнадежно, и на вашем месте я бы откровенно исповедовался в грехах священнику и получил бы их отпущение и благословение от матери-Церкви.

— Я сам решу, когда и кому мне исповедоваться, дон Фернандо, — холодно ответил Уильям. — А вот про карту я вам ничего не скажу.

— Ну и дурак! — профос поднялся со стула и сделал несколько шагов. — Как ты думаешь, если бы я не знал, что сокровища здесь, где-то поблизости, в джунглях, зачем бы я здесь оказался? За тобой следили, Харт, и то, что ты появился в землях, принадлежащих испанской короне, рискуя головой, лишний раз доказывает мою правоту. Я и без тебя знаю, где сокровища, ведь теперь у меня есть кое-что получше старого куска бумаги.

— Уж не обладаете ли вы даром ясновидения? Или, может быть, научились отыскивать клады при помощи орехового прутика? — съязвил Харт.

— Не зли меня, глупец. Здесь я царь и бог, и одного моего слова достаточно, чтобы тебя поджарили на железной решетке или посадили на бамбуковый кол. А еще могу отдать тебя соседним племенам, и они с аппетитом распробуют тебя на ужин. Так что советую быть повежливее.

— А если вы и так все знаете, зачем вам карта?

— Чтобы лишний раз удостовериться. Лишний раз никогда не помешает.

— Я ничем вам не могу помочь, дон Фернандо. Ваши люди тщательно обыскали меня, как только взяли в плен, и при мне не было карты.

— Тогда у кого она?

— У тех, до кого вам все равно не добраться.

— А может, ты вообще уничтожил карту? Это было бы самым разумным на твоем месте, юноша. Запомнил хорошенько — и твоя жизнь становится дороже золота.

— Может, и так, — сказал Харт и улыбнулся как можно загадочнее. В голове его забрезжил план. Что ж, если профос хочет, Харт заведет его в эту ловушку.

— Значит, карта была? — отец Франциск подскочил к Уильяму и с силой схватил его за плечи.

— Не сверлите меня взглядом, на моем лбу точно ничего не написано.

— Дрянь, если бы я не был уверен, что ты в одиночку решил добраться до золота, я бы прикончил тебя на месте!

«Каждый по своей мерке меряет», — подумал Харт про себя, а вслух сказал:

— Вы сами обо всем догадались, дон Фернандо, или как вас там. Я действительно сделал так, как вы сказали. И я покажу вам, где сокровища, в обмен на кое-что.

— А, гаденыш, ты торгуешься! Значит, я тысячу раз был прав! Но разве тебе мало жизни, которую я подарю тебе?

— Просто жить не так уж и весело, падре, вам ли не знать. К просто жизни мне бы хотелось добавить еще немножко денег и…

— И? — профос внезапно с интересом посмотрел на юношу. Кажется, этот английский щенок не так прост, как ему вначале показалось. Надо же, и карту уничтожил, и за сокровищами отправился. Хм, возможно, стоит с ним договориться… Неизвестно, в разуме ли индианка, не внушающая ничего, кроме отвращения и ненависти. А тут все-таки какие-то гарантии… Нет, лишний шанс не повредит. — И? — вслух снова повторил профос.

— Мне нужна леди Бертрам.

— Что?! Да ты в своем уме, щенок?!

— Это уж вам решать. Но если вы меня убьете, то не узнаете, где сокровища. А вам, лицу духовному, да еще и при сокровищах, эта женщина ни к чему. Вы себе найдете попокладистей и помоложе. — Уильям шел напролом, решив рискнуть. В конце концов, это даже весело!

— М-да.

Профос повернулся к юноше спиной, чтобы тот не видел его лица, на котором попеременно отражалась целая буря противоречивых чувств. Ярость, ненависть, неутоленная страсть, алчность и гордость попеременно сменяли друг друга. Так во время бури бешеный ветер несет по небу облака и рвет их в клочья.

Повисло тягостное молчание. Харт гадал, уж не переборщил ли он.

Наконец испанец протянул руку к шелковому шнуру и дернул за него. Через минуту на пороге возник запыхавшийся отец Дамиан.

— Пусть его отведут обратно. И потом зайдите ко мне.

Отец Дамиан, пряча лицо от пленника, подхватил свечу и засеменил по уже знакомой Харту галерее.

Тем же путем и с теми же предосторожностями Уильяма доставили обратно в темницу, не забыв наградить напоследок прощальным пинком в зад.

* * *

Отосланный в келью своим патроном, отец Дамиан изменил приказу и повернул по коридору не направо, а налево. Пройдя сквозь анфиладу погруженных в темноту комнат, он оказался в левом крыле дома, освещенном гораздо лучше, чем правое, поскольку именно там разместились прибывшие накануне гости: француз со своей свитой, привезший от губернатора Тринидада дона Фиделя рекомендательные письма.

Рауль-Эдмон-Огюст Феро де Кастиньяк, французский дворянин, прибыл в редукцию с богатыми пожертвованиями на богоугодное дело, опередив дона Фернандо де Сабанеда, профоса и главу миссии, всего на сутки. Щедрость де Кастиньяка не пропала втуне — отцы-иезуиты немедленно исполнились к нему доверия и высказывали всяческое уважение, а отец Марк, архивариус, даже показал ему карты протоков, составленные монахами для собственного пользования. Месье Рауль рассеянно проглядел карты, поинтересовался, можно ли приобрести неподалеку от миссии плодородные земли и распространился на тему постройки кафедрального собора в честь своего небесного покровителя святого Христофора, изображаемого по обыкновению с песьей головой. Отец-наместник, управляющий всеми многотрудными делами огромной редукции, возрадовался, ибо всем известно, что этот великий святой был также покровителем Христофора Колумба, благодаря которому Испанская корона распространила свое влияние на весь мир, и к тому же весьма почитаем им, настоятелем, лично.

Взволнованный столь приятной беседой отец-настоятель немедленно призвал к себе брата-келаря и велел разместить дорогого гостя со всеми удобствами, что и было незамедлительно исполнено.

Отец Дамиан прослышал о визите французского дворянина от этого самого келаря, которому добрый месье презентовал бутылочку отличнейшего церковного вина, привезенного им аж из самой Франции. Чрезвычайно довольный келарь зазвал брата Домиана к себе и, потчуя его благородным напитком, битых два часа распространялся о всех новостях, почерпнутых им от любезного гостя. Отец Дамиан, как нельзя заинтригованный, пренебрегая своим обязанностями секретаря, решил хоть одним глазком взглянуть на европейца, произведшего своим появлением в глухом углу Новой Гвианы столь оглушительный фурор.

Все благочестивые да и не очень христиане помнят, что любопытство принадлежит к семи смертным грехам, и диавол, не поборов подвижника чревоугодием или блудом, бежав от его смирения и целомудрия, прибегает к простому и испытанному средству — страсти к новостям. Вот и отец Дамиан, не сумев вовремя разоблачить в себе этот пагубнейший порок, пал его жертвой.

Он осторожно постучался в покои месье Рауля и, услышав: «Войдите», застенчиво скользнул в дверь. Зачем он это сделал, и какая неведомая сила толкнула его на этот вопиющий поступок, противный уставу Ордена, он так и не смог себе объяснить.

Дворянин полулежал в кресле, закинув ноги в чулках со стрелками на стол, и курил трубку. Солнце светило ему в спину и, соответственно, прямо в глаза отцу Дамиану, и именно этот факт сыграл роковую роль в судьбе юного падре.

Подслеповато щурясь, отец Дамиан подошел ближе и, краснея, произнес:

— Брат Джованни, келарь, отзывался о вас столь почтительно, что я, смиреннейший отец Дамиан как секретарь профоса Ордена, его высокопреподобия отца Франциска, не мог не засвидетельствовать вам свое почтение.

Едва он закончил, как француз опустил ноги со стола, нащупал туфли и быстренько нахлобучил парик.

— Весьма рад, падре — сказал он по-испански, коверкая слова на французский манер. — Весьма рад. Благословите меня.

И мужчина почтительно склонил голову перед священником.

Оробевший отец Дамиан не ожидал такого благочестия прямо с порога и механически осенил крестом надушенный парик.

Мужчина поднял голову, и глаза их встретились.

— Ой! — тихо сказал отец Дамиан.

— Тс-сс! — ответил ему месье и приложил украшенный огромным изумрудом палец к губам. В ту же секунду монах ощутил в левом боку болезненный укол. — Тихо, падре, или мне придется вас убить!

— Не надо меня убивать, — горячо зашептал отец Дамиан, — я никому не скажу! Я очень рад, что вы живы! А еще у нас в плену ваш друг Уильям Харт!

— А вот с этого момента поподробнее, — произнес мужчина, убирая кинжал и беря священника под руку.

Именно об этом разговоре вспоминал отец Дамиан, семеня по галерее к покоям месье Рауля, чтобы передать ему самые последние новости о допросе пленного англичанина.