Карибское море. Сердце Эспаньолы

«Великий белый Бог» по-прежнему благоволил Кроуфорду — а заодно всем, кто шел с ним. Едва беглецы скрылись в густых зарослях, как небесные хляби разверзлись и началась очередная репетиция второго Всемирного потопа. Дождь мгновенно смыл следы, надежно укрывая пленников от их возможных преследователей. Дабы не потерять в кромешной тьме (наступило утро или нет, в стене ливня сделалось совершенно безразлично) из виду Амбулена, Кроуфорд привязал к нему Боба и Джона — одного впереди, другого сзади, — а веревки, стягивающие всех троих, намотал себе на руку.

Старый нгомбо торжествовал: ему удалось вырезать глаза, печень и половые органы у двоих французских солдат и уже предвкушал то могущество, которым облечется благодаря талисманам, изготовленным из этих кровоточащих кусков человеческих тел.

Капитан Ивлин шел молча, разминая на ходу натертые веревками запястья, но по его лицу — если бы удалось разглядеть это лицо в сплошной пелене дождя — можно было догадаться, что он искренне рад освобождению. Побег из плена на время даже примирил его с нестерпимой сыростью. Потрошитель и вовсе не скрывал радости от того, что вновь оказался на свободе, однако в водяном шуме все равно невозможно было расслышать дурацкую песенку, которую он напевал, сочиняя прямо на ходу. Что касается Джона и Боба, их впечатление от освобождения было испорчено необходимостью топать в связке с Амбуленом.

Сам француз был весьма мрачен. Он отчетливо понимал, что Кроуфорд догадался обо всем или о многом и вовсе не намерен с ним, Амбуленом, церемониться. Интересно, зачтут ли ему почтенные отцы и сам Господь Бог смерть от руки этого англичанина как гибель ad majorem Dei gloriam или как покладание души своей за други своя? Ведь предпринятая экспедиция грозила полным провалом, и возложенные на него Орденом поручения фактически не были выполнены. Карта находится в руках женщины, капитан Ришери, хоть он и француз, похоже, под воздействием чар Лукреции готов пойти против воли короля… то есть в конечном счете, против воли Ордена!

Остается, правда, слабая надежда на то, что Хуан Эстебано сумеет как-нибудь похитить карту у дамы, однако и это вряд ли поможет Амбулену. Добыв карту, индеец, конечно, представит иезуитам дело в отнюдь не выгодном для Робера свете. Вся награда достанется караибу, а Амбулену?.. Что ему, в самом деле, грозит, если Орден узнает, что он не осуществил ни одной из порученных ему задач, обнаружил себя и вдобавок лишился шансов самостоятельно раздобыть карту? И как могло случиться, что тщательно спланированная операция провалилась с таким треском? Где он допустил ошибку? В чем виноват? Что он такого сделал, что теперь словно весь мир ополчился на него? Даже небо, тихое, молчаливое, бесстрастное небо разверзлось над ним, обрушивая прямо на его бедную голову потоки воды, по тяжести подобные кузнечным молотам? За что?! Нет, об этом лучше не думать! При мысли о том, почему Бог оставил его, насылая такой чудовищный, давящий страх, который хуже всякой пытки, хуже, чем этот отвратительный ливень, чем гнусные люди, к которым он привязан, чем его враги, Амбулен почувствовал, что у него под ногами разверзается ад…

Злодейка-память, словно в насмешку, вызвала из небытия образы убитых людей — их лица проплывали сейчас пред внутренним взором Робера с ужасающей четкостью. Он остановился и со всей силы дернул плечами, стремясь освободиться от веревок. Жгучая ненависть буквально переполнила все его существо. Боб дернулся, Амбулен чуть не упал от резкой остановки, а Джон, рухнув сзади на колени, наподдал французу в спину головой.

Почувствовав неладное, Кроуфорд тоже остановился и, примотав веревку поближе и подтащив к себе веселую троицу, со всего размаху несколько раз двинул каждому по физиономии.

Не обращая внимания на возмущенные крики пиратов — их, впрочем, было почти не слышно из-за дождя, — Кроуфорд приблизился к Амбулену и без стеснения выместил на его опрокинувшемся теле злобу и раздражение, накопившиеся за эти дни. После этого он заставил всех троих встать и продолжить путь. Постанывая, Джон и Боб поднялись на ноги, вынудив француза сделать то же самое, и поплелись дальше. Отчаяние и злость буквально клокотали в груди Робера Амбулена, но он чувствовал свое полное бессилие изменить что-либо в сложившихся обстоятельствах.

* * *

Несмотря на плотную стену дождя, негры-проводники безошибочно привели всю компанию обратно в лагерь беглых рабов. Переплетенные лианами ветки деревьев образовали над вытоптанной площадкой плотный шатер, задерживая потоки дождя и ветер. У костра, обложенного крупными обгорелыми поленьями, несмотря на ранний предрассветный час, уже копошилось несколько чернокожих женщин и мужчин. Они восторженными криками приветствовали Кроуфорда и старого нгомбо и по знаку последнего немедленно притащили пальмовые листья с завернутой в них нехитрой снедью — маисом, фруктами и кусочками мяса диких голубей, которых мароны искусно ловили силками.

Кроуфорд с хозяйским видом уселся на ставшее «своим» почетное место у костра, устроил рядом Уильяма и, с наслаждением стянув насквозь мокрые камзол, штаны и рубаху, подставил жаркому огню оголенную спину.

Пока одежда сушилась над костром, участники экспедиции плотно пообедали птицей с печеными бананами и завалились спать. Задремал даже привязанный за ноги к дереву Амбулен. Джон с Бобом, наконец-то расправив затекшие плечи и спины, захрапели громче всех. Ивлин нашел местечко посуше и свернулся там калачиком, став похожим на крупного кота, вымокшего до последней шерстинки. Измученный переживаниями минувших суток, Уильям раскинулся навзничь около огня, его бледное лицо, обрамленное белокурыми волосами, приняло выражение тихой блаженной грусти.

Однако к Кроуфорду сон отчего-то не шел. Кроме него, у догоравшего костра остались бодрствовать лишь несколько негров да старый колдун. После нескольких отчаянных попыток заснуть Кроуфорд от нечего делать решил заняться починкой своего порядком изодранного кафтана.

Хорошенько встряхнув, Кроуфорд расправил одеяние на земле и вдруг заметил, что правый карман оттопырен. Запустив туда руку, он с изумлением извлек черное зеркало в резной оправе из старой слоновой кости. То самое зеркало — наследство Уолтера Рэли, — которое когда-то подарил Лукреции. Удивительно, что оно оказалось в его кармане после их последней встречи, но еще удивительнее, что он не потерял его, когда тонул в бушующем потоке, когда подползал ужом к французскому лагерю, вызволяя товарищей, когда в сердцах лупил по морде треклятого Амбулена…

Старый же нгомбо при виде зеркала из отполированного черного хрусталя побледнел и затрясся. Негры, стоявшие и сидевшие около костра, попятились, а затем с воплем восторга и ужаса упали ниц. Некоторые из них сочли за благо забиться куда-нибудь подальше в заросли. Кроуфорд вспомнил, что горный хрусталь черного цвета — морион — считают камнем некромантов, облегчающим магам общение с миром усопших. «При помощи сего магического камня можно увидеть всякое лицо, какое пожелаешь, в какой бы части света оно ни находилось, пусть даже скрывалось бы в самых отдаленных покоях или пещерах, что помещаются в недрах земных», — писал в одном из своих зловещих трактатов приятель сэра Уолтера — придворный астролог Елизаветы I Джон Ди. В благодарность за кое-какие услуги Рэли привез Джону Ди из заморских странствий зеркало майя из полированного черного горного хрусталя — не это ли самое, которое Кроуфорд сейчас держал в руках? «М-да… Есть многое на свете, друг Горацио, что и во сне не видела наука… И сам бы я теперь поверил, что есть великий белый нгомбо — это я», — мысленно рассмеялся Кроуфорд.

Между тем старик-негр встал, низко поклонился Кроуфорду и, грозя пальцем, сказал:

— Масса Кройфорд есть великий белый нгомбо! Самый великий! Белый масса напрасно скрывать это! Духи не любить, когда нгомбо обманывать и говорить, что он не есть нгомбо!

— Я не есть нгомбо, Калибанов ты племянничек! Отец моего отца дружить с главный белый нгомбо… И подарить это зеркало, а он подарить мне…

«Боже милосердный, я начинаю сходить с ума от этой чудовищной ломаной речи…»

— Отец отца масса Кройфорд быть великий нгомбо?

— О! Отец моего отца быть больше, сильнее, чем большой белый нгомбо! — Кроуфорд подумал, что в конечном счете не так уж далек от истины, называя сэра Уолтера больше чем колдуном. «Несомненно, дед, ваши заслуги перед Англией и всей Европой не менее велики, чем заслуги вашего друга Джона Ди — астролога, некроманта, географа и астронома, который, замкнувшись в сладостном уединении, чтобы постичь все таинства науки, которую невежды презирают… Гм… Да». Вслух же он пояснил: — Великий белый нгомбо, друг отца моего отца, говорил, что, изучив всю премудрость разных земель и племен, он узнал, что истинная мудрость и могущество не могут быть достигнуты усилиями человека. Настоящую мудрость человек получает только тогда, когда ему дает Великий Верховный Бог, Бог белых людей и Отец всех людей, зверей и духов…

— Тот Великий Бог, Который послал белый масса спасать нгомбо от злой дух дерева и дух воды? — немного недоверчиво уточнил старый колдун.

— Да! — Кроуфорд почувствовал нечто вроде прилива вдохновения и подумал, не получится ли из него проповедник почище Черного Билли. — Только Великий белый Бог дает знание и настоящую власть над духами…

— Разве это так? — удивился вуду. — Нгомбо тоже может говорить с духи, вызывать и насылать духи, изгонять злой дух из человек, из негр, чтобы возвращать дух человека домой и человек оживать!

— Верно, — остановленный на всем скаку, был вынужден подтвердить Кроуфорд. — Но скажи мне, великий нгомбо, — добавил он, понизив голос, чтобы его слышал только старый негр, — всегда ли тебе удается, например, вернуть доброго духа в тело человека, если в него вселился злой дух и убил его?

Прекрасно понимая природу «духов», вызываемых и насылаемых стариком на своих соплеменников, а еще чаще — на врагов, Кроуфорд нисколько не сомневался, что бесы повинуются колдуну отнюдь не всегда, а лишь тогда, когда им это выгодно. Однако, чтобы не уронить авторитет знахаря в глазах бывших рабов и не навлечь тем самым на себя его гнев, он сразу же добавил:

— Не отвечай, старик. В зеркале отца моего отца я не только вижу далеких людей и души умерших: я могу видеть чужие помыслы и знать ответы на свои вопросы прежде, чем услышу их из твоих уст. Я не нгомбо, но в этом зеркале я могу видеть даже то, что не видят многие нгомбо, — для большей убедительности он погрозил старому негру морионовым зеркалом.

— Великий белый Бог сказать тебе? Я знаю, что Верховный Бог лучше слушать белые люди? Ты мочь говорить с Великий белый Бог?

— Да, меня учили говорить с Великим Богом, — медленно ответил Кроуфорд, с трудом пытаясь вспомнить, когда он в последний раз искренне обращался к Богу. Его вдруг одолели сомнения. Не то чтобы он боялся бесов, которых негритянский колдун может наслать на него, его друзей или людей Ришери. Однако он впервые задумался о том, в какую духовную ловушку попал в свое время приятель его деда, и начал прикидывать, не рискует ли попасть в эту ловушку он сам…

* * *

В ноябре 1582 года, во время вечерней молитвы, на фоне полыхающего за окном заката Джон Ди увидел величественного сияющего младенца — «ангела Уриэля», который подарил ученому предмет еще более загадочный, чем черное зеркало майя. То был средних размеров прозрачный кристалл, переливающийся всеми цветами радуги (как писал о том впоследствии сам сэр Джон). Следом за «духом света Уриэлем» взорам Ди предстал Архангел Михаил с огненным мечом, приказавший взять и использовать магический кристалл, но при условии, что, кроме него, ни один человек не будет прикасаться к сокровищу.

* * *

Однако, рассуждая здраво, Кроуфорд никак не мог поверить, что некроманту и астрологу и в самом деле явились ангелы. Его смущала перспектива оказаться один на один с каким-нибудь «сияющим духом света», из локонов которого в самый неподходящий момент норовили выглянуть рога. Кроме того, имея дело с вуду, следовало опасаться, что их колдуны за силу и власть продают врагу рода человеческого отнюдь не собственную душу… Негры верят, что нгомбо расплачиваются с дьяволом душами других смертных. И хотя это не отменяло власти сатаны над душой самого колдуна, Кроуфорду совсем не хотелось оказаться в роли разменной монеты или подвергнуть такой участи друзей. В действительности жертву колдуна, предназначенную в уплату дани Вельзевулу, сознательно доводили до полного умственного и душевного истощения — так, чтобы человек лишился способности управлять своими поступками. Для этого его могли долго изнурять ритуальными плясками и бессмысленным тягучим пением заклинаний или подмешивали ему в пищу ядовитый порошок — смесь истолченной рыбы-собаки, сушеного желчного пузыря человека или буйвола, жабьего яда, дурмана, черного пороха и, в исключительных случаях, размолотых костей черепа недавно умершей негритянки — колдуньи или жрицы. Тогда, в состоянии, близком к помешательству, человек становился совершенно беззащитен. Его можно было убедить в любом бреде, в любой лжи, заставить признаться в преступлениях, которых он не совершал, и даже искренне верить при этом в собственную виновность. Тем более колдуну не составляло в этом случае труда принудить находящуюся в его полной власти жертву к любому самому кровавому злодеянию или же к самоубийству.

Но под влиянием обстоятельств Кроуфорду приходилось принимать правила игры, до поры до времени плывя по течению: раз связавшись с беглыми неграми и их жутковатым предводителем, не так-то просто от них отделаться. Да и выгода может оказаться немалой: не только шанс вернуть карту и наказать зарвавшихся французов, но и… При мысли о Лукреции он вздрогнул и постарался отогнать нахлынувшие воспоминания. Нет! Ни за что! Эта женщина не заслуживает подобного! Кроуфорд почувствовал, как гордость стальными пальцами сжимает ему горло. Он видел ее в объятиях француза. Как так?! «Тонкий и скользкий каналья, изыскатель случаев, у которого такой глаз, что он умеет чеканить и подделывать возможности, хотя бы действительных возможностей никогда и не представлялось!» Боль, тянущая куда-то в безумие, в черноту, как и много лет назад, заполнила его грудь. Ему хотелось убить ее, уничтожить, растоптать, как она топтала его сердце. Он мотнул головой, отгоняя от себя лютую ревность.

«Проклятье!.. Я склонен думать, что любезный Мавр вскочил в мое седло. Мне эта мысль грызет нутро, как ядовитый камень… Эта женщина тебе духовный взор мутит как соринкой! Ты, Кроуфорд, ты становишься ревнивым, как дряхлый жид, взявший за свои кошели молоденькую вертихвостку, и жадным до любви, как старая дева!.. Да будь Лукреция в тысячу раз прекраснее, будь она благороднее, умнее, будь непорочна и невинна, как младенец, она не стоит того, чтобы рисковать ради нее спасением собственной души, чтобы ради нее «танцевать, чтобы стать богом»!.. «Останься честным хотя бы сам с собой, Веселый Дик! — насмехался над ним кто-то у него внутри… — Ты вовсе не так всесилен, как тебе хотелось бы, и твоя страсть к этой женщине тем сильнее, чем больше она делает вид, что пренебрегает тобой, что предпочитает тебя другим! А все почему? Да потому, что ревность в тебе способна превозмочь даже твою гордость! Лукреция Бертрам! Будь ты блаженный дух или проклятья демон, неси дыхание небес иль вихри ада, будь злобны умыслы твои иль милосердны, — так обаятелен твой вид, что я с тобой… О дьявол! Да чего бояться? Не стоит и булавки жизнь моя. А что душе моей он сделать может, когда она бессмертна?..»

Он еще продолжал мысленную дуэль с самим собой, когда до его слуха донесся голос старого колдуна:

— Если масса Кройфорд дозволять нгомбо прикоснуться к его зеркало, нгомбо делать хороший мертвый воин, зомби, сейчас же.

С трудом продираясь сквозь вымученный английский негра, Кроуфорд сумел выудить из него, что тот имел в виду. Вуду утверждал, что способен сотворить действительный призрак, подобный живому мертвецу, из отражения любого человека, когда-либо смотревшегося в черное зеркало майя.

— Даже если этот человек жил за много-много лун до нас с тобой? — сверкнув глазами, спросил он.

— Вот именно, масса! Человек смотреть свой лицо в зеркало, человек жить давно и умирать, но он оставаться в зеркале… Нгомбо брать человек из зеркало, заставлять его говорить, ходить, стрелять — что пожелает масса Кройфорд!

«При помощи сего магического камня можно увидеть всякое лицо… пусть даже оно скрывалось бы в недрах земных…»

* * *

Зимой 1582 года придворный астролог Елизаветы I сэр Джон Ди во время ежедневной прогулки наткнулся в поле на необычайно красивую девушку. Она без сил лежала на снегу, черные спутанные волосы облепили лоб и шею, обескровленное лицо застыло, как гипсовая маска, а стекленеющие глаза неподвижными кристаллами смотрели в небо — она умирала. Сэр Джон остановил коня, спешился и склонился над несчастной. Поднял тонкую руку с просвечивающими голубыми жилками, постарался нащупать пульс, но безрезультатно. Тогда он достал из кармана странное зеркало — гладко отполированную полусферу черного цвета, — подаренное ему другом, недавно вернувшимся из колоний Нового Света. Уолтер Рэли утверждал, что в тех краях, где он странствовал, местные дикари знают удивительный секрет безупречной полировки горного хрусталя. Зеркало, по словам капитана, обладало огромной магической силой, подчинить себе которую еще никому не удавалось.

Джон Ди поднес полусферу к лицу умирающей. Слабое дыхание, вырвавшись из полуоткрытых побелевших губ, едва затуманило блестящую поверхность черного камня. Подхватив бедняжку — она, казалось, почти ничего не весила, — Ди завернул ее в свой плащ и, перекинув почти безжизненное тело через седло, во весь опор погнал коня.

Он привез ее домой и нанял лучших докторов, но прошла неделя, другая, а красавица не выздоравливала. Она была так слаба, что не могла вставать с постели — и с каждым днем жизнь крохотными капельками вытекала из хрупкого тела. От слабости девушка почти лишилась дара речи, и Джону Ди даже не удалось узнать, как ее зовут. Впрочем, помнила ли она это сама? Ничто не притягивало ее внимания, она не могла есть, ничего не просила и целыми днями лежала неподвижно — только еле уловимо вздымавшаяся грудь свидетельствовала о том, что душа пока не покинула худое тело.

Лишь одна вещь привлекла незнакомку. Джон Ди, потрясенный красотой девушки, а еще больше — собственным бессилием что-либо сделать, подолгу просиживал у постели больной, любуясь неземным совершенством ее черт и плавностью линий худенького тела. Однажды, уходя, он случайно оставил рядом с кроватью девушки то самое черное зеркало с ручкой из пожелтевшей слоновой кости. Вернувшись к больной через час, он увидел, что она, поднявшись с подушек, словно зачарованная созерцает свое отражение в бездонной черноте индейского мориона. И это навело астролога на мысль, что раз уж обычными человеческими средствами спасти девицу невозможно, то, вероятно, стоит попытаться сделать это другим способом. В его руках была магия, и нельзя было придумать лучшего повода испытать, на что способно зеркало майя, хранящее в своей дымной глубине таинственные силы Нового Света!..

И зеркало открыло ему свои тайны. Взяв каплю крови девушки, он при помощи заклинаний вызвал из черных глубин ее отражение, растворил его на блестящей поверхности мориона и из двух психических субстанций, которые представляли собой как бы образы незнакомки по ту и по эту сторону зеркала, сотворил наполненный жизненной энергией фантом. Усыпив затем больную, Джон Ди приказал фантому войти в ее тело, покрыв тем самым недостаток сил и вернув девушке здоровье.

Проснувшись, красавица действительно почувствовала себя намного лучше и смогла встать с постели. И все-таки вполне достигнуть цели Джону Ди не удалось. Его прекрасная незнакомка и после «воскрешения» больше напоминала не живого человека, а призрак или фантом. Кроме того, она ничего не помнила из своей прошлой жизни, не могла назвать свое имя, своих родителей, родных или сообщить, откуда она… Окружающий мир, люди, платья, развлечения, книги не интересовали ее. Она мало говорила, зато долгие часы могла простаивать посреди лаборатории астролога, восторженно созерцая атрибуты его ремесла — звездные, нумерологические, магические таблицы и астрономические приборы, глобусы и небесные карты, колбы, наполненные странными газами и таинственными порошками, магические кристаллы, старинные манускрипты, редкости и диковинки со всех концов света — словом, все то, из-за чего придворного ученого не без оснований считали чернокнижником и колдуном.

Джон Ди вскоре сделал девушку своей помощницей. Она наводила порядок в лаборатории; надев стеклянную маску, составляла яды, растирала для него минералы, толкла порошки и даже помогала с вычислением астрологических таблиц: не помня семьи и откуда она родом, незнакомка обладала удивительными в женщине способностями к логике, математике и астрономии. Ди назвал девушку Лукрецией; в сущности, он мог бы выбрать любое другое имя, ей было совершенно безразлично, на какое откликаться, но уж больно астролог любил поэму Шекспира.

Впоследствии сэр Джон обнаружил у Лукреции недюжинный талант ясновидящей и медиума. Когда в ноябре того же года «духи света» передали астрологу радужный кристалл, он нередко просил девушку вглядеться в его глубину, а то, что она рассказывала о виденном, старательно записывал. Ди считал Лукрецию незаменимой помощницей. Ее молчаливость, равнодушие к окружающей жизни и застывшее на лице печально-безразличное выражение не только не огорчали его, а скорее были даже на руку. Лишь одно пугало: однажды он заметил, что, глядясь в зеркало, его подопечная не может увидеть своего отражения… Лукреция могла поднести любое зеркало к самому лицу, но его гладь оставалась безучастной к ее присутствию, показывая зрителю лишь то, что находилось за спиной девушки или по бокам от нее.

Это давало недоброжелателям астролога дополнительные поводы для его травли. Странную приживалку Джона Ди молва окрестила ведьмой, вампиршей или просто привидением: слишком располагали к этому ее неестественная манера держать себя, сомнамбулический взгляд, вымученная походка, застывшее мертвенно-бледное лицо, на котором, истекая берилловой зеленью, жили одни глаза.

Впоследствии Джон Ди пришел к выводу, что чернь не так уж далека от истины, что, спасая девушку, он сделал ее полностью зависимым фантомом черного зеркала. Вместе с Лукрецией он скрывался от подстрекаемой завистниками разъяренной черни, которая сожгла его «колдовской» дом с уникальной коллекцией старинных манускриптов, редкостей и камерой для «зеркальных видений», и вместе с ней наблюдал за этим в черном зеркале, подаренном Уолтером Рэли. Стоически перенося утраты и гонения, Ди не потерял интереса к своим исследованиям и всю жизнь продолжал эксперименты с магическими кристаллами и зеркалами. В этом ему помогала Лукреция…

После смерти астролога девица исчезла без следа. Интересно, могла ли она умереть, будучи призраком?! В первое время после кончины Ди появилось множество слухов: будто бы то тут, то там являлась его «мертвая девка» — призрак, привидение, колдунья, отродье сатаны… Являлась она то сама по себе — как обычно ходят привидения: в простом черном платье тонкого сукна, которое она всегда носила с тех пор, как Джон Ди оживил ее; то вдруг выглядывала из-за спины какого-нибудь щеголя или записной кокетки, тщеславно глядящихся в зеркальце, и тогда поверхность стекла мутнела, а отраженный облик чернел и таял. Все, кто якобы видел ее, вскоре умирали внезапной смертью, без покаяния и последнего напутствия. Один упал во время танца, другой свалился с коня на охоте, третью так и нашли навеки застывшей перед туалетным столиком, уставленным гранеными флаконами и золотыми коробочками. Глаза мертвецов были широко раскрыты, рты полуоткрыты в замершем крике… В народе поговаривали, будто приходит она лишь к тем, кто продал свою душу дьяволу в обмен на удачу, славу или богатство…

И не явится ли она теперь сюда, вызванная другим, менее изощренным, но, безусловно, более древним и ярым колдовством, чем вполне рафинированные чары Джона Ди?!

* * *

Кроуфорд с трудом оторвался от мыслей об этих необъяснимых событиях столетней давности. Ему казалось, что еще немного, и он найдет ключ к какой-то давно мучившей его загадке, однако ускользающая идея вертелась в голове и не давала поймать себя… Отчаявшись сообразить, что же хочет подсказать ему его сознание, Кроуфорд протянул старому колдуну черное зеркало:

— Что делаешь, делай скорее!

— Однако этот малый меня утешил: он отъявленный висельник, а кому суждено быть повешенным, тот не утонет… — пробормотал спросонок Уильям, садясь на земле и с отвращением стряхивая с себя капли дождя, все-таки просочившиеся на него за время сна, несмотря на густые кроны деревьев над головой. — Фу-у, до чего мокро!.. С ума можно сойти. Кажется, и я уже стихами заговорил… Мне снилось, что я не то юнга на корабле, не то сам вероломный Антонио — брат Просперо Миланского… И знаете, Кроуфорд, стих поразительно подходит к нашему положению: как ни ужасен этот бесконечный дождь, нас с вами скорее вздернут… если не государевы слуги, то уж черти на том свете — непременно…

Кроуфорд вдруг выпрямился, словно его хлестнули плетью: перед его внутренним взором, как живой, встал призрак морской ведьмы. Черные растрепанные ветрами волосы, мертвые бериллово-зеленые глаза… Привидение не могло быть Лукрецией Бертрам — это он теперь знал наверняка, — но, значит, ему являлся самый настоящий демон… Вот оно как! Ключ найден, но дверца, как оказалось, ведет вовсе не в залу, а всего лишь в лакейскую, набитую, как поношенными камзолами, новыми загадками!

— Будь что будет. Хотя бы и самый ад разверзся и мне велел молчать… — сказал он, ни к кому не обращаясь. И добавил: — Вы боитесь призраков, мой дорогой друг?

— В вашем присутствии, сэр Фрэнсис, немного меньше, чем без оного, — галантно ответил Уильям и звонко, по-мальчишечьи, расхохотался. — Я полагаюсь на волю Божию — больше ведь ничего и не остается. За последний год по своей и вашей милости я успел столько нагрешить, что, не будь во мне той крошечной капли веры, которая еще хранит мою душу от верной погибели, мне придется пойти прямиком в ад — уж больно длинные счета предъявят мне черти. Боюсь, мне будет нечем платить!

— Вы становитесь философом, Уильям, — с иронией заметил со своего места тоже проснувшийся Амбулен.

— Скорее теологом, — расхохотался Кроуфорд. — Быть может, Харт, вы все-таки напрасно отказались от карьеры сельского пастора и вам стоит вернуться к этой мысли?

— Что это? — вдруг шепотом спросил Уильям, забытым движением накладывая на себя крестное знамение и указывая глазами на отошедшего в сторонку нгомбо.

Старый негр стоял, вперив взгляд в блестящую полированную поверхность кристалла, протяжно произнося какое-то тягучее заклинание и мерно раскачиваясь в трансе.

— Тише, — почему-то тоже шепотом ответил ему Кроуфорд. — Не смотрите. Если вы и в самом деле еще не утратили надежду на спасение, для вас будет лучше даже не думать об этом! Лучше поспите еще немного! — он почти силком уложил юношу обратно на ковер из опавших листьев и заботливо прикрыл его своим камзолом.

* * *

Лукреция испытывала беспокойство, от которого в груди колотилось сердце, а руки тряслись против воли. Перед рассветом ее разбудил страшный шум и визг, словно солдаты по всему лагерю ловили разбежавшихся кошек. Ничего не объясняя и не стесняя себя никакими проявлениями приличий, Ришери нагло ворвался в ее палатку и приказным тоном потребовал, чтобы она немедленно одевалась. Лошади были уже наготове.

Однако погоня не удалась. Из разговоров солдат Лукреция поняла, что пленники ночью бежали, а мерзкий индеец-полукровка Эстебано якобы видел среди них самого Веселого Дика. Пару часов они убили на бессмысленную погоню, блуждая по каким-то тропам, пока сплошной водопад с неба не лишил их возможности хоть что-то разглядеть. Лукреция не понимала, зачем Ришери потащил ее с собой, неужели нельзя было остаться в лагере? Неужели нельзя было хотя бы последовать примеру этих проклятущих голландцев, которые спокойненько оседлали коней, а потом поехали кавалькадой, умеренным шагом, будто на пикник?! Нет, нужно было непременно найти какую-то полузаросшую лесом дорогу и, увязая в чмокающей грязи, как в болоте, в конце концов очутиться здесь, в заброшенной деревне!

С первого взгляда было видно, что полуразвалившиеся хижины с упавшими крышами и разваленными очагами не видели в своих стенах живого человека по крайней мере года три, а может, и все пять. Гилея наступала на когда-то отвоеванный у нее клочок земли. Лианы уже опутали стрехи и балки, сломанными ребрами торчащие из разорванной плоти крыш. Орхидеи уже покрыли причудливо-злыми цветами стены, густая трава и папоротники росли прямо в полах. Но поскольку ливень не прекращался, решено было тут заночевать. Лукреции это решительно не нравилось: проклятая деревушка, казалось, просто-таки насыщена чем-то тяжелым, пугающим, тягучим, как патока, — как будто в ней не хватало воздуха, как будто зелень тропического леса сжирала его, выделяя в воздух смерть. Здесь даже деревья выглядели так, как будто их вылепил из воска сумасшедший скульптор, и пахли они тяжело и сладко, как ладан на похоронах…

Она попробовала вдохнуть глубже и, невольно схватившись за грудь, вдруг вспомнила про карту, спрятанную за корсажем. Нет, не так представляла она себе поиски этих сокровищ! Почему все так обернулось? Где и когда она совершила роковую ошибку? И совершила ли?! Лукреция не видела в своих поступках ни единого промаха. Она действовала точно и расчетливо, за ее спиной был королевский фрегат с вымуштрованным экипажем, ее крыльями осеняла тень могущественного Кольбера, она удачно вывела из игры конкурентов и быстро нашла союзников. Правда, она не смогла устоять перед… перед собственной слабостью и помогла ему спастись… Она не выдержала испытания. Пять лет она жаждала отомстить, но стоило ей увидеть его, услышать его голос… Вот она, проклятая женская слабость. Червь любви, которую она так и не смогла раздавить. Дура. А ведь как она ненавидела его, стоя в убогой шлюпке и грозя ему возвращением… Как она ненавидела его, умирая от жажды и расковыряв себе вены, чтобы пить собственную кровь… Как она хотела растоптать его, потому что он разлюбил ее. Но она увидела в его глазах другое. Он не забыл ее. Не разлюбил. Поэтому она и не смогла. Но ведь он должен, должен, должен погибнуть в этих проклятых джунглях!!! Если он не может умереть от ее руки, пусть этот всепожирающий ад, одержимый вечным голодом и размножением, поглотит его. Почему, почему, почему он снова остался жив?!

Лукреция яростно стиснула кулаки, вонзая ногти в ладони.

Внезапно грохот выстрела заставил ее вздрогнуть. Она вскинула голову. Над кронами неподвижных деревьев метался отсвет пожара. Женщина вздрогнула, сердце ее бешено заколотилось. Она терялась в догадках: что могло произойти в этом жарком, влажном, напоенном тревогой мраке? Откуда взялся пожар? Почему стреляли? Неужели все оказалось куда хуже, чем ей представлялось? Он же просто пошел перед сном проверить выставленные на ночь караулы! Что происходит на краю деревни?! Если Ришери пострадает, то положение ее станет просто отчаянным. Проклятый караиб с письмом короля — он сделает с ней все, что захочет. Она заметалась по темной комнате, потом, не выдержав, выскочила на улицу, под звездное небо.

Сполохи отдаленного пожара были здесь еще заметнее. Горело как раз в той стороне, куда ушел Ришери. Несмотря на духоту и влажность, Лукрецию начала бить дрожь. Она попыталась взять себя в руки.

— Угомонись, дура! — шептала она себе. — Успокойся! Хуже того, что с тобой было, уже не случится! Хуже-то не бывает! Наоборот, пришло твое время! Ведь карта же у тебя!

Уговоры не помогали. Ночь наполнилась какими-то странными звуками, которые пронизывали воздух, как стаи насекомых, лезли во все щели, становились все более назойливыми и пугающими. Они предупреждали, что в селении помимо отряда, остановившегося на ночлег, есть кто-то еще. Дикари? Язычники? Пожиратели человеческого мяса? Бр-р-р! Лукреция вспомнила, как слышала краем уха про каннибалов, про охотников за черепами. Эти истории никогда ее не увлекали, казались столь же бесполезными, как деревенские сказки про эльфов и домовых. Лукреция даже и представить себе не могла того, чтобы может столкнуться с туземцами. И вот теперь эти странные полудикие существа, не знающие Божьих и человеческих законов, вдруг возникли в ночной тьме, переполнили ее топотом босых ног, в них приходилось стрелять, их приходилось бояться, от них хотелось бежать сломя голову и прятаться, прятаться, прятаться…

Охваченная страхом, Лукреция, тяжело дыша, металась по двору, пытаясь отыскать себе какое-нибудь оружие. Она ругала себя за непростительное легкомыслие: почему не сняла притороченные к седлу пистолеты, почему забыла там кремень и кресало?!

Из-за забора послышались торопливые шаги, хриплое чужое дыхание. Лукреция в ужасе метнулась обратно в хижину, поплотнее затворила дверь и в изнеможении упала на убогое ложе из покоящихся на деревянных чурбанах палок, переплетенных пальмовыми листьями и застеленных каким-то ветхим тряпьем…

* * *

Капитан Франсуа де Ришери, устроив Лукрецию на ночлег со всеми возможными в этой дыре удобствами, отправился на другой конец деревушки, где расположились солдаты. Никому не доверяя после побега пленников, он решил сам расставить часовых. Голландцы, отставшие еще в самом начале пути, теперь плелись где-то в арьергарде. Возможно, ливень заставил их сделать привал прямо в лесу, однако капитану не верилось, что старая лиса коадьютор согласился бы подвернуть такому риску красавицу дочь. Следовательно, их появления нужно ожидать ночью…

Ришери уже подходил к краю деревни и мог различить голоса: это переговаривались солдаты. Вдруг со всех сторон он совершенно явственно услышал шаги. В этих шаркающих звуках чувствовалось что-то зловещее. Капитан был человеком неробкого десятка, но неизвестно почему его внезапно объял ужас — дикий, животный, нестерпимый. Дыхание перехватило, в голове помутилось, и захотелось бежать, бежать куда глаза глядят, не разбирая ни цели, ни дороги.

Преодолев эту странную волну непонятного страха, он взял себя в руки и, сжав покрепче эфес шпаги, кинулся в сторону костров, не сразу заметив, что солдаты в панике мечутся по лагерю. Вдруг совсем рядом затрещали кусты, и из листвы прямо на него выломилась высоченная сутулая фигура, от которой остро пахло свежей землей. Кто-то пронзительно завизжал в стороне. Длинная холодная рука шаркнула по его плечу. В нос ударил смрад могильника. Ришери показалось, что перед ним — мертвец. Крик застыл у него в горле. В этот момент в паре ярдов от него грохнул пистолетный выстрел.

Вспышка пламени на краткий миг осветила непроглядную темень, и Ришери увидел перед собой существо, будто вышедшее из кошмарного сна: мертвец, наряженный в мужское платье начала века, с истлевшим лицом, мертвыми пустыми глазницами и провалившимся ртом. На макушке — клок волос, больше похожий на приклеенный пучок пакли. Но уже в следующую секунду пуля переломила покойнику шею, и страшная голова с остановившимися глазами покатилась в темноту. Долговязая фигура зашаталась и с глухим стуком упала на землю.

Из темноты вынырнул сержант:

— Это вы, господин капитан? Вы живы?

— Да, Жозеф.

— Нехорошее это место, господин капитан!.. Эти язычники…

— Они не язычники, Жозеф. Разве ты не видел?..

— Нет. А кто же?

— Они не язычники! Они не язычники, — торопливо повторил Ришери. — Они вообще не люди. Они… О, дьявол! Они уже здесь!

Капитан и сержант ринулись к бивачному костру. Со всех сторон на них наступали, дыша в спину, какие-то жуткие существа, и можно было лишь порадоваться, что ночная мгла мешает хорошенько рассмотреть их.

— Боюсь, Жозеф, что мы стали жертвой колдунов вуду, — с трудом переводя дух, пояснил Ришери. — Я в это никогда не верил. Но, кажется, мое неверие посрамлено… Это восставшие мертвецы, которые подчиняются злокозненной воле человека, заколдовавшего их… Но они приближаются!

Будто подтверждая его слова, из-за деревьев одна за другой стали появляться темные безмолвные фигуры. Неверными, но упорными шагами они топали в сторону живых, силящихся скорее попасть в лагерь. Ноги капитана Ришери и Жозефа будто пристывали к земле и плохо слушались. На краю селения с новой силой вспыхнул огонь, освещая клочок открытого пространства перед французами, и они отчетливо увидели отпечатки босых ступней, на многих из которых не хватало пальцев. Некоторые следы были оставлены просто голыми костями. Ришери почувствовал, как по его спине побежали мурашки.

— Пресвятая Дева! — вскрикнул Жозеф, в ужасе осеняя себя крестом, и указал на шагающих мертвецов: — Они опередили нас!

Тени неудержимо стекались в лагерь, накатываясь как волны. Зарево плясало над призрачными головами. Их было несколько десятков, и их шествие напоминало бы гуляния горожан на каком-нибудь столичном бульваре, если бы…

У всех у них были темные, неживые лица с остановившимися глазами, а провалившиеся рты расплывались в чудовищных улыбках, больше напоминающих оскал. Некоторые существа были одеты в европейское платье, но какого-то странного покроя — явно не французского и давно вышедшего из моды. Они казались спустившимися в зрительный зал со сцены, где разыгрывали пьесу столь любимого соперником Ришери Шекспира. Но самое нелепое и жуткое заключалось в том, что среди пристойно, хоть и старомодно одетых дворян и купчишек затесались какие-то полуголые краснокожие дикари с искаженными в мерзких гримасах лицами, раскрашенными желтой и белой глиной…

Не хватало слов, чтобы передать все уродство этих отвратительных рож, черты которых напоминали злобные маски. Такие кровожадные физиономии должны были видеть перед собой сподвижники Кордобы и Монтехо, когда они, прибыв на Юкатан, кинулись истреблять туземные племена. Наиболее кошмарно выглядели те призраки, чьи тела носили знаки ритуальных церемоний: рассеченные члены, проколотые языки с продернутыми веревками, вспоротые тулова и вырванные из груди сердца были способны довести до истерики даже самого мужественного человека.

Ришери показалось, что он в неурочный час заглянул прямо в преисподнюю. За такую дерзость положено суровое наказание, и оно не заставило себя долго ждать. От толпы упырей отделилась одна фигура и шагнула прямо на него. Мурашки на коже капитана будто превратились в гадких ужей, его сердце сковал ледяной ужас, и Ришери почувствовал, что теряет рассудок. Ему почудилось, что он где-то видел это темное лицо, этот вперившийся теперь в него страшный взгляд…

Этот призрак был он сам — Ришери узнал, хотя узнать было почти невозможно: капитан смотрел, будто в зеркало, на свое собственное лицо, которое перестало быть похожим на себя. Скорее это был двойник капитана Ришери, до мелочей повторяющий детали его внешности, но абсолютно чужой. Парик, черты лица, одежда, фигура — все это было знакомо до боли. Ришери протянул руку, коснувшись собственного носа, глаз, щек… Все вроде бы оставалось на месте. Но напротив стоял точно такой же человек — если только это был человек!.. Пожалуй, только одно отличие можно было заметить: кожа, лицо призрака были практически черными, как будто в лунную ночь в густом лесу капитан смотрел на свое отражение в глубоком мрачном омуте…

Однажды, без спросу заглянув в каюту Лукреции и не найдя ее там, капитан Ришери со скуки посмотрел в зеркало из полированного черного камня, случайно забытое женщиной на столике… Как она рассвирепела, застав его с этой вещицей в руках! В тот момент Ришери показалось, что так, как выглядело его отражение, мог бы выглядеть он сам, если бы был мертв…

Закричав неожиданно громко, гортанно и не узнавая собственного голоса, капитан де Ришери повернулся и бросился бежать сломя голову, сам не зная куда…

* * *

Бесконечный шум деревьев убаюкивал Лукрецию, но страх не покидал ее, а тревожные шаги все приближались ко входу в хижину… Женщине казалось, что человек за стеной — если только это был человек! — ей знаком… «Ну почему все это произошло именно со мной? — обреченно подумала она. — Это несправедливо. Я рождена совсем для другого. Величественный замок, модный выезд, изысканные платья… Влияние при дворе, уважение в обществе, муж заседает в Верхней палате… Почему вдруг судьбе вздумалось посылать мне одно испытание за другим? Неужели по той причине, что именно мне суждено извлечь из небытия сокровища конкистадоров? Да, это так! Это перст судьбы, жестокий и неумолимый. Испытание, ниспосланное избранным…»

Лукреция вдруг почувствовала, как она устала, — даже голова закружилась. Она вытащила из-за корсажа клок парусины, в который была завернута заветная карта. Перед глазами плыли какие-то бурые пятна. Лукреции показалось, будто все, что было нарисовано на карте, теперь исчезло. Ее снова охватил ужас, к которому примешивалось предчувствие чего-то, что она не могла толком определить.

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и вместе с порывом ветра в хижину ворвалась уродливая плоскомордая шавка, а за ней — Кроуфорд, грязный и страшный. В глазах его сверкала неутоленная жажда мести, а рука сжимала ту самую шпагу.

— Наконец-то я убью тебя, — хрипло сказал он, откидывая со лба спутанные волосы.

Доли секунды потребовались Лукреции, чтобы оценить обстановку и принять решение. Она вскочила и бросилась к мужчине на шею.

— Я люблю тебя, Роджер, — воскликнула она и, царапая рот о жесткую щетину, поцеловала его в губы.

Шпага выскользнула из его руки и со звоном упала на каменный пол. Он прижал ее к себе и жадно вдохнул запах ее волос, ее кожи, ее треклятой нероли. Руки его сами собой стиснули ее тело — такое знакомое, такое забытое, такое прекрасное.

Они снова стали одной плотью — два осколка разбитой чаши, той самой, в которую и по сей день так щедро льется вино Каны Галилейской. Они встретились, и острые зубы времени вошли друг в друга, как входят они в механизме часов: маятник качается, звенит молоточек и время утекает между пальцев, как мелкий океанский песок.

— У тебя есть сын, — шепнула она, заглядывая ему в глаза сверху вниз.

Мучительная судорога пробежала по его лицу, но огрубевшая за десять лет разлуки ладонь лишь крепче сжала ее плечо. Они оба пили из этой чаши…

Собака вдруг зарычала и залаяла. Кроуфорд что-то коротко приказал ей, и животное покорно уселось у двери.

— Харон преградит путь мертвецам и призракам, — сказал он, снова опрокидывая ее на постель.

— Аделаида! Дорогая! Где вы? Откликнитесь! — дверь слетела с петель и с громким стуком ударилась о стену. На пороге, озираясь, безумно сверкая глазами от только что пережитого потрясения, с обнаженной шпагой в руке, стоял шевалье Франсуа де Ришери.

Увидев полуобнаженную женщину и обнимающего ее мужчину, Ришери издал не то крик, не то вой и одним прыжком очутился возле них. Кроуфорд кошачьим движением скользнул ему навстречу, в руке его блеснул кинжал. До шпаги ему было никак не дотянуться, она лежала как раз позади француза.

— Вот мы и встретились, — сказал Ришери, и судорога пробежала по его красивому лицу. — Я убью вас, сударь.

— Нет, Дик, не убивай его, — вдруг закричала Лукреция и бросилась между ними, заслоняя собой капитана Ришери.

Кроуфорд усмехнулся, и в глазах его полыхнуло бешенство.

— Он не виноват, Дик, они все не виноваты! Это все я, понимаешь?! Только я виновата перед тобой, так меня и убей!

Ничего не ответив, Кроуфорд левой рукой отшвырнул ее к стене, даже не обернувшись в ее сторону.

— Ну что ж, — он переместился чуть правее, стараясь заставить капитана развернуться, чтобы самому оказаться возле беспечно брошенной шпаги. — Значит, и вправду будет лучше, если я убью вас, как дворянин, а не зарежу, как мясник.

Ришери разгадал его немудреный маневр и, отступив назад, ногой подтолкнул шпагу ее хозяину. Клинок подпрыгнул и, звеня, покатился по полу. Молниеносным движением Кроуфорд подхватил его левой рукой. Теперь они оба были вооружены одинаково — шпагами и кинжалами.

— Оказывается, вы благородный человек! — усмехнулся Кроуфорд, принимая боевую стойку.

— Не все же как вы, — ответил Ришери, наматывая на левую руку плащ и улыбаясь.

— Не надо! — закричала Лукреция.

— Ужасно, леди, — вдруг сказал Ришери, слегка поклонившись ей, но не сводя глаз с Кроуфорда, — ужасно, что это действительно вы убили нас всех. Поэтому я приговариваю вас к жизни. Впрочем, и это я делаю из малодушия. У меня тоже недостает духа расправиться с вами. Живите, живите, как позволяет вам ваша совесть, и помните все, — Ришери замолчал и посмотрел в глаза Кроуфорду: — Ну, что ж вы медлите?

Но Кроуфорд неожиданно опустил шпагу и произнес:

— Я не буду с вами драться. Уходите. Я устал.

На серых от напряжения последних дней щеках шевалье вдруг вспыхнул румянец. Пару секунд промедлив, он с лязгом вложил свой клинок в ножны и дрожащей рукой ослабил на горле завязки плаща.

— Она недостойна вас, — вдруг тихо сказал он и, коротко поклонившись, вышел вон.

Собака Кроуфорда, до этого момента сидевшая неподвижно, с глухим рыком ринулась следом за ним.

В открытую дверь вдруг потянуло холодом и стали отчетливо видны крупные, как светляки, звезды. Лукреция поднялась и стала собирать свою одежду, в беспорядке разбросанную вокруг.

— Где мой сапог, Роджер?

— Там же где и мой, Лу.

Они одновременно плюхнулись на разгромленную кровать и замолчали.

— Курить хочется, — сказала она.

— Могу предложить только листья коки, — ответил он. — Да и те — пожевать.

— Давай.

— Для начала надо найти мой кисет.

— Так ищи.

— Сама ищи.

Лукреция ткнула его в бок локтем. Он обнял ее за плечо, и они снова умолкли.

— Что делать будем? — спросила она.

— Разойдемся по позициям, а там видно будет.

— Но как я вернусь в лагерь к Ришери?

— Молча, а лучше плача и рыдая. Карта-то у тебя.

— Можно подумать, ты не помнишь ее наизусть.

— Кстати, а зачем нам сокровища?

— Ты сам всю жизнь твердил, что они сделают из тебя человека.

— Врал. А тебе зачем?

— Я очень много трачу. Химия, рецепты тинктур, шелковые чулки, новые платья — ты сам знаешь, мне никогда не хватает наличности.

— А мое поместье — под опекой отчима.

— Ты по-прежнему связан с ним?

— Крепче, чем раньше.

— Дьявол, где же твои листья?

— У тебя под задницей, дорогая.

Она нащупала рядом с собой вышитый кисет, и горькая улыбка мелькнула в уголках ее рта.

— Я вышила его тебе к Рождеству. Помнишь?

— А я подарил тебе зеркало.

— Оно у меня.

— Разве?! — насмешливо произнес он, протягивая ей морионовую полусферу с ручкой из потемневшей слоновой кости. — Ты сказала, у меня есть сын?

— Ему почти десять, — кивнула она, пряча в карман зеркало майя.

— Так вот почему ты не вышла тогда…

— Да.

— Мы были дураками, Лу?

— Мы и сейчас такие, Дик.

— Что делать будем? — спросил он.

— Разойдемся по позициям, — ответила она.

— Но я…

— Надо выбирать, Дик. Или мы вместе, или каждый сам по себе.

— Мир выталкивает нас.

— Мир любит тех, кто живет по его законам.

— Мы — неудачники?

— Нет, мы — другие.

— Ты ведь принцесса эльфов?

— А ты — сын Океана?

— Внук.

— Давай оденемся, светает.

— Я, кажется, придумал, что нам делать.

Он помог ей натянуть сапоги, а потом обнял и принялся шептать на ухо…

— Ну вот и все! — сказала Лукреция, выслушав его и поднимаясь на ноги.

— Да, Лу. Прощай, прощай и помни обо мне! — и Кроуфорд исчез в дверном проеме.

* * *

Ришери брел в сторону лагеря, стараясь не смотреть по сторонам и вообще никуда не смотреть. Его охватывали бессильная злоба и раздражение. По пятам тащилась, то и дело тыкаясь ему в сапоги, неведомо откуда взявшаяся собачонка. Ночь, наполненная жаркой влагой, тошнотворно-сладковатыми запахами и ужасом, словно вознамерилась никогда не кончаться. Небо было чистым, но рассвет все не наступал. Огненные сполохи постепенно погасли, но это лишь прибавило жути. С того края деревни, где ночевали солдаты, раздавался тревожный шум.

Призраки окружали лагерь со всех сторон. Ришери никак не мог решиться подойти ближе: ужас от увиденного лицом к лицу собственного отражения, да еще такого жуткого, сковывал движения и мысль. Он сделал несколько неуверенных шагов и почувствовал присутствие призрака у себя за спиной. Капитан резко обернулся, готовый сделать выпад, но в этот момент у него из-под ног с рычанием выскочила Кроуфордова собачонка. Привидение, словно испуганный зверь, отшатнулось и нырнуло куда-то далеко в темноту. Псина дважды обежала вокруг ног застывшего в недоумении и страхе Ришери, а затем, заливаясь призывным лаем, бросилась по дорожке в лагерь. Капитан нехотя последовал за нею.

На биваке творилось что-то невообразимое. Призраки теснили солдат со всех сторон. Люди бестолково метались в темноте, пытаясь заслониться от оживших мертвецов (или это все-таки были тени?!), прикрыться от них огнем костра или поразить с помощью оружия, но все было безрезультатно. Вместо этого, оглушенные страхом, будто ослепнув, солдаты налетали друг на друга, сшибаясь, обнажая клинки, падая и нанося раны своим же. В пелене мрака раздавались вопли ужаса, вой, ругательства на французском и голландском и истерический женский визг: голландцы достигли лагеря в самый неподходящий момент. Теперь между палатками и кострами, выкрикивая проклятия, носился Абрабанель, умоляя кого-то спасти его дочь и примерно наказать ее. Несоответствие этих требований друг другу отнюдь не смущало коадьютора, несмотря даже на то, что Ван Дер Фельд всячески старался указать ему на это.

Что касается Элейны, она воспринимала все творящееся вокруг нее, как обыкновенная девушка: очень стараясь сохранять мужество, она все-таки сильно испугалась и не сдерживала рыданий. Впрочем, прекрасная голландка воспринимала обрушившееся несчастье с истинно христианским смирением — она сочла, что в нападении призраков виновата она, непослушная, своевольная и непочтительная дочь, оскорбившая отца своим нескромным, вовсе не подобающим барышне поведением. Ведь, каким бы он ни был, это был ее отец! Но в уголке сердца ее таилась совсем иная мысль: «Какое счастье, что Уильяма с нами нет и он не подвергается опасности! И еще. Он так храбр и благороден, несмотря на все испытания, которые пришлось ему пережить. Как бы он теперь страдал от невозможности защитить меня! Слава Богу!»

Харон с оглушительным лаем бросился в самую гущу свалки, заставляя призраков отступить. Однако в целом это мало помогло — так много мертвецов сновало сейчас по лагерю…

— Как, это вы, капитан? Мы думали, они растерзали вас, — прерывающимся голосом промолвил кто-то из солдат, увидев Ришери.

— Сержант-то вон он лежит… мертвехонек, не то, что эти твари, — добавил другой караульный, указывая куда-то во мрак.

— Жозеф?! — почти вскрикнул Ришери. — Но я говорил с ним всего четверть… может быть, полчаса тому назад!..

— Вот так-то, капитан… Господь знает, кто такие эти мертвяки, а только убивают они нашего брата не хуже, чем живые испанцы или англичане! О Пресвятая Дева Мария, спаси и помилуй мою душу!.. — вдруг возопил говоривший, вглядываясь куда-то за спину Ришери, и внезапно начал оседать прямо на руки своему капитану.

— Ты ранен, Жан-Батист? — подхватывая парня, прошептал Ришери, но не получил ответа: солдат был мертв. Ришери закричал. Эхо подхватило крик и утопило его в деревьях. В следующую секунду шевалье почувствовал, что на его горле сжимается цепкая ледяная клешня…

* * *

Кроуфорд мчался по тропинке, как будто кто-то подгонял его ударами хлыста. Сын! Нет, это невозможно, невероятно, нелепо, не… Господи, сколько всего произошло за эти долгие, за эти вечные-бесконечные десять лет! Что случилось с ним, во что он превратился! И зачем, ради чего, с какой целью?! Найти эти проклятые сокровища? Только-то?

Он резко остановился. Сокровища! Вот что должно волновать его в эту минуту больше всего на свете. Сейчас он, как никогда, близок к заветной цели. Разумеется, он и без карты без труда найдет место, где они спрятаны. Но надо спешить. Ведь его конкуренты буквально дышат в спину…

Его сын! Его наследник! Теперь есть кому оставить эти сокровища, свое обеленное золотом имя, будь оно трижды проклято! Ему, ему, славному мальчугану, а не сводному брату, законнорожденному сэру Рэли — тупице и бездельнику, — они принадлежат по праву! Скорее, скорее за Хартом, за Ивлином и Потрошителем, за своими!..

Он подошел к костру, устало отмахнулся от готовых к услугам беглых рабов и начал трясти Уильяма за плечо со словами:

— У жизни у твоей особый почерк… Но доблести души уделены тебе не для того ведь, чтобы впустую, взаперти пропасть! Вставайте, Харт! Мы близки к нашей цели и должны добыть сокровища до тех пор, пока нас не опередили конкуренты!

Усталый юноша, глубоко провалившись в сон, сперва не реагировал на попытки Кроуфорда разбудить его… Но через минуту над тропическим лесом разнесся такой душераздирающий вой, что Харта аж подбросило на его подстилке из пальмовых листьев. Все остальные повскакали с мест. Уильям сел на земле, протирая глаза, и в изумлении обратился к Кроуфорду:

— Что это было, сэр Фрэнсис?! Это… это… не человеческий голос…

— Скорее напротив, дорогой Харт. Это голос человека, увидевшего перед собой нечто нечеловеческое.

— Что вы хотите этим сказать? Что происходит?

— В это трудно поверить, но думаю, что в этот момент наших преследователей самих преследуют…

— Кто?!

— Ожившие мертвецы, упыри, привидения, блуждающие покойники — как вам больше нравится…

— Вы хотите сказать, что экипаж «Черной стрелы» окружен призраками?!

— Вы на удивление понятливы, — в привычной издевательской манере кивнул Кроуфорд, которому не хотелось терять время на пустые разговоры. — Идемте, друг мой, нас ждут великие дела и еще более великий трофей!

— Нет уж, Кроуфорд! Я слушался вас всегда, я подчинялся вам беспрекословно, чем бы это ни оборачивалось, из-за вас я совершил множество промахов, но на этот раз я буду действовать по своему усмотрению! Не удерживайте меня! Если вы примените силу, мы будем драться, но я не отступлю — я не могу оставить Элейну в таком бедственном положении. Пустите, или!..

Уильям вскочил, одной рукой перехватив перевязь со шпагой и принадлежностями для стрельбы, а другой — подхватив валявшийся у костра пистолет, направился в ту сторону, откуда только что пришел Кроуфорд.

— Я мог бы сказать, что без меня вы не только наделали бы гораздо больше ошибок, но и что именно ваше непослушание и стремление поступать по своему усмотрению, не считаясь с моими благоразумными советами, всего пару дней назад чуть не стоило всем нам жизни… Но я просто скажу: остановитесь и не совершайте очередного неблагоразумного поступка, который не принесет пользы ни вам, ни прекрасной Элейне, но только еще больше повредит!..

В этот момент воздух разорвал еще один вопль, протяжный и преисполненный безысходного ужаса. На этот раз кричала женщина… Немедленно переменив решение, Кроуфорд, на ходу поднимая другой пистолет, ринулся по тропинке в сторону заброшенной деревни:

— За мною, Харт! Скорее! И да поможет нам Господь!

Потрошитель, Джон и Боб, подхватив первое попавшееся оружие, бросились следом. Ивлин, кряхтя, поднялся с земли и, изъясняясь знаками, потребовал от негров, чтобы они сопровождали Кроуфорда. Несколько африканцев с завидным проворством отправились следом — капитан Джон Ивлин и впрямь обладал качествами, незаменимыми в офицере: когда он приказывал, его, не раздумывая, слушались не только непосредственные подчиненные… Сам он, пошарив вокруг, вооружился последним пистолетом, конфискованным у часовых при побеге, и двинулся догонять отряд.

Кроуфорд и Харт уже достигли селения и миновали хижину, где всего полчаса назад Кроуфорд предавался сладостным воспоминаниям в объятиях Лукреции. Им оставалось пересечь только узкую полоску тонущего в предрассветном сумраке пространства, когда наперерез им выскочил старый нгомбо.

— Нет, масса Кройфорд не ходить туда! Духи гневаться и наказывать! Нельзя! Белый масса Кройфорд опасно ходить… — затараторил он.

— Пусти, Калибаново отродье! — отмахнулся Кроуфорд. — Не смей останавливать меня!

Крики с той стороны, где вели неравный бой с призраками французские солдаты, становились все громче, сливаясь в сплошной гул, полный ненависти и страха.

— Нгомбо не пустит масса Кройфорд! — решительно заявил колдун.

— Так останови их! — вне себя от ярости закричал Кроуфорд. — Останови духов, заставь их убираться обратно в свои могилы!!

— Нгомбо не уметь… не мочь… нгомбо знать, как сделать мертвый солдат из зеркала, но нгомбо не мочь отправить духи домой… нгомбо не знать власть над духи зеркала… — вдруг плаксиво и беспомощно запричитал старый негр. Он рухнул на землю и принялся кататься по ней, запустив грязные ногти в остатки жестких седых волос, царапая себе лицо и глухо подвывая.

— Проклятый детеныш Калибана! — только и смог вымолвить Кроуфорд, от неожиданности выронив оружие и тоже опускаясь на траву.

— Что же делать, сэр Фрэнсис?! — в растерянности Харт заметался вокруг, жаждая и опасаясь подойти ближе к краю деревни.

— Молиться, — по-прежнему язвительно ответил Кроуфорд, сидя прямо на дорожке и обхватив голову руками. — Молитесь, мой друг, может быть, Господь услышит вас…

* * *

Лукреция, оставшись одна, почувствовала, что не может дольше оставаться в этой хижине. Она вышла на улицу и медленно побрела туда, откуда слышались крики. Она так устала от переживаний этой ночи, что совершенно забыла о страхе, о призраках и охотниках за черепами, которые должны были подстерегать ее на каждом шагу.

Но то, что она увидела, приблизившись к лагерю, заставило ее содрогнуться и издать тот самый пронзительный крик, который услышали Кроуфорд, Уильям и остальные. На тропинке, вцепившись мертвой хваткой самому себе в глотку, стоял Ришери. Странным образом капитан раздвоился, и теперь первый, запрокинув второму голову, сжимал его горло так, что пленник мог с трудом издавать лишь жуткие булькающие звуки. Остановившиеся глаза того Ришери, который держал своего двойника за кадык, горели зловещим ледяным огнем, а лицо казалось темным, как у мавра… У ног обоих Ришери, упершись в землю всеми четырьмя кривыми лапками, стояла собака Кроуфорда. Ее шерсть поднялась дыбом. Злобная уродливая мордочка еще больше исказилась, и она глухо, непрерывно рычала…

Лукреция отшатнулась. Чтобы не смотреть в мертвые дьявольские глаза призрака Ришери, она выхватила черное зеркало и уставилась на свое собственное отражение в нем. Привидение вдруг издало странный рык, похожий то ли на стон, то ли на проклятие, и начало таять в предрассветном тумане… Над блестящей поверхностью мориона заклубился густой пар, но тут же исчез. В ту же минуту первый луч утреннего солнца выглянул из-за затянувших небо туч, в лесу заверещали птицы, и наваждение исчезло…