Карибское море. Барбадос. Тортуга
– Ну что, мадам Ванбъерскен, вы, наверное, совершенно довольны ходом вещей? – ворчливо спросил Абрабанель, бесшумно возникая за спиной Лукреции. Та, предпочитая одиночество, уже около часа тревожно всматривалась с полубака в видневшуюся впереди землю.
Вздымаясь над прозрачно-голубым морем, издалека силуэт Тортуги напоминал гигантскую черепаху, голова которой была повернута на запад, а маленький «хвостик» на восток, – собственно, благодаря своей форме остров и был назван Колумбом Черепахой.
Вид с юга не мог не вызвать восхищения перед удивительным природным богатством и красотой острова: скалы естественными террасами возвышались над лазурными водами, и на них теснили друг друга купы пальм, манценилл, фиговых и банановых деревьев, а позади них возвышались кряжистые артокарпусы, или хлебные деревья. Сам остров имел всего лишь около восьми французских лье в длину и около двух в ширину.
Северный берег Тортуги, состоявший из нагромождения скал, был обращен к открытому морю, а на юге, где берег устилал мягкий песок, через пять-шесть морских миль лежала Эспаньола, Большая Земля, как этот остров называли коренные его жители – индейцы каннибы, или людоеды, некогда заселявшие его. Испанцы столь рьяно приступили к колонизации этого земного Парадиза, что за сорок лет своих неустанных попечений о нем умудрились сократить число индейцев с трехсот тысяч человек всего до трехсот, да и те ныне тщательно скрывались от белого человека. Основное население Большой Земли ныне составляли вывезенные из Африки черные рабы да потомки вышедших из Европы языков.
Соседи нередко играют роковую роль в судьбе друг друга. Вот и Эспаньола вот уже два века оказалась тесно связана с лежащей у ее бока Черепахой.
– Чувствуете себя сэром Фрэнсисом Дрейком перед штурмом Картахены?
– Не мелите вздора, – не оборачиваясь, отмахнулась Лукреция.
Как только Барбадос скрылся за горизонтом, Лукреция сбросила с себя маску безутешной вдовы голландского протестанта, сменив нидерландский наряд на платье, скроенное по последней парижской моде, с удивительным искусством уложив волосы так, что они весьма соблазняюще подчеркивали матовую бледность ее кожи и волнующую зелень глаз. Такие перемены подействовали на шевалье Ришери не хуже шпанских мушек, и он принялся оказывать ей знаки внимания с удвоенной силой. Лукреция неизменно воспринимала их как должное, иногда снисходя к его мольбам, но чем сильнее шевалье подпадал под действие ее чар, тем большее презрение она к нему испытывала. Таково, видно, свойство женской любви – презирать тех, кто подчиняется, и унижаться пред теми, кто ими помыкает: в обоих случаях их любовь грозит перейти в ненависть. Роль любовника проще: одна улыбка может осчастливить его, и он ее постоянно добивается. Мужчину долгая осада унижает, а женщину – покрывает славой.
Итак, заручившись доказательствами слепой преданности шевалье, леди Бертрам оставалось лишь подчинить себе коадъютора, и тогда половина дела была бы сделана. Но для голландца женские прелести стоили недорого, и Лукреция мучительно размышляла, какую же наживку скормить этой щуке.
– О, это не совсем вздор, дорогая вдовушка, – продолжал паясничать Абрабанель. – Глядя на ваш мрачный профиль, на ум невольно напрашивается аналогия не то с Горгоной, не то с гарпией.
– А не хотите ли сравнить меня с эриниями? Кто вам больше по душе: Мегера, Аллекто или Тисифона? Лично мне нравятся все трое. Мне бы их свойства – тогда бы я с легкостью достигла цели. Отчего бы вам не помолчать, месье? Оглянитесь, каким величеством исполнена Натура, окружающая нас, или вам не до Натуры, господин негоциант? А-а, я, кажется, начинаю догадываться – вы страдаете от того, что вынуждены подчиниться женщине?
– Сдаюсь, сдаюсь, – в притворном страхе Абрабанель махнул ручками. – Пощадите, мадам! Я не силен в мифологии, я лишь бедный ювелир, которого жестокая судьба заборосила на край света! Я тут у вас почти как пленник, и если вы еще и расстройтесь, по примеру вашего божества, что я тогда буду со всеми вами делать... К тому же вы почти что захватили меня в плен!
– Ваше остроумие сродни столовым ножам – такое же тупое из соображений безопасности. Вы не хуже меня знаете, что гостеприимством капитана Ришери вам и вашим соотечественникам пришлось воспользоваться лишь по той только причине, что губернатор Тортуги господин де Пуанси терпеть не может голландцев. И надо сказать, что тут я его понимаю.
– Ну, еще бы! Интересы Бурбонов превыше всего!
– Ах, прекратите! Мне нет никакого дела ни до чьих интересов, кроме своих собственных, и вам это отлично известно. Просто меня воротит от вашего племени, которое подобно крысам норовит забраться в любую щель. Вы отвратительны в своей ненасытной алчбе – вы любите только движимую собственность, которую можно пощупать и спрятать в карман.
– Тем не менее за нами будущее, сударыня! – сменив плаксивый тон на спокойную уверенность, вдруг произнес Абрабанель и посмотрел на женщину, не скрывая злобного торжества. – Если вы не так глупы, как другие назаретяне, вы сами можете это увидеть. Ваши правители обескровили ваш народ, они берут у нас чудовищные займы и тратят их не на создание мануфактур или поддержку фермеров – они меняют их на жалкие предметы роскоши, которые тоже привозим мы на своих кораблях. Вы ведете между собой войны и ненавидите друг друга, хотя в ваших нечестивых собраниях вы говорите только о любви и терпимости. А что касается алчбы... Что ж, накопленные нами деньги научат вас любви и терпимости к нам, сынам Израиля, пока вы будете пожирать друг друга из гуманных соображений!
– Вы – трусливы и жадны одновременно! – взорвалась Лукреция. – Вы ползаете по свалкам и, как мародеры, добиваете ослабевших. Вы грызете наши сердца и высасываете деньги даже из наших камней. Ваша правда, Абрабанель, – мы слишком полны ненависти и равнодушия друг к другу, но мы – свободны! Наши народы не знают стен гетто, выстроенных изнутри, в вечном ужасе перед миром, в котором ваши дети, если вы хоть на секунду забудетесь, могут раствориться без следа. Назаретянин, Тот, с которым я могу спорить, которого я могу ненавидеть, в которого я могу даже не верить. – Он дал нам свободу! Вы же, запирающие двери на сотни засовов, боящиеся дотронуться до плодов земных, страшащиеся собственной тени, – вы давно уже рабы своих жутких фантазий! Вы – христопродавцы, и Господь как паршивых собах выгнал вас из собственной земли, осудив в позоре и страхе скитаться по лицу земли, не зная покоя. На вас и ваших детях – кровавое пятно, и вы никогда не смоете его со своих рук. Мы, акумы и назаретяне, сотворили этот мир, унаследовав его от Рима, и эта земля – наша!
– Вы не способны даже сохранить то, что с оружием в руках потом и кровью добыли ваши предки, – со злобной усмешкой отвечал коадъютор. – Вы забываете свои песни и говорите на каком-то варварском наречии. Ваши моды придумывают шлюхи и распространяют сводники, а ваша религия распалась на тысячу кусков, как разбитая тарелка. Ваши земли топчат завезенные вами рабы, и неужели вы надеетесь, что Всемогущий Творец отдаст мир таким ничтожным народам? Вы выродились, и, как бедных деревенских дурачков, вас могут развлечь только блестящие погремушки. Зачем вам сокровища, мадам? Чтобы Бурбоны или Стюарты потратили их на фейерверки? – язвительно закончил он, и в глазах его засветилась презрительная радость. – Кстати, у вас в предках не было монахов? Говорят, от них рождаются дети со склонностью к обличениям и распутству...
– Еще недавно вы производили меня от евреев, месье. В таком случае я сочетаю в себе лучшие качества тех и других.
– Кстати, мадам, вот вам еще один пример – ваш красавчик Рэли. Где те богатства, которые он мог приумножить, разумно распорядившись ими?
– Наверное, они где-то поблизости, – безмятежно ответила Лукреция и улыбнулась банкиру. – Во всяком случае, вам не меньше меня хочется в это верить. Видите те туманные берега справа? Это и есть Эспаньола.
– Без вас знаю, – огрызнулся Абрабанель. – Но мы-то плывем на Тортугу. Гнусное логово! Я не удивлен, что здесь правят французы. Это развратная нация...
– Ваши парфянские стрелы пропали втуне, Абрабанель, – холодно заметила Лукреция. – Я же не француженка. И вообще, вместо того чтобы язвить и ссориться, лучше бы поделились со мной своими идеями.
– Я? У меня нет никаких идей, сударыня! – раздраженно ответил Абрабанель. – Обстоятельства складываются таким образом, что мне остается только им подчиняться. С тех пор как вы появились на Барбадосе, все идет кувырком...
– Я так не считаю, – перебила его Лукреция. – Все идет как нельзя лучше, а если бы вы, мужчины, не ленились пользоваться своим рассудком, то мы бы давно добились всего, чего хотим. Посудите сами. Ваш друг возвращается из кампании, узнав о кладе на Эспаньоле, и рассказывает об этом вам. Я, в свою очередь, сообщаю вам о том, где и у кого спрятана карта этого клада...
– Хорошенькое дело! Где спрятана! А что это нам дало?! – презрительно воскликнул Абрабанель.
– Жаль, что вы не способны видеть дальше своего носа. Поражаюсь, как с таким ограниченным воображением вы заработали свои капиталы!
– Капиталы, сударыня, создаются трудом, а не воображением! А вот вас ваше воображение гоняет по всему Карибскому морю. И я, старый человек, вынужден скитаться вместе с вами, как бездомный бродяга... А вы ведь даже не можете быть уверены, что найдете на Тортуге своего Кроуфорда...
– Вот как раз в этом я уверена абсолютно, – отрезала Лукреция. – После всего, что случилось, ему больше негде быть. Он наверняка вернулся на остров, чтобы собраться с силами и подготовиться к походу, но если бы не ваше с Ван Дер Фельдом скудоумие и медлительность, мы могли бы перехватить его еще на Барбадосе.
Абрабанель не слонен был терпеть оскорбления, особенно от женщин, но на этот раз он предпочел пропустить их мимо ушей. У него были веские причины подозревать, что мадам Ванбъерскен права.
В ту ночь, когда они совершили налет на жилище сэра Кроуфорда, приключилось множество разнообразных событий, но ни одно из них не могло с убедительностью доказать голландцам, что они напали на верный след. Однако мадам Аделаида была убеждена, что все было сделано правильно и им только чуть-чуть не повезло. «Именно чуть-чуть, – настаивала она. – Испортили все мы сами». Сначала ее никто не желал даже слушать. Абрабанель был зол, как Вельзевул.
Его верный Хансен едва не лишился жизни, первым проникнув во двор. Некто ждал его там и встретил хорошим ударом по голове. Это была всего лишь дубинка, но Хансен до сих пор не мог подняться с постели без посторонней помощи. Врач, осмотревший его, заявил, что, будь такой удар нанесен в висок, старшему клерку уже не помог бы никакой доктор.
Кроме Хансена, пострадали еще Ришери и Бастен. На темной улице они заметили беглецов и бросились за ними вдогонку. Когда они почти уже настигли их, Бастен выстрелил, но промахнулся и оказался безоружен. В тот же миг двое незнакомцев обнажили шпаги и как бешеные набросились на преследователей. Бастен сразу же получил укол в бедро и благоразумно предпочел выбыть из схватки. Ришери остался один против двоих и, несмотря на то что был серьезно ранен в плечо, сражался как лев, пока не свалился от потери крови. Его нашли Абрабанель и Ван Дер Фельд, которые тем времени кружили по соседним улицам, перебудив полквартала своими воплями и грохотом экипажа. Подобрав раненых, они вернулись к дому и обнаружили, что в их отсутствие мадам застрелила человека. Это оказался огромный негр с изуродованным лицом. Отнеся окровавленного Хансена в повозку и забрав Лукрецию, отряд, фигурально выражаясь, на щите возвратился в дом губернатора.
– Вы жалкая авантюристка! – заявил Абрабанель в ярости от потигшей их неудачи. – Из-за ваших фантазий мы напрасно рисковали жизнью!
– Вы? – рассмеялась Лукреция. – Да уж... впрочем, «А la guerre comme a la guerre», – заключила она и отвернулась.
Пересчитав раненых и выслушав полный леденящих душу подробностей и причитаний рассказ Абрабанеля, губернатор пришел в такое возбуждение, что вознамерился поднять на ноги весь гарнизон, от чего, впрочем, легко дал себя отговорить. Слухи о вооруженном нападении на остров пиратов моментально облетели город и стяжали Джексону лавры спасителя отечества. Одним словом, к утру в головах и в делах царила полная неразбериха, а в бессмысленной суете и причитаниях было упущено драгоценное время. Лукреция разъяренно металась по дому, тщетно пытаясь заставить коадъютора и губернатора предпринять хоть какие-то вразумительные действия. Единственный человек, который мог трезво смотреть на вещи, капитан Ришери, был очень слаб, и Лукреция, страшась потерять столь необходимого ей помощника, боялась хоть чем-то потревожить его и поминутно терзала врача расспросами о его самочувствии. Придя в себя через трое суток, шевалье первым делом велел узнать, не покидало ли в ту ночь бухту какое-нибудь судно. Комендант форта доложил, что некое судно накануне бросило якорь у входа в бухту, покинув ее на рассвете следующего дня. Капитан Ришери пожелал уточнить у дежуривших в тот день офицеров, что это было за судно, но из его расспросов мало что получилось:
– Какой-то флейт, судя по мачтам и парусам, сэр. На его флагштоке развевался британский флаг, и мы подумали, что это какой-нибудь капер, караулящий голландцев, сэр. Но нам до них дела нет, не так ли, сэр? – ответил офицер и воззрился на коменданта. В глазах его читалось недоумение от того, что его посмел допрашивать какой-то французишко.
– Клянусь шпагой, что это никакие не английские каперы! Слишком много совпадений. А главное, если те двое были с «Медузы», то они как раз успевали уйти до рассвета. Проклятие, если бы не моя рана, мы бы схватили их.
Лукреция была согласна с шевалье. Корабль, который пожелал быть незамеченным, внушал подозрения, тем более если этот корабль – флейт, а во время его стоянки в доме Кроуфорда вскрыли пол и залезли в тайник. Лукреция понимала, что это не могло быть простым совпадением и Веселый Дик был этой ночью на острове. Раз сокровища на Эспаньоле, а пираты обретаются на Тортуге, которая всего в нескольких милях от нее, то она направится на Тортугу, тем более если предположить, что из тайника была извлечена именно карта. Что ж, все сходится, картина ясна.
Абрабанель, который никак не мог прийти в себя от потрясения, отнесся к соображениям Лукреции с недоверием, однако был готов немедленно плыть вместе с ней – как говорится, свой глазок – смотрок. Заодно он прихватил с собой с десяток голландцев во главе с Ван Дер Фельдом и свою дочь Элейну, которую он менее всего желал бы видеть в заложницах у английского губернатора. К тому же ей не мешало бы попривыкать к своему будущему мужу, раз уж не было никакой возможности обручить их на Барбадосе. А еще в голове почтенного коадъютора неосознанно зрела мысль использовать свою дочь как приманку для Харта, только вслух об этом он и себе бы не признался. Согласия Элейны, разумеется, никто не спрашивал.
Элейна же отправлялась в эту опасную экспедицию, полная воодушевления и самых радужных надежд. Зная, что они плывут на Тортугу, которую называли Пиратской Республикой и родиной Берегового Братства, Элейна питала надежды, что это приключение позволит ей подучить ответ на письмо прямо из уст самого Уильяма, ведь ныне Уильям числился одним из этих подонков. Она усматривала в этом перст судьбы. Несчастная судьба Харта, его скомпрометированная репутация и нынешнее его ненадежное положение не только не отвращали от него сердце Элейны, но, напротив, привлекали ее к Уильяму еще больше. Теперь Уильям казался ей настоящим рыцарем, который отважно противостоит ударам судьбы, отстаивая свою честь и проявляя благородство. На его образ волей случая был наброшен романтический покров, который удивительно подходил к его небесно-голубым, немного печальным глазам и его безупречному профилю. К тому же Элейна не теряла надежды, что ей или удастся переубедить отца, или произойдет какое-нибудь чудо, и упрямый батюшка даст свое согласие на ее брак с любимым человеком. Она уповала на Провидение и гнала от себя уныние.
Что касается Лукреции, то она тоже не хотела выпускать из вида своих конкурентов и предпочла иметь неугомонных голландцев у себя под рукой, чем за спиной, и к тому же она вполне серьезно рассчитывала на их деньги, которые у них были и которые могли понадобиться в любой момент, потому что предприятие, в которое она пустилась, становилось все более непредсказуемым.
Подвоха со стороны Абрабанеля она не боялась. Они находились сейчас на ее территории, или, лучше сказать, на территории, на которой она была временно своей, губернатор Тортуги терпеть не мог голландцев и всячески препятствовал их продвижению в Новом Свете, и главное, на Тортуге, видимо, были оставшиеся в живых члены команды флейта «Голова Медузы», который Абрабанель, образно выражаясь, отдал на откуп дьяволу. Возможно, в Англии и Голландии эти люди были вне закона, но на французской территории к их свидетельствам могли и прислушаться. Для Абрабанеля такой поворот дела был бы совершенно нежелателен. Поэтому Лукреция предполагала, что некоторое время банкир будет совершенно ручным. Он и в самом деле не пытался бунтовать, но противоречил Лукреции на каждом шагу. Судя по его словам, в карту он не верил, но страшно боялся ее упустить и остаться с носом. Ради нее он сейчас пошел бы на все – даже бы согласился жениться на Лукреции. Она думала об этом с иронией, в душе посмеиваясь над таким странным браком.
Абрабанелю же было не до смеха, потому что он действительно был на грани. Сокровища испанских конкистадоров, которые так занимали мысли главных пайщиков Вест-Индской компании, которые до сих пор были чем-то манящим и недостижимым вроде райских кущ, вдруг стали наконец обретать реальные черты, они вдруг получили имя, адрес и что-то вроде родословной. Они становились для Абрабанеля чем-то вроде живого существа, которое пряталось где-то поблизости, дразнило его и не давалось в руки. Но он явственно чувствовал его запах, слышал его дыхание, различал его полустертые следы. Абрабанель никогда не был ни воином, ни охотником, но охотничий азарт был знаком ему очень хорошо – это чувство овладевало им, лишь только рядом начинало пахнуть золотом. Запах этот становился тем более отчетливым, чем ближе подходили они к пиратском гнезду. Его не мог перебить даже запах опасности.
А опасность была немалая. Абрабанель тоже подумывал о той команде, которую сдал пиратам. Эти люди наверняка уже во всем разобрались и жаждут свести с ним счеты. Здесь, на Тортуге, сделать это проще простого, тем более что голландские купцы здесь не в почете у самого губернатора. Единственный человек, который может гарантировать ему безопасность, – это проклятая французская шпионка. Придется смириться и терпеть все ее штучки, пока не возникнет более благоприятного момента. В глубине души Абрабанель был невысокого мнения о женском уме и предполагал, что рано или поздно миссис Аделаида ошибется и чаша весов склонится в его пользу. Это случится обязательно. Абрабанель был в этом совершенно уверен, как человек благочестивый и богобоязненный.
* * *
Гавань Бас-Тер, на юге острова, обращенная к проливу, отделяющему Тортугу от Эспаньолы, да бухта близ селения Ла Монтань – вот те два места, куда могли пристать крупные суда. Лукреция невольно залюбовалась могучим утесом, царящим над Бас-Тером и под вечер закрывающим своей тенью небольшой порт. Утес этот не склонные к поэтическим аллегориям буканьеры именовали просто Горой, вложив в сие прозвание все то восхищение его мощью, на которое были способны их ссохшиеся от прозаические души.
Гора и послужила основанием для небольшой, но с большим умом выстроенной фортеции, чьи пушки могли потопить любое неугодное судно, а стены выдержать даже длительную осаду. Гору венчал тридцатифутовый уступ, вершину которого будто обрезали гигантским ножом, превратив в естественную смотровую площадку. Люди окружили ее камнями, соорудив из нее квадрат со стороной около семи ярдов, и установили на ней орудия: две железные и две бронзовые пушки.
Лукреция обратилась к подошедшему капитану и, указывая на смахивающий на орлиное гнездо форт, проговорила:
– Посмотрите, капитан, пираты, выстроившие эти укрепления, отнюдь не были профанами в военном искусстве.
– Я был наверху, мадам, и могу это подтвердить. В этом гнезде все устроено очень разумно. Кроме пушек, там размещается и казарма, а в пещере – продовольственные склады и небольшой арсенал. Конечно, на придирчивый вкус, казарма несколько смахивает на голубятню, но вмещает она порядочное число птичек – около четырехсот душ. Вода у них своя – Гора любезно извергает из себя источник с питьевой водой. Вот возьмите, взгляните сами, – капитан протянул женщине двухколенную подзорную трубу.
Лукреция, уверенным движением разложив ее, приложила инструмент к глазу и обратила на вершину утеса.
– Видите, там есть вырубленные прямо в скале ступеньки, они ведут от подножия уступа к вершине.
– Да, Ришери, но они обрываются.
– Ха, этот разбойник Левассер был не дурак! На саму площадку можно забраться только по приставной лестнице – в случае опасности ее втягивают наверх. Я оставляю вам трубу – вы можете наслаждаться видами, мадам, а мне пора на мостик. Я покидаю вас.
В удобной бухте в виду пушек форта стояло на якорях несколько десятков кораблей. Флаги на мачтах преобладали французские, но, видимо, это была больше дань определенным приличиям или холодный расчет. Многие из кораблей имели довольно потрепанный вид и явно прибыли сюда для ремонта. Вот только «Головы Медузы» среди них не было. Лукреция пристально всматривалась в корабли, но искомого так и не обнаружила.
Она ни на мгновение не поколебалась в своих выводах, но боязнь опоздания снова подступила к ее сердцу. Кто знает, может быть, проклятый Кроуфорд уже покинул Тортугу на какой-нибудь барке, пустив «Медузу» пугать купцов на морских просторах. Он всегда был горазд на неожиданные кунштюки, вот только ни богатства, ни славы стяжать он так и не сумел. Нет, Лукреция не отчаивалась. Она была уверена, что на этом ристалище победа будет за ней, потому что у нее есть главное преимущество – никто не знает, что она жива. Вот только ходят слухи, что на Эспаньоле с недавних пор мертвецы повадились оживать...
* * *
Пока Лукреция размышляла о превратностях судьбы и причудах сэра Кроуфорда, виновник ее раздумий находился всего в полутора милях от нее, проводя время в обществе неизменного Уильяма Харта, с которым имел весьма серьезную конфиденциальную беседу.
Они сидели возле небольшой гостиницы, во дворе которой столы, срубленные из пальмовых стволов, были врыты прямо в утрамбованную землю, а крышей служили срубленные пальмовые ветки. Ветерок с моря не приносил облегчения от удушливой влажной жары, которая, действуя на людей отупляюще, располагала лишь к безделью и беспробудному пьянству.
Между Кроуфордом и Хартом тоже стояла бутылка. Они тянули ром и лениво рассуждали о том, что их ожидает в самом ближайшем будущем. Кроуфорд даже обмахивался своей замусоленной треугольной шляпой. На худом, коричневом от загара лице его проступили капельки пота, который он то слизывал с губ языком, то, поминая черта, утирал рукавом когда-то белой полотняной рубахи.
Харт, подперев голову рукой, с мрачным недоверием разглядывал свою тарелку, в которую щедрой рукой трактирщика была навалена местная еда – загадочное блюдо из кукурузной муки и креветок, на языке индейцев носящее весьма игривое название «Ку-ку».
– Что, накуковал тебе местный кок пообедать? – изголялся сэр Фрэнсис, хотя перед ним стояла еще более подозрительная на вид снедь из мелко порубленного мяса разных животных, тушенного в остром красном перце. – А я вот ем и не рассуждаю, потому что, если я начну разбираться, каких таких тварей покрошил в это рагу наш добрый хозяин, я впаду в ипохондрию. Ведь за что страдают зверушки? За наших прародителей, что отведали яблочка да и нагрубили Творцу всего сущего. А теперь всех этих крыс, попугаев и обезьян ловят и безжалостно посыпают этим жутким красным перцем... А название-то какое? «Пеперпот» – это звучит как «Пот и перец» – вполне подходящее названьице, Харт. Да ты не слушаешь меня, друг мой!
– Я просто недоумеваю, отчего бы не взять нам по доброму куску говядины да не запить это ключевой водой...
– Ба-а, да вы не гурман, Уильям! А что вы будете рассказывать своим внукам в долгие зимние вечера в своем графстве Корнуэлл? Мы должны попробовать в этой жизни все! – Кроуфорд отер пот с лица и, отбросив шляпу, принялся за свое рагу.
– Все можно, да не все полезно, сэр Фрэнсис, – с улыбкой заметил Уильям, очищая креветки, которые никто не озаботился лишить панцирей прежде, чем смешать с кукурузой.
– Уф-ф, хорошо! Ну и отрава! Как будто горящих углей наглотался! Эй, там, на берегу! Тащите еще рому и воды для этого джентльмена!
В ответ на вопль собачка, дремавшая на скамейке рядом с Кроуфордом, подняла голову и хрюкнула. Глядя на нее, можно было вообразить, что на протяжении нескольких поколений этих несчастных только и делали, что лупили дверью или кулаком по носу, отчего морды их сплюснулись и втянулись внутрь. Это примечательное создание, которое Харт ненавидел смертельной ненавистью, появилось у Кроуфорда, как только они прибыли на Тортугу. Когда-то эту карликовую породу вывели индейцы племени майя. На их птичьем языке такие собаки именовались течичи, а почитали ее эти язычники как священное животное. Кроуфорд делал вид, что свято верит в эти сказки, и совершенно серьезно заявлял Уильяму, что течичи не обычная собака, а посланец индейских идолов, который провожает души умерших в загробный мир. Судя по всему, Кроуфорд всерьез опасался заблудиться в царстве Аида без провожатого. Уильям с сомнением пожимал плечами, но помалкивал, хотя неказистая тварь цвета ржавчины являлась в его глазах скорее проводником блох да кишечных червей, а не воли заморских божков. Щадя самолюбие сэра Фрэнсиса, Харт утешался тем, что вспоминал рассказы Кроуфорда о морской ведьме. Они тоже выглядели небылицами, но он сам, своими глазами увидел этот призрак! По-видимому, неспроста Уильям слышал так много рассказов о различных чудесах, которые в этих краях приключаются гораздо чаще, чем в Старом Свете.
* * *
Как только «Голова Медузы» прибыла на Тортугу и бросила якорь в гавани Ла Монтань, Веселый Дик, оставив требующее починки судно на попечение Джека Потрошителя и Джона Ивлина, отправился на берег. Оказалось, что неподалеку, в местечке Бас-Тер, у Кроуфорда тоже есть свой дом, посему друзья сразу же направились туда пешком. Пыльная, убитая тяжело груженными фурами дорога петляла между скалистых холмов, поросших густым кустарником, носящим в народе прозвище «французское дерево», так как, по слухам, из сока его готовили настои против болезней, доставляемых ревностным служением Венере. Иногда в отдалении возвышались одичавшие финиковые деревья, усыпанные перезревшими плодами, а вдоль дороги росли пальмы с широкими веерообразными листьями, среди которых укрывались попугаи и дикие голуби. Пройдя несколько миль, они спустились к морю мимо зарослей алоэ и оказались в трущобах на окраине порта Бас-Тер, где в беспорядке теснились лачуги бедняков. Некоторое время поплутав по пыльным улочкам, вдоль которых высились горы мусора, они остановились перед какой-то хижиной, окруженной плетеным забором.
– Мои пенаты, – произнес Кроуфорд и толкнул калитку.
Пенаты представляли собой небрежно сложенную из неотесанных камней лачугу, крытую пальмовыми листьями. Внутри оказалась единственная комната с окном, забранным деревянным ставнем. Внутреннее убранство заключалось в нескольких деревянных лавках вдоль стен, на которые были набросаны пальмовые ветви, покрытые коровьими шкурами, грубо сработанном столе и пестрых циновках на стенах. Прямо у входа под навесом из тех же пальмовых веток был сложен из камней примитивный очаг, вокруг которого на земле лежали различные глиняные сосуды, пара оловянных блюд и несколько пустых бочонков из-под пороха. Уильям с интересом вертел головой, поскольку никогда еще не бывал в подобных местах.
В лачуге хозяйничала молодая индианка, которая, по всей видимости, совмещала роль прислуги и пассии сэра Фрэнсиса.
Именно она ухаживала во время странствий своего патрона за крохотным огородом и священной собачкой, которая даже лаять-то толком не умела. Индианка Уильяму совсем не понравилась. Ее темно-коричневое с крупными чертами лицо казалось вырезанным из дерева, а от неуловимого взгляда ее черных диких глаз Уильяму становилось не по себе. Одетая в голубое шелковое платье наподобие длинной рубахи с короткими рукавами, украшенное черно-красной вышивкой, и сплетенные из ремешков сандалии, она молча поклонилась своему господину, отчего многочисленные золотые и серебряные браслеты на ее запястьях и щиколотках зазвенели. Кроуфорд, кивнув в ответ, протянул ей небольшой сверток и бросил несколько слов на странном свистящем языке, которого Харту до сего дня и слышать не приходилось. В глазах женщины сверкнул огонь, и она с детской непосредственностью тут же развернула парусину. В руках у нее оказался отрез великолепного пурпурного шелка, стоящего, вероятно, баснословных денег.
Женщина в поклоне коснулась руками пола, по-видимому выразив таким способом свою благодарность, и отошла к очагу, чтобы подать на стол маисовую похлебку в глиняных мисках и лепешки из манионики, которые Уильям пробовал впервые.
Увидев, что Кроуфорд разломил лепешку и принялся ее жевать, Уильям немедленно последовал его примеру.
– На языке индейцев такой хлеб называется касавой, и белые переняли его у них, – с набитым ртом проговорил Кроуфорд. – Они готовят его достаточно просто: корни манионики растирают на камнях, затем полученную массу запихивают в мешки из плотной хлопковой ткани и отжимают, чтобы она подсохла. Когда манионика затвердеет, ее просеивают сквозь кожаное сито, чтобы получить порошок, схожий по виду с опилками. Его замешивают на воде, раскатывают на небольшие лепешки и пекут прямо на горячих камнях очага. Белые используют при этом железный лист. Готовый хлеб выставляют сушиться на солнышко, а хранят его индейцы прямо на крыше. – Закончив лекцию по гастрономии, Кроуфорд быстро дожевал свою касаву и потянулся за следующей.
Уильям продолжал жевать.
– Ну как? – поинтересовался сэр Фрэнсис.
– Как-то необычно, напоминает то ли кекс, то ли еще что-то.
Тем временем индианка поставила перед ними глубокую миску, наполненную какой-то густой вязкой смесью.
– Что это? – с некой долей отвращения поинтересовался Уильям.
– Это вареная растертая кукуруза, разведенная водой с добавлением какао и перца, – старинный напиток индейцев майя. Удивительно бодрит, надо сказать. Разве я не говорил тебе, что она из этого народа?
Потрясенный Уильям, забыв о приличиях, уставился на нее, как на диковинку.
– Как?! Из тех самых майя?
– Да, я взял ее на Эспаньоле, куда ее и других индейцев их семейного клана вывезли с Юкатана испанцы. Конечно, ей нелегко жить одной среди белых, но я стараюсь, чтобы она не испытывала недостатка в тех предметах, к которым привыкла. Она дочь одного и последних касиков майя. Ее отец и брат были убиты на Большой Земле, и в знак того, что она принимает месть на себя, ее теперь зовут На-Чан-Чель, а как звали до этого – одному Богу известно.
Услышав свое имя, женщина насторожилась, но поняв, что Кроуфорд не зовет ее, она вернулась к своим горшкам.
– И вы, сэр Фрэнсис, живете с ней как с женой? – задав этот вопрос, Уильям покраснел от собственной нескромности.
– Право, Уильям, как женщин, она устроена не сложнее, чем англичанка, а уж стать рогоносцем, или, как говорят у них в племени, «получить от жены зеркало в волосы» я рискую много меньше, чем с цивилизованной супругой.
Уильям с таким ужасом посмотрел на Кроуфорда, словно тот взял за себя анаконду.
Закончив подавать на стол, индианка невозмутимо уселась в углу у ткацкого станка, на котором плела разноцветную циновку, и принялась за работу, что-то тихо напевая себе под нос. Кроуфорда ее спартанская лаконичность ничуть не смутила, да и внимание он отныне больше уделял собаке, чем своей индейской жене.
Против опасений Уильяма, обед оказался на удивление вкусным и сытным.
– Скажите, Кроуфорд, разве майя едят касаву?
– Нет, просто я предпочитаю этот хлеб кукурузному, и она научилась печь его для меня.
Отдохнув, они покинули жилище Кроуфорда, прихватив с собой собаку. Отчего-то сэр Фрэнсис предпочел поселиться вместе с Уильямом в порту на постоялом дворе среди самого невероятного сброда, и Уильям посчитал, что всему виной его нескромность и те неудобства, которые влекло за собой его присутствие в столь убогом жилище.
* * *
Итак, покинув родные пенаты, они уже третий день торчали на постоялом дворе. Кроуфорд до поры оставлял полные недоумения вопросы Уильяма без ответа, но за обедом вдруг решился объясниться.
– Скажите мне, Уильям, что вы обо всем этом думаете? – поинтересовался он, доставая из кисета щепоть жевательного табаку и весело поглядывая на своего молодого друга. – Я же вижу печать раздумья на вашем челе. Юноша должен быть дерзок и отважен, только так можно понравиться лучшей женщине – Фортуне. А вы поддались меланхолии! Вы не желаете нравиться Фортуне?
– К несчастию, я никогда ей не нравился! – вздохнул Уильям. – Наверное, Провидение так напоминает мне о тех неблаговидных поступках, которые я совершил, пойдя против совести. Я покинул отчий дом без родительского благословления, я ввязался в сомнительное предприятие и ступил на тропу разбоя... Единственная отрада в моей жизни – это любовь Элейны, но и с ней мне вряд ли удастся теперь свидеться! Вы правы, Фрэнсис, я думаю обо всем этом непрерывно и не знаю, как мне вырваться из этого заколдованного круга. Прошу правильно меня понять, я испытываю к вам безграничное уважение и благодарность, но...
– Занятие каперством не для вас? – подсказал Кроуфорд.
– Пожалуй, так. Мне кажется, этот путь... м-м...
– Путь греха, вы хотите сказать? – подхватил Кроуфорд. – Но с этим можно поспорить. Многие из тех, кто шел этим путем, заслуживали милость высочайших персон. Например, сэр Фрэнсис Дрейк. Или сэр Уолтер Рэли...
– Мне кажется, Рэли отрубили голову? – не совсем уверенно произнес Уильям.
– Да, но перед этим он был главным фаворитом королевы, – небрежно заметил Кроуфорд. – Впрочем, я не об этом хотел с вами поговорить, хотя сэра Уолтера Рэли разговор коснется весьма близко... Как вы полагаете, что я искал на Барбадосе в ту ночь, когда мы с вами так мужественно вырвались из засады?
– Понятия не имею, – пожал плечами Уильям. – Предпочитаю не вникать в чужие секреты.
– В некотором роде это будет теперь наш общий секрет, – сказал Кроуфорд. – Если не возражаете, конечно.
– Если вы считаете, что я должен быть в него посвящен...
– Думаю, что вас это заинтересует. Так вот, я искал там карту. Карту, указывающую, где спрятан клад испанцев. Это те сокровища, которые были награблены конкистадорами в Мексике и на Юкатане. Они много раз меняли владельцев, перепрятывались и снова находились, но никак не могли покинуть тех краев, где были захвачены. Молва утверждает, что до этих сокровищ добрался сначала Дрейк, но, решив ни с кем не делиться, потерял все, а потом, в поисках мифического Эльдорадо, на них случайно набрел сэр Уолтер Рэли... Он не сумел воспользоваться ими. Не знаю, что ему помешало, Уильям, но, говорят, эти сокровища охраняют злобные индейские божества, а приглядывают за ними волшебные черепа... Одним словом, Рэли нашел эти сокровища и сумел переправить их в иное место, составил карту и погиб. Как вы правильно заметили, ему отрубили голову. Возможно, король что-то заподозрил. Ведь Рэли тоже не хотел ни с кем делиться.
– И эта карта у вас?! – пораженно спросил Уильям.
– А чему вы удивляетесь?
– Но откуда? Как вам удалось ее добыть?
– Откровенно говоря, мне не пришлось прикладывать для этого никаких усилий. Я случайно обнаружил эту карту в бумагах покойного капитана Уолтера.
– Но где вы взяли эти бумаги, Кроуфорд?
– Так ли это важно, Уильям? Главное – карта у нас. И давайте договоримся, что вы будете все-таки называть меня Веселым Диком, хотя и это имя таит в себе нынче большую опасность. Черный Билл уже на Тортуге, и встреча с ним для нас крайне нежелательна.
– Черный Билл на Тортуге?! Вы это точно знаете? А ему про нас известно?
Кроуфорд погладил собаку по мохнатой спинке, и на его тонких губах заиграла усмешка.
– Думаю, на таком убогом клочке суши нелегко сохранить свое появление в тайне, – сказал он. – Тем более здесь пришвартована «Голова Медузы».
– Что же нам делать?! – Уильям с досады даже стукнул кулаком по столу. – Едва выпутались из одной передряги, и тут же новая напасть! У Черного Билла втрое больше людей и сорок пушек на борту!
– Не принимайте все близко к сердцу! Взгляните на это с другой стороны – вы же отправлялись сюда за приключениями: теперь их у вас более чем достаточно. Конечно, всегда есть опасность подцепить заряд свинца или удар клинка в спину, но ведь в этом и заключается, собственно, прелесть нашей беспокойной жизни! И все не так уж безнадежно, как представляется вам, Уильям. На Тортуге действует что-то вроде неписаного закона о временном перемирии – никто никого здесь не убивает. Конечно, это правило нарушается время от времени, но мы будет надеяться на лучшее.
– Ничего себе! На лучшее! И как назло, при вас бесценная карта! Если Билл пронюхает о ней, то...
– Откуда ему знать, – махнул рукой Кроуфорд. – Черный Билл, в сущности, примитивный тип. Он склонен к некоторой театральности, но ему не хватает фантазии. Меня он будет искать, но вовсе не из-за карты, а из первобытного чувства мести. Это не значит, что нам можно ни о чем не беспокоиться. Но, в конце концов, меня есть кому проводить в страну мертвых, – он опять усмехнулся и ласково потрепал собачку, которая в ответ на ласку чрезвычайно оживилась и полезла ему на грудь, норовя лизнуть в лицо. Уильям чуть не сплюнул, глядя на такое. – Вам тоже стоило бы раздобыть это чудесное животное... Тогда бы вы могли совершенно не беспокоиться о своей судьбе на том свете.
– Нет уж, благодарю! Я пока и на этом себя совсем неплохо чувствую.
– Рад слышать, что вы исцелились. – Кроуфорд, смеясь, продолжал забавляться со своей псиной. – Потому что еще пять минут назад вас снедала ипохондрия и жизнь была вам не в радость. Но раз известие о Черном Пасторе вернуло вам вкус к жизни, давайте сменим тему нашей беседы. Мой приятель Билли сам нас найдет, если захочет, так что не будем забивать себе этим головы. Лучше вернемся к нашей карте. Как вы думаете, почему я до сих пор не завладел сокровищами?
– Заранее сдаюсь. Злые духи, которые их охраняют, помешали вам это сделать?
– Вы зря смеетесь, Уильям! – заметил Кроуфорд. – Общаясь со мной, вы уже имели возможность убедиться, что они существуют. Но здесь причина другая. Я даже еще не приближался к этим сокровищам. Мне все время что-то мешало. Сначала я просто не придавал этой карте никакого значения. Мало ли что можно найти в пыльной связке семейных бумаг... Однако потом я услышал об этой карте из уст одного уважаемого джентльмена, а потом и другого... Впрочем, не стану вдаваться в подробности, они вам неинтересны. Я взглянул на выцветшие письмена другими глазами. Я помыслил, что все это может оказаться правдой и тогда я на самом деле самый богатый человек в мире. Эта мысль согревала мне душу лучше глотка ямайского рома. Не думайте, что все это время я сидел сложа руки. Но очень быстро выяснилось, что нарисованная карта и настоящий остров – это разные вещи. Во-первых, Эспаньола была очень далеко от Англии, где я на тот момент находился. Во-вторых, что я мог сделать один? В-третьих, с кем я должен был поделиться этой тайной, как вы полагаете? В конце концов я нашел такого человека... – глаза его на миг затуманились, но потом блеснули холодным огнем. – Этот человек посчитал мои мысли воспаленной фантазией закоренелого неудачника. Я решил доказать, что это не так. Я нашел способ... Не буду рассказывать вам и об этом тоже – это уже неважно. Я был несколько раз в Новом Свете, обосновался на Барбадосе, карта была спрятана там, и весьма надежно – вы видели. Я несколько раз брался за поиски. Но все мои попытки были тщетны, словно чья-то сверхъестественная воля противостояла моей. Тогда на Карибах было очень неспокойно, все воевали против всех. Вскоре произошло еще одно роковое событие... Впрочем, неважно!
На секунду Кроуфорд призадумался, но вскоре как ни в чем не бывало продолжил:
– Одним словом, что было, то прошло. Будем смотреть только вперед, иначе, подобно жене Лота, навечно останемся в аду. Дорогой Уильям, что, если, я предложу вам отправиться со мной на поиски сокровищ?
– Мне? – изумился Уильям. – Но... Впрочем, я согласен. Нет, в самом деле я согласен. Не хочу показаться алчным, но ведь мне будет причитаться какая-то их часть? Если у меня будут средства, я сумею доказать свою невиновность, не так ли? В конце концов, я смогу внести в казну необходимую сумму взамен утраченного груза с «Головы Медузы»...
– Да вы, оказывается, деловой человек! – развеселившись, заметил Кроуфорд. – Разумеется, если мы добудем клад, то на некоторую долю вы определенно сможете претендовать. И на не самую маленькую! Только хочу вас предупредить – до сокровищ мы доберемся еще очень не скоро. А может быть, и никогда. Вы готовы к такому исходу?
– Я готов. Вы возьмете всю вашу команду?
– Никогда в жизни, – решительно заявил Кроуфорд. – Изо всех, кто находится сейчас на борту «Головы Медузы», я доверяю в какой-то степени только Потрошителю и Джону Ивлину. Сомневаюсь, однако, что он испытывает ко мне хотя бы десятую долю такого доверия. Но в случае, если он ощущает те же неудобства от своего нынешнего положения, что и вы, Уильям, я, пожалуй, готов воспользоваться его услугами. Я оставлю его на судне, который мы наймем.
– Есть еще Роберт Амбулен, – вспомнил Уильям. – Он смелый человек и хороший товарищ, хотя и француз. Мы подружились с ним на Мартинике.
– Ну что ж, раз вы его так полюбили... – Кроуфорд спустил сопящую собачонку на землю, и та немедленно задрала лапку у ножки стола. – Хотя его характер гораздо сложнее выражения его лица, что весьма подозрительно... Для такого дельца четверо дворян будет в самый раз. Возьмем еще с десяток тех пиратов, которых я знаю, Потрошителя да пяток негров, чтобы нести поклажу. На Эспаньоле нам потребуется проводник, и в этой роли отлично выступит На-Чан-Чель.
– А как мы вынесем их из леса, или где там они запрятаны?
– Прежде чем их выносить, не мешало бы убедиться, что сокровища действительно существуют. Не думайте, что это будет просто, Уильям. До сих пор, как видите, у меня это не получалось.
– Я не думаю, что это будет просто, – сказал Уильям. – Но как мы поступим, если мы найдем сокровища?
– Мы поступим как разумные люди, – ответил Кроуфорд. – Большего я вам пока сказать не могу.
– Хорошо, я вам верю и готов идти с вами до конца. У меня к вам еще только два вопроса. Когда мы начинаем и что будет с «Головой Медузы»?
– С кораблем управится Фил Поллок, наш однорукий боцман, – сказал Кроуфорд. – Надеюсь, что через полгода обо мне забудут. А сейчас мы с вами, Уильям, должны будем купить себе небольшое судно, которое может плавать вдоль берега, да пару рабов, чтобы нести поклажу. Боюсь, это будет непросто сделать, потому что сильных и здоровых негров наверняка разобрали плантаторы, а всякий дохлый сброд, что шатается в порту, нам не нужен. Ну, да подыщем что-нибудь на месте. Давай только поднимемся наверх, чтобы пристроить псину до нашего возвращения.
Они допили ром и по шаткой, скрипящей под их тяжестью лестнице поднялись на второй этаж постоялого двора. Вдвоем они занимали самую лучшую угловую комнату с узким окном, забранным рассохшимся ставнем, через которое нельзя было пролезть и ребенку. Застеленные грубыми одеялами сплетенные из прутьев кровати да огромный деревянный сундук составляли всю обстановку этого номера.
Кроуфорд с почтением усадил на одну из коек свою собачонку и, сняв шляпу, поклонился ей.
– Жди меня, мой маленький Харон! Я вернусь к вечеру, лишь закончу приготовления. Но поутру я соберу своих людей и твою хозяйку, и мы покинем эту дыру...
– Чтобы отправиться в следующую, – закончил за него Харт эту проникновенную речь.
Но Кроуфорд уже не слышал его, он замер и настороженно к чему-то прислушивался. Уильям с беспокойством посмотрел на него и положил руку на эфес шпаги. Кроуфорд выпрямился, и на губах его промелькнула кривая улыбка.
В следующую секунду дверь с оглушительным треском слетела с петель, и сразу несколько бородатых мужчин со свирепыми физиономиями ворвались в комнату. В руках у них сверкали стальные клинки, а на лицах была написана жажда крови.
Кроуфорд, не раздумывая, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил. Комната наполнилась пороховым дымом. Уильям с металлическим шелестом вытянул шпагу из ножен и бросился в бой. Кроуфорд присоединился к нему.
Один из нападающих сразу же упал, сраженный пулей в голову. Другой, коротышка, в чрезмерном азарте кинулся на Уильяма и чуть ли не сам, как каплун на вертел, нанизал свое тощее тельце на его шпагу. Уильям выдернул клинок, издал победный клич и бросился на следующего, высокого горбоносого мужчину с рожей прирожденного убийцы и абордажной саблей в руке. Они скрестили клинки. Рядом тоже звенела сталь – это дрался Кроуфорд. Негодующим визгом и хрюканьем заходился за их спинами Харон – похоже, перспектива досрочных проводов патрона на поля, поросшие асфоделем, его вовсе не прельщала. Кроуфорд и Харт сражались плечом к плечу, понимая, что скорее всего, они обречены.
Размышлять было некогда, но одна предательская мысль в голове Уильяма все-таки промелькнула: он подумал о том, как несправедливо будет сложить голову в этой грязной дыре, так и не испытав блаженства, которое могла подарить ему любовь несравненной Элейны. Это было действительно обидно. Он, дворянин и образованный человек, дрался с какими-то скотами на позабытом Богом острове размером с лондонский квартал. О, насколько бы ему было утешительнее, если бы более героическая смерть настигла его среди зеленых холмов далекой родины!
Тортуга Уильяму решительно не нравилась. Она не нравилась ему с первого взгляда – это было место, где даже воздух был напоен преступлениями. Казалось, что здесь нашли себе пристанище человеческие отбросы со всего Старого и Нового Света: пираты, похвалявшиеся зверскими убийствами и грабежами, охотники-буканьеры, от которых за версту воняло трупами и прогорклым жиром, рабы, в чьих глазах горела ненависть к поработителям, работники с плантаций, безжалостно угнетаемые хозяевами и сами жаждущие угнетать, владельцы этих самых плантаций, еще более жестокие и кровожадные, чем другие обитатели острова, – все это отребье, обожженное солнцем, отвратительно или безвкусно одетое, снедаемое ненавистью и алчностью, жило в постоянном страхе, точно находилось на мушке у самого Провидения.
По правде сказать, Уильям и сам здесь начал ощущать нечто подобное. Остров Черепахи из маленького Эдема был превращен людьми в осаждаемую крепость: и крутые скалы у побережья, и густые леса, и мощные укрепления форта, и крепкие заборы вокруг жилищ – все свидетельствовало о постоянной готовности жителей острова защищаться и нападать. Через этот клочок суши прокатилось столько войн, что, наверное, каждый фут здешней земли был пропитан кровью. Здесь свирепствовали испанцы и французы, англичане и голландцы, беглые рабы и безродные пираты. Здесь продавали людей в рабство, здесь питались человеческим мясом, здесь вербовали команды для разбойничьих набегов, сюда корабли под «Веселым Роджером» приходили латать пробоины и кренговать днища. Здесь шла бесконечная бессмысленная война каждого со всеми, и жизнь в этом наделе Фортуны была совсем иной, чем в метрополии. Уильям очень скоро понял, что тот, кто зевает на Тортуге, запросто может быть продан в рабство или убит. Люди гибли и пропадали здесь так часто, что это воспринималось как обыденность – такая же, как солнце, ветер или соленая вода.
Быть проданным в рабство или ограбленным, имея рядом такого друга, как Веселый Дик, Уильям, конечно, не боялся, но все равно держался настороже. О, и эта предосторожность оказалась тщетной. Кто-то застал врасплох и напал на них, несмотря на все неписаные законы Тортути, требующие от всех занимающихся пиратским промыслом разрешать конфликты за пределами острова. Но, кажется, нападавших не слишком волновали законы. Они жаждали крови Харта и его приятеля.
Уильям дрался отчаянно, как загнанный в ловушку зверь. Теснимые Хартом и Кроуфордом пираты не могли ворваться в узкую дверь все одновременно, поэтому им приходилось по одному проникать в комнату, где их в пороховом дыму ждали друзья. Харт уже начал теснить своего противника к дверям прямо на обнаженные сабли его товарищей, но в этот момент кто-то оглушительно свистнул, и головорезы как по команде ринулись вниз по узкой лестнице. Уильям не успел даже удивиться, как в распахнутую дверь влетел брандскугель с пылающим фитилем. Он тяжело ударился о дощатый пол и покатился Кроуфорду под ноги.
Ядро катилось к Веселому Дику, фитиль сыпал искрами, источая вонючий дым, а за дверью грохотали башмаки бегущих вниз по ступеням людей.
К собственному удивлению, Уильям вдруг грязно выругался, одним прыжком подскочил к Кроуфорду, подхватил плюющееся дымом ядро и легко, словно мяч, вышвырнул его в единственное окошко под потолком.
И почти сразу же на улице грохнул взрыв. Стены постоялого двора содрогнулись, и с них посыпалась известка. Поднятая взрывом пыль, смешанная с дымом, проникла в комнату и заволокла все вокруг. Уильям оглох и ослеп. А когда он опять обрел способность слышать и видеть, в комнате было полно головорезов и со всех сторон на него были наставлены стволы мушкетов и острия клинков.
– Подлые клятвоотступники и лицемерные фарисеи! – загремел рядом чей-то оглушительный голос, наполняя собой всю комнату, и нехорошо от него делалось в той же мере, как и от порохового дыма. – Наконец-то достойная кара настигла вас и десница Господня обрушила на вас всю силу своего гнева! Готовьтесь, ибо преисподняя вот-вот разверзнет для вас свое смрадное чрево...
Уильям, пытаясь проморгаться, оглянулся на вопли и узрел совершенно невероятную персону – обезьяноподобного верзилу с безумно горящими глазами и с оскаленной в ухмылке пастью, в которой торчали редкие пеньки зубов. Подробнее его физиономию рассмотреть не было никакой возможности, потому что она до самых глаз заросла черной как деготь бородой. Он яростно потрясал еще дымящимся пистолетом и абордажной саблей. Уильяму стало совершенно ясно, что они попали в лапы самого Черного Пастора и спасти их теперь может только вмешательство самого Провидения. Черный Билл жаждет расправы над мятежным квартирмейстером, ну а Уильям пойдет на закуску. Что ж, друзьям оставалось только одно – с честью погибнуть в неравном бою. Харт, собрав все свое мужество, уже приготовился к последней схватке, как заметил, что его товарищ спокойно стоит, окруженный взбешенными пиратами, и даже не пытается сопротивляться. После недолгого раздумья Уильям тоже опустил шпагу и на шаг отступил к сэру Фрэнсису. Кроуфорд едва заметно кивнул ему головой.
– Какой приятный сюрприз, Билли! Ты, как всегда, красноречив и убедителен! – обратился он к предводителю шайки. – Только позволь обратить твое драгоценное внимание на то, что мой товарищ вообще не заслуживает твоего гнева.
– Не я гневаюсь – Небеса! – с пафосом ответствовал бородатый.
– Небеса на него тоже не в обиде, – возразил Кроуфорд. – Он не успел совершить и сотой доли тех шалостей, что отягчают наши с тобой души, Билли! Поэтому отпусти его, и поговорим с тобой как мужчины, потом, если ты, конечно, этого хочешь.
– Я хочу одного: покарать большого греховодника и предать его заслуженным мукам! – злорадно объявил Черный Билл. – Сейчас возмездие обрушится на ваши главы. Я вижу скудельные сосуды греха, которые будут клевать стервятники...
– Ты имеешь в виду наши тела? – уточнил Кроуфорд. – Я так и помыслил, но решил на всякий случай проверить, а то тебя иногда трудно понять. Значит, ты все-таки намерен отправить нас к прародителям?
– С огромным удовольствием, – искренне ответил бородач и захохотал. – В тот раз у меня вышла осечка, и я потерял из-за тебя аппетит, Веселый Дик! Когда я вздерну тебя на грот-рее «Медузы», которую ты увел из-под самого моего носа, я смогу с чистой совестью радоваться жизни!
– И ради этого ты готов нарушить законы Берегового Братства? Ты прольешь здесь пиратскую кровь? Ты не боишься гнева наших товарищей по оружию?
– Ни черта я не боюсь, Веселый Дик, и ты это знаешь! – презрительно воскликнул Черный Билл и смачно сплюнул под ноги Кроуфорду пережеванным табаком.
– Ну а то, что по обычаям ты не имеешь права убивать меня во второй раз, – это ты тоже не берешь в расчет? – поинтересовался Кроуфорд.
– Я не Господь Бог! – загремел Черный Билл. – Я лишь смиренный слуга Его! И безо всякой гордыни готов смиренно исправлять свои ошибки. Не надейся, жалкий пес, я буду убивать тебя столько раз, сколько понадобится! И хватит вилять! Умри как мужчина!
Пираты, обступившие своего предводителя, одобрительно загудели.
– А вы тоже здесь, джентльмены! Садитесь, не стесняйтесь. Вы вовсе не обязаны стоять передо мной навытяжку... Значит, все-таки смерть? – задумчиво повторил Кроуфорд. – Жаль! Так все неудачно сложилось, что даже и сказать нельзя!
– Чем ты опять недоволен, нечестивец? Единственная неудача, которая должна по-настоящему взволновать тебя, – это то, что ты отправишься прямиком в ад без последнего напутствия и Святых Даров! К сожалению, никого из служителей церкви здесь, кроме меня, нет, но я готов принять твою исповедь, исчадье порока!
– Ты меня не понял, Билли! – с чрезвычайно серьезным видом сказал Кроуфорд. – Я как раз собирался заняться поисками испанских сокровищ. Речь идет о несметных богатствах. Я давно точу на них зубы. Но только недавно я нашел, что искал, – карту! Карту с точными координатами. Я выменял ее у одного спившегося кабальеро в кабаке на Санта-Крусе. Он оказался прямым потомком самого Кортеса. Но не думай, что это была случайность, – я разыскивал ее много лет...
– Ты нашел испанские сокровища? – недоверчиво проговорил Черный Билл, опуская саблю и сверля глазами бывшего квартирмейстера. – Ты их действительно нашел? Тем самые, которые искали Дрейк и Рэли?
– Пока я ничего не нашел. И по твоей милости уже никогда не найду. Но я достал карту. Послушай, если ты раздумаешь меня убивать, я могу взять тебя в долю. Золота там на всех хватит.
Не только Черный Билл, но и вся его пестрая банда в один миг превратилась в слух, завороженные волшебным словом «золото». Старые счеты, как и павшие товарищи, умирающие у их ног, были забыты. Открыв рот, все жадно внимали Веселому Дику, который с такой легкостью произнес эти чарующие звуки, от которых теплело на душе, а в жизни появлялась цель. Команда Черного Билла давно уже не видела настоящего золота, и заклятье успело вовремя.
Первым от наваждения опомнился Черный Билл.
– Говоришь, на всех хватит? – ухмыляясь, спросил он. – А мне сдается, такого не бывает, чтобы золота на всех хватало. Я много шлялся по морям, бывал в разных краях, но ни разу не видел, чтобы золото доставалось даром и каждый мог подбирать его сколько захочется. Поэтому вот как мы рассудим, проклятый ты грешник! Если ты про карту не соврал, то так и быть, получишь главный приз – жизнь. Понял теперь, как я щедр? И никаких сделок! Как я сказал, так и будет.
– Это несправедливо, Билл, – невозмутимо возразил Кроуфорд. – Каждый имеет право на свою долю – это тоже кодекс береговых братьев. А к этим сокровищам ты вообще не имел никакого отношения.
– Теперь имею, – сказал Черный Билл. – И перестань забивать мне уши этим крысиным пометом. Я взял тебя на абордаж, и я ставлю условия. Или ты отдаешь мне свою карту и отваливаешь от борта, или будешь плясать тарантеллу на рее. Нет, я даже не стану отводить тебя на корабль: здесь поблизости полно укромных местечек, где можно без труда найти крепкий сук для такого сукина сына, как ты! – и он захохотал, чрезвычайно довольный своей остротой. Захохотали и другие пираты, которые всей душой были сейчас на стороне своего капитана и уже видели себя пайщиками экспедиции за сокровищами.
Уильям изо всех сил стиснул челюсти, стараясь побороть сотрясающую его дрожь. Костяшки его пальцев, сжимающих эфес, побелели. Он посмотрел на Кроуфорда, пытаясь угадать его истинные намерения. В душной, провонявшей порохом комнате повисла зловещая тишина. Напряжение двух противоборствующих сторон достигло предела, и было достаточно малейшего неосторожного жеста, чтобы краткое перемирие лопнуло как струна, превратившись в кровавую бойню. Трудно было сказать, умилостивит ли банду столь лакомый кусок, как карта; но было совершенно ясно, что если они не получат ее немедленно – и Кроуфорд и Уильям будут разорваны на куски. Уильям посмотрел на торжествующую гримасу Пастора и перевел взгляд на Кроуфорда, который сейчас выглядел как человек, жестоко сожалеющий о том, что проболтался. Он поддался слабости и должен был теперь расплачиваться за свое малодушие. Наверное, можно было как-то поумнее распорядиться картой, но у Кроуфорда опять ничего не получилось, и на лице его без труда читалась ни с чем не сравнимая досада, смешанная с отчаянием.
– Когда я окажусь на суку, ты сможешь попрощаться с сокровищами навсегда, – хрипло сказал он Черному Биллу.
Но тот тоже был парень не промах.
– Ты меня знаешь, Веселый Дик, – сказал он в ответ. – Я люблю золотишко, но не оно главное в моей жизни. Если даже мне не видать карты, то уж на твои вяленые на солнышке мощи я налюбуюсь досыта!
Пираты опять захохотали. Уильям почти физически ощутил, как натянулась готовая порваться струна. Кроуфорд медленно обвел взглядом жестокие физиономии с разинутыми от алчности ртами и невидящими глазами убийц, вздохнул и сказал:
– Ну, будь по-твоему, Билл! Иногда мне тоже начинает казаться, что не золото главное в жизни. Я, пожалуй, отдам тебе карту. Но мы пойдем за ней вдвоем...
– Ты будешь без оружия! – быстро сказал Билл.
– Ты тоже, – ответил Кроуфорд. – И еще вы отпустите этого юношу. Немедленно.
– Ишь, хитрец! – покачал головой Черный Билл. – Сделаем не так. Этот цыпленок побудет здесь до нашего возвращения. Если мы вернемся с картой, уйдете оба целыми и невредимыми. Ты знаешь, что я слов на ветер не бросаю.
Несколько мгновений они, как два бешеных быка перед броском, сверлили друг друга глазами. Потом Кроуфорд снял через голову перевязь и положил шпагу на кровать.
– Уильям, – сказал он спокойно, и в уголке его прищуренного глаза мелькнула улыбка. – Мы обязательно вернемся. А ты пока постереги моего Харона. Ему сегодня и так пришлось несладко.
Соглашаясь с хозяинам, собачонка завыла.