Франция. Париж

В полдень, объявляя большую перемену и обед, ударил колокол, и воспитанники королевского коллежа Людовика Великого с радостными криками и смехом высыпали на выложенный каменными плитами внутренний дворик, где немедленно принялись прыгать друг другу на спины и мутузить товарищей. Роберт Амбулен, напротив, заходил внутрь, и ему пришлось крепко держаться за деревянные, отполированные сотнями детских ладоней перила, чтобы его не сшиб ненароком какой-нибудь буйный школяр в испачканном чернилами кафтанчике.

В Париже отцветала весна, и розоватые свечи каштанов роняли лепестки, которые подхватывал теплый ветер и разносил по всему городу.

Расположенный на улице Сен-Жак, в самом сердце Латинского квартала, неподалеку от выстроенного на холме аббатства Святой Женевьевы, основанный Людовиком XIV и руководимый иезуитами, этот коллеж по праву считался одним из самых знаменитых учебных заведений своего времени. Отцы-иезуиты блястяще преподавали латынь, греческий и риторику. Было у них и еще одно пристрастие, которое, несомненно, откладывало неизгладимый отпечаток на выпускников этого заведения. Воспитывая прежде всего людей светских, достойные монахи приобщали своих питомцев к различным искусствам, среди которых театр играл видную роль. Скорее всего, на этот факт повлияли вкусы патрона сего учебного заведения – самого короля, который, как известно, почитая театр квинтэссенцией всех искусств, до последних дней своей жизни питал к нему вполне объяснимую слабость. Что и говорить, Людовик-Апполон, Людовик-Марс и Людовик-Юпитер сам играл на своем Олимпе; и что такое его Версаль, как не грандиозная декорация к трехактовой пьесе его жизни?

Поднимаясь по каменным ступеням alma mater, Амбулен с наслаждением вдыхал родные запахи, вглядывался в знакомые до прожилок стены, на которых, как и прежде, то и дело выцарапывались строки из Петрония да цитаты из Апулея. Вот и сейчас, прямо над лестничной площадкой какой-то любитель древностей из старших классов нацарапал по-латыни: «На чужом поле всегда жатва обильнее, у соседской коровы больше вымя», снабдив цитату соответствующим рисунком, изображающим отнюдь не рогатую тварь с копытами. Обозрев сие доказательство неугасимой славы «Науки любви», Амбулен усмехнулся и легко взбежал по оставшимся ступеням. Он спешил на прием к ректору, который третьего дня вызвал его к себе.

Роберт привык к тому, что время от времени ему доверяли некоторые деликатные поручения, и предполагал, что и на этот раз его ждет нечто подобное. Небось, опять требовалось его участие в тайных родах, или ему придется снова толочь порошки и составлять тинктуры для каких-нибудь далеко идущих планов отцов ордена. Иногда, правда, ему приходилось немного шпионить среди дворян шпаги, потому как по заданию наставника он стяжал себе славу бесшабашного игрока и лихого дуэлянта. Амбулен улыбнулся, и его красивое лицо осветила ласковая улыбка. Все дело в том, что иезуиты доверяли ему немного больше, чем он доверял им. О, да, поначалу учение дона Игнатия захватило его с головой, а военная стройность и мощь выстроенной им безграничной империи потрясла его полудетское воображение. Ему хотелось стать частью ордена, чьи цели казались столь благородными, а вера – пламенной. Но через два года новиций Роберт начал догадываться куда попал. Он терпеливо сносил послушания по уборке отхожих мест, дежурства на кухне и скотном дворе, ночные бдения и непрерывные штудии. Его перевели в схоластики – и пути назад были отрезаны. Отныне он мог покинуть орден только в качестве кадавра.

Сколь юн и наивен он был десять лет тому назад, когда мечтал о великих свершениях под этими тяжелыми непроницаемыми сводами... Каждый камушек, каждая выбоина в полу и щербинка на дверях были до боли знакомы ему. Как не был плох этот дом, но это был его дом. Как бы ни были коварны отцы-иезуиты, но они стали его семьей, а другой у него никогда и не было. Запахи тушеной брюквы из трапезной и скисшего вина из подвалов витали в узких мрачноватых коридорах, но все здесь для Роберта было озарено невидимым глазу светом – светом его детства, его молитв, его радостей и обид. Вот и сейчас, пройдя мимо распорядка дня для воспитанников, вывешенного неподалеку от комнаты наставников, молодой человек невольно замедлил шаг, пытаясь справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями.

Утро. 5.30. Подъем.

6.00. Молитва.

6.15. Урок Священного Писания.

7.45. Завтрак и перемена.

8.15. Урок и работа в классе.

10.30. Месса.

11.00. Урок.

Полдень. Обед и перемена.

День. 1.15. Урок и работа в классе.

4.30. Полдник и перемена.

5.00. Урок и работа в классе.

7.15. Ужин и перемена.

8.45. Молитва.

9.00. Отход ко сну.

Вот оно, расписание, которое вошло в привычку, и хотя он покинул коллеж около десяти лет назад, многие привитые ему навыки так и остались неизменными.

По сравнению с другими учебными заведениями, распорядок здесь не был слишком суров. Молитва и богослужения разумно чередовались с занятиями и отдыхом, ибо иезуиты менее всего стремились привить отвращение к религии маленьким господам, доверенным их попечению. Единственная строгость – наказание розгами, которое среди дворян считалось вполне благородным, в отличие, например, от пощечин. «Лучше отрубить дворянину голову, чем ударить его по лицу», – говаривали во Франции, и простая пощечина могла быть смыта только кровью. Ягодицы же вполне могли стерпеть знакомство с ферулой, ибо этот орган у первого сословия был столь же терпелив к наказанию, как и у горожан и крестьян.

Из похвального чувства такта воспитатели никогда не наказывали детей собственноручно, дабы не внушить к себе с их стороны протеста и гнева. Для этого в коллеже существовал специально приставленный к этому делу мирянин, который и доносил до озорников сей ultima ratio partum.

Попав в коллеж десятилетним сиротой без средств к существованию благодаря лишь протекции дяди-аббата, Роберт, вопреки своим страхам, обрел здесь настоящий дом и семью. Наставники быстро выделили из толпы знатных отпрысков мечтательного и талантливого подростка, и он ни разу не подвел возлагавшихся на него надежд.

С охотой он изучал мертвые языки, со страстью штудировал химию и, рано обнаружив в себе склонности к науке, он при поддержке своего духовного наставника отца Жозефа поступил в Сорбонну на факультет медицины. Отец Жозеф испросил позволения для Роберта по-прежнему жить в коллеже, и, хотя это было против правил, совет сделал для него исключение и выделил ему небольшую келью, в которой Роберт и жил до самого окончания своего студенчества. Успешно завершив образование, Амбулен ныне являлся одним из преданнейших членов ордена св. Игнатия Лойолы, и, хотя он не принял сана, ему, как короткополому, зачастую доверяли самые деликатнейшие поручения.

Главным недостатком Роберта являлась его склонность размышлять не о том, что могло послужить вящей славе ордена, а том, что напрямую касалось его самого. Пути и цели в его душе настолько разошлись друг с другом, что это грозило ему раздвоением личности. Он не страдал папаманией и, невзирая на долгие годы послушничества и духовных упражнений по методе святого Игнатия, все же не научился любить понтифика больше самого себя. Так же не стяжал он похвальной способности слышать голоса, беседовать с Пресвятой Девой и созерцать страсти Христовы. Зато он научился так ловко скрывать свои мысли и озвучивать чужие, что мечтательное выражение его удивительных голубых глаз могло вызвать доверие даже у Торквемады. Но самое страшное, то, что следовало скрывать более всего другого, заключалось в том, что он умудрился сохранить в своем сердце живую и искреннюю веру в Бога. А это было такое непозволительное преступление, что за подобный деликатес его могли запросто упрятать в бедлам.

Дойдя до нужных келий, шевалье Амбулен остановился перед ни чем не примечательной дверью и вздохнул. Прежде чем войти, следовало не только оправить одежду, но и пригладить свои буйные мысли. Иногда ему казалось, что отцы-иезуиты научились читать в людских головах и физиономиях почище бесов и медикусов вместе взятых, а ему вовсе не хотелось, чтобы в его помыслах копались чьи-то не в меру любопытные умы. Затратив полминуты на мимическую гимнастику, он привычным движением опустил очи долу и еще раз испустил глубокий вздох.

Постучашись и произнеся молитву, Роберт дождался ответа и вошел в кабинет. К его удивлению, отец-ректор был не один, а с незнакомым священником в простой черной сутане, на груди которого мерцало серебряное распятие, украшенное кабошонами. Голову его венчала четырехугольная черная шапочка. Все это Роберт успел заметить, не поворачивая слегка склоненной головы и не поднимая глаз.

– Благословите, святой отец, – произнес он, преклоняя голову.

Иезуит осенил его крестным знамением и протянул для поцелуя маленькую в коричневых пятнышках морщинистую руку, от которой сладко пахло ладаном.

– Садитесь, сын мой, – ласково сказал он и указал Роберту на свободное кресло. – Вам, конечно, известно, что в ноябре прошлого года мы лишились генерала нашего Общества, мессира Джованни. Вот уж полгода это место пустует, но мы надеемся, что вскоре его займет достойнеший из нас, наш брат отец Шарль, – почтительным кивком ректор указал Амбулену на второго священника.

От удивления Роберт на мгновение растерялся и, забывшись, посмотрел прямо в глаза отцу Шарлю. Впрочем, в следующую секунду он уже преклонял голову перед невысоким худым человеком, на впалых щеках которого едва заметно проступил румянец. Целуя руку отца Шарля, Роберт невольно отметил, что на ней пока нет генеральского перстня, символизирующего верховную власть в ордене.

– Что ж, Роберт, твое присутствие здесь сегодня свидетельствует о том доверии, которое оказывает тебе Общество Иисуса. Ты знаешь, что, давая детям дворян светское образование, мы ставим перед собой задачу распространения истинной веры в Господа нашего и всеми силами способствуем раскрытию заложенных в них Господом талантов. Вот ты, например, получил от Господа дар врачевания, и мы помогли тебе раскрыть и преумножить его. Теперь, когда ты стал профессом, Общество готово доверить тебе миссию огромной важности, от результатов которой будут зависеть политические судьбы стран-метрополий.

– Простите, что прерываю вас, достопочтенный отец Николя, – неожиданно тихим, но проникающим в самое сердце голосом произнес отец Шарль. – Я хочу лишь подчеркнуть, что мы, члены Общества Иисуса и верные слуги Папы, не занимаемся практической политикой, – он улыбнулся, и в уголках его выразительных, запавших от ночных бдений глаз появились морщинки. – Политика интересует нас лишь в метафизическом смысле, ведь наша задача – изменить идеи и умы людей. А уж министры и полководцы согласно нашим идеям составляют свои законы и ведут армии в бой.

– Да, конечно, – смиренно согласился Роберт, по уставу не смея поднять глаз выше рта собеседника. – Я помню, что сам святой Игнатий, основатель нашего ордена, создал и записал для нас методу образования Razio Studiorum, которой мы и следуем до сих пор. С ее помощью наше Общество просвещает и образовывает всех тех, кто своим происхождением или дарованиями призван править своим народом.

– Вот видишь, Роберт, сколько человеческих душ было бы закрыто для Бога и людей, если бы мы, как рачительные садовники, не пестовали каждого нашего ученика. Помнишь, как ты в отчаянии принес отцу Жозефу сочинения Альберта Великого, Гиппократа и Парацельса и, бросив их на пол его кельи, воскликнул: «Святой отец, я ничему не могу научиться, потому что одно в этой науке противоречит другому!». Что ответил тебе твой духовник?

– Отец Жозеф сказал мне, что если мне нужно постичь какую-то науку, надо взять не только книгу, в которой она описана. Нужно взять три, пять книг и понять точки зрения пятерых различных людей. Нужно сложить мысли авторов, – при этих словах Роберт представил себе своего духовника и бессознательно сложил пальцы обеих рук так, как сделал это когда-то наставник. – Выпиши и суммируй, – сказал он, – их мысли. И тогда ты поймешь, что истина никогда не принадлежит одному. Истина всегда где-то посередине.

– Да, так только и может расти ум и душа человека, – сказал отец Шарль и снова улыбнулся. – Ведь наша цель – не заставлять бедных учеников заучивать наизусть чужие тексты. Наша цель – растить их ум. Разве не знакомо тебе, сын мой, ощущение невыносимой тоски, когда разум твой сжимается в тисках бессилия, а стоящее перед тобой препятствие вырастает до небес? Так бывает каждый раз перед новой ступенью ввысь, и только преодолев себя, сделав над собой усилие, человек может подняться к уготованному ему Небу. Запомни, сын мой, каждый человек стоит на той ступени развития, на которую поставил себя сам. И жалкий нищий со Двора Чудес, и могущественный вельможа – кажому из них Господь отсыпает в той мере, которой он в состоянии воспользоваться. Не более и не менее. Разве не за динарий нанимался каждый из нас?

– С вашего позволения, я перейду к основному предмету нашей встречи, – отец Николя посмотрел на отца Шарля, и тот согласно кивнул. – Сын мой, я много раз испытывал твою преданность, и ты никогда не огорчал меня. Как я уже говорил сегодня, я хочу поручить тебе дело, от которого зависит процветание нашего ордена как в Старом, так и в Новом Свете.

Роберт с удивлением посмотрел на ректора и хотел было что-то сказать, но тот жестом остановил его.

– Мой мальчик, дела Общества и интересы всего католического мира требуют, чтобы ты немедленно отправился в Вест-Индию, в наши колонии на Карибских островах. Ты будешь искать человека по имени Роджер Рэли, незаконнорожденного сына сэра Кэрью Рэли и дочери корнуэльского эсквайра Кэтрин Литтон. Отец безрассудно подарил ему вещь колоссальной ценности – дневник его деда сэра Уолтера Рэли, фаворита королевы Елизаветы I. В нем зашифровано место, куда сэр Уолтер Рэли спрятал легендарные сокровища индейского касика. Скорее всего, он будет выступать под фальшивым именем или попытается еще каким-то образом запутать следы. Подробные инструкции и все необходимые сведения ты найдешь в этом письме. Ты отправишься на Мартинику из порта Ла Рошель на торговом судне «Морская дева», которое снимется с якоря утром 17 июля. У отца Пьера ты получишь все необходимые бумаги, почту для нашей коллегии на острове и деньги.

– Ноя...

– Сын мой, ты представишься судовым лекарем. Остальное в руках Божьих и в этих бумагах. Скорейшим образом доставь письма по назначению, в них – все необходимое для жизни наших новициатов и резиденций в Новом Свете.

Воспитанный в строжайшей дисциплине «реrinde ас cadaver», Роберт не осмелился более возражать, хотя он потрясенно взирал на то, как под ударами нескольких слов рушатся все его надежды на будущее.

– Ты воспитан нами как настоящий дворянин, и я думаю, ты сможешь действовать в любых обстоятельствах. Я заранее отпускаю тебе все грехи, коль они будут совершены к вящей славе Божией. В Вест-Индии ты не будешь одинок, там есть наши братья, и ты смело можешь прибегнуть к их помощи. Я дам тебе перстень провинциала, который ты вернешь по возвращении или уничтожишь в том случае, если обстоятельства сложатся против тебя. И запомни знак, по которому ты сможешь узнать братьев по ордену.

Ректор начертил в воздухе знак, который Роберт повторял до тех пор, пока не научился выполнять его механически.

Отец Николя позвонил, и в кабинет вошел адмонитор в длинной черной рясе с пелериной, держа на серебряном подносе посыпанную песком бумагу. Приняв ее в руки, Ле Блан тщательно отряхнул ее от песка и подал Роберту перо.

– Прочтите и поставьте здесь свою подпись.

Дрожащей рукой Роберт принял бумагу и подписал ее.

– Теперь, сын мой, опуститесь на колени и повторяйте за мной клятву, – произнес будущий генерал Общества Иисуса.

Роберт Амбулен опустился на колени и, бледнея от волнения, срывающимся голосом повторил за высокопочтенным отцом Шарлем де Нойелем слова присяги:

– Я, Роберт Амбулен, клянусь добровольно, в присутствии достопочтенного отца-провинциала Николя Ле Блана, что в точности исполню данное мне поручение и возвращусь в Общество, как скоро исполню его, или получу неопровержимые доказательства, что исполнить его невозможно, или получу на то приказание от достопочтенного отца Жана Ла Валлета, генерал-визитатора и префекта Антильских островов, прокуратора обители в Сен-Пьере, прихода Карбе, острова Мартиника, к которому в распоряжение я поступлю, как только прибуду на этот остров, и который будет для меня все время пребывания там духовником и советчиком. Я обязуюсь строго повиноваться полученным мною инструкциям и немедленно предоставить в распоряжение ордена искомое или сведения об оном в исполнение данной мной клятвы.

С ранней юности Роберт привык нести свои трудности и печали к святой Женевьеве, покровительнице Парижа. Вот и нынче, выйдя за ограду коллежа, он направил свои стопы вверх по улице к Мон-Сент-Женевьев, где высился храм, некогда построенный по просьбе самой Женевьевы королем Хлодвигом в честь апостолов Петра и Павла. В Средние века вокруг храма выросли жилые кварталы, известные ныне как предместье Св. Женевьевы, густо заселенное горожанами Как известно, деньги в Париже имеются только на строительство, и громаднейшие здания вырастают в нем точно по волшебству, а новые кварталы состоят исключительно из великолепных частных особняков. Увлечение постройками все же немного предпочтительнее увлечения картами или особами легкого поведения, так как, в тличие от первых двух, оно придает городу величие и благородство.

Но строительная мания пока еще не коснулась выросшего из предместья Св. Женевьевы знаменитого Латинского квартала – этого шумного убежища парижских школяров и бродяг. Столетиями не менялись его закоулки, дома и лавки, храня в себе аромат веков. Казалось, время замерло на этих улицах, и даже мода была бессильна что-либо здесь изменить.

И вот теперь, не обращая внимания на шумные компании учеников Сорбонны в мантиях, преподавателей с брыжами вокруг шеи, толпы студиозусов-медиков и студиозусов-юристов, толпившиеся возле книжных лавок и кофеен, Амбулен с опущенной долу головой шел испросить у святой защитницы Парижа благословения на предстоящее ему трудное путешествие.

Кованые ворота аббатства были гостеприимно распахнуты навстречу прихожанам, на высокой готической колокольне трубно ворковали голуби, а по двору, позвякивая четками и ключами, деловито сновали монахи в рясах.

Роберт осенил себя крестным знамением и вошел в притвор через высокий, украшенный резьбой портал, сводчатые двери которого были окованы листовой медью. Опустив кружку для пожертвований несколько монет, он омочил кончики пальцев святой водой из чаши и еще раз перекрестился. Только после этого он ступил под высокие своды церкви, прошел мимо рядов скамеек, над которыми в недосягаемой вышине парил расписанный фресками купол, и, не доходя до пресвитерия, свернул к боковому приделу, где находилась серебряная рака с мощами. Вокруг нее на каменных полках и серебряных свещницах теплились зажженные свечи. В нише за кованой алтарной перегородкой возвышалась статуя святой Женевьевы, перед которой так часто в невзгодах и радости коленопреклоненно молилось все парижское духовенство. Месса давно закончилась, время вечерни еще не пришло. Служки наполняли маслом огромные лампады на витых золотых цепях, мели каменный пол и собирали в специальные ящички свечные огарки.

Упав на колени, Роберт приник головой к прохладному серебру и горячо зашептал молитву.