Общая характеристика

Ну, наконец-то мы дошли до сущности, выразит удовлетворение пытливый читатель. Ведь то, что осталось позади, все это — проявления. Чтобы их до конца понять, нужно знать, что за человек был Скобелев, каковы были его характер и убеждения. Да еще автор намерен показать деятельность этого генерала в других, не военных областях.

Главное, чтобы по окончании чтения перед читателем предстал подлинный Скобелев во всей его полноте, глубине и сложности.

Общественно-политические взгляды Скобелева и его деятельность в этой области, отмеченная яркими событиями и неразгаданными тайнами, представляют не меньший интерес, чем его военная жизнь. Предвижу, что для части читателей они окажутся даже более интересными.

Скобелев был человеком передовых, прогрессивных убеждений. Это понятно уже из предыдущей главы. Но убеждения Скобелева отличались и некоторым своеобразием, ведь они формировались под влиянием многих и разнообразных условий и обстоятельств. Это, прежде всего, семейные военные и патриотические традиции, сыгравшие, надо думать, решающую роль в становлении его горячего и нередко воинствующего патриотизма; рождение Скобелева в богатой дворянской семье, его заграничное, хотя и недолгое воспитание; условия внутренней жизни России; воздействие на формирование его взглядов идейных течений 60—70-х гг., а также русской и западной художественной литературы, которую он хорошо знал; условия и нравы военной жизни того времени; характер, личные симпатии и антипатии самого Скобелева; наконец, Скобелев, много читавший на всех основных языках, был в курсе всего нового в мировой политике, науке и культуре. Видимо, многообразием этих влияний следует объяснить, что его нельзя отнести ни к западникам, ни к четко выраженным славянофилам, ни, конечно, к революционному лагерю.

Нечего и говорить, что он не был реакционером, хотя и поддерживал отношения с некоторыми ретроградно настроенными лицами. Нужно также помнить, что речь идет о человеке, для которого общественная деятельность и политика были не профессиональным, а побочным занятием. Однако Скобелев очень живо интересовался этими проблемами, а в последние годы жизни предпринимал и активные практические действия. Не выносивший шаблон, он выработал целую программу, до нас, к сожалению, не дошедшую, но о направленности которой можно догадываться по известным нам его деловым запискам, письмам, отдельным высказываниям и свидетельствам мемуаристов. В соответствии со своими взглядами на задачи внешней политики он строил свои стратегические планы. Поэтому общественно-политические идеи и деятельность Скобелева так же неотделимы от его личности, как и его военная деятельность.

Мы уже говорили об отношении Скобелева к реформам 60-х гг. И в военной, и в общественно-политической областях он был убежденным сторонником и защитником этих реформ. Он и сам был порождением реформ и той идейно-нравственной атмосферы, того неповторимого в истории России общественного подъема, который был создан стремлением общества к прогрессу, к обновлению. В этом — ключ к пониманию всего мировоззрения Скобелева. Основной реформой было уничтожение крепостничества. Отношение к этому важнейшему акту есть действительный критерий, позволяющий вынести первое, пусть самое общее, но безошибочное суждение об общественном лице любого деятеля той эпохи. Скобелев с энтузиазмом приветствовал отмену крепостного права: «Великий день 19 февраля 1861 г. впервые призвал к жизни все наличные силы русского народа. Не только Европа, но и русские государственные люди не испытали на деле свободной России в трудные минуты ее существования… Мы теперь смело смотрим в лицо врагам, скажу более, те, которым в настоящую минуту суждено руководить силами отечества, обязаны, когда того потребуют интересы его, соображать и решаться на предприятия, соответствующие воодушевлению, бесспорному мужеству, готовности всем жертвовать 80-миллионного русского народа. Если до 19 февраля 1861 г. русские силы ходили в Париж и Адрианополь, почему же теперь… нам задаваться меньшими целями».

Скобелев занимал прогрессивные позиции и по животрепещущему в то время вопросу о демократических свободах, прежде всего о свободе печати и слова. Он был противником цензурных ограничений, считал свободную печать одним из главных признаков цивилизованного общества. «Я не знаю, почему ее так боятся, — говорил он в беседе с Немировичем-Данченко. — За последнее время она положительно была другом правительства. Все крупные хищения, все злоупотребления были указаны ею… Для власти свободная печать — ключ. Через нее она знает все, имеет понятие обо всех партиях…»

Просвещению, народному образованию Скобелев придавал особенно большое значение и способствовал его развитию собственными усилиями и средствами. Он выделял средства для училищ (в Спасском и в других местах), которые, «как рассадники народного образования, должны быть поддерживаемы и обеспечены выдачею денежных сумм, потребных на приобретение школьных пособий, приличное жалованье учителям и проч.». В письме И.И.Маслову Скобелев пояснял и мотивы своей заботы: «Потребности народного образования ощущаются в нашем отечестве всеми людьми честными… Я считаю делом добрым и русским… обеспечить по возможности средствами великое дело народного образования… Вам, следовательно, понятно, многоуважаемый Иван Ильич, с каким святым чувством я приступаю ко всему могущему хоть сколько-нибудь подвинуть вперед это великое дело — краеугольный камень будущего величия нашей родины…» Не меньшего внимания заслуживает и отношение Скобелева к другому вопросу такой же актуальности — к народному здравоохранению. Об этом говорит факт постройки им в Спасском больницы для крестьян.

Будущее процветание России Скобелев связывал с развитием науки и техники. Он считал необходимым использовать передовой опыт Запада, но при этом не допускать никакой от него зависимости. Вот кредо Скобелева в его собственном изложении: «Взять у Запада все, что может дать Запад, воспользоваться уроками его истории, его наукою, но затем вытеснить у себя всякое главенство чуждых элементов… Петр заимствовал у шведов их военную науку, но не пошел к ним в вассальную зависимость. Я терпеть не могу немцев, но у них я научился многому. А заимствуя у них сведения, все-таки благоговеть перед ними не стану и на буксире у них не пойду».

Особо следует сказать о патриотизме Скобелева, который ясно просматривается и в приведенном высказывании.

Это была определяющая черта всего миропонимания Скобелева, цель и смысл его жизни. Сам он выражался кратко и определенно: «Все для матушки России и ее славы». Любовь к отечеству Скобелев понимал широко: он защищал и военные, и экономические, и политические интересы России, и делал это не только оружием, но и мыслью, и публичным словом. В письмах к близким людям, например к дяде, он высказывался, как смело, «до безумия смело» (собственные слова Скобелева) он готов служить родине.

Но Скобелев был далек от казенного патриотизма. Чем старше он становился, тем больше его патриотизм связывался не только с военным могуществом и внешним престижем России, но и с прогрессивными общественными преобразованиями, народным благосостоянием и политической свободой. Для защиты экономических интересов страны он считал необходимым «запереть границу для иностранного ввоза тех предметов, которые у нас у самих производятся… И сверх того, внутри у себя сделать многое. И Скобелев изложил целую программу, давно, очевидно, обдуманную во всех деталях, охватывающую все стороны нашей народной жизни. К сожалению, она не может быть приведена здесь», — рассказывал Немирович-Данченко. Из этого можно понять, что Скобелев был за протекционистские меры и за ускоренное развитие отечественной промышленности (меры, проведенные несколько позже С.Ю.Витте). Об остальном остается только гадать. Очень жаль, что писатель не сохранил для нас большего. После турецкой войны, высказывал свое мнение Скобелев, с Турции следовало получить контрибуцию для оплаты военных издержек России. Он возмущался дипломатами, которые «издержки войны предоставили заплатить русскому мужику, который и без того не может управиться с недоимками и загребущими лапами кулака». Неизменное стремление Скобелева беречь и экономно расходовать народные деньги всегда составляло отличительную черту его патриотизма.

По мере созревания идейных убеждений Скобелева в нем крепли антимонархические настроения. В Испании, например, он не сочувствовал карлистам. Реакция, начавшаяся с воцарением Александра III, угнетала Скобелева. Духовная атмосфера этого времени напоминала ему николаевскую эпоху. «Время такое, ведь живем недомолвками. Невольно слышатся слова Грановского по случаю смерти Белинского: «Какую эпоху мы переживаем: сильные люди ныне надломлены. Они смотрят грустно кругом, подавленные тупым равнодушием. Что-то новое слышится… Но где же правдивая сила»». В этой скобелевской характеристике, так напоминающей блоковскую («Победоносцев над Россией простер совиные крыла»), ясно видно и уважение, которое он испытывал к лучшим людям 40-х годов.

Скобелев много работал, пытаясь понять движущие силы исторического процесса. Ниже я покажу, что хотя он не сочувствовал террористической деятельности народников, он все же не был сторонником борьбы с этим движением с помощью силы, террора со стороны правительства. Эта не обычная для царского сановника позиция объяснялась тем, что Скобелев понимал: революционное движение рождается не волей отдельных лиц или групп, а объективными условиями, он понял и бессмысленность борьбы против ее последствий, когда она стала фактом. На это есть убедительное документальное указание. Я имею в виду письмо дяде А.В.Адлербергу, опубликованное Н.Н.Кноррингом: «За последнее время я увлекся изучением, частью по документам, истории реакции в 20-х гг. нашего столетия. Как страшно обидно, что человечество часто вращается лишь в белкином колесе. Что только не изобретал Меттерних, чтобы бесповоротно продвинуть Германию и Италию за грань неизгладимых впечатлений, порожденных французскою революциею. Тридцать лет подобного управления привели: в Италии к полному торжеству тайных революционных обществ, в Германии — к мятежу 1848 г., к финансовому банкротству и, что всего важнее, к умалению в обществе нравственных и умственных начал, создав бессильное, полусонное поколение. В области внешней политики ответом Меттерниху были Сольферино и Садова… В наш век более, чем прежде, обстоятельства, а не принципы, управляют политикой».

Это письмо — яркий образец того, как Скобелев на основе изучения истории, «частью по документам», и вообще систематической интеллектуальной работы приходил к самостоятельным выводам, никак не совпадавшим с официальной идеологией. Он верно оценивал бессилие «Священного союза», пытавшегося повернуть вспять колесо истории. Верной и глубокой по своему проникновению в сущность исторического процесса является мысль о том, что обстоятельства, то есть объективные условия, а не принципы — николаевские, меттерниховские и др. — управляют развитием общества.

Взгляды Скобелева говорят, что объективно он был сторонником капиталистического развития России. Казалось бы, это должно было сближать его не со славянофилами, а с западниками. Могло быть и иначе: далеко не все мыслящие люди причисляли себя к этим направлениям. Были просто сторонники прогресса, понимаемого каждым по-своему. Таким был и Скобелев. Однако в одном пункте он был близок к лагерю славянофилов.

Славянофилом в точном смысле, по крайней мере в том понимании этого общественного явления, которое связывают со взглядами виднейшего представителя позднего славянофильства И.С.Аксакова, Скобелева нельзя было назвать. В этом убеждает сравнение его взглядов со взглядами Аксакова, который был к тому же и личным другом белого генерала. Скобелев резко расходился с Аксаковым в оценке петровских преобразований, которые он считал необходимыми и благодетельными для России. В отличие от славянофилов, он не идеализировал допетровскую Русь и высоко ценил деятельность Петра. Он никогда не высказывался в пользу тех идей, которые составляли фундамент ортодоксального славянофильства, обоснование самобытности исторического пути России: классового единства, самодержавия, крестьянской общины, особой роли православия. Он видел, что страна переживает период ломки старого жизненного уклада. Весьма существенно для понимания взглядов Скобелева его замечание о «загребущих лапах кулака». Он видел, что единая прежде деревня расслаивается. Что же касается православия, то Скобелев не афишировал свою религиозность, но когда возникала ситуация, ставившая под вопрос престиж Православной Церкви в глазах иностранцев, он его ревностно защищал. Вспомним хотя бы сцену на адрианопольском вокзале при проводах Тотлебена. Своим поступком Скобелев поддержал престиж Русской Православной Церкви, который в данном случае совпадал с престижем России. Искать в этом факте проявление славянофильства бессмысленно.

Чувствую, что читатель уже потерял терпение: так в чем же состоял славянский элемент мировоззрения Скобелева?

Идеей Скобелева, заставлявшей современников говорить о его славянофильстве, был союз славянских государств во главе с мощной, великой Россией. По мысли Скобелева это должен быть свободный союз свободных равноправных и полноправных народов. Каждому из них все вопросы своей жизни предоставляется решать самостоятельно, общими должны быть только армия, таможня и монета. В остальном «все они у себя внутри делай все и живи как хочешь… все за одного и один за всех».

Судя по этой краткой, но достаточно ясной характеристике, Скобелев мечтал о таком союзе славянских народов, в котором свобода сочеталась бы с силой и сплоченностью. Общая таможенная защита должна была оградить экономику от иностранной конкуренции, а емкий рынок, обусловленный многочисленным населением, — стимулировать развитие производства. Общая армия была бы в состоянии защитить союз от любого внешнего врага. Пришел Скобелев к этой идее самостоятельно или почерпнул ее из литературы, сказать определенно материалы не позволяют. Но они недвусмысленно говорят, что Скобелев был горячим сторонником активности самих славян. Россия в его представлении должна была выступать скорее в роли их защитницы и попечительницы, чем прямой руководительницы. «Это будет непременно», — говорил он, но лишь тогда (цитируя А.С.Хомякова), «когда у нас будет настолько много «пищи сил духовных», что мы будем в состоянии поделиться с ними ею и когда «свободы нашей яркий свет» действительно будет ярок и всему миру ведом». Деятельность Скобелева в освобожденной Болгарии в качестве главнокомандующего оккупационными войсками, а потом и руководителя военного обучения болгар свидетельствует, что он добивался не превращения славянской страны в российскую губернию, а утверждения ее государственной самостоятельности. Показательно в этом отношении высказывание Скобелева в беседе с Немировичем-Данченко, происходившей, как рассказывает мемуарист, по окончании военных действий под Константинополем, субтропической ночью. На замечание писателя, что славяне не отдадут своей свободы за честь принадлежать России, Скобелев отвечал: так никто и не думает. Союз должен строиться на основе свободы и соблюдения интересов всего славянства.

Проект Скобелева был, конечно, утопией. Каждый славянский народ, под каким бы ярмом — турецким или австрийским — он ни находился, борясь за национальное освобождение, добивался создания собственного независимого государства. Национальную самостоятельность любой народ мыслит как национальную государственность. Однако при всей своей утопичности идея Скобелева вовсе не была абсурдной, не имеющей в реальной действительности никаких корней и позитивного назначения. Чтобы понять, как она могла возникнуть, и оценить ее смысл, надо учесть условия, вызвавшие подъем панславизма в России.

После Крымской войны, в 60-х гг., в России, занятой реорганизацией своей внутренней жизни, славянофильские и панславистские идеи не пользовались популярностью. Общество стремилось к освобождению от всяких пут, сковывавших его развитие. Славянофильство, идеализировавшее старину, в этих условиях не могло привлекать симпатий общественности. Однако со второй половины этого десятилетия оно показывает признаки оживления (знаменательный факт — славянский съезд в Москве в 1867 г.), а в 70-е бурно расцветает. Причины этого непонятного на первый взгляд явления кроются главным образом в коренном изменении международной обстановки в Европе. Военные успехи Пруссии, победившей Данию, Австрию, Францию, вызвали в Германии взрыв шовинизма. Печать Германии и Австрии, пангерманский союз, действовавший при открытой поддержке правительства, проповедовали превосходство немцев над славянами и призывали к «Дранг нах Остен», в том числе за счет России.

Большое влияние на общественное мнение России оказал исход франко-прусской войны. Неприязнь и насмешки над Францией Наполеона III, распространенные в русской публике, все больше уступали место былой симпатии. По отношению же к Пруссии и затем Германии произошла смена настроений совсем противоположного рода. Печать всех направлений осуждала Пруссию, видя в ней варварскую, грубую силу. Такое отношение разделяли все славяне. Этот факт точно установил М.Н.Катков. Связанный «высочайшим желанием» царя, чтобы газеты не печатали ничего оскорбительного для Пруссии, он сумел обойти этот запрет. Не высказываясь сам, он сделал обзор суждений газет славянских стран и констатировал их единодушие, которое определял словами белградской «Сербии»: «Все они (газеты) единогласно видят величайшую опасность для славянского племени в победе тевтонов над романским племенем». Без учета таких фактов, как германские победы 60-х и 1870–1871 гг., рост агрессивности Германии и ее наглые угрозы по адресу славян, нельзя понять ни русского панславизма, ни настроений Скобелева. Если в России было распространено мнение, что путь в Константинополь лежит через Вену, то по заключению известного панслависта генерала Ростислава Фадеева, «погром 1866 г.» (поражение Австрии в войне с Пруссией) даже ухудшил положение России, так как вместо отдаленной и часто эфемерной поддержки Франции Австрия получила близкую и активную поддержку всех «немецких сил», согласованно направлявших свою военную и экономическую экспансию на Восток, в направлении Балканы — Турция — Ближний Восток. Под влиянием этой новой обстановки Скобелев сформулирует свой, дальнейший вывод: путь в Константинополь лежит не только через Вену, но и далее через Берлин.

Таким образом, дело сводилось к борьбе славянского мира против германского. Поскольку германский мир соединенными силами наступал на славян, с их стороны было вполне естественно объединить свои силы для отпора общему врагу. В самой идее военного объединения славянства против агрессивного германства не было ничего ненормального или реакционного. Исторический опыт показывал, что когда удавалось добиться единства, славянство успешно отражало натиск германства. Эта обстановка по-своему преломилась в сознании Скобелева, который пошел дальше простого военного союза, проектируя славянскую государственную систему.

В эволюции панславистских идей Скобелева решающую роль сыграла война 1877–1878 гг. Под влиянием этой войны его смутные славянские симпатии получили четкое оформление. Противодействие, которое встретила Россия со стороны Англии и Австрии, а затем, на Берлинском конгрессе, и Германии, не желавших образования независимых славянских государств и ослабления Турции, не только пробудило в Скобелеве его славянские чувства, но заставило его задуматься над проблемами славяно-балканской и всей внешней политики России. Именно эта война и Берлинский конгресс сделали Скобелева панславистом и активным политиком.

Указанной идеей, собственно, и ограничивается славянофильство Скобелева. Оно имело, как видим, не характер вероучения, а военно-патриотическую основу. Скобелев скептически относился к увлечению славянофилов рассуждениями о народности, национальном духе, когда народ оставался бедным и обездоленным, «…народность он понимал шире, свободнее и, так сказать, активнее, чем славянофилы. Так, в своих взглядах на то, что нужно народу, он придавал особенное значение улучшению экономического народного быта. Дух — великое дело, говаривал обыкновенно Михаил Дмитриевич, но хлеб и земля — также очень важные материи», — вспоминал его близкий друг.

Поскольку в мировоззрении Скобелева славянский элемент занимал определенное место, он наряду с другими его симпатиями определял круг его ближайших друзей и единомышленников. Среди них отметим прежде всего И.С.Аксакова.

Аксаков импонировал Скобелеву своим патриотизмом, либеральными убеждениями и последовательностью, с которой он отстаивал свое направление. Он оказал огромное влияние на общественное мнение в ту пору, когда в стране росло возмущение турецкой резней в Болгарии, и в значительной степени определил настроение в пользу вступления в войну. Он был идейным главой и деятельным председателем наиболее активного московского Славянского комитета по сбору средств в пользу балканских славян. В последнее десятилетие жизни Аксакова (умер в 1886 г.), выдающегося оратора, каждое его публичное слово становилось политическим событием. О его речах летели телеграммы во все концы мира, и печать западных стран строила по ним прогнозы о предстоящих шагах русского правительства. В некрологах, напечатанных в европейских газетах после смерти Аксакова, говорилось, что война 1877–1878 гг. была делом рук московского публициста.

Из лиц, так или иначе связанных со Скобелевым, надо указать также М.Н.Каткова. Это фигура уже совсем другого рода. В отличие от Аксакова, влиявшего на общественное мнение своим моральным авторитетом и убеждением, Катков добился того, что его «Московские ведомости» стали чем-то вроде правительственной силы. В царствование Александра III, когда Катков достиг зенита своего политического влияния, он нападал на всех с ним не согласных, в том числе на верхи, вплоть до правительства. Его ядовитого и острого пера — а в литературном отношении Катков был талантлив и широко образован — боялись министры. Своими передовыми статьями Катков оказывал большое влияние на формирование внутренней и внешней политики, травил, например, министра финансов Н.Х.Бунге и министра иностранных дел Н.К.Гирса. Влияние Каткова распространялось даже на самого императора. Либерал смолоду, он стал в зрелые годы ярым монархистом.

Правомерен вопрос: на какой же почве у Скобелева могла возникнуть с ним близость? Дело в том, что внешнеполитические взгляды Каткова соответствовали национальным интересам России. Это был германофоб и сторонник союза с Францией. Он настойчиво и довольно ругательски требовал от правительства самостоятельности в отношениях с Германией, защиты отечественных промышленников и аграриев. Единомыслие Скобелева с Катковым, не доходившее, впрочем, как было с Аксаковым, до дружбы, возникло именно на почве единства их внешнеполитических взглядов.

В числе высших сановников, членов правительства у Скобелева был только один сторонник, человек, близкий ему по убеждениям, всегда его поддерживавший. Это — известный граф Н.П.Игнатьев, дипломат при Александре II, недолгое время министр внутренних дел в правительстве Александра III. Игнатьев по своим убеждениям был либерал, патриот, славянофил (президент Славянского благотворительного общества в Петербурге). Для идейного единства со Скобелевым, а значит, и для взаимной поддержки — платформа полная. Игнатьев действительно помогал Скобелеву и пытался влиять на государя и его министров, когда увлекающийся генерал ставил правительство в затруднительное положение в международных отношениях. Имея в виду такого рода казус, государственный секретарь Е.А.Перетц писал в дневнике 13 февраля 1882 г.: «Игнатьев старается смягчить поступок Скобелева в глазах государя». Запись от 28 февраля того же года: «Очень поддерживает Скобелева Игнатьев». Впрочем, Скобелева с Игнатьевым связывали деловые отношения и интересы, личной близости между ними не было.

В высших придворных и правительственных сферах Скобелеву сочувствовал великий князь Константин Николаевич. Это была, конечно, большая сила. Да и сам этот великий князь представлял собой чрезвычайно оригинальную и даже уникальную фигуру. Умный, широко образованный, один из крупнейших деятелей эпохи реформ, идейный вождь либерального направления в среде военной и чиновной бюрократии, он был полной противоположностью своему отцу, Николаю I, но имел много общего с братом, Александром II, если не считать некоторой взбалмошности, сумасбродности характера этого принца крови. Константин Николаевич много способствовал подъему военной силы России. Он энергично поддерживал преобразовательную деятельность Милютина. Занимая пост генерал-адмирала (морского министра), он сделал большой вклад в создание броненосного флота и в возрождение флота на Черном море. Весьма важно, что он был председателем Государственного Совета, это облегчало продвижение законопроектов. Его политический радикализм был таков, что в реакционном лагере его называли grand due Egalite. Александр III всерьез обвинял дядю чуть ли не в причастности к гибели своего отца, утверждая, что к убийству привела либеральная политика. При нем Константин Николаевич недолго занимал свой пост. Он был уволен под нажимом К.П.Победоносцева, видевшего в нем источник крамолы. Как человек умный и хорошо знавший военное дело, Константин Николаевич не мог не разглядеть в Скобелеве его военного таланта и, судя по дневниковым записям того же Е.А.Перетца, поддерживал его, защищал перед государем.

И, наконец, еще одна оригинальная фигура, Ольга Алексеевна Новикова, урожденная Киреева, писательница, журналист и общественный деятель, сестра погибшего в 1876 г. за свободу Сербии генерала Н.А.Киреева, дочь известной московской красавицы А.В.Алябьевой. Ее убеждения по основным вопросам внутренней жизни можно назвать реакционными: она была монархисткой, высказывалась в пользу цензурных ограничений, против предоставления русским революционерам политического убежища на Западе. Но при этом она была патриоткой и активно защищала интересы России за рубежом… «Вы… мужественно, бесстрашно, с поднятым забралом воюете за честь России», — писал ей И.С.Аксаков 26 января 1882 г. Живя постоянно в Лондоне (Новикова владела английским как родным и еще некоторыми языками), но сохраняя живые связи с Россией, она была очень популярна в Англии, что принесло ей там имя «депутат от России». В ее политическом салоне перебывали все деятели Англии и России, многие состояли с ней в дружбе и переписке. Свое влияние на англичан она использовала в интересах достижения взаимопонимания и дружбы между Англией и Россией. Через английскую прессу она информировала англичан о русской жизни и освободительной борьбе славян. Русских она знакомила с Англией статьями в московской печати, в которой сотрудничала 25 лет. С 70-х гг. до конца века она защищала армян от турок. Немало способствовала урегулированию англо-русского конфликта 1885 г. и с немногими англичанами-единомышленниками агитировала за англо-русский союз. Существует мнение, что в его достижении эта небольшая, но активная и настойчивая группа сыграла определенную роль. Пацифистка, Новикова была «пионером Гаагской конференции» 1899 г. и одним из ее инициаторов, как и конференции 1907 г. В 1908 г. она энергично протестовала против австрийской аннексии Боснии и Герцеговины. За ее заслуги перед славянским освободительным движением петербургский и московский Славянские комитеты почтили ее, единогласно избрав своим почетным членом и поднеся ей памятные значки. Н.П.Игнатьев в горячей речи приветствовал ее патриотическую деятельность. Ее знание англичан, их политических принципов и нравов было превосходным. «Вкус англичан знаю отлично», — писала она Аксакову из Лондона.

Друг и единомышленник Скобелева, его восторженный почитатель, Новикова в 1883 г. написала на английском языке книгу «Skobeleff and the Slavonic cause» («Скобелев и славянское дело»). Книга имела в Англии шумный успех и высоко подняла авторитет Скобелева в этой стране. По свидетельству И.С.Аксакова, ее первое издание разошлось через месяц и издательство приступило к печатанию второго. Начался перевод книги и на другие языки. О впечатлении, произведенном книгой в Англии, писал Новиковой ее постоянный корреспондент С.Фруд: «Я прочитал, конечно, Скобелева и любуюсь искусством, с которым вы его изобразили. Вы больше бы удовлетворили англичан, если бы говорили только о Скобелеве, они ценят героя и готовились особенно ценить его, но джингоизм в их душе, и потому они воображают, что славянское дело — это вражда против них в Индии (опять панический страх за Индию. — В.М.). Они дураки, но на свете дураков большинство. Вы лишились Скобелева, но страна, которая могла иметь Скобелева, наверное, будет иметь еще многих героев, которым только и нужен случай, чтобы заслужить его славу».

Если справедлива пословица, что о человеке можно судить по его друзьям, то эти краткие характеристики достаточно характеризуют и самого Скобелева. Нетрудно разглядеть, что в них было общего: все они — люди мыслящие, интеллигентные, патриоты, почти все — либералы, сторонники той или иной формы народного представительства, все — славянофилы.

Представляют интерес взгляды Скобелева по такому острому, больному вопросу русской жизни, как польский вопрос. Скобелев симпатизировал полякам и осуждал разделы Польши. Но он подчеркивал, что русский народ не виновен в этой несправедливости, русский народ чист в этом деле. Скобелев выражал симпатии полякам с позиций славянского братства. В разделах Польши Россия, по его мнению, была виновата тем, что допустила участие в них немецких государств. «Я люблю поляков, — писал он одному из друзей. — Это народ, сохранивший героические традиции. Ошибка России не в том, что она покорила Польшу, а в том, что она дозволила ее разделить, выдала ее чужеземцам-немцам». Попутно заметим, что последняя мысль Скобелева не точна, а может быть, он просто и не задавался целью точного формулирования того, что сам для себя выяснил. Дело в том, что инициатива разделов исходила не от России, а от Пруссии и Австрии, в первую очередь лично от Фридриха II. Россия приняла в них участие лишь тогда, когда определилась их неизбежность. Предвидя военное столкновение с Германией, важность в связи с этим привлечения поляков на сторону России, Скобелев, как об этом уже упоминалось, представил правительству записку с предложением дарования Польше самостоятельности (с Краковом, входившим в состав Австро-Венгрии, и Познанью, составлявшей территорию Германии).

При характеристике общественно-политического лица Скобелева нельзя умолчать о бросающейся в глаза особенности его поведения, мы вскользь уже упоминали о ней. По родственным связям он принадлежал к самым высшим, аристократическим кругам, к правящей верхушке. Через одну из его сестер Скобелевы вошли в свойство с самой правящей династией. И несмотря на это, Скобелев держался вдали от двора, хотя, как причисленный к свите генерал-адъютант, иногда и должен был там появляться. Он чуждался придворных связей и не имел там друзей. Как рассказывал В.В.Верещагин (этому есть и многие другие свидетельства), когда Скобелев появлялся при дворе, вся его фигура съеживалась, фуражка оказывалась на затылке, шинель на боку, весь его вид выражал неуверенность и нетерпение поскорей покинуть это общество. На обед к государю под Плевной он, как мы помним, не явился, а когда за ним послали, сел сначала с краю, объясняя Кауфману: это ведь не в деле. Уверенный в себе, разодетый и надушенный перед войсками, он, видимо, боялся, что здесь щегольство поставят ему в вину, как ставили в вину храбрость. По верному наблюдению Н.Н.Кнорринга, он не только не искал контактов, но отталкивался от аристократии. Правда, когда было нужно, он нажимал на придворные связи, действуя через дядю, который обычно все улаживал. Но сам, лично, он все-таки предпочитал держаться от двора подальше.

Объяснить этот факт застенчивостью или отсутствием уважения к своей особе нельзя. Хорошо известно, насколько Скобелев был уверен в своих силах, своем превосходстве, и как уверенно и свободно он себя чувствовал в любом обществе — военном, интеллектуальном, женском. Очевидно, двор и вообще знать были ему чужды идейно и, кроме того, он не находил в этих людях для себя ничего интересного. Гораздо больше его привлекало общество таких людей интеллектуального труда, как И.САксаков, В.И.Немирович-Данченко, В.В.Верещагин, и совсем простых людей, как крестник его деда, как бы второй отец И.И.Маслов, которому адресованы многие теплые письма Скобелева.

Независимое поведение Скобелева, которое, как увидим дальше, переходило в оппозицию к правительству и самому царю, имело и материальную основу. Скобелев был богат (правда, о размерах своего состояния он узнал лишь после смерти отца). Это позволяло ему ни в ком не заискивать и ничего не просить. Ему не было необходимости обращаться с просьбой о пособии, с какой обращался, например, к министру двора А.В.Адлербергу в 1874 г. М.И.Драгомиров (документ из ЦГИА): «Прав на него, кроме недостаточности средств и необходимости поддерживать свое официальное положение, — добавлял он, — не имею; позволяю себе только полагаться на начальственное внимание и милостивое предстательство Ваше перед государем императором, общим отцом нашим». Просьба эта, разумеется, нисколько не бросает тень на репутацию М.И.Драгомирова. Она лишь показывает, что материальная недостаточность заставляла его делать шаги, в которых не нуждался Скобелев.

Сделанные выше попутные упоминания об отношениях Скобелева с женщинами и необходимость знания не только его политического лица, но и связанных с ним человеческих качеств требуют, по-видимому, кратко остановиться и на этом вопросе. Скобелев и здесь был своеобразен. К женщинам он был весьма неравнодушен, но этот интерес был чисто мужской, интерес холостяка. И только. Женское общество Скобелева не интересовало, и он его не искал, даже избегал. Серьезных привязанностей у него не было (исключая одну, относящуюся к концу жизни, о которой расскажу ниже). Большого места в его жизни и мыслях женщины не занимали. Он не любил салонных разговоров, приемов и балов. Танцев он стеснялся с детства и, судя по всему, что нам известно, не стал их любителем и позже. Нет ни одного свидетельства о его участии в балах. Конечно, как человек воспитанный, он умел быть любезным и предупредительным с женщинами, умел поддерживать с ними и деловые отношения. Его обаянию они поддавались легко. Этому не приходится удивляться, если знать впечатление, производимое Скобелевым, когда он этого хоте, i. на окружающих, его умение не только подчинять себе людей на службе, но и очаровывать их в обычной, домашней обстановке. Английский журналист Форбс, например, рассказывал: «Солдаты, горожане, женщины — все были от него без ума. Я как теперь вижу его прекрасный лоб, украшенный каштановыми волосами; его голубые глаза, светлые, с проницательным взором, столь открыто и прямо смотревшим на вас; его прямой и длинный нос, указывающий на решимость, один из тех носов, которые Наполеон I любил видеть на лице своих генералов; прекрасно очерченный рот, одаренный необыкновенной подвижностью и выразительностью; его круглый, могучий подбородок с ямочкой посредине — словом, отчетливо вижу перед собой его мужественное, энергичное лицо, окаймленное шелковистою бородою, падавшею на его богатырскую грудь… Этот человек в тридцать три года все видел, все проделал, все прочел… Он знал на память Бальзака, Шеридана, Герберта Спенсера… Он имел свое мнение о фаворите на будущих скачках, о кухне Cafe Anglais и репертуаре г-жи Селины Шомон, точно так же, как об английской кавалерии и бродах Оксуса. Он был музыкант и однажды вечером пропел, Мак-Гахану и мне, прекрасным голосом, аккомпанируя себе на фортепиано, французские песни, а затем немецкие, русские, итальянские и киргизские… с подобающим произношением… Простившись с ним, я сказал себе, что видел в этот вечер самый прелестный образчик русского совершенства, или, вернее, космополитического, какой когда-либо мне удавалось встретить. А я не видал его еще в настоящей его сфере — на поле битвы».

Безусловно впечатляет, но звучит несколько панегирически, скажет недоверчивый читатель. Может быть, этот Форбс просто польстил Скобелеву?

Оснований для такого предположения не нахожу. Английскому журналисту нечего было искать в белом генерале. Скорее он искренне поддался впечатлению от Скобелева в тот вечер. Да и отзывы Адан не менее, если не более восторженны, не говоря уже о русских современниках. Это свойство Скобелева следует иметь в виду для понимания многого из того, о чем пойдет речь дальше.

Есть еще одна черта Скобелева — человека и политика. Он был широк, горяч и резок в оценках, которые не скрывал и тем умножал число своих врагов. И в то же время он был недоверчив, скрытен и хитер. Считал, например, допустимым воспользоваться услугами низких людей, которых презирал, и, взяв от них все, что нужно, выбросить их вон. «Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться, — говорил он в беседе с Немировичем-Данченко. — Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, придет момент, пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере. Потом, коли она не упорядочилась, выбрось ее за борт. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости, лишь бы дело сделала!» Для Скобелева было также характерно выяснение мнения интересовавшего его лица, для чего он заводил откровенный, казалось бы, разговор, в действительности отнюдь не раскрывая перед собеседником свои карты. Если требовала обстановка, он умел высказываться, не связывая себя. Он мог заставить даже умного человека поверить тому, что лишь маскировало его истинные замыслы. Эти черты не могли остаться не замеченными современниками. В.В.Верещагин, например, писал брату: «Скобелев говорит как дельфийский оракул, не скоро поймешь, что он хочет сказать».

Однако использование в политической области излюбленных Скобелевым рекогносцировок было лишь тактикой, средством, игравшим в его политическом арсенале не более как служебную роль. Совершая важные политические шаги, он прибегал к открытым, обнаженно резким заявлениям. Вообще, как это ни парадоксально, указанная черта в Скобелеве сочеталась с искренностью и отсутствием светского хладнокровия. Таков был его противоречивый, но своеобразно цельный характер. Для понимания способа его действий нужно также помнить, что его много раз обманывали, бывали и факты подлого предательства (хотя бы убийство матери), и что в течение всей его карьеры его сопровождали непонимание, вражда, скрытая и явная зависть. Один дипломат, например, говорил, что «всюду… втерся авантюрист, ученый-авантюрист, полководец… шарлатан-авантюрист, государственный человек-авантюрист». В этой же беседе он, по словам чиновника дипломатического ведомства Г.А. де Воллана, отрицал даже военный талант Скобелева, вызвав отпор со стороны собеседников. Разбирая «обычный упрек Скобелеву в популярничаньи», Н.Н.Кнорринг тонко подметил: «В сущности, Скобелев (и в этом его большая правда) сам никогда не отрицал рекламы вокруг своего имени, и когда его упрекали в этом, он отвечал уничтожающим: попробуйте и вы!»

Отрицать, что Скобелев прибегал к популярничанию, к рекламе, не приходится. Он с успехом использовал этот прием в самый трудный для него период, во время опалы после Ферганы. Об этом интересно рассказывает Н.Н.Врангель: «…помимо заслуженного, в быстрой его славе играла значительную роль и та шумиха, на которую он был великий мастер. Для рекламы он ничего не жалел, и все нужные меры были им заблаговременно приняты, чтобы в психологическую минуту о нем не забыли. Когда перед турецкой войной он вернулся из Средней Азии, государь принял его более чем немилостиво и все предсказывали, что дело его спето и никакого назначения он не получит. Тем не менее, уезжая на театр войны, он заказал целую груду клише, на которых был снят в разных позах.

— Для твоей будущей биографии, Бонапарт? — спросил я его.

Он усмехнулся.

— Нет, для мыла, духов и шоколада…

— Видишь, — сказал он мне после войны, — моя шоколадная артиллерийская подготовка была не напрасна».

Скобелев ревниво относился к сложившемуся во время войны неофициальному наименованию его дивизии скобелевской. Как мог, он утверждал и поддерживал обычай солдат дивизии, а потом и корпуса, называть себя скобелевцами. Не известный пока в литературе, но характерный в этом отношении факт мы находим в воспоминаниях генерала Анучина. Во время оккупации в Адрианополе, богатом всякого рода соблазнами, солдаты стали покутывать и, появляясь в пьяном виде на улицах, иногда создавали нежелательные эксцессы. Когда Тотлебен указал на это Скобелеву, тот, не могши отрицать самого факта, просил лишь поручить наведение порядка ему.

«Едет раз Скобелев по улице, и на глаза ему попадается пьяный-распьяный солдатик его корпуса. Остановилась кавалькада. Подозвали солдатика к белому генералу.

— Кто ты такой? — спрашивает Скобелев солдатика.

— Сс… к… кко… ббб… белевец, ваше… ство!

— Уберите эту шельму, — отдал приказание генерал и поехал дальше.

Но в другой раз произошла сцена другого сорта. Кавалькада наехала на унтер-офицера, тоже писавшего «мыслете», но не потерявшего еще сознания. Увидя генерала, он остановился во фронт и смотрел оторопело.

— Ты кто такой?

— Воронежского полка унтер-офицер такой-то.

— Что-о, Воронежского полка? Учат вас, что были суворовцы, а ты не хочешь быть скобелевцем! Какой ты унтер-офицер! Спороть с него галуны и посадить под арест!»

Да, самореклама была не чужда Скобелеву, он ее и не отрицал. Но Скобелеву было что рекламировать. Как отмечали биографы, скобелевская легенда создалась из добротного материала. Да и название «скобелевцы» не только лестно звучало для Скобелева, но и создавало в армии полезную боевую традицию. Поэтому «попробуйте и вы!» действительно было уничтожающим для тех, кто, не совершив подвигов, лишь жаждал славы. Напомню определение гения, данное Дж. Свифтом: «Когда настоящий гений появляется в мире, вы можете с легкостью узнать этого человека по многочисленным врагам, которые объединяются против него».

Одностороннее определение, скажет читатель. Шутка, предназначенная, наверное, для какой-то конкретной цели.

Пусть одностороннее, но в нашем контексте важное. Именно подчеркнутая здесь сторона помогает понять причины недоброжелательства по отношению к Скобелеву. Ведь и Суворова в свое время обвиняли в том, что его слава — дутая, что ему всего лишь «везет». Незаинтересованные люди, например А.Витмер, замечали, что нельзя понять поведения Скобелева без учета характера и прежде всего масштаба его личности: «Ответ надо искать помимо зависти — неразлучной спутницы успеха, — ив личных качествах характера Скобелева. Его безграничное честолюбие не позволяло ему, как и всем великим честолюбцам, начиная с Цезаря и кончая Наполеоном, быть особенно строгим при выборе средств». М.И.Драгомиров, хорошо разбиравшийся в людях, также признавал, что Скобелев и ловчит, но такова среда, без этого нельзя. «Ведь и Наполеон, и Цезарь были мошенники, да еще какие…»

Критики Скобелева не хотели признать его превосходства и согласиться с тем, что его возвышение есть проявление заложенной в нем огромной внутренней силы и при его страстном патриотизме оно ведет к благу армии и России. В этом неприятии — истинная причина нападок, сопровождавших Скобелева всю его жизнь и не прекратившихся после его смерти. К тому же, как давно установили исследователи, обвинений Скобелева в использовании недозволенных средств много, но документально подтвержденных фактов почти нет. Главный упрек — Шейново, чего-либо существенного и убедительного никто, в сущности, указать больше не мог. Основанием для упреков служили не неправедные средства, а нескрываемое честолюбие, постоянное и ревнивое стремление к славе и… удача, всегда сопутствовавшая Скобелеву. Сам он в письме дяде разъяснял: военная служба «…есть для меня в жизни не средством, а целью, и притом единственною, заставляющею меня дорожить жизнью. В этом-то собственно и заключается исключительность моего честолюбия, не всегда для всех понятного».

Подводя итог, можно без колебаний утверждать, что Скобелев, при всей своей противоречивости, был человеком передовых убеждений. Сам он так формулировал свое кредо: «Мой символ краток: любовь к отечеству, свобода, наука и славянство. На этих четырех китах мы построим такую политическую силу, что нам не будут страшны ни враги, ни друзья». Как писал о Скобелеве его друг В.В.Верещагин, он был сторонником прогресса, движения России вперед, а не назад. Он верил в будущее России. Говоря о трудностях, переживаемых родиной, он как-то добавил: «А все-таки будущее за нами. Мы переживем и эту эпоху… Не рухнет Россия».

Современная Скобелеву печать высказывала о нем, как о политике, весьма противоречивые суждения. Если И.С. Аксаков писал в своей «Руси», что он «своим орлиным взором обнимал прошедшие и будущие судьбы своего отечества», то «Вестник Европы» отказывал Скобелеву во всяких политических дарованиях и вообще не признавал в нем политика. Это суждение явно ошибочно, поскольку отрицать сам факт политической деятельности Скобелева, как бы журнал ни относился к ней по существу, было невозможно. В этом суждении отразилась идейная враждебность либерального «Вестника Европы» к славянофильской партии и к «Руси». Но оно имело и другие причины. Нужно помнить, что Скобелев никогда не выступал в печати с заявлениями о своей политической программе и вообще о своих взглядах на внутренние дела, которые публицистика того времени считала главными и которым уделяла наибольшее внимание. Вполне понятно, что журнал, может быть, даже вообще сомневался в существовании у Скобелева какого-либо политического мировоззрения, если не считать его речей и выступлений в печати по вопросам внешней политики, которые казались естественными в устах воинственного генерала. Но внешнеполитические идеи Скобелева не были поняты редакцией журнала, она не смогла оценить их прозорливости, почему и не находила в Скобелеве качеств государственного человека и политика. Теми же мотивами, которыми руководствовался этот толстый журнал, объясняются и следующие некрологические строки эмигрантского «Общего дела»: «Бесспорно, Скобелев был генерал необыкновенной храбрости, заслуживший редкую популярность у солдат именно своим бесстрашием и удалью, но гражданское значение его для России было нулевое, а немногие его речи, чуть не ввергнувшие нас в бессмысленную войну, обнаружили в нем политическую бестактность и дикость взглядов московской школы».

Свободным от влияния западническо-славянофильских партийных страстей можно считать политический и психологический портрет Скобелева, нарисованный наиболее передовым журналом «Отечественные записки», редактировавшимся М.Е.Салтыковым-Щедриным. В редакционном обозрении «По поводу внутренних вопросов», написанном после смерти Скобелева, по-видимому, самим Салтыковым-Щедриным (для этого предположения есть основания), говорилось: «Если… никто не знал его заветных дум и идеалов (никто, по крайней мере, из его многочисленных поклонников и друзей еще не сказал, в чем именно они состояли…), то все-таки у него были несомненные, в особенности для нашего времени, достоинства, которые и делали его популярным, как среди солдат, так и в обществе: он не гнался за земными благами, не выпрашивал подачек и не захватывал казенных земель, не занимался гешефтами, мог спать и, по-видимому, даже предпочитал спать в траншее, а не на мягком тюфяке; он относился к солдату внимательно, не крал его сухарей и, подставляя его грудь под пули, подставлял рядом и свою. Это несомненные в наши дни достоинства, достоинства, которым большинство даже удивляется». Журнал отмечает далее, что Скобелев «думал о будущем счастии и собирался помогать мужику», что он «говорил о независимости и свободе народов».

Не известные ранее черты общественного и политического лица Скобелева высвечивает помещенный в «Русской Старине» некролог, подписанный инициалами Н.Ш., за которыми скрывается Н.К.Шильдер, генерал, крупный историк, известный своими исследованиями эпохи царствований Павла I и Александра I (1842–1902). Этот материал как-то остался незамеченным всеми писавшими о Скобелеве. Между тем он очень важен именно потому, что принадлежит крупному историку и, во-вторых, указывает на близкое его общение с Михаилом Дмитриевичем, что также никем не было отмечено и оценено. «Генерал Скобелев принадлежит к светлым личностям прошлого царствования, — писал Н.К.Шильдер, — несомненно, что он обладал не только дарованиями великого полководца, но и умом государственного деятеля. Человек всесторонне образованный, начитанный, продолжавший постоянно следить за ходом европейской мысли, во всех ее проявлениях, он своим орлиным взором обнимал прошедшие и грядущие судьбы своего отечества, чтобы вывести наставления для настоящего и обрести утешение в печалях дня. Всякий, кому выпало в своей жизни счастие хоть одной беседы с незабвенным Михаилом Дмитриевичем, сохранит о нем в своей памяти благодарное воспоминание и не забудет гениального собеседника».

Эти строки говорят о многом. Видный историк либерального направления, хорошо знавший Скобелева, относил его к светлым личностям эпохи царствования Александра II. Из указания на ум государственного деятеля, образованность и начитанность, позволявшие Скобелеву «обнимать прошедшие и грядущие судьбы своего отечества», можно заключить, что между историком и генералом велись беседы об историческом прошлом и современной жизни России и на другие темы. Светлыми личностями тогда принято было называть сторонников общественного прогресса. Добавим к этому, что Шильдер, участник турецкой войны, был начальником ряда военно-учебных заведений, в том числе инженерной академии, в 1892–1893 гг. — редактором журнала «Русская Старина», с 1899 г. он — директор Публичной библиотеки в Петербурге, много сделавший для ее развития, и с 1900 г. — член-корреспондент Академии Наук. Если такой человек называл Скобелева «гениальным собеседником» и хранил от встреч с ним «благодарное воспоминание», то можно понять, каков был уровень культуры и знаний Михаила Дмитриевича. Впрочем, чтобы не гадать, это нетрудно показать свидетельствами лиц, близко с ним общавшихся (выше нам приходилось касаться лишь его военных занятий и интересов). «Был ли он в походе, жил ли мирной жизнью в роскошной обстановке, — рассказывал А.Ф.Арцишевский, — надо ли было ему это или нет, — он никогда не покидал учиться, знать, никогда не расставался с книгами и учебниками, никогда не сидел дома без дела. То стол его завален фортификационными чертежами и системами крепостей и укреплений, то вы видите на столе философию Кюно Фишера, то всемирную историю Шлоссера, то физиологию Фохта. Кажется, не было предмета, с которым бы Михаил Дмитриевич не был знаком…»

Глубоко ошибочным было бы мнение, что Скобелев являлся лишь ассимилятором знаний, пассивным читателем и что живой ум, любовь к книге и владение языками обусловили его широкую эрудицию. То есть был просто высококультурным человеком. Совсем не так. Предшествующая глава показала Скобелева самостоятельным военным мыслителем и стратегом. Что он самостоятельно мыслил в сфере общественно-политической, мы узнали из этой главы. Дальше я попытаюсь убедить самых недоверчивых читателей, что во внешней политике самостоятельность мышления и прозорливость Скобелева доходили до настоящих прозрений. В целом же можно с достаточным основанием предположить, что при сочетании высочайшей культуры с жаждой практического гражданского действия Скобелев, может быть, в гораздо большей степени, чем многие известные нам общественные деятели того времени, соединял в себе все многообразие чаяний, идей и интеллектуальных метаний эпохи.

К политической характеристике Скобелева стоит добавить, что будь для этого в России подходящие политические условия, он мог сделать политическую карьеру. Он имел твердые, продуманные принципы, обладал своеобразным зажигательным красноречием, представительной внешностью, звучным голосом, умением говорить с людьми «всяких званий» и привлекать их на свою сторону, не говоря уже об образованности и знаниях. В стране с парламентским строем, например во Франции, Скобелев с такими качествами мог бы стать крупным политическим вождем. Но и в России, как мы скоро увидим, он сумел сыграть яркую и важную политическую роль. Что же касается его общественно-политического лица, то окончательное суждение по этому вопросу мы вынесем, когда это позволит фактический материал.

 

Внешнеполитические взгляды и деятельность Скобелева

В этой главе мне неизбежно придется возвращаться к некоторым сюжетам военных глав. Чтобы избежать повторений, я постараюсь по возможности четче разграничивать их военные и политические аспекты. Но не выделить эту тему невозможно — внешняя политика занимала в деятельности Скобелева большое место.

Эта сторона жизни Михаила Дмитриевича иллюстрируется значительно более богатым материалом, в том числе документальным. Основными чертами, присущими взглядам и деятельности Скобелева в области внешней политики, были патриотизм, прозорливость, глубокое понимание международной обстановки и тенденций ее развития. Он лучше, чем многие профессиональные дипломаты, определил, кто является для России врагом, кто может стать другом и с кем, следовательно, нужно искать союза, кого нужно нейтрализовать.

Причины этих способностей заключались в том, что, несмотря на некоторый авантюризм натуры Скобелева и любовь к риску, его отличали трезвость и широта мышления, обусловленные умом и знаниями, а также большая работоспособность. Немало значили социальное положение и личные контакты. Скобелев был дружен с рядом иностранных корреспондентов, лично знаком с некоторыми зарубежными политическими деятелями, а в России был близок не только к публицистам, определявшим общественное мнение, как И.С.Аксаков и М.Н.Катков, но и к своему дяде, министру двора, и к начальнику Генерального штаба Н.Н.Обручеву. Все это позволило Скобелеву понять сущность изменений, происшедших в самом характере международных отношений в переходную эпоху, и в роли дипломатии. Он понял тот основной факт, что решающим фактором отношений между европейскими державами стала политика, определяемая их коренными государственными интересами. Такие мотивы, как отношения государей и дворов, всякого рода династические соображения, игравшие столь важную роль в прошлом, ушли безвозвратно. Соответственно миновало и время салонной дипломатии. Основным средством достижения государственных целей во внешней политике стали уже не дипломатические ухищрения (их роль стала, самое большее, подсобной), а настойчивое и в то же время гибкое проведение политического курса, как опирающееся на материальную силу, так и основанное на анализе и учете совпадения или противоречия интересов каждого из всей системы европейских и других государств. Резко возросло значение общественного мнения, пропаганды, печати.

Насколько правильно понимал все это Скобелев, хорошо видно из следующего его письма Немировичу-Данченко: «Вчера узнал совершенно случайно… о предстоящем… назначении (не состоявшемся. — В.М.) графа А.В.Адлерберга министром иностранных дел. Я знаю графа более 30 лет. Люблю и уважаю его как отца, и очень многим лично ему обязан, чего, конечно, никогда не забуду. Тем не менее меня глубоко потрясла возможность подобного исхода. Более тяжелого удара нельзя нанести национальной партии… При всех его несомненных дарованиях, при всей его безупречной, высокой честности… он дипломат старой школы, быть может, в лучшем значении слова; но он, я думаю, не политик. В наш век не воскресить дипломатических влиятельных канцелярий, считавших династические соображения и тайну наиболее пригодными способами действия. Мы это видим на своих дипломатах, до сих пор воспитанных в нессельродовских традициях. В самом деле, не находится ли в наше своеобразно-переходное время дипломат старой школы к современному политику в том же отношении, в каком находился наш крымский кремневый солдатик к союзнику, вооруженному Минье или Энфильдом?.. только политик признает… всю неотразимую ныне силу печатного слова и, любя и уважая его законное общественное значение, увлечет его за собою во имя великой, в конце концов, всем одинаково дорогой, государственной цели… люди иного закала стали немыслимы, и, в силу вещей, останутся явлениями мертворожденными».

Поразительно, может сказать (по-моему, даже должен сказать) объективный читатель. Так и кажется, что эти строки написал международник наших дней, настолько оценки автора письма современны и точны. И что еще поражает: преданность Скобелева государственным интересам. Другой бы радовался назначению на столь высокий пост своего дяди, видел бы в этом путь к достижению личных благ, а Скобелев печется об интересах России.

Для оценки мыслей и идей Скобелева в области внешней политики нужно также знать, как он смотрел на цели русской политики и, в частности, на территориальный вопрос, на проблему границ. Он считал, что Россия достаточно велика и сильна и не нуждается в новых территориальных приобретениях, во всяком случае в Европе. Но при этом общем подходе Скобелев признавал за каждым государством право достижения им его естественных границ. Естественной границей России на юге были, по его мнению, Босфор и Дарданеллы, которые рано или поздно должны войти в состав империи. Помимо этого, Скобелев допускал необходимость для России территориального расширения в тех случаях, когда это требовалось интересами обеспечения ее безопасности от внешней угрозы. Именно такое значение имело, по его мнению, приобретение Туркестана. Как видим, при определении внешнеполитической программы Скобелев допускал и элементы экспансионизма. Главной же задачей он считал защиту интересов России при сохранении существующих границ, а для этого требовал, высказываясь в этом смысле многократно и публично, самостоятельности внешней политики, поддержания национальной чести и престижа.

Продуманный, не лишенный, как увидим дальше, элементов научности подход Скобелева к содержанию внешней политики и к определению интересов России позволил ему сделать правильные выводы о задачах ее внешнеполитического курса и наметить четкую линию отношения к великим державам того времени: Англии, Германии, Австро-Венгрии и Франции. Начнем с его анализа англо-русских отношений. Выше было отмечено, что Скобелев отдавал себе отчет в причинах англо-русского антагонизма. Это были противоречия на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, на подступах к Индии. До конца 70-х гг. он справедливо считал англо-русские противоречия основными. Он, конечно, учитывал, что на парижских переговорах после Крымской войны Англия занимала по отношению к России гораздо более непримиримую позицию, чем Франция. Такую же непримиримость он наблюдал лично под Константинополем в 1878 г. На грубый шантаж английского премьера Скобелев считал необходимым отвечать такой же откровенной игрой козырной картой, которую имела Россия, — демонстрацией в сторону Индии. Бить эту карту Англии было бы нечем. Действительно, что мог противопоставить лорд Биконсфилд этой демонстрации, которая вызвала бы немедленное восстание народов, ждавших только удобного случая, чтобы сбросить ненавистное английское иго? Но этот козырь в нужный момент использован не был, причины чего понятны и давно раскрыты.

Царскому правительству претил сам способ борьбы против «законной» власти путем поощрения освободительной борьбы народных масс. Александр III писал К.П.Победоносцеву, что если правительство не возьмет под контроль развернувшееся в стране движение помощи балканским славянам, то «Бог знает, что из этого выйдет и чем оно может кончиться». Позже он высказался определеннее: «В 1876 и 1877 годах наше несчастье заключалось в том, что мы шли с народами, вместо того, чтобы идти с правительствами. Российский император всегда должен идти только с правительствами». Вот в чем главная причина той неохоты использования столь эффективного средства давления на Англию, которая неизменно чувствуется в действиях царского правительства. Эти подлинные мотивы лучше всего опровергают заблуждение или злонамеренное извращение принципов политики царского правительства со стороны тех, в основном зарубежных, историков, которые считали или считают его принципом панславизм. Его принципом был не панславизм, а легитимизм.

Но Скобелева указанные соображения нисколько не смущали. По всем его планам и действиям видно, что ему было наплевать на легитимизм. Он был одним из немногих, кто имел четкий план действий и готов был проводить его без колебаний. Нельзя сказать, что его настойчивые предложения (и некоторых других военных деятелей) остались совсем без отклика. Идею удара в направлении Индии высказывал в утвержденной царем записке «Относительно наших действий в Средней Азии на случай войны с Англией» Д.А.Милютин, высказывалась она и в Генеральном штабе. К.П.Кауфман повел дело более практически. В июле 1878 г. он дал приказ о сформировании трех экспедиционных отрядов для движения в юго-восточном направлении. Эти приготовления получили освещение в печати, например в «Московских ведомостях» и «Голосе». 13 марта 1878 г., через десять дней после подписания Сан-Стефанского прелиминарного договора, Н.Х.Вессель (педагог и публицист «Голоса») писал известному ученому-филологу А.Н.Пынину: «Слышали ли вы, что мы готовим экспедицию в Индию? Предполагается двинуть три отряда, по 17 тысяч человек каждый, под общим начальством Скобелева, который, как мне сегодня наверное говорили, находится уже в Ташкенте, куда ему вчера послана брильянтовая сабля, пожалованная за переход через Балканы. Начальником одного из отрядов, говорят, назначен Столетов. В конце этой или в начале следующей недели в «Голосе» будет напечатана статья «Русские среднеазиатские владения и пути в Ост-Индию», с картою: в этой статье описываются географическое и топографическое положение наших владений в Средней Азии, а также и стран, лежащих между нашими владениями и Британскою Индиею, и трех главных путей в Ост-Индию, которыми, приблизительно, предполагается вести наши отряды».

Этот архивный документ отражает циркулировавшие в Петербурге слухи о готовившейся экспедиции. Как всегда, слухи в некоторой степени искажали действительное положение, хотя бы тот факт, что в марте 1878 г. Скобелев был не в Ташкенте, а в Болгарии. Однако сам факт слухов не случаен. Он был отражением или действительно подготовлявшейся экспедиции, или намерения провести к ней демонстративные приготовления с расчетом, чтобы они были замечены англичанами (публикация статьи, карты и др.). Не случайно и то, что в качестве командующего всеми отрядами назван Скобелев, отличный знаток Средней Азии, самим складом своего дарования предназначенный руководить такого рода походом. О том, что подобное намерение у правительства действительно было, говорят и солидные специальные исследования, например «История дипломатии»: «Имелось также в виду дать почувствовать Англии, что Россия может причинить ей серьезные неприятности в столь чувствительном месте, как северо-западные дальние подступы к Индии».

Чрезвычайно интересен анализ Скобелевым англо-русских отношений и внутриполитической обстановки в Англии во время оккупации Адрианополя, когда он подал по начальству записку с обзором этих вопросов. После рассмотрения укреплений Константинополя и состояния вооруженных сил Турции он заключал, что русская дипломатия должна активнее использовать такой решающий в сложившихся условиях факт, как присутствие под стенами турецкой столицы сильной, готовой к бою русской армии: «… в настоящую минуту между нами и Константинополем нет серьезных преград. Это сознают наши враги. Действующая армия в Адрианополе как Дамоклов меч висит над ними». Турки, по словам Скобелева, крайне возмущены стремлением Англии навязать Порте свой протекторат или другую форму зависимости. «… Все высшие чиновники, с которыми я говорил, оскорблены за живое усиливающимся значением должностных лиц британского происхождения и вообще открыто выражают сомнение в пригодности их вести в бой турецких солдат, в особенности теперь», — высказывал свои наблюдения Скобелев. Он правильно считал, что Англия ставит перед собой противоречивую и потому недостижимую цель, стремясь одновременно и воскресить Турцию, и утвердить в ней свое господствующее влияние. Анализируя далее воздействие ближневосточных событий и состояния англо-русских отношений на настроения английской общественности, Скобелев сделал удивительный по своей прозорливости вывод о приближающемся падении лорда Биконсфилда в период его наивысшего, казалось бы, успеха, когда об этом и не догадывались дипломаты. «В английском обществе я не был более трех месяцев. Я был поражен переменами в воззрениях некоторых из них по существу. Стояние действующей армии под Адрианополем… имеет решающее значение в этой перемене. Английская дипломатия смотрит на это стояние как на доказательство политической мудрости нашего правительства". Оно «отчасти уже уничтожило плоды уступок, вырванных настойчивым умением английского премьера, и продолжает каждый день все более и более затруднять роль английского правительства». Это стояние, продолжал Скобелев, мешает, в частности, осуществлению английского плана расположения на Балканах турецких войск, которые должны были тем самым гарантировать раздел Болгарии на две части с границей по линии Балкан. Добившись на Берлинском конгрессе этого раздела, Дизраэли сам создал для Англии трудности, поставив ее перед необходимостью противиться неодолимому стремлению болгар к объединению. Это была не только реакционная, но и исторически нереальная цель. Преследуя ее, Дизраэли показал себя плохим стратегом, хотя и был хорошим тактиком. «Между тем эта-то уступка России главным образом и ставилась в заслугу лорду Биконсфилду, она была причиной того торжества и того бесконтрольного доверия нации, которыми до сих пор пользовался английский премьер…» Даже сами турки, как выяснил Скобелев, были против идеи Биконсфилда: «Весьма многознаменательно, что между турецкими генералами, с которыми я имел случай говорить, существует, по тем же причинам, крайнее предубеждение против целесообразности занятия турецкими войсками линии Балкан». И, наконец, Скобелев завершал свою записку анализом внутриполитической жизни Англии, позволившим ему поставить свой прогноз.

В отношении англичан к России он указывал на сменяющие друг друга периоды русофобства и русофильства и объяснял этот факт (не забудем, что это писалось в то время, когда многие в России всерьез думали, что вершителем судеб английской политики является королева): «Главная причина заключается в свойстве отношений двух попеременно господствующих партий вигов и ториев… внимательное изучение симптомов, указывающих на приближение того или другого настроения британской нации, более чем первостепенно важно при решении, как действовать с Англией в данный момент». Есть, по его мнению, основания «предполагать, что консервативная партия своими увлечениями как будто бы начинает быть в тягость общественному мнению страны. Недавняя речь г. Биконсфилда на банкете лорда-мэра впервые крайне сдержанна по отношению к России. Политическая характеристика талантливого премьера заключается главным образом в отсутствии твердых принципов… любя прежде всего власть, он в течение многолетней своей политической карьеры всегда был готов на самые крайние компромиссы. По мнению англичан, которых я видел, лорд Биконсфилд, ныне испробовав все средства втянуть свою страну в войну с Россией, окончательно убедился, что большинство страны войны не желает… Между тем турецкое бессилие… и патриотические демонстрации в Южной Болгарии… нанесли престижу консервативной партии значительный удар. Начинает прозревать убеждение, что соединение двух Болгарии неизбежно, что лучшее средство до крайности умалить значение русских интриг — это самой Англии способствовать удовлетворению стремлений болгарской народности в таких размерах, чтобы болгарам нечего было бы в будущем ждать от России…»

Полагаю, объективный читатель должен признать: глубокий, прямо научный анализ! А прогноз? Кабинет Биконсфилда пал в апреле 1880 г. На смену пришел либерал Гладстон, который отказался от прямого противоборства с Россией и возвратился к традиционной английской практике сколачивания союзов. Наша длинная цитата показывает также, что Скобелев был близок к пониманию того, что не решения Берлинского конгресса представляли опасность интересам России. Остановить болгар в их стремлении к объединению страны было невозможно, и эта цель была бы рано или поздно достигнута. Главное, о чем России следовало позаботиться, это — обеспечение своих интересов в объединенной Болгарии. Как раз в этом отношении и была допущена решающая ошибка, которая заключалась в избрании на роль болгарского князя А.Баттенберга (не говоря уже о согласии с самим принципом избрания на эту роль иноземного принца). Царская дипломатия считала его своим ставленником и не сомневалась в его послушании, но, когда дело было сделано, выяснилось, что он сторонник англо-австрийской ориентации. Этот просчет имел для русско-болгарских отношений роковые последствия.

Изучая отношения с Англией во время пребывания под Константинополем, Скобелев пришел к мнению, что «влияние Англии на Востоке нами глубоко потрясено. Ее падение в мнении Азии началось с 1868 г., с занятия Самарканда. Сан-Стефанский мир… переполнил чашу… вот почему я думаю, что война с Англией неизбежна». Анализируя, чем Англия будет компенсировать снижение своего престижа в Азии и ослабление Турции в Европе, Скобелев выражал убеждение, что англичане усилят свои происки в Центральной Азии, в Туркестане, прежде всего снабжая врагов России новым оружием. Он обращал внимание на англо-турецкую конвенцию от 4 июня 1878 г., согласно которой Англия обязывалась вступить с Турцией в военный союз, если Россия займет ее азиатские владения. 10 октября он писал дяде, что держал в руках секретный мемуар Лэйярда султану, в котором содержались английские планы реализации конвенции. Англичане добивались согласия турок на строительство железной дороги через долину Евфрата к Персидскому заливу, имея в виду довести ее до Центральной Азии. В существовании этого плана Скобелева убедила и беседа с английским генералом Беккером. Вывод Скобелева был таков: Англия направляет движение своих капиталов к русскому Туркестану. Он подчеркивал, что англичане усиливают борьбу против восстаний племен Пенджаба. Их «задирательная политика» в этом районе озлобляет Афганистан, который, возможно, инспирировал эти восстания, что заставляет англичан затевать против Афганистана авантюристические войны. На Кавказе мы можем не бояться английских угроз, но для отражения их в Туркестане нужен союз с Ираном, занятие стратегически важных пунктов вдоль планируемой англичанами железной дороги и глубокое изучение пространства от Босфора до Самарканда. Сам он готов взять на себя часть этой работы, писал Скобелев дяде, лишь бы не бездействовать. О мыслях, владевших тогда Скобелевым, о его жажде действия, даже вопреки воле правительства и командования, на свой страх и риск, рассказал после его смерти подчиненный ему офицер П.Пашино: «В конце 1878 г., когда Михаил Дмитриевич находился в Сан-Стефано, он, вместе с другими своими товарищами, предложил мне ехать в Афганистан и разведать там о положении дел Шир-Али. Сумма денег, которую я получил от покойного, полагаю, может остаться под секретом, но в самом этом факте, когда прежний военный министр и наше правительство вообще отказывались пособить Афганистану против Англии (в англо-афганской войне 1878–1880 гг. — В.М.), нельзя не усмотреть глубокого патриотизма…»

Вообще же Скобелев отзывался об англичанах с уважением, как о «великой нации, которую более всего отличает инициатива». Ему принадлежит в высшей степени дальновидная и плодотворная идея о неизбежности англо-германского антагонизма, который, при растущем обострении русско-германских отношений, заставит Россию и Англию искать пути к примирению и союзу. Чтобы понять, насколько это было необычно, насколько шло вразрез с мнением, господствовавшим в самых широких кругах русского общества, следует напомнить вполне обоснованное враждебное отношение к Англии после турецкой войны. Знает ли читатель поговорку «англичанка всегда гадит»? Она родилась именно тогда, под влиянием провокаций Дизраэли. Скобелев пошел вопреки этому всеобщему убеждению. Задолго до начала германского военно-морского строительства и бурной колониальной экспансии немцев он разглядел возникновение англо-германских противоречий и понял, что значение их для Англии будет возрастать, оттесняя на второй план противоречия с Россией. В августе 1881 г. он направил М.Н.Каткову письмо, полное глубоких и оригинальных мыслей о задачах внешней политики России.

Основными вопросами, поставленными в письме, были отношения с Англией и Австро-Венгрией и — в связи с этим — политика в Азии. Целями России Скобелев считал владение проливами и обеспечение безопасности западных границ. Достижение этих целей он связывал с необходимостью добиться союза с Англией, который исключил бы ее совместные действия с Австро-Венгрией и Турцией и предупредил бы повторение ситуации, сложившейся в 1878 г. Чтобы решить эту очень не простую задачу, он предложил следующий план: отдать Англии весь Туркестан в обмен за отказ ее от поддержки Австро-Венгрии на Балканах и за согласие на приобретение Россией Босфора. Если она оказалась бы несговорчивой, необходима серьезная демонстрация в сторону Индии. Только на этом пути возможен успех в войне на Балканах. Даже в случае достижения соглашения с Англией, но при чрезмерных австрийских притязаниях на Балканах Скобелев считал необходимым держать в Средней Азии сильный отряд для давления на Англию «как угрозу и ручательство за прочность союза. Всю Среднюю Азию можно было бы отдать за серьезный и прибыльный союз с Англией», гарантирующий России Босфор, а Англии — безопасность Индии. Без решения этой главной проблемы уходить из Туркестана нельзя.

Некоторые читатели, может статься, будут покороблены «торговым» методом Скобелева. Как, скажут, он мог превращать Туркестан в разменную монету? Ведь это же цинизм.

Не будем наивными. Скобелев в этом отношении не придумал ничего нового. Можно возражать ему и в том, что владение Туркестаном имело для России лишь значение операционной базы. Известно, что, предпринимая экспедиции, правительство руководствовалось и экономическими целями. Есть основания полагать, что, понимая экономическое значение этого района, Скобелев подчинял экономические соображения военно-политическим. Как бы там ни было, его расчеты были в высшей степени реалистичными. Он был прав в том, что если бы Англии дали понять, что потеря Индии не пустая угроза, а реальность, то ликвидация этой опасности стала бы для нее гораздо важнее тех целей, которые она преследовала, поддерживая Австро-Венгрию на Балканах. Для России же успех на Балканах и овладение проливами были неизмеримо важнее Туркестана. Нельзя не заметить и того, что расстановка сил и цели держав во время Первой мировой войны если не в деталях, то в основных чертах оказались такими, как их нарисовал Скобелев в этом письме.

Демонстрация или настоящий удар в сторону Индии так и остались в планах, хотя они были продуманы во многих вариантах, можно сказать, носились в воздухе. Россия не дошла до этой меры потому, что ее делала ненужной Германия. Алчность и агрессивность немцев привели и Англию, и Россию, хотя и не сразу, к пониманию необходимости антигерманского союза. Для Скобелева неизбежность этого исхода была очевидной. Уже в 1881 г. он видел в Англии возможного союзника. Показательный в этом отношении разговор с англичанами произошел в Петербурге после Ахал-Теке, то есть не раньше лета 1881 г., на квартире О.А.Новиковой (ее имени мемуарист, правда, не называет). «Хозяйку мы встретили в обществе двух англичан, с которыми Скобелев тотчас же заговорил по-английски. Один из них высказался…

— Вы первый приучили нас заочно полюбить, даже врага!

— Почему же я враг?

— Кто же другой может создать нам затруднения в Индии.

— Там нам делать нечего. Мы отлично можем ужиться бок о бок!

— Да, это вы говорите нашим корреспондентам, а те сообщают в газетах. Но мы не так наивны.

Тонкая улыбка показалась на губах Скобелева.

— Могу вас уверить, что таково мое убеждение… Впрочем, у нас с вами есть общий враг.

— Кто это? Немцы, верно?

— Да… У них теперь широко рты разинуты, флот ваш и ваша торговля едва ли могут им особенно нравиться.

— Мы это знаем».

До конца 70-х гг. Скобелев правильно считал противоречия с Англией основными. После этого рубежа, лично для него четко обозначенного Берлинским конгрессом, он видел главного врага уже не в Англии, а в Германии. Непредвзятый читатель может теперь сам оценить качества Скобелева-политика и понять связь между его политическими и стратегическими идеями. Рассмотрим теперь его взгляды по русско-германским отношениям.

Фундаментальной основой европейской политики было до 1870 г. существование на противоположных концах континента двух действительно великих держав — Франции и России. Между ними лежала масса немецких государств, наиболее крупными из которых были Австрия и Пруссия. Борясь за преобладание в Германии, они строили свою политику на использовании противоречий между Россией, Францией и Англией. Двурушничая и мошенничая, Австрия добивалась территориальных приращений, вызывая, в конечном итоге, возмущение и России и западных держав. Несколько иной была русская политика Пруссии, считавшейся великой, но являвшейся, в сущности, второразрядной державой. Вместе с мелкими немецкими государствами Пруссия объявляла себя другом России, хотя дружба эта никогда не была искренней.

Что же касается России, то сама стратегия ее политики, построенной на дружбе с германскими государствами, была исторически бесперспективной. Это показала уже Крымская война. Предательство Австрии, малодушие Пруссии, бессилие и трусость малых немецких государств — все это требовало от России переоценки ее прежней политики. Необходимость такой переоценки стала еще более настоятельной после 1870 г. Но хотя это было сделано в отношении Австрии, Александр II никак не мог отрешиться от своего пруссофильства, этой неистребимой симпатии российских самодержцев. Культивирование этой бесплодной, пустопорожней дружбы распространялось и на армию и принимало формы, о которых вряд ли знает нынешний читатель. Я имею в виду песню, которую сложили для русских солдат:

Возникновение сильной, агрессивной Германской империи коренным образом изменило политическую обстановку в Европе. Место скромной Пруссии заняла великая держава, стремившаяся диктовать свою волю другим государствам. Заискивания и подхалимство по отношению к России сменились новой политикой, по внешности дружественной, а по существу направленной на то, чтобы изолировать Россию и подорвать ее влияние в Европе. «…Не со вчерашнего дня немец враг наш, но прежде, когда Николай I, командируя флигель-адъютанта в Германию, называл столичные города Губернскими и герцогство Нассауское или иное Губерниею, у наших немцев был страх хоть какой-то… Теперь не то. За спиной каждого из них стоят Бисмарк и фатерлянд», — так оценивал изменившиеся условия Скобелев в письме Немировичу-Данченко от 1 марта 1882 г.

Помог избавиться от старых пруссофильских иллюзий не кто иной, как Бисмарк. Позиция, занятая Германией на Берлинском конгрессе, сыграла огромную роль в формировании русского общественного мнения, а с некоторым запозданием — и русской политики. Впервые для русской публики, привыкшей видеть в Пруссии и потом Германии традиционного друга, Германия предстала как замаскированный недруг, который может выступить и как явный враг. Решения конгресса вполне обоснованно возмутили русскую общественность, настроение которой особенно ярко выразил И.С.Аксаков, закончивший свою известную речь проклятием по его адресу. Даже для самого беспристрастного наблюдателя и историка постановления конгресса по своему содержанию были несправедливыми и аморальными, а с точки зрения разрешения международных проблем и перспектив сохранения мира — просто недальновидными. Несмотря на то, что дипломатическое оформление союзов, в результате которого Россия и Германия оказались в противостоявших друг другу блоках, а затем и военное столкновение между ними, произошли значительно позже, эта перспектива уже была неизбежной. «Ни один открытый враг не нанес нам такого жестокого удара, как эта беспримерная в истории дружба… Одним добрым результатом подарил нас Берлинский трактат: он раскрыл русскому обществу глаза на истинную дружбу Германии. С этого времени начинает расти желание вырваться из оков этой дружбы, и более твердая и самостоятельная постановка национальных задач появляется в русском правительстве и в русской печати. Все органы последней… обнаруживают полное единодушие и солидарность по отношению к внешним политическим задачам России… М.Д. Скобелев и здесь является одним из самых даровитых и энергических защитников народного дела…» — констатировал современник господствовавшее в обществе мнение.

Для понимания мыслей Скобелева по русско-германским отношениям напомним, что политическая система, существовавшая в Европе до 1870 г., была порождением Венского конгресса 1815 г. Но положение могло бы быть и иным, если бы Александр I занял другую позицию во время переговоров в Тильзите и если бы другим было содержание заключенного там соглашения. Как известно, Наполеон добивался от России ее участия в борьбе против Англии. На континенте же он хотел совсем уничтожить «подлую династию» Гогенцоллернов и низвести Пруссию до уровня одного из многих рядовых немецких государств. Александр заступился за Пруссию и за немецкие княжества, а вскоре и участие России в континентальной блокаде Англии начало превращаться в фикцию. Россия, таким образом, не проявила энтузиазма в ответ на заманчивую перспективу полюбовно с Наполеоном поделить Европу. Помимо экономических мотивов, заставлявших русских помещиков дорожить английским рынком, и обоснованного недоверия к Наполеону, сыграли свою роль и старинные немецкие связи русских царей, которые из поколения в поколение женились на принцессах из немецких княжеств, поставлявших титулованных невест для династий всей Европы. Этой доли не избежал и Наполеон. Его женитьбой на австрийской принцессе в немалой степени объясняется, что уцелела не менее «подлая», чем Гогенцоллерны, династия австрийских Габсбургов. Возникшая на почве этих родственных связей придворная германофильская камарилья в союзе с остзейскими баронами оказывала пагубное влияние на внешнюю политику России.

Дружба с немецкими государствами и вызывала возмущение Скобелева, который считал позицию, занятую Александром I в Тильзите, огромной ошибкой и историческим несчастьем России. Наполеон «неспроста открыл свои карты Александру I. В Эрфурте и Тильзите он предложил размежевать Европу… Он отдавал нам Европейскую Турцию, Молдавию и Валахию… с тем только, чтобы мы не мешали ему расправиться с Германией и Великобританией… Подумаешь, какие друзья!.. А мы-то что сделали? Начали играть в верность платоническим союзам, побратались с немцами!.. Ну, и досталось нам за это на орехи… в прошлую войну, имея у себя на плечах немцев и англичан, попали в гордиев узел берлинского трактата, и у нас остался неразрешенным восточный вопрос, который потребует еще много русской крови… Вот что значит сантиментальность в истории». Называя сантиментальностью династические симпатии, Скобелев высказывал свое неверие в такие союзы и подчеркивал их отрицательное значение для России. «В подобных союзах… один льет свою кровь и тратит деньги, а другой честно маклерствует (о Бисмарке. — В.М.), будучи не прочь ободрать друга в решительную минуту».

Читатель может возразить: это догадки, спорить о которых не стоит. Неизвестно, как пошла бы история, если бы такое соглашение было заключено.

Согласен. Но Скобелев заслуживает похвалы за то, что он выступал против «сантиментальности» в ее указанном, династическом смысле, против германофильства в русской политике. Не лишена интереса и его мысль (совпадавшая с мыслью М.И.Кутузова) о том, что после изгнания наполеоновской армии в 1812 г. России не следовало посылать свои войска освобождать Германию. Было бы куда разумнее предоставить решение этой задачи самим немцам.

Но все это относилось к прошлому. Интереснее оценки Скобелева современных ему задач русской политики. Он понял, что после 1871 г., когда Россия оказалась лицом к лицу с агрессивным германским миром, самой логикой вещей, которую не могли изменить даже всесильные, казалось бы, монархи, противоборство России с Германией и Австро-Венгрией становилось неизбежным. Поняв это, Скобелев открыто провозгласил: враг — Германия! Таков был его первый фундаментальный вывод, сделанный тогда, когда и дипломатия, и общественность были еще далеки от столь беспощадной и обнаженной постановки вопроса.

Сделав этот первый вывод, Скобелев логически пришел к решению другого вопроса такой же фундаментальной важности. Это — вопрос о союзниках. Россия была тогда одна, но имела перед собой коалицию центральных держав, еще не оформившуюся, но уже созревшую. Единственной великой державой, заинтересованной в борьбе против Германии и в союзе с Россией, была Франция. К союзу толкала вся совокупность мотивов: и общий враг, и жажда реванша со стороны Франции, и географическое положение двух стран, находящихся к западу и к востоку от Германии, создававшее возможность ее атаки одновременно с двух сторон.

Но тогда сама мысль о союзе между республиканской Францией и монархической Россией казалась химерой. Идея союза пробивала себе путь медленно, подспудно, но необратимо. Скоблев же и здесь был верен себе. Идеологические, как принято теперь говорить, разногласия, кстати, не такие уж глубокие, его не остановили. Он первый открыто и громко — даже скандально громко — провозгласил: необходим союз России и Франции, направленный против Германии!

Вновь приглашаю читателя самостоятельно оценить аналитические способности этого генерала в политической области. Сейчас я перейду к фактам, и читатель сможет судить с полным знанием дела.

Чтобы рассказать о том, какие шаги предпринял Михаил Дмитриевич для достижения своих внешнеполитических целей, вернемся к периоду, последовавшему за Ахал-Теке. Возвращение его было триумфальным. Восторженный прием со стороны населения, начавшийся в Царицыне, превзошел все, что знал даже он после турецкой войны. Рекорд поставила Москва, устроившая ему такую встречу, какой, можно смело сказать, не был ею удостоен никто и никогда. После официальных докладов и отчетов он поселился в Спасском. Летом 1881 г., получив отпуск, совершил поездку за границу. Но не отдых его занимал. Его целиком захватили вопросы внешней политики. Сам по себе интерес к ним, как мы знаем, не был для него новым. Новым было то, что он начал вторгаться в эту область практически. Ко времени посещения им Парижа в эту поездку относятся его первые контакты с таким видным политическим деятелем Франции, как Гамбетта, принявшие характер довольно прочных связей. Оба деятеля понравились друг другу. Гамбетта, по его же словам, Скобелева «любил и уважал». Скобелева же привлекал в Гамбетте, как утверждает Н.Н.Кнорринг, его оппортунизм, стремление сгладить противоречия и сблизить различные общественные силы в интересах реванша. «При всей стремительности и парадоксальности Скобелева у него были черты, в этом отношении схожие с Гамбеттой. Может быть, в нем сказывались навыки администратора, действовавшего в сложной обстановке, в условиях, не предусмотренных инструкциями». Догадка Кнорринга не лишена оснований. Если учесть настроение широких общественных кругов Франции, боявшихся и потому не желавших новой войны, что заставляло Гамбетту маневрировать на действительно оппортунистической основе, и, с другой стороны, возникшую уже у Скобелева мысль о союзе с Францией, а также известные нам черты макиавеллизма в его характере, то одобрение им действий Гамбетты, направленных на сплочение нации, пусть даже ценой оппортунизма, очень похоже на Скобелева.

Вернувшись домой, Михаил Дмитриевич испытывал смешанные чувства. «Жилось за границей неохотно, а возвратился против воли», — писал он дяде и связывал эту «двойственность чувств и стремлений» с неустроенностью внутренних общественных вопросов России. В деревне он вел жизнь богатого помещика. Больше всего, помимо политики, он занимался лошадьми. У него был прекрасный конный завод, для которого он привез из Туркмении кровных лошадей, а раньше из Турции — верблюдов и мулов. Крестьяне его любили, называли «наш богатырь» и «батько». Чтобы на него поглазеть, народ стекался из окрестных деревень. Много внимания уделял он крестьянским детям, вникал в организацию занятий в основанной им школе, в день Рождества устроил в ней елку и наделял детей подарками по их успехам. Во время раздачи подарков он весело шутил, а затем велел штурмовать елку, и с улыбкой сказал, что этот штурм напоминает ему атаку Зеленых гор.

Потом на него нашла хандра. Из сангвиника он, по впечатлению гостившего у него П.Дукмасова, превратился в ипохондрика. Оживлялся он, лишь когда бранил немцев. «Терпеть я их не могу! — возмущался он в беседе с Дукмасовым. — Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все, что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки… Конечно, отчего же и не брать, когда наши добровольно все им уступают… А они своей аккуратностью и терпением, которых у нас мало, много выигрывают и постепенно подбирают все в свои руки…» Немного поостыв, Скобелев продолжал: «А все же какие они патриоты. Я ненавижу трехволосого министра-русофоба Бисмарка, но отдаю должное его патриотизму. Насколько я прежде перед ним благоговел, настолько же ненавижу его после Берлинского конгресса». После этого Скобелев заговорил о предстоящей в близком будущем войне с Германией.

Эти чувства и слова, очень характерные для Скобелева, в значительной степени предвосхищают петербургскую речь, которую он вскоре произнесет. Биографы задавались вопросом: что побудило Скобелева оставить идиллическую жизнь богатого помещика, прерывавшуюся эпизодическими поездками в Петербург, Москву, Париж, и выступить в активной и столь не свойственной ему прежде роли политического оратора? Одни указывали на честолюбие, другие — на избыток энергии, искавшей выхода. Однако главный мотив, наверное, был другой: стремление бороться за достижение своих политических целей, прежде всего привлечь к ним внимание широкой общественности. Он не мог бездействовать, видя растущую угрозу с запада. Без учета этого обстоятельства нельзя объяснить его последовательного, целеустремленного проведения неизменной антигерманской идеи.

Непосредственным толчком, побудившим Михаила Дмитриевича к действиям, послужило восстание черногорского племени кривошиев в южной Далмации (Австро-Венгрия). Восстание, начавшееся в 1881 г., было вызвано решением Венского правительства ввести у кривошиев воинскую повинность. Под влиянием этого события в Скобелеве с новой силой вспыхнули чувства славянского братства. В начале января 1882 г. он прибыл в Москву и явился к И.С.Аксакову. О встрече и содержании их беседы рассказывает жена Аксакова А.Ф.Тютчева, дочь поэта и дипломата Ф.И.Тютчева. Начиная с царствования Николая I она была при дворе, хорошо знала придворную жизнь и царскую семью и оставила интересные воспоминания и дневник «При дворе двух императоров». Под 9 января она записала в дневнике: «Он сказал, что 12-го в Петербурге состоится банкет для ознаменования взятия Геок-Тепе, что он, Скобелев, намерен произнести речь и воззвать к патриотическому чувству России в пользу славян, против которых вооружаются в настоящее время мадьяры, и что он хочет открыть подписку в пользу кривошиев. Мой муж советовал ему не предпринимать этого последнего шага, говоря, что с его стороны это будет равносильно призыву к войне; что правительство принуждено будет отречься от него, чтобы не встать по отношению к Германии в положение открытой враждебности, что, кроме того, подписка такого рода не имеет никаких шансов на успех… что страна боится войны и не забыла еще ужасного разочарования Берлинского мира, что она преодолеет апатию… только в случае нападения со стороны…»

Аксакову удалось убедить Скобелева отказаться от подписки, но от гласной, широкой, а негласная и в узком кругу все же состоялась. В ОР ГПБ есть расписка Аксакова в получении денег от Скобелева: «1882. Марта 23 получил от генерала Скобелева в пользу славян 530 франков (публиковать от неизвестного)». Но от своего замысла о произнесении речи Скобелев не отказался. Есть сведения, что он консультировался с графом Н.П.Игнатьевым. Это весьма правдоподобно. Участие Игнатьева в подготовке скобелевской речи подтверждается дневниковой записью Д.А.Милютина: «…после смерти Скобелева при разборке бумаг, оставшихся в его кабинете в Минске (где корпусная квартира 4-го корпуса), нашли черновые политических речей, произнесенных Скобелевым в Петербурге и Париже, с пометками рукою Игнатьева. Все это странно, но не лишено вероятия».

В связи с обстоятельствами подготовки Скобелевым его демарша следует отметить также событие, которое не было значительным, но сыграло роль дополнительного стимула: 5 января 1882 г. в Петербург приехала французская журналистка Адан (Adam). Это — ее литературный псевдоним, настоящее имя — Жюльетта Ламбер. Адан была энергична и честолюбива. Она основала газету «Nouvelle Revue» и в 70-х гг. играла некоторую роль в республиканской партии, лидером которой был Гамбетта. Будучи его близким другом, она разделяла с ним ненависть к немцам, жажду реванша и в связи с этим — идею необходимости антигерманского франко-русского союза. Тесно общаясь с русскими общественными и политическими деятелями, она стала другом России и положительно относилась к славянофильству. Сущность своих политических взглядов она выразила в мемуарах в следующих словах: «Неистовая и страстная антинемка, логически я была славянофилкой». И разъясняла: «Бисмарку хотелось бы, чтобы мы ненавидели Россию; поэтому-то я ее и люблю».

В Россию Ж.Адан прибыла в качестве эмиссара своей партии, очевидно, с целью зондажа почвы для начала переговоров о союзе (в 1879 г. республиканцы пришли к власти и Гамбетта стал председателем палаты депутатов, а в 1881 г. — премьер-министром и министром иностранных дел). Одной из целей ее поездки было знакомство со Скобелевым, о славе и антигерманских настроениях которого она была много наслышана. Приезд г-жи Адан не остался незамеченным в Петербурге. К.П.Победоносцев в письме Александру III от 6 января так характеризовал предприимчивую француженку: «Без сомнения, в.и. в-ву известно, что г-жа Адан есть политическая авантюристка и состоит в числе главных агентов республиканской крайней партии, в связи с планами и расчетами Гамбетты… Она издательница журнала «La Nouvelle Revue», служащего органом партии. В связи с приездом ее в Россию появились в берлинских полуофициальных газетах статьи о том, будто она едет сюда для тайных политических переговоров, имеющих целью сближение Франции с Россией, с здешними политическими партиями».

Опасения Победоносцева насчет крайностей республиканской партии были напрасны: ничего радикального, придя к власти, Гамбетта не предпринял и проводил, по его собственному определению, политику оппортунизма. Тревога же немецкой печати была вполне объяснима. Кошмар коалиций, владевший Бисмарком, хорошо известен. Но тогда настоящие переговоры о союзе начаться еще не могли, да г-жа Адан и не была официальным лицом. Говоря по-теперешнему, она хотела установить неформальные связи, что могло быть первым и единственным в тех условиях шагом на пути к сближению. Сначала состоялось ее свидание с И.С.Аксаковым. О нем в письме Победоносцеву от 9 января сообщала Е.Ф.Тютчева, другая дочь дипломата: «Аксаков был у нее в первый вечер, просидел с нею два часа en tête à tête и вынес самое лестное для нее впечатление. Он рассказывал разговор, должно быть, очень интересный, судя по его рассказу».

Для Скобелева, по всей вероятности, предстоящее знакомство и, может быть, передача г-жой Адан каких-нибудь устных предложений Гамбетты не были неожиданностью.

В Париже он не раз встречался с лидером республиканцев и подолгу беседовал с ним. Беседы были неофициальными, и содержание их неизвестно. Но, зная антигерманские настроения обоих, можно не сомневаться, что главным вопросом была именно эта тема. Некоторое представление об этом сюжете дает А.Ф.Тютчева: «…из того, что мне мой муж рассказал о разговоре Скобелева, недавно ездившего в Париж, где он много виделся с Гамбеттой и много беседовал с ним об интересах славянства, которые одни могут быть с успехом противопоставлены пангерманизму, мне кажется, что в настоящее время в русской политике подготовляется нечто совершенно новое; вероятно, между Скобелевым и Игнатьевым заключен договор (pacte); они хотят привести к союзу между Францией и Россией против Германии. Из слов Скобелева невозможно догадаться, известно ли государю обо всех этих переговорах и одобряет ли он их, или они только еще стараются его увлечь. Но я уверена, что в Петербурге что-то затевается и появление в Петербурге некоей г-жи Адан, приятельницы Гамбетты, состоящей редактором довольно влиятельной газеты, тоже одна из нитей интриги. Катков находится в Петербурге, вероятно, с теми же целями».

О знакомстве со Скобелевым г-жа Адан рассказала в воспоминаниях о нем, изданных в России в 1886 г. и представляющих, как упоминалось выше, восторженный панегирик белому генералу. Впервые она увидела Скобелева в цирке, где могла наблюдать его огромную популярность. При появлении его публика взревела от восторга и с криками «Да здравствует Скобелев!» вскакивала с мест. «Популярность Скобелева можно сравнить только с популярностью Наполеона I, — писала Адан. — От бедной хижины до барских жилищ, как во всех концах России, так и в столицах, всюду с гордостью рассказывают легенды о Ташкенте, Хиве, Коканде, Кашгаре, Плевне, Галлиполи и Геок-Тепе». Удовлетворение, с которым об этом писала Адан, вполне понятно: для осуществления планов франко-русского сближения нужен был именно такой человек. Знакомство состоялось в Европейской гостинице, куда Скобелев явился по записке Адан. По ее словам, она была очарована Скобелевым. Между собеседниками сразу установились доверие и непринужденность.

«— Я не люблю войны, — сказал Скобелев… — Я слишком много воевал… Но есть война, на которую я всегда буду готов… Она будет для меня священная война».

Адан немедленно подхватила эти слова, заявив, что и для нее эта война будет священной. Дальше между ними произошел следующий диалог.

«— Слова: немец — вот враг! — вы, генерал, должны были бы публично произнести в Париже.

— Они не произведут действия и останутся без отголоска. Я был в Париже и не встретил там патриотов.

— Вы плохо их искали.

— Все у вас заняты Бисмарком, его боятся, а потому и терпят, то же и у нас в России.

— Приезжайте в Париж, генерал, повторите ваши слова и вы увидите, какой отголосок они найдут в стране, у которой отняли Эльзас и Лотарингию.

— Кто меня знает во Франции?

— Правда, почти никто, кроме военных и некоторых писателей, занимающихся внешней политикой… Но если призывное слово выскажет герой, то нация всколыхнется, и тогда Франция создаст из истории его жизни легенду, которой не забудут будущие поколения.

— Я приеду в Париж… Я повторю эти слова, составляющие обычную формулу моего мышления».

Сомневаться в точности, с которой г-жа Адан передает этот разговор, не приходится. Приведенные ею слова Скобелева — действительно те самые, которые выражали его внешнеполитическое кредо. Француженка же, как видно, тонко играла на честолюбии генерала. Ему, конечно, пришлись по душе ее слова, обещавшие ему новую славу, уже во Франции, но его согласие приехать в Париж было вызвано не комплиментами Адан, а тем, что цель этой поездки отвечала его собственным замыслам. Искренность этой беседы и быстрота, с которой собеседники пришли к взаимопониманию, были, без сомнения (во всяком случае, в первую очередь), обусловлены совпадением интересов представляемых ими стран. Скобелеву должна была импонировать нескрываемая антинемецкая неистовость французской единомышленницы. Сам не менее неистовый антинемец, он был рад предоставившейся возможности практического действия.

12 января 1882 г., в годовщину штурма Геок-Тепе, в Петербурге собрались его участники. В ресторане Бореля был устроен обед, на котором Скобелев выступил с речью, открыто направленной косвенно против Германии и прямо — против Австро-Венгрии и в защиту проживавших на ее территории славянских народов. Для понимания внешнеполитических взглядов и всего мировоззрения Скобелева, а также дальнейших событий знание речи необходимо. Кроме того, она интересна сама по себе. Поэтому, думаю, читатели не будут возражать, если я приведу ее целиком.

«Поколение наше переживает многознаменательное, небывалое в истории время. Несколько веков тому назад царило кулачное право в международных отношениях. За сим настала эпоха трактатов, соблюдать которые по форме и нарушать по духу являлось выражением наибольшей государственной мудрости (впечатление, произведенное вторжением в Силезию).

Нашему веку суждено было воочию испытать, что сильнейший относительно якобы слабейшего основывает свои отношения на крови и железе, и что правом повелевает сила. Многознаменательно, г-да, что подобного официального признания бесправия, подтвержденного фактами, еще никогда не было сделано в истории.

Великие патриотические обязанности наше железное время налагает на нынешнее поколение. Скажу кстати, г-да: тем больнее видеть в среде нашей молодежи так много болезненных утопистов, забывающих, что в такое время, как наше, первенствующий долг каждого — жертвовать всем, в том числе и своим духовным я, на развитие сил отечества.

Если, г-да, в делах частных чувство недоверия друг к другу не может быть никому симпатично, то, напротив того, крайнее недоверие ко всему иноплеменному, могущему нарушить законные исторические идеалы отечества, есть патриотическая обязанность, ибо немыслимо допустить, чтобы провозглашенная ныне теория торжества сильного бесправия над слабейшим правом могла бы быть собственностью одного лишь племени. Из только что сказанного, мне кажется, явствует, как радостно должно отзываться в патриотических сердцах, когда события слагаются так, что вводят в ошибку прозорливого и талантливого отечественного недруга. Чувство это принимает оттенок особенный, когда находишься в среде людей, своими трудами, доблестью, кровью способствовавших введению в ошибку этого недруга.

Известно вам всем, что высокоталантливый недруг наш сэр Генри Роулинсон в своем сочинении («Россия и Англия на Востоке») еще в 1875 г. заявлял, что вражда ахал-текинцев заведет Россию к многолетним и непомерным расходам людьми и деньгами, вовлечет во вражду с Персией, заставит занимать кордонную линию фортов от устьев Атрека по всему оазису и от Атрека до Мерва включительно, и, наконец, главное, в конце концов нарушит политическое могущество России в Средней Азии.

Отрадно, г-да, в сегодняшний многознаменательный день, озираясь на далекую дорогую нам окраину, иметь возможность фактически убедиться, что… тяжкие предсказания Роулинсона ни в чем не оправдались. Нам слишком всем известно положение дел, чтобы мне входить в подробное рассмотрение его; но очень уже давно наша среднеазиатская, столь буйная окраина не пользовалась таким безусловным спокойствием, как теперь. Никогда, быть может, со времен похода Магомет-шаха на Герат и тесно связанной с этим событием незабвенной деятельности графа Симонича, значение русского посланника в Тегеране не было столь первенствующим. Словом, обаяние русского знамени стоит очень высоко, далеко к востоку, за пределы покоренной области; это, конечно, не откажутся подтвердить только что вернувшиеся из Серахса инженеры.

Г-да, чему обязано отечество столь благоприятным исходом великого дела? — Указав на прозорливость Александра II в оценке значения Ахал-Текинского плацдарма и на участие царского брата, командующего кавказской армией (что было официальной данью, так как Скобелев в этой экспедиции все решал сам), Скобелев продолжал: — С почтительной признательностью считаю себя счастливым здесь напомнить о той всесторонней помощи, которую оказывали мне все ближайшие помощники главнокомандующего кавказской армией, наши центральные военные управления, наконец, министерство иностранных дел. Наш посланник в Тегеране, г. Зиновьев, не только облегчил исполнение задачи, но, что еще важнее, обеспечил прочность результатов.

Говорить ли мне о доблести несравненных наших кавказских войск, с которыми связались узами боевого братства славные туркестанские и оренбургские их товарищи! Кавказские знамена в Ахал-Текинскую экспедицию явились тотчас после блистательно выдержанного кровавого боевого испытания в Азиатской Турции и в Дагестане. Большинство этих войск только что участвовало в несравненном в летописях наших штурме Карса.

Слишком велико было наследство славы, врученное начальнику экспедиции, чтобы ему сердцем не дорасти до духа войск, а когда сердце на месте, то и победа на три четверти обеспечена. В самом деле, не могу без глубокого чувства вспомнить про эти войска, про доблестный корпус офицеров; вспомним, г-да, о павших товарищах наших, вспомним о том, как они служили, дрались, умирали; вспомним о незабвенном генерале Петрусевиче — представителе чувства долга, скромности и научной подготовки, вспомним какими героями легли… князь Магалов, граф Орлов, Мамацев, Булыгин, Зубов, Студитский, Яблочков, Мерхилев, Грек, Иванов, Кунаковский, Мориц, Нелепов, Юренев…

Да, г-да, пока в рядах русских будут такие офицеры, будем смело смотреть в лицо какому бы то ни было высоко-обученному неприятельскому строю… а когда настанет час боевого испытания, и мы постараемся быть такими же, какими были они.

Мне остается еще сказать вам несколько слов, но здесь позвольте мне заменить бокал с вином стаканом с водой и попросить вас быть свидетелями, что ни я, да и никто из нас, не говорит и не может говорить под влиянием ненормального возбуждения.

Мы живем в такое время, когда даже кабинетные тайны плохо сохраняются, а сказанное в таком собрании, как нынешнее, так или иначе будет обнаружено, а потому предосторожность — дело не лишнее.

Опыт последних лет убедил нас, что если русский человек случайно вспомнит, что он, благодаря своей истории, все-таки принадлежит к народу великому и сильному, если, Боже сохрани, тот же русский человек случайно вспомнит, что теперь русский народ составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым и попираемым, тогда в среде известных доморощенных и заграничных иноплеменников поднимаются вопли негодования, и этот русский человек, по мнению этих господ, находится лишь под влиянием причин ненормальных, под влиянием каких-нибудь вакханалий. Вот почему, повторяю, прошу позволения опустить бокал с вином и поднять стакан с водой.

И в самом деле, престранное это дело, почему нашим обществом и отдельными людьми овладевает какая-то странная робость, когда мы коснемся вопроса, для русского сердца вполне законного, являющегося естественным результатом всей нашей тысячелетней истории. Причин этому много, и здесь не время и не место их подробно касаться; но одна из главных — та прискорбная рознь, которая существует между известной частью общества, так называемой интеллигенцией, и русским народом. Г-да, всякий раз, когда Державный Хозяин земли русской обращался к своему народу, народ оказывался на высоте своего призвания и исторических потребностей минуты; с интеллигенцией же не всегда бывало то же — и если в трудные минуты кто-либо обанкрутился перед царем, то, конечно, та же интеллигенция. Полагаю, что это явление вполне объяснимое: космополитический европеизм не есть источник силы и может быть лишь признаком слабости. Силы не может быть вне народа, и сама интеллигенция есть сила только в неразрывной связи с народом. Г-да, сегодня, в день падения Геок-Тепе, вспоминая о павших товарищах, о доблести войск, невольно просится наружу доброе, святое. Один из славнейших ветеранов великой эпохи наполеоновских войн, маршал Бюжо, имел обыкновение говорить, что на войне убивают одних и тех же. Мое солдатское сердце и недавний опыт подсказывают мне, что здесь собрались именно такие, о которых говорит маститый маршал. Вот почему в солдатской среде мои слова будут приняты только по-солдатски, как ничего общего не имеющие с политикой в данную минуту.

Г-да, в то самое время, когда мы здесь радостно собрались, там, на берегах Адриатического моря, наших единоплеменников, отстаивающих свою веру и народность, именуют разбойниками и поступают с ними, как с таковыми!.. Там, в родной нам славянской земле, немецко-мадьярские винтовки направлены в единоверные нам груди…

Я недоговариваю, г-да… Сердце болезненно щемит. Но великим утешением для нас — вера и сила исторического призвания России».

Не правда ли, генерал был не лишен зажигательного красноречия? Эта речь — преддверие звездного часа Скобелева в политике. Да, у него и в политике был звездный час, к нему я подхожу. Но опасаюсь, что не всем понятны высказанные здесь мысли, поэтому кратко прокомментирую речь.

Весь смысл и тон речи — резко антигерманский и, даже прежде всего, — антиавстрийский. Об этом говорит не только ее заключительная часть, но и многочисленные намеки, которые Скобелев не сопровождал именами, но которые были понятны не только слушателям, но и широкой публике. Например, под впечатлением от вторжения в Силезию следует понимать вторжение в эту провинцию армии Фридриха II, который, произведя его в нарушение всех существовавших договоров, открыто похвалялся этим и цинично заявлял, что всегда найдет юристов, готовых обосновать его права на захваченную им чужую территорию.

Слова о крови и железе — явный намек на известное выражение Бисмарка, громогласно заявившего, что Германия может быть объединена только железом и кровью. Вообще вся эта часть речи посвящена разоблачению характерного для германских политиков восхваления силы и ее торжества над правом. Указав на провал английских интриг в Закаспии и на помощь дипломатии (после Берлинского конгресса впервые), отметив доблесть войск и воздав память павшим, Скобелев после замены бокала с вином стаканом воды совершил непонятный, на первый взгляд, выпад против интеллигенции, которую он противопоставил народу. В чем был смысл этой части речи Скобелева, который сам был широко образованным, интеллигентным человеком и всегда выступал в защиту просвещения и образования? В.Б.Вилинбахов считает, что «здесь проявилось отрицательное отношение Скобелева к революционному движению. С другой стороны, его слова были явно обращены к простому народу, популярность в глазах которого он стремился прежде всего завоевать…».

А мнение автора? — спросит читатель.

На мой взгляд, это объяснение явно ошибочно. Отождествление всей интеллигенции с революционным движением могло бы быть понятным в устах человека такого уровня, как чеховский унтер Пришибеев, но никак не Скобелева. Для этого ему пришлось бы зачислить в революционеры своих друзей Аксакова, Немировича-Данченко, Верещагина, даже О.А.Новикову. Что же касается популярности, то в данном случае этот мотив следует отклонить. В речи Скобелев совершенно ясно говорит о доморощенных (подчеркнуто им же) иноплеменниках, которые не оказывались на высоте своего призвания в решительный исторический момент, тогда как народ всегда был на высоте. Не менее ясно Скобелев и объясняет это явление, считая его причиной космополитический европеизм. Конкретно?

Нет сомнения, что Скобелев имел в виду тех, кто не выказал патриотизма во время турецкой войны. Если точнее, то повод к этому выпаду против интеллигенции дал «Вестник Европы», выступивший с насмешками над Скобелевым по поводу его обиды и слез в связи с отказом от оккупации Константинополя. Строки эти, которые, наверное, оскорбили Скобелева лично, оскорбили также его солдатское чувство и патриотизм. Его речь и обиду разделяли не только армия, но и многие представители общественности, которые указывали, что Рейхштадтское соглашение с Австрией предусматривало, согласно официальной информации, оккупацию Боснии и Герцеговины при условии занятия Россией Константинополя. Уходом из него был бы автоматически поставлен вопрос и о прекращении оккупации этих областей. Справедливой была и критика постановлений Берлинского конгресса, разрезавшего Болгарию, но, с другой стороны, не установившего срок австрийской оккупации. К этому надо добавить, что тогда общественность и не знала содержания ни Рейхштадтского соглашения, ни Будапештской конвенции. Оба эти соглашения были тайными. Не зная пунктов о недопустимости образования на Балканах большого славянского государства и об австрийской оккупации Боснии и Герцеговины, содержавшихся в обоих документах, общественность преувеличивала неудачу русской дипломатии в Берлине. Однако неудача была налицо и, конечно, она была связана с тем, что армия не вступила в Константинополь.

Это чувство обиды тяготело над Скобелевым и руководило им в его речи. Ирония «Вестника Европы» и вызвала выпад против космополитического европеизма (не случайно и совпадение термина, примененного Скобелевым, с названием журнала). Указанное зубоскальство было плодом пера неизвестного хроникера. Журнал же всегда высказывался о Скобелеве доброжелательно, хотя в связи со следующей его, парижской речью, и критически. Как и вся русская пресса, журнал был возмущен уступчивостью командования в 1878 г. и результатам» Берлинского конгресса. Позиция «Московских ведомостей» Каткова в этом отношении была далеко не исключением. Обозреватель «Вестника Европы» также писал о сплочении народа, воодушевленного патриотическими чувствами, какого еще никогда не было. Таким образом, Скобелев вовсе не был лишен поддержки интеллигенции, которая не заслужила его резкого упрека.

Предвижу вопрос: почему же все-таки это обвинение интеллигенции в целом? Разве Скобелев не понимал ее общественного назначения, не знал ее самоотверженного труда?

В этом обвинении был смысл. Подхожу к нему. Кнорринг держал в руках черновик речи Скобелева и имел возможность исследовать его и сравнить с текстом, опубликованным в аксаковской «Руси» (к сожалению, он ничего не говорит о местонахождении этого документа). Он пришел к выводу о существенной редакторской правке первоначального текста Аксаковым. Черновик показывает, как тщательно готовился Скобелев к речи и как он внимательно, по своей привычке к всякому публичному выступлению, продумал ее основные положения и выражения, в которые они будут облечены. Подчеркнув провал английских расчетов, Скобелев намерен был закончить эту часть указанием, что для него экспедиция была экзаменом, под которым следовало, конечно, понимать экзамен на звание главнокомандующего. За исключением «экзамена», эта часть речи была опубликована без изменений. В черновом тексте содержался сначала прозрачный намек: теперь станем грудью уже на другой окраине, то есть на германской границе. Но редакцию этого тезиса Скобелев поправил, придав ей ту более осторожную форму, в которой она вошла в печать. Как видно, больших разночтений в сравнении с аксаковской публикацией до сих пор нет. Разночтение следует дальше. Оно касается критики интеллигенции, которой в черновом варианте нет совсем. Вставка этой части была сделана, по-видимому, под влиянием Аксакова, которое отмечал и Н.Н.Обручев. Но без согласия Скобелева Аксаков все-таки не мог бы ее напечатать, да и стиль скобелевских речей ощущается в ней довольно заметно. Полного единомыслия в этом пункте между ними не было: Аксаков огульно обвинял интеллигенцию в отсутствии патриотизма, а Скобелев говорил лишь о ее недальновидности, наивности в вопросах внешней политики.

А что означали слова Скобелева о странной робости русского человека, не смевшего сказать, что он принадлежит к народу великому и сильному и т. д.? — может спросить читатель.

Слова эти не случайны, они выражали весьма характерное для того времени и не очень известное и еще менее понятное большинству читателей явление. Дело в том, что с начала шестидесятых годов в среде демократически настроенной интеллигенции, особенно молодежи, интерес к внешней истории и политике резко упал, а внешний престиж и военные победы России и вовсе не пользовались вниманием, даже вызывали насмешки. Считалось, что защищать и восхвалять внешнее могущество при существовании крепостничества и произвола властей может не сознательный гражданин, а общественно неразвитый человек. Вызывали интерес и пользовались вниманием вопросы социальной истории, больше всего современные общественные задачи. Вот что писала по этому поводу активная участница движения шестидесятых годов Е.Н.Водовозова, воспоминания которой имеют большую историческую ценность: «Никто не интересовался более внешнею историей — войнами и дипломатическими сношениями… высказывать преклонение перед внешним могуществом России, замалчивать факты, указывающие на произвол верховной власти, — значило подвергать себя насмешкам и презрению».

К этому следует добавить, что русскому характеру вообще никогда не был присущ выставляемый напоказ, кичливый патриотизм, что русский патриотизм был стыдлив, молчалив и заявлял о себе лишь тогда, когда дело доходило до защиты родины. Помните «Севастопольские рассказы» Льва Толстого? Увидев так близко героев этой обороны, проведя с ними вместе много дней и ночей посреди огня и смерти, он пришел к выводу, что «из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине». Наконец, нельзя не учитывать и того, что со своей стороны государственная власть в России в отличие, например, от Германии, занималась воспитанием не патриотизма, не осмысленной любви к родине, а всего лишь верноподданнических чувств. Нам трудно понять В.В.Шульгина, известного деятеля монархического толка предреволюционного периода. В «Письмах к русским эмигрантам» он писал: «В другом театре, в самом Кремле находящемся, я слушал обширную концертную программу. Произвел на меня наибольшее впечатление великолепный хор… Девушки и молодые люди с великим подъемом и силой восклицали:

— Россия, Россия, Россия — родина моя!

Скажу честно, что интеллигенция моего времени, т. е. до революции, за исключением небольшой группы людей, слушала бы это с насмешливой улыбкой. Да, тогда восхищаться родиной было не в моде; не кто иной, как я сам, очень скорбел об этом». Видите, как говорит Шульгин: за исключением небольшой группы. Это была группа людей типа Скобелева. Хотя их было и не так мало, по отношению ко всему так называемому образованному обществу она была действительно небольшой. А масса простого народа совсем ничего не знала о внешних делах своей страны.

Надеюсь, читателю теперь понятны нравственная атмосфера тех лет и слова и мысли Скобелева.

Отношение к его речи в обществе оказалось различным. Германофилы, опасаясь саморазоблачения, вынуждены были помалкивать. Печать же реагировала в целом осторожно, но часть ее, понявшая речь как призыв к немедленной войне, — с паническим испугом. Указывая на неподготовленность России к новой большой войне, прежде всего в связи с внутренними социальными противоречиями и с неблагополучным состоянием финансов, эта часть печати призывала к отказу от активной политики на Балканах. Против этого капитулянтства и была направлена речь Скобелева. Те, кто видели в ней только жажду новой войны со стороны генерала-забияки, не поняли и не оценили заключенной в ней и обусловленной страстным патриотизмом Скобелева защиты государственных интересов России. Широкая же общественность, настроенная антигермански под влиянием в первую очередь резкой кампании, поднятой Катковым против Бисмарка после Берлинского конгресса, выражала речи полное и горячее одобрение. Дипломат Г.А. де Воллан, например, писал в дневнике: «Обществу не может нравиться наша приниженность во внешней политике, и потому оно молится такому герою, как Скобелев…» Дипломатия, конечно, лучше знала положение, но на грубое давление Германии она склонна была отвечать лавированием и уступками. «Их (дипломатов. — В.М.) склонности к крайней уступчивости и пассивности Скобелев противопоставлял программу, основанную на твердости и в высшей степени активном образе действий», — констатировал в статье о Скобелеве «Русский Биографический Словарь», оглядываясь назад, в 1904 г.

Александр III отнесся к речи неодобрительно, но официально своего неудовольствия не выразил. Иной была, естественно, реакция правительства Австро-Венгрии. Хотя оно и не заявило протеста, но расценило суждения Скобелева о действиях по отношению к кривошиям как вмешательство в свои внутренние дела. Управляющий министерством иностранных дел Н.К. Гире выразил австрийцам «изъявления своего сожаления по поводу этой застольной речи Скобелева». Намек на застольный характер речи был сделан, конечно, для того, чтобы придать ей политически невинный характер. Но ведь Скобелев заранее позаботился о том, чтобы исключить такое толкование, заменив вино водой. Поэтому намек не мог смягчить антиавстрийского выпада Скобелева. Тем не менее «Правительственный вестник» в сдержанных, но определенных выражениях дезавуировал речь. Скобелеву было предложено взять заграничный отпуск, что было официальной формой неодобрения его поведения. Правящие верхи, кроме того, очевидно, рассчитывали, что за границей беспокойный генерал, от которого никогда не знаешь, чего можно ожидать, займется светской жизнью и забудет о политике. Однако Скобелев не собирался отказываться от своих целей. Новую заграничную поездку он использовал для еще более резких политических выступлений, доставивших правительству еще большие осложнения.

Читатель, умеющий анализировать, вполне может высказать мысль: а генерал-то был не трус. Я имею в виду присутствие не храбрости, а смелости. Ведь качества эти сочетаются далеко не всегда. Храбрец в бою или просто военачальник, отвечающий своему назначению, может быть трусом и приспособленцем перед стоящей над ним властью. Примеров тьма. А в Скобелеве было, выходит, и то и другое. Здорово!

Получив отпуск, Скобелев направился в Париж, где рассчитывал расширить свои французские контакты, прежде всего с Гамбеттой. Во время остановки в Берлине он встретился с В.В.Верещагиным. Это была их последняя встреча. Вот что рассказывает о ней знаменитый художник: «Последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после известных слов в защиту братьев-герцеговинцев, сказанных в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставляя ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет, у Скобелева была еще другая забота: надобно было купить готовое пальто, т. к. заказывать не было времени; масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету.

— Да посмотрите же, Василий Васильевич! — говорил он, поворачиваясь перед зеркалом. — Ну как? Какая все это немецкая дрянь, черт знает!

С грехом пополам остановился он, с одобрения моего и еще старого приятеля его Жирарде, который вместе с ним приехал, на каком-то гороховом облачении: признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся — до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева.

Во время этого последнего свидания я крепко журил его за несвоевременный, по мнению моему, вызов австрийцам; он защищался так и сяк и, наконец, как теперь помню, это было в здании панорамы, что около Генерального штаба, осмотревшись и уверившись, что кругом нет «любопытных», выговорил:

— Ну, так я тебе скажу, Василий Васильевич, правду — они меня заставили, кто они, я, конечно, помолчу.

Во всяком случае, он дал мне честное слово, что более таких речей говорить не будет…»

Верещагин и здесь верен себе. Его рассказ интересен и важен, но сам он, как всегда, предстает наставником Скобелева. Но это к слову.

В литературе высказывалось немало догадок, кто были эти они. Прав был, на наш взгляд, М.М.Филиппов. Конечно, Скобелев имел в виду прощальные слова Вильгельма на маневрах 1879 г., выходку принца Фридриха-Карла и вообще шовинистические настроения и высказывания германских офицеров, а также призывы немецкой печати к аннексии обширных территорий России. Петербургскую речь, как и парижскую, не понять без учета этого обстоятельства.

В конце января Скобелев прибыл в Париж, где у него был собственный, унаследованный от матери дом. В Париже, в отличие от Лондона, его знали мало. Но, главное, политическая ситуация, в видах осуществления его планов, складывалась здесь неблагоприятно. Как раз в это время пало министерство Гамбетты. Скобелев, таким образом, терял наиболее заинтересованного и влиятельного союзника, на которого больше всего рассчитывал. Правда, быстро разобравшись в обстановке, он понял, что престиж Гамбетты как политического лидера остается высоким и, следовательно, не все потеряно. «…Значение Гамбетты, как передового деятеля в государстве, — писал он И.И.Маслову, — не поколеблено, и, думаю, что было бы близоруко нам, русским, теперь в особенности, от него отворачиваться». Тем не менее невозможность политического действия угнетала Скобелева. Во втором письме И.И.Маслову (от 2 февраля), пожаловавшись на одолевавшую его скуку, он высказывался пессимистически: «…не будь крайняя необходимость окончательно выяснить счета покойной матушки, думал бы о возвращении в 4-й корпус… Невмоготу бездействовать, а с последними правительственными переменами во Франции круг доступного для меня стал уже».

Но долго бездействовать Скобелев не мог. Поскольку контакты с правительственными лицами исключались, он воспользовался налаженными еще в Петербурге связями: возобновились его встречи с г-жой Адан, которая ввела его в круг реваншистски настроенных французских журналистов. Слушая резкие высказывания Скобелева против немцев и их «Дранг нах Остен», французы решили использовать громкое имя белого генерала для организации антигерманской акции. Как информировала статья в «Руси», написанная Аксаковым уже после смерти Скобелева, французы подстрекали сербских студентов, обучавшихся в Париже, и инспирировали их встречу со Скобелевым. Это было вполне вероятно. С другой стороны, известно, что г-жа Адан и генерал долго обсуждали проект задуманного еще в Петербурге выступления, но пока не знали, где и как его организовать. Публичная форма, которую оно приобрело, как увидим дальше, оказалась неожиданной для самого Михаила Дмитриевича.

Попытаемся, насколько это теперь возможно, рассмотреть, кто были эти сербы и каковы были обстоятельства встречи. Противники Скобелева и его единомышленников по поводу обеих речей высказывали самые фантастические догадки. Одна из них содержится в неопубликованном дневнике (в записи, помеченной февралем 1882 г. и хранящейся в ОР ГПБ) В.А.Бильбасова, историка, известного исследователя екатерининского царствования и публициста «Голоса». Все действия Скобелева и якобы руководившего им Н.П.Игнатьева он объясняет только их карьеристскими целями. По его словам, Скобелев «по собственному побуждению… приготовил к этому дню речь, которая вся была написана в таком духе, чтобы произвести хорошее впечатление в Гатчине» (резиденция царя. — В. М.). Хотя в Гатчине речь действительно понравилась, продолжал Бильбасов, но за содержавшиеся в ней антигерманские выпады решено было «с одной стороны, сделать Скобелеву замечание, но не гласное, и, с другой, — назвать в честь его строящийся на Каспийском море пароход его именем. К несчастью для Скобелева, замечание ему поручено было сделать графу Игнатьеву… Он решил воспользоваться Скобелевым для личных целей. Сделав ему, по высочайшему повелению, выговор, он затем, в получасовой беседе, дружески обсуждал со Скобелевым о мерах, какими он мог бы поправить свою речь. Он посоветовал Скобелеву: поправить речь 12 января новою речью и в ней перенести антагонизм от русских немцев на германских и, во-вторых, произнести речь в таком месте и при таких обстоятельствах, чтоб она произвела возможно больший шум в Германии и была бы сочувственна славянофилам. После получасовой беседы было решено, что Скобелев произнесет речь в Париже, против немцев, в защиту славян». И Бильбасов объяснял цель Игнатьева: «Здесь Скобелев вынимал из огня каштаны для графа Игнатьева… Граф Игнатьев спит и видит сделаться канцлером империи и ищет предлога, даже сам создает поводы к тому, чтобы государь назначил его на место князя Горчакова, впавшего в детство… Когда отношения (России с Германией и Австрией. — В.М.) обострятся, то, как надеются участники интриги, государь обратится к гр. Игнатьеву, как к «homme du jour» и призовет его на пост министра иностранных дел».

Сейчас я расскажу о своем небольшом, но в нашем контексте важном открытии. И надеюсь доказать важную гипотезу.

Высказанные В.А.Бильбасовым догадки не согласуются с фактами и не вызывают доверия. Не отрицая внимания этих людей к собственной карьере, нельзя все же допустить, чтобы она была единственным мотивом, руководившим ими при решении столь важных вопросов внешней политики. И Скобелев и Игнатьев были патриотами и имели твердые принципы. Во-вторых, нет никаких сведений о том, что Игнатьеву было поручено сделать Скобелеву выговор за его петербургскую речь. Нет данных и о том, что Игнатьев, никак не связанный со Скобелевым в ведомственном отношении, направлял его в Париж (хотя и есть указания, что он в частном порядке советовал Михаилу Дмитриевичу удалиться на время за границу). Как мы увидим ниже, Игнатьев вынужден был даже отказаться, хотя бы внешне, от солидарности с парижской речью Скобелева.

Версия Бильбасова о посещении Скобелева сербскими студентами похожа уже на детектив. По его словам, «за 2 дня до отъезда Скобелева из Петербурга, т. е. через час после свидания его с Игнатьевым, выехал в Париж серб Никандр Васильевич. В Париже он виделся с сербскими юношами, уговаривал их сделать Скобелеву демонстративную встречу, но молодые сербы не согласились на это, тогда Васильевич стал уговаривать их поднести Скобелеву адрес, составленный в самом зажигательном смысле, — и на это сербские юноши не согласились. Из 17-ти сербов, обучающихся в Париже в настоящее время, только четверо (пятым был Васильевич) пришли к Скобелеву и были очень удивлены, когда, в ответ на их скромный адрес, в котором они приветствовали его как героя, храбро сражавшегося за славян на Балканском полуострове, Скобелев отвечал таким pronunciamento, восставая, неожиданно для них, не против турок, а против немцев. В тот же вечер Васильевич отнес текст речи Скобелева, заранее переведенный на французский язык, в редакции парижских газет».

По Бильбасову получается, что встреча сербских студентов со Скобелевым инспирировалась из Петербурга через посредство некоего Васильевича. В документах же и в печати, русской и французской, никакой Васильевич, как эмиссар из Петербурга, не упоминается ни единым словом. Вообще само это имя неизвестно. Главное же, выезжая из России, Скобелев не планировал встречи со славянскими студентами и не мог ее предвидеть. Странно, что серьезный историк высказывал столь легковесные суждения.

Гораздо убедительнее выглядят результаты исследования Н.Н.Кнорринга, основанные на материалах лондонского архива. Домашних адресов и имен студентов, участвовавших во встрече, Кнорринг не нашел, но ему удалось обнаружить адрес, написанный жителями города Крагуеваца (Сербия), с 233 подписями. Даты на нем нет, но одна фраза («Тронуты до дубине душе твоимъ речима, кои си у Петрограду и Паризу») указывает на то, что адрес был написан после парижской встречи. Есть и гораздо более пространный болгарский адрес с 17 подписями и датой: «Париж. 5/17 февруарiй 1882». В нем, между прочим, говорилось: «Тоя бльсъкъ въспроизвежда в колко силни краски осуществлението на предните наши надежди — възобновлението на Сан-Стефанска България».

«До дубине» по-сербски значит «до глубины». А болгарский читателю, наверное, понятен и без перевода. Вернее, это староболгарский, у них тоже была реформа письменности, написание теперь упрощено. Только этот адрес с выражением надежды на восстановление единой Болгарии в границах, определенных Сан-Стефанским договором, и мог быть зачитан на восторженной встрече, состоявшейся на квартире Скобелева 5 февраля, так как в черновой записи, сделанной Скобелевым вслед за этим событием, он упоминает о присутствии болгарской депутации. О болгарском адресе писала и Адан. По ее словам, Скобелев не стал его публиковать, чтобы не повторяться. Весьма правдоподобно предположение Кнорринга, что болгары явились с адресом, а сербы приветствовали Скобелева устно. И, конечно, невозможно подвергать сомнению искренность энтузиазма славянских юношей. Каким было в действительности содержание беседы, дает представление черновик письма Скобелева Аксакову из Варшавы от 18 февраля 1882 г., хранящийся в том же лондонском архиве. Напомнив, что это была не речь, а беседа часа на два, Скобелев продолжал: «Для Вашего сведения прибавляю:

1. Сербские студенты были у меня на квартире и никакого официального приема им делаемо не было.

2. Говорил я с ними долго и по душе; старался выяснить им всю опасность обезличиться в Париже в смысле народном… наконец, когда они сами коснулись немецких интриг, я им действительно сказал, что Drang nach Osten и для нас опасен, что немец враг всем славянам вообще и что врачеваться от немцев мы не в силах, если отступим от почвы веры и власти в том смысле, как ее исстари понимает народ славянский».

Как видно, Скобелев призывал славянских юношей к сохранению национального лица и к патриотизму и лишь в ответ на реплику кого-то из присутствовавших произнес слова, направленные против Германии. Именно эта часть беседы попала в газеты как речь. Однако ее принадлежность Скобелеву бесспорна. И своей аргументацией, и выражениями она очень напоминает петербургскую речь и беседу с А.Ф.Тютчевой (с ней мы скоро познакомимся).

Приведу эту сравнительно короткую речь целиком.

«Мне незачем говорить вам, друзья мои, как я взволнован, как я глубоко тронут вашим горячим приветствием. Клянусь вам, я подлинно счастлив находиться среди юных представителей сербского народа, который первый развернул на славянском востоке знамя славянской вольности.

Я должен откровенно высказаться перед вами, я это делаю.

Я вам скажу, я открою вам, почему Россия не всегда на высоте своих патриотических обязанностей вообще и славянской миссии, в частности. Это происходит потому, что как во внутренних, так и во внешних своих делах она в зависимости от иностранного влияния. У себя мы не у себя! Да! Чужеземец проник всюду! Во всем его рука! Он одурачивает нас своей политикой, мы — жертвы его интриг, рабы его могущества… Мы настолько подчинены и парализованы его бесконечным, гибельным влиянием, что, если когда-нибудь, рано или поздно, мы освободимся от него — на что я надеюсь — мы сможем это сделать не иначе, как с оружием в руках!

Если вы хотите, чтобы я назвал вам этого чужака, этого самозванца, этого интригана, этого врага, столь опасного для России и славян… я назову вам его.

Это — автор «натиска на восток» — он всем вам знаком— это Германия.

Борьба между славянством и тевтонами неизбежна… Она даже очень близка. Она будет длительна, кровава, ужасна, но я верю, что она завершится победой славян…

Что касается вас, то естественно, что вы жаждете узнать, как должно вам поступить, ибо кровь у вас уже льется. Я не буду много говорить об этом, но могу вас заверить, что если будут задеты государства, признанные европейскими договорами, будь то Сербия или Черногория… одним словом, вы… вы не будете биться в одиночку. Еще раз благодарю, и, если то будет угодно судьбе, до свидания на поле битвы плечом к плечу против общего врага».

Вот она, эта знаменитая речь. Читатель может сам оценить ее смелость, и прозорливость, и силу выражений оратора. Эта речь и сопровождавшие ее обстоятельства, о которых я расскажу, представляют истинно звездный час Скобелева в политике. Читатель убедится, что это выражение вызвано вовсе не страстью к пафосу.

Опубликовав эту речь, «La France» в этом же номере постаралась представить ее как голос России и всех славян. В комментарии ее сотрудника К.Фаргта говорилось: «Если бы это заявление исходило от какого-нибудь непризнанного панслависта, от агитатора-интернационалиста, от искателя приключений, его можно было бы рассматривать, как плод работы, ведущейся славянскими комитетами. Но генерал Скобелев является одним из наиболее популярных людей в Москве… Сама Россия, сам славянский мир говорит его устами; он великий воплотитель национальных требований».

По словам Аксакова, Скобелев был изумлен, когда увидел часть своей частной беседы со студентами из славянских стран торжественно напечатанной в виде речи. Едва он явился в редакцию «Nouvelle Revue», как г-жа Адан и ее сотрудники бросились к нему с просьбами: «Простите, но умоляем вас: не отказывайтесь от ваших слов!» Эти смелые слова, обращенные против Германии, убеждали они, нужны для оживления национального чувства Франции, ее надежд на реванш, а сами французы высказать публично такие мысли не могут из страха перед Бисмарком. Чтобы убедить Скобелева, его пригласил на свидание Гамбетта. Эта «речь, — доказывал он, — уже сделала им, французам, великую пользу… она быстро воспламенила сердца патриотическим жаром, возбудив надежды на союз России и Франции… Вот две телеграммы из Гавра и Марселя: и флот, и армия ликуют… Но предупреждаю вас — я в своей газете буду вынужден осуждать бестактность генерала Скобелева ради политической осторожности и чтобы не показаться солидарным с самим фактом произнесения». Вернувшись, Скобелев по привычке сразу записал на клочке бумаги вкратце содержание беседы и некоторые примечательные выражения Гамбетты. Мы, информировал своих читателей Аксаков, видели и читали этот клочок. Гамбетта говорил о необходимости создать во Франции сильную власть (в частных беседах со Скобелевым он не раз ругал парламентскую систему за создаваемую ею волокиту при проведении важных решений и депутатов за их тупость и отсутствие патриотизма. — В. М.) и о союзе России с Францией.

Скобелев не отказался от своего заявления. Но он хотел добиться хотя бы начала деловых переговоров о союзе и отвести всякий ненужный шум от собственной особы. Об этом он прямо заявил в интервью корреспонденту другой французской газеты, «Le Voltaire», Полю Фресне. Скобелев, рассказывал в этом интервью П.Фресне, «…принял меня очень радушно. Он высок, хорошо сложен, одет в сюртук без каких-либо знаков различия: от военного в генерале — только быстрота движений и энергичный голос, голос, привыкший к командованию. Он носит неподстриженную бороду, тонкую, белокурую, в форме веера. Глаза голубые, кроткие, голос звучный, вибрирующий. Генерал Скобелев говорит по-французски почти без акцента, произношение у него на редкость чистое. Что меня особенно поразило в генерале, так это не только многообразие его познаний, но и то, что он обстоятельно изучил все вопросы, коими интересуется Франция. Об организации у нас военного дела, о нашей политике, о причастных к ней людях он высказывается крайне тактичным и совершенно справедливым образом. Это и обаятельный, и в равной мере сведущий собеседник».

Эта часть интервью, не давая по существу ничего нового, интересна, однако, тем, что дополняет наши представления о высокой осведомленности Скобелева в военном деле и политике, на этот раз Франции, почему я и не исключил эти строки из своего повествования. Дальше П.Фресне переходит к главному: «Генерал мне сказал: «Я действительно произнес речь, вызвавшую некоторую сенсацию; и вот я получил от моего адъютанта следующую выдержку из газеты: «Государь император только что дал одному из строящихся на Каспийском море судов имя «Генерал Скобелев». Оказание мне этой чести, крайне редкой, доказывает, что я отнюдь не в немилости… Но, если бы моя откровенность и сопровождалась неприятными для меня последствиями, я все-таки продолжал бы высказывать то, что думаю. Я занимаю независимое положение, — пусть только меня призовут, если возникнет война, остальное мне безразлично. Да, я сказал, что враг — это Германия, я это повторяю. Да, я думаю, что спасение в союзе славян, заметьте, я говорю: славян с Францией. Надо достичь этого. Надо достичь европейского равновесия, но уже не в том виде, как это понимал г-н Тьер, потому что в том виде, в каком оно существовало, оно уже нарушено. Надо его восстановить.

Германия — великая пожирательница — это нам известно — и вы сами, вы особенно, вы, увы! — слишком хорошо это знаете. Восточный вопрос имеет большое, огромное значение. Именно через разрешение этого вопроса и может быть восстановлено то равновесие, о котором я говорил, в противном случае останется лишь одна держава — Германия. Я сказал и повторяю, что я верю в благополучное разрешение, которого я страстно хочу. Я особенно верю в то, что, наконец, поймут истину, — что между Францией и славянами должен быть заключен союз. Для нас это — средство восстановить нашу независимость. Для вас же — это средство занять то положение, которое вами утрачено.

Вот, подлинно, что я думаю, вы можете рассказать об этом, но все же в интересах того большого дела, осуществления коего я всегда будут добиваться, — не надо создавать вокруг меня шума»».

Парижская речь Скобелева и эта дополнившая ее корреспонденция произвели в Европе впечатление разорвавшейся бомбы. Новая речь была куда более вызывающе-воинственной и прямо направленной, чем петербургская. Если петербургская речь по своему содержанию была в основном обличительной и произнесена эзоповым, хотя и всем понятным языком, то парижская речь была лишена всяких намеков. В этой речи и интервью Скобелев сделал новый шаг, прямо высказав следующие основные положения: враг — Германия (уже не Австрия; враг — вообще — немец); война близка; необходим союз России и славян с Францией в интересах обеих стран и всего славянства, направленный против Германии, против всех немцев. Сформулировать военно-политическую программу более прямо, резко и открыто было невозможно. Нельзя обойти молчанием поразительную, кажущуюся прямо непостижимой прозорливость Скобелева, который, предупреждая, что война может начаться в случае австрийского нападения на какое-либо из славянских государств, предвосхитил ситуацию 1914 г. Говоря, что борьба между тевтонами и славянами будет длительна, кровава, ужасна, но все же кончится победой славян, Скобелев как бы провидел две мировые войны, конечное поражение Германии и ликвидацию навсегда «Дранг нах Остен». Заявляя, что война против Германии будет для него священной, он даже угадал название войны 1941–1945 гг. По-своему прав он оказался и в том, что с немецким влиянием Россия покончит лишь с оружием в руках. Нельзя не согласиться и со скобелевской оценкой международного положения. Европейское равновесие действительно было нарушено в сторону преобладающего влияния Германии. Восстановление его наступило с заключением русско-французского союза, к которому присоединились славянские государства Балкан (кроме Болгарии) и Англия. Это было равновесие уже в том новом виде, который имел в виду Скобелев.

Речь Скобелева имела историческое значение. Впервые публично указав на общего врага и четко сформулировав вытекающие из этого для обеих стран задачи, Скобелев первым из русских и французских деятелей сделал открытый шаг по направлению к русско-французскому союзу. «Парижская речь Скобелева — инцидент, который уже никогда не был забыт ни дипломатией, ни историками, — комментировал в 1928 г. это событие академик Е.В.Тарле. — Эта речь посетившим его сербским студентам 17(5) февраля 1882 г. стала заметным этапом в намечавшейся подготовке новой группировки европейских держав… О франко-русском союзе мечтал тогда Гамбетта, мечтали еще некоторые деятели, но эти предположения и мечты еще были окутаны туманом. Речь Скобелева была первым событием, которое отчасти конкретизировало и делало правдоподобными упорные слухи, ходившие в Европе с марта 1881 г., что новый русский император Александр III — заклятый враг Германии и, несмотря на миролюбивые заявления, ждет только случая, чтобы напасть на Германскую империю». Во Франции — в армии, среди широкой публики — речь вызвала тем большее сочувствие, что Франция в ту пору не смела думать не только о войне, но и о заявлениях официальных лиц, хотя бы отдаленно напоминающих по своей прямоте и резкости речь Скобелева. Гамбетта, как видим, сразу поспешил заявить о своей непричастности. Скобелев же, больно ударив по Германии, вызвал там серьезную тревогу. ««Скобелев грубо напомнил нам, что у нас враг не только на западе, но и на востоке», — так отзывались многие органы немецкой прессы. Германская и австрийская печать месяцами еще писала о выступлении Скобелева, возвращаясь к нему по самым разнохарактерным поводам», — заключал Е.В.Тарле.

Новую и более конкретную, основанную на использовании французских архивов, суммированную характеристику реакции германской и французской прессы и официальных лиц содержит сравнительно недавняя фундаментальная работа другого маститого советского историка А.З.Манфреда, посвященная образованию русско-французского союза. «В Германии речь и беседы Скобелева породили тревогу, — резюмировал А.З.Манфред. — Курсель (французский посол в Берлине. — В.М.) сообщал, что многие серьезные люди в Берлине считают войну с Россией весьма вероятной (следует ссылка на французские архивы. — В. М.). Во Франции, в правительственных кругах были также напуганы возможностью осложнений с Германией. Тогда как монархическая печать шумно приветствовала антинемецкие речи Скобелева, официозная и полуофициозная пресса поспешила отмежеваться от выступления русского генерала и высказала сдержанность к идее франко-русского сближения. Де Курсель в беседе с кайзером Вильгельмом «поспешил» заверить, что эта «непредвиденная манифестация генерала Скобелева была принята в Париже с холодностью, чтобы не сказать с осуждением». Вильгельм отвечал, что он с удовлетворением отметил весьма достойную сдержанность французской печати (ссылка на архивы). Инцидент… лишь подчеркнул страх французской правящей буржуазии перед Германией и продиктованную этими трусливыми расчетами боязнь идти на поиски сближения с Россией…»

Характерно для Скобелева, что, видя, какую бурю вызвала публикация его речи французскими газетами, он поступил осмотрительно, дав интервью корреспонденту на этот раз английской «Daily News», в котором убедительно и в сдержанных тонах разъяснил смысл своих высказываний. Отметив, что французские газеты исказили его слова сербским студентам, Скобелев продолжал: «Я явился сюда не для того, чтобы вызвать бурю, а чтобы предотвратить ее, что может быть сделано лишь путем откровенности. Если я заявляю, что существует неприятное обстоятельство, то из этого не следует, что я виновен в существовании этого обстоятельства. А оно заключается в том, что великая война может стать неизбежной, если австрийцы будут продолжать угнетать славян в Боснии и Герцеговине. Вот почему я желал бы путем правды достигнуть того, что мои соотечественники считают достижимым только путем войны». На вопрос корреспондента «Чего же хочет Россия?» Скобелев отвечал: для себя ничего. Но Австрия нарушает решения Берлинского конгресса, вводя в занятых провинциях воинскую повинность и распространяя там иезуитов, изгнанных из Франции. «Славянам одинаково ненавистно и владычество турок, и господство иезуитов. Нужно, чтобы мир знал об этой решимости славян, и чтобы дипломатия, всегда склонная не замечать правды, была вынуждена стать лицом к ней; а этим лучше всего можно предотвратить войну».

Касаясь дальше отношения к Германии, Скобелев подчеркнул, что против нее он ничего не имеет. Но она подстрекает Австрию в ее политике по отношению к населению оккупированных славянских территорий. И в заключение Скобелев охладил пыл тех агрессивных кругов Германии, которые хотели видеть Россию обессиленной, лишенной всякой воли и энергии и тем более неспособной на новую войну: «В Берлине укоренилось убеждение, что Россия вышла крайне истощенной из последней войны. Правда, Россия потратила на войну немало сил, финансы ее не в порядке, и она подверглась внутренним смутам; но не следует забывать, что она обладает 80 миллионами единоплеменного населения и что новый подъем духа может всего вернее прекратить неудовольствие, причиненное неполным успехом последней войны».

Для тех, кто хотел понять смысл парижских выступлений Скобелева, это интервью все разъясняло исчерпывающим образом. Австрийская печать, в нарушение постановлений Берлинского конгресса, открыто требовала аннексии Боснии и Герцеговины, и дело это считалось в Австрии решенным. Поскольку никто не предостерегал Вену от возможных последствий ее намерений, Скобелев взял это на себя, одновременно напомнив Германии об ее обязанностях по соблюдению и защите решений конгресса. Привлечение внимания мировой общественности к подготовлявшейся австрийцами аннексии, несомненно, сыграло роль, заставив Вену воздержаться от округления своих границ с помощью мошеннических действий. Не могло не произвести отрезвляющего действия и указание Скобелева на то, что Россия, несмотря на ущерб от последней войны, имеет достаточно сил и решимости, чтобы при необходимости постоять за свои интересы.

В этом же смысле Скобелев высказался в беседе с О.А.Новиковой, знакомившей с его мыслями английское общественное мнение из первоисточника. «Я часто видела Скобелева после его возвращения и всякий раз он отрицал свою речь в Париже; мои слова, сказанные вскользь, не следует считать речью, но вот что произвело впечатление: «Запад ошибается насчет России, — сказал я. — Он думает, что мы так ослаблены войной, что все наше могущество уже иссякло. Это ошибка… Россия жива и, если будут перейдены известные пределы, она решится воевать»».

Уточняя, Новикова спросила: «Так не было в вашей речи нападения на Германию?

— Конечно, нет, — отвечал он. — Я сказал, чтобы договор, заключенный в Германии и подписанный князем Бисмарком, был свято исполнен; вот и все».

Большинство органов печати в России также поняли парижские выступления Скобелева как призыв к немедленной войне и реагировали одни со сдержанным, другие с резким несогласием и осуждением, и лишь очень немногие, не одобряя этот призыв, одобряли основной смысл речи. Русская пресса не отдавала себе отчета в том, что хорошо понимал Скобелев, а именно: Германия упорно и всесторонне готовится к войне с Россией, и миролюбием с русской стороны избежать войны было нельзя; в Германии военными и ответственными государственными и общественными деятелями постоянно произносятся речи и публикуются статьи, наполненные злобной ненавистью и призывами к войне с Россией, по сравнению с которыми речь Скобелева, как верно выразился Аксаков, — «ласковый детский лепет». В частности, при жизни Скобелева в Германии вышло три издания книги «Der deutsche Krieg mit Russland», проповедующей аннексию Финляндии, Польши, Кавказа и русской Армении; в Германии и Австрии систематически ведется пропаганда зоологической расовой ненависти по отношению к России и славянам. Русские газеты не раз публиковали такого рода переводные материалы. Но, странным образом, они не связывали все это воедино и не сосредоточивали внимания общественности на той смертельной опасности, которая грозила России со стороны центральных держав. Это и были те беспечность, недальновидность, наивность интеллигенции в вопросах внешней политики, которые имел в виду Скобелев в своей петербургской речи. Основания для подобного упрека были. Необходимо было отдавать себе отчет, что борьба за внутренний прогресс зависит и от внешнего положения страны, требует обеспечения внешней безопасности. Именно этого и не понимала прекраснодушная интеллигенция. Эту угрозу она не видела и над ней не думала. Тогда еще никто не догадывался о будущих всемирных катаклизмах, о грандиозных мясорубках двух мировых войн. Но Скобелев видел их неизбежность и, как мог, боролся за осознание этой опасности широкими кругами общественности. Какими бы несвоевременно воинственными, не отвечавшими интересам внутреннего развития России ни были речи Скобелева с точки зрения либеральной печати, в них, в их антигерманизме была, по удачному выражению Н.Н.Кнорринга, глубокая внутренняя правда, неотразимая историческая логика, от которой невозможно уйти.

— Позвольте, позвольте! — перебивает меня недоверчивый читатель. — Из чего все-таки следует, что Скобелев предвидел неизбежность мировых войн? Пусть интеллигенция была прекраснодушной и не понимала внешней угрозы. Но не преувеличивает ли автор прозорливости своего героя?

Давайте вместе оценим расчеты Скобелева. Он утверждал, что славянам, включая Россию, предстоит борьба с Германией и Австрией. Это уже пол-Европы. На стороне России он в перспективе числил Францию, которая в одиночку не могла бороться с Германией, и выступал за англо-русский союз. Это уже вся Европа. Значит, общеевропейская война. Могу привести прямое указание Немировича-Данченко: в последний год жизни Скобелев «говорил о приближающейся опасности большой европейской войны». А если читатель припомнит, Скобелев допускал возможность вмешательства в войну и США (правда, в другой связи). Значит, мировая война.

Из ближайшего окружения Скобелева представляет интерес позиция И.С.Аксакова и Н.П.Игнатьева. О речи в Париже Аксаков поместил в «Руси» сначала лишь текущую информацию без собственного редакторского комментария. Эта сдержанность явно была обусловлена предостерегающим письмом Победоносцева, уже начавшего кампанию преследования печати. Вняв совету, Аксаков, тем не менее, довольно смело выразил свое мнение в ответном письме: «Я вовсе не одобряю парижской речи и… воздержался от всякой оценки. Но я в то же время не понимаю и не разделяю того испуга, который овладел Петербургом, отчасти и тобою. Даже показывать вид, что мы боимся шумихи, поднятой иностранными газетами, — плохая политика… я имею возможность ежедневно наслаждаться чтением таких оскорбительных для России и воинственных статей, перед которыми мои статьи и речи Скобелева — ласковый детский лепет. Я убежден, что пугливость — самый коварный советник…» Относительно реакции в Германии Аксаков писал О.А.Новиковой: «Не думаю, чтоб немцы желали войны и серьезно испугались речи Скобелева. Никогда речи к войне не вели». Здесь Аксаков прав только наполовину. Испуг у немцев все же был. Он вызывался не угрозой немедленной войны, а призывом Скобелева к франко-русскому союзу. Одна мысль о возможности такого союза, направленного против Германии, всегда бросала Бисмарка в холодный пот.

Иначе реагировал Н.П.Игнатьев, писавший тому же Победоносцеву: «Скобелев меня глубоко огорчил, сказав непозволительную речь в Париже каким-то сербским студентам. Он ставит правительство в затруднение своим бестактным поведением». Поверить в искренность этого письма, зная славянофильство и германофобство Игнатьева, просто невозможно. Вполне понятно, что если Аксаков, как независимое частное лицо, издававшее собственную газету, вынужден был считаться с ограничениями для печати, а в остальном не считал нужным слишком горячо заявлять о своей лояльности, то Игнатьев, находившийся на государственной службе, поневоле должен был вести себя осторожно с всесильным и подозрительным советником царя.

Среди высших военных, способных разбираться во внешней политике и не принадлежавших к германофилам, преобладало сочувствие Скобелеву, сочетавшееся с осуждением его «бестактности». Характерно мнение такой незаурядной личности, как уже находившийся в отставке Д.А.Милютин. «Газеты всей Европы наполнены толками по поводу неудачных и странных речей Скобелева — петербургской и парижской, — писал он в дневнике 19 февраля. — Не могу себе объяснить, что побудило нашего героя к такой выходке. Трудно допустить, чтобы тут была простая невоздержанность на язык, необдуманная, безрассудная болтовня; с другой стороны, неужели он намеренно поднял такой переполох во всей Европе только ради ребяческого желания занять собой внимание на несколько дней. Конечно, подобная эксцентрическая выходка не может встревожить ни берлинское, ни венское правительства, при существующих отношениях между тремя империями; тем не менее, самое возбуждение общественного мнения такими речами, какие произнесены Скобелевым, выказывает больное место в настоящем политическом положении Европы и те черные точки, которых надо опасаться в будущем». Как видно, не одобряя способ действий Скобелева, умный и дальновидный Милютин, понимавший германскую опасность, правильно определил, что его речи выказывают «черные точки, которых надо опасаться в будущем». Умерший в 1912 г. (девяноста шести лет от роду), Милютин пережил заключение франко-русского союза и всего два года не дожил до момента, когда из черных точек возник мировой пожар.

После произнесения своей речи Скобелев недолго пробыл в Париже. В те дни он имел еще одну продолжительную беседу с Гамбеттой в присутствии генерала Галифе. О содержании этих бесед со слов Скобелева сообщал Аксаков. «Согласия», как подозревала Европа, тут быть не могло, был простой обмен мнениями, писал Аксаков. Скобелев резко критиковал традиционную политику Франции, поддерживавшей Турцию против России и славян, и ее проводника Тьера, убеждал, что Франции следует признать наряду с миром латинским и германским мир славянский и его права, а Россию — как его представительницу и покровительницу. Гамбетта с этим согласился, может быть, лишь в силу текущих интересов.

По возвращении Скобелев хотел пространно изложить редактору «Руси» свои впечатления, но не закончил их и передал только шесть страниц черновой рукописи. Процитируем несколько отрывков из материала, напечатанного Аксаковым.

«Сознаюсь, я переехал французскую границу, глубоко раздраженный и огорченный особенно той бесцеремонностью, с которою немцы преподавали австрийцам: не щадить (в Боснии и Герцеговине. — В.М.) православной крови (следует цитата из немецкой газеты. — В.М.)… Во Франции, напротив, я встретил много инстинктивного, хотя еще и не выяснившегося сочувствия… в таком настроении сердца и головы я сближался с известною частью печати, желающей нам сочувствовать, более страстно, чем осторожно… Этим воспользовались — с целью доброю, и, как мне теперь ни трудно, мне не жаль случившегося… C.Farcy напечатал то, что ему показалось интересным для пробуждения французского общества, со слов студентов, меня не спросясь. Я мог бы формально отказаться, но переубедили меня и Гамбетта, и m-me Adam. Первый особенно настаивал на ее полезном впечатлении в молодежи, армии и флоте. Так как в конце концов все сказанное в газете «France» сущая правда, и по-моему могло повести не к войне, а к миру, доказав, что Русский Царь — сила, то я решился не обращать внимания на последствия лично для меня, и молчанием дать развиться полезному, т. е. как у нас, так и во Франции, законному и естественному недоверию к соседу».

Когда скандал, вызванный речью Скобелева, дошел до Петербурга, правительство прервало его отпуск, предложив немедленно вернуться домой. Этому решению предшествовала информация со стороны посла во Франции князя Н.А.Орлова и других сотрудников русского дипломатического представительства. Сравнивая белого генерала с Гарибальди, Орлов в письме управляющему министерства иностранных дел Н.К.Гирсу от того же 6 февраля приложил вырезку с речью Скобелева и комментариями К.Фаргта из «France», сопроводив ее выводом: «В них (словах Скобелева. — В.М.) от государя требуется незамедлительное объявление войны, иначе он, якобы, будет вынужден к тому волей своих подчиненных… Офицерам всех степеней повсеместно запрещается законом произносить политические речи (во Франции. — В.М.)… Но в высших берлинских кругах определенно хотят придти с нами к мирному и сердечному соглашению».

О том, каково было настроение в Германии после речи Скобелева, дает представление рассказ Марвина, находившегося проездом в Берлине в конце февраля: «По всему пути в разговорах только и слышалось, что имя Скобелева. В Берлине имя его повторялось в речах и беседах всех классов общества. Я остановился перед окном магазина, в котором висела карта России. К окну подбежала толпа школьников.

— Вот дорога, по которой мы доберемся до Петербурга и проучим Скобелева, — говорил один.

— А если они придут в Берлин?

— О, это невозможно!

Мальчишек сменила группа пожилых людей, которые в кратких восклицаниях выражали свою ненависть к славянам и к Скобелеву. На гауптвахте, находящейся на аристократической оконечности улицы Унтер ден Линден, солдаты вели воинственный разговор о России».

Скобелев и сам был осведомлен об этих настроениях. «Очень уж эти шнельклопсы разозлились на меня, — рассказывал он в одном из частных писем. — То какой-нибудь унтер-офицер вызывает меня на дуэль, то сантиментальная берлинская вдова посылает мне проповедь о сладостях дружбы и мира, то изобретатель особенного намордника для собак назовет его «Скобелевым» и обязательно сообщает об этом, то юмористические журналы их изображают меня в том или ином гнусном виде…»

Понятно, что при такой обстановке Скобелеву не следовало показываться в Германии. Орлов рекомендовал ему ехать через Голландию и Швецию, но 12 февраля Скобелев выехал более коротким путем через Вену и Варшаву. Благополучно миновав враждебную Австро-Венгрию, он прибыл в столицу Царства Польского. Здесь он снова выступал с речью.

Варшавская речь Скобелева не сохранилась, но и о ней было немало толков среди современников. Известно лишь, что в ней Скобелев проводил ту же идею: необходимость единства славян в борьбе против общего врага. О содержании речи можно приблизительно судить по следующему письму Скобелева: «В Варшаве как офицеры, так и солдаты меня встретили восторженно. Был в офицерском собрании Австрийского полка. Опять заставили говорить… В течение нескольких часов пребывания в Варшаве я был поставлен в соприкосновение с представителями тамошней печати. Люди всех оттенков в Привислянском крае, по-видимому, крайне опасаются германского нашествия. Даже тяготение к Австро-Венгрии как будто слабее, ибо «все-таки нам будет еще хуже, чем теперь, так что лучше из трех зол выбирать меньшее…»» Еще одно авторское свидетельство варшавских впечатлений Скобелева — его письмо г-же Адан, с которой он, срочно вызванный в Россию, уехал, не попрощавшись: «Я люблю поляков. Это — народ, сохранивший героические традиции… Волей-неволей поляки будут с нами во время войны с немцами. Они не смогут бороться с антигерманским инстинктом своей расы».

Между тем в Петербурге белого генерала ждала гроза. Зная о гневе царя, симпатизировавший Скобелеву великий князь Константин Николаевич не посмел за него вступиться. Государственный секретарь Е.А.Перетц 20 февраля записал в дневнике: «Великий князь желал переговорить с государем о Скобелеве, но не решился, выжидая, не заговорит ли о нем сам государь. Несмотря на то, что они гуляли по парку около полутора часа, вопрос о Скобелеве так и не был затронут». О настроениях при дворе говорят дневники и воспоминания других сановников. П.А.Валуев, например, формулировал свое мнение в следующих неприязненных выражениях: «После речи здесь Скобелев сервировал новую поджигательную речь в Париже, выбрав слушателями сербских студентов».

Предупреждаю вопрос почитателей М.Ю.Лермонтова: да, это Петр Валуев, один из членов «кружка шестнадцати». Судьба почти всех шестнадцати была несчастливой, а то и трагичной. Валуев — единственный, кто достиг высоких государственных постов, графского достоинства и долголетия.

На речь и вызванную ее бурю должно было как-то реагировать и правительство. Инициативу подготовки официального заявления взял на себя Н.П.Игнатьев, представивший императору «всеподданнейший доклад» следующего содержания: «Ввиду шума, который наделали в Германии и на биржах слова, сказанные генерал-адъютантом Скобелевым в Париже посетившим его студентам, мне казалось бы необходимым для предупреждения недоразумений напечатать в «Правительственном вестнике» сообщение, проект которого всеподданнейшим долгом считаю представить В.И.В. и доложить, что я сообщал предположение мое министру финансов и управляющему министерства иностранных дел, которые вполне одобрили как мысль, так и редакцию проекта». В левом верхнем углу этого документа, хранящегося в ЦГИА, рукой, очевидно, императора, начертано: «Хорошо». После высочайшего одобрения, 9 февраля 1882 г. в «Правительственном вестнике» появилось отредактированное Н.П.Игнатьевым и утвержденое Александром III заявление, дезавуирующее парижскую речь Скобелева: «По поводу слов, сказанных генерал-адъютантом Скобелевым в Париже посетившим его студентам, распространяются тревожные слухи, лишенные всякого основания. Подобные частные заявления от лица, не уполномоченного правительством, не могут, конечно, ни влиять на общий ход нашей политики, ни изменить наших добрых отношений с соседними державами, основанных столько же на дружественных узах венценосцев, сколько и на ясном понимании народных интересов, а также и на взаимном, строгом выполнении существующих трактатов».

Это и есть обещанное открытие? — может спросить нетерпеливый читатель.

Доклад Игнатьева — мое нововведение, оно предваряет открытие. Сейчас я к нему перейду.

Прибыв в Петербург, Михаил Дмитриевич явился сначала к военному министру П.С.Ванновскому, преемнику Д.А.Милютина. «Ванновский решился сделать выговор Скобелеву, — писал Г.А. де Воллан в дневнике. — Но Скобелев, как высокопревосходительный (Ванновский только превосходительный), принял это очень фамильярно и сказал, что он сожалеет». Теперь предстояла встреча с рассерженным царем. Об обстоятельствах аудиенции рассказывает А.Витмер со слов дежурного свитского генерала. Император, «когда доложили о приезде Скобелева, очень сердито приказал позвать приехавшего в кабинет. Скобелев вошел туда крайне сконфуженным и — по прошествии двух часов — вышел веселым и довольным». Витмер добавляет (передавая быстро распространившееся общее мнение): «Нетрудно сообразить, что если суровый император, не любивший шутить, принял Скобелева недружелюбно, то не мог же он распекать целых два часа! Очевидно, талантливый честолюбец успел заразить миролюбивого государя своими взглядами на нашу политику в отношении Германии и других соседей». Тот же, но более определенный смысл имеет рассказ В.И.Немировича-Данченко о его беседе со Скобелевым, опасавшимся реакции со стороны царя, и о последствиях уже состоявшейся аудиенции: «Опасения Скобелева не оправдались. В высшей степени интересен рассказ его о приеме в Петербурге. К сожалению, его нельзя еще передать в печати (уже в который раз! — В.М.). Можно сказать только одно — что он выехал отсюда, полный надежд и ожидания на лучшее для России будущее».

Возникает законный вопрос: как отнесся император к парижской речи Скобелева? Е.В.Тарле замечает, что об этом «сказать трудно». Может быть, Александр III действительно согласился с мыслями этой речи и вообще со взглядами Скобелева по внешней, а то и внутренней политике, по крайней мере, с их национальным аспектом? Я беру на себя смелость ответить на этот вопрос утвердительно. Высказывая эту гипотезу, примем во внимание, что она влечет за собой вопрос более широкого плана: до сего времени в исторической литературе еще не была сделана попытка выяснить вопрос о воздействии Скобелева на реальное формирование русской внешней политики и, если оно имело место, определить степень этого воздействия.

Кнорринг констатирует, что для смягчения гнева царя были нажаты многие пружины: заступничество Игнатьева, передовые статьи Каткова, в которых подчеркивались миролюбивые коррективы, внесенные Скобелевым в его английском интервью, добавим к этому и влияние в. кн. Константина Николаевича, который, можно предположить, все же нашел подходящее время переговорить с государем. К 7 марта, дню аудиенции, острый период миновал, и прием прошел благополучно. По содержанию беседы Кнорринг ограничивается предположением, что, может быть, царь действительно согласился со Скобелевым, и приводит примеры его доброжелательности по отношению к генералу, относящиеся к ближайшему после аудиенции периоду. «Вероятно, — добавляет биограф, — где-нибудь есть собственноручная запись Скобелева об этой аудиенции». Это, собственно, и все, что содержит по интересующему нас вопросу единственная фундаментальная монография о Скобелеве.

Для того чтобы решить поставленную проблему, необходимо рассмотреть следующие вопросы:

1) выяснить внешнеполитические взгляды, национальные симпатии и антипатии Александра III;

2) сделать попытку реконструкции беседы, состоявшейся во время аудиенции;

3) проследить фактическую внешнюю политику императора после памятной аудиенции.

Рассмотрим первый из этих пунктов. Новый император вступил на престол с репутацией германофоба. По-видимому, это чувство, резко отличавшее его от его венценосных предшественников, было в нем искренним. Не исключено, что у него еще в бытность наследником появились мысли об изменении внешнеполитического курса, но, придя к власти, он первое время приглядывался к обстановке и еще не предпринимал в этой сфере решительных шагов… Именно на это время приходится деятельность Скобелева, который прожил при новом монархе немногим более года.

Чтобы представить личность и убеждения Александра III и понять, чего ожидало общество от нового царствования, приведем выдержки из статьи И.С.Тургенева, который познакомился с Александром III, когда тот был наследником.

Статья опубликована во Франции в «La revue politique et litteraire» 26 марта 1881 г. Осведомленность Тургенева во внутренней и внешней политике, в знании придворных и личных отношений, даже быта и интересов Александра III объясняется его знакомством с некоторыми лицами из ближайшего окружения царя, прежде всего с послом во Франции князем Н.А.Орловым.

«Александр III обладает многими из тех существенных качеств, которые создают если не великих, то, по крайней мере, хороших и настоящих государей, — писал И.С.Тургенев. — …Он в расцвете сил, здоров телом и духом, у него величественные манеры, царственный вид. Характер у него спокойный, рассудительный, энергичный и уравновешенный. Отличительная черта его… это честность, честность щепетильная, абсолютная, без компромиссов и без примесей… чрезвычайная прямота не лишена оттенка упрямства». Отметив такие качества нового царя как «широкий и светлый ум», скромность, целомудрие и отвращение к распущенности, искренность, Тургенев далее говорит о национальных симпатиях и антипатиях: «…он русский и только русский… в его жилах течет едва несколько капель русской крови и, однако, он до того слился с этим народом, что все в нем — язык, привычки, манеры, даже самая физиономия отмечены отличительными чертами расы… Утверждают, что он ненавидит немцев. Но при этом смешивают немцев из Германии с русскими немцами: этих последних он действительно не любит. Уверяют, что Францию он любит больше всех других наций. В этом французский шовинизм, может быть, преувеличивает». Тургенев разъясняет, что царь действительно симпатизировал французским республиканцам, что было главным образом обусловлено отвращением к Наполеону III, но после Коммуны «на него нашел яростный гнев против всех делателей кровавых революций… Только с тех пор, как республика начала проявлять благоразумие, в нем произошел, как кажется, новый возврат симпатии к Франции». И, наконец, прогноз о политике: «Те, кто ожидает от нового царя парламентской конституции, скоро утратят свои иллюзии… Его весьма близкие отношения с ультра-национальной партией, напротив, указывают как будто на известное недоверие к конституционалистам. Что касается внешних отношений, то можно утверждать, что царь будет придерживаться политики совершенно мирной…» С Германией будут сохранены добрые связи, к Франции выразится большая, чем прежде, симпатия, к Австрии сохранится недоверие, с Англией следует ожидать сближения.

При оценке статьи следует учитывать, что Тургенев сознательно польстил царю в расчете повлиять на него в то время, когда он еще выбирал политический курс и форму правления. Но в том, что касалось внешней политики, прогноз писателя оправдался, хотя и не полностью. Тургенев, в частности, оказался неправ в оценке отношения Александра III к немцам. Его неприязнь к немцам распространялась не только на русских немцев, но и на Германию и ее руководителей. Это и есть тот фактор, который важен для понимания отношения царя к внешнеполитическим идеям Скобелева и его речам.

Известно, например, что, будучи наследником, он во время франко-прусской войны в отличие от отца сочувствовал не немцам, а французам. Император относился к Германии настороженно, подозрительно, а Вильгельма II просто не переваривал. Об отношении его к германскому собрату рассказывает знаменитый физик Н.П.Лебедев со слов генерала П.А.Черевина, начальника охраны, личного друга царя. «Вот кого Александр III терпеть не мог, это Черевин изъяснял откровенно и без малейшей застенчивости. По его словам, величайшей личной антипатией царя был Вильгельм II. И не то, чтобы Александр III его ненавидел, а просто — именно — терпеть его не мог: претило ему от Вильгельма, органически этот последний был противен царю. Настолько, например, что когда Александру III подали к утверждению какой-то церемониал, скопированный с германского двора, царь возвратил его перечеркнутым с надписанием: я не мальчишка и не обезьяна!» Не больше симпатий Александр III испытывал к Бисмарку, которого он на полях дипломатического документа наградил эпитетом «оберскот».

Опасавшийся продолжения в русской политике прежнего германофильского курса, Скобелев в начале нового царствования делал попытки зондажа настроений Александра III. Возможно, с этой целью он завел следующий разговор с А.Ф.Тютчевой, о близости которой ко двору и ее осведомленности во всем, что касалось жизни и настроений царской семьи, он, конечно, хорошо знал. 9 января 1882 г. Тютчева записала в дневнике о первой встрече и знакомстве со Скобелевым, которого она узнала по виденному ею раньше портрету: «Когда в прошлом году при вступлении на престол государя мы присягали в верности самодержавию, мы делали это в надежде и с твердым убеждением, что новое царствование откроет эру национальной политики и что правительство не будет больше продавать Германии интересов России. И что же, — с жаром говорил он, — мы опять на том же скользком пути; и накануне того, чтобы принести в жертву Пруссии и Австрии Россию и ее интересы в славянских землях. Я ему отвечала, что не думаю этого, что, зная государя с детства, я уверена, что он чрезвычайно тверд в своих взглядах и убеждениях», то есть патриотических и антигерманских.

Таким образом, по первому из поставленных пунктов можно сделать вполне определенный вывод: речи Скобелева, прежде всего их антигерманский смысл, пали на благодатную почву. Они нашли отклик в сознании антигермански настроенного императора. Конечно, это вовсе не означает, что он под влиянием речей Скобелева готов был к немедленной перестройке внешней политики и что он мог одобрительно относиться к партизанскому и, в сущности, незаконному вмешательству в эту область слишком инициативного и горячего генерала. Почему Скобелеву такое сошло с рук, — об этом ниже.

Гораздо более трудным является решение второй из поставленных задач: реконструкция царской аудиенции. Как протекала беседа государя с генералом?

Опять реконструкция? — может выразить недоверие строгий читатель.

Она необходима, ее требует логика повествования. Возражения против реконструкции могут быть признаны законными только при условии, если она спекулятивна, лишена документальной основы, построена на домыслах. А у меня есть прочная опора: раскопанный в фонде Бильбасова ОР ГПБ документ. Да-да, это и есть открытие. Но оно не только в самом факте находки, но и в доказательстве подлинной атрибуции документа и его значения в защите моей гипотезы.

Я уже говорил о домыслах Бильбасова в связи с целями парижской поездки Скобелева. Вместе с листами этой дневниковой записи в архиве Бильбасова имеется отдельный лист, озаглавленный «Слова Г.И. г.-а. Скобелеву», датированный 23 февраля 1882 г. и содержащий выговор Скобелеву за вредные для России последствия его парижской речи. Подписи под документом и указания на источник его поступления нет.

Что следует понимать под сокращением «г.-а.», ясно: «генерал-адъютанту», каковое звание носил Скобелев. Так это и расшифровано научными работниками Отдела рукописей. Но кто этот «Г.И.», обратившийся к Скобелеву со «словами», следующими после указанного заголовка? На обложке папки сказано: «господина Игнатьева». Весь заголовок, таким образом, читается: «Слова господина Игнатьева генерал-адъютанту Скобелеву». Нет сомнения, что поводом к этой атрибуции было убеждение Бильбасова в особых расчетах Игнатьева и в том, что государь поручил ему сделать Скобелеву выговор. Между тем, под «Г.И.» следует, на наш взгляд, понимать «Государь Император» и читать заголовок следующим образом: «Слова Государя Императора генерал-адъютанту Скобелеву».

Основания для этого вывода, сначала формальные, следующие: Бильбасов (а запись сделана его рукой) не мог именовать Н.П.Игнатьева большими буквами «Г.И.», после чего именуя Скобелева малыми «г.-а.» Везде в тексте он пишет об Игнатьеве, в соответствии с его титулом, «гр. Игнатьев» или просто «Игнатьев». Во-вторых, выражения и тон лица, обратившегося к Скобелеву («Я вами недоволен» и т. д.), никак не могли иметь места в разговоре Игнатьева со Скобелевым, которые стояли примерно на одной ступени иерархической лестницы, между которыми не было прямой субординации и которые находились между собой в близких отношениях. Если бы это была запись беседы, содержащей порицание по повелению государя, то Н.П.Игнатьев должен был начать ее примерно так: «Государь император поручил мне выразить вам свое неудовольствие». Наконец, само содержание выговора, где говорится об общеевропейских последствиях высказываний Скобелева, могло быть реакцией только на парижскую, а не на относительно скромную петербургскую речь, затронувшую одну Австрию. Ведь в дневнике Бильбасов писал о внушении, сделанном Игнатьевым Скобелеву за его петербургскую речь и лишь о намерении произнести в Париже новую речь, чтобы поправить первую. Да и дата на документе, 23 февраля 1882 г. старого стиля, — это дата царской аудиенции Скобелеву, состоявшейся, как известно, 7 марта по новому стилю.

Согласен читатель с этими рассуждениями? Надеюсь. Тогда будем считать установленным: слова, обращенные к Скобелеву, были произнесены императором Александром III. Читатель может спросить: как эта запись попала к Бильбасову?

Ответить на этот вопрос конкретно и точно я не могу. Единственное правдоподобное объяснение может быть таким: после беседы Скобелев, как он всегда делал в важных случаях, записал ее содержание, и эта запись или ее фрагмент (если Скобелев ограничился словами царя, с которых началась беседа, а свои доводы записывать не стал) каким-то образом попала к Бильбасову. Это подтверждает предположение Н.Н.Кнорринга, что где-то должна храниться скобелевская запись аудиенции, хотя в данном случае мы имеем дело не с собственноручным, а с переписанным ее вариантом. Ведь поскольку беседа протекала с глазу на глаз, никто, кроме Скобелева, сделать эту запись не мог. Приведу теперь этот документ полностью.

Слова Г.И. г.-а. Скобелеву. 23.11.1882 г.

Я вами недоволен Конечно, вы хотели возвеличить Россию — полюбуйтесь же на достигнутые вами результаты. До вашей речи Россия имела вес в Европе — теперь все от нее отшатнулись. Австро-Венгрия раздражена; Германия смеется над нами; Франция не хочет иметь с нами дела, опасаясь быть втянутой в войну, когда она к ней не готова. У Гладстона связаны руки, и русофобы ликуют — их предсказания о войнолюбии России и о стремлении ее к захватам как бы оправдываются. Даже жалкая Турция подняла голову и отказывает в подписи условленной уже конвенции об уплате военного долга, надеясь на скорую войну России с Германиею и Австриек). Вы, конечно, хотели помочь славянам и, раздражив Германию, уничтожили единственно возможный нейтралитет: как держава, совершенно нейтральная, если не в Восточном, то в славянском вопросе, Германия была готова предложить свои посреднические услуги, а теперь решительно отказывается помочь славянам Балканского Полуострова. По вашей милости Россия осмеяна, ошикана и совершенно изолирована а Европе.

Это — начало аудиенции, те слова Александра III, которыми он встретил Скобелева. Но для того, чтобы их произнести, нужно было затратить минут десять, а аудиенция, как мы знаем, длилась два часа. Значит, в течение этого долгого времени Скобелев убеждал императора, защищал свою позицию и, вполне вероятно, высказал ему сущность своих внешнеполитических идей. Что говорил Скобелев конкретно? Поскольку документальной записи продолжения беседы у нас нет, приходится строить предположения.

Теперь я обращаюсь к пытливому читателю. На чем следует базироваться для воспроизведения максимально вероятной аргументации Скобелева? Полагаю, что эти предположения должны быть основаны на знании того, что мог и, с учетом характера и мышления Скобелева, того, что он должен был сказать. Наиболее вероятными его аргументами были те, которыми он оперировал в письмах и беседах, посвященных своим речам и вообще внешней политике. В них он выражал свое кредо и, возражая императору, он если не в дословных выражениях, то по содержанию должен был оперировать теми же доводами. В такой ответственной беседе он не мог импровизировать. Он должен был пускать в ход те аргументы, которые долго и многократно продумывал.

Если этот метод верен, — а другого, по-моему нет, — то Скобелев не мог не сказать царю о своих впечатлениях от пребывания на германских маневрах в 1879 г., убедивших его в реальности и серьезности немецкой угрозы. Он должен был пересказать прощальные слова Вильгельма I, с виду простодушное высказывание принца Фридриха-Карла. Эти выходки, о которых Скобелев никогда не мог вспоминать без гнева, он должен был дополнить напоминанием о территориальных претензиях к России, открыто провозглашавшихся на страницах австро-германской печати, и указанием на то, что в назревающем конфликте агрессивную позицию занимает не Россия, а центральные державы. В подтверждение своих слов он мог высказать и известную нам мысль: «Несчастье наше заключалось в том, что правительство не допускало мысли о возможности войны с немцами, почему мы и не обращали внимания на западную границу, тогда как Германия настроила целый ряд крепостей на нашей границе». Убеждая царя в агрессивности Германии и Австро-Венгрии по отношению к России и в трудности одновременной борьбы с обоими врагами, Скобелев, конечно, указывал на Францию как на единственно возможного союзника и доказывал необходимость достижения с ней договора о военной взаимопомощи. Наконец, миролюбивому императору должно было прийтись по душе мнение Скобелева о результатах его парижской речи, высказанное им И.С.Аксакову: речь послужила делу мира, а не войны.

Такой была примерно аргументация Скобелева во время этой долгой аудиенции. Она и не могла быть другой, так как приведенные мысли, даже изложенные здесь не полностью, — это неизменные скобелевские мысли. По-видимому, ему удалось убедить государя, чем и объясняется благоприятный для него исход аудиенции. Главной предпосылкой этого результата была, конечно, определенная предрасположенность Александра III к внешнеполитическому направлению Скобелева. На это есть целый ряд указаний. Е.А.Перетц в дневниковой записи беседы с П.С.Ванновским о Скобелеве передает следующие слова военного министра: «Государь любит Скобелева и сочувствует истинно национальному его направлению». Правда, насчет «любит», зная недоверие царя к генералу во внутренних делах, можно сомневаться, но второе вполне вероятно. Тот же факт констатировал и дипломат Ю.Карцов: «…стремления Скобелева находили отклик в русском сердце императора Александра III; в этом и заключалась опасность, которую представлял Скобелев в глазах европейской дипломатии и петербургских сфер. Недаром Н.К.Гире жаловался, что ему с трудом удается воздерживать les impatiances du souverain». Как это всегда бывает после беседы, происходящей наедине, слухи о ней вскоре распространяются, то ли со слов одного или обоих собеседников, то ли в результате догадок или даже подслушивания. Передавая слухи, циркулировавшие в придворных сферах, де Воллан несколько приподнимает завесу над содержанием двухчасовой аудиенции: «Во время аудиенции у государя Скобелев сказал: «Несу повинную голову, русское сердце заговорило». Государь будто со слезами на глазах принял эти слова и наилучшим образом принял Скобелева». Это вполне возможно. Отправляясь на аудиенцию, Скобелев, без сомнения, продумал свою тактику и прежде всего то, чем следовало воздействовать на националистически настроенного государя.

Изложенные соображения подтверждаются письмами М.Н.Каткову Б.М.Маркевича (все они — из ОР РГБ), имевшего доступ к каким-то не называемым им источникам информации. 22 февраля этот петербуржец писал Каткову в Москву: «В город приехал Скобелев… В Гатчине, говорили, ждет его сильная головомойка. Но мне известно из другого, хорошо информированного источника, что никаких мер против него предпринято не будет». В следующем письме, от 2 марта, Маркевич со слов Скобелева, сказанных его приятелю, описывает уже сам прием: «В Английском клубе третьего дня обедал приятель мой… со Скобелевым, сообщившим о приеме его государем в Гатчине… Г, прежде всего подал ему руку, когда тот вошел, и заговорил о его «вине»… разговор перешел от «вины» Скобелева на другие, более общие предметы… Свидание, по-видимому, оставило в Скобелеве отрадное впечатление. С другой стороны, рассказывают, будто выходя из кабинета государя, он сказал стоявшим в ближнем покое: «Ну уж и задали мне трепку!» Но, имея в виду высоко развитое в государе чувство национальности, можно весьма основательно предполагать, что он в душе никак не мог негодовать на сказанные Скобелевым слова, на которые сочувственно отнеслись все по-русски чувствующие и думающие в России, — и что прием поэтому, сделанный ему в Гатчине, имел именно тот характер, в каком он его передает. Я и раньше слышал, что Г. неохотно согласился на вытребование его из-за границы».

Как видно, сведения Б.М.Маркевича вполне соответствуют сделанным выводам. Другим подтверждением нашей гипотезы служат не оправдавшиеся опасения Скобелева по поводу отставки. Опасения были вполне обоснованными. По пути в Петербург Скобелев писал И.С.Аксакову из Варшавы: «Спокойно вглядываясь в положение дел, я предвижу отставку. Пруссаки давно этого добиваются, как я знаю, с того дня, когда перед Геоктепинским походом я отказался наотрез допустить к войскам племянника гр. Мольтке, причем прямо высказал мнение, что позорно на русской крови и деньгах учить будущего неприятельского офицера. Моя патриотическая совесть мне и теперь подсказывает, что я был прав, но в Берлине к этому не привыкли, да и не любят». Несколько позже, уже из Вильно, Скобелев добавлял: «…меня известили, что меня ожидает неудовольствие государя и отставка». Тем не менее Скобелев остался на службе и сохранил свою должность командующего войсками 4-го корпуса.

И уж без всяких колебаний следует исключить предварительное одобрение царем речи Скобелева, хотя такое впечатление и могло сложиться в Европе. «Что Скобелев, генерал на действительной службе, знаменитейший из русских военных деятелей того времени, говорит никем не уполномоченный, исключительно от собственного имени, — этому никто не поверил ни во Франции, ни в Германии. «Если Скобелев говорит только от себя, без разрешения, то этот инцидент очень интересен с симптоматической точки зрения, для характеристики состояния дисциплины в русской армии», — так высказался князь Бисмарк, весьма раздраженный и взволнованный этим происшествием… — писал академик Е.В.Тарле. — Бисмарк, говоря свои слова о дисциплине в русской армии, имел прямой и очевидной целью поставить Александра III перед альтернативой: либо сурово наказать своевольного генерала, узурпирующего императорскую прерогативу и вмешивающегося в высшую международную политику, либо, оставляя его без наказания, тем самым признать, что Скобелев правильно изложил мнение самого императора. Но, может быть, именно резкостью своего заявления Бисмарк на этот раз несколько испортил дело». Подобным же образом высказался и сам император Вильгельм: «Mon neveu n'a plus d'armées!» («Мой племянник не имеет больше армии!»). Неприкрытый нажим вызвал в Александре III обратную реакцию и невольно помог Скобелеву. Этим в некоторой степени также, возможно, объясняется благополучное для него окончание всей истории, связанной с его парижской речью, и появившееся у него чувство окрыленности, о котором писал Немирович-Данченко.

Надеюсь, что читатели согласились с моим построением и доказательствами. Этим мы закончили решение второй части поставленной задачи. Остается третья.

Нужна ли она? — может спросить читатель. Автор уже доказал факт активной борьбы Скобелева за внешнеполитические интересы России, раскрыв по пути новые связанные с ней обстоятельства.

Все-таки нужна. Она должна показать, была ли эта борьба бесплодной или оказала реальное влияние на формирование внешней политики России, предвосхитила ее. Судить об этом можно только по фактической внешней политике Александра III.

Все уже сказанное позволяет предполагать, что Александр III всерьез задумался над предостережениями Скобелева. Он и сам не мог не видеть агрессивности Германии и антирусской направленности ее политики. Выше были показаны настроения русского общественного мнения в связи с франко-прусской войной. Можно было бы привести и примеры того, что русские газеты высказывали полностью оправдавшиеся прогнозы относительно того будущего, которое ждет Европу в случае победы Пруссии, указывая, что начнется царство милитаризма и непрерывных войн. Ряд мемуаристов отмечал впервые обнаружившийся, по их мнению, факт глубокого расхождения правительства с общественным мнением, возникшего в связи с отношением к Германии и Франции во время и вслед за этой войной.

Действительно, позиции общественного мнения и дипломатии изменялись далеко не синхронно. Нельзя сказать, чтобы никто из русских дипломатов не понял сущность происшедшей в Европе перемены. Не говоря о А.М.Горчакове и некоторых других из его ближайшего окружения, поразительным предвидением блеснул посол в Париже Н.А.Орлов, сын известного дипломата николаевской эпохи. Умный и широко образованный, талантливый дипломат, он сейчас же по получении известия о седанской катастрофе французов понял и правильно оценил будущее русско-французских отношений. Об этом говорит документ, обнаруженный в АВПР С.В.Оболенской и введенный в научный оборот А.З.Манфредом. 4 сентября 1870 г. Орлов писал Горчакову: «Мне кажется, что 2 сентября (день Седана. — В.М.) был заложен первый камень будущего франко-русского союза». На полях документа против указанных слов Александр II написал: «Je ne le comprends pas» — «Я этого не понимаю». В царствование Александра II внешняя политика России не сделала попыток переориентации в соответствии с изменявшимися условиями. К этому еще во время войны призывал царя Орлов. Правильно считая, что влияние Петербурга на Берлин после войны начнет уменьшаться, он, однако, был уверен, что пока война продолжается, «одного лишь слова нашего императора было бы достаточно, чтобы спасти Париж от разрушения». И развивал эту мысль: «Я думаю, что каждая услуга, которую мы могли бы сегодня оказать Франции, никогда не будет забыта и дала бы нам в будущем поддержку со стороны Франции против той же Пруссии».

Не правда ли, умная голова был этот Орлов? Да и рекомендации его все же не прошли даром. Мысли его о том, как строить внешнюю политику после 1870 г., мы видим, в главном совпадали с мыслями Скобелева.

Наблюдательный читатель может спросить: почему же в таком случае Орлов не только не поддержал Скобелева, но был возмущен его демаршем и постарался поскорее выпроводить его из Парижа?

Тут дело сравнительно ясно. Орлов, как дипломат-профессионал, — ив этом он был по-своему прав — увидел в выступлении Скобелева попытку генерала присвоить себе право самостоятельного решения вопросов внешней политики, что делало ненужным дипломатическое ведомство и лично его, Орлова. Недаром он подчеркивал, что во Франции военнослужащим запрещены публичные политические речи. Кроме того, резкость антигерманского выступления Скобелева и особенно его заключительные слова «До свидания на поле битвы против общего врага» создали у Орлова впечатление, что генерал призывает к немедленной войне с Германией, даже вопреки воле императора («иначе он будет вынужден к этому волей своих подчиненных»). Как официальный представитель России за границей, Орлов, конечно, не мог присоединиться к Скобелеву, хотя бы он и разделял его антигерманские настроения и внешнеполитические идеи. Все это объясняет расхождение двух людей, которые, казалось бы, должны были понять друг друга. Кроме того, Скобелев обладал качеством, которого не было у Орлова: самоотверженностью. Ради блага России он не колеблясь поставил на карту свою карьеру, пошел на риск отставки. «Мне не жаль ни своей службы, ни себя лично; я не честолюбец, как меня выставляют немцы, в грубом значении этого слова». Это — не только слова. Их справедливость доказывают действия Скобелева.

Но путь к франко-русскому союзу был труден и долог. Сразу после своего поражения Франция не могла стать союзницей России. Необходимо бьшо накопить силы, чтобы выступать в качестве равноправного партнера. Давали себя знать и политические различия, вызывавшие взаимное непонимание. Примером может служить следующее письмо О.А.Новиковой И.С.Аксакову от 15 июня 1880 г.: «M-me Adam пишет мне отчаянные письма… Она душой предана франко-русскому союзу; но Рошфорская Франция, кому она может быть полезна?» С другой стороны, либеральным кругам Франции претила сама мысль о сближении с монархической Россией. Не закрывая глаза на эти трудности, Скобелев, тем не менее, доказывал: «Надо этого достичь», надо для этого работать. Его прозорливость проявилась и в том, что он смог правильно определить пути, которые вели к цели в еще не созревших условиях. Как на один из этих путей он указывал на «литературное сближение». Трудно переоценить плодотворность этой идеи. Культурный, прежде всего литературный обмен сыграл огромную роль в сближении двух стран. Неоценима в этом отношении заслуга Е.-М.Вогюэ. Дипломат и политический деятель, он, однако, больше всего способствовал сближению двух стран как литератор. Его книга «Русский роман», вышедшая в 1886 г., открыла для французов русскую литературу, которая с этого времени начала свое триумфальное шествие по Франции и по всему миру. Аналогичные процессы происходили в других сферах искусства, а также в науке. Культурное сближение облегчило сближение политическое, государственное. Факт этот общеизвестен, доказывать его незачем. Новым является лишь то, что первым автором идеи сближения на поприще культуры был Скобелев.

Однако окончательный шаг со стороны России к оформлению союза с Францией мог быть сделан лишь после выяснения полной невозможности сохранения дружественных отношений с Германией. Немцы сами толкнули Россию на этот шаг, в грубой форме отказавшись летом 1890 г. от возобновления договора о перестраховке. Теперь с Германией все бьшо исчерпано. Это стало ясно даже германофилам. «Нет сомнения, перемена в политике Германии произошла, и нам надо быть готовым ко всяким случайностям», — написал Александр III на полях доклада Н.К.Гирса 11 июня 1890 г. Франко-русский союз стал фактом.

Бесцеремонное германское решение, как и характер последующих русско-германских отношений, при всей их исторической предопределенности, были в значительной степени обусловлены личными особенностями германского монарха. Признавая консерватизм и даже реакционность Александра III, нельзя отрицать (этого не пытались делать даже самые злые его критики) существования в нем очень важной положительной черты: глубокого понимания ответственности за судьбы страны и народа. Немецкий же собрат был лишен подлинного понимания своей ответственности. Это был фанфарон и позер, озабоченный больше всего блеском своих нелепых нарядов, воинственностью своих театральных и всегда глупых выступлений, своей задиристой и неуклюжей политикой вовлекший Германию в непосильную для нее борьбу против превосходящих сил почти всемирной коалиции. Не лишена интереса оценка человека, далекого от политики и от национальной неприязни к немцам, художника и художественного деятеля А.Н.Бенуа, в жилах которого текла, вместе с французской и итальянской, кровь и немецких предков, который, став русским, считал себя одновременно человеком Запада. Наверное, многие прочли его воспоминания, вышедшие в серии «Литературные памятники». Но, думаю, большинство читателей интересовалось искусствоведческой стороной и не обратило должного внимания на то, что важно в нашем контексте. Характеризуя Александра III, этот не политик, но разносторонний интеллектуал писал: «…он имел на вещи свое мнение, а его простой здравый смысл выработался на почве глубокой любви к родине. При этом он был честен, прост и в то же время достаточно бдителен, чтобы нигде и ни от кого Россия не терпела ущерба. Без кровопролитных войн, даже без особенных угроз, он, озабоченный тем, чтобы сохранить в добром состоянии «вверенную ему Богом» страну, являл в семье прочих государей и правителей некую твердыню — надежную для друзей, грозную для врагов. Не его вина, если Судьбе или Промыслу угодно было одновременно с ним вызвать к вершению дел мирового значения такую прямую противоположность ему, какой явился Вильгельм II. Не его вина и в том, что вековая дружба с соседом, с Германией, дружба, скрепленная столькими семейными союзами, дружба, на которой было построено все равновесие Европы, была нарушена отказом юного, нелепо тщеславного германского императора (вступившего на престол в 1888 г.) возобновить лучшее и сколь мудрое создание Бисмарка — договор о взаимной поддержке обоих государств… Нельзя винить Александра III и в том, что после этого чреватого последствиями разрыва (и как прямое следствие его) он согласился на демонстративное сближение с Францией». Если любознательный читатель желает знать об указанных чертах Александра III подробнее, он может обратиться к мемуарам его ближайшего сотрудника С.Ю.Витте.

Какова была «дружба» Бисмарка, мы уже выяснили. Но он считал необходимым во что бы то ни стало избежать конфликта с Россией и завещал этот принцип своим преемникам.

Читатель, который следит за ходом моего повествования, конечно, спросит: все-таки понял ли Вильгельм II свою ошибку?

Как говорят французы, только на лестнице. Вплоть до 1914 г. он предпринимал многократные отчаянные попытки оторвать Россию от Антанты. Но было поздно.

Приведу теперь объяснение мотивов и целей политики Александра III государственным человеком, министром финансов и председателем комитета министров Н.Х.Бунге. Он напоминает, что сначала Пруссия заискивала у России, извлекая из дружбы с ней одностороннюю выгоду, но после побед над соседями и объединения под своей властью Германии «перестала довольствоваться дружбой России и стала искать преобладания в союзах, которые сначала должны были сковывать Россию, а затем — лишить ее влияния на европейские дела». Указав на недружественные действия нового Вильгельма, Бунге далее объясняет: «Возобновление после Бисмарка Тройственного союза нашло ответ императора Александра III в сближении России с Францией, которое, ослабив преобладание Германии в Европе, дало удовлетворение русскому народному чувству». И, наконец, последнее, чего требовал Скобелев: «Александр III резко поставил начало: «Россия должна принадлежать русским», и этим сам пошел навстречу современным стремлениям русского общества». Это — почти дословное повторение скобелевского лозунга «Россия — для русских», под которым его автор подразумевал ликвидацию немецкого влияния в политической, административной и хозяйственной жизни. Хотя полностью эта цель при царствовании Романовых не могла быть достигнута, немецкие интриги ограничивались уже новой внешнеполитической ориентацией и экономической политикой по отношению к Германии. Так Александр III, отличавшийся консерватизмом, но искренне любивший свою страну и глубоко озабоченный ее безопасностью, сумел найти и осуществить внешнеполитический курс, отвечавший национальным интересам России.

Подытоживая, можем теперь объективно оценить ту роль, которую сыграл Скобелев в этом историческом событии. Призыв к франко-русскому союзу, направленный на обуздание германской агрессивности, имел силу первой идеи, брошенной в еще не подготовленную, но благодатную почву. Он заставил одних поверить в реальность подобной перспективы, других — задуматься над ней. И во время подготовки союза имя Скобелева и его аргументы довлели над участниками переговоров. «Характерно, — подчеркивал Е.В.Тарле, — что и во Франции, и в Германии этот инцидент постоянно вспоминали в 1890 г., когда готовилось заключение франко-русского соглашения, и в 1891 г., когда оно было подписано». Позже к союзу двух держав, как это предвидел и к чему также призывал Скобелев, присоединилась Англия. Прозорливость этого человека была поразительна. Невольно хочется повторить за купринским рассказчиком из «Однорукого коменданта»: «Я считаю так, что он был великий человек и гораздо умнее всех своих современников… Какого полета мысли был человек! Какой прозорливости!» Действительно, Скобелев умел анализировать и смотрел далеко вперед. Я предупреждал, что политическая прозорливость Скобелева была не меньшей, чем стратегическая. Разве я обманул читателя? Пусть кто-нибудь попробует меня опровергнуть.

Здесь в нашу полемику вмешивается другой, просто вдумчивый читатель, читатель-аналитик, и высказывает следующую философскую мысль:

— Все-таки сколь непонятна, даже непостижима, пока не объяснена наукой сама природа прозорливости, причем именно в политической области. О гениальности, о гении написано много, высказываются разнообразные догадки об истоках и природе дарований Моцарта, Шекспира, Ньютона, Пушкина. Лет пятьдесят существует уже эвристика, но и она не дала четких и вразумительных объяснений. Говорят об озарениях, о том, например, как Менделеев увидел таблицу своей периодической системы во сне и, проснувшись, запечатлел ее на бумаге. Но дальше указания на сам этот факт дело не идет. А какова природа гения-политика? Этот вопрос даже не ставился. Однако как это приятно, если не быть, то хотя бы слыть мудрым и прозорливым. Ах, как это ласкает самолюбие, особенно если можно не только убеждать в этом самого себя, но и вдалбливать в чужие головы! И как дорого народу приходится расплачиваться, когда выясняется, что такой самозваный гений не смог найти верный политический курс даже на несколько ближайших лет, на текущий момент. А Скобелев безошибочно наметил его на многие десятилетия, почти на столетие, и предвидел все основные политические комбинации. Ведь было же немало людей, которые тоже читали, думали, анализировали, а вот не дошли до его выводов. Какими-то непонятными нам средствами и путями природа наделила его особым даром предвидения. Редкий экземпляр. Такие люди рождаются раз в несколько столетий. Беда в том, что капризная история, дав ему этот дар, не поставила его у власти.

Мне нечего возразить этому читателю. Остается соглашаться.

Именно потому, что Скобелев шел вопреки устоявшимся политическим канонам, а также из-за его некоторой запальчивости, резкости его выступлений, обусловленной его горячим патриотизмом, не все современники оказывались способными понять и оценить его идеи. Но у него было и немало сторонников. «Самым решительным сторонником этого антигерманского и профранцузского курса был умерший в 1882 г. генерал Скобелев, — писал А.З.Манфред. — Об этом охотно напоминали и в России, и во Франции — в газетах, журнальных статьях и даже специальных брошюрах. Этот курс поддерживали такие влиятельные офицеры, как начальник генерального штаба Обручев, варшавский генерал-губернатор Гурко, генерал Богданович, опальный генерал Милютин и др.»

К оценкам современников можно добавить ретроспективную оценку, данную в 1901 г. представителем следующего поколения, видным деятелем Славянского общества Гейсманом: «Макиавеллизм наших европейских врагов вызвал боязнь Скобелева, чтобы мы снова с нашим добродушием не попали в их когти. Только поэтому пламенный темперамент и горячий патриотизм Скобелева вынудили его забить в набат без должной сдержанности об угрожающей России опасности от тевтонов… Теперь, оглядываясь на четверть века назад, всем понятно, что Скобелев был предтечею франко-русского союза, парализовавшего среднеевропейский союз, что Скобелев своими речами не только не накликал новой войны, но сослужил великую службу делу мира».

Заключая внешнеполитическую главу, сделаем выводы, к которым обязывают факты. Скобелев был прирожденным и талантливым политиком. Особенно высокой оценки заслуживают его блестящие качества стратега. Он умел анализировать обстановку, отличался прозорливостью, умел вырабатывать политический курс. Характерно для него, что он не прибегал к методам отжившей, по его справедливому убеждению, салонной дипломатии, и выступал как политик, использующий «неотразимую силу печатного слова». Но как тактик, он не всегда использовал средства, адекватные правильно определенным стратегическим целям. Однако это слабое место, один из «парадоксов» Скобелева, как их определял М.М.Филиппов, было обусловлено не непониманием путей, ведущих к цели, а служебным статутом генерала, делавшим для него недоступными политические и дипломатические средства. Эти условия рождали непонятные многим современникам «бестактности» белого генерала, партизанскую форму его действий. Но другой формы он найти не мог, ее не было. И действуя по-партизански, он сумел сделать максимум возможного.

Второй вывод касается направленности его внешнеполитического курса. В Европе цели Скобелева и его личные усилия были направлены на сохранение для России территориального status quo и имели оборонительный характер. Правда, в отношении проливов он занимал экспансионистскую позицию, но обладание ими, которое было, по его мысли, делом будущего, он рассматривал как средство обеспечения безопасности государства с юга. В Азии русская политика была экспансионистской. Отказ от экспансии означал бы капитуляцию перед Англией. В таком же положении находилась Англия по отношению к России. Но сам Скобелев допускал возможность отказа от Средней Азии, если этот шаг послужит обеспечению южных и западных границ.

Все это позволяет утверждать, что внешнеполитическая программа Скобелева диктовалась целями обороны, а не наступления, а элементы экспансионизма вызывались стремлением иметь прочные гарантии нерушимости существующих границ и обеспечения безопасности и интересов России на Балканах, которые Скобелев справедливо связывал с безопасностью на границе с Германией.

Глава окончена. Теперь мне представляется заключительный диалог с вдумчивым читателем. Подозреваю, что он может поставить вопрос: не была ли речь Скобелева использована французами в односторонних интересах?

Основание для такого вывода как будто есть. Его высказывал и Н.Н.Кнорринг: «Скобелев явился в парижском инциденте скорее пассивным лицом, чем активным политиком. Его неопытность в роли политического деятеля дала французской прессе возможность использовать имя знаменитого генерала в данный момент скорее в интересах Франции, нежели России». Действительно, из выступления Скобелева французы постарались извлечь немедленную выгоду, сделав частную беседу достоянием газет и представив ее как выражение официальной политики России. Но этот факт вовсе не означает, что Скобелев сыграл несамостоятельную роль и что его демарш не принес пользы России. Материал говорит об этом, полагаю, достаточно убедительно. Если и можно утверждать о большей активности французов, сразу ухватившихся за речь, то никак нельзя согласиться с мнением об односторонности политической выгоды. При взаимной выгоде трудно взвесить, кто выиграл больше. Что же касается стремления французской стороны столкнуть Россию с Германией (оно было), то для Франции в ее положении это было естественно, так как выгодно. Если бы Франция была в союзе с Россией, как это произошло через десять лет, и столкновение последней с Германией влекло бы для Франции автоматическую обязанность выступления на русской стороне, она вела бы себя иначе.

 

Генерал-пронунсименто. Кем был Скобелев

Перейдем к наиболее загадочной части жизни Скобелева. Основной загадкой, самой интересной, но и самой трудной для разрешения, является то, что заставляет говорить о Скобелеве как о генерале-пронунсименто, о его бонапартизме. И современникам и историкам было понятно, что положение в армии и в обществе, достигнутое Скобелевым, его далеко не удовлетворяло, что этот талантливый и честолюбивый человек преследует какие-то особые, очень далеко идущие цели. Но каковы были эти цели и планы? На этот вопрос убедительного ответа еще никто не дал, да этот вопрос в литературе, собственно, еще и не ставился.

Дореволюционные исследователи обходили этот вопрос или ограничивались намеками. Их сковывали как отсутствие документов, так и общественные условия. М.М.Филиппов в 1894 г. замечал, что «еще не все можно писать». Е.Толбухов, опубликовавший свою работу в 1916 г., перед самым Октябрем, оговаривал: «Не все враги Скобелева могут быть названы даже теперь». В.И.Немирович-Данченко, как читатель мог это заметить из моих цитат, не раз сопровождал свои воспоминания замечанием, что рассказать о том или ином вопросе взглядов и жизни Скобелева он не может, «еще рано». Н.Н.Кнорринг, работавший за рубежом и не стесненный цензурой, сомневался в существовании у Скобелева бонапартистских замыслов и не исследовал эту сторону.

В России доступ в архивы теперь открыт, но обстоятельной книги о Скобелеве пока нет, и документы решающего значения еще не найдены. Этим объясняется, что Скобелеву даются далекие от истины характеристики. Для примера приведу длинную цитату из единственного научного материала о Скобелеве в советской литературе — комментария академика Е.В.Тарле к парижской речи Михаила Дмитриевича, опубликованного вместе с самой речью в «Красном архиве» в 1928 г.

«Генерал Скобелев был в ту пору на несколько особом счету при дворе и в правящем кругу военной бюрократии. Человек больших и общепризнанных способностей, честолюбец «высшего порядка», мечтавший не столько о Суворове, сколько о Наполеоне, с натурою совершенно бесстрашного кондотьера, с относительно большою притом умственной культурой, весьма равнодушный к традициям и вполне уверенный в своем предназначении, Скобелев привлекал к себе особое внимание… Александр II его не любил, оттирал на задний план, явственно опасался; и имел основания опасаться. Скобелев был по своей натуре именно типичным генералом от пронунсименто в стиле испанских и южноамериканских военных командиров, берущих на себя время от времени экспромтом инициативу по части внезапных изменений государственного устройства… «Русский Биографический Словарь» с жаром заявляет, что Скобелев был «настоящий верноподданный», но считает все же необходимым неясно и деликатно прибавить: «он был усерден более, чем требовалось, и не был достаточно сдержан» (с. 582). Именно «верноподданности» в нем не было никакой… Социалисты, или Александр II, или Александр III, — одинаково его интересовали исключительно с точки зрения возможности лично для него развернуть отпущенные ему силы. Там, где все держалось на повиновении армии, глава династии не любил и не мог любить этого никогда не смеявшегося красавца, которого некоторые считали шарлатаном, другие героем — и все — очень опасным и на очень многое способным искателем приключений, съедаемым тоскою по власти и по славе, умудрившимся приобресть какими-то путями очень большую популярность среди войск, — ту самую популярность, которой так страстно жаждал всю свою долгую жизнь, но которой так и не увидел, например, Драгомиров, не говоря о других. Скобелева не любили генералы, мало любили офицеры — и очень любили солдаты. Сам он никого не любил и никого не боялся, — и решительно не понимал своей жизни вне войны. Его громадные успехи в Азии в 1873–1875 гг., победы в турецкой войне, завоевание Ахал-Теке в 1880–1881 гг., явное и постоянное (всегда на виду у солдат и с рассчитанной целью произвести на них впечатление) бравирование смертельной опасностью, — все это должно было служить лишь прологом к какому-то сложному и огромному будущему… Его боялся и не любил также Александр III, который, во-первых, вообще страшился войн, а, во-вторых, после террористических покушений, ничего так не страшился, как военных переворотов. Боялся (и очень) Скобелева ближайший и довереннейший друг и советник царя Победоносцев… И чем больше восходила к зениту звезда Скобелева, тем подозрительнее, беспокойнее и боязливее делался по отношению к нему двор. Но и тем самостоятельнее чувствовал себя загадочный «белый генерал», вернувшийся в Европу после штурма Ахал-Теке, жаждавший новой войны, разрушавший свое здоровье оргиями, жегший свечу с двух сторон». Блестящий стилист, автор замечательных исторических портретов, Тарле и здесь блеснул своим мастерством. Его характеристика захватывающе увлекательна, но далеко не во всем верна. Точнее, в ней правильно говорится о личных качествах Скобелева, о том, что все достигнутое должно было послужить прологом к чему-то новому, огромному, непонятному для окружающих. Но нельзя согласиться с Е.В.Тарле в том, что, мечтая о подчеркнутой им роли, Скобелев был совершенно беспринципен, что все без исключения интересовало его только с точки зрения личного успеха. Увлечение Е.В.Тарле авантюристической стороной фигуры Скобелева, стремление к сенсационности доводят его до сравнения Скобелева с кондотьером, до утверждения, что он «умудрился какими-то путями (разве неизвестно какими?) приобресть очень большую популярность среди войск», что он бравировал опасностью с единственной целью произвести впечатление на солдат, что вообще вся его деятельность была лишена каких-либо идейных мотивов. Не подтверждается фактами и то, что Александр II опасался Скобелева и оттирал его на задний план. Не будем останавливаться на этих и других вопросах, ответ на которые уже дан. Важнее выявить мнение Е.В.Тарле об интересующей нас стороне личности нашего героя: Скобелев «мечтал не столько о Суворове, сколько о Наполеоне»; «именно верноподданности в нем не было никакой». Вот в этом историк совершенно прав. Не занимаясь Скобелевым специально, он, однако, сумел проникнуть в характер и мысли этой сложной личности и указал на те замыслы белого генерала, которые не рассмотрены и даже определенно не отмечены никем во всей довольно обширной литературе о Скобелеве.

Во время Ахал-Текинской экспедиции Скобелев дважды пытался покинуть армию и вернуться в Россию. В первый раз — при известии о смерти матери, о чем он узнал 9 июля 1880 г. еще при Александре II, второй — под предлогом болезни при известии об убийстве императора. Первый случай легко объясним: желание принять участие в похоронах. После отказа, последовавшего с соответствующим внушением, Скобелев, стремясь исправить впечатление, произведенное этим неловким шагом, писал дяде: «Он (император. — В.М.) хорошо понял, что мне нельзя было отлучаться, мне же теперь стыдно, что скорбь хоть на минуту смогла во мне заглушить чувство долга. Увы, случившегося не поправить. Я чрезвычайно озадачен тем впечатлением, которое сделала на государя моя неуместная просьба, — если будет возможность, успокой меня». Ничто не заставляет сомневаться, что мотив просьбы был искренним и не заключал в себе чего-либо связанного с политикой.

Вторую попытку, при отсутствии заслуживающих доверия данных, убедительно объяснить нельзя. Что нужно было Скобелеву в Петербурге в дни междуцарствия? Можно предположить, что он хотел как-то повлиять на решение вопроса о престолонаследии или установлении формы правления. Предположение может показаться чересчур смелым, необоснованным. Но ниже мы убедимся, что уже в эту пору, еще не отмеченную политическими выступлениями Скобелева, современники считали его способным на подобные действия, знали, что «верноподданности в нем не было никакой». Во всяком случае нельзя пройти мимо того, что и сановники, и иностранцы придали этому факту важное значение. О циркулировавших об этом в Петербурге слухах английский посол Дуфферинг немедленно донес в Лондон.

Насильственная смерть Александра II произвела тяжелое впечатление на Скобелева. Хотя при этом монархе ему приходилось переживать моменты опалы, Александр II все же сумел понять его способности и по достоинству оценил его заслуги, за что Скобелев называл его своим благодетелем. К тому же имя этого государя в глазах Скобелева было овеяно ореолом столь им ценимых реформ и освободительной борьбы в Болгарии. Пунктом, в котором Скобелев порицал погибшего царя, была внешняя политика. Ее он считал прогерманской и антинациональной, но вину за это возлагал на министров. Прибыв в Петербург, Михаил Дмитриевич прямо с вокзала проехал в Петропавловский собор. Он был уже в том возрасте, когда человек начинает задумываться и оглядываться на пройденный в жизни путь. К этому времени он потерял уже и отца и мать. Этим, очевидно, объясняется его поведение в соборе, где недавно был похоронен погибший царь и гораздо раньше — дед Скобелева, бывший комендант крепости (со слов духовенства Петропавловского собора): «Была панихида по императоре Александре II… — рассказывал очевидец. — В начале панихиды является в собор молодой генерал с двумя георгиевскими крестами: в петлице и на шее, в сопровождении двух дам, одной — графини Адлерберг и другой высокой — ее имя мне неизвестно… Михаил Дмитриевич все время панихиды стоял печальный, и слеза за слезой катились из его глаз. Графиня часто говорила ему что-то на ухо; но он ничего не отвечал и только кивал головой».

С новым же царем отношения с самого начала сложились иначе — и личные, и в плане оценки Скобелевым его политики. Триумфально встреченный в Москве, Скобелев ожидал похвалы и от самодержца. Но вместо благодарности генералу, оказавшему империи такие важные услуги, царь встретил его сухо, неприветливо. Не предложив Скобелеву сесть, тоном, в котором сквозило презрение, царь спросил: «А какова была у вас, генерал, дисциплина в отряде?»

Определенно назвать мотивы, руководившие царем, затруднительно. Возможно, его поведение объяснялось попыткой Скобелева покинуть весной 1881 г. отряд и прибыть в Петербург, что вызвало, как уже отмечалось, нежелательные для правительства толки в столице и в дипломатических кругах.

Осторожный Александр III мог не только увидеть в этом нарушение дисциплины, но и заподозрить белого генерала в намерении как-то вмешаться в высшие государственные дела. Мысль о том, что беспокойный и чересчур инициативный генерал преследовал такого рода цели, вполне могла возникнуть у Александра III, относившегося к Скобелеву с самого начала недоверчиво. А.З.Манфред на основе материала ЦГАОР выяснил, что еще цесаревичем Александр III питал к Скобелеву чувство антипатии, высказывавшееся им в переписке с великим князем Сергеем. В хранящемся в том же ЦГАОР дневнике цесаревича я обнаружил следующие строки об Ахал-Текинской экспедиции: «12 января. Взят штурмом Геок-Тепе под начальством Скобелева, и текинцы бежали и их преследовали верст 15 и порядком побили. Слава Богу, последняя потеря при штурме не так значительна, как можно было ожидать, и не превышает с убитыми и ранеными 400 человек. Подробностей еще нет, но известно, что Скобелев с отрядом двинулся дальше».

Запись всецело фактологическая, информационная. Сквозь эту информативность проглядывает неприязнь к Скобелеву, по адресу которого лично не сказано ни единого теплого слова. «После блистательного похода в Ахал-Теке Скобелев мне рассказывал, — вспоминал Н.Н.Врангель, — как его принял Александр III. Вместо похвалы он высказал неудовольствие на то, что он, главнокомандующий, не сумел сберечь жизнь молодого графа Орлова, павшего во время штурма». Нет сомнения, что неприязнь цесаревича, а затем венценосца к Скобелеву наряду с личными мотивами объяснялась опасением его популярности, нежеланием ее усиливать.

Прием, оказанный царем прославленному полководцу, получил широкую и — стоит это подчеркнуть — неодобрительную огласку. Поведение царя находили неправильным и бестактным, чтобы не сказать резче. Скобелеву сочувствовали, и намерение царя унизить его давало обратный результат: популярность белого генерала возрастала. Ближайший советник и личный друг Александра III, умный и осмотрительный Победоносцев, понимавший, как невыгодно и даже опасно для царя восстанавливать против себя Скобелева, писал самодержцу об этой огласке: «Об этом теперь говорят и на эту тему поют все недовольные последними переменами. Я слышал об этом от людей серьезных, от старика Строганова, который очень озабочен этим. Сегодня гр. Игнатьев сказывал мне, что Д.А.Милютин говорил об этом впечатлении Скобелева с некоторым злорадством». Под «последними переменами», вызывавшими высказывания недовольных, следовало понимать начинавшуюся реакцию и связанные с этим новым курсом служебные перемещения. Отталкивая от себя Скобелева, царь сам усиливал возможную оппозицию.

Напуганный этой перспективой, Победоносцев написал венценосцу беспрецедентное по своей вынужденной смелости письмо. Оно так знаменательно, что для нашего повествования необходимо привести из него следующие обширные выдержки:

Я считаю этот предмет настолько важным, что, рискуя навлечь на себя недовольство вашего величества, возвращаясь к нему, смею повторить снова, что вашему величеству необходимо привлечь Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах… Теперь время критическое для вас лично: теперь — или иногда — привлечете вы к себе и на свою сторону лучшие силы в России, людей, способных не только говорить, но самое главное — способных действовать в решительные минуты… Вот теперь, будто бы некоторые, не расположенные к вашему величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: «Посмотрите, ведь мы говорили, то он не ценит прежних заслуг и достоинств». Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью, и не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну… Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный… Скобелев, скажу опять, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, то есть люди ему верят и за ним следуют! Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь… Но Скобелев ВПРАВЕ ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде и более всех интересуется русский государь. Итак, если правда, что ваше величество не высказали в кратком разговоре с ним интереса этому делу, желание знать подробности его… Скобелев мог вынесть из этого приема горькое чувство… Могу себе представить, что Вам неловко, несвободно, неспокойно со Скобелевым и что Вы старались сократить свидание, понятно это чувство неловкости, соединенное с нерасположением видеть человека, и происходящая от этого неуверенность.

Совершенно понятно, что заставить написать это единственное в своем роде за всю историю отношений обер-прокурора Святейшего Синода с царем письмо могла только крайняя необходимость. Письмо полно настойчивых поучений, за которыми стоит страх перед Скобелевым, потому что он стал великой силой, ему верят и за ним идут. Обижать такого человека, включать его в число недовольных — верх неосторожности, даже глупости — таков подтекст письма. Оно также проясняет, что Александр III питал нерасположение к Скобелеву, не желал даже его видеть, и Победоносцев менторским тоном призывает самодержца пересилить себя и оказать белому генералу знаки внимания.

Легко себе представить, как реагировал на этот прием самолюбивый, привыкший к всеобщему поклонению Скобелев. Отношения между царем и генералом характеризовались не только нерасположением царя, но и не меньшим — генерала. Как вспоминал, например, Н.Н.Врангель, «Скобелев Александра III презирал и ненавидел». Именно в это новое царствование в нем крепнут антимонархические убеждения.

Для понимания настроений Скобелева нужно напомнить то глубокое разочарование, которое постигло общественность при вступлении нового императора на престол. В феврале 1881 г. Александр II, наделивший М.Т.Лорис-Меликова диктаторскими полномочиями, после сильных колебаний принял его проект создания верховной комиссии, куда должны были войти высшие сановники и представители земства. Этот проект, получивший название Конституции Лорис-Меликова, должен был послужить первым шагом к превращению самодержавия в конституционную монархию. Но именно в тот день, когда Александр II подписал законопроект, 1 марта 1881 г., его убили народовольцы. Продвижение законопроекта приостановилось. Теперь самые различные слои общества с надеждой взирали на нового государя, ожидая утверждения конституционного акта. Но 29 апреля, после долгих совещаний и сомнений, под влиянием прежде всего Победоносцева, Александр III объявил свою волю сохранить полноту самодержавной власти, переданной ему предками. В манифесте, написанном Победоносцевым (взявшим за образец формулировки манифеста Николая I), царь оповещал, что приступает к правлению «с верою в силу и истину самодержавной власти», которую он «призван утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений».

Решение царя вызвало небывалую в политической истории России вещь — министерский кризис: того же 29 апреля подал в отставку Лорис-Меликов, 30 апреля — министр финансов А.А.Абаза, 12 мая — Д.А.Милютин. На смену Лорис-Меликову пришел либерал Н.П.Игнатьев, возглавивший новое правительство. Игнатьев предпринял еще одну, ставшую последней попытку создания хотя бы ограниченной формы народного представительства, предложив Александру III к его коронации в Москве созвать Земский собор. Царь выслушал своего министра и как будто согласился, но через несколько часов в тот же день дал ему отставку. Как писал о своем дяде известный советский генерал А.А.Игнатьев, царь прислал следующую записку: «Взвесив нашу утреннюю беседу, я пришел к убеждению, что вместе мы служить России не можем». Игнатьев, отвечая царю, указывал на верноподданнический характер своего замысла (документ из ЦГАОР): «Мысль о Соборе для укрепления и утверждения самодержавия — не новая. Мне казалось, что предстоящая коронация — самое удобное время для произведения благоприятного поворота в настроении умов и чтобы стать правительству на твердую историческую почву. Я исполнил долг совести, представив о том вашему величеству… 29 мая 1882 г.» Но ничто уже не помогло. Игнатьева сменил реакционер граф Д.А.Толстой. Назначение этого «злого гения России» устраняло все сомнения в характере политического курса, провозглашенного манифестом, осуществление которого началось не сразу. Деятельность Скобелева приходится на этот период поворота от либерализма к реакции.

Не сомневаюсь, что здесь вдумчивый читатель спросит: может ли автор утверждать, что Скобелев руководствовался принципами, убеждением в необходимости ограничения или устранения самодержавия? Может быть, им руководила всего лишь личная ненависть к Александру III?

Я положительно утверждаю: им руководили прежде всего принципы, убеждения. О том, что представляло в его глазах самодержавие, говорят следующие его слова, обращенные к М.Л.Духонину и сообщенные последним в письме Немировичу-Данченко: «А внутри у нас! Что делается внутри — ведь это ужас! Мы еще отвоевываем независимость другим племенам, даруем им свободу — а сами? Разве вы и я — не рабы? Настоящие рабы, бесправные парии, бессильные, разобщенные, вечно подозреваемые…» Факт этих настроений донес до нас и Е.-М.Вогюэ (секретарь французского посольства): «Обед у Адлерберга, бурная беседа о Скобелеве, его презрении к порядку вещей». Под «порядком вещей» можно понимать только существовавший в России строй абсолютной монархии.

Помимо отсутствия политической свободы, еще один мотив заставлял Скобелева быть непримиримым к царскому правительству: антинациональная внешняя политика. По его мнению эта политика унижала Россию, вела ее к гибели, угрожала ей внутренним распадом. Свое понимание обстановки он изложил в письме Аксакову: «Для вас, конечно, не осталось незамеченным, что я оставил все, более чем когда-либо проникнутый сознанием необходимости служить активно нашему общему святому делу, которое для меня, как и для вас, тесно связано с возрождением пришибленного ныне русского самосознания… основанием общественного недуга в значительной мере является отсутствие всякого доверия к положению наших дел. Доверие это мыслимо будет лишь тогда, когда правительство даст серьезные гарантии, что оно бесповоротно ступило на путь народный как внешней, так и внутренней политики, в чем пока и друзья и недруги имеют полное основание болезненно сомневаться».

Как один из парадоксов Скобелева биографы отмечали его лояльность по отношению к Александру II, проводившему ненавистную белому генералу пруссофильскую политику, и неприязнь к его преемнику — германофобу. Ответ на этот вопрос не представляет трудности. Поворота во внешней политике, осуществленного Александром III, Скобелев не увидел. Но реакционный курс его во внутренней политике при жизни Скобелева уже определился. Консервируя старые общественные формы, сохраняя в неприкосновенности институт монархии, он делал неизбежным рост внутренней оппозиции.

О настроениях Скобелева можно судить с достаточной определенностью по следующему факту. В июне 1881 г. на квартире Д.П.Дохтурова собралась довольно многочисленная компания: новый (после А.В.Адлерберга) министр двора граф Воронцов-Дашков, начальник царской охраны генерал Черевин, Драгомиров, Скобелев, князь Щербатов и сам мемуарист Врангель. Сначала говорили о «хозяине» или — почему-то — «дворнике» Александре III и отзывались о нем нелестно, Потом речь зашла о внутреннем положении России. Все сходились на том, что «самодержавие роет себе могилу». Один только Воронцов делал вид, что настроен оптимистически. После разъезда большинства гостей Скобелев, по привычке меряя шагами кабинет и теребя баки, возмущенно проговорил:

«— Пускай себе толкуют! Слыхали уже эту песню! А все-таки в конце концов вся их лавочка полетит тормашками вверх… Полетит, — смакуя каждый слог, повторил он. — И скатертью дорога. Я, по крайней мере, ничего против этого лично иметь не буду.

— Полетят, полетят, — ответил Дохтуров, — но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим вместе с ними, еще полбеды, а того смотри, и Россия полетит…

— Вздор, — прервал Скобелев, — династии меняются или исчезают, а нации бессмертны.

— Бывали и нации, которые как таковые распадались, — заметил Дохтуров. — Но не об этом речь. Дело в том, что, если Россия и уцелеет, мне лично совсем полететь не хочется.

— И не летай, никто не велит.

— Как не велит? Во-первых, я враг всяких революций, верю только в эволюцию и, конечно, против революции буду бороться, и кроме того, я солдат и как таковой буду руководствоваться не моими симпатиями, а долгом, как и ты, полагаю.

— Я?! — почти крикнул Скобелев, но одумался и спокойно, посмеиваясь в усы, сказал:

— В революциях, дружище, стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего, предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики, как ты сам знаешь, не предрешаются, а решаются во время самого боя, и предрешать их нельзя».

Эти высказывания говорят о многом, и мы к ним еще вернемся. Пока же сделаем из этого многозначительного диалога ясный и бесспорный вывод: Скобелев понимал неизбежность революции и гибели самодержавия и желал этого. Но людей с таким настроением было тогда немало. Скобелев же отличался от них тем, что он, как верно подчеркивал Победоносцев, мог не только говорить, но и действовать. О решимости Скобелева писал тот же Врангель: «Не умри он преждевременно, он сыграл бы, конечно, решительную роль».

Известный «князь-бунтовщик» революционер-анархист П.А.Кропоткин в своих воспоминаниях писал о намерениях Скобелева: «Из сообщений Лорис-Меликова, часть которых была обнародована в Лондоне приятелем покойного (см. «Конституция Лорис-Меликова», лондонское издание Фонда вольной прессы 1893 г.), видно, что, когда Александр III вступил на престол и не решался созвать Земских выборных, Скобелев предлагал даже Лорис-Меликову и графу Игнатьеву… арестовать Александра III и заставить его подписать манифест о конституции. Как говорят, Игнатьев донес об этом царю и таким образом добился назначения себя министром внутренних дел». Правда, в указанном Кропоткиным издании названного им материала нет, на что исследователи давно обратили внимание. Не будем разбирать, почему он был исключен. Не внушает доверия и сообщение о доносе Игнатьева. Раскрытие царю замысла Скобелева грозило бы ему очень серьезными последствиями, во всяком случае о продолжении службы не могло бы быть и речи. В нашем контексте важно другое: готовность Скобелева к прямым, даже очень рискованным действиям ради введения конституции.

Наконец, в нашем распоряжении есть еще два документа, бесспорно говорящих о попытке Скобелева не только добиться введения конституции, но свержения монархии. Первый из этих документов — письмо, которое после Февральской революции 1917 г. направил в редакцию журнала «Голос минувшего» Ф.Дюбюк, однокашник Скобелева по академии Генерального штаба. В ЦГВИА я пролистал и его послужной список. «Совершившееся в великие дни русской революции в марте 1917 г. (по новому стилю. — В. М.) падение дома Романовых заставляет вспомнить об одной попытке свержения этой династии в царствование Александра III, — о замысле Белого Генерала. Правительство Александра III, уверившись в том, что М.Д.Скобелев замышляет сделать переворот и свергнуть династию Романовых…», приняло против него чрезвычайные меры, о которых мы расскажем ниже. Это документальное свидетельство не оставляет сомнений в намерениях Скобелева.

Второй, неопубликованный документ это — хранящееся в ОР РГБ письмо в редакцию газеты «Утро России» отставного генерал-лейтенанта К.Блюмера, в Ахал-Текинскую экспедицию молодого офицера (послано также после Февральской революции). Возражая Л.Ф.Снегиреву, пытавшемуся в статье о смерти Скобелева представить его в качестве «монархиста par excellence» (преимущественно), этот свидетель, близко общавшийся со Скобелевым во время двухмесячного пребывания небольшого летучего отряда на персидской границе, ссылается на многочисленные личные с ним беседы. По его словам Скобелев, «считав себя как бы в своем семейном кругу, говорил на разные политические и патриотические темы без особого стеснения; помню, например, как он однажды довольно недвусмысленно дал понять, что считает ненормальным положение России, как славянской державы, под скипетром немецкой династии». Эта мысль, очень характерная для Скобелева, нам уже известна. Более принципиально следующее сообщение Блюмера. Скобелев, писал он, был предан личности Александра II, «но это нисколько не отражалось на его политических убеждениях. Отношения же его к новому императору вскоре выяснились в отрицательную сторону, а когда стало окончательно определяться реакционное направление правительства последнего, то Скобелев попытался составить заговор с целью арестовать царя и заставить его подписать конституцию. Как видно, монархизм, да еще «par excellence», белого генерала мало отличался от политических убеждений его однофамильца, нынешнего министра труда». В этом свидетельстве мы находим новое, независимое от П.А.Кропоткина и Ф.Дюбюка, подтверждение плана Скобелева об аресте Александра III и введении конституции. Оно также вновь подтверждает уже нам известный принципиальный антимонархизм генерала, его политический радикализм, позволявший сравнивать его убеждения с убеждениями социалиста (не исключено, что здесь лежит разгадка многочисленных указаний Немировича-Данченко, что он не может раскрыть читателям убеждения Скобелева).

Следующий шаг Скобелев предпринял летом того же года, во время своей парижской поездки. На этот раз он решил использовать пребывание за границей Лорис-Меликова для того, чтобы прозондировать возможность привлечения его к участию в осуществлении своих планов. Об этом свидании мы знаем по рассказу А.Ф.Кони, находившегося с Лорис-Меликовым в дружеских отношениях. Человек безупречной честности, Кони, конечно, точно передает слова собеседника. Свидание состоялось в Кельне. «Там он меня встретил роскошным обедом, экстренным вагон-салоном и т. д. Мастер был на эти вещи! Встретил на дебаркадере, с напускной скромностью, окруженный все какими-то неизвестными… Умел играть роль!.. Когда мы остались в вагоне вдвоем со Скобелевым, — рассказывает Лорис-Меликов, — я ему говорю: «Что, Миша, что тебе?» Он стал волноваться, плакать, негодовать… «Он меня даже не посадил!» и затем пошел, пошел нести какую-то нервную ахинею, которую, совершенно неожиданно, окончил словами: «Михаил Тариэлович, вы знаете, что, когда поляки пришли просить Бакланова, командовавшего в Августовской губернии, о большей мягкости, он им сказал: «Господа! Я аптекарь и отпускаю лишь те лекарства, которые пропишет доктор (Муравьев); обратитесь к нему!» То же говорю и я! Дальше так идти нельзя, и я ваш аптекарь. Все, что вы прикажете, я буду делать беспрекословно и пойду на все. Я ему устрою так, что если он приедет смотреть четвертый корпус, то на его «Здорово, ребята!» будет ответом гробовое молчание… Я готов на всякие жертвы, располагайте мною, приказывайте! Я ваш аптекарь!..» Я отвечал ему, что он дурит, что все это вздор, что он служит России, а не лицу, что он должен честно и прямодушно работать и что его способности и влияние еще понадобятся на нормальной службе и т. д. Внушал ему, что он напрасно рассчитывает на меня, но он горячился, плакал и развивал свои планы, крайне неопределенные, очень долго. Таков он был в июле 1881 г. Это мог быть роковой для России человек — умный, хитрый и отважный до безумия, но совершенно без убеждений».

Из рассказа Лорис-Меликова можно понять, что в беседе с ним проявились те черты характера Скобелева, о которых говорилось в его общей политической характеристике. Предприняв зондаж и встретив со стороны собеседника увещевания в благоразумии, он не стал раскрываться перед отставным диктатором, так как убедился, что рассчитывать на него нельзя. С другой стороны, то, что сказал Скобелев, нельзя было повернуть против него. Формально говоря, из его высказываний и планов, «крайне неопределенных», следовало только одно: что он недоволен царем за прием после Ахал-Теке. Но это было естественно и к тому же общеизвестно, в этом не было ничего нелояльного по отношению к режиму в принципе. Это формально. А по существу, если читать между строк, становится совершенно понятно: это было предложение совместного антимонархического выступления. Именно так это поняли революционеры. Исследователь народнического движения В.Я.Богу-чарский писал: «Есть известия о том, что будто бы, опираясь на свой авторитет «белого генерала», Скобелев являлся к Лорис-Меликову с предложением совершить самое решительное пронунсиаменто». Лорис-Меликов, конечно, прекрасно понял Скобелева. При всей неопределенности формы, в которой тот развивал свои планы, из его рассказа хорошо видны их направленность и крайняя решительность. Понял… и отказался. Так далеко в своем либерализме он не шел. Что же касается характеристики Скобелева как человека без убеждений, то этот шаблон всегда применялся к волевым и решительным людям, действовавшим вопреки букве закона во всякую переходную эпоху.

Все эти шаги предпринимались белым генералом, конечно, конфиденциально. Но он не стеснялся таких действий и высказываний, о которых заведомо было известно, что они будут доведены до сведения начальства и самого царя.

В начале 80-х гг., после самого большого успеха террористической деятельности народовольцев, убивших Александра II, правящую верхушку и царский двор охватил панический и вполне оправданный страх перед новыми покушениями. Не полагаясь уже на полицию, для борьбы с тайными революционными организациями они решили создать столь же тайную организацию контрреволюционеров, которая должна была повести борьбу против революции средствами самих революционеров: выслеживать и физически устранять вождей и активных деятелей народовольческих организаций. Организация, получившая название «священной дружины», имела центральный комитет в составе Воронцова-Дашкова, генерала Ширинкина (дворцовый комендант), генерала Дурново (казначей). Душой дружины был граф П.П.Шувалов (граф Боби), которому помогали П.П.Демидов (князь Сан-Донато) и князь Щербатов. Игнатьев дал им уничтожающую характеристику:»… Шувалов: он ретивый, но молод, неопытен… Сан-Донато донельзя глуп, но все же лучше кн. Щербатова, заведомого вора». Характеристика Игнатьева оказалась, как всегда, верной, вплоть до того, что Щербатов, допущенный к денежным средствам организации, проворовался, едва начав свою деятельность. Есть данные, что в ЦК входил великий князь Владимир Александрович. Организация имела в столице и в провинции местные отделения, которые, в свою очередь, ведали «пятерками» рядовых сыщиков и террористов. Для руководства черновой шпионской работой был приглашен бывший сотрудник недавно ликвидированного ненавистного народу III Отделения генерал В.Н.Смельский, оставивший интересный дневник.

Естественно, «дружинникам» хотелось заполучить в свою организацию такое лицо, как Скобелев. «Генералу Скобелеву тоже предложили вступить в эту лигу, но он отказался наотрез», — вспоминал Кропоткин. Более подробно об этой истории рассказал Смельский:»… когда Скобелев, военный герой, приехал в Петербург и, желая получить в гостинице, где остановился, поболее комнат и, услыхав, что более того, что ему дали, не могут отвести других номеров, т. к. они заняты офицерами-кавалергардами, Скобелев проговорил иронически: «Экс-дружинниками», — то слова эти были доведены до сведения великого князя Владимира Александровича и государя, и вследствие этого Скобелев был приглашен к военному министру Ванновскому. Ванновский спросил его: правда ли, что он это сказал? И Скобелев ответил: «Да, это правда, и скажу при этом, что если бы я имел хоть одного офицера в моем корпусе, который бы состоял членом тайного общества, то я его тотчас удалил бы от службы. Мы все приняли присягу на верность государю, и потому нет необходимости вступать в тайное общество, в охрану».

Своим отказом, сделанным в такой резкой форме и сопровождавшимся указанием на несовместимость пребывания в «дружине» с военной службой, Скобелев открыто противопоставил себя не только этой организации, но и правительству и самому царю. «…Он (Скобелев. — В.М.) был в числе немногих сановников, — писал Богучарский, — отказавшихся вступить в «Священную дружину». Неизвестно, кого подразумевал Богучарский под этими «немногими», но можно не сомневаться, что ни один из них не высказал такого нескрываемого презрения к «дружине», как это сделал Михаил Дмитриевич, назвавший ее «охраной». Вполне вероятно, что сыграло свою роль и традиционное для русского офицера презрение к полиции и жандармерии, ко всякому шпионству, сыску и доносительству. «О тех, которые меняли свой мундир на полицейский, Скобелев потом и слышать не мог… Когда у него просили за них, он обрывал прямо: — Ни слова, господа! Вперед говорю, ничего не сделаю. Он с голоду не умирал. Я этого рода оружия терпеть не могу, вы сами это знаете!»

В действиях Скобелева по отношению к «священной дружине» явно и открыто проявилась его оппозиционность, которая, однако, в данном случае выступала лишь в форме фронды. Это не было выступлением против основ режима, но усиливало в глазах правительственных верхов репутацию Скобелева как неблагонадежного.

Предпринятые Скобелевым шаги, по-видимому, убедили его, что среди либералов нет людей, достаточно решительных, чтобы вместе с ним, а точнее, под его руководством бороться против самодержавия. Поэтому, не отказываясь от поисков союзников в этом лагере, он стал искать их на крайнем левом фланге, в лагере революционеров.

Вопрос «Скобелев и революционеры» не так лишен смысла, как может показаться на первый взгляд, хотя революционером он, конечно, не был. Н.Н.Кнорринг внимательно прослеживает историю революционного движения в русской армии и пытается таким образом прийти к определению места в этой истории Скобелева. На наш взгляд, этот путь нельзя признать ведущим к цели. Все, что мы знаем о Скобелеве, не дает никакого повода к выведению такого рода генеалогической связи. Конечно, Скобелев воспринял передовые идеи своей эпохи, в том числе те, которые распространялись в армии, вплоть до оппозиционных. Но это и все. Искать какую-либо преемственность организационного характера документы не позволяют. Если говорить о месте Скобелева в истории политического движения в русской армии, то следует, напротив, признать и подчеркнуть его исключительность, его совершенно особый характер, как единственный в истории России факт замысла государственного переворота с объективно революционными целями, но с использованием бонапартистских методов. Поэтому ближе к истине определение Кноррингом Скобелева как военного с психологией участника дворцовых переворотов, наподобие тех, которые происходили в XVIII в., но и оно не вполне точно. Перевороты XVIII века ограничивались заменой одного монарха другим. Скобелев же преследовал более радикальные и широкие цели, хотел преобразовать всю общественную жизнь России на основе своих представлений о ее благе. Он был глубоко огорчен террором народников, он не одобрял этот метод борьбы, разрушавший дорогое для него единство нации, «но не мог не чувствовать в нем какой-то глубокой народной правды, к которой он был очень чуток». В своем отношении к революционерам он руководствовался, возможно, и этим ощущением какой-то их внутренней правоты, и принципом: враги моих врагов — мои друзья.

Со своей стороны, народовольцы пытались наладить связи в войсках. Были ли у них на это шансы? — ставит вопрос шлиссельбуржец С.А.Иванов. И отвечает: после 1 марта 1881 г., истощившего силы партии, уже нет, но до этого рубежа были. В подтверждение он «ссылается на начавшееся влияние военной организации своей партии на такие действительно огромного значения силы, как генералы Драгомиров и Скобелев». Насколько это была важная задача, можно судить по определению Ивановым их влияния в армии: «После Скобелева Драгомиров был тогда, пожалуй, наиболее популярным военным именем в России. Популярность Скобелева была шире и демократичнее, ибо распространялась и в массе нижних чинов армии. Кто из русских солдат не знал тогда белого генерала? Имя Драгомирова было известно и популярно в военно-теоретических и в боевых сферах». О попытках народнической организации установить контакт с М.И.Драгомировым С.А.Иванов рассказывает: в 1882 г. «майором Тихоцким велись в Петербурге беседы на политические темы с генералом Драгомировым, занимавшим тогда пост начальника Николаевской академии Генерального штаба. Разговоры эти, которые касались, между прочим, вопроса о задачах военно-революционной организации, Драгомиров заключил, по словам Тихоцкого, дословною фразою: «Что же, г-да, если будете иметь успех, я — ваш!» С тем же М.И.Драгомировым пытались наладить связи и другие народовольцы. Э.А.Серебряков вспоминал об этих попытках: «Буцевич завел связи с некоторыми из высокопоставленных лиц. Не могу теперь вспомнить, каким образом и под каким предлогом он заручился обещанием известного генерала М.И.Драгомирова дать статью о русской армии для нелегального издания».

Скобелев же сам искал контактов с революционерами. Он был лишен предрассудков, и его не стесняли никакие связи. Интересно, в чем сами революционеры видели мотивы, вызвавшие у него желание установить эти контакты. Тот же С.А.Иванов писал в 1907 г. в журнале «Былое»: «Наиболее талантливым из всего русского генералитета того времени являлся несомненно Скобелев. О широкой популярности его среди русской армии говорить нечего, — она всем известна. Тем не менее или, может быть, благодаря именно этому, он не пользовался особым благорасположением высших сфер, несмотря даже на свое свойство с членами царствующей фамилии (его сестра была замужем за герцогом Лейхтенбергским). В глазах этих сфер он являлся чем-то вроде enfant terrible в генеральских эполетах. Скобелева хвалили, расточали ему комплименты, но не любили, завидовали ему и особенного хода не давали. Между тем честолюбие у него было немалое и его недюжинная натура рвалась к чему-то большему. Под влиянием ли этого неудовлетворенного честолюбия, для которого занимаемое им положение не давало достаточной пищи, в силу ли некоторого свойственного ему авантюризма (не в дурном смысле этого слова), или по каким-то иным более идейным стимулам — так или иначе, — но им была сделана попытка завести сношения с революционной партией».

Вступая на скользкий путь поисков связей с революционерами, чреватый не только поддержкой, тем более проблематичной и временной, но и опасностями для его дела и для него лично, белый генерал шел к этой цели как к военной цели в бою, по-скобелевски. Прежде всего он хотел толком знать цели и средства революционеров, а также возможности и условия блокирования с ними. Для этого он решил провести рекогносцировку. Дальнейшее рассказывает С.А.Иванов. «В 1882 г. Скобелев предпринял путешествие по Европе… Вскоре по приезде Скобелева в Париж к П.Л.Лаврову явился спутник Скобелева, состоявший при нем в звании официального или приватного адъютанта, и передал Лаврову следующее от имени своего патрона: генералу Скобелеву крайне нужно повидаться с Петром Лавровичем для переговоров о некоторых важных вопросах. Но ввиду служебного и общественного положения Скобелева, ему очень неудобно прибыть самолично к Лаврову. Это слишком афишировало бы их свидание, укрыть которое при подобной обстановке было бы очень трудно от многочисленных глаз, наблюдающих за ними обоими. Ввиду этого он просит Лаврова назначить ему свидание в укромном нейтральном месте, где они могли бы обсудить на свободе все, что имеет сказать ему Скобелев.

Петр Лаврович, этот крупный философский ум и теоретик революции, в делах практики и революционной политики оказывался часто настоящим ребенком. Он наотрез отказался от предлагавшегося ему свидания, и так как в ту минуту в Париже не оказалось никого из достаточно компетентных и осведомленных революционеров (народовольцев), которым он мог бы сообщить о полученном им предложении, — на этом и кончилось дело. Впоследствии, в 1885 г., мне пришлось говорить с Петром Лавровичем об этом инциденте и выразить сожаление, что Лавров отклонил подобное свидание и не использовал такой благоприятный случай.

— Да помилуйте, — воскликнул Лавров с искренним и неподдельным изумлением, — ну о чем бы я стал говорить с генералом Скобелевым?

О том, что не произошло, можно, конечно, строить только более или менее вероятные догадки. Можно, однако, предполагать, не пускаясь в область фантазии, что не для одного только личного знакомства искал Скобелев свидания с Лавровым».

Конечно, можем к этому добавить, Лавров допустил непростительную ошибку, отказавшись от встречи без выяснения намерений Скобелева.

Не найдя союзников, белый генерал и тут не сдался. Он готов был действовать один, при условии, конечно, если обстоятельства будут этому благоприятствовать. Точнее, требовалось лишь одно, но очень немаловажное обстоятельство, которое мы еще рассмотрим. Пока же сделаем вывод, к которому подводит фактический материал. Скобелев был врагом режима и добивался его ниспровержения.

Для этого он искал союзников в центре (примем за центр лагерь либералов) и слева, в лагере революционеров.

С оговоркой, что впереди нас ждет еще какой-то материал, примем эту гипотезу. Но каковы были дальнейшие планы Скобелева? — спросит пытливый читатель. — И главное: неужели этот честолюбец, планируя переворот, забывал о себе?

Читатель научился проникать в мои мысли. Я как раз собирался к этому переходить. Попытаемся разобраться в его замыслах.

Мы уже констатировали отрицательное отношение Скобелева к народническому террору. Отношение его к революционерам некоторые биографы связывали с известной его неприязнью к нигилистам. Действительно, современники свидетельствуют, что Скобелев не терпел длинноволосых, непричесанных и неаккуратно одетых людей. Такой внешний вид говорил, в соответствии с ходячим представлением, о принадлежности к нигилистам. Но Скобелев умел разглядеть сущность под какой угодно формой. Неприязнь объяснялась лишь привычками военного человека, внешний вид был для Скобелева вопросом дисциплины. Во время Ахал-Текинского похода один из таких «нигилистов», врач, вызвавший в Скобелеве подозрения своим внешним видом, показав себя на деле, стал в его глазах ценным работником. «Крайне разнородны виды нигилизма — только цель единая, — писал Скобелев дяде. — Тем хуже для тех, которые того не сознают».

В связи с отношением Скобелева к революционерам, к «нигилистам», как их тогда собирательно называли, возникает следующий важный вопрос. Скобелев не раз высказывался, что средством подавления и устранения нигилизма был бы подъем народного духа, патриотизма, вызванный популярной в народе войной, именно — против Германии. Следует ли это принимать всерьез? Был ли Скобелев искренним в этих высказываниях? В.Б.Вилинбахов поддался соблазну и пошел по пути утверждений, что это лишь маскировка, предназначенная для того, чтобы представить себя лояльным по отношению к режиму. Вилинбахов вообще до невозможности раздувает макиавеллизм Скобелева. По его мнению все, что бы ни говорил и ни делал Скобелев, нельзя принимать за чистую монету, за каждым его словом и каждым шагом стоит какой-то другой, скрытый смысл.

С этой умозрительной, ничем не доказанной догадкой никак нельзя согласиться. Источники, весь строй мыслей Скобелева доказывают, что, высказываясь таким образом о борьбе с «нигилизмом», он говорил то, что думал. Важные сведения по этому вопросу мы получаем из дневника П.А.Валуева. В записи от 17 марта 1882 г. говорится: «Обедал в Английском клубе… Рядом со мной сел генерал Скобелев: замечательный с его стороны вызов к откровенному разговору. Я убедился из этого разговора, что его речи и даже поездка в Париж, Женеву, Цюрих — результат московско-игнатьевских внушений. Его уверили, что возбуждением воинственного патриотизма можно парализовать и даже подавить нигилизм».

Высказывание о подавлении этим способом нигилизма, как увидим ниже, полностью согласуется с неизменными взглядами Скобелева на этот актуальный тогда вопрос. Да это было далеко не только его мнение. «Вестник Европы», например, информировал своих читателей о реакции немецкой печати на бытовавшее в России суждение, что «панславизм может положить конец нигилизму. Эти мечтатели, — писала немецкая газета, — хотят изгонять черта Вельзевулом, и тем бессознательно питают обоих…».

Правда, возникает вопрос, зачем понадобилось Скобелеву представлять дело так, будто он действовал по чужому внушению, что на него вовсе не похоже. Можно допустить, что он хотел убедить Валуева и, как видим, не без успеха, что мысли о «воинственном патриотизме» это не только его, Скобелева, мысли, что они имеют под собой широкую общественную поддержку, что его устами глаголет если не Россия, то значительная часть образованного и влиятельного общества. В связи с этим вопросом В.Я.Богучарский цитирует из дневника П.А.Валуева запись еще одного его разговора со Скобелевым. На вопрос графа, прекратила ли бы война, за необходимость которой высказывался Скобелев, политические убийства, Скобелев отвечал, что все это смогло бы успокоиться. Эту цитату Богучарский сопровождает следующим замечанием: «Не исключена возможность, что именно в этом направлении мыслей Скобелева лежит ключ к разгадке его желания повидаться с Лавровым…» И Богучарский делает вывод, в котором звучит разочарование: «А раз это так, то о каком же влиянии военно-революционной организации на Скобелева может быть речь? Нет, для этого она, да и вся партия «Народной воли» слишком слабы».

Хотя разгадка не лишена оснований, заключение видного исследователя истории политической борьбы несколько наивно, причем именно политически. Скобелев вовсе не собирался быть под чьим бы то ни было влиянием, быть кем-то руководимым. Такие рассуждения могут быть объяснены только незнанием Богучарским личности и взглядов Скобелева, которым он специально не занимался. Но дальше в работе Богучарского следует материал, который действительно проливает свет на цели Скобелева и средства, которыми он хотел воспользоваться. «С этими напечатанными нами в «Русской мысли» строками, — писал он, — не согласился один хорошо в то время известный писатель». Догадаться, кто это был, нетрудно, так как Скобелев дружил и был откровенным только с одним известным писателем. Это, конечно, В.И.Немирович-Данченко. Вот полностью его письмо Богучарскому.

«Я только из Вашей статьи узнал, что в 1882 г. Скобелев искал в Париже свидания с Лавровым. В половине 80-х гг. я, однако, слышал в Петербурге, что он через… (идет имя одного в то время считавшегося большим «либералом», но впоследствии таковым вовсе не оказавшегося, генерала) пробовал закинуть ниточку в революционные круги. Это меня тогда не особенно удивило.

Чтобы понять Скобелева, надо помнить, что это был не только человек огромного честолюбия, но, когда надо было, и политик, — политик даже в тех случаях, когда могло казаться, что он совершает политические бестактности. В последние годы он несомненно создал себе такое credo: правительство (в смысле старого режима) отжило свой век, оно бессильно извне, оно также бессильно и внутри. Что может его низвергнуть? Конституционалисты? Они слишком слабы. Революционеры? Они тоже не имеют корней в широких массах. В России есть только одна организованная сила — это армия, и в ее руках судьбы России. Но армия может подняться лишь как масса, а на это может ее подвинуть лишь такая личность, которая известна всякому солдату, которая окружена славой сверхгероя. Но одной популярной личности мало, нужен лозунг, понятный не только армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть провозглашение войны немцам за освобождение и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярною в обществе. Но как ни слабы революционные элементы, и их, однако, игнорировать не следует, — по меньшей мере как отрицательная сила, они могут создать известные затруднения, а это нежелательно. Во всяком случае Скобелев мог говорить о борьбе с «нигилизмом», но на самом деле вряд ли он об этом думал. Движущая и важнейшая цель у него была другая, и она всецело поглощала его».

Это письмо близкого к Скобелеву человека очень важно для понимания его целей и мировоззрения.

Важный документ, соглашается читатель. И объясняет он многое. Но не все. Остается непонятным, какая все-таки была у Скобелева движущая и важнейшая цель.

Объясню свою гипотезу. Но она представляет цепь умозаключений. Прошу внимательно проследить за моей мыслью.

Из письма следует не известный по другим документам факт, о котором Немирович-Данченко слышал в Петербурге в середине 80-х гг., то есть уже после смерти Скобелева, что он через Драгомирова пытался «закинуть ниточку в революционные круги». Получается, во-первых, что предложение свидания П.Л.Лаврову в Париже было не единственной попыткой Скобелева связаться с революционерами. Во-вторых, письмо объясняет и поведение М.И.Драгомирова. Не исключено, что, ведя доверительные беседы с народниками и давая им определенные обещания, он выполнял просьбу Скобелева, который через него подготовлял собственную с ними связь. И если слывший в результате этих бесед большим либералом Драгомиров «впоследствии таковым вовсе не оказался», то это очень просто объяснить тем, что с последовавшей вскоре смертью Скобелева для него исчез побудительный мотив к поддержанию дальнейших связей с революционерами. Главная же ценность письма состоит в том, что оно раскрывает, хотя и не до конца, кредо Скобелева. Почему не до конца, сейчас объясню.

В войне с Германией Скобелев видел средство решения всех внутренних и внешних проблем. Тому, что он этой войны хотел, есть целый ряд бесспорных свидетельств. ПА.Валуев 30 июля 1881 г., после беседы со Скобелевым, писал: «Множатся зловещие признаки. Генерал Скобелев говорит о необходимости войны с Германией. Одно средство, по его мнению, поправить наше экономическое (sic) и политическое положение. Даже династический вопрос». В упоминавшейся беседе Е.А.Перетца с П.С.Ванновским последний говорил о Скобелеве: «Нельзя доверять ему корпус на западной границе, сейчас возникнут столкновения с Германией и Австрией, может быть, он даже сам постарается вызвать их… Против него Гире и Бунге, очень опасающиеся, чтобы из-за выходок белого генерала… не вышло политических осложнений, а может быть, и войны». Такие опасения высказывались и с немецкой стороны, в том числе Бисмарком, не желавшим, как хорошо известно, войны с Россией. «Непосредственная опасность для мира между Германией и Россией вряд ли может возникнуть иначе, — высказывал свое мнение Бисмарк, — как путем искусственного подстрекательства или благодаря честолюбию представителей русской или германской армии вроде Скобелева, желающих войны до того, как они состарились, чтобы отличиться в ней».

Опасения такого рода выходок со стороны Скобелева были напрасными, в военных вопросах он был, как мы знаем, очень осмотрителен. Но его убеждение в германской агрессивности по отношению к России было не догадкой, а основывалось на знании фактов. Он справедливо полагал, что время работает против России, так как Германия не только усиленно вооружается, но и проводит враждебную России политику. В цитированном выше письме неизвестному генералу он характеризовал политику Бисмарка по отношению к России: «… чего я опасаюсь, так это политики канцлера, того упрямства, с которым он стремится изолировать нас в Европе. Раньше, чем через десять лет, он создаст нам на Востоке такие затруднения, которые восстановят против нас не только Германию, но и всю Европу. Он старается всеми силами подкопаться под нас; уничтожить нас нравственно, поссорить с Францией, Турцией и Балканскими народностями, и затем оставить нас одинокими, лицом к лицу с нашими промахами и глупостями, совершенными под его руководством… почему я тысячу раз предпочту, чтобы война между нами и Германией возгорелась теперь, а не через пять или десять лет… Что касается меня, то я ни на что более не надеюсь, и сожалею о том, что у нас нет достаточно прозорливых людей, чтобы понять, что нам следует нанести удар гордости Пруссии и защититься от ее интриг прежде, чем она доведет нас до бессилия посредством ее лживых заверений дружбы, на которые она столь щедра, когда дело идет о том, чтобы замаскировать истинный смысл своей политики». Возвратившись с германских маневров, Скобелев высказывал сложившееся у него убеждение о намерениях немцев: «Рано или поздно, наделают они нам хлопот. Нам ведь от них ничего не надо, а им давно хочется отхватить от нас Остзейские губернии да Польшу. Но трудно ожидать, чтобы они этим удовлетворили свой волчий аппетит. Вот, по моему мнению, и следовало сократить их теперь же».

Все это достаточно объясняет, почему Скобелев был за немедленную войну с Германией с внешнеполитической и военной точек зрения. Но для его мышления характерно, что в войне с Германией он видел средство решения и внутренних проблем.

Последнее непонятно, замечает читатель.

Чтобы понять ход его мыслей, следует прежде всего учесть, что он считал Россию распадающимся, находящимся в состоянии депрессии обществом. «Нигилизм» и политические убийства были, по его мнению, лишь одной из внешних форм этого кризиса. Основу же кризиса он видел в антинациональной внешней политике. Династия, полагал Скобелев, утратила свой престиж уже в турецкую войну, отказавшись от вступления в Константинополь и приняв решения Берлинского конгресса. После этого злополучного конгресса, сыгравшего столь большую роль в формировании взглядов Скобелева вообще и вызвавшего в нем, в частности, недоверие, если не презрение к династии и ее правительству, в письме И.И.Маслову (из Военно-исторического архива) он писал следующие очень характерные для него строки: «Уже тогда (после стояния под Константинополем. — В.М.) для слишком многих из нас было очевидно, что Россия обязательно заболеет тяжелым недугом — свойства нравственного и заразительно растлевающего… Опасение высказывалось тогда открыто; патриотическое чутье, увы, не обмануло нас. Да, еще далеко не миновала опасность, чтобы произвольно недоделанное под Царьградом не разразилось бы завтра громом на Висле и Бобре! В одно, однако, верую и исповедую, что позорящая Россию… крамола есть в весьма значительной степени результат того почти безвыходного разочарования, которое навязано было России мирным договором, не заслуженным ни ею, ни ее знаменами».

В этом письме выражены две главные мысли. Во-первых, дипломатические неудачи породили в русском обществе нравственный недуг, в том числе «крамолу». Очень скобелевская мысль. Источник всех внутренних неустройств, включая террор, Скобелев видел в этих неудачах и их персональных виновниках, царских министрах, в отсутствии у них подлинного патриотизма и вследствие этого в их неспособности проводить национальную внешнюю политику (сравним с замечанием о Шувалове в следующем письме). Не в революционерах источник зла, их деятельность — лишь проявление нравственного недуга, закономерно возникшего в «результате почти безвыходного разочарования», созданного антинациональной внешней политикой. Во-вторых, неудачи России, в которых Скобелев обвинял Бисмарка, чреваты «громом» уже на западной границе, войной с Германией.

В другом письме тому же И.И.Маслову, написанном вскоре после убийства Александра II, когда общество ожидало конституционных, а часть его и внешнеполитических перемен, проскальзывают нотки надежды. Не в уступках и колебаниях надо искать «величия, и внешнего, так и внутреннего преуспеяния отечества… Печальное решение было бы, в виду грозных внешних и внутренних врагов, отказываться от самого исторического призвания, от пролитой реками православной крови, от нашего природного права бытия во всем его размере — нравится это или нет германо-австрийским культуртрегерам, должно быть России безразлично… люди слабые… будут, конечно, теперь проповедовать теорию необходимости внутренних преобразований в ущерб нашей политической и исторической самобытности. Повторяю, это поведет к пагубным последствиям… Невольно вспоминается столь резкий, но, увы, верный ответ Наполеона I князю Меттерниху на Дрезденские предложения: «L'honneur peut conserver un couronne, mais l'infamie jamais». Спасибо за все графу Шувалову-Берлинскому».

И здесь Скобелев настойчиво доказывает зависимость внутреннего положения от внешней политики. Его особенно беспокоит — ив его словах чувствуется неподдельное страдание — международный престиж России, которому угрожают нынешняя политика и авторы теории первоочередности внутренних преобразований. Скобелев, как мы знаем, сам был их сторонником. Он высказывается лишь против проведения их «в ущерб» интересам России в международной сфере перед лицом грозных внешних врагов.

Но надежды на обновление внутренней жизни были разрушены Александром III, похоронившим конституционные проекты. До изменений в его внешней политике, как мы уже говорили, Скобелев не дожил. С этого времени он потерял веру в способность правительства вести национальную внутреннюю и внешнюю политику. Отсюда его критическое отношение к правящим верхам, которое он высказывал, не стесняясь в выражениях. Личность Александра III стала в его глазах символом реакции и тормоза развития России. По словам Валуева, Скобелев был настроен непримиримо против гатчинских порядков, то есть всей политики нового царя.

Где же выход? Его Скобелев видел в национальной политике, в таком ее крутом и решительном повороте, который оживил бы нацию, вызвал бы взрыв патриотизма и подъем народных сил. Этот поворот — война с Германией. Лозунг войны с Германией, избавления России от происков и влияния немцев, освобождения и защиты славян был бы, по его мнению, понятен армии и поднял бы ее на борьбу. Но как быть с народом, с массой крестьян, в основном неграмотных и не испытывавших никаких антигерманских чувств? Нижеследующее письмо дает ясный ответ на этот вопрос. «История учит нас, что самосознанием, проявлением народной инициативы, поклонением народному прошлому, народной славе, в особенности же усиленным уважением, воскрешением в массе народа веры отцов во всей ее чистоте и неприкосновенности можно воспламенить угасшее народное чувство, вновь создать силу в распадающемся государстве». Это чувство можно возбудить в народе, если он поймет, что речь идет о самостоятельности его национальной жизни и независимости, которой угрожает беспощадный враг. Но чтобы армия и народ поняли этот лозунг и поверили в него, он должен исходить от такой личности, которая в их глазах пользуется безграничным доверием и уважением, от сверхгероя, общего кумира. Такой личностью — и с полным основанием — Скобелев считал себя.

Можно сказать без натяжек, что за свою дореволюционную историю Россия никогда не знала личности, популярность которой доходила до таких фантастических размеров. Не было в России города без площади, улицы или хотя бы переулка Скобелева; не было крестьянской хижины, в которой не висел бы портрет белого генерала. Об армии нечего и говорить: солдаты молились на любимого вождя, готовы были за ним в огонь и в воду. Огромной была популярность Скобелева и среди балканских славян. Скобелев был, без сомнения, единственным в России человеком, способным осуществить тот план, который он задумал.

Все сказанное позволяет теперь представить этот план более или менее ясно: Россия переживает упадок, ей угрожают распад и гибель; старая власть прогнила, бессильна; других сил, способных обновить страну, нет; для спасения родины нужен лозунг, который был бы понятен народу и армии и вызвал бы взрыв патриотических чувств, вдохнул бы в народ новую силу; этот лозунг — война с Германией; армию возглавит в этой войне он, Скобелев, любимый армией и народом белый генерал. Он изучил германскую армию и знает, как с ней бороться, у него готов план войны; он победит Германию и… И тогда он, спаситель отечества, станет во главе России и устранит старый, отживший режим. Он полностью перестроит всю страну по своей давно разработанной детальной программе.

В том, что командующим в случае войны с Германией, фельдмаршалом, будет назначен он, Скобелев не сомневался. Да это, собственно говоря, было общим мнением. Недаром военный министр П.С.Ванновский говорил: «…Скобелева надо поставить самостоятельно. Главнокомандующий он был бы отличный…» Обдумывая свой план, Скобелев не мог не вспоминать почитавшегося им Наполеона, который также взлетел на волне военного успеха. Дело было за войной с Германией и тогда — за победой. Все остальное придет само собой. Это — то, чего не расшифровывал Немирович-Данченко в письме Богучарскому, та самая цель, которая «всецело поглощала его». Но как писатель и, следовательно, психолог, а также как человек, с которым Скобелев откровенно делился своими мыслями, он все же лучше других понял героя своих воспоминаний и, кстати, нескольких других книг. Прав он был и в том, что, совершая, казалось бы, бестактности, Скобелев действовал как политик. Его бестактности (политические речи), если сопоставить их с политическими условиями и его тайными планами, в действительности били в ту же цель: они должны были внушить и укрепить в обществе мысль о неизбежности войны с Германией и о том, что командующим в этой войне должен быть он, Скобелев. Поистине все для Скобелева слилось в призыве к войне с Германией: и тревога за судьбу России перед лицом открыто накоплявшего силы и почти не скрывавшего своих целей врага; и надежда на внутреннее обновление страны; и личные, бонапартистские планы. Вот оно, отмеченное выше необходимое благоприятное условие, при котором Скобелев мог бороться против режима один, без союзников из либералов и революционеров. Вот почему в последний год своей жизни Скобелев так упорно твердил о необходимости войны с Германией. Таков был, на мой взгляд, ход мыслей Скобелева, насколько это можно представить на основании имеющихся в нашем распоряжении документов, учета исторических условий и знания взглядов, характера и мышления этого человека.

И еще одно замечание. Чтобы понять до конца Скобелева и его планы, нужно привлечь малозначительное, на первый взгляд, но если вдуматься, важное указание — его беседу во время Ахал-Текинской экспедиции с А.В.Верещагиным, на которую в цитированном выше комментарии к парижской речи Скобелева ссылался Е.В.Тарле. По словам Верещагина, Скобелев спросил его, кто такие социалисты и чего они домогаются. Услышав в ответ, что социалисты хотят установить такой общественный строй, при котором он, Скобелев, будет не нужен, он заявил, что в таком случае он намерен против социалистов бороться. В духе своего толкования личности и целей Скобелева Е.В.Тарле замечал, что и социалисты, как и вообще все окружающее, интересовали этого генерала с той же единственной точки зрения личного успеха. Ничего другого в этом диалоге он не увидел.

На наш взгляд, дело обстояло не так просто. Трудно допустить, чтобы Скобелев не имел понятия о сущности и целях социалистического движения. Общее представление о социализме у Скобелева, как и у всех начитанных людей того времени, конечно, было. Его резко отрицательный отзыв о социалистах (если Верещагин точно передает его слова) важен совсем в другом, именно — в рассматриваемом аспекте.

Осуждение «смуты» Скобелевым и несогласие его с террором позволяют с достаточной уверенностью предположить, что он хотел предотвратить насилие и кровопролитие, которые почти неизбежно сопровождают революцию. Будучи уверенным в неизбежности крушения старого режима, он не мог не опасаться этого крайнего и нежелательного, с его позиции, поворота событий. Коль скоро революция назрела, нужно, по крайней мере, чтобы во главе общественного движения стали не подозрительные политиканы, а человек, преданный народу, каким Скобелев считал себя.

Так вот чем завершил автор свои рассуждения, произносит читатель. Допустим, все так. А задумывался ли автор над оценкой этого плана с точки зрения национальных интересов? Выиграл ли бы народ, удайся Скобелеву его план? Характеризовать его как прогрессивный или реакционный?

Поскольку план не был реализован, на этот вопрос приходится отвечать в чисто абстрактной форме. Придя к власти, Скобелев провел бы серьезные социально-экономические преобразования. Какие? Трудность ответа на этот вопрос вызывается неполнотой и отрывочностью наших знаний о взглядах Скобелева на задачи внутреннего развития. С уверенностью можно сказать следующее: преобразования Скобелева были бы направлены к облегчению жизни народа, прежде всего крестьянства, о тяжелой доле которого он неоднократно говорил. Можно также не сомневаться, что Скобелев установил бы определенную форму народного представительства. Еще более несомненно, что это была бы национальная внутренняя политика, ограничивающая влияние немецкого капитала в народном хозяйстве и полностью его устраняющая в государственном аппарате и в армии. В отношении внешней политики можно говорить с гораздо большей, даже с полной уверенностью. Это была бы политика объединения сил славян в борьбе против Германии, союза с Францией, приобретения проливов, поисков путей соглашения с Англией. В случае возникновения трудностей в решении последней задачи Скобелев без колебаний нанес бы удар в сторону Индии. И, конечно, он провел бы важные мероприятия по укреплению армии и всей обороноспособности страны. Вот, в слишком, может быть, общих чертах, но зато с несомненной достоверностью то, чего можно было ожидать от «правительства Скобелева».

А осуществимость плана? — продолжает допытываться дотошный читатель.

Это уже не такой абстрактный вопрос, он в большей степени основан на реальной истории. В том, что Скобелев имел все личные, субъективные предпосылки для того, чтобы стать русским Бонапартом, никто и никогда не сомневался. Грин верно определял черту характера Скобелева, которая была прежде всего необходимой для этого: «Скобелев — безусловно и в высшей степени исключительный человек, обладающий способностью стать выше обстоятельств, один из немногих, способный скорее создать свою судьбу, чем следовать за ней».

В отношении же объективных условий дело обстояло менее благоприятно. В сущности, для совершения государственного переворота и захвата власти был только один подходящий момент — момент междуцарствия. Трудно сказать, как они могли возникнуть, но в народе в это время ходили слухи, что во время коронации в Москве будет совершен переворот, Александра III отстранят от власти и на трон взойдет Скобелев под именем царя Михаила. Но во время междуцарствия Скобелев находился в Туркмении. Отлучиться ему, как мы знаем, не разрешили, скорей всего именно из-за опасений подобных эксцессов. Когда же он возвратился, новый император уже вступил в права и провозгласил свое самодержавие. Момент был упущен. Теперь шансов на свержение династии не осталось. Не понимать этого Скобелев не мог. Чтобы реально представить себе его шансы на успех, следует учесть, что в правительстве, при дворе и в армии у него было много завистников и врагов, число которых он своими высказываниями успешно умножал. С Александром III у него был лишь «худой мир». Политических и организационных предпосылок для переворота также не было, поскольку не существовало организованной политической группировки, на которую он мог бы опереться. При таких условиях, окруженный недоверием и подозрительностью, Скобелев, конечно, не мог рассчитывать на успех, несмотря даже на его популярность. Обаяние его личности, его власть над массой казались безграничными, но в войсках это была не политическая, а только боевая, военная популярность. Российская действительность не содержала в себе благоприятных условий для проявлений бонапартизма, даже для такой популярной и талантливой личности как Скобелев.

Иное дело — война с Германией. Она поставила бы Скобелева во главе единственной, как он говорил, организованной силы в стране — над армией. Это была бы уже власть, правда, пока только военная, но при благоприятном стечении обстоятельств военная власть может превратиться во власть политическую и государственную. Для этого нужно одно: победа. А на нее Скобелев твердо рассчитывал. Победа над сильнейшей военной державой Европы создала бы Скобелеву мировую славу и поставила его в ряд немногих, насчитываемых единицами великих полководцев. Она превратила бы в ничто скептиков и недоброжелателей, вознесла бы Скобелева высоко над Александром III с его присными. Народное доверие, народная любовь сами решили бы вопрос о власти. Для Скобелева ее взятие стало бы тогда делом лишь тактики и техники.

А был ли этот расчет реалистическим? — добивается заинтригованный, неугомонный читатель.

В случае, если бы в войне с Германией армию возглавил Скобелев и добился победы, такой исход был бы вполне возможным. Расчет Скобелева трезв и ясен, в нем, как и в его военных планах, — ничего фантастического или метафизического. Оглядываясь на сто лет назад и спокойно взвешивая «за» и «против», приходится это признать.

Теперь становится понятным странный, казалось бы, ход рассуждений Скобелева, который решение внутренних проблем искал во внешней политике. Ведь внешняя политика, как хорошо известно, определяется внутренней, а не наоборот. Но это положение правильно теоретически, а на практике проявляется лишь как конечная и не всегда четко наблюдаемая зависимость. Не раз бывало, учит история, что в определенных условиях именно внешняя политика оказывалась ключом к решению внутренних проблем. Так и оценивал положение Скобелев в применении к условиям своего времени и своим личным целям. В российских условиях начала 80-гг. он нашел единственный путь к власти и тем самым к преобразованиям, которые он замыслил. Этот путь лежал через войну с Германией и победу — к личной диктатуре. Другого пути не было и быть не могло. Борьба, которая потребовала бы крайнего напряжения всех сил страны, победа, новая власть и новые порядки привели бы, по его замыслу, к внутреннему миру, к единству нации и к прекращению террористических актов революционеров. Последние действительно могли бы прекратиться хотя бы потому, что революционерам понадобилось бы время, чтобы разобраться в существе новой власти. Затем все зависело бы от ее внутренней политики и искусства в области социального маневрирования. Это — все, что можно сказать с уверенностью. Дальнейшие рассуждения увели бы нас в область беспочвенных предположений.

Так что Скобелев подходил к делу практически. Он занимался не сочинением трактата о соотношении внутренней и внешней политики, а искал пути решения конкретных политических задач. Но в запальчивости он допускал преувеличения, прежде всего в оценке деятельности дипломатии. После Крымской войны русская дипломатия действовала очень умело, свела к минимуму последствия поражения и очень скоро добилась и ликвидации статей Парижского мира, ограничивавших суверенитет страны, и восстановления ее престижа. Неудача на Берлинском конгрессе объяснялась не отсутствием у дипломатов патриотизма и профессионального искусства, а тем, что единственный если не союзник, то благожелатель, каким привыкли считать в России Бисмарка, занял по сути антирусскую позицию, поставив Россию в полную изоляцию. Но даже и при этом условии неудача была вовсе не крахом, так как цели войны, во всяком случае открытые, которых добивалась общественность, были достигнуты: освобождена Болгария и образовано болгарское государство, окончательно признана независимость Сербии и Черногории, ликвидирована вассальная зависимость Румынии. Престиж России оставался высоким. Неправ был Скобелев и в характеристике России как распадающегося общества. Некоторые его высказывания заставляют, однако, предположить, что он понимал вопрос более правильно, чем представляется на основе этой характеристики. В беседе на квартире у Дохтурова на замечание хозяина, что «того и смотри, и Россия полетит», Скобелев отвечал: «Вздор, династии меняются или исчезают, а нации бессмертны». Эта правильная мысль, да и другие высказывания Скобелева аналогичного содержания ставят под сомнение искренность его убеждения в распаде и приближающейся гибели страны и нации. Не исключено, что он пускал в ход этот тезис, чтобы усилить свою аргументацию по критике династии и всей правящей верхушки. Без сомнения, он видел новые общественные силы, способные обновить страну. Об этом прямо говорят его высказывания в той же беседе, что «вся их лавочка полетит тормашками вверх», что революция неизбежна. И выразил свое к этому отношение: «Скатертью дорога».

Вот тут у автора получается неувязка, замечает пытливый читатель. С одной стороны, автор доказывает, и как будто убедительно, что Скобелев планировал захват личной власти, с другой — что он сочувствовал приближавшейся революции. Как же это совместить?

Противоречие это кажущееся. У него все было продумано, все взвешено. Ответ на этот вопрос, насколько я понимаю, содержится в следующем его замечании: «В революциях, дружище, стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего, предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики, как ты сам знаешь, не предрешаются, а решаются во время самого боя…» Скобелев не хотел быть орудием этих будущих политиков (может быть, ему припоминались слова Наполеона, не желавшего стараться ради успеха «этих адвокатов»), он не был уверен, что они поведут страну по правильному пути, он им, наверное, не доверял. Он сам хотел взять на себя роль политиков, то есть определять стратегию политического переворота и решать, в соответствии с ней, тактические вопросы. Этими тайными мыслями, которые он не хотел выдать, объясняется его реакция на слова Дохтурова о том, что он, Дохтуров, как солдат, в случае революции будет руководствоваться присягой, долгом, и полагает, что Скобелев будет вести себя так же. «Я?! — почти крикнул Скобелев, но одумался и спокойно, посмеиваясь в усы, сказал» то, что я сейчас цитировал. Реакция очень многозначительная. Скобелев чуть не проговорился, но вовремя удержался. Это — единственный намек на мечты о власти, исходивший от него самого. Понять его и всю эту сцену можно только так. Цель Скобелева была в том, чтобы перехватить руководство революционным и всем общественным движением из рук политиков и направить его по тому пути, который он считал соответствующим коренным интересам России.

Не выдавая себя словами и какими-либо другими откровениями, Скобелев, однако, не мог избегнуть подозрений. Само поведение белого генерала не могло не вызывать опасений у царя и его окружения. В самом деле, как оценить поведение генерала, который берет на себя смелость публично и скандально-громко высказывать собственное мнение по вопросам высокой политики, составляющим прерогативу императора, критиковать и поучать правительство? Который в резкой форме отказывается охранять особу императора? Который ведет себя независимо, никого не боится, пользуется огромной популярностью и которому все сходит с рук? И — главное — о котором ходят слухи как о претенденте на престол? Вполне естественно, что современники, анализировавшие обстановку, независимо друг от друга приходили к заключению, что Скобелев метит в Бонапарты.

Вот, например, как становились все более определенными и уверенными оценки наблюдателя со стороны, Е.-М.Вогюэ: «29 марта 1877 г. Генерал Скобелев, русский Галифе, которым он, может быть, станет». Как видим, намек на возможную политическую роль Скобелева сделан еще до Ахал-Теке, в марте 1877 г., когда генерал в политике открыто еще не выступал. «13–25 февраля 1880 г. Любопытный обед и беседа со Скобелевым: редкий дар очаровывать этого великого актера-солдата»; «6–8 марта 1880 г. Интересный обед с элитой молодого русского либерализма у Мишеля Анненкова.

Патриарх Тургенев, Скобелев накануне своего отъезда в Среднюю Азию, Градовский, либеральный публицист из «Голоса», Урусов — известный прокурор… Будет ли Скобелев убит или возвратится из Азии, как Бонапарт возвратился из Египта?» (обращает на себя внимание факт знакомства Скобелева с Тургеневым, о котором в других источниках не сообщается). А вот запись Вогюэ от 22 марта—17 июня 1881 г. (после неприветливого царского приема), сделанная в Париже: «Видел Скобелева на общем обеде и долго беседовали. Интересный человек. Гений тревожный, обольщающий, опасный, который готовится играть роль Бонапарта у себя на родине. Он в настоящее время пессимист до последней степени. Он мне рассказывает о его приеме молчащим сфинксом Гатчины; он ему попробовал высказаться по общей политике: тот показался непонимающим и отпустил его через десять минут. «Все это кончится кровавой грязью», — говорит генерал». Еще более определенно выглядит запись от 21 февраля 1882 г., сделанная вскоре после недозволенного для генерала вторжения в вопросы внешней политики: «Камень в пьедестал. Все способствует фортуне этого человека; говорят, требование о его отставке прекращено. Но тогда популярность Скобелева конкурирует с популярностью Александра III… Все обезумевшие Петербурга говорят о его династических претензиях… этот человек занимает сегодня Россию больше, чем царь, невидимый в Гатчине. Ну-ка, История, шагай, старая кляча, своими бесконечными дорожками!»

Последняя запись особенно красноречива. Вогюэ говорит уже не о подозрениях в бонапартизме, а прямо о династических претензиях Скобелева, слухи о которых упорно ходили в столице, о популярности прославленного генерала, превосходящей популярность царя. (Перевод везде мой, на русском языке цитируется впервые.)

Отзывы отечественных деятелей ничем не отличаются от оценок этого иностранца. Московский генерал-губернатор князь В.А.Долгорукий при виде восторженного приема, оказанного Скобелеву Москвой при его возвращении из

Туркмении, когда князь, затертый экипажами встречавших, не мог выбраться из толпы, буквально повторил на следующий день слова Вогюэ: «J'ai vu hier Bonaparte revenant d'Egipte».

П.А.Валуев по поводу петербургской речи Скобелева записал: «Генерал Скобелев… начинает походить на испанского генерала с будущим pronunciamentos в кармане». Даже А.Ф.Тютчева 9 января 1882 г. высказала свою догадку о том, на что способен друг ее мужа: «…сильная воля и страстное честолюбие, которые, как мне кажется, соединяются у Скобелева, легко могут захватить бразды и направить Россию по своему усмотрению». Ю.Карцов высказывался прозрачным обиняком: «В дружеской компании его в шутку называли Monsier le premier Consul», давая этим понять, что видят в его положении и поведении сходство с тем, как начинался путь к власти Наполеона. Эти отзывы достаточно ясно говорят о том, что современники, присматривавшиеся к внутриполитической жизни, понимали, что наблюдают небывалое в русской истории явление — появление отечественного Наполеона.

В связи с замыслами Скобелева, скрытыми от глаз общественности, но без сомнения существовавшими, попытаемся решить еще одну из тех загадок, которые в таком изобилии возникают при изучении деятельности этого необычайного и столь интересного человека. Я имею в виду династические планы Скобелева в Болгарии и его тайные связи с действовавшими в южнославянских странах национально-освободительными организациями. Эта страница деятельности Скобелева еще меньше раскрывается в литературе. Документов, проливающих на нее свет, нет совсем, ввиду чего описать ее сколько-нибудь связно и сделать убедительные выводы не представляется возможным. Начнем с события, которое, как увидим дальше, тесно связано с этой стороной деятельности белого генерала, — с убийства его матери. Официальное описание этого непонятного и жестокого убийства содержится в трехтомном отчете русской военной администрации о ее деятельности по управлению Болгарией в 1877–1879 гг. и в мемуарах некоторых современников.

Ольга Николаевна была энергичной и волевой, но в то же время доброй и великодушной женщиной, отдававшей много сил и личных средств благотворительности. Летом 1880 г. она, уже вдова, приехала в столицу Восточной Румелии Филиппополь (Пловдив). Как говорится в указанном отчете, «желая посвятить остаток своих дней стране, которая была свидетельницей подвигов ее сына, особенно той ее части, которая наиболее нуждалась в утешении — Восточной Румелии, Ольга Николаевна несколько раз посетила эту область после войны, щедро помогая сиротам и неимущим. В 1880 г. она приехала в Филиппополь со значительной суммой денег (в несколько сот тысяч), высказывая желание купить себе для постоянного жительства хутор и построить в нем усадьбу, мечтала и об основании монастыря. Она… занималась устройством школ, больниц и т. п., причем ее всегда сопровождали унтер-офицер Иванов и Узатис».

Капитан Алексей Алексеевич Узатис, в описываемый период командир роты саперов восточнорумелийской милиции, происходил из богатой семьи, проживавшей в Нижнем Новгороде. Дома он получил хорошее воспитание, знал немецкий, французский, английский языки, потом самостоятельно овладел турецким, черногорским, болгарским. В Николаевском инженерном училище Узатис шел хорошо, но был исключен за юношескую, довольно дерзкую выходку. В 1876 г. он отправился за генералом М.Г.Черняевым бороться за славянскую свободу, но не в Сербию, куда шли все добровольцы из России, а в Черногорию, где не было никого. Явившись рядовым, он своей отвагой завоевал уважение черногорцев и князя Николая, не подозревавших, что этот смуглый юноша — выходец из России. Во время русско-турецкой войны он появился охотником в 16-й скобелевской дивизии. Под Плевной Скобелев обратил внимание на его необычайную храбрость, приблизил его к себе и стал поручать ему дела, требовавшие особого мужества и распорядительности. За боевые отличия Узатис был удостоен многих наград. Этот краткий послужной список рисует человека, несомненно способного, но склонного к приключениям и, по-видимому, с неустойчивой психикой. По описанию офицера В.В.Яшерова, давнего знакомого семьи Скобелевых, это был красивый брюнет лет 24-х, смуглый, с восточным типом лица, южного, очевидно греческого, происхождения, постоянный в своих взглядах, очень сдержанный, почти молчаливый. «Но в выразительных темно-серых глазах его, — добавлял Яшеров, — нет, нет, да и промелькнет что-то как будто ненормальное».

Как любимец сына Ольги Николаевны, Узатис тотчас сделался самым близким ей лицом. Он сопровождал Ольгу Николаевну в поездках, и его она попросила помочь в покупке имения за весьма выгодное для него вознаграждение.

Узатис же в это время был одержим идеей организации восстания в Македонии, ее присоединения к Болгарии и создания «единой сан-стефанской Болгарии» от Черного до Эгейского моря. В восьми верстах от Филиппополя, у подножия Родопских гор, он отыскал уединенное место, откуда легко было поддерживать связь с вожаками македонцев, а для отвода глаз занялся постройкой здесь мельницы. При доме находились три черногорца. Македонские вожаки и местные болгары были безгранично преданы Узатису как любимцу обожаемого ими белого генерала. С уважением относились к Узатису и русские, находившиеся в Болгарии. Князь А.Н.Цертелев, русский консул в Восточной Румелии, был настолько высокого мнения о честности Узатиса, что говорил: «Если бы у меня в консульстве было несколько миллионов денег, то, в случае экстренной отлучки куда-нибудь, я попросил бы Узатиса переселиться ко мне и быть на время моего отсутствия хранителем сокровища».

Когда Ольга Николаевна приехала в Восточную Румелию, подготовка восстания близилась к завершению. Было найдено оружие, подобраны руководители. Оставалось только добыть деньги. Узатис знал, что генеральша привезла с собой полумиллионный капитал и попросил у нее какую-то сумму на свои цели. Она шутя посоветовала ему бросить мельницу и ехать с ней. Наверное, это не означало отказа, но Узатис понял ее так.

В день отъезда Ольга Николаевна пригласила Узатиса и Яшерова на утренний чай. Кроме них, было еще несколько офицеров и начальница пловдивского госпиталя М.Смольникова. После ухода гостей генеральша с помощью Узатиса уложила вещи и все свои деньги. Узатис ушел, а Скобелева, почувствовав мигрень, перенесла поездку на следующий день. Но вечером ей стало лучше и она решила ехать не откладывая. Изменила она лишь одно: по совету М.Смольниковой отвезла деньги на хранение в консульство и взяла с собой только 46 тысяч рублей. О дальнейших событиях утром следующего дня рассказали М.Смольникова и унтер-офицер Иванов.

Около 11 часов вечера по шоссе, ведущему в Черпан, выехали две коляски: в одной сидела Скобелева с М.Смольниковой и Ивановым на козлах, во второй — капитан артиллерии Петров, также присутствовавший на завтраке, и горничная генеральши Катя. Проводив Ольгу Николаевну с ее спутниками до палаток лагеря, расположенного на берегу Марицы, Петров и Смольникова повернули назад. Вскоре горничная заметила на шоссе фигуру, в которой узнала Узатиса. Думая, что он пришел провожать, она окликнула Скобелеву и кучера. Коляска остановилась, но пассажиры не увидели подошедших сзади двух черногорцев. Ни слова не говоря, Узатис подошел к коляске, поднялся на подножку и, выхватив ятаган, ударил им Иванова. Удар был бы смертельным, но в этот момент черногорцы схватили Иванова за руки и дернули с козел вниз. Поэтому удар пришелся в руку у плеча, причинив тяжелую рану. Еще не поняв происходящего, Катя закричала: «Капитан Узатис! Что вы сделали!» Но, поняв, тихо проговорила: «Не убивайте генеральшу! Возьмите все!» Ударом ятагана Узатис убил и ее, после чего повернулся к Ольге Николаевне.

— А! — сказал он. — Ты мне не хотела дать, что я просил, так я теперь и так возьму все!

С этими словами он, вероятно, приподнял голову Ольги Николаевны, не произнесшей ни слова, и нанес удар в шею. Уже одна эта рана, по заключению врачей, была смертельной, но потерявший самообладание Узатис продолжал наносить обеим женщинам новые удары.

Опомнившийся от неожиданности кучер развернул лошадей и хотел ускакать, но его стащили, коляска опрокинулась, оба тела упали на шоссе. Кучер вырвался и побежал. Узатис, уверенный что его подручные справятся с Ивановым, погнался за кучером и прикончил его. Черногорцы же, отскакивая от экипажа в момент его падения, выпустили из рук Иванова, которому успели нанести еще одну легкую рану, и он бросился бежать по шоссе к городу. Стрелять ему вслед убийцы не посмели, так как уже близко находился лагерь. Они догнали Иванова, вцепились в шинель и стали колоть его в затылок. Но их волнение и толщина двойного воротника шинели спасли Иванова: сначала он их несколько шагов тащил за собой, а когда крючок и верхняя пуговица шинели оборвались, сузил плечи назад, шинель соскользнула и оба убийцы, не удержавшись на ногах, упали вместе с ней. Уже показалась стоявшая на окраине города кофейня, и черногорцы повернули назад. Иванов, вбежав в кофейню, где за стаканом вина сидели два жандарма, успел крикнуть: «Генеральша Скобелева зарезана! Убийца — капитан Узатис!» — и упал без чувств.

Вернувшись к Узатису, черногорцы не решились признаться ему, что Иванов ушел, и сказали, что убили его. А Узатис, перерыв чемодан в поисках денег, нашел только 46 тысяч и не мог понять, куда девались те сотни тысяч, которые он сам уложил. Не подозревая, что Иванов жив, он приказал черногорцам спешить на мельницу, а сам поскакал в лагерь, к своим саперам.

Тем временем Иванов пришел в себя. Когда ему перевязали раны, он потребовал от жандарма (другой поскакал в лагерь) вести себя к русскому военному агенту капитану Экку, которому рассказал обо всем происшедшем.

Скоро об этом узнали и другие официальные лица. Весь город проснулся, на поиск убийц выехали экипажи и многочисленные конники, на шоссе, у опрокинутого экипажа с двумя трупами и находившимся недалеко третьим, появились представители власти, следователи, врачи. В лагере же поручик артиллерии Вишневский, узнав об убийстве от второго жандарма, и, уверенный, что Узатис вернется в домик при мельнице, с несколькими кавалеристами помчался туда. Он подъехал к дому шагом, унтер-офицера с двумя рядовыми послал занять тропинку, ведущую в горы, с приказом никого не пропускать со стороны мельницы, и, привязав коней в чаще, с пятью спешившимися конниками подкрался к двум освещенным окнам. Вишневский заглянул в окно и увидел в левом углу комнаты сложенное в кучу оружие, а справа — двух переодевавшихся черногорцев, у ног которых валялось окровавленное белье. Дверь распахнулась разом. Вишневский прыгнул между убийцами и их оружием. Остальные схватили растерявшихся от неожиданности черногорцев. На вопрос «Где Узатис?» оба отвечали, что в горах. Едва Вишневский успел сесть в седло, как услышал пистолетный выстрел. Подъехав, он увидел Узатиса, корчившегося в смертных судорогах. Оказалось, он появился на тропинке сразу после постановки на ней засады. Унтер-офицер преградил ему дорогу:

— Ваше благородие! Приказано не пропускать!

— Отчего, голубчик?

— В Пловдиве несчастье случилось: генеральшу Скобелеву зарезали!

Узатис немного подумал, потом проговорил:

— А! Генеральшу зарезали?

Спокойно и медленно повернувшись, он сделал несколько шагов, вынул из-за пояса пистолет и выстрелил себе в рот.

В кармане Узатиса нашли офицерский Георгиевский крест, который он с себя, наверное, снял перед убийством. Черногорец Андрей, главный доверенный Узатиса, показал, где спрятаны деньги. Их нашли в целости у мельницы под каменной плитой колодца…

Да, страшная, дикая история, скажет читатель. Но, конечно, добавит: надо все-таки хотя бы попытаться ее разгадать. А главное, непонятно, к чему клонит автор в связи с основным сюжетом.

Как сейчас убедимся, связь с основным сюжетом есть, хотя и не совсем ясная. Для начала попытаемся выяснить, имели ли путешествие и убийство Ольги Николаевны политическую подоплеку. Можно положительно утверждать, что ее поездка была предпринята с ведома сына. При взаимном уважении и привычке советоваться друг с другом в важных вопросах противоположное мнение исключается. Основной вопрос — цель поездки. Напомним, как мать поощряла честолюбие сына, как она, например, ухватилась за мысль, высказанную на квартире Скобелева в Петербурге кем-то из гостей в присутствии П.А.Дукмасова, о предстоящей экспедиции в Закаспийский край и о возможном назначении Михаила Дмитриевича ее начальником. Подобным же образом Ольга Николаевна вела себя и во всех других случаях, когда речь шла о карьере сына. Сопоставим с этим другой хорошо известный факт посещения Ольгой Николаевной болгарского парламента и о восторженном приеме, оказанном ей депутатами как матери белого генерала. В разговоре с Н.И.Гродековым, подготовлявшим Михаила Дмитриевича к известию о гибели матери, последний сказал, что послал матери телеграмму, чтобы она вернулась, и добавил: «Чего она там лазает по парламентам, только больше раздражает моих врагов, когда ей в парламенте кричат ура как матери известного русского генерала». И посылка телеграммы, и эти слова Скобелева вновь говорят о том, что поездка была предпринята с его ведома и что он, вероятно, даже руководил ею. В связи с этим нельзя не указать на предложение Скобелеву, последовавшее со стороны А.Баттенберга, занять пост военного министра Болгарии. Скобелев всерьез думал об этом и готов был согласиться. С В.В.Верещагиным у него был на эту тему следующий разговор:

— Дайте мне совет, — сказал Скобелев. — Баттенберг предлагает мне пойти к нему военным министром. Дает слово, что через два года затеет драку с турками (для воссоединения двух Болгарий. — В.М.).

Верещагин иронически заметил:

— Вы неравнодушны к белому перу, что болгарские генералы носят на шапках.

— Черт знает что! Вы шутите! Знаете, я говорю серьезно. Я уже почти дал согласие.

— Откажитесь, попросите, чтобы государь отказал.

В конце концов Баттенбергу отказали, заявив, что Скобелев нужен России.

Отказ Скобелева представлял, быть может, его ошибку и потерю для Болгарии. Он искренне любил эту страну и ее народ и больше всего был озабочен укреплением ее суверенитета и воссоединением двух ее частей. Он сам создавал болгарскую армию и, конечно, сделал бы много полезного для ее укрепления.

Существовало мнение, что отказ Скобелева был связан с тем, что он думал о большем — о болгарском престоле. М.М.Филиппов писал: «…носились даже слухи, будто Скобелев метит в болгарские князья. Слухи эти имели некоторое основание. О возможности своей кандидатуры Скобелев сам говорил многим близким, и весьма вероятно, что его мать, Ольга Николаевна, поддерживала этот план». Книга Филиппова вышла в свет в 1894 г., когда еще были живы многие современники Скобелева. Вероятно, работая над книгой, он консультировался с этими близкими Скобелеву людьми. Ниже мы увидим, что Филиппов действительно пользовался методом опроса участников и свидетелей минувших событий. О том, что Ольга Николаевна хлопотала о кандидатуре сына на болгарский престол, писал другой биограф, А.Струсевич, не ссылаясь, правда, на источник. Но если об этом говорилось в книге, вышедшей в псковской провинции, то, видимо, эти притязания Скобелева стали в литературе того времени общим местом, не требующим доказательств.

Сопоставление материалов наталкивает на следующую мысль. Путешествие Ольги Николаевны помимо благотворительности (она несомненна) преследовало и другие цели, как-то связанные с замыслами белого генерала. Одной благотворительностью и желанием купить имение невозможно объяснить, зачем она взяла с собой, подчеркнем — наличными, полмиллиона рублей, колоссальную по тем временам сумму; почему, имея возможность ехать утром следующего дня в сопровождении пяти офицеров, она пренебрегла этой возможностью и отправилась в путь ночью почти одна, имея при себе 46 тысяч рублей, также очень большие деньги (что для покупки имения, которое она еще даже не выбрала, было вовсе не нужно, да и оплатить покупку гораздо удобнее было путем безналичного расчета).

Каковы были эти замыслы Скобелева? Он мог претендовать на роль главнокомандующего армией в новой войне с Турцией и, возможно, рассматривал ее как этап на пути создания славянской федерации, что требовало финансирования тайных национально-освободительных организаций балканских славян, пребывавших в составе Австрии, и Ольга Николаевна выполняла какое-то поручение сына.

Эту догадку косвенно подтверждает следующий рассказ князя Д.Д.Оболенского, относящийся к июню 1882 г. «Он уже не верил в продолжительный мир, установленный на Берлинском конгрессе, и твердил, что на Балканском полуострове неминуемо начнется опять смута. Как-то я зашел к нему… и застал Скобелева читающим (французскую газету со статьей Адан. — В.М.).

— Ты читал известия из Болгарии? — спросил он меня.

— Нет.

— Прочти… Турки нарушили границы, были уже стычки. Если это верно, то я там буду через три недели, и тогда посмотрим…» И дальше Скобелев сказал, что у него есть готовый план обороны Болгарии.

«Но надо взять с собой много денег, — добавил он. — Я все процентные бумаги реализую, все продам. У меня на всякий случай будет миллион денег с собой. Это очень важно, не быть связанным деньгами, а иметь их свободными… Через несколько дней… я встретился с Михаилом Дмитриевичем в Петербурге и зашел к нему. Я застал его в распоряжениях… он был занят ликвидацией своих бумаг и обращением их в чистые деньги». В итоге Скобелев действительно собрал, по словам Оболенского, миллион рублей, как он объяснял, «на случай — будет надобность ехать в Болгарию».

О желании Скобелева ехать на Балканы в случае возникновения там новой «смуты» известно и из других источников. Например, Б.М.Маркевич 22 февраля 1882 г. писал Каткову о циркулировавших в столице слухах: «Он-де только и желает, чтобы отняты были у него вензеля: он в этом случае немедленно вышел бы в отставку и отправился в Герцеговину…» Но рассказ Д.Д.Оболенского о собирании для этого миллиона рублей существенно конкретизирует эти сведения и придает им новый смысл. Если войну ведут государства, то генералы, как известно, ее не финансируют. Следовательно, в случае болгаро-турецкого конфликта деньги были нужны Скобелеву или для реализации его династических замыслов в Болгарии, или для финансирования повстанческого движения южных славян, которое он хотел лично возглавить. Важным в этой связи является следующее место из воспоминаний Ю.Карцова: «М.Д.Скобелев предлагал образовать болгарские четы и бросить их в Македонию, чтобы вызвать турок на новую резню». Это дало бы повод для болгарского вмешательства, может быть, и при русской поддержке, с целью присоединения Македонии к североболгарскому княжеству. Не исключено, что в планах Скобелева действия по освобождению славян могли начаться и в других районах Балкан. А.С.Ионин, например, рассказывал Г.А. де Воллану, что Скобелев хотел ехать в Герцеговину.

Вот всё, что весьма, как видим, немногие материалы позволяют сказать с достаточной долей обоснованности о балканских планах белого генерала. И Ольга Николаевна выполняла, по-видимому, какое-то связанное с одним из звеньев этих планов поручение сына, скорее всего дипломатического свойства и несложного характера. Оснований для других выводов документы не дают.

Правда, нуждается еще в объяснении поведение Узатиса, который сам хотел возглавить македонское движение. Но с его стороны это могла быть руководящая роль лишь на каком-то низовом уровне. Конкурировать со Скобелевым как с вождем Узатис не мог и, конечно, это понимал. Допустимо такое предположение: подготовляя восстание в Македонии, Узатис действовал по поручению или с ведома Скобелева, но, увидев у Ольги Николаевны такие огромные деньги, не смог побороть вспыхнувшей в нем жадности, решил присвоить деньги и скрыться. Попутно укажем на заблуждение Н.Н.Кнорринга, считавшего, что банда Узатиса напала на Ольгу Николаевну по ошибке, не зная, кто находится в экипаже. Все материалы опровергают эту версию. Узатис хорошо знал, кто станет его жертвой. Для оценки мотивов его поведения следует также указать на известный факт. Как писал В.И.Немирович-Данченко, во время оккупационной службы в Болгарии «…один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе. Хотели было дать делу ход, как узнаёт об этом Скобелев. — Бросьте! И ни слова об этом! — Помилуйте! Как же бросить… Ведь сабля жалованная! — Забудьте о них! Как будто ничего не случилось. — При встрече с виновным он не сказал ему ни слова… Только перестал подавать ему руку». Этим вором был брат Алексея Узатиса, которого Скобелев не отдал под суд «ради его брата». Он ограничился лишь тем, что обоих братьев, состоявших в числе его адъютантов и ординарцев, отчислил в части. Хотя великодушный, как всегда, Скобелев простил этого бесчестного человека, мстительный Алексей мог затаить злобу и выместить ее на Ольге Николаевне. Поскольку он покончил самоубийством, не оставив никаких писем, планов и т. п., ответить на вопрос о руководивших им мотивах точно и убедительно мы, может статься, никогда не сможем.

Для современников балкано-славянские связи Скобелева составляли тайну, в которую были посвящены немногие. Поэтому и материалов о них сохранилось так мало. Но подозревать Скобелева в таких связях и намерениях можно было на основании простых наблюдений за его поведением. Он сам толкал к этому выводу своими речами и высказываниями в пользу вызволения славян из-под иноплеменного ига. Если поведение Скобелева в России заставляло говорить о его бонапартизме, то его панславистские идеи, его желание лично возглавить освободительную борьбу славян породили сравнение его с Гарибальди. «Это славянский Гарибальди в Сербии со всеми русскими сердцами, следующими за ним!» — восклицал Е.-М.Вогюэ. С Гарибальди сравнивал Скобелева и посол в Париже Н.А.Орлов. Называя Скобелева Гарибальди, современники подразумевали роль вождя национально-освободительной борьбы, включавшей, быть может, и некоторый социальный смысл.

Вот я и завершил изложение моей гипотезы о бонапартистских замыслах Скобелева. Насколько убедительно и адекватно источникам ее построение, пусть судит читатель. Допускаю, правда, некоторое разочарование читателя моим пессимизмом в отношении раскрытия дела Узатиса и некоторых других загадок.

Действительно, загадок и тайн Скобелев оставил нам много, впереди нас ждут еще новые. Существование их в значительной степени связано с тем, что все его соучастники оказались очень молчаливыми. К примеру, адъютант, являвшийся в Париже к Лаврову. Кто это был? Почему после смерти Скобелева он не обмолвился о своей миссии ни единым словом? А при желании он, наверное, мог бы пролить свет на замыслы своего патрона. Исключений мало. Это — Дюбюк, Блюмер, Пашино. Почему так сложилось дело? По-моему, в данном случае допустима такая догадка: участники кружка, группировавшиеся вокруг Скобелева, — его адъютанты и ординарцы — были связаны круговой порукой, взятым на себя обязательством молчать, как устно, так и печатно, не только при жизни Скобелева, но и после его смерти. Но есть надежда. Где-то хранится еще не обнаруженный большой архив Скобелева, о котором я расскажу ниже. Есть также сведения, что в Болгарии после войны 1877–1878 гг. осталось много еще не разобранных и не опубликованных русских документов, относящихся как к самой войне, так и к послевоенному трехлетнему управлению. Так что не все потеряно. Как всегда бывает, последующие поколения знают больше современников и чем больше проходит времени, тем больше прибавляется знаний. Нужно только одно: серьезное изучение Скобелева.

Последний вопрос этой главы, также (и наверное по тем же причинам) не ставившийся дореволюционными биографами, но который, по-видимому, нельзя обойти: кем был Скобелев в общественно-политическом отношении? Чьи мысли и интересы — какой группы, класса или, может быть, даже чего-то большего он представлял и выражал?

Трудность ответа вызвана не только мраком тайны, покрывающим внутриполитическую деятельность Скобелева. В этом отношении я сделал что мог и теперь буду опираться на свои, убедительные или неубедительные, выводы. Трудность определяется сложностью и противоречивостью самого Скобелева. Выскажу первое, что легче всего поддается определению: Скобелев был представителем и выразителем взглядов передовых и патриотически настроенных высших военных кругов. Можно сказать, их наиболее последовательным и, уж конечно, самым ярким выразителем. Это правильно, но далеко не исчерпывает Скобелева, который был не только военным, но и политиком и общественным деятелем. Именно эта его сторона затрудняет дефиниции. Пытаясь его определить с этой стороны, В.И.Немирович-Данченко писал: еще нельзя «очертить убеждения Скобелева во всей их полноте. Он не был славянофилом в узком смысле — это несомненно. Он выходил из рамок этого направления, ему они казались слишком тесны. Ему было дорого народное и славянское дело… Взгляды на внутреннее устройство, на права отдельных племен, на многие внутренние вопросы у него были совершенно иные. Если уж необходима кличка, то он скорее был народником». Затрудняясь в выборе «клички», писатель все же находит ее: народник, то есть поборник, защитник интересов народа. Определение Немировича-Данченко основано на гораздо более полном знании убеждений Скобелева, чем это доступно нам, и даже делая скидку на его восхищение Скобелевым (относящееся, кстати, к его военным и личным качествам, а не к общественным убеждениям, которые писатель, по его собственным словам, во многом не разделял), мы не имеем оснований сбрасывать со счетов эту характеристику.

Характеристика Скобелева с общественно-политической точки зрения, частично цитированная выше, содержится в «Отечественных записках». «Что заставило его остановиться на войне с немцами и считать Петербург гнилым городом — собственное ли внутреннее убеждение, случайно ли запавшая в голову мысль, столь часто повторявшаяся за последнее время всюду, что запутали нас немцы и нигилисты, или же просто соображение, что на этом скорее всего можно объединить общество и либо пропасть и перейти в нирвану, либо куда-нибудь выйти — решить, разумеется, довольно трудно. Куда именно выйти? Этому вопросу Скобелев, по-видимому, особого значения не придавал… Видно было, что он шел и говорил как-то непроизвольно, точно не сам собою, а как будто кто-то толкал его сзади, кто — неизвестно: фатум, обстоятельства или чья-то невидимая рука, смотревшая на него, может быть, просто как на прекрасное историческое мясо, могшее послужить для временного воплощения народного духа и национальной идеи. Что Скобелев был воплощением не одних только личных желаний и стремлений — это весьма вероятно; но был ли он воплощением именно народного духа и стремлений, а не духа и стремлений только какой-нибудь части общества — это еще вопрос». Вместе с цитированными выше строками этого автора о том, что Скобелев хотел помогать мужику, думал о будущем счастии, о независимости и свободе народов, заслуживает внимания его мысль, что Скобелев воплощал не одни только личные желания и стремления. В то же время нельзя согласиться с тем, что он-де действовал и говорил непроизвольно: все его действия и речи были глубоко продуманы и взвешены.

Из других толстых журналов развернутую характеристику общественно-политического лица Скобелева дал «Вестник Европы». Его подход к оценке Скобелева — совсем другой. Автор говорит прежде всего о популярности Скобелева в армии и народе, которую, однако, не связывает, как аксаковская «Русь», с политическими выступлениями белого генерала. Ссылаясь на Западную Европу и Россию, он утверждает, что «наиболее широкой славой всегда и везде пользовались знаменитые полководцы», и что «чувства русского народа к Скобелеву отличаются от чувств его к Радецкому или Гурко только степенью, а не свойством». Объясняя степень славы и популярности Скобелева, автор писал: «Мы едва ли ошибемся, если скажем, что в памяти и воображении народа Скобелев занял место рядом с Суворовым не только потому, что оба слыли (почему только слыли? — В.М.) непобедимыми, но и потому, что оба умели проложить себе путь к солдатскому, а, следовательно, и к народному сердцу. Это уменье дается не каждому: можно любить солдат не меньше, чем любил их Скобелев

или Суворов, но не обладать искусством выражать эту любовь в тех формах, в которых она приобретает неотразимо обаятельную силу». Журнал, в частности, указывает, что Скобелев относился к солдату как к мыслящему человеку и гражданину, «предпочитал осмысленное повиновение механическому, слепому», что перед боем он совещался не только с офицерами, но и с унтер-офицерами, представлявшими солдатскую массу. В статье также подчеркивается административный талант Скобелева, не уступавший, быть может, военному, его высокая образованность.

Дальше журнал переходит к главному, что нас интересует. Он старается быть объективным и высказывает мнение, что это был «ясный, самостоятельный ум, свободный от традиционных предрассудков». Но журнал остается при своем прежнем мнении, что Скобелев не был «государственным человеком», что его мысли по вопросам внутренней и внешней политики ошибочны и неприемлемы для общества, а его исторические параллели представляют «исторический дилетантизм». В доказательство автор ссылается на исповедовавшуюся Скобелевым мысль о «причинной связи между берлинским трактатом и внутренней крамолой». Другой аргумент — письмо Скобелева в редакцию «Московских ведомостей» по вопросам внешней политики. Мы уже рассматривали это письмо, полное прозорливости. Журнал же увидел в нем только абсурд. «Каким образом, — иронически вопрошал автор, — обладание Босфором может оградить наши, открытые теперь, границы, каким образом Царьград может помочь нам в защите Варшавы, — это загадка, неразрешимая, конечно, не для нас одних». Высказываясь, что масса народа может поддержать лишь вынужденную, оборонительную войну, автор заключал: «Но мы никогда не согласимся с тем, чтобы ее мог вдохновить крик: «К Босфору, к Царьграду, в Святую Софию»; мы никогда не назовем «народными и святыми» слезы, пролитые при отступлении от Константинополя».

Как видно, отказывая Скобелеву в качествах государственного человека, журнал не смог понять и по достоинству оценить мысли этого письма. Указывая на значение владения Босфором для обеспечения защиты открытых для вражеских нашествий западных границ, Скобелев имел в виду ликвидацию угрозы со стороны могущего пройти в Черное море иностранного флота, как это было в Крымскую войну. Обладание Царьградом дало бы также возможность парализовать Австрию на суше и не допустить превращения Турции и Болгарии в инструмент австро-германской политики на Балканах (читателю, конечно, понятно, что я лишь разъясняю мысли Скобелева, отнюдь не разделяя его экспансионизма). Обеспечив тыл с юга, можно было бы повернуться лицом на запад и обратить силы на укрепление и защиту этой границы. Если этот не известный нам автор дожил до Первой мировой войны, он имел бы возможность убедиться в значении этой проблемы и в частности — обладания Босфором. Не решив ее, Россия оказалась вынужденной вести войну не только на протяжении фронта от Балтийского до Черного моря, но и на Кавказском фронте против Турции и на Черном море — против соединенных сил Турции и Германии. Известно, какой военный и политический вред причинили России прошедшие через Босфор германские крейсеры «Гебен» и «Бреслау». Вот когда сомневающиеся получили запоздалую возможность понять, «каким образом Царьград может помочь нам в защите Варшавы».

Что же касается несогласия с призывом «К Босфору, к Царьграду…», то здесь смешаны разные вопросы. Мысли Скобелева опирались на его концепцию естественных границ государств, которые для России проходили на юге по Босфору. Это — планы человека, который мыслил категориями своей эпохи. Поскольку они были связаны с захватом чужих земель, массу народа не мог бы вдохновить этот призыв. В этом журнал прав. Но его критика обиды и слез Скобелева по поводу отхода от Константинополя — совсем другое дело. В данном случае речь шла не об аннексии чужой земли, а лишь о временном вступлении в город армии, одержавшей великую победу в освободительной, справедливой войне. Реакция Скобелева выражала законное негодование всей армии, принесшей на алтарь победы огромные жертвы и не получившей морального удовлетворения от вступления во вражескую столицу.

И последнее, что необходимо отметить в связи с оценкой Скобелева «Вестником Европы». Журнал ошибается, когда утверждает, что чувства народа к Скобелеву отличались от его чувств к другим героям турецкой войны «только степенью, а не свойством». Ниже мы покажем, что народная любовь к Скобелеву вызывалась отнюдь не только его военной доблестью. Да и вообще мнение о том, что массы народа знают и любят больше всего полководцев, весьма спорно, по крайней мере, по отношению к русскому народу. Русский народ всегда больше знал и любил борцов за народное дело, народную свободу. О них он слагал легенды и песни.

Попытаемся, наконец, и мы определить свое мнение. Сначала суммируем то, что установлено. Скобелев был противником крепостничества, сторонником облегчения участи крестьянства и всего народа. Он относился к солдату как к полноправному гражданину, добивался ликвидации помещичьих замашек, еще бытовавших в среде офицерства. Он был сторонником народного представительства, устранения монархии; мечтал о личной власти с целью переустройства общественной жизни на благо народа; экономил государственную копейку, оберегал ее от расхитителей; помогал бедным, помогал крестьянам; боролся против влияния в России иностранцев; добивался обеспечения внешних интересов России. Нельзя умолчать, что Скобелев был и богатым помещиком и — поскольку он был обладателем капитализированного дохода в виде векселей, акций, облигаций, — капиталистом. Но важно, как он намерен был распорядиться своим богатством. В завещании он писал о «выделении села Спасского с домом, садом и земельным обеспечением на инвалидный дом, который тем более мне близок и к сердцу, и к совести, что на моей ответственности при постоянном боевом командовании лежит много геройской крови, да, к сожалению, и в предстоящих действиях еще ляжет. Я чувствую потребность сделать в пределах возможного для наших инвалидов доброе». Инвалидному дому присваивается наименование Скобелевского и предоставляется «в собственность из состоящих при этом селе удобных земель и всякого рода угодий потребное количество оных в таком размере, чтобы доходами с этих земель или угодий вполне обеспечивалось на вечные времена содержание и существование предполагаемого инвалидного дома».

Признать это решение обычным для богатого человека того времени, имеющего к тому же родственников, нельзя. Оно скорее напоминает поступки некоторых декабристов и передовых людей более позднего времени, отказывавшихся от своих земель в пользу крестьян, дававших им вольную и рассматривавших этот шаг в качестве своего вклада в уничтожение крепостного права. Вообще Скобелеву в высшей степени была свойственна, как писал не установленный мной автор, «замечательная черта», заключенная в «русском интеллигентном характере, — это инстинктивное тяготение, страстное влечение к народу». Весьма важно и следующее замечание того же автора: «Скобелев был истинно русский мирской человек». Хотя Скобелеву довелось заниматься лишь филантропической деятельностью, она все же была добрым и благородным делом и соответственно оценивалась народом. Вот, например, свидетельство Немировича-Данченко, очевидца и наблюдателя Скобелева в его повседневной жизни: «Отзывчивость на чужую нужду и горе до конца не покидала Скобелева. Мне рассказывал Духонин, что Михаил Дмитриевич никогда не брал своего жалования корпусного командира. Оно сплошь шло на добрые дела. Со всех концов России обращались к нему, даже часто с мелочными просьбами то о пособии, то о покровительстве, то о заступничестве. Обращались и отставные солдаты, и мещане, и крестьяне. Раз даже какая-то минская баба прислала письмо о пропитом мужем полушубке. К чести Скобелева нужно сказать, что в этом случае для него не было ни крупных, ни мелких просьб. Он совершенно правильно рассуждал, что для бабы зимний полушубок так же нужен, как отставному притесняемому деревней солдату — его пропитание. И ни одна просьба не была оставлена без внимания. Он посылал деньги, хлопотал, просил… В Москве раз иду я с ним по Никольской. Вдруг кидается к нему какой-то крестьянин.

— Сказывают, батюшка генерал, ты самый и есть Скобелев?

— Я…

— Спасибо тебе, родимый… Вызволил ты меня… Из большой беды вызволил… Дай тебе Бог…

— Когда? В чем дело?..

— Писал я к тебе… Затеснила меня уж очень волость… А тут отставной солдат был один — пиши, говорит, Скобелеву, он услышит, будь спокоен. Я и послал тебе письмо. А ты губернатору нашему приказал не трогать меня, меня и успокоили… Спасибо тебе, защитник ты наш…

Вот тайна изумительной популярности, вполне заслуженной покойным генералом.

— Тысячи приходилось писать и пособия рассылать таким образом! — сообщал мне Духонин».

Другой пример: по газетным конволютам П.А.Ефремова в ЦГАЛИ я установил не упоминающийся в литературе факт: Скобелев содержал двух вывезенных из Болгарии сирот, которые, повзрослев, после его смерти были препровождены на родину. Что же касается армии, то здесь забота Скобелева о простых людях выражалась по отношению не к отдельным, хотя и многим лицам, а к массе. Ибо кто же еще солдаты, как не сыны народа?

Как и боевая деятельность Скобелева в глазах солдат, его забота о людях из народа приобретала неотразимо обаятельную силу и вызывала к нему со стороны народа безграничную любовь. Доказательство этому — реакция народа, именно массы, толщи народа на смерть Скобелева. Никогда в своей истории Россия не знала такой всенародной скорби по смерти какого-либо отдельного лица, как та, которая была выражена народом по отношению к Скобелеву. Я еще опишу эти похороны. Пока же подчеркну: это была именно всенародная скорбь, смерть Скобелева народ воспринял как свое большое горе. И не менее важно: народ не хотел и не мог примириться со смертью своего любимого героя и защитника. Выражением этих чувств и мыслей стала, как ее определял Н.Н.Кнорринг, «пошедшая по Руси красивая и проникновенная легенда: будто Скобелев не умер, а, в виде бедного и гонимого властью странника, скитается по деревням, имея какое-то дело к народу». Эта красивая и проникновенная легенда (свидетельств ее существования я мог бы привести не одно) жила в народе стойко и долго. Уже в XX веке, во время столь неудачной японской войны, в народной фантазии Скобелев являлся рязанским мужиком. Излишне доказывать, что такую легенду народ мог сочинить лишь о человеке, которого он считал не только близким себе, но своим кровным и прямым порождением, своей надеждой и защитником. Отношение народа к Скобелеву при его жизни и после его смерти дает более чем убедительный ответ на вопрос о том, кем был в его глазах и кем был объективно Скобелев.