В результате проведенного исследования обычноправовых аспектов отношений собственности и взаимоотношений различных групп индивидов по поводу одного из важнейших средств производства - земли, мы смогли убедиться в доминантной роли отношений собственности на скот в системе производственных отношений кочевого общества. В этой связи встает вопрос о действительной природе отношений собственности на скот в процессе производства, поскольку юридические формы не всегда адекватны экономической реальности.

В кочевниковедческой историографии существуют различные подходы к данной проблеме (подробнее см.: Першиц, 1976; Коган, 1981; Исмаил, 1983; Крадин, 1987 и др.). Так, сторонники Б. Я. Вла-димирцова считают, что отношения собственности на скот не являлись главным показателем в социальной дифференциации номадов. Только вместе с отношениями собственности на землю, которые играли ведущую роль, они приобретали целостное классообразовательное значение (Владимирцов, 1934; Вяткин, 1947; Зиманов, 1958. С. 124-128; Еренов, 1960; Златкин, 1964; Пищулина, 1977 и др.). В свою очередь, Г. Е. Марков полагает, что «…кочевое скотоводческое хозяйство было порой не единственным и даже не главным источником возникновения резкой имущественной дифференциации. Обмен, торговля с земледельческими областями, войны и набеги… порождали значительные различия в имущественном положении…» (Марков, 1976. С. 301).

Некоторые исследователи идут еще дальше, утверждая, что «скот был легко отчуждаем и одновременно легко накопим», «но из этого,- полагают они,- как раз и вытекает непрочность. Легко доставшееся богатство - безразлично…» (Черников, 1978. С. 77). Отсюда делается вывод о том, что собственность на скот не могла быть экономической основой социальной дифференциации и приводила к нечеткости процессов классообразования (там же. С. 78). Думается, с приведенными суждениями нельзя согласиться, поскольку разведение скота всегда было очень сложным технологическим процессом и поэтому «легкое накопление» скота было невозможно, о чем красноречивее всего свидетельствует советский опыт животноводства. Да и любой мало-мальски знакомый с жизнью кочевников исследователь подтвердит, что скот в глазах номада был ВСЕМ, он значил больше родства, жизни, а отсюда обожествление, культ скота (см., например: Толыбеков, 1971. С. 195-201; Толеубаев, 1984; Он же, 1984а и др.).

На наш взгляд, гораздо ближе к истине те авторы, которые указывают на доминантную роль отношений собственности на скот в структуре производственных отношений и процессах классообразования (Толстое, 1934; Шахматов, 1964; Толыбеков, 1971; Фукс, 1981; Петров, 1981 и др.). Так, в частности С. Е. Толыбеков справедливо считает, «…что у кочевых народов… имущественное неравенство и классовое расслоение… могли возникнуть только на почве частной собственности на стада и табуны…» (Толыбеков, 1971. С. 113). В. П. Илюшечкин пишет в этой связи, что «в кочевых скотоводческих хозяйствах… основным и главным богатством, самым важным средством производства считается скот…Частная, в том числе крупная частная собственность на скот существует во всех классовых обществах кочевников, она и служит там основой частнособственнической эксплуатации» (Илюшечкин, 1980. Ч. II. С. 299).

Следует заметить, практически все источники единодушно свидетельствуют, что «главнейшее благосостояние сего народа зависит единственно от количества скота. Оно разделяет круг их общества на богатых, посредственных и бедных» (Гавердовский, 1803. Л. 67 обр.)- Так, М. В. Певцов сообщает, что «состояние монгола, как и других кочевников, определяется числом голов скота» (Певцов, 1883. С. 79).

Как показывает анализ статистических материалов, характерным признаком кочевого способа производства являлась концентрация скота в хозяйствах немногочисленного класса богатых скотовладельцев. Так, в частности, группа хозяйств, имевшая свыше 50 лошадей, составляла 3,3% всех хозяйств Атбасарского уезда, а владела 20,4% всего поголовья скота, в Кустанайском - соответственно 3,7% хозяйств и 32,6% скота, Усть-Каменогорском - 1,1% и 15,5%, Семипалатинском-1,8% и 23,0%, Зайсанском - 0,9% и 3,4%, Каркаралинском-2,0% и 19,7%, Акмолинском - 3,9% и 27,6%, Павлодарском-3,6% и 29,1%, Омском -4,6% и 30,6%, Петропавловском-1,6% и 16,8%, Актюбинском-1,2% и 11,7% (подробнее см. таблицу № 5). В социологии и экономике при анализе процессов социальной дифференциации общества широко используются коэффициенты неравенства, в частности коэффициент Лоренца, коэффициент Джини и др. (см. подробнее: Миронов, 1991. С. 30-38 и др.). Применение этих коэффициентов, показывающих степень равномерности распределения богатства между различными социальными группами, убедительно демонстрирует степень концентрации богатства в казахском кочевом обществе (см. подробнее таблицу № 6). При этом, как считают авторы данной методики, при значении коэффициента Джини с 0.3 до 0.7 фактически имеет место значительное экономическое неравенство. В этой связи остается лишь констатировать, что казахское кочевое общество, в котором фиксируются коэффициентом Джини значения от 0.330 до 0.524, было значительно экономически дифференцировано (подробнее см. таблицу № 6).

Более детальная профилировка по видам скота свидетельствует, что в хозяйствах богатых скотовладельцев, имевших свыше 50 лошадей, была сосредоточена значительная часть конского поголовья и верблюдов (см. таблицу № 7). Так, например, в Усть-Каменогорском уезде им принадлежало 24,1% всех лошадей и 19,6% всех верблюдов, Зайсанском-22,9% и 12,8% соответственно, Каркаралинском -28,8 и 14,2, Семипалатинском -34,7 и 20,7, Акмолинском -38,8 и 27,4, Петропавловском -22,3% и 77,3%. Математический анализ с помощью коэффициента Джини подтверждает глубокое неравенство и процесс концентрации конского поголовья в хозяйствах богатых скотовладельцев. Так, в частности, значение коэффициента существенно возрастает по сравнению с данными по общей обеспеченности скотом, в частности, в Акмолинском уезде с 0.441 до 0.660, Зайсанском - с 0.330 до 0.605, Каркаралинском - с 0.404 до 0.648, Семипалатинском - с 0.415 до 0.683, Усть-Каменогорском-с 0.345 до 0.591, Капальском - с 0.474 до 0.558, Джаркентском - с 0.524 до 0.666, Верненском - с 0.489 до 0.546 и т. д.

При этом в среднем на одно хозяйство данной группы приходилось в Акмолинском уезде-167,5 лошади и 153,2 овцы, Атба-сарском -133,7 и 228,0 соответственно, Зайсанском -150,0 и 417,0, Каркаралинском-136,1 и 236,3, Кокчетавском-164,7 и 143,3, Кустанайском -156,5 и 146,7, Омском -160,9 и 90,0, Павлодарском-162,4 и 190,5, Петропавловском-139,9 и 102,9, Семипалатинском-153,6 и 262,5, Усть-Каменогорском-152,2 и 186,7 (см. таблицу № 8).

Таким образом, крайне небольшая группа хозяйств, имевших свыше 50 лошадей, составлявшая всего лишь 0,9-4,6% всех хозяйств в уездах, сконцентрировала в своих руках от 11,7 до 32,6% всего поголовья скота. Еще более впечатляющими выглядят эти показатели в разрезе отдельных видов скота, особенно лошадей и верблюдов. Так, в частности, в некоторых уездах до 40% конского поголовья принадлежало данной группе богатых скотовладельцев (см. таблицу № 7). В этой связи мы вправе зафиксировать реальность процессов концентрации скота в отдельных индивидуальных хозяйствах, как правило, связанных с общиной лишь в рамках ассоциативной группы.

С целью доказательства всеобщности процессов концентрации скота в среде кочевников, по-видимому, есть смысл обратиться к аналогичным свидетельствам исторических источников. Закономерность данного явления может быть подтверждена документальными материалами по древним сюнну (Таскин, 1968. С. 31-33 и др.), усуням (Бичурин, 1950. Т. II. С. 190 и др.), жуань-жуаням (там же. Т. I. С. 197; Хазанов, 1975. С. 92 и др.), калмыкам (Шилов, 1975. С. 82-83 и др.), монголам нового времени (Марков, 1976. С. 121 и др.), туркменам (Оразов, 1964; Он же, 1973; Марков, 1976. С. 229-230 и др.), арабам (Першиц, 1961 и др.) и многим другим кочевым народам.

Очень интересны сообщения источников по казахам. Так, например, И. П. Фальк отмечает, «…что у богатых киргизов считают во владении по 5 и даже 10 тысяч голов коней. Такие богачи не могут даже знать с точностью численность своих стад» (Прошлое Казахстана… Сб. I. С. 182). В свою очередь, другой русский академик И. Г. Георги пишет: «И у самого простого, но доброго скотовода, редко бывает меньше 50 или 30 лошадей, в половину против того рогатого скота, 100 овец, несколько верблюдов и от 20 до 50 коз. В средней же особливо орде есть, как слышно, и такие люди, у которых табуны содержат в себе до 10 000 лошадей, до 300 верблюдов, от трех до четырех тысяч рогатого скота, около 20 000 овец, и больше 1000 коз. Имеющие тысяч по пяти лошадей и по соответствующему числу другаго скота люди есть и в малой орде» (Георги, 1799. Ч. П. С. 126). Эти авторы сообщают нам также данные о богатстве ханов Нуралы и Аблая (Прошлое Казахстана… Сб. 1. С. 184-186). Еще большие цифры о количестве скота у отдельных скотовладельцев приводят в своих работах А. И. Левшин (Левшин, 1832. Ч. III. С. 178, 191), С. Броневский (Броневский, 1830. Ч. 42. Кн. 121. С. 180-181) и другие авторы. В этом смысле особенно интересно указание Г. И. Спасского на то, что «те, которые имеют от 20 до 50 лошадей, в половину против сего быков и коров, по 100 овец и коз и несколько верблюдов почитаются людьми посредственного состояния…» (Спасский, 1820. Ч. X. Кн. 6. С. 179-180). Сотник Махонин сообщает о крупных скотовладельцах, имевших до 1000-1800 лошадей, 2000-3000 овец и 300 голов крупного рогатого скота (Махонин, 1827. С. 7). В. В. Радлов говорит, что «…встречаются, хоть и не часто, богачи, имеющие по 80-100 табунов» (Радлов, 1989. С. 280), в которых насчитывалось от 15 до 50 лошадей (там же. С. 275). Такого рода свидетельств разнообразных источников можно привести немало (см., например: Зи-манов, 1957. С. 125; Аполлова, 1960; Еренов, 1960; Толыбеков, 1971 и др.). В данном случае очевидно, что социально-эконмическому развитию кочевого общества в имманентной форме были присущи широкомасштабные процессы концентрации скота в хозяйствах немногочисленной группы богатых скотовладельцев (см. параграф 8.1.).

Однако, как нами было уже показано, процессы накопления скота в кочевой среде были жестко лимитированы комплексом экологических факторов (см. параграф 5.1.), что ограничивало и даже препятствовало концентрации животных в крупных индивидуальных хозяйствах. Вследствие этого спорадически и спонтанно возникавшие процессы накопления скота в конце концов совершенно объективно прерывались посредством естественно- и социально-сегментирующей функций закономерности дисперсного состояния. Так, например, процессы концентрации скота прерывались посредством аномальных явлений природы, вызывавших джуты (Шахматов, 1961. С. 44-54 и др.), но чаще всего посредством социальных явлений, в частности, разделом имущества после смерти индивида между довольно большим числом родственников, уплатой калыма, выделением имущества женатым сыновьям, приданого дочерям, устройством многочисленных богатых пиров по случаю рождения детей, их инициации, свадьбы, похорон, поминок, системой бесчисленных подарков-отдарков, обязательной помощью родственникам, законами гостеприимства, отдачей скота в саун, большими штрафами за разного рода провинности, барымтой, множеством взаимных обязательств и т. д. В результате этого происходило перманентное «рассеивание» отношений собственности на скот, прерывание процессов накопления и массовое перераспределение движимого имущества по всем этажам социальной структуры общества.

Таким образом, процессы концентрации скота в отдельных индивидуальных хозяйствах носили в масштабах всего социума дискретный характер во времени, но в пространственно-временном континууме - имели место всегда и были имманентно присущи социально-экономическим отношениям в кочевой среде, поскольку постоянно воспроизводились самим способом производства. Это обстоятельство определяло, во-первых, бесконечные переходы из общинного типа организации производства в индивидуальный, во-вторых, ограниченный потенциал развития и дискретность функционирования индивидуального типа хозяйства и, как следствие, процессы широкой возвратной «общинизации» прежде богатых хозяйств в результате действия механизма всеобщего перераспределения общественного продукта. Иначе говоря, в условиях жесткой экологической зависимости номадного способа производства при наличии даже глубокого неравенства в степени обеспеченности скотом - всеобщность «индивидуализации» общественного производства имела место лишь как одна из сторон системы материального производства, которая не в полной мере характеризует специфику функционирования кочевничества.

Признание ограниченных возможностей кочевого способа производства в процессах концентрации средств производства отнюдь не означает нереальности еще более глубокого социально-экономического неравенства в номадной среде. И здесь фундаментальным фактором нарастания имущественного неравенства в недрах самого способа производства выступает так называемый «принцип дополнительности», согласно которому «действующие в пределах замкнутой системы закономерности дополняют друг друга, что и обеспечивает саморазвитие системы» (Алексеев, 1984. С. 70). В условиях кочевого общества принцип дополнительности означает единство и целостность всех элементов системы материального производства, их взаимообусловливающее и взаимодополняющее функционирование, обеспечивающее собственно процесс производства в оптимальном режиме.

Основная закономерность принципа дополнительности заключается в достижении так называемой «критической массы» производственного процесса, которая обеспечивалась оптимальным уровнем концентрации трудовых, материальных и интеллектуальных ресурсов в их единстве и взаимодополнении, что достигалось в самом процессе производства вне сознания трудящихся индивидов. «Критическая масса» обеспечивалась огромным множеством факторов, главными среди которых были: оптимальный размер и структура стада (порядка 400 овец в зимний период года, 500-600 овец в теплое время, 50-60% маточного состава, наличие конского поголовья, обязательное ядро животных из одного хозяйства и т. д.), соответствующая концентрация трудовых ресурсов (2-3 чабана на отару овец, 2-3 человека на выпас других животных и т. д.), соответствие затрат труда ожидаемому результату с тем, чтобы полученными продуктами труда можно было покрыть необходимый минимум (5-6 хозяйств в зимнее время, не более 10-12 хозяйств в летний период), наличие необходимого числа водных источников, апробированных маршрутов кочевания, соответствующий запас знаний о характере функционирования природных ресурсов среды обитания и особенностях жизнедеятельности животных, известный уровень профессиональной квалификации скотовода и номада, наличие минимума транспортных средств, предметов материальной культуры и т. д. При отсутствии какого-либо из перечисленных элементов и компонентов трудового процесса «критическая масса» не обеспечивалась и такая община становилась экономически неэффективной и неконкурентоспособной, следствием чего являлось обеднение и последующая пауперизация индивидов.

Достижение «критической массы», обеспечивающей своего рода «цепную реакцию» рационального природопользования, экономическую эффективность трудовых процессов и соответствующее качество общественного продукта, было возможно как в рамках отдельных индивидуальных хозяйств богатых скотовладельцев (15% случаев), так и, главным образом, в рамках общины. Именно в последнем случае ведущая роль принципа дополнительности проявлялась в наиболее рельефно выраженной форме.

Казалось бы, интеграция индивида в общину возможна, как минимум, при наличии своего скота, но в действительности объединение в хозяйственную группу не было произвольным процессом. Оно было обусловлено прежде всего рядом эколого-биологических факторов. Концентрация скота в целостную стадную систему была возможна лишь в случае наличия определенного ядра животных, принадлежащих одному владельцу, а также оптимального взаимодополнения различных видов животных, сбалансированности внутривидовой и половозрастной структуры, соответствующего минимума маточного поголовья, обеспечения их необходимыми производителями и т.д. Так, например, лошадей зимой выпасали отдельно от прочих животных в общих табунах «косах», поскольку совместный их выпас был объективно невозможен (см. параграфы 4.1. и 4.2.). Объединение же в кос было доступно сравнительно небольшому числу многолошадных хозяйств (МКЗ. Т. VII. Исчисления… С. I и др.). Обычно кос формировался богатым скотовладельцем вокруг ядра - принадлежавшего ему табуна большой величины (МКЗ. Т. IV. Описания… С. 125; МКЗ. Т. XII. Общая часть. С. 148 и др.). При этом «…присоединить своих лошадей к косу богача,- свидетельствует народный опыт,- можно только в виде целаго косяка, состоя-щаго из 8-15 голов; одиночный же лошади в чужом табуне плохо будут накармливаться и легко могут отбиться от табуна. Затем, артели для общаго зимняго выпаса лошадей могут составляться только теми хозяевами, которые имеют десятки или сотни лошадей, для более бедных хозяев такая форма общаго выпаса также недоступна, так как пришлось бы для одного коса составлять артель из очень большого числа хозяев и при этом живущих на очень далеком разстоянии друг от друга и т. п.» (МКЗ. Т. VII. Исчисления… С. 1-2). Причем за присоединение своих лошадей к табуну богатого скотовладельца менее обеспеченные выплачивали им соответствующую плату (МКЗ. Т. VII. Исчисления… С. 1-2 и др.). Помимо этого в связи с угрозой джута появлялась насущная потребность прогона табуна лошадей по обледеневшему или глубокому снежному покрову, что позволило бы другим видам скота добыть корм. Иначе говоря, обеспечение большинства трудовых операций было возможно только при условии тесной интеграции с хозяйствами богатых скотовладельцев. Среди многочисленных каналов этой интеграции в едином комплексе общественного разделения труда в номадном социуме следует выделить такие, как помощь в осуществлении перекочевок, выпасе скота, изготовлении предметов материальной культуры, строительстве хозяйственных построек, обмене производителями и маточным поголовьем, дача скота в саун и многие другие. Жизнедеятельность и функционирование беднейших хозяйств было возможно только при условии тесной интеграции с хозяйствами богатых скотовладельцев.

Именно в единстве и взаимодополнении всех элементов общественного производства и заключался принцип дополнительности, когда жизнедеятельность как отдельных индивидов, так и общинных групп осуществлялась исключительно путем интеграции их с хозяйствами богатых скотовладельцев. В этом случае имело место обеспечение «критической массы» в общине, а следовательно, происходило обеспечение непосредственных производителей необходимым продуктом. Вследствие этого общины, как правило, представляли собой объединение бедных скотовладельцев вокруг более зажиточных и обеспеченных. Поэтому скот бедняков в рамках общины объединялся вокруг ядра стада, принадлежащего богатому скотовладельцу. В противном случае, учитывая невысокий уровень воспроизводства стада (см. параграф 31.), из-за несбалансированности затрат труда и ожидаемого общественного продукта скот бедных кочевников не мог быть интегрирован в сложную модель стадного комплекса. В результате этого община фактически являлась своеобразным атрибутом отношений собственности на скот по отношению к массе непосредственных производителей, результатом принципа дополнительности. В данном случае более состоятельные скотовладельцы фактически монополизировали весь процесс производства в рамках общины. Таким образом, процессы концентрации скота имели тенденцию подчинять общину, детерминируя тем самым ее зависимое положение от класса богатых скотовладельцев.

Иначе говоря, скот фактически являлся объектом монопольной собственности класса богатых скотовладельцев, которым процесс производства посредством принципа дополнительности совершенно объективно «делегировал» соответствующие организаторско-власт-ные полномочия по обеспечению функционирования всех элементов системы материального производства. Это обусловливалось тем, что для большей части трудящихся индивидов необходимые условия для выпаса скота, обеспечения производства и кочевания могли быть созданы только за счет интеграции их хозяйства с хозяйствами богатых скотовладельцев. В этом случае обеспечивалась «критическая масса», позволявшая в оптимальном режиме функционировать системе материального производства. В противном случае технологический оптимум не достигался и воспроизводство стада не обеспечивалось. Тем самым процесс производства совершенно объективно определял монополию класса богатых скотовладельцев как на средства производства (скот, землю и воду), так и на сам процесс производства, а следовательно, на всю систему материального производства.

Таким образом, в недрах кочевого способа производства закономерно происходила поляризация агентов экономического отношения, приводившая к концентрации большого числа скота в отдельных индивидуальных хозяйствах. Однако сегментация движимого имущества определяла дискретный характер процессов накопления скота, что в конечном счете приводило к «рассеиванию» отношений собственности по всем этажам социальной структуры общества и перераспределению общественного продукта (см. параграфы 7.1. и 5.1.). Казалось бы, дальнейшее развитие процессов концентрации скота в результате действия разнообразных лимитирующих механизмов, в частности, дисперсного состояния, невозможно. Действительно, в рамках индивидуального хозяйства дальнейшая поляризация невозможна, поскольку социально-сегментирующая функция объективно прерывает процессы накопления скота. Но на практике посредством принципа дополнительности и механизма социальной дифференциации системы внутриобщинных отношений, обусловленных собственно экологическими и биологическими факторами, в недрах самого способа производства происходила деструкция равновесного кооперированного взаимодействия различных элементов общины.

Вследствие этого община фактически включалась в процесс концентрации скота, поскольку основной «капитал», т. е. ядро стада и конское поголовье, принадлежал богатому скотовладельцу, неспособному, однако, обеспечить единолично «критическую массу». В этом случае процессы концентрации скота на уровне индивидуальных хозяйств дополнялись аналогичными процессами на уровне общины. А обратная «общинизация» индивидуальных хозяйств, определяемая сегментацией и рассеиванием собственности, отнюдь не нарушала всеобщности процессов концентрации скота и в принципе не препятствовала монополизации средств производства и системы материального производства классом богатых скотовладельцев.

Поэтому мы вправе говорить о том, что сама община включалась в сферу влияния субъектов собственности, поскольку ее функционирование и жизнедеятельность определялись процессами интеграции с хозяйством богатых скотовладельцев. В результате этого община в процессе производства выступала в целостном единстве с хозяйствами зажиточных скотоводов, которые функционировали как составные части единого социально-экономического организма, возникшего вследствие общности интересов и потребности в интеграции имущественно дифференцированных агентов экономического отношения.

Вместе с тем для окончательного вывода о монопольной собственности класса богатых скотовладельцев на все элементы системы материального производства необходимо проанализировать реальное социально-экономическое положение массы непосредственных производителей. Тем более, что в обычноправовом отношении трудящиеся индивиды выступали как свободные люди, независимые от субъектов собственности. Проблема собственности на работников производства, как мы уже отмечали, нередко упрощенно представляется в виде крепостничества или сословной неполноценности (Владимирцов, 1934. С. 118, 158-164; Златкин, 1964; Вяткин, 1947; Зиманов, 1958; Бижанов, 1969. С. 115-116 и др.).

На наш взгляд, зависимость работников производства, реально существовавшая в системе производственных отношений кочевого общества, в действительности обусловливалась не крепостничеством или сословной неполноправностью и уж ни в коем случае не внеэкономическим принуждением, а главным образом чисто экономическими факторами. Во-первых, поскольку ни экономическое, ни социальное существование того или иного индивида вне общины, а следовательно, и всей социальной организации, было немыслимым в кочевом обществе, то обязательное членство индивида в хозяйственном коллективе (см. параграфы 5.2. и 6.1.) фактически являлось способом его социально-экономического закрепощения. Только очень богатые скотовладельцы могли существовать вне этой системы. При этом наличие у непосредственных производителей своих личных хозяйств являлось по сути дела детерминированной процессом производства системой прикрепления трудящихся индивидов к общине. А отсюда вполне закономерно зависимое положение индивида от общины в связи с потребностями в кооперации своего личного хозяйства, а следовательно, и от богатых скотовладельцев.

Во- вторых, у основной массы непосредственных производителей прослеживается отсутствие минимальной квоты скота, достаточной для обеспечения необходимых условий для жизни. Так, например, в Семипалатинском уезде хозяйств, имевших до 10 лошадей, насчитывалось 88,1% всех хозяйств в уезде, Усть-Каменогорском-88,9%, Кустанайском-74,7%, Омском-66,5%, Атбасар-ском -70,8 %, Петропавловском -82,5 %, Актюбинском -86,1 %, Зайсанском -91,7%, Кокчетавском-74,5%, Павлодарском -75,9%, Акмолинском -72,3%, Каркаралинском -82,7% и т. д. (см. таблицу № 5). Налицо отсутствие минимума скота у абсолютно наибольшей части кочевого населения. Отсюда развитие и всеобщность вполне закономерных процессов массового обеднения, обнищания и пауперизации.

Вследствие этого нельзя согласиться со сторонниками точки зрения Б. Я. Владимирцова, утверждавшего, что «все монголы… имели в своем личном владении скот…» (Владимирцов, 1934. С. 113). Как показывает анализ статистического материала, водораздел между различными социальными группами и классами проходил, главным образом, через отношения собственности на скот, что очень ярко иллюстрируется математическими методами измерения социального неравенства, в частности, наиболее совершенным из них коэффициентом Джини (см. таблицу 6). В результате этого на одном полюсе происходило перманентное накопление значительной массы скота (процесс концентрации) и соответственно этому аккумуляция многочисленных функций по обеспечению процесса производства (принцип дополнительности), тогда как на другом прослеживается недостаточный для социального и биологического воспроизводства человека минимум скота, не обеспечивающий необходимого продукта трудящимся индивидам (см. параграф 8.1). Вследствие этого масса непосредственных производителей была экономически несвободна порабощена условиями производства и полностью зависима в своих основных жизненных параметрах и установках (см. параграф 8.2.).

В этой связи интересно привести свидетельства источников о процессах обеднения в первой половине XIX в., о бытовании в кочевом обществе казахов группы пауперов (Шангин, 1820. Ч. IX. Кн. 1. С. 19; КРО, 1964. С. 169-173, 180-181, 187-198 и др.). Так, Ф. Назаров пишет: «Близь речки Кузукуч, впадающей из Ну-ры в Ишим, мы встретили близь озера Маликуль проходящих киргизов, не имеющих никакого скота, все они были пешие, в разодранных рубищах и несли на себе детей». «Большая часть из них для снискивания дневного пропитания находится у кочующих поблизости киргизов в услужении, которые заставляют их переходить на кочевье за собою пешими. Нещастные сии собственных детей своих, чтобы они не умерли с голода, продают проходящим караванам под видом калмыков» (Назаров, 1968. С. 26). Я. Гавердов-ский, лично на себе испытавший все превратности жизни зависимого работника, свидетельствует: «Киргисцы бедныя с малыми семействами вступают обыкновенно в аул под покровительство богатого старейшины и для снискания себе безопасности должны угождать своим покровителям, перенося иногда насилия…» (Га-вердовский, 1803. Л. 71 ообр.).

Довольно значительный материал о пауперах приводится в работе Ф. И. Германа: «…Они столь умножились, что составляют, так сказать, особливую часть Киргизского народа» (Герман, 1821. Ч. 121. № 22. С. 134). В бедности он обвиняет барымту и пишет в этой связи: «В поражениях истребительной баранты лишаясь пос-ледняго стада и всего имущества, в рубищах, едва прикрывающих наготу, живут они по берегам озер или немногих рек своих. В камышах, как дикие звери и вместе с ними укрываются от суровости перемен воздушных; они в ежечасном страхе новаго нападения от лютых притеснителей, и малейший шорох в окрестностях приводит их в трепет. Они гибнут от голода и болезней, им порождаемых; рыбная ловля… едва дает им насущное пропитание. Так они сохраняют по крайней мере жизнь в летние месяцы года; но с наступлением зимы другой бич ожидает их - снег и холод. Предупреждая пагубныя следствия, они собирают ветхия лоскутья войлоков, находимыя в оставленных аулах; из одних делают обувь и одежду; из других - подобие шалаша; в сем приюте безпрестанно жгут тростник и в горячем пепле отогревают нагих и голодных детей своих» (там же. С. 134-135). Эти пауперы, отмечает он, либо нанимаются в работники, либо продают своих детей за «меру хлебных семян» (там же. С. 136). «Бедный класс Киргизов,- свидетельствует С. Броневский,- с охотою отдается в услужение за малую плату…» (Броневский, 1830. Ч. 142. Кн. 121. С. 176). Один из наиболее авторитетных авторов середины XIX в. И. Ф. Бларамберг сообщает: «Есть целые аулы до того бедные, что не только не имеют скота, но даже без рубищ, без крова и насущной пищи» (Бларамберг, 1848. С. 106). Он же уточняет, что «внутри степи, где бедных гораздо более, у кого нет скота, умирают с голода, или за оглоданные кости, со всем семейством, идут в услужение к богатому и против воли делаются его рабом. Богатый киргиз, имея у себя таких нахлебников-рабов, волен в их жизни и смерти, и положение несчастных в самом деле достойно сожаления» (там же. С. 97).

Таким образом, отношения по поводу работников производства обусловливались чисто экономическими факторами. В кочевом обществе они определялись зависимым положением массы непосредственных производителей, которая была неспособна обеспечить необходимый продукт и функционирование процесса производства вне общины. Поэтому трудящиеся индивиды в вопросах своего жизненного бытия и социальной деятельности были несвободны и изначально экономически зависимы, ибо были вынуждены искать средства к существованию за пределами своего собственного скотоводческого хозяйства, которое не удовлетворяло их минимальные потребности. В дополнение к этому непосредственные производители были заинтересованы в интеграции с хозяйствами богатых скотовладельцев для обеспечения воспроизводства лично им принадлежащего скота. В противном случае происходило выпадение из процесса производства, из всей сферы общественного бытия и жизнедеятельности, а вследствие этого обнищание, отверженность и пауперизация.

Можно констатировать, что отношения собственности на скот и процессы его концентрации обусловливали не только отношения собственности на землю и воду, зависимое положение общины, но фактически детерминировали несвободу трудящихся индивидов и различные формы их зависимости. К. Маркс подчеркивал, что «непосредственное отношение собственников условий производства к непосредственным производителям - отношение, всякая данная форма которого каждый раз естественно соответствует определенной ступени развития способа труда, а потому и общественной производительной силе последнего, вот в чем мы всегда раскрываем самую глубокую тайну, скрытую основу всего общественного строя…» (Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. П. С. 354). В этой связи становится понятной доминантная роль отношений собственности на скот в системе производственных отношений, определяющая специфику кочевого способа производства.